Язык сакрального и язык поэзии (продолжение)

Б

Почему же именно язык поэзии есть язык сакрального? Почему все священные тексты написаны поэтическим языком. Где граница в поэтическом как сакральном и в поэтическом как приеме?

Мы привыкли, что язык – это то, на чем мы говорим (С. Дурылин). Но на самом деле правила грамматики, орфографии – это не язык. Это наши договоренности, чтобы мы могли купить колбасу.

Знание правил языка не имеет никакого отношения к языку сакрального. Он часто оргиастичен (поэт как жрец). Моисей не случайно был косноязычен. Чтобы услышать язык сакрального, нужно забыть о правилах.

Мы сами полагаем границы профанного, устанавливая их там, где и как наш разум может установить их. Но мы не знаем, что с той стороны – со стороны сакрального. И где само сакральное устанавливает свои границы в мире. Скажем, исихасты отказываются от «правильного языка» именно потому, что хотят услышать голос сакрального.

Поэтический язык и есть отмена профанного как установка человеческого и только человеческого разума.

В поэтическом тексте всякий раз возникают свои правила, которые вызваны смыслом услышанного поэтом.

То есть поэт выполняет двоякую роль – как медиатор – он имеет способность слышать язык сакрального, как техник – он обязан найти для услышанного тот единственный верный язык, который это сакральное воплотит.

В 18-ой главе Апокалипсиса описывается конец Вавилона – то есть нашей земной цивилизации. И среди прочих признаков последних времен там говорится: «И голоса играющих на гуслях, и поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; и не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества…» (ст. 22), причем принципиально важно, что для обозначения занимающегося искусством используется слово τεχνίτης (русская калька – техник, ремесленник), то есть для человеческого творчества применяется одно значение, а для Божественного творчества в Бытии употребляется иной: древнееврейский глагол «бара» – созидание из ничего. В Септуагинте это же творческое действие Создателя переведено как ἐποίησεν (существительное: ποιητής того же корня, и переводится – деятель, творец, сочинитель). Следовательно, поэтическим даром в Библии обладает лишь Господь, людское же дело в искусстве – техника, ремесло. В 2 Пар 30:21 говорится прямо, что поэтические тексты (а тогда стихи существовали только в единстве с музыкой) исполняется с помощью «орудий, устроенных для славословия Господа», а исполнители: левиты и священники.

 

Таким образом, роль поэта – это осознание самой роли как наличия креста. Поэт оказывается границей встречи сакрального и профанного. Но выбор у поэта – нести ли эту не разрешаемую тяжесть пограничности, или вступить в ту или иную область, отказавшись от второй, или уйти в технику или стать механизмом. 

Все, что не связано с этой попыткой слышать и выражать сакральное – имитация поэтического языка (приемы, метафоры итд.)

Любой поэтический язык единственен, и поиск схем, алгоритмов, навязывание тексту своих исследовательских установок – уход в область профанного от единственно важного смысла – открытие сакрального в любых точках бытия, в любой человеческой личности, часто даже не знающей о своей сакральной природе (отсюда такое влияние поэзии на самых разных по уровню образования людей). И реакция Платона, как и других тоталитарных утопистов – запрещать поэзию, - естественна, потому что поэзия оказывается за границами рационального/профанного.

Можно сказать, вполне радикально – текст: это личность. Специфически устроенная и включающая в себя принципиально важное для личности определение связи биологического (профанного) с сакральным.

Между профанным и сакральным, таким образом, лежит текст. В каком-то смысле текст и поэт совпадают именно в отношении пограничности между двумя модусами мира.

С одной стороны, текст – совокупность или система знаков. С другой, – инициация в сакральное бытие.

Но для открытия границы, отмены конвенции должен быть иной способ выражения сакрального в нашем мире. В поэтическом возможен переход от самости как наличия себя к открытости как поиска сакрального.

 

Творчество как процесс самораскрытия сущностно связан с определением самости, но при этом вынужденно отходит от самости, поскольку осуществляется не только как самоидентифицирующаяся модель, но и как выход за пределы самости (путь указан по-разному: через символизм – Э. Кассирер, онтологизм – М. Хайдеггер, формализм – от русских формалистов до постструктурализма, экзистенциализм), как опыт, сформулированный в произведении тем, кто его пережил. 

Тайной назовем разрыв между самим телом произведения и его интерпретациями. Иными словами, тайна начинается там, где заканчивается текст. Психоанализ исследует текст и сознание производящего текст, но при это не включает себя как текст в анализ, то есть не переходит на уровень произведения.

Сублимация и трансценденция – противонаправленные процессы. Возможна трактовка сублимации, как преображенного эроса (Б. Вышеславцев), но и здесь речь идет о волевом трансцендентирующем акте.

Бесспорно, творчество – дело человеческое в том смысле, что языки творчества суть проекции производящей личности на окружающий мир, но сам феномен оформления личностных интенций в форме, отчуждаемой от личности, выводимой за пределы экзистенциального опыта в область не-знаемого, не-осознанного, не-верифицируемого, не-узнаваемого, – не есть принадлежность личности. Конечно, можно вводить категории над-личностных и вне-личностных энергий (генетических, социальных, психологических) – и все они присутствуют в акте творения. Но непонятен источник первоимпульса, заставляющий эти возможные (как исходящие от самой личности, так и приходящие извне – из бытия) энергии (импульсы, влияния), становиться ощутимыми и понятными, оставаясь в своей сущности все теми же внеличностными содержаниями.

Проще всего придать им символический смысл и истолковывать как символические формы работы бессознательного и архетипического в человеке. Но вопрос в том, почему бессознательному или архетипическому вообще требуется для самовыражения себя язык искусства. Ведь интенция есть работа воли. А воля – принадлежность сознания, акт, включающий личностную направленность на нечто присутствующее в сознании, очищенном от личного. То есть, там, где Гуссерль – там не может быть Фрейда, там, где Юнг – невозможен Хайдеггер.

Но и признание за бессознательным (естественно, в скрытой форме) – неких личностных начал – не объясняет дела. Символическое слишком тотально, чтобы осуществляться везде. Прямое высказывание может вырываться из плена символического, оставаясь непроясненным. Неясность творческого высказывания, как завершающей фазы творческого акта – имманентна самому веществу высказывания и не исчерпывается сказанным. Тут и лежит дельта (разность потенциалов) между сказанным (обозначенным) – и понимаемым (осуществившемся в двустороннем акте формы-понимания формы). Включается еще одно сознание (Другое, то, которое по Бахтину и Буберу получает онтологический статус). Но и ведь и это Другое (и как адресат, и как участник, и, возможно, как интенция для самого творческого акта) – оставаясь Другим, и как-то включено в орбиту творящей личности, и неслиянно с ней. Можно, конечно, искать выход на путях дробления личности на все более мелкие и мелкие этапы творческого акта, исследуя и описывая работу творческой энергии на каждой из ступенек лестницы творческой эволюции, но будет ли сумма всех дифференциалов равна целому, полученному в конце творческого акта и не произойдут ли на каждом из этапов расчленения определенные деформации, связанные с внесением в поле исследования собственных интенций и символических (если они имманентны акту познания) «вирусов», изменяющих исследуемый организм?

Итак, творчески импульс с одной стороны внеличностен, с другой – проходит через личность и вне личности (не-алиби в творческом акте) неосуществим.

 

 

Здесь стоит поговорить, попытаться понять саму возможность трансцендентирования – то есть проанализировать, что значит – выйти за пределы своего сознания, а, следовательно, утвердиться в мысли о долженствующем присутствии пределов и поля, лежащего вне пределов сознания творящей личности.

И тут никуда не уйти от разного понимания того, что мы называем «вне пределов сознания творящей личности», поскольку западный и восточный опыт описания этого поля значений существенно различен. Западный, естественно взращенный на католической почве, опыт выразили достаточно полно три мыслителя: Л. Витгенштейн, М. Хайдеггер и Ж. Маритен. С точки зрения Витгенштейна, творческий акт, направленный на непознаваемое, – не вербализуется как таковой, он есть исключительно внутренний опыт переживания тайны, и вовне может транслироваться лишь как определенная структура, о правилах функционирования которой следует заранее договориться тому, кто этот опыт выговаривает и тем, кто его принимает. Хайдеггер эту таинственную неопределенность языков творения (в высших своих проявлениях заключенную в поэтическом высказывании) и делает предметом герменевтического анализа, точнее, продолжая с иным знаком линию Гуссерля на феноменологическую редукцию (очищения) от привнесенных в смысл извне значений, утверждает в раскрытии-сокрытии тайны суть творения, тем самым описывая поле напряжения (в моей терминологии – дельту) между существующем в произведении смыслом и тем, который раскрывается в акте понимания, как цель творения. Маритен разделяет тайну как имманентное качество бытия в двух типах познания – творческом (опять же в высшем смысле поэтическом) и мистическом: «поэтический опыт относится к сотворенному миру и к бесчисленным загадочным взаимосвязям сущих между собой; мистический опыт относится к началу вещей в его непостижимом надмирном единстве… Поэтический опыт изначально устремлен к выражению, он увенчивается изреченным словом или созданным произведением; мистический опыт устремлен к безмолвию и увенчивается имманентным наслаждением Абсолютом»[1].

«Поэзия – это небеса рабочего разума. Это угадывание духовного в чувственных вещах… Метафизика улавливает духовное в идее, при помощи сáмого отвлеченного мышления. Метафизику влекут сущности и самый акт бытия, поэзия ловит всякий проблеск существования на своем пути, всякое отражение незримого мира»[2]. Иное понимание присутствует в нашей культуре, основанной на опыте православной мысли и мистики. Интуиция православного опыта постижения взаимосвязи тайны и творчества свидетельствует о попытках соединить то, что разорвано в западном понимании. Совпадают ли поэтическая интуиция и личный мистический опыт?

 

Целостность может становиться и результатом разрывов, напряжения между неравновесными, но в своем столкновении внутри общего порыва к единству, уравновешивающими друг друга категориями/интенциями.

В отличие от Ж. Маритена, совсем иную границу между творческим (поэтическим) и мистическим актом проводит сербский философ Жарко Видович в книге «Очерки духовного опыта»: «все различия между духовным опытом и метафизикой предопределены различием в понимании значения глагола «быть». В духовном опыте (…) бытие означает: существовать (и в этом существовании, бытии) быть самотождественным самому себе (существующим, сущим). В метафизике бытие означает: быть чем-то другим, быть тем, чем является нечто другое, то есть не быть самотождественным»[3], «духовный опыт не есть мышление, ибо возникает до мышления (до мышления о духовном опыте)»[4] – у Видовича творческий акт есть акт, проистекающий не из метафизических целей, но из Логоса, и поэтому поэзия и метафизика не дополняют друг друга, как у Маритена, но противоположны. В поэтическом (творческом акте) открывается смысл бытия, в метафизике смысл бытия отрывается от Логоса, и тем самым метафизика лишает бытие онтологической основы, уводя в спекулятивный мир релятивизма.

 

Итак, уже на уровне понимания того, что такое тайна и присутствует ли она в бытии, и в творчестве, как попытке познания смысла (тайны) бытия, мы видим возможность разных подходов. Поэтому следует отметить, что под метафизикой я буду понимать не то, что подразумевает под этими терминами Маритен или Видович, но то, что включено в семантику самого слова – речь идет о доприродном смысле тайны, то есть о возможности увидеть в тайне не акциденцию, то есть некое недораскрытие Смысла в силу отсутствия надлежащих методов вычленения такового, но субстанцию, онтологическое качество самого бытия, включенного и осуществляемого в творческом акте.

В зависимости от того, как воспринимать саму возможность наличия смыслового ядра за пределами возможностей его выразить в той или иной форме, разворачивается и понимание творческого акта. Если бытие описываемо, то и творческий акт лежит в границах познаваемого и выразимого с помощью тех или иных структур выражения. В этом случае творчество несет в себе познавательную и терапевтическую функции. В случае же признания некоего зазора (тайны) между описываемым и его сущностью в качестве имманентного свойства самого бытия, творчество перестает играть роль определенных функций, становясь частью осуществляемого взаимодействия бытия и творящей личности.

 

Творческий акт может быть замкнут сам на себя – такое «внутреннее» творчество соотносится с тайной личности. Личность никогда не познается до своего основания – и поэтому всегда возможно напряжение поиска, направленное творческим усилием к постижению и преодолению разрыва между той личностью, которая осознает себя в акте саморефлексии (самоидентификации, индивидуации по Юнгу) – и той личностью, которой предстоит стать в творческой динамике.

Творческий акт также может быть обращен во вне – во внешнее по отношению к личности поле смыслов, и тогда результатом таких актов становятся произведения творящей личности (или, если нет поля интерпретаций – тексты как знаковые системы). В этом случае возникает ряд вопросов, связанных с тем, насколько могут быть до основания постигнуты и использованы продукты творчества-вовне. Творчество питает культуру. Таким образом, результаты творческих актов «оседают в культуре». Но, как я писал в пункте 1 (типы культуры) этой главы, существуют два основных типа культуры и второй тип отличается именно соотнесением с Трансцендентным.

Второй тип культуры, следовательно, обладает определенной непроницаемостью на границе (и от нее уже вглубь Трансцендентного) между познаваемым-описываемым и Трансцендентным, и эта непроницаемость провоцирует поиск путей преодоления и конституирует методы извлечения неясного-пустого, то есть имманентно неопределяемого.

Здесь навстречу человеческому творческому акту движется «пустое», то есть непознаваемое пространство, которое не может быть описано на языке алгоритмов и техник. Всякий творческий акт приводит к иному, непредсказуемому результату. До момента возникновения произведения творческий результат неизвестен и анализ начинается лишь постфактум. Таким образом, творческое усилие направлено на преодоление «разделительной линии» между полем своей деятельности и Трансцендентным. Тайна диктует саму потребность в творческом усилии, оставаясь неразрешимой, на сколь бы большую глубину не проникал творческий акт. Но само движение творческой воли уже становится основанием для возникновения творческих продуктов-произведений.

 

Соотношение человек-тайна тождественно соотношению Культура-Бесконечное.

Итак, тайна позволяет творящей личности оставаться свободной, в то время как структура детерминирует творческое поведение человека, заранее предлагая основанием творящей воли те или иные дедуктивные системы или механизмы-алгоритмы действий (фрейдизм, например). Отсутствие тайны уничтожает свободу (А. Камю, Ж.-П. Сартр).

 

Напряжение мысли к истине делает человека трудным существом, но ведь и мир труден, если воспринимать его всерьез. Собственно, трудность оформления мысли говорит лишь о том, что конечный результат может быть приближен к истинному высказыванию, если под последним понимать высказывание с позиции полноты человеческой личности. Против забвения этой полноты в наше сознание и «вмонтированы» усилием воли тяга к истине и совершенству формы. Форма есть усилие и напряжение к мысли об истине, уловленное в структурно определенном выражении. Приближение мысли к истине прямо пропорционально приближению формы к совершенству.

Но приближение не может стать близостью. Всегда остается зазор между познанным и познаваемым. Знание о трансцендентном невозможно получить только творческим усилием, всегда лежащим в пределах человеческого сознания.

 

Именование – акт и искусства, и науки одновременно и нераздельно. Он потребовал полноты человека. Творчество может осуществляться в полноте лишь в случае, когда полнота цели превосходит полноту человека, то есть, когда возникает дельта (приращение, созидаемое творческим актом выхода за пределы себя-как-объекта, то есть трансцендентированием) между осуществляемой полнотой человека-для-человека и неосуществимой полнотой человека-в-бытии. Бытие же непознаваемо в силу неисчерпаемости своих интерпретаций (что и значит в нашем определении тайну).

Таким образом поэзия как именование бытия выходит из сферы описываемого (профанного) и так или иначе захватывает/захватывается сферой сакрального.

 

 

Александр Закуренко, 2024

Сертификат Поэзия.ру: серия 906 № 184289 от 15.08.2024

5 | 0 | 147 | 04.12.2024. 11:30:23

Произведение оценили (+): ["Александр Питиримов", "Екатерина Камаева", "Нина Есипенко (Флейта Бутугычаг) °", "Игорь Белавин Песни", "Владимир Старшов"]

Произведение оценили (-): []