Памяти Владимира Николаевича Попова. Николай Васильев

1. Прикосновение к речи

Одиннадцать книжек Владимира Николаевича Попова рассыпаны передо мной на рабочем столе. Большинство перечитано не по одному разу. И в височке каждой его книжки бьётся жилка северного слова, которое никогда уже не отпустит поэта.
  Названия северных рек, озер и морей, деревень, посёлков и городов щедро расселены в его фольклорных тетрадях «Пчёлочка златая» и «Архангельской тетради». Их больше шести десятков. Практически все они связаны с Архангелогородчиной.
  Крайне интересно, чем они занятны поэту, в связи с чем прорастают в его стихотворениях, какие поэтические задачи «обслуживают».
  Есть у каждого поэта целокупное определение края, области, места, где он жил или живёт. Скажешь: Алтай, Забайкалье, Урал – и многое понятно. Мехи слов-топонимов могут сужаться и расширяться. Сами географические названия впитали в себя, с одной стороны, холодноватые необозримые пространства и, с другой стороны, уютные малости наших обжитых родин. Малых – как мы их называем. Холодные кристаллы абстракций и тёплые камушки исхоженного и перевиденного.
  Всеохватное редко всплывает в топонимах его северных поэтических «дневников»: Крайний Север, Полярный круг, Заполярный круг, Поморье – вот и все его обращения к необъятным просторам поэтической родины. Чаще причастность к нашим просторам он обозначает простым словом «север», где у него всплывают Ладога и Онега, Карелия и Вологдчина, Ярославль, Мурманск…
  Поэт Владимир Попов не любит долго озирать северные дали с высоты птичьего полёта. Ведь родина питает нас теплом, когда мы узнаём её в упор, когда заплачем по истлевшим домикам Кег-острова, окунёмся в холодные воды Вашки, переживём мезенские морозы, пройдёмся прибрежными песками Лопшеньги у самого Белого моря…
  Тогда сердце принимает в себя постепенно, не сразу, местные топонимы, которых вы не найдёте ни на одной карте. Подбаенные ручьи, Кобыльи гривы, Три берёзы, Тетерьи горки обласкают ухо, вселятся в пожизненный словарь человека, который «пожалел и полюбил» их, и они открылись, доверились не случайному гостю: неси нас в себе, воспой.
  Воспел. Наигрался звуками, мелодией, смыслами, перебрал драгоценное ожерелье местечек, уголков нашего с вами Севера, и, нанизанные на чётки стихотворений, запели, заплясали, ожили кывы, нюши, лоптюги…

Гуси пролетели мимо,
прокричали: га-га-га!
Я иду из топонима
Лопшеньга на Кокшеньга.

Лоптюга да Пукшеньга:
всё одна га-га видна.
Яреньга да Нименьга –
га-гагачая страна.

Всё смеётся и гогочет,
дальним эхом двоится…
Постепенно, ближе к ночи,
только успокоится.

  И столько авторской любви к странным и волшебным созвучиям северных деревушек, сёл, рек и речушек! Ведь и многим из нас уже только произносить их – одно наслаждение.

Здесь и Кула и Ёла,
Выкомша и Кошма…
Непонятные слова,
но зато хорошие.

Повстречались мне надысь –
справа или слева –
и болотная Горбысь,
и лесная Евва.

Ыя, Мытка, Поч и Дым,
Чой, Кыв, Нюш и Она…
Хорошо быть молодым
и худым до звона!

  А то топонимика сращивается поэтической хваткой с местной говорей и рождаются чудесные стилизации, рождённые абсолютным языковым чутьём, слухом, лишённые намёка на заигрывание. Я не нахожу окончательного ответа на внешне простой, кажется, вопрос: почему одни стилизации вызывают стойкое отвращение, а другие (чрезвычайно редкие!) принуждают забыть о самом слове: «стилизация»? Как человек, кратким временем прикоснувшийся к гуще народной жизни, к слову простых людей, угадывает самый народный дух и высекает из него поэтические шедевры, которые так легко обезымяниваются и уходят в народ? Сколько ни рассуждай на эту тему, а всё-таки остаётся тайна причастия к живому слову, интимность отношения автора со звучащей стихией народной речи. Гениальна восприимчивость поэта Владимира Попова!
(Подобная органичность есть в лучших творениях ушедшей от нас северодвинки Анны Зайцевой).

Пинежская озорная

Деревенские ребята –
морды сливою –
пели песню суковату –
матюкливую.

На резиновом ходу:
в новых катанцах.
То ль на игрище идут.
То ли свататься.

Обступили нерадивую
бабёнку.
Привязались, как родимец
к ребятёнку.

Порассыпали хвальбу
да вопросы.
Поцалуй да поцалуй –
кровь из носу.

Надавала им молодка
подзатыльники.
– Накурились вина-водки,
словно винники.

Бабка в дедовом треухе
в погреб лазила.
Увидала всё старуха,
словно сглазила.

Собрала она народ
со всей улицы:
пусть на вьюношей пойдёт –
полюбуется.

Закряхтели старики,
словно жабы.
Стали робить мужики.
Стали бабы.

Где поленом, где колом
отчебучили.
Только дым стоит столбом.
Серой тучею.

И ребята сгоряча
долго ухали.
Попивали голый чай
с оплеухами.

  В «Архангельской тетради» всего несколько десятков стихотворений, а в них с добрый десяток названий рождено нашим Севером: «Белая ночь», «Двинская губа», «Северная дорога», «Олема»… Важно? Да. Но ещё важнее, что самим духом Севера, как ветрами, продуты стихотворения Владимира Попова в почти всех его поэтических книжках. Даже роман «Озеро», благородный, чистый, высокий, связанный с творчеством Ивана Бунина немыслим без главки «На другом берегу Мезени», ибо там начало начал. Там Север и совокупно Бунин открыли поэту «удивительный по красоте, силе и чувственности русский язык». Владимир Николаевич впитал «язык простых людей», и в его фольклорных тетрадях звучат и лешуконский диалект, и пинежское присловье, и язык сродних им коми-зырян… Прикосновение к речи северян бережное, любовное:

Приходил ко мне милашка –
постучался в отчий дом.
На нём белая рубашка –
сы вылын выльа дором.

Быдтор позъо виччысыны –
всего можно ожидать.
Обниму-ка я детину
и не стану возражать.

Он немножечко колючий,
но пригладится потом.
Будет мне при нём не скучно –
сы дырйи абу гаждом.

  По-всякому сыграют свою партию ветра молодости поэта в Архангельске и в Мурманске, в Мезени и Холмогорах… Для чуткого слуха вдруг откроется перекличка с великим Ломоносовым. Так, наверное, посещение Холмогор и навеяло эхо!

Затихли за рекою
В селенье голоса.
Всемирному покою
Послушны небеса.

  Ох, не хочу подсказывать, а слышащий и знающий внемлет, ибо и сам размер, и лексика бросают нас в объятья ломоносовского!
  Нет, не всё так весело, не всё озорно и песенно в фольклорных тетрадях Владимира Попова. И деревня Лешуконии Резя, «где никто не живёт», припомнится, и «холодная округа архангельской зимой, и холодный неуютный вокзал, и поезд из Архангельска, открывающий «родную печаль» наших былинных и грустных пространств:

Как печально там и одиноко:
снежная пустыня – путь далёк…
А потом, вдали – в дали глубокой –
одинокий вспыхнет огонёк.

Вспыхнет огонёчек и погаснет,
словно у Вселенной на краю…
Только одиноко и напрасно
я в холодном тамбуре стою.

А вот тут я не мог сдержать улыбки и потёр от такого совпадения руки: как тут не сыщешь нынешних Михаила, Владислава и Артёма! Как в воду глядел поэт… Радостно передёрнешь плечами и посветлеешь:

Я ко многому готовый, –
ну, а тута нету слов…
Ай, Поповы! Ну, Поповы, –
натворили чудесов.

И живут не ради славы,
а в заботе и труде
Михаилы, Владиславы,
и Артёмы, и т.д.

  Исполать вам, нынешние Поповы!
  Бывал я в Кенозерье. Бывал, похоже, там и поэт Владимир Попов. Никто не забудет единственную на всю Россию часовенку, в которую можно войти (к Богу!), только сломив колени, обуздав гордыню, преклонив покаянную голову.
  Так преклонил перед Севером голову выдающийся русский поэт Владимир Николаевич Попов, не отдав любви своей ни Югу, ни Западу, ни Востоку:

Пленил волшебник музыкой Восток.
А Юг наполнил праздничные роги.
Гулёный Запад приводил в восторг…
Но я пошёл по Северной дороге.
Туда, туда! За Волгу и Двину,
где на просторе ходит ветер свежий,
где люди долго помнят старину
под крышами прадедовских убежищ.
Возможно, эта истина горчит,
однако правда правдою пребудет,
и, как наивно это ни звучит,
спасли язык неграмотные люди.
Как с ними я не виделся давно!
– А жили как?
– Времён не торопили…
Поднялся над избой седой дымок:
у Ивановых печку затопили.
Туда, туда! Где царствие зимы,
где старики торжественны и седы.
Там у суровых жителей земли
подслушаю вечерние беседы.

 

 

 

2. Среди островков памяти

(о романе В.Н. Попова «Озеро»)

  

  Мы продолжаем открывать для себя творчество Владимира Николаевича Попова, неразрывно связанного с Русским Севером. Его выдающаяся «Пчёлочка златая» – вся есть глубокое эхо встречи с Мезенью, Лешуконским, Архангельском, Конозерьем…

  Проза поэта – естественное продолжение его поэзии. Её составляют прежде всего три романа: «Монокль», «Снежная королева» и «Озеро». Всё они похожи по своей архитектонике. Это свободно и одновременно гениально сшитые в единое целое новеллы – от нескольких страниц до четырёх-пяти предложений или коротких и изящных верлибров. Брошенные щедрой рукой в настой его поэтических романов, они создают неповторимый и незаёмный аромат. Им не пресытиться, не напиться – хочется ещё и ещё.

  Главка четвёртая романа «Озеро» называется «На другом берегу Мезени». Она, кстати, естественно вошла и в «Архангельскую тетрадь», ставши его своеобразным и много объясняющим послесловием. С романа «Озеро» мы и начнём.

  Роман «Озеро» анонсирован кратко, изящно, достаточно полно для того, кто читал его: «Мир «Озера» – чуткий, тонкий, пластичный – соткан из отражений встреч, отзвуков бесед, лепестков воспоминаний. Прошлое и настоящее в повествовании, переплетаясь, создают объёмную и гармоничную картину».

  Не удивлюсь, если анонс принадлежит самому поэту…

  Написал он «филологический роман»  в 2017-2018 года, а издан он был в Москве в 2019-м.

  Старый литератор Иван Егорович Тихомиров приглашает к себе поэта Владимира Николаевича отобрать из собранного им материала о Бунине «то, что нужно для работы над бунинской темой». Сам Иван Егорович уже не в силах справиться с таким объёмом рукописей, да и здоровье его и возраст не позволяют начать задуманный роман. Помогать Владимиру соглашается Елизавета Владиславовна…

  Я читал роман раз, другой, третий и мне на ум приходило сравнение: выходишь из тёплого, уютного купе поезда, от нескончаемых бесед с попутчиками, которых уже никогда скорей всего не встретишь в жизни… Перед тобой дорога, сельская… Идти тебе далеко. И всю дорогу звучат тебе голоса случайно встретившихся людей, светятся перед тобой в полутёмном купе их глаза, всю дорогу долго-долго и мягко постукивает, покачивает… Есть сладость шага, ощущения движения по земной тверди после многих часов вагонного сидения. А голоса звучат, лики выплывают, слова срастаются в причудливые узоры, чувства внешне неуловимы, а глубоки, однако. Шагаешь, улыбаешься, печалишься чуть, вспоминаешь…

 Или – весёлое единство того, что в дамской сумочке! Лучше не высыпать всё разом, а вынимать вещичку за вещичкой постепенно, одну за другой. Тогда «безделицы» её хаотичного содержания милы, притягательны, поэтичны.

  Дух высочайшей культуры витает над «Озером» В. Попова! При первом чтении романа я, конечно, восхищённый, искал аналогии в русской и мировой литературе. Первым, кто мне аукнулся в ней, был Тонино Гуэрра, в особенности его «Восемь тетрадей жизни». В предисловии к сборнику стихов Гуэрры «Волы» режиссёр Андрей Тарковский написал: «Тонина Гуэрра – поэт. И тогда, когда он обращён к прозе, и когда сочиняет сценарий для кино, и когда пишет стихи». А Паола Волкова, составитель книги «Восемь тетрадей жизни» в предисловии как будто имела в виду и творчество В. Попова и архитектонику, кинематографию романа «Озеро», написав следующее:

«Он, Улисс, странствующий среди островков свой памяти. Только память его бесконечно расширена, ибо это память поэта. В этом потоке образов-метафор всё разом и рядом: запах пригоревших оладьев, шум сухой листвы и муравей в лабиринте мирового ковра.

  Вся его литература – монтаж образов, ассоциаций, скрепленных ритмом…». И чуть подальше: «Любой текст Тонино – не сплошной. Цельность его другая – мозаичная. Картина складывается из малых драгоценных смальт: мира событий и воображения, дня сегодняшнего и бесконечности истории».

  Безделицы «Озера» крепко-накрепко сшивают две вещи: творчество Бунина и крепнущая симпатия Веты и Владимира. Истории неутомительно выливаются в трогательных новеллах, юмористических рассказиках, прямой статистике, жадном цитировании, в быте, оригинальных оценках прочитанного, документальной хронике и даже – в мини-лекциях!

  Проза Владимира Николаевича Попова поэтична настолько, что вы часто и забываете, что перед вами роман. И сам поэт нет-нет, да и соскользнёт то в верлибр, то в стихотворение, то в чудесно ритмизированную прозу, где графика сама стремится войти в горлышко изящного сосуда, явно говорящего нам о поэзии. И не случайно: ведь внешне разрозненные новеллы намертво сшиты любовью, творчеством, опоэтизированной природой и постоянно ощутимым присутствием Ивана Бунина: «Вечерами мы по очереди читали дневники Ивана Бунина: то я, то Иван Егорович, то Вета… Какой хрустально-чистый язык! И первозданная красота мира… Строки, как строчки стихов: «Во всех комнатах запах ландышей». Или: «Слегка душная заря, бледно-аспидная тучка».

  Поэтическая проза  рассказа «Муза» Бунина однажды даже «вынуждает» автора перестроить повествование шедевра «в архитектонику современного русского верлибра».

  В романе  «Озеро», кроме всего прочего, вспыхивают (как в водах настоящего озера!) волнующие отблески других поэтических миров: Арсения Тарковского, Риммы Казаковой, Довида Кнута, Лермонтова… Колдовство какое-то, волшебство этого «случайного» бормотания стихов героями романа – Леей, Ветой, Владимиром, огранённое пронзительной и лёгкой одновременно печалью историй, в которую они инкрустированы… Редко кому дающееся умение открыть текст стихотворения так, что «прочитав его однажды, вы его никогда не забудете!». Впрочем, поэзия прозы Владимира Попова сама по себе достойна восхищения. Осмелимся привести целую главку романа под названием «Стирка», чтобы вы ощутили «счастливого  человека  посередине солнечного лета»:

 

       Вета отложила папку в сторону и задумалась…
      – Иван Алексеевич жалуется на то, что у него на плечах висят три бабы: жена Вера, бывшая любовница Галина и её любовница Марга. А у меня висят на плечах два мужика-бездельника: один стихи пишет, другой посмеивается и трубку курит… Сегодня у нас стирка!
      Вытащили в сад табуретки, корыто, ванну, мыло, порошок и прочую ерунду. Огромная куча простыней, пододеяльников, наволочек и полотенец была свалена на траве.
      – Так: В. Н. подтаскивает воду, Иван Егорович сторожит бельишко, чтобы его не утащила пьянчужка Кукарекина…
      – Какой воды-то?
      – Два ведра горячей и два ведра холодной – и так каждые сорок минут. Всё! Вперёд и вверх!
      Иван Егорович набил трубочку табачком, посмотрел на воинственную Вету, покачал головой и произнёс:
      – Во, разбушевалась!
            Любая женщина устраивает при стирке маленький водопад.
            Вета устроила большой водопад!
            Брызги воды летели от крыльца до калитки.
            Прекрасное молодое тело всё время было в движении.
            Руки летали вверх-вниз, вправо-влево.
            Иногда она поправляла
            тыльной стороной кисти руки
            волосы, танцующие по плечам.
            Кофточка и лёгкая юбка потемнели от влаги.
            Каждую секунду тело приобретало
            новую форму танцевального движения:
            ноги переступали,
            бёдра раскачивались,
            мускулы спины напрягались,
            кисти рук совершали магические манипуляции
            от нежнейшего прикосновения
            до жёсткого разрывания на части.
            Хлопья мыльной пены цеплялись за руки
            и разлетались на радужные брызги…
      Если бы какому-нибудь идиотскому кинорежиссёру взбрело в голову снять на киноплёнку это действо, то это был бы самый сексуальный момент в мировой кинематографии.
      Иван Егорович чистил картошку.
      Я, словно паук, развешивал бельевые верёвки в саду. Между сосен и яблонь.
      Уже через час весь сад приобрёл новый вид. Лабиринт из развешенного белья заполнил пространство. Капли мерно падали на землю. Сквозь белизну простынь просвечивало матовое солнце. И среди этих сохнущих парусов бродила сосредоточенная Вета в ожерелье из деревянных защепок.

 

  Когда я возвращаюсь к роману и охватываю его весь глубоким вздохом, меня не оставляет щемящее чувство хрупкости, временности, незащищенности «прибежища старого литератора», где встретились, живут, беседуют, поют, читают, размышляют наши герои. Островок благородства, интеллигентности, глубоких знаний, тонких человеческих отношений, как в «Солярисе» Тарковского, омывается разрушительными волнами настоящего, далеко не духовного. Ни одного попрёка, стенания у автора в его «горевании о прошедшем времени». Наверное, сам Владимир Николаевич бы не согласился так вот сразу с моей печалью. Но в прямом и переносном смысле  на глазах героев сгорают остатки культуры серебряного века. Липкое, ползучее, пошлое паутиной заволакивает нечто просиявшее в подмосковной Малаховке, и на месте его водружается грубое, жлобское: «По дорожке прошла куча подростков, и некоторые из них держали за горло полупустые бутылки с пивом, словно дохлых цыплят». Высокое и лёгкое дыхание романа  прерывается пепелищем сгоревшего театра, выгнанными из Прибалтики цыганами, жестокими подростками на перроне.

  «Перед Новым годом я приехал к Тихомирову. Открыл калитку, но колокольчик не зазвенел. В доме была куча внучатых племянников из Сыктывкара. Иван Егорович уже не вставал с кровати.

  – Вы бы чаем напоили Владимира Николаевича, – сказал он племянникам.

Лысый амбал средних лет хмыкнул:

  – Чифир не варим! Есть пивко с воблочкой. Хошь?»

  Остаётся погасить свет, опустить занавес и унести с собой все «щемящие чудеса», щедро разбросанные в романе В.Н. Попова.