Снег становится пеплом, когда с усталостью от всего
боя за право стать первым и единственным Солнцем,
гаснет взгляд, и все перекрёстки запеленают потёмки.
Пепел – мёртв и холоден, и не знает о памяти ничего.
Его хлопья в полёте свободны, и если они: то оконцем,
то фонарём не освещены, и в тиши пустой негромки,
то и не страшны, даже если шагать за кроманьонцем
во след – в будущее, ёжась под ними, решат потомки,
в погоне за временем, словно за лидером – марафонцем.

Пепел не знает о памяти ничего, и ступня в нём следа
не оставляет, когда им тело по горло засыплет ветром.
И тогда в глазах тает Луна и панельных домов основа,
под серой штриховкой и в чёрном кране леденеет вода.
- Чем сильнее хотел огня, тем скорее - льда геометром
стал - внимает себе он, - и танцев стихающая босанова
в дальнем окне не обещает, а только закрытые фетром
или бязью проёмы, без стёкол, да редкие щелчки засова
от улиц - к площадям, что украшены спалённым кедром.

Пепел – не знает о памяти ничего, и раскалённой саже
безразлично: лететь на плоские крыши или на купола
или в квартирах и на мостах людей заметать по брови.
И если памяти нет, то и нет для новостей в метранпаже
нужды, когда будущее, словно на дальнем берегу скала
исчезает, как выдох, лишённый вдоха, и сердце – крови.
Заметённому пеплом не скажет никто «жду» и «ждала»,
и потому – нет желанья ему ни хлеб, и ни стада коровьи
растить, ни строить дома в городах и на дальнем краю села.

- Тот, кто хочет стать всем, - тот не может и быть собой,
- говорит он себе, – но тогда к себе нет повода для укора.
- Чистая правда, - говорит он, - это, умноженная на ноль,
пустота, что лишь огнём желаний жива, как жив прибой
океаном, и потому жить – значит поворачивать до упора
ключ завода того, что зовёшь своим телом, и чтоб моль
не съела одежду на нём, двигай его и всё вокруг от сора
очищай – лес руби, щепки в совок сметай, из моря соль
выпаривай, между глазом и звездой не оставляй зазора.
И перед глазом-звездой и тротуары пусты, и поля черны.
И за окном, сквозь пепел, лица сереют, словно фантомы.
То жившие когда-то здесь, мерцают как в ночи светляки,
между явью и сном: кто не простил и те, кто не прощены.
Их взгляд недвижим и рты, словно не вышедшие из комы.
Попеременно они в густой памяти исчезают, как топляки
в воде, пока пепел до звёзд закручивает свои ипподромы
для лошадей четырёх мастей возле млечной большой реки.
И там оставляют они следы, будто в белом полу проломы.

И туда стремится смерчами всё, что грело кости в груди.
В темноте, что кадры на киносеансе, это прочь потоком
со стрёкотом, с глаз долой, вверх отлетает, и там - эхом
не отзываясь в неживой пустоте, где нет ничего впереди
и нет ничего позади, а лишь тело одно, и, как под током,
оно не помнит больше о колыбели, где вместе со смехом
матери, склонённой над ней, ухо - налитое белым соком
яблоко чуяло, с благодарностью к детского сна прорехам,
сквозь которые и звон о стекло шмелю, и голоса сорокам
было легко подсказать и Солнце назвать золотым орехом.
Пепел не знает о памяти ничего. Тот, кто уже под пеплом,
не помнит слова зверей и бликам окон на жёлтой стене
не рад, и капли дождей, что шуршали в унисон помехам
из радиолы, что играла под абажуром, - уже не в светлом
абрисе стихают, но молкнут в тёмной густеющей пелене.
И потому душа - ни благодати цветкам, ни влаги стеблям
не хочет, и лишь местью за боль от себя, словно в белене
растворена, и, как в сухой земле, - в страхе растёт оседлом,

от уходящих вверх, как от самых дальних созвездий дым,
воспоминаний об облаке над синим озером, о велосипеде
у дерева на крутом берегу, о кострах, что секли лучами
в час заревой тёмную стынь, и оттого, что теперь седым
поле, без ржи, остается, и под пеплом земля - и в следе
уже не видна, и потому что, вместо ангела над плечами,
у него в мозгу, словно визг кабана, мысль о своей победе
над собой, когда и глаза закрыв, и двери закрыв ключами,
остаётся лишь ждать щелчка в погасшем Большом Медведе.
Тогда выключается Ковш, и смерть так щёлкает тишиной,
что на веках нарастает лёд, в котором всё меньше трещин.
И тот, кто хотел стать всем, тот и остаться не смог собой,
и потому быть прекратил, и после - ни розой и ни сосной
не стал, и гибелью в огне - тени его иней теперь завещан.
Кто сиял для сияния и погас, тот в холодный отлит покой.
В нём и дробь барабанная, и хрип саксофона, и женщин
смех - застыли, и лёгкий дым в антрацитовый льёт забой,
где темно навсегда и за выдохом - новых вдох не обещан.

19 апреля 2025.