Еще раз о концлагерях

Фрагменты недописанной книги

В момент, когда я брошу в ураган будущей войны цвет германского населения, не испытывая ни малейшего сожаления о драгоценной крови, которая потечет рекой, кто может оспорить мое право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как насекомые?

Адольф Гитлер, «Майн кампф»

 

 Никого не учу. Пытаюсь разобраться... Мучительная тема, у которой множество поворотов и неожиданных ракурсов...

Пытаюсь найти ответы для самого себя. Если еще кому-то эти записки помогут найти какие-то ответы – буду рад.

 

1.

 

В январе 2020 года мир отметил 75-летие освобождения Освенцима советскими войсками. Это вызвало всплеск общественного интереса к теме нацистских концлагерей.

Интерес этот проявляется порой весьма своеобразно. Так, один знакомый сказал:

– Вот пишут, что такой-то был узником концлагеря. Как это может быть? Он ведь русский, а в концлагерях были одни евреи…

Это – пример довольно распространенного заблуждения. Лагеря смерти как место массового страдания заключенных в них людей разных национальностей – это одна история. Уничтожение эшелонов с евреями - другая (хотя и связанная с первой).

Наверное, стоит поговорить об этом и других заблуждениях и неточностях, связанных с концлагерями. А у тех, для кого это, возможно, будет всего лишь повторением уже известного, я заранее прошу прощения.

 

Давайте представим себе: в Освенцим прибывает транспорт с евреями. Их заставляют выйти из вагонов, раздеться, оставить все вещи. Небольшую часть от общего числа прибывших оставляют для работы в лагере, а остальных отправляют якобы принять душ, а на самом деле – в газовую камеру.

Остановим свой взгляд на тех, кто прошел селекцию (отбор) и признан пригодным для работы в лагере. Они еще какое-то время поживут. Какое? Судя по тираде, которой «приветствовал» попадавших в Освенцим первый начальник лагеря гауптштурмфюрер СС Фрич, совсем недолго. Вот что он говорил: «Вы приехали сюда не в санаторий, а в немецкий концентрационный лагерь, из которого только один выход: через трубу. Если это кому-то не нравится, он может хоть сейчас идти на проволоку (по которой пропущен электрический ток – Н.С.). Если в транспорте есть евреи, то они не имеют права жить более двух недель. Если есть ксёндзы, то они могут жить один месяц, остальные – три месяца».

Как видим, все расписано с немецкой пунктуальностью. И с той же пунктуальностью каждый новый узник будет зарегистрирован, получит номер, который выколют у него на предплечье (отмечу, что это делалось не во всех лагерях), его сфотографируют анфас и в профиль для личного дела, которое будет храниться в лагерной канцелярии. И благодаря этим «адским отметинам» после войны удастся узнать о судьбе многих выживших и погибших узников.

Что же касается основной массы прибывших в эшелоне евреев, то на них никаких личных дел не заводится, никто их не регистрирует. Зачем? Ведь задача - уничтожить, по возможности оставив как можно меньше следов. И уничтожали…

Когда говорят о шести миллионах погибших в Холокосте евреев, нередко указывают, что цифра эта – приблизительная. А точной и быть не может – как раз потому, что никто не вел учета уничтожавшихся сразу по прибытии в концлагеря евреев. Представление о том, какое примерно количество их было загнано в газовые камеры, составлено по показаниям свидетелей: узников, случайно наблюдавших эти сцены, железнодорожных служащих. Сохранились отрывочные записи, позволяющие судить о примерном количестве эшелонов с евреями, поступавших в Освенцим за определенный срок. Исходя из всего этого и делаются вычисления. Как написано в брошюре «1945. Освобождение нацистских концентрационных лагерей», выпущенной в 1985 г. в Брюсселе: «Достоверное число уничтоженных в Освенциме мужчин, женщин и детей не удастся никогда установить, т.к. 60-80% прибывавших евреев в тот же день, без регистрации, направлялись в газовые камеры».

Яснее не скажешь.

Итак, 60-80% (а порой и больше) евреев истреблялось незамедлительно. Остальным предстояло пройти через более медленный процесс, именовавшийся в нацистских инструкциях так: уничтожение трудом. В мучительный этот процесс были вовлечены и представители многих других национальностей. Это – такой же непреложный факт, как и то, что даже в лагере смерти евреи находились на «привилегированном» положении: над ними издевались больше, чем над другими, и ничего удивительного в этом нет, ведь гитлеровская пропаганда внушала, что они – ничтожные создания, недостойные называться людьми, нечто вроде насекомых. История Освенцима знает случай, когда, науськанные надзирательницами своего женского барака, заключенные-немки набросились на узниц-евреек и стали жесточайшим образом избивать их. Казалось бы, и те, и другие в одинаковом положении, ан нет – «арийский дух» взыграл… А вот еще свидетельство особого отношения к евреям, на сей раз непосредственно со стороны эсэсовцев. Из воспоминаний Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима, переведенного затем на повышение в Берлин: «Эйкке придумал для евреев массовое наказание специального рода. Когда во всем мире снова началась кампания против концлагерей, он приказал евреям оставаться в кроватях целый месяц и даже квартал. Они могли вставать и выходить из барака только в столовую и на поверки. Проветривать помещения было запрещено, и окна были наглухо закрыты. Это было тяжелое наказание, отрицательно повлиявшее на психику людей. В результате принудительного лежания узники достигли такого нервного напряжения, что уже не могли видеть друг друга, и часто доходило до страшных драк».

Тем не менее, газ «Циклон-Б», применявшийся для уничтожения людей в газовых камерах, впервые был опробован не на евреях, а на советских военнопленных.

Это произошло до начала массового истребления евреев в концлагерях, но было непосредственно с ним связано: в преддверии этих акций требовалось найти газ, способный быстро и надежно умерщвлять большое количество людей. Как писал в своих воспоминаниях Рудольф Гесс, «загазование этого транспорта (с советскими военнопленными – Н.С.) успокоило меня: ведь скоро нужно было начать массовое уничтожение евреев, а ни я, ни Эйхман, оба мы не знали точно, каким способом можно это осуществить (…) А теперь мы нашли как газ, так и способ его применения».

Советские военнопленные первыми испытали на себе действие «Циклона-Б», изготовленного германским химическим концерном «ИГ-Фарбениндустри». Но почему именно они? Ведь в лагеря, в том числе и в Освенцим, везли людей из разных стран. Правда, не всех нацисты воспринимали одинаково. Верные своим расовым предпочтениям, они гораздо мягче относились к представителям народов, которые причисляли к германской расе: скажем, к датчанам, голландцам. Поляков ненавидели, а вот чехам почему-то делали поблажки и даже позволяли занимать теплые места в лагерном самоуправлении: так, в Бухенвальде чехи были писарями, могли, по свидетельствам очевидцев, угостить понравившегося им узника сигаретой фабричного изготовления – роскошь в тех условиях… Но почему все-таки для смертельного эксперимента выбрали советских военнопленных, а не группу граждан из любой оккупированной немцами к тому времени европейской страны? А вот почему.

В 1933 году, когда принималась Женевская конвенция, оговаривавшая условия содержания попавших в плен военнослужащих и их права, Советский Союз по каким-то причинам этот документ не подписал. И нацисты были прекрасно осведомлены об этом. Что это означало на практике? То, что с советскими военнопленными можно было творить все, что угодно: поскольку Женевская конвенция на них не распространялась, они становились полностью бесправными. Вспомним фразу из показаний Гесса: «Когда во всем мире снова началась кампания против концлагерей…». Гитлеру было глубоко плевать на международное право, и все-таки, даже в условиях войны, фашистскому режиму приходилось совершать определенные телодвижения в угоду мировому общественному мнению. И периодически в тот или иной концлагерь приезжала миссия Международного Красного Креста во главе с его руководителем графом Бернадоттом, и осуществлялись выборочные проверки содержания заключенных. О, конечно же, нацисты устраивали показуху, а узников заранее строго-настрого предупреждали: держите язык за зубами. Но все же – хоть что-то, хоть как-то, пусть на время, делалось для облегчения жизни заключенных. К тому же, по линии Красного Креста военнопленные и некоторые другие категории узников получали посылки и письма от близких. Не Бог весть что, конечно, но такая малость порой могла спасти чью-то жизнь… Так вот, советские военнопленные были всего этого лишены: международные нормы и правила на них не распространялись.

По сути, попавшие в концлагеря солдаты и офицеры Красной Армии оказались столь же бесправными, как евреи и цыгане. И потому эксперимент с газом проделали именно на них.

 

2.

 

В мае 1990 года, к 45-летию Победы, в Кишиневе вышла в свет моя книга «Те, кому выпало выжить…». Состояла она из очерков о бывших узниках нацистских концлагерей.

Все началось с того, что на евпаторийском пляже летом 1985 года я познакомился с Иваном Харитоновичем Кириловым, бывшим заключенным концентрационных лагерей Освенцим, Флоссенбург, Нойенгамме, Бухенвальд, Дора. История его жизни потрясла меня. Я заинтересовался темой концлагерей. Точнее будет сказать – заболел ею.

Тогда я еще не думал о книге. Я просто собирал информацию из всех доступных мне источников. И первое, с чем столкнулся: источников этих оказалось не слишком много. Вскоре я перестал удивляться этому, потому что понял: тема плена, концлагерей, гетто – под запретом. Во времена хрущевской «оттепели» появились какие-то художественные и документальные книги и фильмы об этом, а потом – стоп. На десятилетия – молчание.

Коснешься этих тем – начнут проступать всякие «неудобные» и «ненужные» факты. Может всплыть, например, то, что многих переживших немецкий плен и концлагеря людей по возвращении на родину прямиком отправляли в лагеря отечественные...

И я уже не удивлялся тому, что вышедшая в 1986 году (когда подули ветры перестройки) горькая и правдивая книга бывшего узника Маутхаузена Всеволода Остена «Встань над болью своей» до этого в виде рукописи кочевала по издательствам в течение двадцати (!) лет…

С Всеволодом Остеном я переписывался несколько лет, до самой его кончины, написал очерк о нем, позже вошедший в мою книгу «Те, кому выпало выжить…».

Так оно и шло, одно тянуло за собой другое: от знакомства с человеком – к книгам, от прочитанной книги – к переписке с ее автором, от которого, в свою очередь, становится известно, что в одном городе со мной живет бывший узник Дахау Вадим Шимкевич; а знакомство с ним приводит к встрече с другим заключенным того же концлагеря – жителем Гомеля Ильей Пешко…

Я был, что называется, в материале. Если только в данном случае можно так выразиться. Я напоминал себе перенасыщенный раствор – настолько был заполнен фактами, картинами концлагерной жизни, подробностями… Дошло до того, что появилось желание отойти от всего, связанного с концлагерями. Забыть, забыться…

Но знание о концлагерном аде, вошедшее в меня в те годы, не дает мне покоя до сих пор.

Эшелон евреев привезли в Освенцим на уничтожение. Как обычно, гитлеровцы стремились к тому, чтобы обреченные ни о чем не догадались до последнего момента. Но нашлась девушка, которая не поверила успокоительным речам, поняла, что их всех ждет. Она выхватила пистолет у стоявшего рядом шарфюрера и несколько раз выстрелила в него и в других эсэсовцев. Не могу не думать о ней… И еще – о том палаче из Бухенвальда, звали его Мартин Зоммер, который был не в состоянии уснуть, если не повесит на ночь в своей комнате узника, вернее, не насадит его подбородком на крюк… И не могу не думать о той обезумевшей от голода женщине из Штутгофа, что предлагала заключенным из проходивших мимо колонн переспать за кусок хлеба с ее четырнадцатилетней дочерью… И еще об очень многом – страшном, жестоком, подлом, отвратительном, а порой героическом – не могу я не думать.

Освенцим. За какую-то провинность узника приговаривают к смерти. Ставят лицом к стене, в затылок ему упирается ствол пистолета. Я вижу этот затылок. Вижу, как он вздрагивает, когда раздается щелчок… Узника, конечно, убивают, но – не сразу: сначала эсэсовец развлекается тем, что несколько раз нажимает на спусковой крючок незаряженного пистолета. Это продлевает мучения жертвы – а палач наслаждается ими… Одна из любимых забав служащих в лагере эсэсовцев-садистов.

Да, я хорошо знаю, что значит быть в материале. Это – неотвязные мысли о чудовищных злодеяниях, это кошмары по ночам, это «детский», но тем не менее остающийся без ответа вопрос: как было возможно такое в середине двадцатого столетия?

Легко жить, когда представления о мире укладываются в стройную теорию, согласно которой человечество неуклонно движется путем прогресса и впереди его ждет лучезарное будущее. Но правда о концлагерях выламывается, подобно тяжкой глыбе, из любых теорий. Зная хоть часть этой правды, ты уже не сможешь быть розовым оптимистом. Однако правда эта парадоксальна: она и впасть в пессимизм не позволит. Ибо убедит в том, что в самых нечеловеческих условиях люди могут выстоять.

 

3.

Кто из них не мечтал о побеге?

Кто из них, изможденных и униженных, не мечтал сбежать из концлагеря, навсегда оставить за спиной колючую проволоку, охранные вышки, бараки, жирный дым крематорских труб, газовые камеры, подводы с трупами, аппельплац с многочасовыми изматывающими поверками, избиения, голод, работу, которая убивает, страх наказания, страх смерти, кошмары, преследующие наяву и во сне...

Их было много – миллионы. И в миллионах голов бродила, воодушевляя и поддерживая, сладостно-дерзкая мечта о побеге.

Не занимала она, пожалуй, лишь тех заключенных, которым в лагере жилось совсем неплохо: блоковых, штубовых, капо и так далее, словом – «элиту». (Не все знают, что существовала система лагерного самоуправления, при которой одни заключенные – премущественно немецкие уголовники, заматерелые садисты – всласть изгалялись над другими, избивая их, а то и забивая до смерти – при явном поощрении эсэсовцев. И всех этих блоковых, штубовых, капо и их приспешников рядовые узники ненавидели не меньше, чем нацистов).

Да еще тех не занимала мысль о побеге, кто перешел в разряд доходяг (их почему-то называли также «мусульманами») и кого ничто на свете уже не интересовало, у кого уже просто не было сил думать о чем-либо, кроме еды. Вокруг нее вертелись все мысли. Еда, пища, жратва! Хоть какая-нибудь! Хоть сколько-нибудь! Только бы есть, есть... Но пищи не прибавлялось, и доходяги, эти живые скелеты, обтянутые кожей, постепенно угасали.

Ну, а все остальные? Тут уж не должно быть сомнений: они о побеге мечтали. Мечтали, правда, по-разному. У одних порыв вырваться на волю был силен лишь поначалу, в первые дни и недели пребывания за колючей проволокой, когда и сил еще хватало, и воля была не подавлена, да и маловато было знаний о концлагерных реалиях, о том, что машина уничтожения продумана и отлажена с удивительной четкостью, и шансы на удачный побег – ничтожны. Со временем порыв начинал ослабевать, мысль о побеге как возможном поступке притуплялась, оставалась лишь мечта как таковая. И уже без особой надежды человек думал: вот бы сбежать отсюда...

Другие – мечтали активно. Даже поняв, что шансов мало, они все равно стремились бежать, искали возможности для этого, готовились.

Но осуществить мечту удалось немногим.

По сравнению с количеством заключенных, число побегов невелико. Число же удачных побегов - еще меньше.

Побег из концлагеря я воспринимаю как подвиг. Полагаю, что так же воспринимает его большинство читателей. И это закономерно. Но – нельзя умолчать о последствиях: за побег одних расплачивались другие. Всех узников лагеря выводили на ночь на аппельплац и заставляли стоять без движения до утра. Терпи холод, голод, неподвижность. Физиологические потребности справляй прямо в штаны. Не выдержал, упал – эсэсовцы тебя добьют.

Были и другие наказания за побег. Расстреливали каждого десятого из определенного числа узников. Или бросали в бетонный бункер, откуда живыми уже не выходили.

Страдали и гибли невиновные. Так что тот, кто решался бежать, брал на себя огромную моральную ответственность. И если уж мы говорим о концлагерях, то, хотим мы того или нет, не уйти нам от вопросов, которые ставит перед человеком побег.

Нравственно ли это: покупать себе свободу ценой мучений и гибели других? Любой нормальный человек ответит: нет, безнравственно. Но это верно лишь применительно к обычным условиям жизни, к привычным меркам, по которым мы судим о ней. А здесь – концлагерь. Узников здесь за людей не считают, каждый день десятки их гибнут. Решавшийся бежать рассуждал примерно так: все равно многие из них обречены, все равно погибнут. А так хоть кто-то спасется. И я своим побегом могу еще и пользу принести. Если повезет, выведу на концлагерь десант Красной Армии или партизан. А не получится это, так хоть расскажу людям правду о концлагере. И еще: может, мой побег подстегнет других как-то действовать, шевелиться. Сопротивляться.

В этих рассуждениях есть серьезные резоны. Так что же такое побег: зло или благо? Вернее, чего в нем больше?

Наказания – это, конечно же, плохо. Но, по воспоминаниям многих бывших заключенных, каждый удачный побег оказывал на них мощное воздействие. Люди как бы пробуждались от спячки, ободрялись: смотри-ка, оказывается, это все-таки возможно – выскользнуть из лап палачей. Все-таки возможно что-то сделать...

Ободряюще действовала на узников нервозность и озабоченность эсэсовцев и их прислужников. Оживали в душе надежды.... Отрицательные последствия побега меркли в сравнении с тем мощным импульсом к сопротивлению, который он давал лагерникам. Вот почему моральную ответственность с беглецом (беглецами) по своей воле, совершенно осознанно и охотно делили другие. Я имею в виду те многочисленные случаи, когда побеги одного или нескольких человек готовили подпольные группы.

Два начала проступают в побеге, и точно так же два начала проступают едва ли не во всем, что связано с концлагерем. Скажем, подпольщики спасают от гибели человека: проводят его по спискам как умершего, меняют ему номер. А рядом, может быть, погибает прекрасный, умный, талантливый человек. Но двоим они помочь не могут. Почему же выбрали первого, а не второго? По единственному критерию: он боец по натуре, он больше пользы принесет как подпольщик. И тут тоже могут возникнуть вопросы о том, насколько нравственен такой выбор.

Это хорошо выразил в книге «Встань над болью своей» бывший узник Маутхаузена Всеволод Остен. Благодаря стараниям подпольщиков, его перевели на более легкую работу. Один из активных деятелей лагерного Сопротивления, поляк Шимон Черкавский, говорит ему:

 «- Вот видишь, как хорошо получилось! Теперь тебе будет гораздо легче...

- Не понимаю, - сержусь я. – Почему это именно мне должно быть легче, чем остальным?

- Чудак! – удивляется Шимон. – Неужели ты не понимаешь, что все эти остальные – очень разные. Среди них есть и проштрафившиеся эсэсовцы, и проворовавшиеся власовцы, и профессиональные преступники, и закоренелые развратники. Значит, ты хочешь, чтобы кто-нибудь из этих типов занял твое место в команде штопальщиков, а ты погиб в каменоломне?

- Но ведь не все заключенные - подлецы!

- Правильно! Погибает очень много хороших людей. Но мы используем каждую возможность, каждую лазейку, чтобы спасти хотя бы одного. Каждая спасенная жизнь – это уже большая победа над самой идеей создания «фабрик смерти...»

Шимон Черкавский говорит сущую правду: много погибало хороших людей. Кого могли, подпольщики спасали. Но приоритет отдавали при этом самым волевым, стойким, смелым, то есть – наиболее подходящим для борьбы. Способность к сопротивлению ставилась выше всех остальных качеств человека.

Эта логика не подходит для нормальной жизни. Но и порождена она не ею. Это – логика борьбы в невыносимых условиях. Там она была оправданной. И более того: там она была единственно возможной.

Я уже говорил о том, что сопротивление злу считаю доблестью. И потому, не упрощая сложных коллизий морального порядка, возникавших в концлагерной жизни, относился и продолжаю относиться к совершавшим побег, к участвовавшим в подпольной борьбе как к героям.

 

4.

Много ли человеку нужно для счастья?

Если вдуматься, не так уж и много. Я имею в виду – не гению, а обычному человеку. Уютный дом, хорошая семья, интересная работа. Чувство защищенности. Ну, что еще? Пожалуй, перечисленного достаточно.

У него все это было. Работа, правда, была хлопотная, нервная. Но он справлялся. Зато дома – отдыхал душой. Как он позже напишет: «Это правда, что моей семье было хорошо в Освенциме. Выполнялось любое желание моей жены и детей. Дети могли играть, сколько хотели, у жены было столько любимых цветов, что она чувствовала себя, как в раю».

Нет, не совсем раем был для жены Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима, их уютный дом, примыкавший к лагерю. Портила идиллию одна деталь… Фрау Гесс не раз жаловалась мужу на смрадный дым, который ветер доносил от крематориев: порой трудно было дышать.

Но в целом – фрау Гесс была счастлива. Как ни трудно поверить в такое...

«Вся наша семья, – напишет в 1946 году ее муж, – отличалась необыкновенной любовью ко всему, что было связано с природой: все мы особенно сильно любили животных. Больше всего мы любили двух наших лошадей и жеребенка. У детей в саду всегда были редкие животные, которых приносили узники».

Как трогательно, не правда ли? Такая любовь к животным… К животным, которым в этом доме и саду жилось несоизмеримо лучше, чем тысячам людей совсем неподалеку…

В доме коменданта часто бывала Янина Щурек, полька, вольная: шила по заказам фрау Гесс. Чтобы подольше пообщаться с работавшими в саду узниками, она нередко говорила, что швейная машинка барахлит, и, пока машинку приводили в порядок, украдкой пересказывала заключенным новости. Для них это было как глоток воды в жаркий день: узнать, что происходит на свете. И главное, как дела на фронте. Все их надежды были связаны с тем, что гитлеровцев в конце концов разгромят – и лагерь освободят. Каждый из узников мечтал дожить до этого часа.

Из показаний Янины Щурек явствует, что дети и впрямь, как о том написал их отец, чувствовали себя прекрасно: бегали по саду, присматривались к тому, как там работали узники, и при этом не делали им ничего плохого. Есть, правда, многозначительная оговорка: «за исключением старшего, Клауса». То есть Клаус уже почувствовал, что это такое – власть над беззащитными существами, и помаленьку входил во вкус…

Да, этим детям жилось хорошо. Совсем не так, как их сверстникам в лагере, тем, о ком Наум Коржавин написал в стихотворении «Дети Освенцима»:

 

Мужчины мучили детей.

Умно. Намеренно. Умело.

Творили будничное дело,

Трудились - мучили детей.

И это каждый день опять:

Кляня, ругаясь без причины...

А детям было не понять,

Чего хотят от них мужчины.

За что - обидные слова,

Побои, голод, псов рычанье?

И дети думали сперва,

Что это за непослушанье.

Они представить не могли

Того, что было всем открыто:

По древней логике земли,

От взрослых дети ждут защиты.

А дни всё шли, как смерть страшны,

И дети стали образцовы.

Но их всё били.

          Так же.

              Снова.

И не снимали с них вины.

Они хватались за людей.

Они молили. И любили.

Но у мужчин "идеи" были,

Мужчины мучили детей.

 

Я жив. Дышу. Люблю людей.

Но жизнь бывает мне постыла,

Как только вспомню: это - было!

Мужчины мучили детей!

 

Во что играют дети? В своих играх они нередко подражают тому, что видят вокруг. Однажды дети Гесса попросили Янину Щурек, чтобы она сшила им такие же нашивки, какие носят на одежде узники. Нашивки эти – винкели – были разных цветов: красные обязаны были носить политические заключенные, зеленые – уголовники, и т.д. Посты блоковых, штубовых, капо и другой сволочи в лагерном самоуправлении занимали, как правило, типы с зелеными винкелями. Впрочем, бывали и исключения из правила, но об этом я скажу чуть позже.

Нетрудно догадаться, какого цвета винкель выбрал для себя Клаус. Особенно если добавить к этому, что он наложил на рукав повязку капо. Другим детям Янина Щурек нашила на одежду треугольники разных цветов.

Так и получилось, что в одном и том же саду находились в тот день настоящие узники и – дети, игравшие в них. Ребятишки новой забавой были очень довольны. Бегая по саду, встретили отца и поспешили поделиться своей радостью с ним. Но он отреагировал не так, как они ожидали: повязку и винкели посрывал и увел детей домой. «Меня не наказали, – рассказала после освобождения лагеря Янина Щурек, – но запретили делать такие вещи».

Часто думаю об этом эпизоде. Что почувствовал Гесс, увидев на одежде своих детей лагерные знаки? Испугался? Подумал, что это знак свыше? Вспомнил о других детях, превращенных в лагере стараниями его подручных в живые скелеты? Или – о детях, которых отправлял в газовую камеру?

О чем он подумал и что почувствовал – можно только догадываться. Но как знак свыше произошедшее явно не воспринял. Иначе сделал бы что-то, чтобы изменить свою жизнь. Чтобы больше не быть главным палачом образцово-показательной фабрики уничтожения.

Увы, потрясения такой силы не произошло. Да, пожалуй, и не могло произойти: слишком «закалился» этот ревностный служака, слишком заматерел во зле. Если уж его не пробил эпизод с двумя малышами… Сам Гесс в своих воспоминаниях попытался подать этот случай в совершенно определенном свете, оправдать себя: вот-де, я тоже не каменный, я сострадал, но долг вынуждал меня быть суровым. Однако, как всякий неискушенный в обращении с письменным словом человек, он не понимал, что слово высвечивает не только предмет изображения, но и истинные побуждения того, кто пишет. Он хотел сказать одно, а получилось совсем другое: не о служаке, из верности долгу подавляющем свои чувства, а о закоренелом изверге.

«Я обязан был, – писал Гесс, – спокойно смотреть на то, как матери с плачущими или смеющимися детьми шли в газовые камеры. Однажды двое малышей так увлеклись игрой, что мать не могла оторвать их от нее… Никогда не забуду взгляда этой матери, молящего о пощаде: она знала, что их всех ждет. Евреи, находившиеся в газовой камере, начинали уже волноваться, и я должен был действовать. Все смотрели на меня; я сделал знак одному из офицеров. Он взял на руки упирающихся детей и под душераздирающие рыдания матери, шедшей сзади, отнес их в газовую камеру. Под влиянием сочувствия я охотнее всего провалился бы под землю, но мне нельзя было показать свои чувства».

Нет сил продолжать рассказ о совершившем такое, причем, что самое потрясающее, совершившем не под страхом смерти: спаси он от газовой камеры тех двух еврейских малышей (хотя бы только их!), никто бы его к стенке не поставил. В худшем случае – понизили бы в должности, а то и вообще выговором бы отделался. Карьере своей боялся повредить – вот в чем дело. И ради этого отправил детей на смерть… И ради этого предавал уничтожению тысячи людей.

А в то самое время другие под угрозой смерти отказались убить человека. Не целый эшелон евреев – одного-единственного человека. Предпочли погибнуть сами.

Вы думаете, что я рассказываю о членах лагерного подполья? Но у меня нет никаких сведений о связях Томаса и Шимчака с подпольем. Они, немцы по национальности, принадлежали к лагерной элите Доры (филиала Бухенвальда), были соответственно блоковым и помощником блокового.

Позвольте в виде небольшой паузы прервать повествование о Рудольфе Гессе, к которому все равно еще придется вернуться, и рассказать о Томасе и Шимчаке.

Заключенные концлагеря Дора работали в прорубленных в горах шахтах. В одном из ведущих к шахтам подземных тоннелей эсэсовцы выстроили узников и велели блоковому Томасу повесить на импровизированной виселице провинившегося заключенного из его блока. Любой блоковый на месте Томаса сделал бы это не задумываясь, а иной, с садистскими наклонностями, еще и удовольствие получил бы при этом. Томас поступил иначе.

– Я отказываюсь подчиниться приказу! – крикнул он.

Естественно, его сразу же схватили и поволокли в сторону, чтобы потом казнить. А повесить узника приказали помощнику Томаса, Шимчаку. Но тот тоже крикнул:

– Я отказываюсь подчиниться приказу!

Они знали, на что идут. Лагерные порядки были им хорошо известны.

Они знали – но не смогли и не захотели переступить в себе человеческое, то, что отличало их от зверей. И – приняли смерть.

Конечно же, это было чрезвычайное происшествие. Это был сбой в отлаженной нацистами машине. А для узников – это был пример того, как даже в царстве смерти остаться человеком. Не потерять то единственное, чего не могут отнять, отобрав жизнь: достоинство.

Раз уж зашла речь о достоинстве… О Матери Марии не раз писали. Но не могу удержаться, чтобы не сказать об этой удивительной женщине еще раз. Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (1891-1945) – русская поэтесса, в 1919 г. эмигрировала из России, в 1932 г. стала православной монахиней в миру, приняв имя Мать Мария. Жила во Франции. В феврале 1943 г. ее арестовало гестапо: в качестве активной участницы Сопротивления она спасала евреев, отправляла посылки заключенным, укрывала советских военнопленных и французских патриотов. 31 марта 1945 г., совсем незадолго до Победы, Мать Мария в женском концлагере Равенсбрюк обменялась курткой и номером с еврейской девушкой и вместо нее вошла в газовую камеру. Но я не о подвиге ее, о котором, повторяю, уже писали, я – о достоинстве. Хотя – одно с другим связано: человек без чувства собственного достоинства на подвиг не способен. Но послушаем свидетельницу, одну из выживших узниц Равенсбрюка: когда на Мать Марию набросилась надзирательница и принялась бить ее за то, что она заговорила с соседкой во время переклички, «матушка, будто не замечая, спокойно докончила начатую фразу. Взбешенная эсэсовка набросилась на нее и сыпала удары ремнем по лицу, а та даже взглядом ее не удостоила».

Антиподы

  Два внутренних монолога

 «... до неузнаваемости изменить облик: остричь наголо, сбрить все волосы на голове и на теле, вырядить в позорную полосатую куртку с цветным треугольником и номером (да-да, номер – это  очень важно! Нумеровать, как домашний скот!), и в полосатые же штаны, и заставить носить на ногах колодки-клумпы на деревянной колодке, а на голове - куцую шапчонку. Узнаешь себя? Как тебя там – Иван, Жюльен, Мордехай? На кого ты теперь похож, а? На кого угодно, только не на себя прежнего. То-то! Мы свое дело знаем.

Но это только начало. Что уж и впрямь до неузнаваемости изменит тебя, так это голодуха. Это – когда живот у тебя прирастет к спине, а щеки ввалятся, а глаза западут, когда ни капли жира не останется под твоей обтягивающий скелет кожей. Ох, трудно тогда будет узнать в тебе прежнего Ивана, Жюльена, Мордехая! Ох, трудно! Да еще лупить тебя будут что ни день, по-всякому – и палками, и кулаками, и ногами, и плетьми, так что на тебе скоро живого места не будет, а на шкуре твоей появятся «завидные» украшения. Да еще будут на тебя орать беспрерывно – смотри, не оглохни! И в итоге прирастет к твоей физиономии гримаса страха. Да прибавь еще работу, от которой еле ноги волочишь, да недосып постоянный, потому что спать вволю мы тебе не дадим, стервец, здесь ведь не пансионат, отсюда выход один – через трубу крематория.

И вот уж ты через все это прошел. О, теперь ты мне нравишься! Как привезли тебя сюда, был здоровый, крепкий парнище, смотрел волком, о побеге, небось, мечтал. А сейчас? После месяца-другого в лагере? Ты теперь тощий, а в глазах – покорность. Раб. Ты стал рабом. Вот я тебя сейчас двину по уху, или под дых тебе врежу, или дам пинка под зад, или просто плюну в тупую твою харю – и ты все проглотишь, не пикнешь. О, теперь ты мне нравишься! Как тебя там: Иван? Жюльен? Мордех.. Тьфу, вот привязалось жидовское имечко! Будь ты Мордехаем, подох бы раньше, уж насчет этого можешь не сомневаться. Жиды у нас быстрее прочих через трубу крематорскую вылетают. А ты – порыпайся еще. Потаскай камни в карьере, повози тачку на стройке, понадрывайся. Хоть какая-то польза Рейху от тебя. Работай! Арбайтен! Пока не подохнешь. А этого уж недолго ждать.

Но дело разве только в том, что ты подохнешь? Прихлопнуть тебя никакого труда не составляет. Нет, важно - в качестве кого ты подохнешь. Что будешь чувствовать перед смертью. Ведь не героем будешь себя ощущать, а ничтожной тварью, покорно принимающей смерть по воле своего господина. Навозом, которым моя раса, раса господ, удобряет почву для будущего урожая.

И вот таким ты мне нравишься. Ох, до чего же нравишься!..»

 

  «...от всего этого выть охота. Но больше всего - от бессилия. Я бы тебя, зверюга, задушил вот этими руками. Я бы тебя зубами загрыз, на куски разорвал бы. Всю кровь из тебя выпустил бы. На воротах лагерных тебя повесил бы вниз башкой. Но сейчас я ничего не могу сделать. А ты можешь сделать со мной все, что захочешь.

Вчера тот пошел на проволоку, сегодня этот. Теперь им легче: отмучались. Может и я бы на проволоку пошел от такой житухи. Но нет, не пойду. Потому что хочу дожить до часа, когда смогу тебе в глотку вцепиться. Должен же такой час наступить рано или поздно.

Сколько мне вытерпеть придется – представить страшно. Но я буду терпеть. Буду! Все вынесу! Я своего часа дождусь!

Ты хочешь превратить меня в раба. Да плохо ты меня знаешь... Увидел в моих глазах покорность – и рад. А ведь я же этого и хотел. И ты будешь видеть ее в моих глазах всегда. Когда бы ты на меня не взглянул, я буду сама покорность. Но ведь бывают минуты, когда ты меня не видишь. Не думал об этом? Не думал, что в эти минуты и проглядывает мое истинное лицо? Вот я копаю землю. Нога нажимает на штык лопаты, руки – на черенке. Со стороны – вроде бы копаю. А на деле – только изображаю усердную работу. Стою, опираясь на лопату, и отдыхаю. Пользуюсь тем, что ты упустил меня на время из виду. И на любой работе, в любой команде ищу я возможность тебя провести. И частенько ее нахожу. Что, выкусил?

Да, не всегда ты меня видишь. И в мозги мои залезть не можешь, чтобы мысли прочесть. А я, может, как раз думаю, как отсюда сбежать. Или как нам с моими товарищами навредить тебе покрепче.

Встретились бы мы с тобой в бою на равных... Там и видно было бы  стало, кто чего стоит. Поглядел бы я тогда на тебя. На холеную твою и самоуверенную рожу. Но ничего! Я и замордованный, и битый-перебитый, а все равно ты меня побаиваешься. Все равно не знаешь, чего от меня ожидать. Трусишь помаленьку, а? Как тебя там: Ганс? Гельмут? Хотя мне это без разницы. Для меня ты последняя сволочь. И от моей ненависти тебе все равно не уйти.

Есть в тебе страх, есть. Боишься, потому что не знаешь, как оно еще все повернется. Помнишь авианалеты? Когда самолеты союзников поблизости от лагеря бомбы кидали? Тогда этот твой страх проступил ох как заметно. И вот таким ты мне понравился. Да-да! Здорово понравился!»

 

  Продолжение следует