Из финно-угорских поэтов

Из Кузебая Герда.

х х х
Смеркается. Курлычут журавли.
Звенят болота злыми комарами.
И снова звезды ночь заволокли
мерцающими влажными сетями.

Уже уходят косари с лугов
и, возвращаясь, напевают. Снова
сомкнуло сладким сном глазки цветков.
Проснувшись, дупла покидают совы.

Как в этот миг живется глубоко,
как дышится и пишется легко
в кольце садов цветущих вотских гуртов!
Вот так всю ночь без сна ходить-бродить,
протяжной песней душу бередить,
пока неслышно не наступит утро.



Весна.

Весна, весна идет
в венках и славе!
На реках толстый лед,
играя, плавит!

И темный лес от сна
очнуться кличет.
Деревьев голоса –
что смех девичий!

У Камы в ивняках
она купается,
парням в березняках
на грудь бросается!

Идет, цветок в косе,
под солнцем улицей.
«Проснитесь! Встаньте все!»-
несется улицей.

Тяжелая вода
ворчит-волнуется,
и небо в невода
глядит-любуется.

Журчат ручьи, скворчат,
кричат по-птичьи,
картавит сто скворчат,
журавль курлычет,

бегут мальчишки из
ворот без шапки
и у замшелых изб
играют в бабки.



Из Флора Васильева.

х х х
Другой дороги нет.
Нету другой дороги.
На старый чей-то след
босые ступают ноги.

Иду, спеша, сквозь дни,
как те, кто давно здесь были.
Щекочет мне ступни
ветер дорожной пылью.

Дорога - чем длинней,
тем радостней. Оттого-то
я благодарен ей
за ворот, пропахший потом.


Из Людмилы Кутяновой

х х х
…и дорогу мою освещала звезда голубая,
тем лучом указующим душу мою согревая,
и, обласкана нежным свечением, горним лучом, -
где была я тогда, кем была и какою была я!..
В целом мире лишь только один человек знал о том –
но смотрел на меня он со странным таким холодком…


Из Татьяны Черновой

х х х
Не преследуй меня жалким псом,
не скули в сочиненных обидах –
я не дам тебе хлеба кусок!

Не смотри мне вослед! Ни к чему
наблюдать каждый вздох мой и выдох –
я с собою тебя не возьму.

Сердце мне не точи, короед,
в душу влезть не пытайся по-лисьи –
для тебя в них пристанища нет!

Разум мой не грызи, не мути,
тщась проникнуть в заветные мысли…
Не поймешь ты их, как ни крути!

И не стой у меня на пути,
и не рой мне ловушки и ямы.
Путь мой – небо!.. Прощай и пусти!

Отпусти меня, птицу, парить
и под розовыми облаками
молодого орленка любить.


х х х

Где-то в памяти смутной, во сне,
он является тихо ко мне –
мир иной. Я опять цепенею…
Там цветок на озерной воде:
я такой не увижу нигде,
а увижу – сорвать не посмею…

Лепестки омывает вода,
нежный венчик венчает звезда,
зыбь зеленые крылья качает,
пишет петли над ним стрекоза,
и колючками злыми лоза
руки нетерпеливых кусает.

Не могу прикоснуться к цветку!
Он в каком-то заклятом кругу:
звенья цепи – вовек не порвутся!
Снова вещим виденьем томлюсь
и к цветку, цепенея, тянусь –
и никак не могу дотянуться…

х х х

Как холстину – сшивает века
горний ветер невидимой нитью.
И летят, и летят облака
вслед тому мировому наитью.

Весны, лета, осенний фантом –
все укроет пургой непогода…
Это ветер свистящим кнутом
погоняет неистово годы!

Это ветер на волос кладет
знак серебряный;
из-под младенца
это ветер пеленку берет,
заменив холстяным полотенцем.




Из Петра Давыдова.

Старуха.
Понурый ворон на трухлявом пне
косит зрачком вдоль мокрого забора.
Напротив дом горбатится, как ворон,
с прогнившей крышей на кривой спине…

Он, как его хозяйка, так же стар
и немощен. Один Господь помощник…
Башур, Башур!.. Когда-то, полуночник,
и я бывал в твоих глухих местах,

и я бродил среди твоих лугов…
Плясали девки под гармони взвизги,
в кольце садов стояли крепко избы –
там, где сейчас чертополох.

И тот, зовущий в призрачную даль,
хоть раз бы посмотрел в глаза старухи,
как скОблят грязь натруженные руки
с подобранных бутылок – увидал!..

Помочь иначе невозможно ей,
как не разбавив грусть свою глотками –
прибавив ей две гривны медяками,
коль нет в кармане двадцати рублей…


х х х

Мой друг не чтит стихомаранье –
мой друг пастух. Но все равно
мы с ним сидим частенько в бане
и дегустируем вино.

Но гвоздь программ – не крепость пива,
как брешут бабки во дворе,
а чтенье Вильяма Шекспира,
где оный пишет о зверье, -

когда мой друг, взволнован крайне,
всю нашу братию клеймя,
мне говорит: «А ну вас…в баню! –
Шекспира только окромя».



Из Василия Шибанова

х х х

Губы нежные пощипывая губами и губ не чуя,
вышептывая нежное имя,
новой игре тебя учу я…
Только смотри – не играй с другими!


х х х

Ты замечаешь ли: в деревню
Через пустыни пустырей
К нам возвращаются деревья
По зову высохших корней.

Они спешат уже столетья
К избе, что с краю испокон,
Их тени, шепчущие ветви,
Моих касаются окон.

Столетья, исподволь и тихо,
Они идут к своей земле…
Ты помнишь, нет? – стояла пихта
Давным-давно у нас в селе,

срубили или стала пеплом –
и даже пень ее исчез.
Но голос будто бы из петли
Зовет к себе ушедший лес

и заклинает, хоть и тленный,
и, хоть невидимый, живет,
и в сны приходит, как сквозь стены,
и все – зовет, зовет, зовет!..

Но что ответить?.. Сух и горек
В немой гортани стынет ком…
По снегу стайка юных елок
Несется к дому босиком.




Из Михаила Федотова

х х х

Полуночи ветры протяжны, глухи,
свеча, словно бабочка, бьется…
Невидимый кто-то приходит в стихи
и мелким бесенком смеется.

Невидимый кто-то стоит у плеча –
я стыну от этого взгляда!
Горит, и горит, и не гаснет свеча –
дыханье мое и отрада!

Размеренный маятник, время членя, -
и он усмехается нешто?
Но слышишь: в ночи окликает меня
неведомая надежда!

Что ждет меня:
жажда – иль влага ручья?
свобода – иль воздух острожный?..
Горит, и горит, и не гаснет свеча,
мой сон освещая тревожный.


х х х

Рано утром я печь затоплю.
Смоляное полено стрельнет,
от двери приоткрытой к углу
дым морозный змеей поползет.

Береста ахнет порохом: ах!
Жар заслонки – звон жалящих ос.
Как мираж, рассыпаются в прах
млечно-юные души берез!

Я подброшу еловый горбыль,
и свирепо гудящим снопом
искры вырвутся вдруг из трубы,
не мешая мечтать о ином…

Снова печь раскалить добела,
звон поленьев – огню передать,
а потом от двери до угла
на морозной на дымке летать.


х х х

Качаются ели, промокшие сны
с ветвей отряхнув и чела.
И ноздри щекочет дыханье весны,
бродящее в вене ствола.

Я во поле выйду: снега и снега –
сверкающий холодом жар.
Весь вечер трепещет на иглах леска
багровый проколотый шар.

Снег белого скользкого шелка лежит,
мой взгляд ослепленный пленя…
Качаются ветки – и с каждой глядит,
мой ангел глядит на меня.

х х х

Эта белая-белая гладь,
это поле…
И сердце – светлеет.
Мир меня, как ребеночка мать,
тихо-тихо качает, жалеет.

И в моем утомленном мозгу
мысли гаснут, как в вяжущей яме,
и, разбросанные на снегу,
тлеют черными головнями.

За избою нагие кусты
чуть покачиваются тоскливо,
и о смерти кривые кресты
мне свидетельствуют молчаливо.

Эта белая гладь – поперек
тем крестам, кособоким и тленным!..
Я стою посередь, словно Бог,
и молюсь сотворенной Вселенной.


х х х

Рыщет ветер ищейкой - то пустится в вой,
то скулит, то по комнатам ищет.
Никого на крыльце, на душе никого,
никого в опустевшем жилище...

Выхожу и в пороше дорогу торю -
но метель заметает дорогу мою.
Стиснув зубы, иду против ветра -
но метелью заносится след мой...

Мой забытый, покинутый всеми урём
наг и холоден, сумрачны снеги.
И огонь в обезлюдевшем доме моём -
что костёр на оставленном бреге...

Печка-каменка дышит теплом на меня.
Я - язычник! Я радуюсь пляске огня,
и в душе моей силы родятся
ждать весны и снегов не бояться.


х х х

Ну, вот...нашёл последний свой приют.
Весь мир и я - в грехах и равнодушьи...
И только здесь -
мой вечный бег
прервут,
дадут ночлег и не закроют уши.

И только здесь - покойно и светло,
и жить нельзя,
нельзя дышать без веры...
Печь отдаёт последнее тепло,
весны сквозь сны ждёт ветка желтой вербы...

Здесь половица каждая - со мной!
Последний стих прольётся...час наступит -
Инмар меня ударит молоньёй
и в пламени грехи мои искупит.



Из Анны Истоминой

х х х

В этот мир я пришла на семи на студеных ветрах,
И лепили меня семь ветров из предутренних трав.

Но сверкнуло семь молний – и кончилось время… И вот
Вздрогнет тень от умершего тела – и снова замрет.

Будто не было в мире тебя – улетишь на семи на ветрах,
По семи по дорогам по травам развеется прах.


х х х

Когда покроет снегом леса, поля,
Мы тоже просветлеем, как пермская земля.

Студеный воздух будет чист и суров,
Вдохнешь его - и словно родишься вновь.

И вот:
наденешь белую холщовую одежду
И встретишь зиму
– первую –
– последнюю надежду.


х х х

Мы – тонкие свечи. Мы таем и таем,
не чуя огня над собой.
О, кто нас зажег? Для кого мы сгораем
в полуночи этой слепой?

Как сладостно пламя смертельное жаждать,
как радостно плакать слезой!..
И пусть мы растаем – но зная: над каждым
столп огненный – нимб золотой!


х х х

Бог искру зажег
И вдохнул в человека.
Горит, горит уголек
В нашей груди от века.

Чем сильнее огонь
Вспыхивает, раздуваем, -
Тем больнее ладонь
Мы к груди прижимаем.

Все – от битв до молитв –
Мучит нас, пламенея:
Чем сильнее болит,
Тем и горит сильнее.

Как начинает дышать
Гения стихотворение –
Так и людская душа
От Его вдохновенья.

Но загадкой она
И для Него… Так что же,
Ежели ночь темна,
Мы воззываем: «Боже!»

Кто же нам даст ответ?..
Огнь пожирает душу.
Но за страдания – свет
Рвется из нас наружу.

Андрей Баранов (Gleb Bardodym), поэтический перевод, 2003

Сертификат Поэзия.ру: серия 418 № 15032 от 16.04.2003

0 | 0 | 2650 | 27.11.2024. 05:26:58

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []