Сад небрежен как щёголь, слетевший с катушек,
от трёхдневной щетины травы у крыльца
до напившихся хмеля лимонниц и мушек,
и раздувшейся жабы в тени мокреца.
Он не помнит, что давеча стало причиной
для разгула стихии в безветренном дне,
кто оставил зарубку ножом перочинным
в сердцевине ракиты. Но радуясь мне,
улыбается сонно и смотрит украдкой,
как бреду, отводя паутины зрачок,
и воды зачерпнув из разваленной кадки,
наклоняюсь над грядкой устало. О чём
вспоминается саду в сентябрьской дымке,
когда лета ещё не простыл влажный след
и в высокой космее сверчки-невидимки
разливают по струнам немеркнущий свет?
И звучат, бередя до изнанки, озноба,
эти скрипки печали, печаль высоты.
Мы свидетели и соучастники оба
уходящей натуры – его красоты.