Развёрнутое интервью с Алёной Рычковой-Закаблуковской

Алёна Рычкова-Закаблуковская родилась в 1973 году в селе Баклаши Иркутской области, где и прошло детство. Окончила САПЭУ. Живет в Иркутске. Автор книг стихов «В богородский сад», «Птица сороказим» и «Про свет». Член Союза российских писателей. Участник Фестиваля поэзии на Байкале, фестиваля КУБ (Красноярск). Публиковалась в литературных журналах «Плавучий мост», «Байкал», «Юность», «Сибирские огни», в альманахах «Паровоз», «Глагол» и др. Дипломант международных поэтических конкурсов «Эмигрантская лира», «Чемпионат Балтии по русской поэзии», в 2021 году подборка стихов вошла в шорт-лист конкурса «Заблудившийся трамвай».

Страница автора https://poezia.ru/authors/alrychkova

«МК Байкал»&«Пифийский оракул» Поэзия.ру представляют

Тяготение к свободным пространствам: иркутский поэт Алена Рычкова-Закаблуковская

О том, как семейные легенды создают поэта и что поэту с ними делать.

– Как началась история с литературой для девочки из нелитературной семьи?

– Это заслуга папина в большей степени, он каждый вечер читал мне. И с трех лет я сама рассказывала наизусть «Бородино», стоя на табуретке. Читать научилась рано, даже не помню, как это произошло. Родители рассказывали смешную историю. Они ждали автобуса на остановке, папа держал меня на руках. Подошла поздороваться и поболтать знакомая деревенская женщина, которая по традиции того времени жевала серу. Мне наскучили разговоры взрослых, и я вдруг стала громко называть буквы, которые виделись в наглядном окружающем материале, например, в конфигурациях столбов. А когда знакомая громко удивлялась этому, думая, что я еще и разговаривать толком не умею, я, глядя на нее, четко сказала: «Дай серы пожевать». В общем, алфавит, язык усваивался мной из живого пространства. Можно сказать, что я, как Шариков, училась читать по вывескам.

В третьем классе я тяжело заболела, попала в больницу на жесткий постельный режим. Мама приносила задания из школы. Однажды нужно было написать пару четверостиший об осени. Я сочинила одно, другое. На тот момент ситуация моя была безвыходной – сочинять оказалось единственным доступным развлечением. Но, возможно, при этом открылись какие-то бездны – я счастливо научилась складывать слова в рифму. В школьные годы этот навык особо не развивался. По большей части я занималась рисованием, для школы рисовала всякие плакаты. Но точно, что не дело пытала, а от дела лытала. Школу жутко не любила и оттуда бежала. В частности, в литературные опыты, поначалу – в жуткое подражание Есенину. Позже, ощутив свой голос, собственное звучание, принесла свои стихи преподавателю училища культуры, где в то время училась. Она была в восторге и даже прослезилась. Но и училище культуры я посещала время от времени…

– Это все, можно сказать, непроизвольные опыты, юношеские. Многие в юности пишут. Но когда увлечение поэзией стало серьезным?

– У меня достаточно авторитарные родители, и поначалу стихи выполняли функцию подросткового сопротивления – мне говорили, куда идти, что делать, но я искала свой путь. Они возникли как некий протест, по естественному принципу: если ищешь свою дорогу, делай то, что никто вокруг не делает. Я понимала, что у меня это получается легко, и неосознанно пошла в ту сторону. И это была отдушина.

Время шло. Я никому стихов не показывала, варилась в собственном соку. Достигла какого-то уровня, но все пути казались мне закрытыми. Я поняла, что топчусь на месте, что стихи нужно кому-то показать, для обсуждения. К тому времени я уже была домохозяйкой, родилась дочь. Я искала выход из тупика и не находила. В моем окружении не нашлось ни одного человека, писавшего стихи! Стала тогда искать литературную площадку в интернете. И нашла – на Стихах.ру. Тогда там были две интересные – Большой Литературный Конкурс (БЛК) и Литературный Фестиваль Рунета (ЛФР), которые фактически представляли собой большое международное лито. С просторов интернета я, можно сказать, вошла в Иркутск.

– Почему у вас не возникло мысли пойти в Союз писателей? Так ведь делали все.

– Я считала, что недостойна – ну что я там буду показывать? А я еще учиться в стандартном понимании я жутко не люблю, избегаю всяких семинаров и такого прочего. Что не отменяет, конечно, самообразования. Наверное, немножко оберегаю свою территорию, которую открыла и где понимаю – это хорошо, это плохо. Притом к критике отношусь нормально.

– Сегодня множество литературных школ, семинаров и конкурсов, считаете ли вы, что это благо для начинающих?

– У людей разные пути. Все пытаются себя найти, и всем нужно какое-то одобрение на начальном этапе. В любом случае человек хочет знать о себе, просто один хочет одобрения в чистом виде, и больше ему ничего не надо, а кто-то желает понять, его ли это дело и куда двигаться. Если на достаточном уровне развита самокритика, тогда все в порядке и тогда никакая школа тебя не испортит. Я считаю, что автор всегда должен сомневаться в себе, сомнение – двигатель прогресса. А если что-то получилось и оценили профессионалы, то это лишь небольшая награда за твои мытарства.

– Есть мнение сегодня, что слова «талант», «дар» должны уйти из нашего лексикона, потому что человек может всему научиться, дело, мол, в натренированности нейронных связей в мозгу. Считаете ли вы, что есть Божья искра, дар, талант? Или же поэзия – дело навыка?

– Я считаю, что дар никто не отменял. Кому-то дано этим заниматься, кому-то нет. Можно накачать «мышцу», конечно, научиться рифмовать, слагать правильные стихи. Но если по-настоящему, то есть в нашем занятии еще что-то, что рациональному объяснению не поддается, какая-то тайна, делающая поэзию поэзией. Это спускается от Бога – у одаренного человека какой-то канал функционирует лучше, чем все остальное. Это бездоказательно, конечно. Но ведь это даже скучно – все подвергать рационализму.

– На какой главный вопрос вы пытаетесь ответить своим творчеством? Что решаете для себя? Чему радуетесь?

– Можно сказать, что это костыль, который помогает мне двигаться. Действительность часто бывает совершенно непредсказуемая, часто принимает какие-то безобразные формы – и чтобы в этом как-то жить, нужно перерабатывать ее, прогонять через себя. Можно сказать, делать более удобоваримой. В этом присутствует определенный эгоизм – как и в любом способе выживания.

Так что я радуюсь сейчас простым вещам – в той сложной ситуации, в которой мы все оказались. И в последнее время, несмотря на происходящее, ощущаю счастье от того, что я здесь и сейчас, в заданных условиях, нахожусь.

– Для многих поэтов и писателей, которые работают в провинции, да и не только в провинции, остро стоит вопрос недооцененности. Для вас он есть?

– Я фаталист. Для меня этот вопрос не стоит и не стоял, наверное, никогда. Для меня важен процесс, и в нем я нахожу свое удовлетворение. При этом, если говорить о нас, условно пишущих на одном уровне авторов, то нас очень и очень много. А кого считать гением? Наверное, история рассудит. И даже если мы послужим почвой для этого гения, то почему бы и нет? Я понимаю, что занимаю свою маленькую нишу, и чувствую себя в этом пространстве комфортно. Чувствую себя на своем месте, иду своим путем, гну свою линию.

– Вы большую часть времени проводите не в Иркутске, где, собственно, сосредоточена литературная жизнь, а в селе Баклаши, в родительском доме. Это принципиально – сменить город на деревню? Или же у вас сложные отношения с Иркутском? Могли бы вы в принципе сменить город?

– Я же здесь, и, пожалуй, так надо. Но я очень долго к Иркутску привыкала. Он отторгающий, я его не понимала, не принимала. Однажды взяла фотоаппарат-мыльницу и стала бегать по городу, отфографировала все его наличники, дверные ручки, замки – так приобщалась. Ведь через детали можно составить впечатление о целом объекте. Так от малого к большому – и город стал мне ближе, роднее. И на этот интерес он, видимо, мне ответил долей тепла. Но сейчас мне вообще тяжело в городе. Я человек, тяготеющий к свободным пространствам.

– То есть сельским? Ваши стихи полны сельских, природных пейзажей, объектов, действующих лиц. В них как будто бы описана история вашей семьи, история рода. Создается ощущение, что это главная тема вашей поэзии. Так ли это?

– Когда ушли мои дедушка с бабушкой, отец, дядя, возник обрыв. Подумалось: а что дальше? А дальше как будто бы ничего. И как будто их, этих людей, не было вообще. Но для меня есть маленькая зацепка – через стихи и с ними связь и со следующим за мной поколением, пусть хотя бы двумя строками. И я понимаю, что занимаясь своим делом, можно заземлиться сильнее, чем мои ушедшие родственники. Мне дали возможность укорениться. И может быть, на мне лежит ответственность за сохранение памяти моего рода.

Я часто упоминаю свою маму, которая многое сохраняет в памяти, в отличие от своих сестер – семейные истории, предания. Помнит – и зачем-то передает мне. А вот ее сестры говорят: мне это не надо, я это и не помню, а как ты, Наташа, это помнишь? А Наташе нужно помнить зачем-то. От людей старшего возраста, бывало, слышишь горькое: все бессмысленно, все равно все пройдет. А я считаю, что вовсе не бессмысленно.

– То есть для вас эти домашние истории, истории семьи – вдохновляющий материал?

– Я не могу сказать, что я это очень люблю, мне нравится писать на отвлеченные темы. Но эти истории меня не отпускают.

Бывают тексты, которые тебя мучают, рождаются долго, ходят за тобой по пятам. Например, таково мое стихотворение «Ябалан Дабаан» – по мотивам рассказа моей мамы о бабушке в молодости, как та ходила на Яблоневый хребет, что в Забайкальском крае. Это реальное место, в водоразделе трех рек – Лены, Енисея и Амура, текущих в три моря – Карцева, Лаптева и Охотское. В переводе с бурятского это что-то вроде «проходимый перевал», но наши первопроходцы, видимо, по созвучию, стали называть хребет Яблоневым, или, как в старину, Яблошным. Ну так вот, та осень, видимо, была достаточно теплой, и молодая женщина, моя будущая бабушка, ушла туда босиком. Но заблудилась. И вдруг начался буран. Спасла бабушку собака, которая грела ей босые ноги. После такого переохлаждения бабушка заработала ревматизм и порок сердца на всю жизнь и от этого по прошествии лет умерла.

Есть в семейном загашнике и трагические истории. Например, в тех же местах в Гражданскую войну сестра моей бабушки нашла растерзанные тела людей, принявших страшную смерть – их привязывали за ноги к наклоненным при помощи лошадей верхушкам деревьев, потом деревья отпускали. Тетка после этого онемела и оглохла. Речь со временем к ней вернулась, а слух – никогда.

– Можно сказать, что у вас есть своя тема в поэзии и вы создаете поэтическую судьбу. Но что здесь важно лично для вас? Вы переосмысляете историю рода для будущих поколений или же сами ищете ответ на какой-то свой вопрос?

– Не могу сказать, что для каких-то «будущих поколений» – это голые слова, декларация. Меня не оставляет ощущение, что я не в то время родилась. Точнее сказать, когда мама рассказывает, у меня такое чувство, что я все это уже сама видела и сама переживала.

– То есть для вас это в каком-то смысле техника вспоминания чего-то уходящего вглубь времен?

– Да, память рода. Иногда чувствуешь себя очевидцем всего произошедшего. При этом я не могу сказать, что исповедую какое-то почвенничество. Хотя обо мне так говорят. Ну хорошо, я почвенник, потому что я на почве. И я питаюсь этим. Мне понравился один комментарий, который я получила на свое стихотворение: странные вы пишете стихи, потому что, когда я читаю, например, поэта из Самары Михаила Анищенко, я понимаю, откуда он, а вы как будто дух, случайно пришпиленный к одному месту, и по вашим стихам невозможно сказать, откуда вы. Моя тема – сменяемость поколений, цикличность, чередование жизни и смерти.

– А как вы понимаете это слово – «почвенник»? В какой-то момент оно стало чуть ли не ругательным, ироническим собирательным образом – валенки, береза, балалайка, ну, медведи еще.

– Почвенник работает в традиционной, фольклорной системе – например, кемеровский поэт Виктор Коврижных, ныне покойный, яркий представитель направления.

Я с фольклором периодически сталкиваюсь – пою аутентичную народную музыку время от времени. И прихожу к выводу, что фольклор настолько чист и глубок, как ум ребенка, что мы, современные авторы, желающие написать нечто фольклорное, не можем отключиться от своего культурного багажа. Мы не в состоянии работать с простыми вещами. Однажды я переводила с украинского на русский народную песню и поняла, что меня тянет в какую-то сложность – а там надо идти наоборот: чем проще, чем примитивнее, чем кустарнее, тем лучше, достовернее. Да, палка-копалка – до предельно простых вещей.

– Каких вы сами цените поэтов? Кто вам близок из классиков?

– Возможно, это кому-то покажется банальным, но я выросла в крестьянской среде, дед мой был крестьянин, и когда я соприкоснулась с Есениным, то была поражена, как можно о простых, обыденных вещах сказать так возвышенно и поэтично. Когда вокруг начинают обсуждать Есенина или, например, Рубцова, я стою на своем: для меня все началось с Есенина.

Алёна Рычкова-Закаблуковская: «Я тоненький по тебе колокольчик медный»

Алёна, Вы занимаетесь изготовлением кукол. Известно, что кукла –мистическое существо. Расскажите об этом увлечении, и есть ли связь между куклами и Вашей поэзией?

Неспроста же Всемирный день поэзии и Международный день кукольника отмечаются в один день, 21 марта. Куклы и стихи всегда присутствовали в моей жизни. Это способ моего проявления на физическом плане. Моя подруга, иркутский поэт Надежда Ярыгина, говорила, что во время рукотворного процесса так легко и уютно обдумывать и складывать слова. Буддистские монахи совмещают физический труд и осмысление философских трактатов. Что и нам мешает занять руки работой, а мысли творческим переосмыслением бытия? Но буду честна, прежде всего перед самой собой. По сути я не наигравшийся ребенок. И первые стихи пришли ко мне, как игра. И куклы, и стихи – это и  взаимодействие с миром, и создание своего.

Ваши сетевые страницы обычно предваряет цитата из переписки М. Цветаевой и А. Тарковского: «Всякая рукопись – беззащитна. Я вся – рукопись.» Прокомментируйте её, пожалуйста.

Рукописи – это все, что нам остается. Стихи и дневниковые записи. По ним мы и судим. И автор беззащитен перед нашим взыскующим взглядом. Рукопись его единственный свидетель и очевидец. И нет никого больше в этом одиночном самостоянии.

Вы принадлежите к исчезающему поэтическому течению поэтов-почвенников, ощущающих неразрывную связь с родной землёй. Впрочем, исход из деревень неминуемо должен был отразиться на литературе и на культуре в целом. Задумываетесь ли Вы о том, что на сегодня являетесь одним из немногих (возможно, последних) представителей крестьянской поэзии? Видите ли Вы преемников среди современных поэтов?

Я не принадлежу к течению поэтов-почвенников, не исхожу из деревни и не призываю в нее вернуться. Я просто проживаю свою маленькую жизнь, и проживать мне ее проще и легче в единении с природой. Типичный городской житель, сбежавший из города. И я не являюсь представителем крестьянской поэзии. Это одна из сквозных тем, к которой я только прикасаюсь.

Есть прекрасный поэт Майка Лунёвская, живущая в Тамбовской области, пишущая о земле и гусях, и деревенском доме. Но назвать ее почвенником у меня язык не повернется. Это очень узкоколейный критерий оценки ее творчества. Ее поэтика шире и глубже. Просто метафизика поэта, живущего в мегаполисе, отличается от метафизики поэта, живущего на земле. Поэтика Майки ближе к земле, но и к космосу ближе.

Стремление осознать и очувствовать свои родовые корни вызвано ощущением одиночества, с которым Вы таким образом справляетесь, или это нечто более глубокое, связанное с непроизвольным поиском защиты у предков от реалий сегодняшнего мира?

Один столичный литератор ( милый и добрый человек) назвал мои стихи плачем деревенской бабы по своим покойникам. И ведь он отчасти прав. Считается, что монах – это жертва Богу от рода.  Призванный отмолить всех живых и мертвых до седьмого колена. У меня потребность не отмолить, но хотя бы упомянуть.

«Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись!»

Все мы заслуживаем быть упомянутыми.

Нет никакого одиночества. Это иллюзия. Есть родные, близкие, друзья, коллеги. Бог, в конце концов.

Есть мгновения ощущения себя частью человеческой общности, и есть мгновения ощущения себя былинкой на ветру. И одно не отменяет другого.

Это странное чувство места,
Где когда-то нам всем лежать.

Расскажите об это чувстве.

Чувство своего места на земле и в земле. Это неизменно. Если только мир совсем не перевернется с ног на голову.

В Ваших стихах удивительным образом происходит синтез деревенского и мирового. Появление в текстах Будды или Китая, например, продиктованы Вашим интересом к Востоку или это высказанная вслух мысль о том, что всё равно, где живёт человек – мир не вокруг, он – внутри?

Я живу на бурятской земле. Здесь тесно переплетены три религиозных традиции: буддизм, шаманизм, христианство. До Китая рукой подать. Упоминание Китая в стихотворении сродни упоминанию внутренней Монголии.

«во внутреннем моем китае зима»

Я придерживаюсь герметической мысли о том, что внутри, то и снаружи.

В последние годы Вы всё чаще отступаете от рифмы и строгого соблюдения размера и погружаетесь в народно-былинную стихию русского свободного стиха. Это осознанный выбор или подсознательная тяга к словесной свободе и обретению новых поэтических возможностей?

И тяга, и выбор. Верлибр обживает свое пространство, расширяет границы. И в этом тоже развитие поэтического языка. Мне нравится синтез упомянутого вами русского свободного стиха, верлибра и силлабо-тоники. К народно-былинной стихии мои эксперименты имеют все-таки опосредованное отношение. Не всякую мысль можно уложить в жесткие силлабические рамки. Но это не значит, что свободное течение верлибра хаотично. Посмотрите, как структурирован и организован горный поток. Любой предмет, не укладывающийся в его природную суть, немедленно отторгается. Так и всякое слово в верлибре находит свое место, либо исключается, как чужеродное.

Собираетесь ли Вы возобновить публикации на Поэзия.ру?

Я восстановила пароль. Но пока не приняла окончательного решения. Чем дольше живу, тем больше хочется молчания, когда общение сводится к нескольким контактам с близкими по духу людьми, чьему мнению доверяю, как своему собственному.

Сейчас все, наверное, испытывают угнетающее чувство из-за происходящего в мире. Вслушиваясь в тишину, воздух, свет и почву, что Вы слышите? Что они говорят о настоящем и будущем?

Что и это пройдет. Хватит ли на то человеческой жизни? На это нет никаких пророчеств. Никаких радужных перспектив впереди не вижу. В связи с деструктивными изменениями, происходящими в обществе, рассчитывать на  положительный исход весьма наивно. Картина мира разбилась вдребезги. Сначала пришлось собирать себя по частям. Определять зону своей ответственности. Жить одним днем, выискивая свет внутри, различая его в других, ближних и дальних. Жить по маякам. Сохранить в себе человеческое – это ли не главное в эпоху массового расчеловечевания? Что внутри, то и снаружи.

Беседовали:

Светлана Михеева «МК Байкал»

Любовь Берёзкина «Пифийский оракул» Поэзия.ру

***

пришли волхвы и принесли дары

когда взошла звезда над усть-балеем

господь сказал все будет иудея

я никого из вас не пожалею

пока вокруг смещаются миры

господь сказал а после будет рай

мы будем тихо жить своим аббатством

ты только ничего не возжелай

чужой жены и пастбищ и богатства

чужой судьбы не возжелай сынок

а все иное мы переболеем

и горсть за горстью сыпался песок

в разверстый рот земли под усть-балеем

***

нет никого я друг мой не спасу

когда вокруг такие тянут бредни

мы встретили на выселках лису

она спешила видимо к обедне

и полыхал обманчивый костер

ее хвоста как чудо-опахало

господь над нами длани распростер

и вся округа вмиг заполыхала

горел очаг и кружка горяча

нам грела руки словно тело птичье

мы привечали нынче палача

он говорил мол не имею личной

претензии и крови не люблю

ни злобы нет ни явной неприязни

я с малолетства головы рублю

и дед рубил

почти до самой казни

***

Пустозвонно гудят колосья

До зимы им звенеть, звенеть.

Потянулись скелеты песьи

На нехитрую нашу снедь.

Словно свет из дверного паза

Солнца луч открывает небо.

Ангелочек сидит безглазый

В ожидании нашей требы.

Поселковые встали тесно.

Не иначе совет держать

Между плит и венков.

Над бездной.

Это странное чувство места,

Где когда-то нам всем лежать.

***

ну как тебе слива тугого налива

которая нынче упала в траву

а ты без оглядки идешь себе мимо

с одной только мыслью зачем я живу

щетинится слева сухая малина

направо сморода густа и черна

вот ветхозаветная ржавая глина

из глины ты взят и вернешься сполна

в ее ненасытное влажное чрево

куда бы ни шел а придешь на постой

березник направо осинник налево

и ты между ними ты стебель пустой

***

Здесь в июле видится простое.

Тишина эпохи травостоя,

В переулке строящийся дом.

Ночь длинее, день уже короче.

За забором худосочный срочник

Выбритым отсвечивает лбом,

Рвет малину в звонкую тарелку.

Воробьи заводят перестрелку

Над иргой. Развесистым кустом

Наклонилась красная сморода.

Нынче праздник будет у народа —

Металлурга достославный день.

И уже настроили динамик,

И плывет наш медленный Титаник

Грузно, не отбрасывая тень.

***

Так полвека звякаешь на стене,

В древесину дома вплетая корни.

И теряешь голос когда извне

Налетает ветер сырой и черный.

Остывают мертвые во гробех

И грядет наверное день последний.

Слышишь ли? Я тоненький по тебе

Колокольчик медный.