Юрий Бородин. Когда опасно быть ПОЭТОМ

... Проживает по бивуакам
стихотворная благодать.
Но раз поэтов не убивают,
значит, некого убивать.
А. Вознесенский.

В марте 1956 года, как известно, состоялся знаменательный XX съезд партии, осудивший культ личности Сталина.
А ровно через два месяца на переделкинской даче застрелился Александр Фадеев.
В официальном некрологе, опубликованном в «Правде», говорилось, что писатель «страдал тяжелым прогрессирующим недугом — алкоголизмом, который привел к ослаблению его творческой деятельности».
Этим двум событиям, определённо связанным между собой, Борис Пастернак посвятил стихотворение:

Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Ещё по-прежнему в ходу.
И каждый день приносит тупо,
Так что и вправду невтерпёж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.
И культ злоречья и мещанства
Ещё по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести.

В последних двух строчках, с одной стороны, явно выражен сарказм по поводу самоубийства из-за пьянства, с другой — прямое указание на то, что стало действительной причиной суицида писателя.

Сохранилась предсмертная записка Александра Фадеева:
«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено».
Казалось бы, более чем странным звучит такое признание и выглядит такой поступок через три года после смерти Сталина.
Впрочем, не менее странный смысл несёт и первая строчка стихотворения Пастернака:
«Культ личности забрызган грязью...»

Совершенно точно по поводу этой строки заметил писатель Бенедикт Сарнов, что в ней «слышится явное неприятие того положения вещей, при котором культ Сталина оказался «забрызган грязью». В ней слышится даже что-то вроде сожаления по поводу того, что Сталин был низвергнут со своего пьедестала. Что-то даже вроде ностальгии по поводу канувшей в прошлое величественной сталинской эпохи».

В принципе, этот же смысл напрямую считывается и в содержании предсмертной записки Фадеева: ведь вот это «самоуверенно-невежественное руководство партии» адресовано, очевидно же, Хрущёву.
Никакой оттепели Фадеев не принял.
А на XX съезде КПСС деятельность лидера советских литераторов была подвергнута жёсткой критике Шолоховым.
Фадеева прямо называли одним из виновников репрессий в среде советских писателей.

Действительно, при Сталине ни один из литераторов не занимал столь высокие посты, как Фадеев, руководивший писательскими организациями разного уровня.
В 1926-1932 годах он был одним из организаторов и идеологов РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей); после ликвидации РАПП до 1939 года Фадеев — заместитель Оргкомитета по созданию Союза писателей СССР; до 1954 года — генеральный секретарь и председатель правления Союза писателей; не говоря уж о том, что Александр Фадеев являлся членом ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета как РСФСР, так и СССР разных созывов, вице-президентом Всемирного Совета Мира...
Короче, влиятельнейшая фигура.

Естественно, как чиновник такого высокого ранга Александр Фадеев «проводил в жизнь решения партии и правительства» по отношению к своим коллегам: Михаилу Зощенко, Анне Ахматовой, Андрею Платонову... И как мы помним, «решения» эти носили репрессивный характер.
Но одновременно Фадеев мог хлопотать о выделении денег из фондов Союза писателей СССР для оставшегося без средств к существованию Зощенко, принимать участие в судьбе Николая Заболоцкого, Льва Гумилёва, поддерживать опять же финансово лечение Андрея Платонова.

Такое «раздвоение» объясняет много странного и в отношениях Фадеева с Пастернаком — в отношениях достаточно близких — ну хотя бы тех же соседских по переделкинской даче.
Это давало возможность Пастернаку не раз обращаться к Фадееву за разного рода помощью и поддержкой, и не только для себя (например, по поводу издания шекспировских переводов или прикрепления семьи к Кремлевской больнице).
Так, Пастернак устроил в Переделкино встречу Фадеева с Анной Ахматовой, приехавшей из Ленинграда, чтобы просить у высокого партийного чиновника помощи в освобождении сына.

Но все эти обстоятельства не мешали Фадееву с высоких трибун громить Пастернака, осуждать его за отрыв от народа, «чуждый советскому обществу идеализм», а также за его «уход в переводы от актуальной поэзии в дни войны».
Именно Фадеев настоял на уничтожении тиража сборника «Избранные произведения» Пастернака, увидев в стихотворении «Зимняя ночь» вызов партии.
Фадеев уведомлял ЦК ВКП(б):
«…сборник начинается с идеологически вредного „вступления“, а кончается пошлым стихом ахматовского толка „Свеча горела“. Стихотворение это, помеченное 1946 годом и завершающее сборник, звучит
в современной литературной обстановке как издевка».

Илья Эренбург замечал, как «смелый, но дисциплинированный солдат» Фадеев «то и дело противоречил себе», и вспоминал, как после очередного доклада «Александр Александрович уговорил меня пойти в кафе, заказал коньяк и сразу сказал:
- Илья Григорьевич, хотите послушать настоящую поэзию?..
Он начал читать на память стихи Пастернака, не мог остановиться, прервал чтение только для того, чтобы спросить:
- Хорошо?».

Интересно, что сам Пастернак привык к такой «биполярочке» Фадеева и рассуждал на этот счёт вполне себе философски:
«Фадеев лично ко мне хорошо относится, но, если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя и потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему очень меня жаль и что я был очень хорошим человеком».

Но многие коллеги писателя знали, что сам Фадеев больше всех страдал от такого «раздвоения», периодически впадал в депрессию и в последние годы своей жизни уходил нередко в долгие запои.
Но, по свидетельству современников писателя, за неделю до самоубийства Фадеев перестал пить.

Так что нельзя сказать твёрдо, что явилось причиной добровольного ухода писателя из жизни, — то, что произошло на XX съезде партии, или накопившееся с годами нервно-психологическое напряжение от острой рефлексии...

Стихотворение Пастернака с упоминанием самоубийства Фадеева в какой-то мере стало пророческим и для самого поэта.
Именно период оттепели для Пастернака станет суровой зимой, когда через два года, в связи с присуждением ему Нобелевской премии, поэта исключат из Союза писателей и начнётся его травля, в которой примут участие и коллеги Пастернака по творческому цеху.
Так что «культ злоречья и мещанства», как и писал поэт, таил в себе больше опасности, чем «культ личности».

Думаю, Пастернак отчётливо видел разницу между личностями Хрущёва и Сталина в плане понимания ими литературы и искусства. Для Хрущёва всё это являлось чистым продолжением идеологии, не более того. Сталин же разбирался в этом гораздо глубже и при этом его даже больше интересовала психология самого писателя и поэта.
Сталин выносил вердикт «наш он или не наш» (вспомните его оценку Булгакову) после определённого анализа.

И вот здесь мы подходим к извечной жизненной и художественной теме: власть и художник, деспот и поэт, тиран и певец... Или, как сформулировала это поэт и учёный Ольга Седакова, - «поединок земной власти и неземного дара», «дуэль власти как персонифицированного насилия – и свободного дара, вдохновения, происходящего из неведомых, неучитываемых властью инстанций, – не исчерпанный историей сюжет».

И как бы сам собой в памяти возникает, уже ставший легендой, телефонный разговор между Сталиным и Пастернаком по поводу Мандельштама.
К нему часто обращаются по разным поводам.
Но, наверно, не все знают, что существует более десятка версий этого разговора...

Часть 2

Художник, береги и
охраняй бойца:
В рост окружи его сырым
и синим бором
Вниманья влажного.
Не огорчить отца
Недобрым образом
иль мыслей недобором...
О. Мандельштам
(«Ода Сталину»).

Когда читаешь телефонный разговор Сталина с Пастернаком, складывается ощущение, что при этом разговоре присутствовал стенографист: настолько всё чётко расписано в лицах.
Ясно, что со стороны Сталина не могла вестись такая запись)).
Об этой беседе мы узнали со слов самого Пастернака. Но это не похоже на воспоминания: так не вспоминают, расписывая реплики по ролям.
Единственное объяснение — Пастернак неоднократно прокручивал в голове этот разговор, постепенно восстанавливая дословно всё новые и новые подробности этого диалога. Тем более, известно, что поэт делился этой историей не с одним человеком, и каждый раз его рассказ, видимо, дополнялся новыми деталями и получал новый вариант развития.

В связи с этим возникает и другой вопрос: как Пастернак решился пересказывать свой разговор со Сталиным посторонним лицам, не представляя себе всех последствий?

И оказывается, по одной из версий, после того, как Сталин прервал разговор и повесил трубку, Пастернак попробовал снова с ним соединиться, но попал на секретаря. Поэт спросил: может ли он рассказывать об этом разговоре или следует о нем молчать? «Его неожиданно поощрили на болтовню — никаких секретов из этого разговора делать не надо...».
Странная всё-таки просьба в данной ситуации: почему именно это было так важно для Пастернака?

Так или иначе, но Москва скоро заговорила об этом.
Надежда Мандельштам вспоминала:
«... Пастернак, передавая мне разговор, употреблял прямую речь, то есть цитировал и себя и своего собеседника... очевидно, всем Пастернак передавал это в одинаковом виде, и по Москве он распространился в точном варианте».

Но на самом деле по Москве ходили разные версии. И свою лепту наверняка вносили всякого рода «перелагатели», так что история этого разговора обретала формат «испорченного телефона».
Философ и историк Исайя Берлин подтверждал:
«Этот разговор стал впоследствии знаменитым, и ходило и до сих пор ходит много разных версий о нем... Пастернак мне ее рассказал в 1945 году».

Эти разные версии и в наши дни, как по эстафете, передаются из уст в уста, из публикации к публикации.
Например, упомянутый нами ещё в предыдущем посте писатель Бенедикт Сарнов в своей книге «Сталин и писатели» насчитывает таких версий ровно двенадцать.

Но, сколько бы этих версий не было, главная тема разговора остаётся неизменной: 13 июля 1934 года Сталин позвонил Пастернаку по поводу судьбы сосланного Мандельштама.
Почему Сталину необходимо было позвонить Пастернаку? И тут тоже возникают разные версии. Например, вождь узнал, что Бухарин хлопотал за Мандельштама по просьбе Пастернака.
Сталину надо было узнать у него, представляет ли что-то важное Мандельштам, «нужный» он поэт или нет.
И вот суть разговора общеизвестной «среднестатистической версии»:

//Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним все будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрек, почему Пастернак не обратился в писательские организации или “ко мне” и не хлопотал о Мандельштаме. “Если бы я был поэтом и мой друг-поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь…”
Ответ Пастернака: “Писательские организации этим не занимаются с 27 года, а если б я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего бы не узнали…”
Затем Пастернак прибавил что-то по поводу слова “друг”, желая уточнить характер отношений с Мандельштамом, которые в понятие дружбы, разумеется, не укладывались.
Сталин прервал его вопросом: “Но ведь он же мастер, мастер?”. Пастернак ответил: “Да дело не в этом…” — “А в чем же?” — спросил Сталин. Пастернак сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить. “О чем?” — “О жизни и смерти”, — ответил Пастернак. Сталин повесил трубку.//

Нет нужды подробно останавливаться на всех версиях разговора: с ними можно ознакомиться в открытом доступе.
Заметим лишь, что в большинстве вариантов данной ситуации Пастернак выглядит как бы не совсем в выгодном свете, и в первую очередь в связи, мягко говоря, с неопределённостью его высказывания по отношению к Мандельштаму:

"Вместо того, чтобы просить за Мандельштама, Пастернак промычал что-то вроде: “Вам лучше знать, товарищ Сталин”.
(Галина фон Мекк. Такими я их помню... //Сохрани мою речь 3/2. М, 2002. );

«... Трубку взял Сталин и сказал:
– Недавно арестован поэт Мандельштам. Что вы можете сказать о нем, товарищ Пастернак?
Борис, очевидно, сильно перепугался и ответил:
– Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления! Так что ничего о Мандельштаме сказать не могу!».
(Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М., 1995.);

«Сталин его спросил, как он относится к Мандельштаму, что он может сказать о Мандельштаме? “И вот, вероятно, это большая искренность и честность поэта, – сказал мне Пастернак, – я не могу говорить о том, чего не чувствую. Мне это чужое. Вот я и ответил, что ничего о Мандельштаме сказать не могу».
(Осип и Надежда Мандельштамы. М., 2002.);

« Говорит Сталин. Ты что, хлопочешь за своего друга Мандельштама?..
– Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним».
(Владимир Соловьев. Призрак, кусающий себе локти. М., 1992.).

Одним словом, о том, что Борис Леонидович «перепугался», не сумел защитить товарища, говорили многие.
При этом каждый из этих «многих» уверял, что узнал о содержании разговора, что называется, из первых рук.
А что, собственно, все ждали от Пастернака? Чтобы он бросился на амбразуру?

Представим себе весь подтекст этого разговора, исходя из атмосферы того времени и с учётом личности самого вождя, имеющего привычку играть в кошки-мышки со своими «поддаными», как правило, с непредсказуемыми последствиями.
Мандельштам под следствием, при этом не за «Оду Сталину», а совсем за другие стихи — про «кремлёвского горца» с «тараканьими усищами».
И что должен ответить Пастернак на вопрос Сталина по поводу Мандельштама? Ведь за этим вопрошанием «мастер он или не мастер» явно скрывалось другое: вы поддерживаете Мандельштама в его поступке?
Кстати, в одной из версии так прямо и озвучивалось:
«Сталин спросил его, присутствовал ли он при том, как Мандельштам читал стихотворный пасквиль о нем, о Сталине? Пастернак ответил, что ему представляется неважным, присутствовал он или не присутствовал, но что он страшно счастлив, что с ним говорит Сталин...»
(Исайя Берлин. Встречи с русскими писателями. В кн.: Исайя Берлин. История свободы. Россия. М., 2001.)

Кто же поверит в такую браваду перед Сталиным!!! Именно это и было самым важным: «присутствовал или не присутствовал». Поэтому любой положительный ответ на тот же вопрос «мастер Мандельштам или не мастер» — означал бы, по сути, признание в соучастии с подследственным — всё равно что подписать себе приговор.
И Пастернак это прекрасно осознавал.
С другой стороны, он не мог и открыто отречься от Мандельштама, рискуя оказаться изгоем среди «своих». Отсюда и расплывчатые, неуверенные объяснения: «я его мало знаю», «он поэт другого направления», он не был мне «другом» (хотя, возможно, при этом Пастернак и не кривил душой).

Так или иначе, но поэт угодил в ловушку смятения, он был в явной растерянности. Слабо верится в то, что Пастернак, по воспоминаниям второй жены поэта Зинаиды Нейгауз, разговаривал со Сталиным «на равных», «как со своими домашними».
Да ладно!

И очень характерный момент, когда Сталин просто бросил трубку, упрекнув Пастернака, мягко говоря, в малодушии.
Кстати, очень типичный жест для Сталина: оставить человека в состоянии страха и жуткой неопределённости. Ведь вот это резкое прерывание разговора могло означать для Пастернака всё что угодно.

«Он немедленно ринулся к телефону, чтобы уверить Сталина в том, что Мандельштам и впрямь никогда не был его другом, что он отнюдь не из трусости “отрекся от никогда не существовавшей дружбы”. Это разъяснение ему казалось необходимым, самым важным. Телефон не ответил».
(Н. Вильмонт. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М., 1989)

Да кто теперь знает, с какими мыслями кинулся дозваниваться Пастернак до Сталина. Вполне возможно, чтобы как раз снять эту нависшую над ним «страшную неопределённость».

Рискну предположить, что Булгаков, который в это время работал над романом «Мастер и Маргарита» и у которого был уже собственный опыт телефонного разговора со Сталиным, всю эту ситуацию общения «вождя и поэта» как архетип использовал в системе диалогов игемона и Иешуа, за спиной которого нависал Марк Крысобой.
Но здесь, конечно, воплотилась и мечта Булгакова о той свободе, которая позволяла бы, как Иешуа, говорить с власть предержащими прямо, открыто, с чувством духовного и морального превосходства.