* * *

 

Сергей Степашин (генерал-полковник, депутат, председатель по вопросам обороны, замминистра безопасности и т. д., а ныне — президент Российского книжного союза) сказал: «У нас также есть задумка, чтобы одну из лучших книг Гранина, написанную, когда ему было за 90 лет, "Мой лейтенант", бесплатно раздавать гражданам. Считаю, что это самая современная книга о войне».

Это чтобы каждый русский человек прочитал и усвоил. Книга крайне современная. Что же мы все можем почерпнуть из нее? Вот один из пассажей:

«Наши отступали на всех фронтах. Драпали, бросали пушки, пулеметы, снаряды, машины. Стояла жара. Отступление было обозначено пожарами, вздувшимися трупами лошадей и солдат. Короче — вонью. Поражение — это смрад… Отступать Красную Армию не учили. Так, чтобы отойти до того, как тебя окружили, увезти орудия, спасти матчасть. Арьергардные бои, второй эшелон, запасные позиции — ничего такого толком не умели и знать не полагалось... Армия наша была машиной без заднего хода.

Но в истории того мучительно стыдного лета, первого лета войны, движение немецких колонн натыкалось на непредвиденное. Не имеющие танков, авиации, тяжелой артиллерии солдаты, казалось бы, устрашенные, раздавленные немецким превосходством, вдруг поднимались из земли, рушили блестяще продуманный, отлаженный ход бронированных колонн вермахта».

Тут совершенно ясно прослеживается мысль о том, что руководство все делало не так. Не учили отступать, увозить орудия, проводить арьергардные бои. При этом солдат «вдруг» сам по себе из земли поднимался, ничего не имея, и отлаженный вермахт рушил. Всякое отступление крайне досадно, даже невыносимо тяжело… Но это война. Причем война, как он сам пишет, с блестяще продуманным врагом. Почему «стыдное»? В книге нет рассуждений про постыдное отступление немцев до Берлина, но наше — априори стыдное. Негатив задан. Поставим галочку для памяти.

Читаем дальше: «Потом оказалось, что… генерала Пядышева отдали под трибунал и расстреляли. По приказу Сталина. Тогда расстреляли несколько высших командиров. Всех ни за что. Для устрашения, что ли?»

В книге несколько раз маячат эти мотивированные исключительно Сталинским самодурством расстрелы. Я уже даже не говорю, что Сталин единолично никогда ничего не решал, и более того, был в обсуждении подобных решений самым умиротворяющим. Мы просто ставим очередную галочку. Руководители страны у нас плохие. Но в этой же главе читаем:

«…к сожалению, наши генералы и маршалы действовали плохо. И Кулик, и Мерецков не могли прорвать кольцо блокады, а изнутри мы тоже уперлись в этот Пятачок, ни одной талантливой операции не было, все в лоб, в лоб, повторяли тупо, несмотря на потери».

Теперь автор говорит, что генералы были плохие. Причем он искренне удивляется: «Ведь был же полк, были офицеры, почему не выставили охранения, дозоров, как нас могли застать врасплох, почему мы могли разбежаться из-за нескольких паршивых мотоциклов? Почему мы так глупо воюем? Но тогда мы ничего не понимали».

Надо полагать, что в 90 лет он все понял, и написал про это «лучшую книгу». У нас плохие полки, плохие офицеры. Снова ставим галочку. При этом плевать, что рассуждения о невыставленных дозорах (а это преступление) непреложно опровергают, что расстреливали ни за что. Подобное головотяпство в военное время — не преступление? Но до этого еще додуматься надо, проанализировать текст, покопаться в нем. А зачем? Лучше миллионными тиражами раздать «лучшую книгу о войне». Пусть народ по ней свою войну знает и учит.

Ведь как тонко написано: и творят черт-те что на фронтах — у нас все плохо, и когда наказывают за это — у нас тоже все плохо.

Причем в книге есть и такое авторское признание. На возмущение какого-то генерала, что, мол, не капитану Д. (Даниилу Александровичу, надо понимать) судить о действиях командующих, если он просидел в окопах, в землянках, и с таким кругозором рассуждать можно лишь о своих солдатах, капитан Д. ответил про знание генеральской работы: «Откуда мне было знать, если я за всю войну видел генералов два раза, и вспоминать о них не хочется. А что генералы могли знать о том, как мы спим, не раздеваясь по три недели? Ни бани, ни вошебойки. Они ни разу к нам в землянку не заглядывали. Не жрали у себя в штабах кашу с осколками и шрапнелью, не знали зимы, когда не согреться и не подтереться. В своих грёбаных штабах понятия не имели, как мы хороним друг друга, сбрасывая в траншеи…»

То есть не знал, и видел генералов только два раза, но без сомнения утверждает: расстреляли «всех ни за что».

Вообще, аргументация инфантильная: я ничего не знаю о работе и планах командования (хоть и сужу о них), но мне до этого дела нет, поскольку оно обо мне тоже ничего не знает. Шах и мат! Еще вдруг подумалось: он предлагает весь комсостав на кашу с осколками посадить без подтирки? Может тогда дело на всех фронтах пойдет?!

Примерно также с высоты окопной правды рассуждал и Астафьев, говоря, что Ленинград надо было сдавать, просто по своему положению и осведомленности не знавший директив Гитлера по полному уничтожению города.

Разумеется, генеральское чванство, тыканье, мат — все это недостойно не то, что генерала, но даже просто советского человека. Так об этом и нужно говорить, как о грехах зарвавшихся карьеристов. Но нет, Гранин говорит об этом так, как будто бы не боролась с этим советская власть, как с пережитками царского режима. Будто не советская власть сравняла разные сословия, уничтожив социальное и иные неравенства. А куда девать 416 генералов (это по самым скромным подсчетам, куда не включены репрессированные или сидящие в тюрьмах до 41 года), которые погибли в бою, от ран, в немецких застенках, расстрелянных и замученных гитлеровцами? Гранин видел генералов два раза, но замазал при этом всех.

Конечно, можно задать вопрос: а что, не было позорных отступлений? Что, не было зарвавшихся генералов? Были. Природа человеческая слаба к медным трубам. Но ведь были и другие. И именно на них ориентировалось советское общество. Были и два генерала из фильма «Офицеры», на которых равнялась страна и ее военачальники 70-х. Но почему-то президент Российского книжного союза хочет издать не сценарий этого фильма, например, а книгу «Мой лейтенант». Что ж, ставим галочку и читаем роман далее:

«Я не подозревал, сколько во мне скопилось злобы ко всем этим золотым погонам, откормленным, упрятанным в джипы, в машины, ко всей этой непотопляемой шелупени.

Почему они так относились к нам, да и относятся до сих пор?»

Опустим тот факт, что откормленный литературный генерал, упакованный в премии и машины (это я уже о самом Гранине), называет упакованных военных генералов  «шелупенью». Заметим только, что говорит он, получается, и о Карбышеве, и о Ватутине, и о Черняховском в частности, и о своей стране в целом. «Они» и тогда относились плохо, и теперь. А когда ж хорошо? А никогда. Да что у нас тогда за страна-то такая? А никакая!

И огромное количество людей живет с этим ощущением.

Итак, повторю: генерал-полковник, депутат, председатель по вопросам обороны, замминистр безопасности, а теперь и президент Российского книжного союза называет эту книгу лучшей и желает печатать ее за счет того самого, как мы помним, никакого государства, чтобы ни у кого из сограждан не осталось ни малейшего сомнения в качестве этого государства. Хороша у нас будет оборона и безопасность с такими книгами.

 

* * *

 

Гранин рассуждает: «Дороги немецкие — одно удовольствие, словно созданные для тяжелых танков, мосты надежные. Будь у нас такие, не знаю, устояли бы мы. Дураки и дороги, как писал Пушкин, а вот русские ужасные дороги выручили. Дураков приспособить не удалось».

Вообще-то, Пушкин никогда такого не писал. Писал он так:

 

Теперь у нас дороги плохи,

Мосты забытые гниют,

На станциях клопы да блохи

Заснуть минуты не дают;

 

А знаменитую фразу про дураков с дорогами изобрел известный сатирик и русофил Михаил Задорнов. С какой радостью она тут же была подхвачена русофобами…

 

* * *

 

О «Гамбринусе» Куприна кругом одни восторженные отзывы. И Толстой хвалил, и Горький восторгался, и вообще. Современные рецензенты тоже не отстают: это произведение «гимн искусству и красоте несгибаемого человеческого духа». Гимн гимном, но почему это нужно делать за счет своего же народа и своей собственной страны? Я вот читаю, и все во мне протестует: «Но особенно он любил играть английским матросам с коммерческих судов. Они приходили гурьбой, держась рука об руку, — все как на подбор грудастые, широкоплечие, молодые, белозубые, с здоровым румянцем, с веселыми, смелыми голубыми глазами…

Они узнавали его и, приветливо скаля белые зубы, приветствовали его по-русски:

— Здрайст, здрайст.

Сашка сам, без приглашения, играл им "Rule Britannia" ("Правь Британия"). Должно быть, сознание того, что они сейчас находятся в стране, отягощенной вечным рабством, придавало особенно гордую торжественность этому гимну английской свободы. И когда они пели, стоя с обнаженными головами, последние великолепные слова:

 

Никогда, никогда, никогда

Англичанин не будет рабом! –

 

то невольно и самые буйные соседи снимали шапки».

 

Здесь все примечательно. В «стране, отягощенной вечным рабством» никогда не было рабства, подобного европейскому и, в частности, английскому. Я даже не говорю, что наше крепостное право с его правами было куда гуманнее английского (еще Пушкин писал, что русские крепостные гораздо более смышленые, талантливые и свободные, чем английские крестьяне). Отмечу только тот интересный момент, что фактическое прекращение работорговли в Англии произошло лишь через десять лет после отмены крепостного права в России, т. е. фактически в год рождения самого Куприна. Но при этом он осмеливается говорить о России с такими самоуничижительными интонациями, что диву даешься. Последняя продажа жены в Англии, кстати, была зафиксирована уже в 20 веке.

Конечно, англичанин никогда, никогда, никогда не будет рабом. Он делает рабами других. Ни одна страна не отправляла в Америку больше рабов, чем англичане. В работорговле была замешана даже англиканская церковь. Британские моряки не перестали торговать рабами даже после того, как сами Англия и США официально ввели запрет на работорговлю, и продолжали контрабанду живым товаром, как пираты — под иностранными флагами. Полмира поработили, но при этом какие свободные гимны распевали.

Поражает, насколько смело русские писатели обращались с оценками своей страны, своего государства. С какой потрясающей смелостью (она же глупость) обобщали и давали оценки тому народу, из которого вышли сами. Воистину: «дураки с криками вбегают туда, куда ангелы боятся ступать на цыпочках». Иван Солоневич говорил об этом явлении так: «Литература есть всегда кривое зеркало жизни. Но в русском примере эта кривизна переходит уже в какое-то четвертое измерение. Из русской реальности наша литература не отразила почти ничего… Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства — ничего этого наша литература не заметила вовсе. По всему миру — да и по нашему собственному созданию — тоже получила хождение этакая уродистая карикатура, отражавшая то надвигающуюся дворянскую беспризорность, то чахотку или эпилепсию писателя, то какие-то поднебесные замыслы, с русской жизнью ничего общего не имевшие. И эта карикатура, пройдя по всем иностранным рынкам, создала уродливое представление о России, психологически решившее начало Второй мировой войны, а, может быть, и Первой».

Ну а романтизация англичан в этом рассказе на фоне русских рабов никак не может закончиться. Куприн и дальше разливается в самом натуральном низкопоклонстве:

«Коренастый боцман с серьгой в ухе и с бородой, растущей, точно бахрома, из шеи, подходил к Сашке с двумя кружками пива, широко улыбался, хлопал его дружелюбно по спине и просил сыграть джигу. При первых же звуках этого залихватского морского танца англичане вскакивали и расчищали место, отодвигая к стенам бочонки. Посторонних просили об этом жестами, с веселыми улыбками, но если кто не торопился, с тем не церемонились, а прямо вышибали из-под него сидение хорошим ударом ноги. К этому, однако, прибегали редко, потому что в Гамбринусе все были ценителями танцев и в особенности любили английскую джигу».

Разумеется, удар английской ноги «хороший», он же от свободного англичанина получен. Тут никакого сомнения быть не должно, но после этого с большим сомнением воспринимается следующий пассаж:

«Случалось, что в Гамбринусе дрались, и довольно жестоко. Старые посетители любили рассказывать о легендарном побоище между русскими военными матросами, уволенными в запас с какого-то крейсера, и английскими моряками.

Дрались кулаками, кастетами, пивными кружками и даже швыряли друг в друга бочонками для сидения. Не к чести русских воинов надо сказать, что они первые начали скандал, первые же пустили в ход ножи и вытеснили англичан из пивной только после получасового боя, хотя превосходили их численностью в три раза».

Как-то после хорошего удара ногой с трудом верится, что русские «первые начали», у себя, кстати, дома (про то, что они могли бы себя повести в английском порту, как англичане в нашем, я вообще молчу). Причем понятно, что подобное побоище в Гамбринусе могло произойти запросто. Здесь нет ничего удивительного. И что русские его начали — тоже возможно. Но в одном рассказе, после свободных «как на подбор широкоплечих, белозубых, с здоровым румянцем» и наших «вечных рабов» это уже перебор.

Ну и напоследок замечу уж совсем подводные течения, которые змеятся в «Гамбринусе».

Куприн говорит об ужасной русско-японской войне. Пишет об отчаянии рекрутов, о несчастном герое рассказа, забритом, несмотря на возраст, на эту войну, о пленении его японцами… но при этом ни слова не упоминает о недостойной роли своей любимой Англии в этой кровавой драме. Формально нейтральная, она подписала с Японией антирусский договор, по которому любой стране, поддерживающей Россию в этом конфликте, Англия объявила бы войну. Она же стала основным поставщиком вооружения и кораблей в Японию, сдерживая русских своими эскадрами. Собственно тут, мне кажется, между страной и ее согражданами полная гармония – как ведет себя государство, так ведут себя и ее сограждане. Знал ли об этом Куприн, написав этот рассказик в 1906 году, не так уж и важно. Он позволил себе дичайшее и несправедливейшее обобщение России на фоне поэтизации ее вечного соперника. Сознательно? Этого я не знаю. Возможно, в очередной раз «просто так получилось». И как бы ни относиться к Солоневичу, по оценке русской литературы я с ним глубоко солидарен.

 

* * *

 

В первой половине 20-го века в Европе жена Бунина пишет в одном из писем: «Я уже не говорю о том полном одиночестве, в каком мы живем. Ведь нет ни единого человека, с которым можно поговорить о литературе, об искусстве, обо всем том, чем мы, собственно, живы».

А в конце того же века в Америке Довлатов в своих письмах вторит ей: «Разговоры на отвлеченные темы (Христос, Андропов, Тарковский и прочее) считаются в Америке куда большей роскошью, чем норковая шуба».

А ведь мы здесь, в России, до сих пор купаемся в этой роскоши, даже не подозревая об этом. И под разговоры о «цивилизованных странах», в которых якобы (самая распространенная иллюзия) «живут лучше», медленно скатываемся к этому интеллектуальному убожеству. К роботизированному муравейнику с кредитным жильем и айфоном, но «без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви», без дерзновения, без настоящего искусства, без памяти, а значит и без истории. Скатываемся в насекомую жизнь потребителей-производителей. Чечевичной похлебкой мы сегодня заливаем огонь Прометея, на котором и она сама когда-то была сварена.

Высокое горение не берут в кредит, его невозможно восполнить ни займом, ни гуманитарной помощью. Да и кто им поделится? Соседи наши уже давно им сами не обладают.

 

* * *

 

Бунин взял название своего знаменитого цикла рассказов «Темные аллеи», натолкнувшись на одну строчку в стихотворении «Была чудесная весна!...» Николая Огарева, написанного в 1842 году:

 

Была чудесная весна!

Они на берегу сидели -

Река была тиха, ясна,

Вставало солнце, птички пели;

Тянулся за рекою дол,

Спокойно, пышно зеленея;

Вблизи шиповник алый цвел,

Стояла темных лип аллея.

 

Интересно, что написанная почти в середине 19 века фраза «темных лип аллея», так взволновавшая писателя почти в середине 20 века, сегодня искушенному читателю покажется весьма неудачной, ибо на слух в слове «аллея» трудно различить, два «л» или одно, а значит это существительное можно принять за деепричастие «алея», в смысле рдеть, краснеть, становиться светло-розовым (к тому же шиповник у него уже алый). Типа лермонтовского «Восток алея пламенеет… 

 

* * *

 

Мне не нравится Бунин. Даже в своем лучшем романе «Жизнь Арсеньева» (за который якобы он и получил Нобелевскую премию, а я так думаю, что совсем за другое произведение) прорываются неприятные нотки и барские замашки. Но, перефразируя Эвклида, «нет барских путей в литературе». Удивительно, что описывая свои детские впечатления, он умудряется пожалеть кого угодно, только не тех, кто на него пашет. К примеру, страшно переживает за лошадей, «за рабство… лошадиную жизнь, заключающуюся в постоянном ожиданье запряжки, но в ней не отдыхать, а в исполненье своего странного назначенья на свете — только возить, только бегать...». За себя переживает, за родных, за неразумного транжиру папеньку, но только не за крестьян, обеспечивающих всю эту барскую семью… Впрочем, что взять с ребенка? Он в таком мире родился и рос, потому для него было естественно, что кто-то работает на его семью, в целом праздно прожигающую жизнь. Но интересно, что и в более зрелом возрасте он задается вопросами, которые отнюдь не загадка для любого мыслящего человека. Говоря о революционных событиях 17-го года, он умудряется совершенно наивно стенать: «Как не отстояли мы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы, казалось, были так уверены»? (не многовато ли местоимений для одного из лучших стилистов?) Ему и в голову не приходит спросить об этом не абстрактное «мы», а конкретного себя. Почему я не отстоял то, что было мне дорого — своих прав, своего положения, своего барства, в конце концов? А ведь сам того не ведая, ближе к концу проговаривается, отчего не отстоял:

«Я не был правее их в общем, то есть в своей легкомысленной революционности, в искренней жажде доброго, человечного, справедливого, но я просто не мог слушать, когда мне даже шутя (а все-таки, разумеется, наставительно) напоминали: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» — когда в меня внедряли эту обязательность, когда мне проповедовали, что весь смысл жизни заключается «в работе на пользу общества», то есть мужика или рабочего. Я из себя выходил: как, я должен принести себя в жертву какому-нибудь вечно пьяному слесарю или безлошадному Климу…»

То есть человек просто слушать не может, что надо быть гражданином, но при этом удивлен, что другие не отстояли того, что было ему так дорого. Тут дело даже не в идеологии. Можно не разделять идеи всеобщего равенства, подвергая критике отмену эксплуатации человека человеком. Но нельзя не понимать, что игнорируя в себе гражданина и не желая приносить пользу обществу, ты в тяжелые времена для своего отечества неминуемо потеряешь и его, и себя в нем. Ибо тебе не за что бороться, ты не способен на жертвы. И это уже проблемы нравственности.

Характерны здесь и такие невольно проговариваемые признания: «Я всегда любил резвую езду, — всегда горячо привязывался к той лошади, на которой ездил, а меж тем всегда был ужасно безжалостен к ней. Тут же я ехал особенно шибко».

А через какое-то время: «Я возвращался в ледяные багровые сумерки. На пристяжке была Кабардинка, всю дорогу не дававшая отдыху шедшему крупной рысью кореннику. Приехав, я о ней не подумал, ее, не выводив, напоили, потная, она смертельно продрогла, простояла морозную ночь без попоны и под утро пала».

Такая вот история. Попереживал даже немного. Зато папенька, чтоб его утешить, дорогое бельгийское ружье подарил.

Я и раньше не особо любил Бунина. После «Окаянных дней» и осторожно просачивавшихся дневниковых записей сороковых годов, типа: «Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти 23 года терпели его!» или «…немцы, кажется, победят. А может, это и неплохо будет?». Но это нелюбовь на уровне политики. А после «Жизни Арсеньева» совсем он мне разонравился. Уже на уровне этики.

 

* * *

 

Довлатов иногда попадает в точку, основываясь часто на очень поверхностном или половинчатом знании. Думаешь даже, знакомясь с некоторыми его выводами относительно идеологии, экономических моделей, примитивности жизни на Западе и т. д., что лучше бы он, озвучивая их, не приводил аргументов вовсе, настолько они расхожи и банальны. Так, рассуждая об огромном количестве талантливых советских деятелей культуры, он неожиданно для себя вдруг открывает Америку:

«Я часто думаю, откуда такие берутся?! Эти голодные недоучившиеся российские мальчики?! С невероятными философскими реформами?! С гениальными картинами?! С романами вроде "Москва-Петушки"?! Кто их создает?

Я знаю, кто. Советская власть!

Проклинаем ее, и не зря. А ведь создает же! Как это происходит? На голове у каждого художника лежит металлическая плита соцреализма. И давит многотонной тяжестью. Художник тоже напрягается, мужает. Кто-то, сломленный, падает. Кто-то превращается в атланта. Вот так. На голове у западного человека — сомбреро. А у нашего плита...»

И тут, при полном попадании в яблочко (относительно виновницы такого невероятного количества талантов), Сергей Донатович видит только половину правды. А вторая половина заключается в том, что Советская власть, помимо плиты (что тоже наличествовало), была еще и грандиозным лифтом, который поднимал простых мальчишек — неважно, из Чегемского села, стойбища Уэлен на Чукотке или хантыйского поселка Теги — до невиданных творческих и социальных высот. Советская власть бесплатным и доступным образованием и всем своим отношением в массовом порядке подвигала подрастающее поколение к творчеству.

Да и про «голодных недоучившихся» тоже какой-то расхожий штамп. Если Бродский один из немногих и недоучился, то ни Кушнера, ни Битова, ни Попова, ни Соснору, ни подавляющего количества писателей, окружавших Довлатова ни недоучившимися, ни уж тем более голодными назвать невозможно. И плиты над ними как-то не ощущалось — писали всегда что хотели и как хотели. Выходили баснословными тиражами. Сам Довлатов в одном из интервью говорит, что если бы его печатали, он бы не уехал, поскольку был одет, обут и не думал о пропитании. Впрочем, кому не известны его ленинградские ресторанные загулы?!

 

* * *

 

Попалась книжка Василия Белова. Раскрыл на середине. В одном абзаце персонажей штук пять упомянуты. Кто с именем, кто с именем-отчеством, кто с фамилией. Это ж все в голове удержать нужно. А кто они? Зачем? Нет, внутренняя логика в повествовании есть, конечно. Наверное, они все как-то живут, взаимодействуют, развиваются… Но мне-то это зачем? Для чего мне вся эта чужая жизнь, их дела, их переживания? Это не только Белова касается. Это и к Бунину можно предъявить, и к Куприну и к Шукшину… Да хоть к Прилепину. Они все по отдельности неплохие писатели. Но девяносто процентов того, что ими написано, мне не нужно вообще. Ни для чего.

Критики часто аргументируют свои восторги от писателя тем, какой он мастер выписывать характеры, как точно подметил какую-то деталь, уловил настроение. Все это так, но я спрашиваю — зачем это мне? Зачем очередная констатация какого-то настроения, сотая точная деталь, еще один из возможных миллионов характеров?..

 

* * *

 

Мне не очень близок Борис Корнилов, хотя это один из первых поэтов, который попался мне в детстве, в домашней библиотеке, и был прочитан самостоятельно и с пристрастием. Даже то, что я был лауреатом премии Корнилова, не очень помогает. Какой-то он сырой. Затянутые тексты иногда содержат в себе крупицы находок, но они не цельны. Разрозненны. А между ними длинноты, иногда банально срифмованные, иногда просто недоделанные. Одно из лучших его стихотворений «Соловьиха» — почти поэма, хотя для развернутого сравнения взаимоотношений мужчины и женщины с отношениями в соловьином семействе хватило бы и трех четверостиший. Там, правда, присутствуют сочные образы земли, соминого омута и его обитателей, но вдруг в середине начинают гулять стопы. В двух строчках. А зачем? Если одну строчку еще можно оправдать усилением по отношению к ножу: «я тебе такое покажу…», то последующая строчка этот прием нивелирует. А уж когда я встречаю по отношению к любимой девушке строку «пусть придёт она домой с красивым, с тёплым…» — никакой контекст не помогает. И когда Борис Корнилов сам о себе пишет: «Я прощу себе любую плохую рифму, любое плохое сравнение, но не прощу себе бесстрастия, бескровности…», то я как читатель плохое сравнение простить не могу. При плохом сравнении любая страсть превращается в пародию. Так стихи устроены.

 

* * *

 

Прочитал фейсбучный* роман «Вот жизнь моя» Сергея Чупринина, и как-то горько стало (в очередной раз) и обидно донельзя за отношение людей к своему времени, к окружающему миру, к самим себе, в конце концов. Трактовок тютчевского «Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые…» множество, но при всей красоте фразы я с ней глубоко не согласен. В первоначальной редакции, кстати, у Федора Ивановича было «счастлИв». Не только несчастлив человек в «минуты роковые», но и верных оценок себе и этим минутам дать не в состоянии, так как в силу обстоятельств и своей вовлеченности в них, не имеет ни времени, ни возможности оценить все объективно. Подлинной объективности, конечно, не может быть в принципе, но тяга-то к ней неистребима.

Сергей Иванович пережил слом эпох, крушение государств, формирование иных общественных отношений, провел довольно насыщенную (в смысле окололитературного вращения) жизнь. Родившись в лагерном (а как же!) архангельском лазарете, проживает (дай ему бог здоровья) в Москве, будучи главным редактором столичного журнала.

Ему Окуджава хочет немного франков одолжить, с ним Межиров делится своими ресторанными предпочтениями, у него Гамзатов чуть спутницу из-за стола не уводит. Да и проживает наш автор на даче, которую до него арендовал Солоухин. Все тип-топ! Я это без сарказма говорю. Все так, без сомнения, и было. Но вот этот легкий налет: «…всем современным, «савецким» в общем-то брезговали» меня не то что бы сильно коробит. Просто я таким налетом тоже брезговать начинаю. Или про отдых с семьей в Болгарии: «Советских мы чуть-чуть стеснялись, с немцами и шведами без языка особо не разговоришься, поэтому жили сами». Но главное, что совершенно уже непереносимо, это то пренебрежительное, что сквозит во всем тексте: «Где-то ближе к концу 1970-х был большой писательский десант в Новосибирск: то ли пленум очередной, то ли Декада советской литературы, то ли еще что, доброго слова не стоящее».

В порядке сноски, а их Чупринин очень любит, я поясню, что молодых, никому не известных писателей из разных мест и глубинок бережно собирали, везли на самолетах за тысячи километров, оплачивали им жилье, кормили, поили, чтобы могли они пропагандировать свое творчество, знакомиться друг с другом, со старшими коллегами по цеху и с будущими читателями… В какой стране еще такое возможно? Скажу больше, писатели эти сами всеми правдами-неправдами добивались участия в таких десантах, боролись за них, стремились. Но это тогда. А теперь маститый автор нам поясняет, что все это «доброго слова не стоило»!

Нет, никакой особой антисоветчины в романе нет. Всеми обласканный и вполне официальный редактор столичного «толстяка» может походя вспомнить и о гигантских гонорарах, и о том, что за книгу прозы квартиру в Москве можно было купить. Даже фраза «А вы еще говорите, что Советская власть плохо содержала своих писателей!» может проскочить. Но та неприязненная легковесность, с которой он описывает прошлую жизнь, словно перхоть на пиджаке рассматривает, невольно заставляет меня морщиться.

Для него, человека из архангельской глубинки, «советская власть, не к ночи будь помянута, существовала так долго, что и в ней успело нарасти кое-что хорошее». А ведь не в советской власти дело. Это был тот высокий, не побоюсь этого слова, уклад родной ему (ибо другой не случилось) жизни, где, разумеется, была масса недостатков и всякого рода неприятных мелочей, но было главное: провозглашен примат науки, культуры и искусства над золотым тельцом. Была попытка отринуть межрелигиозную и межнациональную рознь, не было неравенства по праву рождения, отсутствовала эксплуатация человека человеком, и звание творца стояло так высоко, как в других странах могло стоять только звание какого-нибудь графа. Интересно, Ломоносов, родившийся примерно там же, где и Чупринин, и тоже осевший в столице, мог бы так пренебрежительно написать о своем куда более социально неустроенном времени?

Такое впечатление, что автор не сын отечества, не почтенный гражданин со всеми вытекающими, а какой-то школьник в пионерском лагере: все для него какое-то чужое, не свое, неудобное. Есть несколько дружков-сорванцов и дурацкий распорядок дня. Да, кормят, да, строят на зарядку, да, на прогулки выводят, но ведь воспитывают все время, купаться в неположенном месте запрещают, спать укладывают. Вот он и озорничает… но в меру, чтобы не выгнали. Фига всегда в кармане, смешки над пионервожатыми всегда наготове… ну и желание какую-нибудь надпись неприличную на только что побеленной стенке накарябать, пока никто не видит.

Он пишет: «Мое время, время моих ровесников… чужое, полное тайн и загадок для новых, пошедших в рост поколений. Его надо бы объяснить». Но сам он не объясняет его, а снисходительно ухмыляется ему вслед. И ощущение «своего времени» не возникает, несмотря на обилие персонажей и деталей. Он словно не жил там, а зашел на минутку за угол по необходимости. И, гордясь своей находчивостью, с ухмылочкой рассказал нам об этом. О своем времени так не говорят.

Я начал с тютчевских «минут роковых». И в этой связи меня не отпускают ахматовские рефлексии по тому же поводу:

 

…Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

О, как я много зрелищ пропустила,

И занавес вздымался без меня

И так же падал. Сколько я друзей

Своих ни разу в жизни не встречала…

 

Сергей Чупринин встретил всех, кого только можно было встретить. Но эти строки намертво прилипают к нему после романа. Мироощущение поэтессы тут очень точно характеризует мое собственное представление об авторе этой книги. Я бы даже продолжил (с поправкой на то, что Сергей Иванович, конечно, мужчина):

 

…женщина какая-то мое

Единственное место заняла,

Мое законнейшее имя носит,

Оставивши мне кличку, из которой

Я сделала, пожалуй, все, что можно.

Я не в свою, увы, могилу лягу.

 

Но есть огромная разница. Ахматова невероятным усилием, как всякий великий поэт, вырывается из подобного наваждения:

 

Но если бы откуда-то взглянула

Я на свою теперешнюю жизнь,

Узнала бы я зависть наконец…

 

Сергей Чупринин зависти к своей жизни не узнает никогда. Снисходительной улыбкой проводил он ее, как некую чужую и «несостоявшуюся», оставив интересные мемуарные заметки о литераторах конца прекрасной эпохи, так и не разглядев ни саму ее, ни ее прекрасных черт. А жаль.

Собственно, само название романа «Вот жизнь моя» так или иначе обращает к пушкинскому: «Где твой кинжал? вот грудь моя». Не хотел бы стать кинжалом, да и кто я такой, чтобы судить старшего коллегу? Он сам, пытаясь застраховаться, пишет: «когда… меня (или поседелых моих товарищей) начинают учить литературу любить и ее, литературу, правильно понимать, я — мысленно… спрашиваю: да что ж вы такого написали, золотые мои, что беретесь нам нотации читать и выговоры делать?»

Что можно ответить на это? Что мое мнение об этой книге не выговор, а выражение глубокого сожаления коллеге? Что человек, сам определивший, что он прожил в неправильном, нехорошем, недостойном месте — в действительности значит, что прожил не совсем правильно и не совсем хорошо? Что и Дон Гуан говорит: «за сладкий миг свиданья безропотно отдам я жизнь». А если жизнь не своя, да еще и прошла не там и не так, как надо, так чего роптать? За сладкий миг читательского внимания такого добра не жалко. Подчеркну: не своего не жалко. Жалко, если подобной трактовке времени доверятся те, кто растет сегодня на антисоветской, а по сути —антирусской пропаганде, кто не жил тогда, кто приходит нам на смену.

 

* Facebook признана в России экстремистской организацией и запрещена.