А в груди попеременно

                    Был то пепел, то алмаз,

                    То лукаво, то надменно

                    Ночь прищуривала  глаз.

 

Филия и агапе - всё любовь.

Они – песок зыбучий - льются снова,

чтоб утопить заманчивое слово

в  сентенциях догадливых умов.

 

А всё-таки любовь - лишь буквы бытия

через пластичность чувств

и разных наслоений, но всё предметное

здесь громоздится зря:

оно и выпрямляет, огрубляя,

всю немоту неясных ощущений

сквозь дымку впечатлений и времён.

Откуда явится? Куда-то улетит

тот знак эфира нотою скользящей.

Подобных встреч и чувств бывает много,

но та, пожалуй, узкая дорога,

длиною в жизнь, - цветущею лозой

или уколами больными барбариса -

всегда всплывает в темени густой.

Порою эти призраки и чувства

с тобою вдруг так явно говорят,

что даже просеки отрадного искусства

запущенный не разрежают сад.

 

О, боже мой! Податлив человек,

как чувства  им играют невозможно.

Нелепый алогизм «нельзя и можно»

безбожно путают, а ссылка: зверский век.

 

И если б только руки он разжал,

тебя бы унесло  в тот чад,

в тот дым кромешный.

Смешной ребёнок. Папин идеал.

Сам ангел, и мечтательный, и грешный.

Подверженность страстям.

Но разве в этом дело?

Его, своё ты постигала тело.

Вздымались неподвижные глубины

незримо, высоко, неудержимо.

Противоречия сплетаются в причину,

и ты летишь стремглав в свою пучину.

 

Что знала ты, ребёнок ясноглазый,

об этом утомительном экстазе,

об  искрах, прожигающих насквозь,

колеблющих цветенье  детских грёз?

Той юной жизни общих умозрений,

литературностью грешащих откровений,

неловких слов пред долгою разлукой,

когда не развести скрестившиеся руки?

 

Он поглощал тебя за шагом шаг,

твой врубелевский демон- искуситель,

бесстрашный в одиночестве своём,

с копной волос , летящих медной гривой.

В разлёте плеч стремительный излом.

И, кажется, что в жизни ничего,

считая плюсы,  не было в сложенье,

чем это  непонятное сближенье,

событие случайное. Любовь?

 

Безлюдие вокзала угнетало.

Ты шла бесцельно

вдоль стальных путей

и пустырей колючих

в какие-то цыганские кочевья,

лишь замечая промельки

разбросанных теней

средь редких на отшибе

фонарей.

И вдруг - шаги. Ты не успела

даже оглянуться,

как кто-то резко повернул

твоё лицо к себе,

как будто бы впервые узнавая…

И подхватил, и поднял над землёй

тем  лепестком

блуждающего мая.

( Атлет безумный ада или рая?)

Сначала я бежать хотела

иль кричать,

но он не размыкал

своих объятий

и градом поцелуев закрывал

твои глаза, и губы и запястья.

Ты задохнулась

дерзостью такой.

Души единой не было в округе.

Всё вымерло,

лишь листья трепетали

в акациях, гонимых ветерком.

А он держал тебя,

как редкостный сосуд,

боясь разбить

движением неловким.

Потом и на колени

посадил свою «находку»,

не прекращая жечь твоё лицо

неутолимой лаской поцелуев.

- Я украду тебя, я украду …,-

твердил он в ослеплении

невольном.

Ни вверх, ни вниз

мне не было пути.

Он умолял меня поехать

вместе с ним

к его родителям,

и встречу нам

торжественно сулил.

И до сих пор меня тревожит

этот облик странный,

который неожиданно и вдруг

так дерзко возвестил

мгновенный переход

из девочки с цветочною корзинкой,

с пыльцой младенческой

у чувственного рта

в ранг женщины,

познавшей страсть и боль

внезапного и страстного вторженья

в её незамутнённое пространство

той детской беззащитности души.

В бессилии весь гнев негодованья,

обидные слова, отчаянье, упрёки

ты пролила на голову шальную.

А он смотрел и только улыбался

какою-то невнятною улыбкой,

весь в ослепленье внутренней  борьбы.

 

 

Воспользовавшись малою запинкой,

ты соскочила с его коленей

и побежала быстро, легче тени.

Он в три прыжка сумел

догнать тебя, чуть удержав

струной дрожащей над обрывом,

спускавшемся почти отвесно в глубину,

в какие-то немыслимые дебри.

Там, внизу ,тускнели фонари

и  копошились какие-то иль  люди,

или нети в промасленных спецовках.

Блестели лица,

пропитанные жирной чернотой,

лишь глаз белки

светились в темноте.

Огромнейшая туша паровоза

спускала пар с шипением и свистом.

В скудном свете блестели

рельсы белёсым, каким-то дьявольским

бескровно жидким светом.

Всё это подземелие внизу

напоминало адскую картину

в манере Данте, Босха или Мунка.

И это копошение,  свистки,

и бледный свет ,и искаженья лиц

тебе навеяли нелепые виденья

средневековых торжищ и забав,

из низших сфер исторгнутых

какою-то неведомою силой.

Голова моя на тонкой шее,

беспомощно повисшая над краем,

чуть колыхалась

над стремниной душной.

Внизу, не прекращаясь,

ритмично шла

сверхадская работа,

которую чуть выше, на земле,

представить было

просто невозможно.

А между тем он,

крепко обхватив тебя объятьем,

неистово вбирал твой рот и губы

своею обжигающею страстью,

как будто растворить тебя хотел

в себе самом.

 

И так висели мы вдвоём

над страшной бездной,

в любой момент готовые сорваться.

Внизу ползли, зелёные,

похожие на гусениц, вагоны,

скрипели, скрежетали вагонетки

в огнях неясных, синих и багровых.

Это было (боюсь признаться) и страшно,

и чудовищно  красиво -

кружение меж небом и землёй,

охваченных то вспышками, то тенью

под лунно-звёздной заводью эфира.

Любое мимолётное движенье,

и нас снесло бы в этот ад на рельсы,

белевшие смертельною росой.

Охваченные тем невольным чувством

безвольного и лёгкого паренья, возможно,

распрощавшись и с землёй,

Мы вышли на другой виток свободы,

где смерть( как показалось нам тогда)-

лишь первая ступень вселенского познанья,

куда вступили мы отчаянно, случайно.

Не потому ли отступают страхи

иль страсти неземные,

когда безвыходность

толкает на безумье,

распорядиться жизнью

так легко.

 

Пришли мы порознь.

Приближался поезд.

Как будто из-под земли

грибами выросли,

зашевелились люди,

заполонив вдруг

тесное пространство.

Он шёл один,

поодаль от толпы,

средь этой зыбкой,

говорящей массы,

тащившей, волочащей

какие-то баулы и корзинки,

испуганных и плачущих детей.

А голова его

с  откинутою гривой

плыла в какой-то

чуждой тишине

средь многочисленных

расчерченных путей,

пересечений резких,

уходящих в глухую

торжествующую тьму.

Он был здесь-

гость случайный,

явившийся неведомо откуда,

весь погружённый внутрь себя

настолько, что всё происходящее

скользило мимо,

не занимая внутреннего взора.

Он шёл один средь всех,

чужой и отстранённый,

и расплывался в майской теплоте,

средь пылью обесцвеченных сиреней,

вдоль наготы обломанных ветвей,

склонившихся совсем не живописно,

среди расшатанных,

поломанных скамеек

в тощем сквере,

в обыденности встреч и расставаний

на скудном привокзальном пятачке.

2015 год.