Глава XII

Сидя на седьмой скамье стадиона, даже почти лёжа расслабленными локтями на восьмой, Клиншов видел, как у ворот кладбища собирались люди. Сначала появились четверо, которых Клиншов не знал и никогда не видел. Они вошли вовнутрь, но потом вернулись поодиночке и теперь прогуливались перед воротами, прикуривая друг у друга. Потом приковылял оживлённый танкист, на которого постепенно налипли, как на магнит, Яшкины застольнички. Эти знали всех и обращались ко всем сразу. Хозяйка дома, где снимал веранду Яков, принесла букетик ноготков. Кажется, она одна была в горе, а может, это дежурный чёрный платок на голове делал своё дело. Кого не ожидал Клиншов, так это вполне ухоженную сорокалетнюю женщину с переговорного. Наконец, пришёл Миша и стал оглядываться вокруг, ища глазами кого-то. Быстрыми пружинящими шагами приблизился к ограде сухой старик в чёрных очках. Он почти врезался в толпу, и она подалась сразу под его напором. Кто это?

Какая разница – кто. Все они теперь были безразличны Клиншову. Как эти три козы, пощипывающие траву на футбольном поле. И если он отмечал вновь прибывших, то лишь из любви к протоколу, а потом всё уходило на периферию взгляда и сознания. Так, что-то двигалось, а что – не разобрать.

Где же Георгий Демьянович? Вот и он в тужурке бывшего цвета хаки. Узнал Мишу. Наверное, сразу удивился. Говорит, говорит, говорит.

Подрулил грузовик с будкой, зашевелились люди. Это Яков прибыл. Открылись ворота, машина, покачиваясь, пошла по кладбищенской земле, и все двинулись за ней.

Не пришли, значит, уважаемые господа. Не пришли.

Клиншов встал, заложил руки за спину, сошёл с трибуны и медленно зашагал к крестам и обелискам, не стремясь нагонять процессию.

К тому времени, когда он появился из-за деревьев, гроб уже снимали и несли к бурым горкам свежей черновской земли, как пирог к столу. Тут Клиншова ожидала маленькая радость – Хрулёв с Солистоном в чёрных костюмах двумя пингвинами стояли рядом и тупо озирались по сторонам, держа сложенные кисти рук перед собой, как держат футболисты «в стенке» в ожидании штрафного удара. Было совершенно понятно, как беспорядочно и пожарно работает их сдвоенный мозг: кто из присутствующих? Откуда пробьют?

Не беспокойтесь, удара не будет. Ничья.

Клиншов подошёл к полковнику и стал сзади него. Тот почувствовал, обернулся и стал смотреть на Клиншова, как бы изучая его. Клиншов приветливо улыбнулся и сказал тихо:

– Хотите, Георгий Демьянович, я покажу вам тех, за кем охотился все эти дни? Теперь уже можно.

Полковник подумал над предложением, но ничего не ответил.

– Вот эти два господина. Вы должны их знать.

Георгий Демьянович перевёл взгляд на чёрную пару, некоторое время думал ещё, после чего покачал головой, будто упрекая Клиншова.

– Невероятно? – спросил Клиншов.

Гроб уже погрузили в могилу. Зашаркали лопаты.

– Это второе их преступление. Первое было много лет назад. Теперь они убрали свидетеля.

Полковник стал нервничать. Чтобы успокоить себя, он кашлянул и спросил:

– Почему я должен верить всему, что вы говорите?

Было нечто новое в его тоне, и Клиншов стал серьёзен:

– Если вы пригласите к себе Мишу и меня, я дам вам доказательства. Они при мне. Теперь я могу сказать всё.

– Какого Мишу? – спросил Георгий Демьянович, совсем сбитый с толку.

Клиншов показал ему глазами, добавив:

– Он мой друг.

И Миша, услыхав своё имя, повернулся к Георгию Демьяновичу и улыбнулся одними глазами.

Что-то произошло с полковником. Его взгляд разрывался между Мишей, Клиншовым, двумя в чёрном и ещё кем-то, кто стоял напротив и как бы строго спрашивал Георгия Демьяновича тёмными стёклами очков. Наконец полковник сжал губы, опустил голову и тихо сказал Клиншову, не оборачиваясь к нему:

– Пожалуйста, никак не реагируйте на мои слова. Я, кажется, поторопился. Я прошу вас, не сердитесь на меня, – он поднял глаза и улыбнулся, будто хотел показать кому-то, что человек, с которым он разговаривает, близок ему.

– Что вы наделали, Георгий Демьянович? – Клиншов едва сдержал свой голос. – Что вы опять сообщили?

– Вы сами повинны в этом. Сразу не надо было темнить и оставлять столько следов. Я должен был сделать это. Так я воспитан, – и снова приветливо кивнул Клиншову. – Напротив меня стоит человек в чёрных очках. Он прокурор. Не смотрите на него. Я сказал, что покажу ему вас, если вы придёте на похороны. А? Каков я психолог! Давайте подойдём вместе после всего. Надо дать им ясность.

Клиншов сунул руки в карманы и там пальцы с хрустом сжались в кулаки. Бурый холмик уже начал расти над поверхностью земли. За ним два человека в чёрном стояли плечом к плечу, как бы поддерживая друг друга.

Потом Клиншов повернулся к Георгию Демьяновичу и сказал тихо, но внятно, чуть наклонив его к себе за рукав:

– Никакой ясности я никому не дам. Это моё дело. Только моё.

– Как?! – поразился полковник. – Совсем?! А как же… А я?

– Скажите им, что не пришёл. Подозреваемый вами не пришёл. – Клиншов отшатнулся и зашагал прочь, оставив полковника с вопросом на лице.

Психолог! Чёрт бы побрал вас вместе с вашей психологией. Начитался кримиков. Не мог подождать, когда я сам… Я бы сам… Я так хотел посидеть за кульманом с глазу на глаз и ответить на все вопросы, которые вы даже не зададите! Я же вас любил все эти дни… Господи, ни одного человека вокруг, чтобы до конца… Чтобы настоящий в системе… Где люди? Ну ни одного.

В какой-то мелкой конторе он спросил разрешения позвонить. Взял трубку. Долго топтался, как топчется эрдель, перед тем, чтобы сесть. Наконец, набрал номер. Ответила Серафима Николаевна.

– Я не уеду отсюда, пока не поговорю с ней, – сказал Клиншов тоном, которому следует верить.

– Да, да, конечно, сейчас, – торопливо проговорила Серафима Николаевна, выдавая готовность сделать для него что угодно. – Только умоляю… Умоляю. Ваше право… О чём хотите… Только умоляю вас… Она не поймёт меня. Ради моих чувств к вашему отцу…

– Что ей известно? – оборвал Клиншов.

– Всё. Всё, кроме моего… Понимаете? Моего. Вы поняли меня?

– Обещаю, ответил Клиншов. – Пусть спустится вниз. Я подъеду.

Он поставил машину, немного не доехав до парадного входа бывшего своего дома, и стал вызывать из третьего дня её лицо. Неужели было в этом лице что-то, что переходит от отца к дочери прежде всего? Губы переходят. Да-да, припухшие губы, как бы капризные губы с чуть приподнятыми кверху уголками. Будто всегда улыбающиеся, отчего и само лицо подсвечено снизу всегда. И эта ложбинка от носа ко рту чуть коротковата, маловата, а потому как будто подтягивает верхнюю губу, не давая ей свободы. Как у отца. Сейчас она спустится. Что я ей скажу?

Я никогда ни с кем не был так искренен, как сейчас с вами… Чепуха. Это для кур.

Вам было пять, а мне пятнадцать, когда мы жили в этом городе, и он был большой, потому что мы были маленькими. Когда вы делали первый шаг, я делал первый выстрел – отец учил меня стрелять и различать грибы. Он говорил: вот цель, вот яд, вот польза… Что это? Что это? Это зачем? Это не туда. Об этом нельзя.

Только извиниться.

Простите меня. Я не должен был пользоваться вашей добротой. Моя ложь мне отвратительна. Но тогда я не знал вас. Я вас ненавидел так же, как всех. Ни больше, ни меньше. Ну так перед лицом врага ложь – оружие. Простите. Знаете, когда всё началось? Вы пришли к Солистону. Вы должны были заметить, что потом я исчез. Это чтобы не врать вам больше. Это ваша заслуга. Был даже момент, когда я хотел сказать вам, зачем приехал. Предупредить вас, что ли…

И это для того, чтобы погасить в девушке фантазию? Да на такой посыл сбежит с пьедестала гипсовая дискоболка у стадиона! Надо работать пожарником, а не раздувать уголёк!

Сказать: Верочка, забудьте обо мне. Зачем вам это? Меня не было и никогда не будет…

Чтобы нарваться на такую, допустим, фразу: разве я дала повод думать, что потеряла от вас рассудок?

– Ну не так, не рассудок, а что же? Ну хорошо, назовём это симпатией, расположением. Разве не было?

– Да что вы, голубчик! Уймитесь! Я оказала вам дежурную любезность, даже не вам, а вашему делу, а вы уж и решили… Вы просто самонадеянны.

– Послушайте, ну зачем? Мне тридцать пять. Мне давно не нужно никаких слов, чтобы понять, допустим, ваш возраст и вашу ситуацию. И вообще, сколько нужно, чтобы почувствовать невысказанное, даже тщательно скрываемое? Ну хорошо, назовём это просто интересом к новому человеку…

Стоп! Что я хочу доказать? У нас какая цель? Взять крепость? Восстановить покой в её душе!

Сказать прямо: я ничего не собираюсь делать. Я отказываюсь от всего. Из-за вас. Прощайте.

Чтобы услыхать: зачем вы бьёте меня жалостью?

Ещё короче: ну хорошо, всплывает прошлое. Но не ваше. Вы ни при чём. У вас ещё нет никакого прошлого. У вас ещё будущее. Вот и живите им.

– Как? Как я должна жить теперь? Как больная? Как с ними разговаривать? Как человек, который ничего не знает? Или как медсестра: ничего-ничего, пройдёт? Каждый день? Делать вид, что ничего не случилось? Тогда уж пусть лучше рухнет всё. Чтобы начать с обломков. По-настоящему. Вы знаете, что такое тоска по настоящему? Ничего же не было в жизни настоящего! Пусть будет хоть это.

– Что вы такое несёте! Что за литература в вас сидит! Вы знаете, что такое начать с нуля! Я знаю.

Катастрофа случилась поздно вечером. Как инфаркт посреди полного здоровья. Накануне отец вернулся из Москвы, где был на приёме у старого своего наркома Микояна, всё утро говорил, говорил о нём матери и Солистону, зашедшему на чай. По телефону кричал громко, шутил, назначал время. На кухне крутился Вертаев, распаковывал приёмник «Мир». И как только огромный полированный ящик, украшенный металлическими колосьями, заговорил, отец ушёл вместе со всеми в солнечный летний день.

Перед полночью проснулся Клиншов-младший от тяжёлых шагов по коридору и ухватил только одну фразу на ходу:

– Всё, мать, отработался. Суши чёрный хлеб!

И бранное слово.

И новым утром стали приходить люди и выпроваживать сына из зала и советовать отцу: уезжай. Немедленно. К сестре в Кисловодск. К сестре жены в Ригу. Всё равно, куда, пока разбор. «Никуда! – кричал отец. Идёт урожай». И ещё летали слова, уже слышанные давно – бюро, главк, баланс, – и новые, с прищуром – статья, адвокат, КРУ, КРУ, КРУ. Это КРУ ещё долго пугало всех в доме, будто карканье воронья. Но самое угнетающее было не в нём, а в том, что отец за всё это время ни разу не повернул головы к сыну и ничего не сказал, стремительно удаляясь, уменьшаясь, уходя. Это его уже отнимали.

Всю осень отосланный из Чернова Клиншов-младший провёл у тётки в Риге. И только слышал от неё: продала шкаф, продала пианино, продала, продала, продала. И потом: едет голая. Это о матери, а об отце – ни слова. Мать приехала больная и маленькая и не обняла сына, а как бы дала себя обнять. И бедностью пахло от её волос и одежд.

Первый раз он потребовал от неё ясности, когда принёс в дом небольшие деньги за побелку соседской квартиры или за ремонт сарая – он уже не помнил. Он только помнил, что мать просила не спрашивать ни о чём, пока не вернётся отец. «Я не хочу, чтобы ты озлобился», – сказала она, из чего сын смутно понял, что отец не виноват.

Зимой мать дважды съездила в Москву и возвращалась с надеждой. И говорила, что адвокат хороший, лучший в Москве адвокат, знаменитый защитник. И писала, писала, писала ему по ночам. И только старшая по жизни её сестра не верила ни во что, говоря: если уж треснула стена, то завалится дом. И в самый мороз февраля пришёл с почтой беспамятный крик, который и сейчас слышен.

Много лет спустя пришло письмо от Миши из Тулы. И писал Миша, что по делам газеты был в Чернове и, зацепившись за знакомую фамилию, наткнулся там на следы Клиншовского отца. Удивлялся Миша в письме, что земля так мала, и что однокурсник был так скрытен с друзьями. И, желая быть полезным, поболее написать про Чернов, про бывший отцовский завод, стал Миша на эти следы, и привели они среди прочих калиток к вертаевской.

Тогда Клиншов и спросил у тётки, не сохранила ли она бумаги матери. Бумаги нашлись. И когда в голове сложилась полная версия, стало больно и обидно за мать и отца. А ещё более – за себя, пятнадцатилетнего, который был уже готов для равного разговора с отцом, да того отняли. Был самый возраст, который открыт отцу, чтобы возражать, спорить, даже враждовать с ним, отрицать его – отболеть отцом, стать мужчиной.

Может быть, сам Клиншов и не понимал этого до конца. Он только чувствовал в своём прошлом пустоту, зловещий провал, неполноту, неполноценность в строгом смысле слова и стал всё чаще и чаще всматриваться в фотографию, на которой плечом к плечу стояли двое: тот, кто мог быть, и тот, кто был, есть. Отец и его заместитель Хрулёв.

Клиншов глянул в парадную и понял, что Вера уже давно стоит в ней, не зная, что должна делать: он ли выйдет из машины, ей ли подойти. А может, её смутила сама машина, которую она не ждала увидеть. Или блицевало стекло, и она не различала человека за ним. Была она одета в ту самую пару, в которой приходила к Солистону, только глаза её были маленькими от слёз, а не большими от туши.

Да, да, рот… И этот разлёт бровей… Да, да, что-то есть, похоже.

Ну и что? Что же ей сказать, когда нельзя произнести главное? Когда невозможно открыть, что она – сестра.

Что там просила её мать? Погасить… Как будто она не знает по себе, что если уж тлеет уголёк в груди женщины, то ничем его не погасить, и самые резкие и холодные слова мужчины будут сочтены драмой, сложностью, охранным умыслом, ширмой, маской и ещё какой-нибудь подобной прекрасной отравой, которая не убивает, а лишь вызывает новый интерес. И только один принцип пригоден в этом пожарном деле: чем хуже, тем лучше.

Ну тогда он повернул ключ и пустил мотор и дёрнул машину так, что зазвенели крестовины в кардане и застучали пальцы в поршнях, и машина, захлёбываясь горючим, медленно покатилась по черновской улице.

Пусть думает, что хочет.

К счастью, тёти Анечки в доме не оказалось.

Клиншов покидал в машину вещи, оставил на кухонном столе белый лист с одним большим словом «спасибо» и вывел ВАЗ к открытым воротам двора. Отсюда было видно окно Юленькиного двора. Точнее из окна было видно машину и в ней человека, будто решающегося на что-то.

Вот он глянул в окно. Вот ещё раз.

И тогда машина рванулась вперёд, оставляя глубокие ссадины на повороте.

Что-то мешало Клиншову смотреть, что-то качалось перед ним вместе с машиной, но не было привычной её деталью. Он перевёл резкость взгляда на ветровое стекло – под щёткой дворника торчал сложенный вчетверо телеграфный бланк.

Клиншов остановил машину, достал бумагу и снова погнал. И уже за мостом запустил палец в неё, чтобы разорвать склейку. Да склейка давно была разорвана Юленькой. Тогда он развернул и прочёл печатный текст телеграммы. И там было сказано: «Есть ещё время списать плёнку. Я выхожу из игры. Вележ».

За всю большую дорогу от Чернова он почти не останавливался, не спал и не ел, то ожесточаясь и набирая скорость, то впадая в безвольный транс и уступая сопротивлению педали дросселя под ногой.

Только однажды в середине пути он вышел – на почту. Прижался к стойке и написал Георгию Демьяновичу. Текст был такой:

«Теперь, когда вы, наверное, уже всё знаете от Миши, мои последние слова на погосте должны быть понятны вам. Понятно также желание человека отвести от себя удар, а он бы последовал, объяви я убийство. Тогда я решил не объявлять, а воспользоваться им, торгуясь в моей игре с лжесвидетелями. Я только выпустил из виду вас, который не торгует ничем и не играет ни во что. Теперь понимаю: раз уж я приобщил вас к случившемуся, то дело моё стало не только моим, но и вашим. И взять его обратно, снять груз ответственности с ваших плеч нельзя. Простите меня сердечно. Я знаю, как вы поступите. Может, это даже и к лучшему. Во всяком случае, будет процесс, на котором всплывёт имя моего отца и, я надеюсь, оно будет омыто. Когда всё сдвинется вперёд вашей инициативой, меня, естественно, вызовут для допроса в Чернов, и мы с вами увидимся. Уверяю, я не упрекну вас ни единым словом, какая бы доля ответственности ни легла на меня за мои действия в Чернове. Я только открою вам одну тайну, на сей раз мою личную. Она не имеет отношения к судебному делу, но объяснит вам, почему я вдруг не предъявил счёт лжесвидетелям сам и сразу отбыл. Обнимаю. Клиншов».

Он прочитал скоропись, вычеркнул «обнимаю», заклеил конверт и доверил его почте.

Поздно вечером началась Рига. Он вполз в неё медленно и потащился по широкому Московскому шоссе в хвосте ленивой колонны грузовиков, не стремясь обогнать её и даже не глядя на увядшую стрелку спидометра. Задний борт впереди идущей машины не раздражал его, как это было всегда, а нарастающее зарево желтоватого света над городом, обычно волновавшее, не шевельнуло в нём ничего.

Почтовый ящик был переполнен. Он извлёк накопившееся за неделю и, поднявшись в свою однокомнатную квартиру, выронил всё это у входа в ванную комнату вместе с вещами, которые брал с собой.

Не раздеваясь, рухнул в кресло, свесив руки, как крылья, за подлокотники, и так сидел, слушая вскрикивающий телефон на полу. Когда телефонная истерика утихла, он протянул руку к книжной полке – за бутылкой, но она была пуста.

Банка для кофе не ответила привычным шорохом зёрен. Холодильник с открытой дверью был похож на спекулянта, отвернувшего полу пальто, чтобы показать, что он уже давно всё продал. Воды в кране тоже не было.

Тогда он вернулся в комнату и открыл дверцы шкафа, встроенного в книжные стеллажи. Оттуда посыпались листы исписанной бумаги, он поймал их, прижав коленом к полкам. Старательно собрал, соединил с толстой стопкой таких же листов и медленно отнёс в мусорное ведро. Туда же запихнул извлечённые из чемодана папки, не развязывая тесёмок.

Какое-то время он стоял у шкафа, задумчиво постукивая пальцами по коробочкам диктофонных кассет и ребрам ленточных бобин. Взял одну. Попробовал на излом – пересохшая плёнка сломалась. Тогда он стал распускать её, сливая на пол беззвучную и бесконечную ленту.

Ещё бобина. Ещё. Когда у ног накопилась коричневая охапка, он отпинал её в кухню, к ведру и вернулся в кресло.

Набрал номер телефона и размял сигарету.

– Стрелковая семь, квартира семь? – спросил он, неуверенно улыбаясь.

– Да, – ответила Ирина Николаевна.

– Тогда я приехал, – сказал он и закурил.

– Так быстро? – удивилась бывшая его жена. – Ты же сказал на месяц.

– На месяц? – удивился он. – Странно, а брал я только семь дней. Что же я имел в виду, обманывая тебя?

– Ты делал это всю жизнь и никогда не задавал себе таких вопросов. Боже мой, что случилось? – она там, на Стрелковой семь, кажется, смеялась.

– Может быть, нам поговорить об этом? – спросил он миролюбиво.

– Ты завтра будешь на студии? Я позвоню.

– Нет, завтра я буду в Клапе. Днём ещё тепло. Хочешь со мной?

– Это уже было. А потом ты сбежал и вернулся только через месяц.

– Я не сбегу. Мне надо сильно подумать.

– Тогда тем более я ни к чему.

– Ты никогда не мешала мне думать. Наоборот. У тебя есть кофе? У меня – ни зерна.

– Нет, – ответила она неуверенно. – Кофе нет.

– А чай? – спросил он.

Ирина Николаевна некоторое время молчала.

– Клиншов! – сказала она наконец. – Ложись спать и всё пройдёт.

– Я сейчас приеду, – он встал.

– Уже поздно, – ответила она.

– Всё равно я приеду.

– Подожди, не клади трубку! – сказала она, как бы торопясь. – Почему ты решил, что я жду тебя? – она нажала на «жду».

Это ему не понравилось. Это были уже не слова и не игра в них, а почти поступок.

– Я не умею говорить по телефону – я не вижу твоего лица. Лучше я позвоню в дверь, – сказал он быстро.

– Клиншов, я тебе не открою.

– Я буду долго звонить.

– Всё равно не открою.

– Я сломаю дверь, – крикнул он.

– Клиншов, я не одна, – твёрдо сказала тогда Ирина Николаевна.

Клиншов засмеялся:

– Я не верю.

– Дать ему трубку? Ты его знаешь.

Клиншов выпучил глаза. Долго молчал, грызя ноготь. Наконец сказал:

– Ну, тогда… лучше трубки не давай, – и нажал на рычаг, разъединился.

Под окном завыла и унеслась вдаль сирена.

Почему у нас нет сына? – подумал он.

И что? И теперь уже не будет никогда?

То есть… уже опоздал?

Она сказала, я его знаю?

Ну вот что, Ирина Николаевна…

И он сжал в кулаке связку ключей от машины…

1981

Альманах «Тредиаковский». 05.08.2012.