Была большая театральная неделя.
Гранд-Опера. Тусовка собралась..
Как Чижик-пыжик Мориса Ровеля,
Мотив, повторенный почти что двадцать раз,
Как нечто венерическое липло,
Вступала флейта тоненько и хлипло,
И погружала в опиумный транс.

Пред ложею германского посла,
Вступали смело тенор с контрабасом,
Анорексия обрастала мясом
И мощно, как Германия, росла.
А рейх смелел, наглел и матерел,
Мятежный Вагнер вдохновлял Адольфа,
Наряженного в шортики и гольфы
И он на Альпы Австрии смотрел.
Теперь же в резиденции посла,
На стенке, где вывешивался Дюрер,
Усы топорщил светлоликий фюрер,
Пророча миру уши от осла.

А на балконе, годе-то наверху,
Грозил разносом одноглазый критик,
Чей глаз ещё на прусском фронте вытек,
В гробу видал всю эту чепуху.

Уже свалил в Америку Эйнштейн.
В мистерии повального психоза,
Росла в Европе русская угроза
В лице кривляки Иды Рубинштейн,
Красивой и строптивой светской львицы,
Её боготворили заграницей.
А Ида со своим добром и злом,
С набором эксцентрических гипербол,
Чуть не попала в лапы Аненербе,
Но ей каким-то чудом повезло.

Вздымались па, скрипели половицы
И танцовщица имитировала грех,
А критик неустанно клал на всех,
Готовил первый лист передовицы.
Всё яростней гремело Балеро
И критик замечал любую мелочь.
Макая в яд гусиное перо,
Был щедрым на эпитеты, на желчь.
А Ида млела у партнёра на руках,
Рос звук, как католическая месса,
В партере сквиртовала поэтесса,
Известная в издательских кругах.

В антракте, два дородных мужичка,
Платили неуёмному писаке,
В глубинах туалетного толчка
Показывали, где зимуют раки,
Периодически макая мордой в ссаки...
За яд, продажность и пустую ложь
и с той поры стал критик криворож.