Семейная сага ("Факультет ненужных вещей")

Часть 1. В раскладе времени.

 

Семья в  обычном времени раскладе

свой дух стремится в вечном сохранить-

всё это зряшно, шумно, может быть:

не все своей истории так рады.

Беречь иль нет забытые тирады

рассудит время, вечный следопыт,

запеленав в тенета прежний быт,

слова и помыслы  тех полуночных лет,

не канувших ни в Лету, ни  в Обет,

затем, чтобы перечитать невольно

те истины уже издалека. Довольно

храним мы в памяти из прошлого былиц,

в которых только тени милых лиц,

да смутные мелькают силуэты,

душой живущих  бережно согреты.

 

И если кто-то выживет, вот тот

возможно, сотворит из жизни свой компот,

в котором сладости от роду не бывало,

а только кислоты да горечи немало,

как в той случайно выросшей  калине,

которая грустит одна на общей глине.

А всё-таки былое с нами, не летает мимо.

Свежо, как летний дождь. Неповторимо.

 

Как мы бы ни хотели всё забыть,

что истерзало душу: быть - не быть,

а после всё замкнуло на запоры,

и отомкнуть их никакому вору

не впору.

Да и зачем ему вся эта ерунда -

листочки, памятки, заросшая беда

старинных слеповатых фотографий,

где нет лица, заплата на заплате

и желтизной приправлен колорит,

так что и время вряд ли разглядит.

 

Но как же бережно, я помню, собирала

мать наша коллективный сад своей семьи,

где мы сидели, словно снегири,

в овальных рамах старины забытой

и глянцем времени старательно покрытой.

 

Так утекает время - памяти вода ещё хранит

былых приязней сказочный магнит,

отцовский дом являет все права

на наши неслучайные рожденья.

Ещё крепки связующие звенья,

и в каждой щели брошенный фантом,

казалось бы, мог  жизни целый том

воспламенить…, прилюдно заявляя,

как мы, птенцы семьи, на ветках сидя,

из родовых своих выглядывали гриден.

Наивные, восторженные девы.

Нам всё сулило  страстные  напевы,

где мы своё грядущее поём

и  яблочки медовые  грызём,

пока нас юное подсвечивало солнце,

кораллами  зари звеня в своих оконцах.

 

Лазурный блеск наивных фотографий,

по мысли бедной матери моей,

он должен был сиять и в  глянце наших дней

без всяких но, случайностей, теней.

Когда бокал старинный

ещё наполнен был наполовину,

но этого достало и вполне,

чтоб убедиться: истина в вине.

Всё ж удивительно: живое всё иссякло,

а вещи, как нелепой жизни пятна,

как будто бы мертвы, а всех переживут.

но  новой жизни ничего  не скажут,

найдя себе какой-нибудь приют

на пыльном чердаке.

Их вместе с нашей памятью сотрут

иль поместят на стражу в назиданье,

чтоб не бросались птицами в пике.

Глумливым детям - знак - напоминанье

опасной неопознанной беды,

когда лишаешься привычной борозды.

 

Часть 2. Звенья памяти.

 

Портреты, девы, воробьиный сад

(родное незатейливо пространство)

ждут каждодневно счастья постоянства.

И тут же тот, кто нас заснять был рад

в тот мирный час семейственных идиллий,

где мы судьбу свою лишь ощупью лепили.

 

Вот тот фотограф - ловкий лицедей,

сумевший убедить проворностью своей,

что замыслом владеет он вполне -

портреты сладит нам на зависть всей родне.

(Зачем бы, кажется, той памяти елей?)

Здесь даже зятя фото наготове

в задуманной хозяйкой нашей роли:

в моряцкой форме, волос к волоску.

Тогда тот образ не рождал у нас тоску,

а только радовал пружинистой тельняшкой

да на широком поясе затейливою пряжкой.

 

Потом, как будто бы случайно, невзначай

портрет, как человек, неслышно удалился,

и край судьбы стыдливо оголился

с кончиною жены во цвете юных лет,

в глазах таившей ласковый привет,

который был прощально обращён

ко всем родным. Скрывая боли стон,

любимая красавица сестрица

навек запоминала наши лица.

Над головой со свистом бились птицы,

пророча нам грядущую беду.

когда потерянно бродили мы в саду.

Старинные приметы оживали,

но мы тогда их помнили  едва ли.

 

Беспомощность владела всей семьёй-

Ведь  жизнь (увы!) не дворик проходной,

в который можно снова возвращаться

под тень черёмухи (что надобно для счастья?!).

 

А одиночеством помеченному мужу

осиротевший дом уж  был совсем не нужен -

нелепо  жить по прошлого следам,

когда младая плоть да  треск по швам.

 

Внезапно потеряв семьи доверье,

уже стучался он в другие двери,

взывал к иным своим  богам и берегам,

и плач, и утешенье бросив нам,

как милостыню, с горем пополам.

Осколок прежней жизни здесь оставив,

нимало не заботясь уж о том,

чтоб вспоминали худом ли, добром.

Лелеет каждый все свои печали,

другую жизнь кроя в ином начале.

 

Его портрет под кипою белья

постельного был убран с глаз долой,
как злая полынья, иль ведьмина метла,

что истово  сгребла былой покой,

простые  радости метнув по удалой.

Легла меж нами свежая могила -

неведомая прежде чья-то сила.

Потом  беду, всё ту же полынью,

разрушившую прежнюю семью,

ледком подёрнуло, припудрило снежком,

но проступало прошлое бочком

водой напитанного плавленого снега -

уже былой не веяло на нас беспечной негой -

оступишься и рухнешь невзначай -

уроком робости становится печаль

и ожиданьем нового набега.

 

Так вышибают клином клин,

и открывается совсем другое зренье…

Горят в печи ещё прошедшего поленья,

но звенья памяти редеют, расслоясь,

на до и после. Итог обычно следует один:

остались только боль да пыль седин.

 

Часть 3. Люди и вещи.

А собиратель и хранитель семейных лиц -

слепая наша мать -

давно приобрела другую стать

под сенью вековых берёз,  склонённых ниц.

Лишь тот платок, шуршащий крепдешин,

столь ветхий, памяти усердный властелин,

в котором я запомнила её,

всей нашей жизни колкой суровьё,

как будто всё хранит её года

и запах сенокоса и труда.

Там, где-то в складках, в уголках таится

былого счастья ветреная птица.

 

Работы было много, но беда

тогда не двигалась обвальною лавиной,

касаясь нашей жизни вполовину.

А жизнь заполнила симфония труда.

Мы вместе шли смиренною гурьбой,

где наша быль  кипящею волной

катилась в беспрепятственный провал,

готовя нам иной девятый вал,

где всяк живущий прежде не бывал.

 

Быть может, время лечит - я не знаю,

но до сих пор безмолвно прижимаю

знакомый плат, где горше всех болит,

 и память раны те мои кропит.

А дальше - больше, если час  назначен,

прошедший день уж горечью оплачен,

и тронулось слепое колесо,

(нам  знать неведомо, куда его несёт),

быстрее набирая обороты,

сметая на ходу печальной жизни соты.

 

Настал и час, когда с семейной сени

тихонько заструились, словно семя,

скользя, портреты стали падать густо

и друг за другом.

Пришлая  пурга

запорошила лица навсегда.

Как вещи всё ж надёжнее людей:

вместилища  живучие скорбей

и памяти печальные опоры,

к которым не прильнут бродяги  или воры.

 

Вот тот платок, что до сих пор храню

средь всех примет, поникших на корню.

Цвета на нём всё те же,

блистает золотом по краешку мережка,

а голубизна ушедших глаз, мне кажется,

не блекнет и с годами…

И к ней я прижимаюсь, словно к маме,

и что-то ей неспешно говорю -

ловлю свою последнюю зарю.

 

Надолго вещь людей переживает

(А где и ей пропасть, никто не знает).

Немою памятью застынут навсегда

и радость прошлая, и пришлая беда.

А время над тобой то блажь, а то  напасть.

Иной раз яблоку там некуда упасть.

Зальёт тебя, а то и с головой -

вот тут и размышляй, куда несёт прибой.

Иль ты убьёшь его - оно ль тебя.

Всё одинаково. Беда всегда беда.

 

Часть 4. Сквозь призрачные лица.

 

Теперь лишь только я, той странной памяти

примятая страница,

смотрю сквозь наши призрачные лица,

А время дыбится горбом прошедших лет,

лишь  изредка бросая тусклый  свет

на вдруг заговорившие детали,

нам пережитые приоткрывая  дали.

Иль пену прошлого срезаю, как веслом,

чтоб плыть туда, в открытый окоём.

Года минувшие  ещё неслышно дышат

как тихий дождь, по нашей старой крыше.

Подходят дни, отсчитанные сердцем,

когда тебе уж никуда не деться

от всклень заполонившей грудь тоски,

и с ней живёшь до гробовой доски.

 

Лишь только тот поймёт твои печали,

которого так в жизни укачало,

что лишь покоя требует душа,

воспоминаний ворохом шурша.

Иль в лучшем случае загадки для ума,

где крепостные стены да тюрьма

ни слух, ни зренье усладить не в силах.

Блуждаем  там, в минувшего извивах,

не "мысля никого ни позабавить",

ни отклик получить насмешливый и злой,

как будто раны посыпать золой.

Бутон сердечный бьётся так неровно.

Невольно ты прошепчешь: "Ну,  довольно.

                                                        С нас довольно".

 

Не лучше ль просто жить,

храня в душе безмолвные картины,

что только для тебя имеют быть,

в руках сжимая тот кусочек глины,

который можно без конца лепить.

Создать иллюзию вполне достойной мины,

что лишь тебя способна усладить -

для прочих же - безликие руины.

Тебе останется благая тишина

да с прошлой памятью неравная война,

где по зыбям воздушным Вега

всё чертит чьи-то имена

до первого задумчивого снега.