В такие мгновения бывает одиноко

не только бездомной собаке

и тоскливо не только воющему ветру:

 

1. Ноябрь. 1991. Доказательства жизни

 

Мы скоро в сумраке потонем ледяном…

 

Шарль Бодлер

 

Мы скоро в сумраке

потонем

ледяном…

По вечерам народ везде толпится…

Теплей жилища

грязный гастроном.

Щедрей жены

Надюха-продавщица.

 

Но только если в кулачке зажат

последний рублик     

праздничной заначки.

Такая жизнь.

Никто не виноват.

И папирос осталось четверть пачки…

 

На тротуаре первый снег

лежит.

Да и не снег,

а легкая поземка.

Дух ноября проклятого разлит.

Мочою пахнет

и слезой ребенка…

 

Лежит дорога, белая, как мел.

Христос плетется поступью надвьюжной…

Ну, что же,

треньем двух

голодных

тел

добудем искру,

если это нужно.

 

2. Ощущение беды. 1992

 

Беда не ходит в одиночку,

как адвокатишка-чудак.

Она, как следователь, точку

проставит в протоколе.

                Как

прокурор, на всю катушку

потребует назначить срок,

поставит, как судья, под мушку,

и свалит, точно пуля, с ног,

и, как тюремный врач, под веки

загонит хмурый взгляд иглой,

и, как субъект небритый некий,

сровняет с матушкой землей,

и на запросы не ответит

(без переписки 10 лет),

и только повзрослевшим детям

в визите не откажет, нет,

лишит надежды и покоя,

навяжет скорбные труды…

 

… Откуда, Боже мой, такое

вот ощущение беды?

 

3. Крейсер

 

На первом этаже сливают воду,

а на втором шипит сковорода.

Культурный слой по мусоропроводу

проносится, как вешняя вода.

На третьем опрокинули по стопке

и закусили вафлею «Артек».

А на шестом из окон видно сопки,

а на девятом, что на сопках – снег.

 

4. На рынке. 1993

 

На рынке толкотня и давка,

купцы заходятся от крика.

На гладкий подиум прилавка

взошла невольница клубника.

 

Она – одни сплошные губы,

совсем без трещинок и заед.

Ее улыбка белозуба

и вместе с нею исчезает.

 

Когда крутой из лимузина

подходит к ней, достав бумажник,

с восторгом цокают грузины

над ягодой, буквально, каждой.

 

Листая сдачу с легким шиком,

они усов топорщат щетки.

И так похожи на клубнику

их выбритые подбородки.

 

5. Случай в магазине

 

Люблю зайти в последний час работы

в какой-нибудь заштатный магазин,

где продавщица щелкает на счетах,

а с ней флиртует рыночный грузин.

 

Скупой субъект с лохматой холкой зубра

зубровку изучает на просвет.

Напротив окон

            золотится сумрак

и пол цементный в дольках, как паркет.

 

И можно сделать странную покупку,

без очереди, грустно, не спеша,

как будто на последнюю уступку

готов пойти: ну, что тебе, душа?

 

Однажды я опередил закрытье

кооперашки на какой-то срок.

Пока меня не попросили выйти,

я мог купить

        все, что купить я мог.

 

И наблюдать немного было странно,

бряцая точной сдачею в горсти,

как тут же с автоматами охрана

снимает кассу, чтобы в банк везти.

 

Мне дверь открыл небритый автоматчик.

И неспроста, пока я шел домой,

я размышлял, а что же это значит,

что происходит с нами и страной?

 

А может, это лишь предубежденье,

и все в порядке, как и быть должно?

Воспоминанье и предупрежденье…

Скорей домой – темно уже, темно.

 

6. 01.04.1994

 

«Икарус» – полторы буханки,

неунывающий мадьяр-с,

змеясь, проехал по Светланке,

играя на своей тальянке

жестянки прыгающий марш.

Крутые асы домино

дотации, шурша, достали,

обрисовавши заодно

гантели грозных гениталий.

Расклад не сходится, увы, –

они по-прежнему трезвы.

Так происходит ежедневно:

вино и женщины, уи!

А, впрочем, я не прав, наверно.

 

Ведь гладко выбриты, умыты,

облиты кельнскою водой.

Кто знает, может быть, «зашиты».

И рубят, словно мессершмиты,

ладони воздух молодой.

У них все в жизни по безналу.

Компания оригиналов.

Чудят. Я знаю всех в лицо.

Их предводитель – славный малый,

Виктóр. А тот у них Кацо.

Еще очкарик. Звать Володя.

Река Светланская течет,

одета по последней моде.

 

Пространный, словно звездочет,

идет седой американец.

Раз десять опускает палец

достопочтенный мистер Пек

на кнопку фотоаппарата.

В его ушах прозрачных вата

(всего боится человек).

 

Как он особенно глядит

на гастроном, где серой горкой

в витрине, словно динамит,

лежит советская махорка.   

С трудом раскочегарив дверь,

он проникает в помещенье

и, не скрывая восхищенья,

урчит, как прирученный зверь,

и пальцем тычет в пачки он,

и пачкой долларов, и снова

по-русски вымолвить два слова

пытается, заморский гад:

то «самогон»,

то «самосад».

 

7. Бедный Вова

 

(Из хроник "святых" 90-х)

 

1

 

Холод собачий.

Кончилось лето.

Кончилось бабье.

Грустно-то как.

 

В парке маньячит

кент с сигаретой.

В смысле маячит

навязчиво так.

 

Снова и снова

бедного Вову

дворник Трофимыч

гонит метлой.

 

Снова и снова

делом и словом

наикрепчайшим

гонит домой.

 

Вот только нету

у Владимира хаты.

Ну и куда он, сердечный, пойдет?

 

Стрельнет сигарету

у падлы патлатой.

Девять пропикало. Проснулся народ.

 

Холод собачий

встречает рабочий

хмурой ухмылкой

и матерком.

 

Маленький мальчик

по-птичьи лопочет,

вертит затылком

и хохолком.

 

Дернет мамашка его за ручонку,

запрыгнут в автобус, набитый битком.

Доцент Иванов матюгнется вдогонку.

Ччччерт! Ну, теперь весь день кувырком.

 

Полноте, Иванов. Бог, как говорится, с вами.

День нынче сказочный, как леденец.

Тонкие лужи. Хрустит под ногами.

Листья опавшие, как оригами,

в виде лисичек, рыбок, сердец.

 

Весь город сегодня в осенних обновках,

скроенных ладно, купленных ловко

(на распродажах в шумных пассажах).

 

Дефиле, господа!

То есть все ходим туда-сюда.

 

Ветренный – в ветровке.

Толстый – в толстовке.

Ковбой – в ковбойке.

Байкер – в майке из теплой байки.

Его байкерша Майка - в лайкре, лаке и жилетке из лайки.

 

И только бедный Вовка,

нос морковкой,

в жалких обносках,

в ушанке дырявой,

один носок красный, другой – шерстяной,

в зубах папироска,

сумка от противогаза справа,

грозный Трофимыч, как всегда, за спиной.

Типа, обидно, ёптить, за державу…

 

… Листья сжигают. Пахнет войной.

 

2

 

Пахнет луком подворотня.

Харч готовится сегодня

из куриных потрохов

и классических стихов,

из лущеного гороха

и прерывистого вздоха,

из лаврового листа

и забытого поста,

из картофеля соломкой

и трясучки перед ломкой,

из последней банки шпрот

и стопарика в улет.

 

В этот мрачный двор-колодец

солнце, словно инородец,

завернет на пять минут,

мол, меня в отелях ждут.

 

И потому так ослепительно отчетливы детали:

пятно любви на драном одеяле,

которое качает ветер на веревке,

бутылочные крошки после бурной ночевки,

вьюнок, ползущий по стене, позолотившиеся крыши,

надорванный карниз и труп разбившейся в лепеху мыши.

 

Картина, кажется, ясна.

И тут гражданская война.

 

3

 

По прошлому тоскует бедный Вова.

И чтобы передать свою тоску,

мычит, как симментальская корова,

прижав ладонь к гудящему виску.

 

А я тоскую по весне и лугу,

по непонятным приступам тоски,

по мотылькам, порхающим по кругу,

по запаху полыни у реки.

 

По прошлому тоскует бедный Вова,

по скрипу домовитых половиц,

по праздникам ванильным и еловым,

по лабиринтам книжных небылиц.

 

А я тоскую по тропинке дикой,

которая уводит в темный лес,

где на верхушках сосен, как на пиках,

распято тело голубых небес. 

 

По прошлому тоскует бедный Вова,

вбирая в ноздри луковую вонь.

И острый лучик солнца золотого

булавкою вонзается в ладонь.

 

Ах, солнце, солнце, щедрый инородец,

то до хрена, то сразу ни хрена.

Собачий холод.

Мрачный двор-колодец.

Холодная гражданская война.