(о Борисе Петрове)
Ко времени знакомства мы успели обрасти друзьями. Петров рыбачил в своей компании, я – в своей. По грибы он ездил на машине с семьей, я – в электричке. В быту практически не общались, редкие случайные встречи и не более, даже без захода в забегаловки. Но отношения были добрые. В свое время ко мне случайно попал протокол заседания издательского худсовета, и Петров был единственным, кто не бросил камень в начинающего сочинителя – такое не забывается. Тесной дружбы не образовалось, но рыбак рыбака всегда найдет, чтобы поделиться впечатлениями, ну и похвастаться, как же без этого. Хотя рыбаки мы были разные: он ездил круглый год на озера и речки возле Красноярска, а я по осени забирался с друзьями на Север и сплавлялся по притокам Енисея или Подкаменной. Мы тоже не браконьерили, ловили только на удочки или спиннинги. Сетешку на всякий случай брали, но привозили не замочив, не было нужды. Вытащить трехкилограммового ленка на спиннинг или выбрать его из сети – ощущения несопоставимые. Когда я рассказывал, как сгибает удилище черный горбатый хариус весом под килограмм, Петров не удивлялся, но и не завидовал, только хмыкал полупрезрительно. Не потому, что сомневался, знал, что я не преувеличиваю, но был уверен, что на дикой северной речке крупного хариуса или даже тайменя может поймать любой, а выловить «белячка» длиной 25 сантиметров в окрестностях Красноярска дано далеко не каждому, потому как умение требуется. Когда речь зашла об импортных безынерционных катушках, он сказал, что ему дарили их штук десять, а он передаривал, потому что много лет и нервов потратил на отечественные, пока не научился кидать без «бород» и класть блесну именно в то место, которое наметил. Есть, конечно, в этом определенный снобизм, но мастерство всегда заслуживает уважения. Хотя лично я не понимаю, зачем отказываться от более удобной снасти.
К моей рыбацкой книжке «Омулевая бочка» Петров отнесся довольно-таки прохладно. И я его понимаю. Человек давно и ответственно писал о природе с надеждой, что читатель найдет в его книгах нечто новое и обязательно достоверное. Получилось, что я посягнул на святое для него и дело всей жизни превратил в балаган. Мне кажется, он думал именно так. Думал, но не говорил. Он вообще не обсуждал мою прозу. Стихи ему нравились больше. В последнее время он стал одним из первых слушателей свеженаписанного.
Встречались редко, но перезванивались регулярно. Основные баталии проходили по телефону, и довольно-таки жаркие. Каюсь, иногда я специально провоцировал его. Борис Михайлович долго работал в газетах. Начинал в районке, закончил собкором «Известий», и никаких иллюзий о свободе советской печати у него не было. Но в силу характера он привык отвечать за свои слова, поэтому расхристанность, хлынувшая на страницы перестроечной прессы, раздражала, а порой и бесила его. Не мог он равнодушно относиться к тому, что репортер «желтой» газетенки «Комок» пренебрежительно пишет об Олимпийском чемпионе Власове, выдвинувшем свою кандидатуру на президентские выборы, пусть даже и не одобрял поступок легендарного тяжелоатлета. «Да кто он такой, чтобы называть Власова «отработанным материалом» или Каспарова, запанибрата, «Гариком» – шпана! Распустились, знают, что их стряпня не дойдет до тех, кого они оскорбляют, вот и тявкают».
Очень болезненно воспринимал развенчивание героев войны. Он вырос в семье оружейника, жадно слушал мальчишкой сводки Совинформбюро, воспитывался на подвигах Зои Космодемьянской, Александра Матросова, Николая Гастелло – и вдруг оказывается, что амбразуру закрыл собой вовсе не Матросов и направил горящий самолет на вражескую колонну не Гастелло, а Маслов… Поработав в «Известиях», Борис Михайлович задолго до перестройки знал, что подвиг панфиловцев придумал главный редактор «Красной звезды» Ортенберг, но находил оправдания для коллеги газетчика. Понимал, что разбираться в подробностях боя не было ни возможности, ни времени – не до того, если враг на подступах к столице. Но пусть даже и придуман этот бой, раздражало злорадство, с которым смаковали ниспровергатели свои разоблачения, порою весьма сомнительные. Он был уверен, что без мифов и легенд не обошлась ни одна война, а без пропаганды героизма – не побеждают.
В юности он оказался на развилке трех дорог – музыка, футбол и литература. Победила литература, однако не исключал варианта, что если бы всерьез отдался спорту, мог бы дорасти до классной команды. Потом уже, пытаясь оправдать выбор, рассуждал, что прогнозы в любой карьере занятие неблагодарное, а в спорте – особенно. Слишком много коварных случайностей подстерегают футболиста. И не только травмы.
Игроком не стал, но болельщиком оставался до последних дней. Каждый год открытия сезона ждал, как праздника. Когда шли игры в еврокубках, случалось, засиживался до ночных трансляций. Он не болел за конкретную команду, но постоянно был против «Спартака». Почему? Потому что категорически не соглашался с его званием «народной команды». Когда чемпионат из всесоюзного превратился в российский и Спартак, собрав сливки с других команд, на десятилетие прописался на чемпионском пьедестале, нелюбовь переросла в ненависть. Единственной командой, имеющей безоговорочное право называться НАРОДНОЙ, он считал красноярский «Енисей» в русском хоккее – команда, за которую играют воспитанники местного клуба, мальчишки чуть ли не с одного двора. Виктор Ломанов привел на стадион младшего брата Сергея, который стал лучшим в истории русского хоккея. А Сергей воспитал сына – Сергея Сергеевича, не посрамившего отца и приумножившего славу династии. По ходу рассуждения досталось и артистическим династиям, где посредственные отпрыски выезжают на славе знаменитых родителей. Стадион безжалостнее сцены, а болельщик эмоциональнее зрителя. Он не прощает плохую игру, как прощают детям знаменитых актеров, и тренеры, в отличие от режиссеров, не будут подыскивать местечко в составе в ущерб команде. Историю «Енисея» Петров считал уникальным случаем истинного патриотизма. Не было подобного в большом спорте, чтобы команда десятилетие держась на вершине успеха, регулярно поставляя в сборную на чемпионаты мира, и при этом не разбазарила своих воспитанников по столичным клубам. Надо уточнить, что разговоры эти велись в советские времена, но и тогда столица не церемонилась с провинцией. Напомнил ему о хоккейном ЦСКА, но Борис Михайлович нашел для армейцев оправдание – парней забирали в интересах сборной, которая достойно защищала честь страны, а скромные успехи футбольной сборной остались в далеком прошлом, когда играли Стрельцов, Иванов, Понедельник… Для «Спартака» у Бориса Михайловича внятных оправданий не находилось. Да и не искал. Просто не любил из поперечности характера. На мой взгляд – вполне извиняемый «порок», без которого невозможен серьезный писатель. Он получал наслаждение, наблюдая за хорошим футболом, и все-таки в первую очередь ставил результат. Ну, а я был инертным болельщиком и активизировался лишь при появлении футболиста с красивой игрой. Петров называл это женским взглядом на футбол. Эпитет «женский» для него был почти ругательным.
Симпатии наши не совпадали. Ему нравились киевляне и немцы, мне – тбилисцы и бразильцы. Он был не только страстным, но и квалифицированным болельщиком, я – дилетантом. Он горячился, а я поддразнивал.
Кстати, странным болельщиком был и Астафьев, чего никак не могли принять его интеллигентные почитательницы. Обойтись без разговоров о Викторе Петровиче мы, разумеется, не могли. Если, к примеру, наши взгляды на прозу Распутина и Маканина во многом не совпадали, то к Астафьеву относились практически одинаково. Оба восхищались его изобразительной мощью, оба видели психологические натяжки в характерах и схематизм отрицательных героев. Отмечали много неточностей в деталях. В той же «Царь-рыбе» каждый из нас отыскивал чисто рыбацкие ляпы. Дотошный и многоопытный рыбак Петров подобного не допускал, но трезво понимал, что все мелкие ошибки сторицей окупаются красочностью астафьевской живописи. Точность обязательна для справочников и определителей, а художественная проза имеет право позволить себе некоторые вольности, они ее не испортят, особенно прозу такого мастера, как Астафьев. Ему позволено, а нам, грешным, остается заботиться о достоверности.
Если у меня возникали вопросы о рыбах, птицах или о грибах, я звонил Борису Михайловичу. Он знал очень много, а если не знал или был не уверен, никогда не пускался в демагогические разглагольствования вокруг да около, дабы сохранить престиж. Разумеется, многое он черпал из книг, но основной багаж был собран многолетними наблюдениями и отредактирован ответственностью за каждое написанное слово. Я не любитель литературных пьедесталов, но мне кажется, что книга Петрова «С полным коробом из леса» не менее интересна, нежели солоухинская «Третья охота». Солоухин лиричнее, зато Петров подробнее и глубже. Впрочем, не надо сталкивать две хороших книги. Оба автора прекрасно справились с задачами, поставленными перед собой. Адресованную детям книжку «Почему карась» я читал в серьезном возрасте и с приличным опытом общения с природой, и все равно было не только интересно, но и познавательно. А все эти знания приходилось добывать ножками, блуждая по таежным буеракам, спускаясь в глубокие распадки и поднимаясь на высокие горки.
В 72 года он уходил в тайгу на два-три дня, таская на горбу, что подстелить ночью под себя и чем укрыться. Ну и ружье, разумеется. Когда подошло время очередной регистрации, решил, что тратить время на эту казенную процедуру и платить деньги за новый пятилетний срок нет смысла, и подарил ружье сыну. Я в то время работал сторожем через квартал от его дома. Борис Михайлович пришел поздно вечером, выставил початую бутылку. Я даже удивился: так уж сложились наши отношения, что вдвоем мы никогда не выпивали. Он объяснил, что подкатила тоска, захотелось устроить поминки по ружью, а в одиночку не пошло. Позвонил мне, жена сказала, что я на дежурстве. Он, конечно, был уверен, что мужик, который никогда не имел собственного ружья, понять его не в состоянии, но хотелось выговориться. Вроде и не в чужие руки отдал – родному сыну подарил, а все равно не по себе. Надеялся, что расстается безболезненно, а получил целый набор дурных мыслишек, даже предателем себя почувствовал. Потом понял, что это страх перед наползающей старостью. Когда допили водку и он собрался уходить, спохватился уже возле двери:
– Чуть не забыл, подарок тебе принес, – и достал из сумки шикарно изданный мемуарный двухтомник местного классика. – Возьми, полистай, не могу это вранье дома держать. Оказывается, и он пострадал от Советской власти, будучи при больших должностях и поимев от нее все что можно и даже более того. Так нет же – униженным и оскорбленным себя считает. Не исключаю, что и сам поверил в это.
В последние годы, как любого не избалованного славой писателя, его стал беспокоить вопрос «вот уйду – и забудут». Не слишком навязчиво, но, тем не менее, периодически напоминал о себе, и в наших разговорах это проскальзывало. Человек он был трезвый, гениаманией не страдал, и все-таки всю жизнь работал, регулярно печатался, издал полтора десятка книг... Более того, книг, у которых был верный и заинтересованный читатель, Впрочем, он не одинок. Припоминаю разговор.
– Слава достается злободневной литературе. О ней пишут расторопные критики, интеллигенция обсуждает в своих курилках. Надо было выбирать острые темы, – посмеивался я.
– Этой остротой я в газетах объелся. А критики – суета, обслуга. Спорят громко, но недолго. Острая тема притупляется, сменяется другой. И модную книгу перестают читать. Кто, например, помнит «Сталь и шлак» или «Битву в пути»?
– О последней слышал и фильм вроде смотрел.
– А помнишь, о чем он?
– Забыл, но Гельмановскую «Премию» приблизительно помню? Ух, как нашумела! Какие споры кипели!
– И быстренько выкипели. Пшик остался.
– Но только не в кармане автора.
– Для того и старался. На книгах о природе много не заработаешь. Они для души, а не для славы, как в песне поется. А ты, кстати, слышал, как поют дрозды?
– Певчих – не довелось, только крикливых, – и я добавил в разговор свою обязательную ложку дегтя. – Проблема не в том, что ты пишешь о природе, а в том, что фамилия Петров не приспособлена для славы.
– А как же Евгений Петров, написавший «12 стульев»?
– Счастливое исключение. Но опять же он идет в пристяжке с Ильфом.
– Получается, что для славы любому Петрову необходим свой Ильф. – Усмехнулся Борис Михайлович.
В конце 90-х он согласился редактировать альманах «Енисей». Должность главного редактора всегда почетна, но соблазнился он в первую очередь отсутствием цензуры. Печатать можно было все, что пожелаешь, но деньги на издание требовалось добывать самому. В советское время о подобных заботах он даже не подозревал. Не приученный обивать пороги высоких кабинетов, выпустил пару номеров и попросил отставку.
Следуя старому принципу – если хочешь, чтобы работу сделали качественно, сделай ее сам, – Борис Михайлович написал две автобиографические книги: «Осенний поезд» и «Жизнь, житуха, житие». Труд этот без преувеличения можно назвать летописью эпохи. Туда вошли не только личные переживания, но и то, чем жила Россия в период между Великой Отечественной войной и перестройкой. Многолетний опыт собкора «Известий», разумеется, расширил диапазон его интересов, но не менее ценны страницы, посвященные послевоенной юности. Одним из ярчайших воспоминаний стало общение с другом отца легендарным Шпагиным, изобретателем ППШ, с которым довелось сиживать у охотничьего костра. (К слову, именно Шпагин давал Борису рекомендацию в комсомол.)
В пожилом возрасте пишется тяжело. Досаждают болезни. Боялся, что не успеет закончить книгу. Иногда, в период сезонных обострений, жаловался, что устал и хочется на Бадалык (красноярское кладбище) – улечься рядышком с Валюхой. Поженились они в молодости, и до самой смерти она была для него не просто женой, но и лучшим другом и советчиком. Овдовев, он даже в мыслях не мог представить рядом с собой другую женщину. В разговорах проскальзывало, что на встречах с читателями иные одинокие дамочки пытались завести более близкое знакомство, но кроме раздражения их попытки ничего не вызывали. Иногда мне казалось, что после смерти «своей Валюхи» он стал женоненавистником. Любил навестить ее на кладбище, и если погода позволяла, возвращался пешком, заходя в перелески между Бадалыком и Нанжулем – посмотреть дикую клубнику, грибы, шиповник... Словно в подарок ей набрать.
Книгу все-таки дописал. Отдал сыну машинописный вариант, чтобы тот перенес его в компьютер. Можно было облегченно вздохнуть и отдаться зимней рыбалке. Хорошо помню тот вечер, когда он по телефону похвастался, что принес трех (или четырех) хариусов. Я по привычке начал подшучивать, дескать, «белячков, наверное, добыл, маломерков. Он заверил: хариусы для Енисея вполне приличные, граммов по двести. Жена моя услышала разговор и попрекнула, чтобы не издевался над пожилым человеком. Я успокоил, дескать, он давно привык и не обижается. А утром мне позвонили и ошарашили, что Бориса Петрова не стало.
Тело обнаружил сын. Борис Михайлович упал на пути из кухни в свой кабинет. Он даже рыбацкие ватные брюки не успел снять. На столе стояла недопитая чекушка. Красивая мужская смерть: дописал книгу, сходил на рыбалку и упал, никого не обременяя.
До восьмидесятилетнего юбилея не дотянул считанные дни, но заставляла держаться не дата, а недописанная книга.
Первые месяцы после похорон меня постоянно тянуло позвонить ему: прочитать новое стихотворение, обсудить очередной футбольный матч, рыбалку…, даже при утрате близких такого не было.