Он так смеялся плотоядно, дробно,
немножко как-то даже мизантропно,
и прикрывал от наслажденья веки,
несносный имярек в тоске о человеке.
И каламбурил он по-детски и упрямо,
в азарте прямо розовела борода, -
что человек, конечно, Фудзияма,
но чаще яма, Фудзи - иногда.
Притом он сам себя считал поэтом,
поскольку приготовить мог коктейль,
смешав небрежно Ипокрену с Летой,
подобье несусветного либретто:
какой-то бред, полубедлам-полубордель,
дуэль скелетов на заржавленных стилетах;
вот соловья в аду пытает коростель,
вот под гармошку Мефистофеля куплеты...
И всё смешалось: виноград и мюсли,
стихотворенья чан и пенок полон таз,
и невпопад от этой браги мысли
ушли в астральнообывательский экстаз.
Се - человек! - подумалось умильно,
нелепый антропос, неповторимый брат,
беседа высока и возлияние обильно,
и в глупости взаимной никто не виноват.
Вот мы вперяем взоры перекрестно
в одну на свете истину для всех,
она давно как летний дождь известна, -
и с неба ясного летит июньский первый снег.
Ты думаешь, что это сонм капустниц,
я думаю - боярышниц метель,
ну, хорошо, капустницы, допустим,
но вот, смотри - срывает дверь с петель, -
нам Беркли объяснил бы всю эту канитель.
И встрепенулись мы, и выпили за Беркли,
и с ним через века возобновили связь,
и, наконец, глаза у нас померкли,
и мне погибшая приснилась ипостась...
Сам четверт был Господь, и в Троице о человеке
все говорили тихо, хорошо,
четвёртый свежий шрам имел на веке,
и дёргал он щекой, и нюхал порошок.
Когда другие трое замолчали,
горбатым кадыком подвигал он вначале,
потом сказал, как будто по-немецки,
а впрочем, может быть, и на ненецком:
"Айн вениг бессэр вюрд (Менш) лебен,
хетст ду им нихт дэн Шайн
дэс Химмельлихтс гегебен;
Эр нэнтс Фернуфт унд браухтэс аляйн,
нур тиришер альс едэс Тир цу зайн".
И тотчас пересказ привиделся во сне -
бежали строчки сталью по стене:
не знал сомнения и бед
за плугом человек - сосед
из мускулов и сухожилий,
пока слепой небесный свет
в него вы силой не вложили;
он это разумом зовёт
в движенье бытия,
и мерзостней чем скот живёт,
свиннее чем свинья.
Мне эта мысль копьём вошла в живот,
и с растревоженной душой проснулся я.
Был стол с утра накрыт - цветы, опрятно, чисто,
тихонько с высоты играли Листа,
картошка, водка, лук, редиска с огорода,
и хлопотал, надев сюртук, приятель розовобородый.
Он продолжал вчерашний разговор,
как повар сотворенье винегрета:
побольше желчи и полынных спелых спор,
гадюку с мандрагорою теперь - ну, где ты, Грета!
Ни толст ни тощ, не молод и не стар,
прожжён, но не похож на подлеца, -
риэлтор, мерчендайзер, апостол, аватар?
он говорит свой бред от своего лица.
Да у него смартфона даже нет,
а только Беркли с анаграммою портрет,
он путает великих речи, имена,
злодейства и законы, слова и времена,
и у него неправильно сутулится спина...
И честного безумья горький шарм
мне полюбился в этом человеке,
и, право же, его не портил шрам,
багровый старый шрам на левом веке...