Я законник юродства и лени,
сотрапезник бесплодных годин,
сонаследник бесплотных горений,
сирый сын двух кровей, двух гордынь.

Двух народов великих творенье —
и для тех, и для этих изгой.
Соработник безрукий смиренья,
в вечной распре с собой и с судьбой.

Два пути навсегда потерявший
(мост, который найдёт лишь слепой),
два начала страданьем связавший —
и враждой, и любовью — собой.



Святыни попиратель,
пленник всех
вожделений,
жалкий
раб —
я сам себе иноплеменник,
и сам себе заклятый враг.

Не защитить души!
Не всуе, мой ангел
распростёр крыла —
он видит даль, куда спешу
я,
как там сгорает всё дотла.

Закат нещадно пламенеет:
пылают небо и земля.
Но в тишине
надмирной —
зреет —
мощь куполов монастыря…



Я узнаю́ тебя...
Отрада хранить тебя, любовь,
когда
и встречи чистая прохлада,
как родниковая вода,
и вечер
о́бнял наши плечи,
и месяц
в небе нас приметил.

Воды колодезной звезда,
я узнаю тебя,
когда...
...............................................
Невыносимо жить на свете!

Ты приходила — иногда —
неуловимая, как ветер.



Я жил —
лишь в те минуты сумасбродства,
когда не остановишь на бегу.
Коль в творчестве личину благородства
напялил на себя —
то, значит, лгу.

Случалось,
непосредственно всплывало,
звучало и пыталось диктовать
моральное разумное начало.
Но я отвык
морали доверять.

Назойливы
те опусы морали,
которые мне довелось встречать.
Ей вовсе места нет на пьедестале.
И вообще —
ей свойственней молчать.

И умываться —
собственною кровью,
а не овец на жертвенники класть.
Когда она смиряется любовью.
И обретает
жертвенную власть.



Я доверяю этой простоте —
Предельно чёток силуэт оконный —
Здесь каждый — предстоящий при кресте
(Пусть даже рядом с кошкой полусонной).

Окрестность осенью и в ясный день строга —
Бреду глазами следом за стадами —
К излучине реки, в зелёные луга,
Где лето доживает меж скирдами.

И виден монастырь... Не скажет лишних слов
Монах седой иссохшими устами.
Здесь жизнь идёт — под звон колоколов.
Здесь свет лампад — пред новыми крестами.


(Оптина пустынь. 91 г.)