* * *

 

Эпоха формирует таланты. Боль, страдание, сострадание, необходимость соответствовать времени. «И мальчишкам нельзя ни солгать, ни обмануть, ни с пути свернуть». Кто были бы без революции Макаренко, Гайдар, Катаев? Кто были бы без Великой Отечественной Космодемьянская, Матросов, Маресьев? Этого мы не знаем. Но зато мы очень хорошо узнали, что стало с шестидесятниками без эпохи великих строек и свершений. Без идеалов равенства и справедливости. Это мы увидели хорошо и во всех сферах человеческой жизни.

Эпоха делала из маленьких, себялюбивых, сиюминутных людей — писателей, художников, творцов! Кто был бы сегодня великий Смоктуновский, мы видим по его последним бездарным ролям (кто помнит пахана в «Гении»?). Кто был бы сегодня Вознесенский, мы видим по последним его редактурам, когда в свои знаменитые, цитируемые всеми стихи он вставлял бессмысленный мат.

Либералы очень любят предъявлять Советской власти счет не только за невинно убиенных, но и за миллионы не рожденных по этой причине. Кому предъявить счет за миллионы не рожденных художников, литераторов, ученых сегодня?

Однако, возвращаюсь к тому, с чего начал. Что есть художник без запроса времени, без среды, без великой эпохи? Сегодня (впрочем, почитай, уже четверть века) прошлые кумиры рушат себя сами! Сами втаптывают себя в грязь ради мелочных сиюминутных выгод. Не видят себя, не чувствуют ни эпоху, ни страну, ни народ. Бог с ними с «глупым Межировым, хитрым Евтухом, с Вознесенским, продажной липой» (перефразируя Юрия Кублановского, который тоже недалеко ушел от них), но вот великолепная Алла Демидова вспоминает работу с Андреем Тарковским: «Когда он снимал своего «Андрея Рублева», он пригласил меня играть дурочку. Я сказала: «…Но писать в кадре?! Это же невозможно!». И, естественно, отказалась. Кстати, потом эту роль очень хорошо сыграла его жена Ирма… (не удержалась — подставила подружку!) Или потом, в «Солярисе» я должна была играть то, что сыграла Наташа Бондарчук (мало ли, может кто не в курсе!)… но я была тогда в таких «черных списках», после 6 июля, и что-то такое я высказала на пресс конференции… не важно…

И сейчас, если бы он меня попросил бы в кадре что-нибудь, да ради бога! И это не потому что профессионализм…».

Удивительная актриса, умница, ласточка… Ну какие черные списки, когда вся страна на нее любовалась, дыхание затаив. А сейчас… да ты хоть писай, хоть какай… хоть у Тарковского, хоть у Бондарчука! Сидит еще вполне достойно выглядящая актриса под восемьдесят лет, в чудовищно безвкусных перстнях, и рассказывает, что сейчас бы она в кадре чего угодно «да ради бога…». А никому, вроде как, уже и не надо, будь она хоть в черных списках, хоть в белых.

 

 

* * *

 

В книге «Лихие девяностые» Николай Коняев с болью пишет: «Грустно, когда думаешь о том, как легко удается в нашей стране оболгать кого угодно и что угодно… Разумеется, когда-нибудь… обязательно поймут, что нельзя из-за сегодняшних, сиюминутных выгод позволять лгать на свою страну… Поймут… Только ведь поздно будет, а главное, это понимание придет к каждому в разное время, и даже в минуту величайшей катастрофы так и не сможем объединиться мы…»

Правильные такие слова. Рассудительные. Глубоко с ними солидарен. Но как быть, когда тут же в книге встречаешь такие пассажи:

«Дедушка премьера еще в несовершеннолетнем возрасте командовал полком, о его революционных подвигах до сих пор бродят в Хакасии кровавые легенды. Потом дедушка начал сочинять книги, написал знаменитого «Тимура и его команду».

В этой книге столько липкой патоки лжи, что немедленно объявлено было сие сочинение классикой советской литературы.

Но интересно не это…

И внучонок оказался резвым — в дедушку».

 

Да ведь здесь ложь все. И про кровавые легенды, взятые из повести «Соленое озеро» Владимира Солоухина, которую кандидат исторических наук Александр Шекшеев прямо охарактеризовал, как инсинуацию: «Основываясь на крайне малых источниках, состоявших из некоторых биографических публикаций, известных историкам газетных материалов начала 1920-х годов, воспоминаний и реферата школьницы, Солоухин назвал А. П. Голикова (Гайдара) инициатором и исполнителем всех преступлений, совершённых представителями коммунистической власти в Хакасии». Так ведь и написана-то эта повесть Солоухиным в мутные 90-е «из-за сегодняшних, сиюминутных выгод»!

Ложь и про липкую патоку — об одной из лучших книг для юношества, написанную легендарным писателем (как будто можно было по чьему-то велению «объявить» бездарное произведение «классикой литературы»). Напомню также, что Гайдар — не просто блестящий писатель, но и самоотверженный защитник отечества, спасший ценой своей жизни пятерых партизан в 1941 году.

Ну а чего стоит провальная попытка провести родственные параллели между первым (якобы) душегубом и последним? Она наказана реальным положением дел дважды: во-первых, тем, что генетику Егора можно было бы подать куда интереснее, он ведь еще и дальний родственник Михаила Лермонтова и близкий — Павла Бажова. Скажете, плохая наследственность?

А во-вторых, известно, что Егор попросту не приходится родным внуком легендарного писателя.

Остается только с такой же болью процитировать Николая Михайловича: «как легко удается в нашей стране оболгать кого угодно и что угодно…» И ладно бы автор эти строки опубликовал в 1991 году, когда многого не знал, на волне перестройки и многочисленных «открытий» того времени. Нет — он переиздал эту книгу в 2016 году, уже дополнив ее характеристикой «Тимура и его команды»! Вот, что непонятно.

 

 

* * *

 

Евгений Каминский – хороший поэт. В своей жизни он добился самой настоящей поэтической высоты. Единственный, но вполне существенный минус — он не берет высот новых. Он постоянно и на хорошем уровне перепевает самого себя, а как известно, «лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал». А Евгений предлагает читателю добротную, но одну и туже горку. В этом — его главное отличие от наших крупных петербургских современников, таких, например, как Кушнер, который на протяжении полувека каждый раз являет нам что-то новое, что-то доселе еще не писанное.

 

 

* * *

 

Земля удаляется от Солнца примерно на 15 сантиметров в год… Факт! Впервые это заметили русские астрономы в 2004 году. То есть, с начала перестройки мы уже отдалились от источника тепла и света больше чем на шесть метров! А вы тут про какие-то выборы, санкции, евросоюзы. Грязное Бильжо на людях трясете. Скоро мы все замерзнем!

 

 

* * *

 

Лидия Гинзбург писала: «Мы умеем читать книги только в детстве и ранней юности. Для взрослого чтение — отдых или работа; для подростка — процесс бескорыстного и неторопливого узнавания книги. Все, что я в жизни прочла хорошо, я прочла до Ленинграда, до Института, до занятий литературой».

Это очень верно… я сам читаю только из необходимости знать, быть в курсе, иметь мнение, написать статью или рецензию, и т. д. То есть, обычная (иногда даже изнурительная) работа. Никакого восторга, никакого «хорошего прочтения».

Впрочем, бывали исключения… за последние четверть века я с удовольствием и восторгом читал, пожалуй, лишь «Неуспех» — очень странный роман, составленный сплошь из чужих цитат (причем без авторства, что тоже крайне любопытно) некоего автора под псевдонимом Кировчанин на Прозе ру. Его настоящей фамилии я не знаю.

Ну и поэзия, все-таки, не в счет. «Процесс бескорыстного и неторопливого узнавания» стихотворения для меня по-прежнему актуален.

 

 

* * *

 

По разным FM-станциям слышу до сих пор группу «Ляпис Трубецкой». Это та, лидер которой, Сергей Михалок, советовал российским слушателям в Ижевске «откусить свой имперский палец и засунуть себе в зад» (как могу, смягчаю эту матерщину). Но, впрочем, я не об этом. К нашей беспримерной толерантности я привык еще раньше, когда восемь лет назад Вахтанг Кикабидзе демонстративно отказался от Ордена Дружбы Народов, нес пургу про оккупированную Россией Грузию, но при этом остался на всех каналах и диапазонах. Я о разгадке песен Михалка. Ведь они воспринимались благосклонно лишь как юмор: «Я выгуливал твою глупую собачку, а помнишь, подарил иностранную жевачку…» или «Если станешь ты розеткой, штепселем я в тебя войду…»

А ведь это — не юмор. Уже после песни «Я верю в Иисуса Христа, я верю в Гаутаму Будду…» совершенно ясно, что Михалок не шутит и никогда не шутил. Это — реальная графомания на грани фола. Ну и, конечно, да: «безукоризненно плохие стихи» — в природе такая же большая редкость, как и безукоризненно хорошие.

У Сергея Михалка поистине безукоризненно плохие стихи! И особенно уникально, что все. Плохие настолько, что, кажется, что так бездарно писать просто невозможно, это он так шутит.

 

 

* * *

 

Михаил Гаспаров выпустил в 2001 году «Записи и выписки», где собраны многочисленные цитаты, дневниковые заметки и воспоминания.

Там есть примечательные наблюдения. Например: «Американские поэты долго писали о соловьях и жаворонках, хотя ни тех, ни других в Америке нет».

За свою жизнь Михаил Леонович очень много литературы перекопал, многих поэтов прочитал, многих разбирал. А эта книга — как стружки, остающиеся от работы столяра. Столяр их обычно выбрасывает, а гигантский Гаспаров, словно целая пилорама, собрал их, спрессовал, склеил, и получил ДСП, из которого тоже сварганил вполне себе удобоваримый предмет — новую книжку. Причем его отходы для меня, как для поэта, да и просто читателя, имеют гораздо большую ценность, чем те болванки, ради которых он всю жизнь трудился!

 

 

* * *

 

Раньше, говоря об уровне советского руководства 20-х — 30-х годов прошлого столетия, я приводил аргументы, что Ленин читал современных ему поэтов и высказывался о них, даже признавая, что не специалист, Троцкий писал статьи о Есенине, а Бухарин о Мандельштаме. Сталин вообще читал и комментировал практически все, что издавалось в СССР.

«А нынче… погляди в окно…» — какой Медведев или Шойгу, прости господи, прочтет своих современников типа Горбовского или Кушнера? Я уж про статьи об их творчестве вообще молчу!

Однако, действительность, как всегда, превзошла мои о ней представления. В Пекине вышла книга поэзии «Связующая нить», где вместе с классиками русской и китайской литературы опубликованы наши молодые поэты Максим Грановский и Игорь Лазунин со стихами, переведенными на китайский язык. Но главное не это — предисловие к сборнику делали оба министра иностранных дел — Сергей Лавров и Ван И.

 

 

* * *

 

В самом начале 90-х резанули меня слова Булата Окуджавы, сказанные в одной из передач на центральном канале. Репортер, узнав, что Булат Шалвович часто бывает на самых высоких приемах в правительстве и всегда желанный гость в домах тогдашних министров, типа Чубайса, Касьянова, Немцова и прочих, наивно спросил: «А о чем вы говорите с ними? Спрашиваете ли, что они думают делать, осознают ли они бедствия народные, к которым их действия приводят»? Привожу не дословно, как в памяти осталось.

Кашлянул загадочно Окуджава и проговорил, щурясь: «Нет, мы однажды договорились, что в частных встречах политику обсуждать не будем».

Как гром среди ясного неба прозвучали для меня тогда эти слова. Поэт, певец, держащий своей скрипучей гитаркой многотысячные залы, имея «доступ к телу» вершителей судеб, договорился не задавать им вопросы о своем народе?

Это все равно, что он договорился бы со шпаной своего двора, насилующей девушку в подворотне, или грабящей какого-нибудь очкарика, не просто не вступаться за них, но и не «обсуждать» таких вопросов вообще. Настолько такой ответ поэта, фронтовика, гражданина, в конце концов, звучал дикостью.

Напомню, что Окуджава конца 80-х — начала 90-х считался рупором эпохи и совестью нации. Тогда еще не были известны его письма со словами ненависти к «этому огромному дикому государству» и интервью с оправданием басаевских террористов. Три его большие пластинки «Мелодии» были у меня, что называется, настольными.

Автор «Чудного вальса», «Песенки о Моцарте», «Маленького оркестра», «До свидания мальчики», человек, который ввел во всенародный обиход формулу: «нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим»… договорился с нуворишами не обсуждать вопросы ограбления своего народа.

Разгадка антисоветских настроений нашей творческой интеллигенции, мне кажется, состоит в том, что именно советский строй — в лице ли Сталина, творческих ли Союзов, цензуры ли, худсоветов — не позволяли творцу опускаться до уровня скота. Художникам, если они хотели выйти к народу, было запрещено носить иное звание, кроме высокого звания Человека. Им не позволяли быть мелкими, жадными, тщеславными, глупыми, трусливыми. Этого они и не простили Советской власти. Такое не прощается. Строй рухнул, и все они (ну не все, а многие, прошу прощения у не дрогнувших) получили возможность стать собой. А сами по себе они из себя, как ни странно, ничего не представляли. Представляли лишь их гигантские усилия по прохождению тех самых худсоветов, которые они так яростно ругают сегодня. Человеком быть очень трудно. Быть выше своих низменных потребностей — это все равно, что на высоких каблуках ходить. Не удобно, не практично. Но красиво!

Этими каблуками и была цензура. Сейчас они обувь поснимали вообще и залезли грязными ногами к читателю, слушателю и зрителю в душу. Может, потому и достойных произведений за последние четверть века не появилось… уровня того же Окуджавы — ни в театре, ни в кинематографе, ни в балете, ни в литературе, ни, ни, ни.

Теперь у нас вскрывает социальные язвы поэт Орлуша, и оправдывает расчеловечивание в любой форме прозаик Быков. Теперь разрешено все. Как там звучало у Давида Самойлова:

 

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.

 

 

* * *

 

В очередной раз о рифме. Какой удивительно неряшливый ряд дилетантских рифм у Мандельштама в стихотворении «Я наравне с другими хочу тебе служить…»:

 

ревную - несу я

назову я - чужую

любовь - кровь

тебе - в тебе

тебя - тебя

хочу я - ревную

 

И какие при этом волшебные сами стихи! Целых восемь строф, а стихотворение совсем небольшое. Так часто бывает — накал текста таков, что претензий к рифме как бы и не возникает. Не до нее, как будто! Собственно, именно таким должен быть настоящий верлибр: содержание, его составляющее, должно быть такой силы и могущественности, что отсутствие рифмы никак не сказывается на восприятии. Как у Валентина Голубева:

 

Написать стихотворение —

Это поставить рядом хотя бы два слова так,

Как стоят под венцом жених и невеста,

Так, как стоят рядом отец и сын

На краю вырытой ими ямы

Перед расстрелом.

 

Сами верлибристы ошибочно думают, что писать без рифмы просто. На этой системной ошибке постоянно и проваливаются.

 

 

* * *

 

Поразительно подлая книга вышла у нашего литературного патриарха Даниила Гранина! Просто диву даешься… человеку 97 лет. Заслуженный-перезаслуженный, клейма ставить негде. Герой Социалистического Труда, обласкан всеми властями, любим всеми режимами. Политрук, комиссар, секретарь Союза писателей, лауреат всех возможных государственных премий, народный депутат СССР, президент разных обществ и фондов. Казалось бы, пора подумать о том, каким остаться в памяти народной. О людях своих, о стране. Впрочем, он как раз думает. Думает, как бы еще уязвить свое государство, своих сограждан. Ночей не спит. Книгу написал: «Человек не отсюда». Вообще-то, в названии не погрешил — ощущение, что автор заслан из каких-то других забугорных миров, не покидает с первых же страниц и до последних.

Удивляется, что Капица Сталину письма писал без лизоблюдства, а тот его не сажал. Делает вид, как будто не понимает, что без выпестованной большевиками системы особого отношения к науке, и фундаментальной науке в частности, вообще никакие Капицы невозможны, как невозможны они стали сразу после горбачевско-ельцинского заговора. Об этом, кстати, сам Петр Александрович в 90-е годы писал с болью (недаром Гранин не публиковал заметок о нем при его жизни: «не решался» — пишет). Вот лишь малая толика гранинских умствований: «Капица не боится обвинить сталинский режим «в хамском» обращении с национальными гениями. Они штучное, редчайшее создание природы. Их у нас было совсем немного за всю историю России. Тех, кому человечество обязано своей цивилизацией. Если не считать Капицу, то кто же?

Менделеев, Вавилов Николай, Вернадский, Капица, Ландау, Павлов, Эйлер, Колмогоров, Арнольд…

Могила Ньютона находится в Вестминстерском аббатстве. В эпитафии написано: «Пусть смертные радуются, что существует такое украшение рода человеческого».

Могила Эйлера в Петербурге, в Александро-Невской Лавре. Скромнейшая, если не сказать бедная. Мало кто ее знает. Во дворе Математического института стоит маленький бюст Эйлера — вот и вся дань России своему мировому гению.

Писателям, полководцам воздаем, а вот ученым — до этого дорасти никак не можем. Памятники в России ставит власть, может, все дело в том, что у нас она малограмотна, даже получив высшее образование, не хочет считаться интеллигентной, стыдится этого сословия».

Кстати, не могу не заметить, что Гранин и половины наших гениев не упомянул, но зато как умело ввернул про «бедную» могилу Эйлера, забыв, правда, сказать, что вообще-то некрополь Александро-Невской Лавры — самый престижный, там хоронят лишь самых крупных деятелей науки и культуры, а роскошный гранитный саркофаг Эйлера покоится неподалеку от могилы еще одного русского гения — Михайло Ломоносова! Вообще-то 150 рублей нужно заплатить на входе, чтоб только пройтись мимо этих святынь. Ну и рассказывая про «дань», Гранин почему-то стыдливо умолчал про институты, фонды и улицы, которые носят у нас имя Эйлера. Умолчал и о том, что в его честь выпускаются памятные монеты и золотые медали. Я уж про названия астероидов и кратеров на Луне молчу! На что рассчитывает наш борец за честь ученых и славу мировых гениев? На то, что никто ничего не знает? На то, что прочтут этот пасквиль и еще крепче возненавидят свое неблагодарное отечество? Вот ведь, Ньютону — эпитафия в аббатстве, а Эйлеру —маленький бюст во дворе… да, не доросли мы до эпитафий… Ведь сказать, что памятник ученому стоит у входа в Международный институт имени Эйлера — не комильфо. И про доски памятные тоже, и про фильмы о его жизни, и про международные сессии, организованные советской стороной, и юбилейные форумы.

Плохая власть (читай — страна). Малограмотная. Не ценит своих ученых. В качестве наказания хоронит на одном из самых пафосных кладбищ культурной столицы!

То ли дело отношение к ученым в цивилизованных странах! Отца современной анатомии Вазалия приговорили к сожжению, но это ладно, века дремучие, инквизиция, а вот основателю современной химии Антуану Лорану Лавуазье соотечественники просто-напросто отрезали голову. Или основателя современной антисептики Игнацо Филиппа Земельвайса обманом заманили в сумасшедший дом и забили до смерти санитары. Вот это — да! А Эйлеру, когда наша артиллерия во время семилетней войны случайно разбомбила его дом, фельдмаршал Салтыков полностью возместил все убытки, а императрица Елизавета еще и 4000 рублей сверху прислала. Какой позор!

В книге Гранина много подкожного яда. И про Капицу, аккуратно и вкрадчиво, как про «своеобразного, человека, воспитанного Резерфордом и английской университетской жизнью». Ясное дело, с биографией не поспоришь. Важно просто ввернуть это вовремя. Не малограмотной же Россией! И много еще про что. Про то, например, что дружить Россия не умеет, всем завидует, со всеми рассорилась: с Белоруссией, с Украиной, с Грузией… ну прямо обзавидовались мы все Украине. Спать не можем от зависти. И про ромовые бабы, которые руководство всю блокаду, якобы, наворачивало. Собственно, если в интернете эту книгу набрать — первым делом этот кусок в качестве анонса и вылезает. А как может быть иначе?

Кому еще не ясно, почему именно Гранина пригласили в Бундестаг о блокаде Ленинграда рассказывать?

В общем, для «юноши, обдумывающему житье, решающему, делать жизнь» где  —весьма нужная и познавательная книга, от которой у нас, несомненно, прибавится и ученых, и деятелей культуры.

 

 

* * *

 

На даче Ахматовой, на самых дальних полках, в самых труднодоступных местах отрыл неприметный сборник Натальи Буровой. Первый сборник поэтессы под названием «Семиречье». Друзья мои, это — настоящая поэзия. Без обиняков и скидок. Я не знал, что этот человек писал (и весьма активно) почти четверть века. При жизни вышло семь сборников. Причем стихи просто блестящие. Ее выделяли Ахматова и Чуковский! Вообще-то, это очередное удивительное открытие здесь:

 

Я выжила честно, и правда моя

Не в сонном течении дней бытия,

Не в ропоте кленов, не в теплом пруду,

Стоящем спокойно себе на беду.

Не в солнечной луже, не в терпкой золе,

Не в щедро приправленной прахом земле.

Лежит моя правда в основе скалы,

Когда разъяренные волны наглы,

Ручьем расторопным сквозь щебень бежит,

Готовой к движению льдиной лежит,

Струю рассекает хвостом осетра,

Сидит у постели больной, как сестра.

Живет моя правда и будет жива, —

Пусть кто-нибудь скажет, что я неправа!

 

Кто слышал об этой поэтессе? Кто хоть что-то сказал о ней? А ведь ее книжка «томов премногих тяжелей» будет…

 

 

* * *

 

Где ни выскажешь позицию, хоть как-то близкую интересам России, непременно найдется какой-нибудь дикий тунгус и друг сетей, тычущий тебя носом в то, что ты — жертва тоталитарной пропаганды и бессменный потребитель первого канала. Не скажу, кстати, что телевидение сейчас шибко патриотичное, но что интересно: ведь в 90-е, когда практически все новостники работали на разрушение страны, эти правдолюбы молчали. Их это устраивало.

Что ж, к вопросу о патриотическом угаре, кремлевской пропаганде и промывке мозгов через «голубой», опять же, экран, лучше всего сказал Глеб Горбовский:

 

— Мы вашу жизнь перелицуем,

отравим хлеб, спалим уют!

…А в телевизоре — танцуют,

а в телевизоре — поют!

— Пускай поплачут ваши Машки,

пускай увидят страшный сон!

…А в телевизоре — Юдашкин,

А в телевизоре — Кобзон.

Твоя малышка — кашке рада,

Жена — бледней день ото дня…

…А в телевизоре — неправда.

А в телевизоре — брехня.

Звенит коса в рассвете синем,

гудят над пашней провода…

А в телевизоре — Россия

и не гостила никогда!..

 

Это я к тому, что хреновая у нас пропаганда, и далеко нам до западного зомбоящика.

 

 

* * *

 

Интересно, когда во внешне обычном и непримечательном тексте одно слово где-нибудь в конце вдруг берет на себя и делает всю поэтическую работу. Словно в шахматном этюде: два-три незаметных хода, и — ошеломительный выпад, приводящий к победе. Это во многом спасает поэтов 19 века, уже отходящих в тень читательского внимания. Поэтам века 20 такого эффекта было уже мало. Для того, чтобы выйти на настоящую поэзию, им потребовалась густота, предшественниками почти не использовавшаяся. Появились плотные ассоциативные сгустки слов Мандельштама, каскады метафор Маяковского и Пастернака, конструкции Заболоцкого. Да много чего появилось, я не об этом. Я об очаровании одним единственным словом, без которого целое стихотворение было бы простым говорением в рифму. И здесь несомненный мастер — Аполлон Майков:

 

Они обедали отлично:

Тепло вращается их кровь,

И к человеку безгранично

Их разгорелася любовь.

 

Они — и мухи не погубят!

И — дай господь им долги дни! —

Мне даже кажется, что любят

Друг друга искренно они!

 

Вот это милое «кажется» (даже без «даже», несомненно усилившего удар), совершает свою магическую работу, обращая весь предыдущий текст в тонкую иронию. В меткий выстрел по выбранным персонажам. Причем этот прием — не всегда ирония. Чаще всего он призван не опровергнуть или выставить в ином свете вышесказанное, а напротив — смягчить или углубить. Дать более пристальный взгляд, вдохнуть новую жизнь. Вот стихотворение Майкова, которое несет совсем иной настрой:

 

Улыбки и слезы!.. И дождик и солнце!

И как хороша —

Как солнце сквозь этих сверкающих капель —

Твоя, освеженная горем, душа!

 

Вот это внезапное «горем» на контрасте подсвечивает все стихотворение настоящей, сокровенной поэзией. Прекрасный прием, ненарочитый, очень осторожный. Действенный до сих пор.

 

 

* * *

 

С возрастом замечаю, что все больше и больше не люблю Набокова.

Впервые услышал эту фамилию довольно поздно, лет в восемнадцать. И почти шепотом — от Андрея Битова. У нас Набокова тогда еще не печатали. Потом были «Дар», «Другие берега», каскад метафор, удивление и восторг. Потом случилась «Лолита», которую читал уже с напрягом. Стихи не понравились сразу и бесповоротно. Может, лишь два-три хрестоматийных. «Защита Лужина» порадовала узнаванием — я в детстве увлекался шахматами и тоже «доувлекался» до того, что во всем: в людях, мебели, дорожных столбах, начал видеть фигуры и просчитывать, кто, куда и с какими последствиями походит. Программное «Приглашение на казнь» мне понравилось только одним — небольшим объемом. А в целом произведение какое-то картонное, искусственное. Вот, собственно, и все. А, нет, не все — еще понравился неожиданной концовкой «Соглядатай». Но дальше — банальный и затянутый роман «Король, дама, валет», скучнейший, недочитанный «Пнин» и прочая, прочая…

Ну и какая-то грязнотца физиологическая в текстах постоянно. Не для достижения художественных целей, а так, для публики — очень тонко и дозировано. Не присутствие, а легкий запашок, нечеткий штрих.

Кажется, Иван Толстой заметил, что с возрастом улыбка Набокова все больше напоминает безукоризненный зубной протез. Я бы и по поводу безукоризненности поспорил, но то, что он утрачивает жизнь и яркость, а слово его приобретает какой-то пластмассовый привкус — очевидно.

А вот Нобелевку Владимир Владимирович не получил не по таланту совсем, а — как это часто с Нобелевками бывало — просто политических баллов не добрал. Бунин порусофобнее оказался. Не за «Жизнь Арсеньева», конечно, а за «Окаянные дни» старика порадовали. Прекрасен и гражданский статус лауреата: «без национальности, проживает во Франции» А у Набокова что? Лишь «бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать …».

Но Бунина у нас несмотря ни на что печатали. А Набокова — нет. Такая вот ирония.

 

 

* * *

 

После одного из споров зациклился на вопросе о реминисценциях из классиков. Посмотрел информацию относительно лермонтовского «Паруса» и получил интересный ряд за три века.

Век XIX. Начал тему, естественно, «наше все». У него парус еще не белый, но уже такой одинокий:

 

…Без дальных умыслов; не ведает ни славы,

Ни страха, ни надежд, и, тихой музы полн,

Умеет услаждать свой путь над бездной волн.

На море жизненном, где бури так жестоко

Преследуют во мгле мой парус одинокой…

 

Александр Пушкин

 

Конкретно белым парус становится уже у декабриста-романтика в поэме «Андрей, князь Переяславский»:

 

Белеет парус одинокий,

Как лебединое крыло,

И грустен путник ясноокий,

У ног колчан, в руке весло.

 

Александр Бестужев-Марлинский

 

Потом возникло лучшее по теме, с прямым заимствованием у Бестужева (говорят, правда, Михаил Юрьевич вместо «одинокий» в первой строчке, как вариант, поставил сперва «отдаленный»):

 

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны – ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит…

Увы! Он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним – луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой.

 

Михаил Лермонтов

 

А вот еще парочка нарочито лермонтовских уже из века XX:

 

ПАРУС

 

Набитый ветром до отказа,

Белеет парус над волной.

О, не пустая это фраза:

Мой парус, ты всегда со мной!

 

Не над распахнутою книжкой —

Над черноморскою водой

Залюбовался я, мальчишка,

Твоей отважной красотой.

 

Белел мой парус в море синем,

Звал на простор других морей,

И встречный ветер в парусине

Над головою пел моей.

 

Рвалась вперед мечта мальчишки

Быстрее ветра самого...

Был на обложке первой книжки

Тот парус детства моего.

 

Я в сапогах прошел планету,

Я возносился в небеса,

Меня несли по белу свету

Уже иные паруса.

 

Но, озирая край далекий,

Я вслед за Лермонтовым пел:

Белеет парус одинокий,

И он белел, белел, белел.

 

Марк Лисянский

 

Вот уж действительно права Марина Цветаева, написавшая в 20-е годы: «На парусах моих стихов все выплывут в открытое море, кроме меня. Ибо я только ткач...».

 

Ну и соловей наш семиструнный, муравей московский:

 

Срывался голос мой высокий,

Когда я в раннем детстве пел:

«Белеет парус одинокий», —

И он белел, белел, белел...

 

Те дни прошли, и мир широкий

Раскинулся передо мной...

Белеет парус одинокий

Все той же чистою звездой.

 

Белый парус — тонкое крыло,

Только б это было, только б не прошло...

Белый парус детства моего,

Ты белей, мой парус, больше ничего.

 

Пусть жизнь моя, как путь жестокий,

Мне в кровь подошвы изобьет, —

Белеет парус одинокий

И за собой зовет, зовет.

 

И если вдруг удел высокий

Дарован будет мне судьбой, —

Белеет парус одинокий

Крылом надежды надо мной.

 

Булат Окуджава

 

И, наконец, приплываем в наш XXI век:

 

Меня родители отдали

В логопедический. И вот

Сижу на стульчике в печали,

Морскою галькой полон рот.

 

«Белеет парус одинокий», —

Диктует белый логопед.

«Веле ипалу овиоке», —

Я повторяю. Смысла нет.

 

«Веле» — и всё-таки белеет,

«Ипалу» — гнётся и скрипит.

Язык от счастия немеет

И дальше, дальше говорит.

 

Смеётся врач. Смеются стены.

Я засмеялся и постиг,

Что слово — необыкновенно,

И грешный высунул язык.

 

Андрей Гришаев

 

По-моему, последнее — посильнее двух предыдущих на порядок. А? Такое вот развитие. Вероятно, есть еще масса стихов с реминисценциями на бестужевско-леромонтовский парус (откровенные пародии я не рассматриваю — их сотни), но мне они пока в глаза не бросились.

 

 

* * *

 

Через день после вступления в силу закона, запрещающего использование ненормативной лексики в теле- и радиоэфире, в кинопрокате и при публичном исполнении произведений искусства, опять начались дебаты по поводу мата!

Уже негодуют худруки и режиссеры. В бой идет Никита Михалков. Обещает поговорить с друзьями во власти. Мат, мол, «выражает крайнее состояние человека, и это оправдывает его применение. Например, в лентах о войне».

Владимир Толстой, советник президента по культуре, туда же: «Бывают случаи, когда мат может служить средством самовыражения художника».

Что за чушь, господа хорошие (и не очень), хочется сказать, а точнее — выматериться (не публично). Какое самовыражение имеется в виду? Какие крайние состояния и нестояния? Вы художники, или где? Вам слово и образ даны для воплощения идей, а не слепого копирования нечистот. Давайте гадить тогда прилюдно, испражняться на сцене, сношаться в общественном транспорте. А как же?! Тоже ведь «бывают случаи»!

Речь не о ханжестве идет. Речь о том, что художник матерится лишь в двух случаях. Первый: он не в состоянии найти адекватную форму для передачи «бываетслучая» (а это — его первоочередная задача), и, следовательно, — художник такой. Второй: он намеренно работает на разрушение сознания, языка, культуры… Тут художник может быть и талантлив, и хитер… но нужен ли такой художник в этом самом «теле- и радиоэфире, в кинопрокате и при публичном исполнении»? Я забыл упомянуть третий случай, поскольку представителей такового ничтожно мало, хотя и они есть. Это те из художников, кто об этом еще не успел задуматься и озадачиться. То есть, матерится машинально, так сказать, по инерции. Люди в зале засмеялись — он и рад. Цепляет же народ, отчего художнику и не цепануть? Но как только он задумается над этим, сразу же перемещается в первую категорию. Или сделает иной выбор, настоящего художника достойный.

И не надо на классиков кивать. 99 (и несколько нулей после запятой) процентов их ненормативной лексики приходилось отнюдь не на публичные выступления, а на личные письма, эпиграммы и дневники. Да, и они тоже люди, и тоже ошибались, и в ошибках своих раскаивались.

Поймите, как бы пафосно это ни звучало, но Родина в очередной раз в опасности, мы дичаем, теряем язык, стоим на пороге войн и катаклизмов. Художников сейчас как никогда ясно можно разделить на созидателей и разрушителей. И мат (наш прекрасный, оглушительный мат, помогающий в очередях и пробках) — это уже почти что опознавательный знак вторых.

Изображая «Проводы покойника», великий Перов не грязь и снег в картине использовал. И Репин при работе над «Грозным, убивающим своего сына» не кровью полотно мазал. Они маслом писали. И делали это так, что ярче грязи и крови получалось. Так и режиссеры наши, и писатели, изображая дно жизни, если это необходимо, не дерьмо должны использовать, а выразительные средства, доступные их талантам.

Настоящий художник всегда найдет способ описать «бываетслучай», не капитулируя перед Великим и Могучим.

 

 

* * *

 

22 июня — день великой скорби и славы. Страшный и высокий день.

Великое множество самых проникновенных песен создано о войне. И «Землянка», и «Медаль за город Будапешт», и «Темная ночь», и «Эх, дороги»… даже просто перечислить песни только высшей пробы, только первого ряда, невозможно. Но есть две, которые заслоняют для меня любую о войне. Это, конечно, «Вставай, страна огромная», и «Ленинградская застольная». С первой все понятно. Это — практически гимн нашему мужеству и невероятному героизму народа.

А у второй и поныне нелегкая судьба. Мало того, что слова рядового Матвея Косенко словно хворост легли под перо великого Арсения Тарковского, так их еще и переделал Павел Шубин, в чьей окончательной редакции мы эту песню и поем. Причем последний сделал это бесспорно лучше Тарковского, что само по себе почти невероятно. Я уже описывал когда-то эту историю и повторяться не хочется. Скажу только, что Павел Николаевич сам очень страдал из-за обвинений в плагиате, хотя в данном случае это был никакой не плагиат. Но я не об этом. Я о том, что сегодня потихонечку стали пропадать из этой песни слова: "Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, Выпьем и снова нальем!". На одном сайте посмотрел — не нашел, на другом — тоже самое. Выскребают потихонечку правду радетели о счастье народном. Цензуры у нас нет. А вот подлости и трусости — полно. Лучше бы было наоборот, ей-богу.

А все же какая великая, почти народная песня получилась в этом соавторстве. Как дышаться по-другому становится, когда грудь наполняется для выдоха:

 

Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами,

Горло ломая врагу!

Будут в преданьях на веки прославлены

Под пулеметной пургой

Наши штыки на высотах Синявино,

Наши полки подо Мгой!

 

Великая песня. Несокрушимой силы.