Пронзающий мартовский воздух пробирается в альвеолы,

бронхи, куски газеты, книги, любимые с детства, как крик оцеолы,

чинагчук и натаниэль бумпо,

пишу по памяти, делавары, Онтарио,

прерии и всадники без сердец, возвращается счастье будто,

что грело, ласкало, одаривало,

шептало на ухо, заманивало переменами,

все, что собирало меня, виниловые пластинки, крутящийся диск времени.

Бытие рифмуется с именами, память лучится надеждой,

в старом шкафу остались кульки от мамы с кусками материи, старой одеждой,

привязанность к прошлому, вряд ли грех,

что закон подвержен старению,

 боль безумием станет в мистерии, пока не искупит всех.  

Кутаешься в китайский ширпотреб, человек эпохи мозгошвея,

ждешь, когда солнце покажет бессменный лик,

и перережет горло, выровняет, меньшевея,

в легких, осипших простудой, о спасении детский крик.

Любишь девушку, она умирает,

любишь друга - он предает,

любишь родину - она исчезает.

 Историю эту знает каждый, который ждет.

И идешь по лужам, пятнам бензина, рассыпанной соли от снега,

мартовский ветер норовит проникнуть в самую твою глубь,

сердцевину, душу, лузу, минуя тело, как оберега

боится русалка, когда ложится к тебе на грудь.

И ты тонешь, захлебываешься, плачешь, но слезы

смешиваются с потоками вод,

лиц ушедших, пришедших, возшедших, в позах

как в утробе у времени, как у бесконечности конечный живот.

Сходят смуглолицые лепые боги с олимпа,

сходят длиноперстые боги со смуглого арийского неба,

сходят с вершин и германских глубин славянских боги,

лучи света отскакивают от нимба,

и снег последний уходит на тот холм,

где Иван да Марья, где слезы мира,

где копье прободает плоть Того, Кто нашей бедою полн,

до краев нескончаемого потира.