В.О. Кальпиди. Два небольших фрагмента из книги «Философия поэзии»

СТАРОСТЬ — ЭТО НЕ УДАЛЯЮЩАЯСЯ МОЛОДОСТЬ, А ЕЁ ИЗНАНКА, ГДЕ УЗЕЛКИ И ПЕРЕПУТАННЫЕ НИТКИ ОКАЗЫВАЮТСЯ ЯРЧЕ ВНЕШНЕГО УЗОРА

  

(Из книги «Философия поэзии»)

 

 

Постоянный тонус поэзии – это: а) молодость и б) сожаление, что молодость прошла. Наиболее же эффективно поэзия работает (именно работает, а не пускает нюни) в старости. Но большинство стареющих поэтов каждый раз делают себе пластическую операцию омоложения перед тем, как начать запись текста. Или хуже того – имитируют детское удивление-восхищение миром, самодиагностируя неоперабельный инфантилизм со всеми вытекающими отсюда секрециями. Если человек не хочет стареть, то начинает стареть его прошедшее детство. А это ужасное зрелище. Что же касается мудрости, то она – толстый слой косметики, скрывающий настоящие возможности старости.

Метафора – самая быстрая форма мышления. Наиболее таинственные сущности нашей реальности можно разглядеть только тогда, когда двигаешься мимо них на огромной скорости. Это не парадокс, а физический закон. Поэзия обладает оптической возможностью использовать этот закон.

Целесообразность любого творческого движения – вещь неопределённая до тех пор, пока это движение не будет закончено: в данном случае цель материализуется не перед выстрелом, а уже во время полёта стрелы или не материализуется вообще. В последнем варианте мы имеем дело с «черновиком» полёта, с той лишь поправкой, что чистовика у него уже не будет.

Любое искусство стремится перестать быть таковым и производить не эстетические витражи, а реальность, в противном случае перед нами не искусство.

Подавляющая лавина стихов – это пробирки, в которых выращиваются всё новые и новые штаммы тоски, печали, нежности, влюблённости. Это похоже на производство гуталина, которым начищают до блеска старую обувь. И речь тут не о том, стоит или не стоит бесконечно чистить старьё или взамен пошить новую обувку, а о том, что обувь нужна для движения, а не для сверкания на старом половичке в прихожей.

Бессмысленно пытаться познать истину – это методологически неверно. Зато, если подойдёшь к ней достаточно близко, имеешь шанс стать её частью, или лучше сказать – сам становишься ею. Гравитация истины избирательна: кого-то она грубо притягивает, а кого-то изысканно отталкивает. Последнее, кстати, может быть очень красивым зрелищем и часто называется лирикой.

Стоит отдавать себе отчёт в том, что любое серьёзное стихо­творение – это несовершённый поступок. При помощи прекрасных стихов мы вычитаем из реальности это самое «прекрасное», запасы которого небезграничны.

Поэт обязан ненавидеть своих восхищённых читателей, пирующих над его стихами как над разорённым телом его исчезающей невесомости. Возможно, поэту и нужен читатель. Но поэзии – он безразличен, поскольку идеально необязателен.

Цели у поэта нет. Поэт сам является целью, и главное тут, каким предметом эта цель будет поражена сначала в первом, а потом и во втором значении этого слова.

Чужая смерть – часть моей жизни, которая, в свою очередь, лишь часть моей смерти. Эта очевидность раздражает тем, что ничего за ней не следует. Должно следовать, а не следует.

Отношения между богом и человеком – бездарны, потому что они не дар, а необходимость. Уверен, сами ангелы ни разу не видели бога. Стало быть, факт их наличия или отсут­с­твия – не существенен.

Когда говорят: поэт исписался, лично я напрягаюсь, как гончая, потому что только у исписавшихся есть теоретический шанс получить право на ещё одну попытку.

Презрение – начальная стадия нежности. Любовь – стомет­ровка с ненавистью на финише. Равнодушно оказанная помощь ближнему – начало зрелости.

Настоящий читатель отстаёт от настоящего поэта на 30–50 лет. Потому что настоящий читатель – это и есть ненастоящий поэт. Но когда читатели пробиваются в «поэты» (а это происходит сплошь и рядом), – время перестает течь, застаивается и начинает вонять.

Поэзия – это не достоинство, не избранность, не дар, а право отвернуться от обычных ценностей жизни и сочинить не­обычные, а потом заставить других их признать.

Если вы сочиняете стихи, чтобы понравиться людям, то лучше просто понравьтесь людям, не тратя время на стихи.

В конце концов поэзия должна извлечь уроки из твоего в ней присутствия, а не наоборот.

Человек, содержащий приют для брошенных домашних жи­вотных, ближе к тайным возможностям поэзии, чем Пастер­нак Мандельштамович Пушкин.

Что за идиотская фраза «Блаженны нищие духом»? Так чем они блаженны? Своим нищим духом или же, будучи нищими, блаженны каким-то снизошедшим на них божественным духом? Речь создана для прямого и ясного высказывания, а не для тиражирова­ния новых заблуждений. Сколько же можно кайфовать от бесконечных интерпретаций, сделав их единственным результатом творчества?

Если нельзя изменить мир, то нужно измениться самому и действовать так, как будто ты живёшь в идеальном мире. Это настолько очевидно, что требовать доказательств правиль­ности этой мысли – подло.

 

 

 

ЧТЕНИЕ, ИЛИ ДВЕ СТОРОНЫ ОДНОЙ МЕДЕИ

  

1

 

Время – это террор. Человек всегда старался и будет стараться уклоняться от его атак. В момент чтения никакого времени нет. Чтение – это безопасность. Пока я читаю, мобильник смерти выключен. Пока я читаю – я бессмертен. Мир никогда не станет текстом. Мир – это алфавит, не выходящий за рамки факта своего существования. Только человеку могло прийти в голову заставить символы этого алфавита совокупляться и порождать мутантов. То, о чём мы читаем, что видим и наблюдаем, на самом деле выглядит иначе или вообще никак не выглядит. Писательство – это попытка вбросить сочинённые смыслы в ту область, которая их в принципе не способна заметить. Сам писатель всегда говорит «нет» написанному (и своему, и чужому), при этом страстно желая заставить читателя сказать «да». Это вообще характерная черта русского писательства: самозабвенно искать любви и понимания у тех, кого, в сущности, презираешь. И это не противоречие второго уровня, а мощный двигатель процесса. Когда человек неинтересен сам себе, он начинает нуждаться в дружбе хоть с кем-нибудь. Чтение – это попытка дружбы с предателем.

 

 

2

 

Культура определяется не уровнем достигнутых высот, а уровнем, ниже которого её носитель не может пасть. Большей частью книги соответствуют этому, а читатель книг – нет. Меня волнует другое: человек, занимающийся писательством, не становится лучше. Скорей, наоборот. А читающий, напротив, имеет такую возможность и иногда её использует. Почему? Что это за цирковой фокус? Писатель пишет с одной целью, а читатель читает с другой. Эти цели разнятся, как варёный рак и рак неоперабельный. Они не совпадают в принципе. Текст и читатель – это случайное технологическое совпадение, каким-то образом ставшее профилирующим. Это не плохо и не хорошо. Это – бессмысленно. Только бессмыслица в силах с такой интенсивностью порождать бесконечные парадигмы смыслов. И только что прочитанный вами абзац – тому пример. Вопрос, веришь ли ты в бога, – этнографический. Главное – веришь ли ты богу. Это важно даже тогда, когда на первый вопрос дан отрицательный ответ. То же самое происходит и при чтении книг.

 

 

3

 

Можно сказать, что не существует жанров литературы. Но есть очень жёсткие жанры прочтения. Пишет биография, а читает судьба. И никак иначе. Чтение в действительности не что иное, как организованная и густонасёленная территория забвения. Идеальный формат забвения – это помнить всё. У смерти есть цена, у жизни есть ценность. А текст – это торговля между вышеперечисленным, переходящая в воскресный летний базар под Шепетовкой. «Чем бы дитя ни плакало – лишь бы не тешилось!» – девиз русского текста двух последних веков.

 

 

4

 

Грамотность – это навыки плавания. А чтение – это, допустим, расщепление атома. Читающий расщепляет атом, используя только навыки плавания. Важно, что у него это нередко получается. Человек учится, чтобы поучать, а не чтобы знать. И текст давно уже вызывается к жизни желанием быть прочитанным, а не стремлением быть написанным. Или наоборот? Да какая разница! И читатель, и текст спустились с разных небес, чтобы одновременно наступить на одни грабли. Между книгой и читателем отношения отнюдь не любовные. Чаще всего между ними происходит обычный случайный секс, где партнеры просто пытаются насладиться друг другом. Но чудо эроса начинается тогда, когда каждый из партнёров начинает наслаждаться наслаждением другого. Ещё проще можно сказать так: все люди умеют любить. И это – удача. Но только тот, кто любит любить, бывает счастлив. К чтению это уже не относится. Зато относится к читателю – всегда и везде.

 

 

5

 

Утверждение, что не мы читаем книгу, а книга читает нас, имеет место, только пока формулируется. Самые действенные книги (например, «Овод», «Как закалялась сталь», «Что делать?», «Робинзон Крузо», «Остов сокровищ») – гораздо мельче и глупее стандартного читателя, да и написаны совсем не гениями литературы. Книга, которая умнее читателя, – враг ему. Это точно. Поскольку становится, если хотите, «политическим лидером». Но настоящие лидеры (и это надо запомнить) всегда бегут позади народа. Они всей своей жизнью предупреждают, а не направляют. Фраза «духовный лидер» – отвратительна. Ибо дух не лидирует, а воскрешает.

 

 

6

 

Мудрость не приобретается, она изобретается в каждый конкретный момент. По сути, не мы ищем истину, а истина ищет нас, не имея, впрочем, даже представления, как мы выглядим. И от встречи с ней, скорей всего, ничего хорошего ожидать не стоит.

Уровни чтения – это высокомерная логическая ошибка. Недосотворённость – это вообще качество нашей Вселенной. Она процессуальна, а не результативна, как и всё, что находится в ней и за её пределами, которых, как утверждают, попросту нет, что всё-таки вряд ли. Представим, что существуют семь уровней прочтения Библии – на выбор.

Но фраза «свобода выбора» – абсурдна, потому что Выбор – это и есть высшая форма рабства. Утверждаю, что существует только один уровень прочтения – единственный. Именно он всегда и происходит. Он может быть ошибочный, неточный, умный, глупый… – но это неважно. Важно, что он именно единственный. Человек не такой сложный, каким хочет казаться. Или скажем так: сложны болезни человека, здоровье человека – форма простоты, или лучше – сама простота. Выходит, что сложное чтение – это болезнь? Выходит, так. Книга должна понять читателя. Читатель должен не понятно что непонятно кому. А писатель вообще ничего не должен. Это и есть две стороны одной медали, на которых отчеканены две одинаковых Медеи, хотя сторон-то оказалось вроде как три...

Публикуется с согласия автора.