ИГРЫ ПЕРЕД КАПИЩЕМ – ЖРИЦА

(поэтическая мистерия – в театрально поэтической
постановке: "ЖРИЦА" – г. Киев, сентябрь 2001 г.,
Дом учёных – постановка и исполнение Ирины Диденко)

W

Мгновения любви, ах, если б вы
неотвратимо не порхали прочь,
и злые сутки вас не прогоняли,
реальным светом оттесняя в ночь!..

Я б соткала из вас трепещущую шаль:
живые сгустки силы небывалой
любви Вселенской... Только очень жаль,
что перегнили вы с листвой опалой.

Сгорать в Любви с боязнью ошибиться,
неисчислимый раз остаться в пустоте...
Хочу я за мгновение раскрыться
запечатленной страстью на холсте!

Ведь я нетленна. В том себя ловлю,
что нежусь всею сущностью в Раю.

W

Извечно Рай есть местом искушенья:
в нём нет опор, дорических колонн,
тогда как на Земле за прегрешенье
даруется безумие — Любовь...

Право, жесток ты Аспид.
Ты только цензор снов. –
Жизнь по иному праву
судит землян любовь.

Это же что за право –
трепетно и легко
тел одевать оплавы
в праведных ласк трико?!

Рай ощущать в экстазе:
в князи любви из грязи?

W

Но мир любви не погашен
от этого пепла слов,
лик любви не продажен
до сущих первооснов!

Скверны каверны в мыле,
страсти великой мир
не разорвать в эфире
смрадным и гадким: “Бр-р-р!”

Не обломать, не бросить
костью голодной в грязь –
мир их сердца уносит,
вечность тачает вязь.

Ласки волшебной сон:
поза, сближенье, стон.

W

Блеск ощущений в связке
взрыхлит истому поз...
Глазки, амуры, сказки... –
Блеф, а к нему хандроз!..

Тени как мажордомы
в полночь легко пройдут
в мире, где вечных двое
бредят и ласки вьют!

Спала бы лучше, жрица!
Тоже мне – ласк канкан.
Пусть тебе боль приснится –
горечь душевных ран...

Станет тебе оков,
только придет любовь.

W

Страсти животной рыло
вечно в миру урчит,
и предрекает:
– Было! – И оттого горчит.

И оттого выносит
смог простыней седых
прямо в седую осень
лет, отношений, книг...

Пусть-де они поладят
там, где блестит слеза,
пусть-де мосты наладят
там, где гремит гроза.

В бред златокрылых снов.
Как её там?.. Любоф-ф!

W

Лютыми разговорами
юлит отолгавшийся люд,
Беснуясь, в толпе орут:
– Брысь в день!.. – Брысь в ночь!..
– Брысь в бездну!.. – Бьют.

Округляют глаза-ополовники,
прожитых дней разорвав швы,
На “ты” с декамероновским “Ух’вы!”
и лет своих чёрные подполковники.

Эти прежде всех прорычат
с пеной у ртов:
– Любовники, бр-р-р, любоф-ф-фники!
– Ведомо, бр-р-р, Любоф-ф...

Набьют до безумия рвы
кровавой хулой: “Дави!..”

W

Должно быть, сон, а, может, нет,
тогда как виделась однажды
иная суть, хоть та же жажда –
безумной юности рассвет...

Зачем он вдруг прожёг меня,
тогда как я уже иная –
и Мессалина, и Даная
живут во мне средь бела дня.

Жизнь не всегда была прекрасной,
порой жестокой жизнь была,
но разве Аспиду не ясно,
что я любовников влекла?

Они прошли своей чредой –
всяк по себе, всяк не святой.

W

Солёный чай от сладких губ.
А губы – исцелованы.
Их расхлестал животный зуд,
в порыве лет спрессованный.

За каждым годом урожай
срывали губы мягкие,
и пьют теперь солёный чай
за то, что были сладкие...

И ты, дитя, увидишь вновь
всё те же искушения:
предощущение оков
любовного брожения...

Предощущение себя
в томленье страстного огня.

W

Пытал меня ты в прежние года.
Теперь тебе, позволь, отвечу вслух:
любовницей я в мире рождена,
тогда как ты лишь евнух, Аспид, дух!

“Приват-любовница Эсхила
перебродила в сервелат.
А колбаса та – в крокодила,
а крокодил тот – в маскхалат.

Под тем халатом с автоматом
дышал испуганно Эсхил,
бомбёжкой к рытвине прижатый,
и отдавался ей до дыр

в хэ/бэ-разрытье маскхалата,
нафаршированный гранатой”.

W

Опять непродуктивность одиночества
отверженного чернью мудреца.
А жизнь, она всегда – её высочество,
и не было и нет тому конца.

Крушение иллюзий и догматов...
Но всё-таки, иллюзии – ничто!
Чу, сказок изодрались маскхалаты.
А вам они-то, собственно, на что?

С тех пор, как изобретены пружины,
и пращи сокрушили топоры,
лишь до поры несносные мужчины
снедаемы условностью игры...

...Полов, чтоб на ином участке Леты
содрать с Любви земные эполеты.

W

Я провожу мистерии землян.
Вдруг замираю: в танце вечных двое.
Миг ощущенья страстного конвоя
и патоки тревожной океан.

Парю на эндорфиновых волнах,
лаская тех, кто мне всего приятен:
чем меньше на планете белых пятен,
тем больше я развеиваю страх.

Нет эпизодов в этом построенье –
оно искрится первоестеством:
в нём каждое движенье – откровенье,
в нём каждое дыханье – воспаренье.

В нём формула земного вдохновенья –
магическое снятие оков.

W

Брусчатка под ногами, снов броженье.
Под серым небом кич и пестрота.
Зеркал эзотерических скольженье,
которым не подвластна суета.

В них – роковое судеб отраженье,
в них – первозла развязанный язык,
в кострах горящих треск священных книг
и лопнувших мгновений откровенье.

Толпы вольяж под музыкой незримой.
Волна симфоний светлых мир хранит.
Вольна в соитье нот нерасторжимых,
волна кипит, волнует и звенит.

Волны такой никак не укротить
сквозь солнца нить, зовущую любить.

W

На паутинках совести висят
дрожащие кровавые слезинки.
Я слышу стон униженных стократ.
Их ожерелье – камни-сатанинки.

Земляне на брусчатке театральны.
Я среди них, приметная едва,
веду обряд мистерии астральной
сквозь танцы, стоны, возгласы, слова.

Крик сумасшедшего вдруг разрывает тьму,
как адское знамение над нами.
Но я сама запру свою тюрьму
и обернусь мечтами неземными.

И унесусь под синий звон волос...
На хворосте мне сжечь их привелось.

W

Я уношусь под синий звон волос.
Цвета любви в себе я вечно слышу,
но Город бьёт в набат и под откос
уносят люди Город – пол и крышу.

Так в мире происходит от того,
что улицы от ужаса седые,
стенают, как на падаль воронье
и угасают сумерки слепые.

По миру прокаженные идут
уродливо, бесстыдно и не свято:
отверженные вырвались из пут –
сегодня это ужаса солдаты.

Я перед ними – мне не убежать.
Я за любовь готова отвечать!

W

Я перед ними... Синий звон волос
простужено разматывает ноты.
Я в них как в путах, нет иной заботы,
чем превратиться в глиняный Колосс.

Но есть душа... Она во мне не тает,
скорбит она в бездонном ливни слёз.
Душа меня согбенно преклоняет –
я им молюсь, идущим на погост.

Во мне давно такая сила зрела,
меня давно такая боль прожгла,
что я молиться за любовь сумела
и целовать гниющие тела.

Своей судьбы мечтой не перекрыть –
проказу лет, увы, не укротить.

W

От ужаса седея в одночасье,
я жадную вакханку прошлых лет
целую в рук изъеденный кисет
и обретаю право на участье.

Но не проказа тронула меня,
а душ людских отточенное жало:
– Ты – ведьма, ведьма! – улица визжала
в агонии безумного огня.

Он слизывал поверженных и смятых,
он слизывал и падших, и святых.
А я парила в воздухе распято...
Ну что моя мистерия для них?!

Орущих, перепуганных калик,
чей жалкий мир не стоит вещих книг.

W

Хочу упасть с небес в живую воду,
открыть глаза и увидать судьбу,
разбавить светом жалкую природу –
суть Естества без алых звёзд во лбу.

О вопль юродивого жалом по щекам.
Мы, все живущие, в долгу перед тобой.
В огне сердца и обветшал наш Храм
и птицы мечутся над Родиной больной.

Усни, усни, мой бедный глупый разум
и злую память выжги кислотой.
Не повинуясь человечьим Азам,
смотрю на мир сей с кротостью святой.

Я вытравила в памяти своей
беспечность безымянных светлых дней.

W

Магический уже очерчен круг.
Не бойся избежать его гипноза.
Ты с остротой иглы вонзился, как заноза,
любовник, праведник, суккуб?!

Прощать могла изведанное зло
я потому, что прежде в мире была.
Я – жрица, возрождённая назло
тем бедам, что однажды пережила.

Моя рука в твоей, как чувственность вещей,
как тайного знамения приход.
Твоей несметной силой спящей
томится мой душевный плод.

Я – женщина – суть неги настоящей,
не выпитой уже который год!

W

Любовь к тебе – молитва губ и глаз.
Любовь к тебе – сакральность слова.
Любовь к тебе – распиленный алмаз:
две половинки доброго и злого.

Порыв души в себе огонь таит.
В нём бренность тела – выстрелом из пращи
расплавом воска жарко закипит
слиянием двух Лун в любовной чаще.

Но тише, ведь душа в изнеможенье
и от Огня, и от Воды, и... Медных труб.
Юродивые по миру идут.
Я им дарю свои прикосновенья.

Пытаясь разыграть земные шашни,
не скрыться мне от них в слоновьей башне.

W

Я угольями волосы свои
внезапно перед миром обожгла.
Они упали наземь без любви,
костром испепелённые дотла.

Но и тогда великая печать
прощения не пала на калек.
И я решила в мир прийти опять:
в мистериях прожить двадцатый век.

Поэты и земные мудрецы –
они со мной по-прежнему чудят:
в игре азартной жемчуга ларцы
мне брать они за шалости велят.

А мне неведом стыд и суета:
меня испепелили навсегда!

W

Зову тебя душой, но отторгаю словом.
Боязнь себя страшнее страха смерти.
Юродивым кричу: “В любовь поверьте!”
Рыдаю над пристрастием к оковам.

Я так хочу постичь тебя иначе,
чем смертные на жертвенном огне
сожженьем жизни познают неверье...
Постичь тебя без права передачи.

Постичь тебя в зеркальном отраженье.
В нём счастья ключ на выплеске меня.
Я вновь хочу пылания огня –
любви своей к тебе несу коренья.

Земные люди так зовут скрепленье,
в котором — ты и я: две амфоры тепла.

W

Любви своей несу к тебе обет –
в котором ты и я, в котором влага.
Одним любовь – игра, другим – отвага,
а третьим – мир, вселенная, рассвет!

Хотя язык ничто, а все слова, – увы,
но на земле, как прежде, в ласках мы.
Язык мой – мир любви, любовь я предлагаю.
Не смело ли такое излагаю?!

Такой меня прими и в миг прерви
несносный этот бесконечный бред.
Ты думал блеф, но я даю обет
воистину, Любви...

Что громы всепрощения калек,
коль горек откровения обет?!

W

Идущие за мной на торжище костра,
я ведьма сероглазая меж вами,
и синие глаза мои с утра,
и чёрных глаз в ночи гремит цунами.

Вы осуждали, собственно, меня,
тогда как я прощала вас делами,
нисколько никого в том не виня,
что ваши рты изгажены словами.

Прощать собой изведанное зло,
– в том сущность Человечества, пиит, –
как видно, не земное ремесло.
Мной правит Космос. Он меня хранит.

В канун сожженья ведать торжество,
способна я. Хоть я — не божество.

W

А вы кто, стражники мои,
дарующие мне проклятье
во имя Господа, распятья,
во имя проклятой любви?

Не вы ль призревшие меня
и не упившиеся мной
при жизни, в пору воспаренья,
попрали суть любви земной?

Дарую вам души прозренье,
любви лжерыцари, за мной!
И вас достанет озаренье –
души моей прощеной зной.

О, изнывающий конвой,
что впереди? Души убой?!

W

Что впереди? Там площадь, там толпа!
Там у столба поленницы кропят.
Там в эту пору бредят и вопят –
лбом оземь всяк живей другого лба.

А этот в чёрном человек – палач,
что хвороста охапку теребит?
Но почему его я слышу плач?
Его дитя я, он по мне скорбит.

Его стигматы совести в крови –
монах не ведал права палача
доверится обыденной любви
во имя... Мрак, проказа, желчь – свеча.

Свеча его оплывшего лица
в свинцовый пот бросает подлеца.

W

Идущие за мной, я в рубище... Огня
не избежать мне в стылом одночасье.
Глаза пронзают желчные меня,
остывшие, без прав на соучастье.

Во взглядах: страсть, и боль, и сожаленье,
и ненависть, и жажда, и мечта...
Лжерыцари мои, о огорченье,
вы – страсть земли, вы любите меня!

Меня сожгут, вам будет облегченье:
и вам – не ам!, и прочим я – не я…
Равно для всех от жрицы отреченье...
Но почему палач сошёл с ума?

Хитон его поник. Под облаченьем
разрылся червь сомнений бытия.

W

Себя я вправе памяти лишать,
чтоб постоянно не дрожали руки.
Касаясь детской святости, молчать,
скорбя о тяжком бремени разлуки.

Все чувства над подрамником холста
в углу теснятся, с болью содрогаясь,
как птицы над распятием Христа,
перед судьбой своей не преклоняясь.

Тяжёлой неприкаянной толпой
стекаются на площадь скалозубы,
вмиг онемев. Срослись навеки губы.
Всё сказано: “К закланию, изгой!”

О, боже мой! Неужто ль это вы,
печальные лжерыцари мои?..

W

В ожидании расправы,
в ожидании костра,
Боже правый, лик кровавый,
неужели это я?

Неужели это свечка,
та, что вспыхнула во тьме.
Горстка пепла, как из печки –
это сердца стон в золе.

Это рук моих оплавы,
это бедер нежных вязь.
Бестелесная, из лавы
я душой оторвалась.

Жаром вспыхнули поленья –
боль, проклятья, озаренье.

W

Я плыву на миром бренным
в смрадных выхлопах костра.
Проплываю над согбенным
страхом предавших меня.

Я не плачу, не курлычу,
не стенаю ввысоке.
Я души своей величье
ощущаю налегке.

Над планетой пролетаю,
таю, таю, всепрощаю.
Ведьма, жрица, божество?
Птица, отзвук?.. Ничего!

Но, прошедшая сквозь муки,
мир беру я на поруки.

W

Я отдала бы весь остаток жизни
за светлый день невинного обмана.
Ведь всё равно внутри нетленной призмы
нас ожидает времени нирвана.

Не думай обо мне, когда пробьётся свет
и обольстит, врываясь в сон тревожный.
Не думай обо мне, когда усталость лет
свернётся в крылья ночи осторожной.

Не думай обо мне, когда тоска обманом
проникнет в сердце, болью оглушая.
Не думай обо мне, когда ночным дурманом
в пылу страстей с тобой парит другая.

Но думай обо мне, ведь я из вещих снов,
лишенная и тела, и оков.

W

Телега в Адский сад... В миг леденеет кровь.
Сегодня в ней везли в проклятиях Любовь.
Железный полумрак. Мишель ди Гильдерот
и тот стоял у врат и теребил фагот.

– Сыграл бы, старина! – Да только он в плену
все той же злой молвы, урчащей: “Не к добру!”
В саду уютный мрак. Его и динамит
не смог бы разорвать. Там вызрел зла гранит.

Там волосы лежат, опавшие в костры.
Там велено прощать... Того, кто без вины.
Тому немало лет, тому немало зим,
но всепрощенья нет – беспочвенный порыв!

Прощеную любовь решили отпустить.
И та, изведав боль, опять ушла любить.

W

Сентиментальность – мой сегодняшний удел,
пока своим сарказмом не задел
меня нечаянный прохожий,
на мир живых, как зеркало похожий...

Я потихоньку прошмыгну,
скрипя чужим ключом в своё жилище,
(такое же, как память, пепелище)
и гарь земли душой своей примну.

И обращу сквозь онемевший глас
в смятенье душ истошный горький крик.
Его я выжму в жарких слов фугас,
чтоб он в сердца ослабленных проник.

Да будет он услышан среди вас,
земных и падших – истинно живых.

W

В смирительной рубашке нежных чувств
вошла я в мир мистерию сыграть
у старых стен несчастий и безумств,
адов и поднебесий... Мне отдать

дрожащий ручеек добра дано.
Я закляну его от всех преград —
да будет то, чему быть суждено:
земных грехов и сумрачных баллад

мне более уже не перенесть.
Да будут в мире страсть и красота.
Моих сомнений и утрат не счесть,
но я уже во имя вас не та.

В чём я сумела пережить напасти,
в том, умоляю, зачерпните страсти.

W

Немой сосуд опустошён. Живая влага оросит
с утра потухшие глаза. Гоните синие стада
беспечных снов сквозь кромку льда.
Теперь я с вами навсегда — о том мой приговор гласит.

Гоните синие стада без трепета и ложной скорби.
Я отдаюсь и испаряюсь жемчужиной азартной ловли.
Я на коленях вас молю, склоняя рыцарский султан,
– увы, непосвященный сан мне от рождения был дан!

Я выставляю у престола святой любви надежды трон,
хоть по планете бродит сон по всем законам мирозданья.
Творю молитву в унисон я с вашей аурой сознанья.
А жрица, что? Печальный стон, и на поверку только сон.

Аминь, я с вами до конца! Пусть в унисон звучат сердца!
Растаял сказок птицелов. Аминь! Да здравствует любовь!
*
Проклинаю костров пепелища,
где в суглинке истлевшая кровь,
проклинаю судебников тыщи
по которым судили любовь.

Проклинаю кошмар безучастья
и тупые от страха глаза,
и животное стылое счастье,
и безумное стадное: “За!”

Проклинаю все площади мира,
на которых пылали костры!
След костровий от Анд до Памира
прожигает иные миры.

Кем бы завтра не встретить нам век –
жизнь кострами не выжечь вовек!

W

На лототрон истории
уйдёт двадцатый век.
Угаснут оратории,
притихнет человек.

Немного, право, пройдено
в минувшие века
к тому, что прежде пролито
в душевные меха.

Трагедии сминаются,
от драм вскипает кровь,
но в вечность не скрывается
великая любовь.

Мистерий интермедии
хранят её наследие.

W

Один поступок режет мир
на постояльцев и постылых,
любимых, милых, незлобивых
и тех, кого я не простил.

И не простившие меня
живут, в себе сжигая пламя
перегоревшего меж нами
в иные горе-времена.

Один поступок, миг один,
один клавир, одно участье.
Казалось бы за шаг от счастья –
из пыла в хлад: в торосы льдин.

Непостижимо! Впрочем, стоп.
Вновь счастье – радости озноб!

W

Слова идут за линию разлома,
слова идут по контуру судьбы.
Опять мы дома прочно и весомо
развеяли безверия мольбы.

Слова идут в сумятице всегдашней,
зашкаливая серостью имён.
За каждым – мир ничуть не настоящий
в полотнищах низложенных знамён.

Слова, бесславье, слава, бессознанье,
беспутица ушедшего ни зги,
нелепое за искренность терзанье,
и чьи-нибудь неслышные шаги...

Святейшие, непышные, не вдруг.
Они страданий замыкают круг.

W

Я отпросился. Веришь, во сто крат
дороже то, что мне решили верить.
Я оступился от последних врат.
Забвения живому не измерить.

И даже не взалкать, как ни взыщи
– чужой судьбы неведомы дорожки.
Ко мне сквозь дней дорожные плащи
приходит ангел – впрямь, не понарошку.

В нём нет пристрастья, ненависти, льда.
Он говорит и сдержанно, и мило.
Ему столетий ведома чреда,
как прачке юз бруска простого мыла.

Я отпросился. Ведомо не в сон –
печаль и боль сошли ко мне с икон.

W

Опять с икон стирают грязь
недоумения... Предтеча?!
Славянских букв исконных вязь
скликает правнуков на вече.

А на устах Армагеддон.
А подле – ядерная язва
и реставрация икон
– инициация до Азъ-Я.

Я преднамеренно лишён
того, что прочим праздно мнится.
Прервав внезапно жуткий сон,
увидел то, что не приснится.

Пытая мира естество,
икон я принял колдовство.

1992-1998 гг.

Веле Штылвелд, 2003

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 18552 от 24.09.2003

0 | 0 | 2159 | 19.04.2024. 19:04:58

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []