ВРЕМЯ НЕПРУХИ

W

Время непрухи –
черные мухи –
годы прорухи –
нас обрекали на горе и муки
Истинно суки!
Но умудрились мы выжить при этом –
вот тебе: – Здрастье!
И воспевали планиду поэты
светлого счастья!

W

ТЕАТР УЕХАЛ НА ГАСТРОЛИ.

Театр умчался на гастроли.
Осталась бездна простаков,
которых не берут и золи,
и не протрахивает моль...

Театр умчался столь прелестно,
что не оставил ни хрена:
ни декораций поднебесных,
где тускло плавает луна,
ни счета в банке, ни сортира,
в котором плавали бычки,
которых выблевали с силой –
блевали долго и красиво, –
в искусстве том не простачки!

А все кумиры да повесы...
Что стругари! Тут всяк поймет, –
стругали смачно поэтессы
и их приятель Ванселот,
и Гильдерот, и Заратуста,
Качалов, Щепкин и "труба"
блевали грустно и не густо
во славу музы и пера...

Театр уехал безоглядно.
Ни "на коня", ни под конем
не наливают больше в падло!
С тем и живем, и воду пьем...

W

ИСПОВЕДАЛЬНО-НЕ-ДЕВИЧЬЕ...

– Приходи ко мне на стрелку!
В непрогляд сломаю целку... –
Старый глупый какаду
тарабанит юрунду...

W

ПЕСЕНКА О МАНЕКЕНЕ

Я купил себе в друзья манекен:
он – во фраке, что висит до колен,
он – с улыбкою чеширской в крови,
он – бескровный истукан без любви...

Он – метящийся по миру чувак.
Фрак ему, что мне, придурку, пиджак.
А пиджак-то мой давно на жмура,
и о том болит моя голова.

Вот, бывает, выпьем с ним по утру,
а под вечер поиграем в лапту.
Я швырну в него тарелкой лапши, –
улыбнется он улыбкой левши.

И по фраку вниз провиснет лапша...
Он бы хны, а убирай я – правша!
Я и телку предлагаю ему –
из резины, но а он – ни гугу...

Не желает суеты истукан:
видно потный он не любит канкан.
Но однажды я засек по утру –
трахал с чувством он чужую жену.

На меня набросил он свой фрак,
и стоял я манекеном, – *!

W

У меня – рабочий стиль,
а не просто бонус:
отпахав за: “БУДЬ ЗДОРОВ!",
укрепляю тонус...

W

И Поликудий и Овидий,
а, впрочем, их-то я не видел, –
живалы были мужики,
и рвали смачно кадыки.

И врали знатно... До сих пор,
подставив праведно в укор
такую невидаль фантазий,
в дни пректоров Передних Азий
и поликудовых пиров...

Да, было время... Что за вздор
травить о том теперь беседу?
Ни соловьиных языков,
ни потрошенных каплунов
не подают теперь к обеду...

Но что за невидаль приврать
и нынче, вдруг, в пылу оказий
о красоте взаимосвязей,
а остальное – переврать…

Мол, были время и кровать,
и та, которая желала,
но по утру ослицей стала,
чтоб Апуллея восхвалять!..

Презерватив — не портупея,
но, видно, разумом тупея,
ослами мы желаем стать...
Чтоб, восхвалив иную *,
упасть, от счастья соловея.

Оcлами станем мы опять,
где будут время и кровать...

W

Сентябрьский покос травостоя
в отпетой стране дураков
лишает иной раз покоя
начальственных дутых ослов.

W

России нужны иностранки,
как мне на ночь бахнуть сметанки!

W

Истребленных тараканов –
тьма плюс несколько особ.
Тьма, положим, что по плану,
а особы – с маху в лоб!

Тараканистые тушки –
бездыханны, как игрушки.
Правда, некому сыграть
с пруссаками – в ЯТЬ их мать!

Потому гребу совком
в унитаз их, дохляков.

W

Старики-Сорока_Книжники –
беспробудные облыжники...

W

Из цикла: МАСКИ ЭПИОРНИСА.

Когда поэт залазит в дебри прозаических произведений, он на время как бы теряет нить своего поэтического прошлого, но оно в нем не дремлет...

Приходит день-хамелеон.
– Я, – говорит, – Наполеон!
Мне, – говорит, –
со всех сторон,
со всех икон…
звенят литые бубенцы,
и льют из золота дворцы,
и полных жемчуга ларцы
гребут на кон.

Из пустоты да темноты,
когда орать до хрипоты,
ну все равно, что до Луны –
в отмах бедра.

Но жизнь, не дав в займы ни дня,
с укором смотрит на меня,
и, знаешь, честно говоря,
твердит: ”Пора!”

В тисненных золотом дворцах,
да красоты немой в ларцах,
и под бубенчиков каскадный перезвон –
в густой малиновой тиши,
такую сядь и запиши!

Пора приходит поэтических времен.

W

Надо сказать, что Наполеон в крови у истинных русских... А что до времен поэтических, то они мчаться на ИноРеальных стременах наших будней... Их не придумать. Они всегда такие, какие есть. И куда только нас в них не выносит; и в какие только хитросплетения и половодье чувств мы не ввергаемся ими...

Напьемся симпатических чернил –
бродяги и хмельные короли.
Пока еще придумают клавир,
а мы уже устали без любви.

И нам уже не тронуть верхних нот,
и струны не коснутся их создать –
Под пальцами волшебниц спит фагот,
и арфа не желает вновь рыдать.

И нет уже от этого вреда,
и будущее выцвело давно, –
коль не было в нем муки и труда, –
и выкисло незрелое вино.

А прошлое осталось... Погоди,
и будущее Музыке воздаст,
но прежде будут ветры и дожди,
и кто-нибудь сочтет, что мы – балласт.

Но только среди звуков и икон,
и преданные кем-то сотню раз,
мы снова ставим жизнь свою на кон,
и говорим решительно: – Атас!

W

Мистер Эй рисует туман, а Мэри Гопкинс бредет по аллеям,
в облачной шале, совсем обалдев от октябрьских рассветов.
Мистер Эй рисует туман прошлых сюжетов...
А министру Наук туман позволяет мечтать о пустом:
– Да какие там, к лохам, науки! –
Но с космическим Эхом кто-то там говорит за углом –
ладно б, только мяукал…

Украины увядший гротеск:
нищета и агония вязки
сук безродных. В ней — сел политес.
И на радио глупые сказки.

Нищета и агония стыков земного котла,
разорвавшего нас по вине одного кашевара?
– Мистер Эй, а в туманах, как прежде,
не будет дерьма? Украина, скажу вам, –
не “третьи” заморские страны…

Нас порою трясет, и знобит, и бросает на лёд.
В нас мечта переплавилась –
в страшных советских кошмарах.
Мэри Гопкинс "купилась" –
Чернобыль — не вымыслов слёт,
а идея земных, неопрятных в своём, кочегаров.

В желтый лист – крапива над бредовостью ядерных пней. –
Много пней вместо сосен, погибшего в ЗОНЕ Полесья.
Наш министр Науки скучнейше не терпит аллей.
Он рисует туманы... Они – над Чернобылем жмутся.

W

Он не простил их мать от ирокезов –
как врезал, – так и врезал, так и врезал...

W

Он был особенно нормальным…
на керосиновом ходу.
При нем был фантик повивальный,
с ним Жизнь играла в Кер-гу-ду.

Он ей подыгрывал на скрипке,
она играла с ним в Трик-Трак...
Он слыл по жизни – тонко-хлипким,
но оказалось, что не так.

Зубаст был полночью в улыбке,
но, жизнь свою зажав в кулак,
он, – днем потворствовавший скрипке,
вдруг оказался… Вурдулак!

W

КОТЁНКУ ЭЛЬКЕ

Не оправдал надежд на рост –
и вырос – конченный прохвост!

1997-2003 гг.

Веле Штылвелд, 2003

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 17668 от 15.08.2003

0 | 0 | 2014 | 18.12.2024. 19:46:52

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []