Алексей Ахматов. Фотография А. Климовой

 

 

* * *

 

Для меня всегда было загадкой: почему почти каждый автор считает себя талантливее остальных? «Я — гений, а собратья по перу погулять вышли». Ведь объективно разница между поэтом N и поэтом Y не велика. Конечно, тут много факторов, и главный из них – это понимание, что без сознания исключительности, в общем-то, и смысла писать нет. Если ты не самый лучший, не самый яркий, не самый-самый, зачем тогда надрываться и засовывать свою жизнь в попу Каллиопе? Но это не объяснение уверенности на уровне психологии, а скорее теоретизирование на уже имеющемся факте. Как сам человек, прекрасно осознающий свои скромные способности, понимающий и меру работоспособности, и реакцию публики (точнее ее дружное отсутствие), и качество текста на фоне предыдущих титанов, и т. д., и т. п., тем не менее, искренне считает себя лучшим? Полагаю, объяснение здесь только одно: поэты любят свои стихи больше стихов коллег, поскольку затратили на их создание определенные усилия. То есть, они любят не столько поэзию, сколько свои усилия по овладению ею. Причем это свойственно как средним, так и большим литераторам. Трезвое отношение к себе никак от калибра поэта не зависит, хотя понятно, что чем он крупнее, тем ближе его реальный образ к тому, который рисуется его самомнением.

Трезвость оценки — редкость. Трезвость самооценки — очень большая редкость.

 

 

* * *

 

6 марта 1916 года Александр Блок в своем дневнике сделал запись о Первой Мировой войне:

«Сегодня я понял, наконец, ясно, что отличительное свойство этой войны — невеликостъ (невысокое). Она — просто огромная фабрика на ходу, и в этом ее роковой смысл. Несомненно, она всех «прозаичнее» (ищу определений, путаясь в обывательском языке)...»

Разделяя его ощущение, все же задаюсь вопросом: а был ли у него опыт иных войн? Что мог он понять о великой Северной войне, длившейся 21 год, или о Тридцатилетней войне между католиками Испании, Австрии и германскими католическими княжествами и, с другой стороны, немцами-протестантами, при участии Дании, Швеции и Франции? Эта заваруха на треть утилизировала население тогдашней Германии. Все это — именем Христа, заповедовавшего "не убий", разумеется. Там не фабрика была? Мануфактура, артель?

 

* * *

 

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей —

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе;

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звёзды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

 

О. М. Мандельштам 1931 - 1935

 

Довольно гремучее стихотворение. Блестящие, как фантики, эпитеты, хлесткие, экспрессивные образы, яркие обертки. Но мне, как читателю, обертки мало. Я жажду содержания. И тут выясняется, что в фантике почти ничего нет. Помните, как в детстве подсовывали такие пустышки своим приятелям? Было очень смешно. А здесь почему-то не очень. Не очень, потому что касается это стихотворение всей страны. Потому что его разбирают в школах и анализируют специально обученные дяди, которые прямо толкуют в рефератах, разбросанных по сети, полную чушь про экономический кризис 30-х, борьбу за свободу и прочую искажающую историю чушь. Но я сейчас даже не о политике. Я о поэзии. Лирический герой лишился веселья и чести где? На пире отцов. Что это за пир такой? Первое, что приходит на ум – Матфей с притчей о брачном пире. Там чаши и самого пира лишается человек, неподобающе одетый на брачном пире. Царь, т. е. Бог отец, говорит ему: «…друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов; ибо много званых, а мало избранных».

Возможны ли иные толкования? Отцы во множественном числе наводят на какие-то языческие трактовки. Возможно, пир отцов – это партийные съезды, чиновничьи привилегии, собрания Союза писателей СССР? Мандельштам ведь был официально включен в список видных советских литераторов, постоянно отдыхал в НКВДэшных санаториях, дружил с высшими партийными руководителями. Их он называет отцами? Возможно. Он не встраивается до конца в это общество и в результате постепенно лишается гонораров, печатных площадей, литературных постов (весьма, надо сказать, приличных). И вот, с болью он пишет, что лишается чести за доблесть, т. е. ради доблести. Давайте вдумаемся. Он лишается своих моральных качеств за смелость, стойкость и решимость? Можно сделать допущение, что лишается не своей, как таковой чести, а чести в глазах пирующих. Но в тексте дана доблесть веков, а не доблесть автора, ибо, по логике, там должно было стоять «за доблесть в веках», а не «доблесть веков». Кстати, как коррелируют грядущие века с веком-волкодавом? Автор думал, что эти родственные категории мешают друг другу? Настоящий, проживаемый век гонит его за некую доблесть последующих веков? Все возможно, но это требует какого-то объяснения. Страдает художественная правда. Вряд ли автор задумывался над этим. Лирический герой пострадал и за будущие века, и «за высокое племя людей». Прометей лишился печени за огонь, переданный людям, автор лишился чаши за отстаивание высокого звания человека, видимо. Но ведь в притче, на которую он опирается, сказано, что «друг» молчал. Мандельштам не молчал, за что и лишается. Не стыкуется. Как он мог не учесть такого диссонанса? Не учитывает он его и дальше: говоря, что его лишили чаши, т. е. изгнали, он сам тут же молит об изгнании в Сибирь. И тут начинается самое интересное. Лирический герой желает «в рукав жаркой шубы сибирских степей». В Сибири, конечно, есть степи, но образ жаркой шубы предполагает высокие, густые деревья, а не степные травы и кустарники. Мандельштам сам упоминает сосну, достающую до звезды. Наверное, где-то в Кулундинской степи и под Кустанаем есть маленькие островки сосновых боров (за тысячи километров от Енисея, кстати), но ведь это — стихи. Здесь все работает на ассоциациях. Какие сосны до звезд в степях? Такие сосны характерны для тайги. «И сосна до звёзды достает, быстрой ножкой ножку бьет», — хочется дописать.

Дальше — больше. Ни с того, ни с сего автор поминает голубого песца. Не думаю, что для мастера составило бы труда найти рифму на малоупотребимый неологизм «грязца». Он дает это животное весьма эффектно, что тоже оказывается пустышкой. Ибо единственным местом, где обитает голубой песец, является остров Медный Командорского архипелага, между Беринговым морем и Тихим океаном. Да бог бы с ним, с голубым. Ни один песец, насколько мне известно, не проживает в степях. Их ареал обитания заканчивается даже не тайгой, а тундрой. Ау, где вы, сибирские степи!?

В общем, картинка не клеится, дрожит, рассыпается. В степях нет песцов и сосен, в тайге нет степей и песцов, в среде обитания песцов нет достающих до звезд сосен и степей.

Пафос последних двух строк выстрадан автором и подтвержден собственной судьбой. Однако, если вдуматься серьезно: Осип Эмильевич говорит о том, что его убьет только равный. По большому счету, считается, что его убил Сталин. Это, конечно, очередной миф, но прибегая к гиперболе, вполне можно сказать про народ, строй, идеологию, правоохранительную систему, как про коллективного Сталина. То есть, автор сам признает свое равенство с ним, ибо убить его может только равный. Радостные обличители советской власти этого в своих анализах, как под копирку писанных для несчастных школьников, вообще не учитывают.

Что ж, вернемся к стихам. Изгнанный просится в изгнание. Мне это напомнило диалог из фильма «Тот самый Мюнхгаузен»:

— О чём это она?

— Барона кроет.

— И что говорит?

— Ясно, что: подлец, говорит, псих ненормальный, врун несчастный.

— И чего хочет?

— Ясно чего: чтоб не бросал.

— Логично.

Куда просится – путается. И под конец равняет себя с Отцом (или Отца с собой), если мы правильно считали этот образ. Точнее, он-то как раз не равняет, говоря, что гонители (отцы?) ему не ровня на основании формулы «убьет только равный». Но сама жизнь эту формулу опровергает. А какая была обертка. Жаль, внутри — только запах шоколада, который так любил Осип Эмильевич.

 

 

* * *

 

В 90-е годы посыпалась наша культура. Начали проседать поэзия, проза, да и все остальные области творческой деятельности. Под разговоры про свободу слова началось уничтожение самого слова. С тех пор нет для меня тлетворнее этого несамостоятельного понятия «свобода». Постперестроечные времена удивительно точно и ярко передал Игорь Лазунин:

 

Увядал Пастернак.

Выцветала Цветаева.

Жизнь вокруг просто так

Разрушалась и таяла.

 

Не горело в огне,

И почти не поношено,

Умирало во мне

Что-то очень хорошее.

 

Что вело за края,

И всегда удивительно.

Без которого я —

То, что вы сейчас видите.

 

Ничего своего.

Сердце стало для мебели.

Нелегко без того,

Чего, может, и не было.

 

Здесь что ни строфа, то маленькое (а в прочем, не такое уж и маленькое) открытие. А вот последние строчки – настоящее откровение. Может, и нет никакого светлого завтра, горизонтов духа, чистоты, справедливости. Господствует надо всеми князь мира сего — архонт. И всего, о чем говорит поэзия, тоже нет и, возможно, не было. Но без тяги к этому и жизнь бесполезна. Она — всего лишь сумма удовлетворяемых потребностей.

 

 

* * *

 

Самое важное, что можно вынести из книги воспоминаний Надежды Мандельштам, это не детали их с Осипом Эмильевичем быта, любовные страдания, шпильки в сторону бывших друзей и умерших соратников/соперников, а такая вот концентрированная характеристика поэтической сути:

«…поэт несет особую ответственность перед людьми, потенциальными читателями, за каждое свое слово. Люди ничего не должны поэту, а для него существуют запреты. Он может играть с людьми, он грешит, как все люди, и в этом нет смертного греха. Но поэт не смеет быть соблазнителем. Поэт просто человек и знает так же мало, как другие люди (от себя замечу, что Надежде Яковлевне не хватает смелости, она ж не поэт, все-таки, поскольку на самом деле поэт может знать и меньше других – прим. мои А. А,), поэтому соблазном являются всякая авторитарность и учительская позиция. Нельзя вести за собою людей, когда сам блуждаешь в мире, не зная дороги: "Я бестолковую жизнь, как мулла свой Коран, замусолил". Поэт сам нуждается в авторитете, ищет его, ластится к нему. Поэзия священна, но поэт — грешный человек. Поэзия никогда не равна откровению — этого Мандельштам не забывал никогда. (Тут она снова ошибается, либо просто описалась: поэзия равна откровению, но поэт не равен поэзии. И это Мандельштам помнил всегда – прим. мои А. А.) Для чего ему был нужен читатель? Чтобы проверить на его слух стихи, а потом выпить вместе бутылочку вина и пойти погулять. В бестолковой жизни приятно иметь друзей...»

Думаю, эти формулы (тут их несколько, и они все работают) справедливы не только для поэта, но и вообще для любого стяжателя общественного внимания. И для прозаика, и для художника, и для режиссера. Даже для самого последнего журналиста. Жаль, что сама Надежда Яковлевна в этих воспоминаниях не справилась с теми нормами и правилами, которые продекларировала, оболгав эпоху, обобщив необобщаемое, совершив массу подмен и надавав несправедливых пощечин как отдельным персонажам, так и времени и обществу в целом. Да, тяжелая судьба, боль за погибшего мужа, невероятные страдания, холод, голод, революции и войны. Это во многом объясняет, но не дает ей право «быть соблазнителем», коим она, вольно или невольно, становится. Годам к 20-ти, прочитав ее мемуары, я стал законченным антисоветчиком. А отсюда и до русофобии недалеко. Хорошо, хватило ума и постепенно складывающихся в голове фактов, чтобы разобраться и восстановить равновесие. А ведь скольким людям не хватило? Отсюда и многие беды наши в кошмарные 90-е. Не с одних ее книжечек, понятное дело, но и с них тоже, как с двух малых кирпичиков, из которых высятся стены тюрьмы, в которую мы сами себя загоняем. Недаром Лидия Чуковская писала: «Книга ее проникнута бесчеловечьем – вся! – от первой до последней страницы. Восхищением собою и презрением к человеку». Именно к человеку вообще. Не могу еще не процитировать Чуковскую: «Достоинство человека измеряется тем, в какой мере он не заразился бесчеловечьем, устоял против него. Надежда Яковлевна ни в какой степени против него не устояла». Подтверждаю это личным опытом. И все же, нельзя не отметить ее мысль относительно ответственности поэта перед людьми.

 

* * *

 

Одна из главных функций писателя – опровержение мифов. Попробуем с голыми фактами подойти к одному из них. Бытуют распространенные мифы, будто бы Есенина запрещали до середины 60-х. Никто просто не удосуживается проверить. Вот лишь беглая и неполная библиография Есенина в годы «запрета»:

ЕСЕНИН С. А. Собрание стихотворений в 3 т. — М.: Госиздат, 1926;

ИЗБРАННЫЙ ЕСЕНИН. Стихи и поэмы. Обложка работы Бориса Титова. Москва-Ленинград, Государственное издательство, 1927. — Мягкая обл., суперобл., 152 с. — Тираж 10 000 экз.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Фотоальбом. Издано Екатериной Есениной. Москва, 1928. — «Склад изданий «Никитинские субботники».

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Стихи и поэмы. М.: Федерация, 1931. — Твердый переплет, 232 с.

ЕСЕНИН С. Стихотворения./ Вступительная статья А. Ефремина. М.: Московское товарищество писателей, 1933. - Твердый переплет, 400 с.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Стихотворения./ Под редакцией Казина В. Вступительная статья Горбова Д. Переплет художника Дехтярева Б. М.: Художественная литература, 1934. — Твердый переплет, 374 с. — Формат: 13,5х19,5 см

ЕСЕНИН С. Стихотворения./ Вступительная статья и редакция А. Дымшица. Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1940. — Твердый переплет, 420 с., портр. — (Библиотека поэта. Малая серия. № 58). Сборник стихов/ Сост. В. Казин и В. Перцов. М.: ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, 1943. — Твердый переплет, 576 с.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Избранные стихотворения./ Под редакцией и со вступительной статьей В. Казанского. Рига: Издательство «Культура», 1944 г. — Мягкая обл., 208 с., портр. — Тираж 5 000 экз. (тут у меня лично нет точных сведений – наши уже ее делали или еще оккупационные власти)

ЕСЕНИН С. А. Избранное./ Сборник составлен С. А. Толстой-Есениной. Тексты и датировки произведений сверены составителем с рукописями поэта. М.: ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, 1946.

Русская советская поэзия. Сборник стихов. 1917-1947. Москва: Художественная литература, 1948.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Избранное./ Составление и примечания П. И. Чагина. Портр. работы художника А. Яр-Кравченко. Переплет и титул художника Н. Ильина. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1952. — Твердый переплет, 272 с.

ЕСЕНИН С. Стихотворения./ Вступительная статья К. Зелинского. Подготовка текста и примечания П. И. Чагина. Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1953 г. — Твердый переплет, 392 с., портр. — (Библиотека поэта. Малая серия. Второе издание) — Формат 70х108/64 — Тираж 20 000 экз

ЕСЕНИН С. А. Стихотворения. — Л.: Сов. писатель, 1953. — 392 с. (Библиотека поэта. Малая серия. Изд. третье)

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Собрание сочинений в двух томах. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956. — Формат 84х108/32 — Тираж 150 000 экз.

ЕСЕНИН С. А. Стихотворения и поэмы. — Л.: Сов. писатель, 1956. — 438 с. (Библиотека поэта. Большая серия. Второе изд.)

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ. Хабаровск: Хабаровское книжное издательство, 1956. — Твердый переплет, 512 с. — Формат 84Х108/32 — Тираж 100 000 экз.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Стихотворения и поэмы. М.: Художественная литература, 1957. — Твердый переплет, 452 с., портр. — (Библиотека советской поэзии) — Формат 84х108/64 — Тираж 75 000 экз.

ЕСЕНИН С. А. Стихотворения и поэмы./ Вступительная статья А. Дымшиц. Новосибирск, Новосибирское книжное издательство, 1957. — Формат 84х108/32 — Тираж 100 000 экз.

ЕСЕНИН С. А. Избранные произведения. Ленинград, Лениздат, 1957. — 428 с., ил., портр. — Формат 84х108/32 — Тираж 150 000 экз.

ЕСЕНИН С. А. ЛИРИКА./ Составитель В. П. Трушкин. Иркутск, Иркутское книжное издательство, 1958. — Твердый переплет, 416 с. — Формат 70х92/32 — Тираж 75 000 экз.

ЕСЕНИН С. А. СТИХИ./ Вступительная статья К. Зелинского. Куйбышев, Куйбышевское книжное издательство, 1958. — Твердый переплет, 400 с. — Формат 84х108/32 — Тираж 75 000 экз.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН./ Составители Е. А. Есенина и А. А. Есенина. Подготовка текста Ю. Л. Прокушева. Примечания Е. А. Есениной и Ю. Л. Прокушева.

М.: «Московский рабочий», 1958. — Твердый переплет, 528 с., фотогр. — Формат 84х108 — Тираж 150 000 экз.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН./ Составители Е. А. Есенина и А. А. Есенина. Подготовка текста Ю. Л. Прокушева. Примечания Е. А. Есениной и Ю. Л. Прокушева. На переплете барельеф работы скульптора И. Г. Онищенко. М.: «Московский рабочий», 1958. — Твердый переплет, 528 с., фотогр. — (Библиотека для юношества) — Формат 84х108 — Тираж 50 000 экз.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Сочинения в двух частях./ Составление, подготовка текста и примечания К. Зелинского и П. Чагина. Вступительная статья К. Зелинского.

Киев: Радянський письменник, 1959. — Твердый переплет, 580 с. — Формат: 84х108/32 — Тираж: 300 000 экз.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Избранное./ Составление, подготовка текста и примечания К. Зелинского и П. Чагина. Вступительная статья К. Зелинского. Портрет на обложке Н. Прокопенко. Киев: Издательство ЦК ЛКСМУ «Молодь», 1959. — Твердый переплет, 436 с., ил. — Формат: 84х108/32 — Тираж: 100 000 экз.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Стихотворения и поэмы. / Вступительная статья и примечания С. З. Гайсарьяна. М.: Советский писатель, 1960. — Твердый переплет, 424 с. — (Библиотека поэта. Малая серия.) — Тираж: 50 000 экз.

ЕСЕНИН С. Избранное./ Составление, подготовка текста и примечания К. Зелинского и П. Чагина. Вступительная статья К. Зелинского. Алма-Ата: Казахское государственное издательство художественной литературы, 1960. — Твердый переплет, 524 с., портр. — Формат: 84х108/32 — Тираж: 225 000 экз. Печатается по изданию: Москва, Гослитиздат, 1955, двухтомник.

ЕСЕНИН С. Лирика. На латышском языке. Художник П. Душкин. Рига, Латвийское государственное издательство, 1960. — Твердый переплет, 128 с. — Формат: 60х92/32 — Тираж: 16 000 экз.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН. Белых яблонь дым. Стихи. На литовском языке. Вильнюс, 1961. — Твердый переплет, суперобложка, 160 стр., портр. — Уменьшенный формат 70х92/32 — Тираж 10 000 экз.

ЕСЕНИН С. А. Собрание сочинений в 5 т. — М.: Гослитиздат, 1961—1962, 500 000 экз.

И это — не считая нотных изданий, грампластинок, общих сборников, периодики, книг о Есенине. Да его сейчас такими количествами и тиражами не издают, как при Советской власти. Так что не надо повторять эти лживые лозунги. Есенина не любила комсомольская верхушка. Да. На уровне эстетики и борьбы с кулацкими подпевалами. Могли и на собрании пропесочить. Александр Яшин в статье о Есенине, например, не без гордости писал: «Из-за увлечения Есениным — а в этом я не был оригинален среди своих сверстников — меня в техникуме не приняли в комсомол; но без комсомола я жить не мог, и потому вступил в него много позже, в сельской организации» (то есть это примерно середина 30-х годов). Так что никакого запрета никогда не было. Издавали все эти годы так, как сейчас не издают.

 

 

* * *

 

В «Соло на ундервуде» Сергея Довлатова есть одна забавная миниатюра:

«Соседский мальчик ездил летом отдыхать на Украину. Вернулся домой. Мы его спросили:

– Выучил украинский язык?

– Выучил.

– Скажи что-нибудь по-украински.

– Например, мерси».

Недавно, читая «Экспедицию в Западную Европу сатириконцев» Аркадия Аверченко, с удивлением набрел в самом конце книги:

«В Вержболове поздоровались с жандармом, а Сандерс, изнемогая, остановил носильщика и сказал:

— Я хочу услышать от тебя хоть одно русское слово. Истосковался. Скажи мне его, это слово, вот тебе за это целковый.

— Мерси, — ответил расторопный носильщик.

Пахло щами».

Между этими произведениями 70 лет. В литературе бывают разные совпадения. Люди часто, независимо друг от друга, приходят к одинаковым образам, метафорам, сюжетам. Как было в этом случае, я не знаю. Зато прекрасно знаю, что Аверченко, не шибко интересный новому советскому миру, печатался у нас мало. И Сергей Донатович понимал, что подобное заимствование мало кто заметит.

 

 

* * *

 

Одно из самых известных стихотворений Рубцова, «Звезда полей», как это часто бывает с самыми известными — далеко не самое сильное. Более того, кроме последней строфы, оно проходное, назывное и совершенно литературное. Плохо переваренный Пушкин, Лермонтов, Чуевский. Причем стихотворение последнего «Гори, гори, моя звезда» почти за сто лет до Рубцова уже страдало теми же грехами (слишком уж легковесны эпитеты «приветная» и «волшебная» для звезды в контексте «другой не будет никогда» и «в душе измученной»), но тем не менее сильнее, поскольку работает с несколькими планами, включая «озарение жизни небесной силою» и «сияние над могилою после смерти».

Кроме того, что нарратив рубцовского стихотворения не первой свежести (вечные темы еще никто не отменял), само словосочетание «Звезда полей» глубоко вторично. Еще Паустовский в 20-е годы в рассказах о Бабеле вспоминает о забытой песне:

 

Звезда полей над отчим домом,

И матери моей печальная рука...

 

«Звезду полей» написал за год до Рубцова Владимир Соколов. Правда, в отличие от Николая Михайловича, он недвусмысленно указал на первоисточник:

 

«Звезда полей, звезда полей над отчим домом

И матери моей печальная рука...»

- Осколок песни той вчера над тихим Доном

Из чуждых уст настиг меня издалека.

 

Но не это делает стихотворение Рубцова проходным. И Пушкин, бывало, брал чужие находки, типа «гения чистой красоты», и без кавычек подчинял их своему гению. Проходным его делает нежизненность, абстрактная схема непережитой, но сконструированной мировой скорби: на каких таких «часах двенадцать прозвенело», если речь о полях «во мгле заледенелой»? В полях часы не звенят и куранты не бьют.

Неискушенный в поэзии читатель может рассуждать примерно таким образом: «Автор имел в виду, что часы били в доме, или в воображении лирического героя». Однако, стихи не живут в рамках житейской, бытовой логики. Они существуют по иному закону. Они опутаны ассоциативными связями почище Лаокоона. Этот пассаж ломает авторский контекст бесприютности, ледяного холода и одиночества, поскольку если в доме — то это в тепле и уюте (да и то, у него часы тогда в лучшем случае куковали), а если в голове — тут совсем все плохо, по понятным причинам. Есть еще один вариант, Пушкинский: «Пока недремлющий брегет не прозвонит ему обед». К примеру, у путника карманные часы прошлого века на золотой цепочке зазвонили. И это вообще рушит весь старательно создаваемый настрой.

А сколь искусственный, да и просто ложный эпитет «приветливый» по отношению к лучу той звезды, что горит посреди заледенелой мглы для тревожных жителей. Видимо, это первое, что попалось, что пришло на две недостающие стопы ямба. Луч этот может быть какой угодно: и пронзительный, и негаснущий, и даже утешительный, но только не приветливый. Удается же Рубцову найти нестандартное прилагательное «тихо», характеризуя ее горение…

А насколько заштамповано выглядят во второй половине 20-го века золото по отношению к осени и серебро по отношению к зиме, наверное, и говорить не нужно. Это же просто стихи ученика лито. Серьезно тут можно говорить лишь о последней строфе, лапидарной, и в то же время легкой (даже несколько легковесной), прозрачной. В ней одной есть поэзия. Точнее, не столько в ней, сколько в одном единственном слове. Это ничем не примечательное слово «моих». Именно оно меняет фокус, переводя линзы поэтического бинокля с невероятных земных далей — звезда полей, во мгле заледенелой, за холмом, касаясь городов вдали, на глубь внутренних просторов души — счастлив Я, пока горит звезда МОИХ (именно моих) полей. Тут очень важен сдвиг, этот переход от макрокосмоса к микромиру. Жаль, что получилось это у поэта случайно, неосознанно, потому что если бы он задумывал эту трансформацию зрения, то никогда бы не допустил «всех жителей» и «всех городов», поскольку они так же входят в противоречие с «моими полями», как звон двенадцати часов с заледенелой мглой.

В прошлом веке во многих учреждениях на дверях с внутренней стороны красовалась надпись «Цветы полей». Если глагол второго слова принять за существительное, то почти получится стихотворение Рубцова. И по сути, и, к сожалению, по художественному воздействию.

Конечно, восприятие стихов во многом субъективно, однако здесь я говорю о самых очевидных и вневкусовых вещах. Это не просто «нравится/не нравится». Это те ошибки и нестыковки, которые должен отслеживать каждый художник в своем творчестве. У Рубцова есть сильные и проникновенные стихи. «Воробей», например, одно из сильнейших стихотворений поэта. Но вряд ли оно будет столь же известно, как только что нами разобранное. Таковы реалии читательского внимания и вообще мирской славы.

 

 

* * *

 

Провели меня как-то по большей части мест Воронежа, где побывал, находясь в ссылке, Осип Эмильевич Мандельштам. Мест этих всего около пяти. Мы несколько раз проезжали мимо шикарной гостиницы Бристоль, где Осип Эмильевич поселился вместе с женой сразу по приезду. Причем не в одном номере, а в разных. На двух этажах! Вот так живут ссыльные в России. Сразу вспомнился другой ссыльный – Александр Сергеевич. Он тоже, будучи сосланным в Кишинев, первым делом поселился на лучшем постоялом дворе города. Там сейчас премилый музей, надо заметить. А затем и вовсе переехал в дом наместника Бессарабской области! Однако, вернемся к Мандельштаму. Гостиницу я не запечатлел, так как стекла в автобусе не успел опустить. Зато практически весь вечер до глубокой ночи мы искали дом 4 б на улице Швейников. Именно там поэт написал:

 

Это какая улица?

Улица Мандельштама,

Что за фамилия чертова

Как ее не вывертывай

Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,

И поэтому, эта улица

Или, верней эта яма так и зовется,

По имени этого Мандельштама.

 

Подъем у нее (или спуск, если идти от улицы Ленина) действительно впечатляющий. К дому так и не подобрались. Кругом частные дома и коттеджи. Заборы с советских времен значительно подросли. Сделали фотографию предположительного местонахождения его одноэтажного домика с территории детского сада уже в полутьме.

Там жена Мандельштама получает серьезный гонорар за переводы. Они пьют шампанское, едят шоколад «горками» и покупают игрушки хозяйским детям. А в гостях у них бывают знаменитости, типа Владимира Яхонтова. Я не хочу сказать, что Мандельштамы живут в шоколаде. Но, все же, не все так плохо, как нам частенько рисуют. Как не упомянуть здесь про фотографию, о которой писал Е. Антипов, где наш ссыльный играет в теннис не с кем-нибудь, а с главой НКВД Ежовым. Следующий дом на проспекте Революции не сохранился. Квартиру там Мандельштамы сняли, опять же, у агента НКВД. Там его навещала Анна Ахматова. Говорят, квартирка была маленькая (не мог себе позволить большую агент НКВД), поэтому поселили Анну Андреевну почти на неделю на улице 20-летия ВЛКСМ, д. 59. Этот дом с памятной доской мы засняли. На доске, как и на первоначальном кладбищенском мемориале Ахматовой присутствует зарешеченное окошко. Так создаются мифы и множатся мученики режЫма.

Старейший в стране Воронежский государственный академический театр драмы имени Кольцова делает опального поэта заведующим литературной частью, а газета «Коммуна» берет опальное семейство на работу в качестве сотрудницы отдела писем и внештатного корреспондента соответственно. Воронежское издательство заключает с ним договор на книгу. И это тоже реалии того времени. О них надо знать, чтобы не выстраивать картину в одном, причем совершенно ущербном для страны, а стало быть и для нас, свете.

 

 

* * *

 

Один неплохой, как мне раньше казалось, поэт уехал на излете перестройки из тогдашнего Ленинграда в Америку, и как поэт растворился, полузабытый здесь, и малонужный там. Немного в России его все же продолжали печатать, поскольку западный флер весьма для наших издателей притягателен. Я даже, помню, поддержал его номинирование на премию Геннадия Григорьева. Потом поругались мы в соцсетях на основании его заявлений о том, что страну нашу надобно санитарным кордоном окружить. Я написал ему тогда, что «наша общая с ним родина не уборная, чтобы ее санитарными кордонами окружать». Понимания не встретил. Было то давно, между 14 и 22 годом.

А теперь вот лента новостей вынесла мне, что он преспокойно приехал сюда, и выступает на одной вполне приличной поэтической площадке.

Я не против того, что кто-то считает мою страну туалетом. Точнее, я-то против, но свою голову никому не наставишь. Можно любить или не любить кого и что угодно, но зачем в туалет приезжать и выступать перед теми, от кого остальной цивилизованный мир ограждать советуешь? Последовательная позиция неприятия может иной раз и понимание встретить. У меня несколько учеников бежало в Турцию, чтобы не участвовать, не служить, налогов ненавистному государству не платить. Каждый, как может, оправдывает свой поступок, с разной степенью убедительности. Но когда ты живешь там, и эту страну только что с нечистотами не равняешь, но при этом сдаешь здесь квартиру этим самым жителям уборной, т. е. сам живешь на их деньги, в конкурсах участвуешь, книжки издаешь, выступаешь перед этими туалетными обитателями — вот этого я понимать и принимать не хочу. Конечно, пропаганда в США пожестче нашей. И мозги там промывают неслабо. Поживи мы там, может, тоже думали бы иначе, чем сейчас. Но ездить-то сюда и читать перед кем? Перед навозными мухами или опарышами? А кто мы еще, если нас санитарным кордоном обносить необходимо?! Имя специально не называю. Не потому, почему не упоминал Ксенофонт Платона, а Платон Ксенофонта. Популярность никому из нас точно не грозит. А потому, что претензия моя не к конкретному человеку. У меня личной злобы ни к кому нет. Я поражаюсь тенденции, которую проявляют подобные люди, постоянно беря отсюда все, что только возможно, смачно на все здешнее плюя. Какая-то несправедливая тенденция получается.

 

 

* * *

 

Недавно умер один из лучших поэтов нашей организации, да что там организации, нашего города — Александр Комаров. В некрологе на сайте Дома писателя сказано, что он был «спокойный, уравновешенный, мудрый». Это неправда. Не было в нем никакого спокойствия и уж тем более уравновешенности. Он был нервным, желчным, импульсивным, как и положено настоящему поэту. Даже вести семинары молодых мы его перестали приглашать, поскольку не мог он взвешенно подойти к начинающим поэтам — раздражался, злился. Не желал мириться с очевидным несовершенством. Не педагог. Какая уж тут мудрость? Составителей некролога понять можно: они хотели как лучше. Но мне хотелось сказать правду. Александр Комаров был истинным поэтом, со всеми выкрутасами и издержками своей мало востребованной сегодня профессии — пьющим, вздорным, неудобным, бескомпромиссным, чутким. А каким может быть человек, который слышит окружающий мир значительно лучше собеседников? Да его каждый резкий звук ранит, каждая неправильная нота саднит. Так многие женщины с острым обонянием испытывают муки мученические, находясь в общественном транспорте в час пик. Ладно, не это главное. Если коротко о главном, то Комарова больше нет. Лет пятнадцать назад я писал о нем:

 

Что ж нам делать в стране, где не слышен совсем Комаров?

Голос лучших поэтов слабей комариного писка!

 

Да, совершенно очевидно, что его ухода не заметит ни город, ни страна. А для нашей писательской организации это утрата невосполнимая. Горе горькое…

 

Дам напоследок одно из моих любимых его стихотворений:

 

Я полагаю так: не будет крупным риском

риск выразить себя стихом александрийским.

Ведь, как душа велит, – так говорят уста,

а рифма парная надежна и проста.

Твердят: «Размер тяжел, стал скучным, неудобным…»

Глумиться бросьте вы над ямбом шестистопным!

Любой размер хорош. Запретных ритмов нет.

Все дело только в том, каков ты сам, поэт.

Поэт не должен быть ни толстым и ни лысым.

Красавцем должен быть, и в этом – главный смысл.

А если толст живот, вкруг лысины венец

из реденьких волос, то, на худой конец,

пусть – как душа велит, так говорят уста,

а рифма парная – надежна и проста.