Песни Воды. (Песнь IX)

Жгу, когда извергаюсь из жерла кипящего, 
чтобы ток чувства первого и настоящего 
вернуть остывшему глазу, хотя бы, на миг. 
Когда молний хлопок зависает над тлеющим 
полем ржаным и сверху заходят на бреющем 
вороны – их принять, значит стать от вериг 

сна наяву - свободным, и сразу же росчерком 
грозовым, открываю, я влёт с Перевозчиком 
огневым, облака, где открою место – живым. 
Тем, кому не нужна больше вязь алфавитная, 
с направленьем теченья любым, кто в слитные 
звуки уже обращён, и равен словам корневым. 

Их свет - есть, и каждую кость проницающий, 
сквозь неё он, как и в холст - не завершающий 
кисти удар, - и, словно шар от разряда,- горяч! 
С ним и страсть - кипяток выжигает отчаянье 
от прошедших потерь, чтоб дать им очертания 
плеч, торса, кисти, что бросает диск или мяч. 

Я горю ими, если совместно дыхание ровное 
- то, что мускулом движет, чтоб мои донные 
родники и верхнюю рябь - линией карандашом 
по картону продолжить, - с каждым всплеском 
моим, когда зеркало внешними: то бурлеском, 
то фарсом кривится, и не видно - что за Ковшом. 

И тогда – в серых отблесках ливня парящего, 
в облаках - обителях смерти животворящей, 
да воскреснет не раз эпизодов стёртый эскиз! 
Шарф, поверх куртки завязанный, в булочной 
запах баранок и дерева, затихший полуночный 
полустанок, где мопед у забора, за ним парадиз 

лещины, ириса, люцерны, где стреноженные 
кони в ночном на холме - там осела дорожная 
пыль, и под месяцем тонким мерцает ковыль. 
Небосвод отразит в себе моё русло - излука 
за излукой повторят его и как натянута лука 
тетива у Стрельца - в центр, отчего и бобыль, 

и купец каждый шаг делают в разные стороны 
от вершины, где ещё спят пастушки, и бороны 
на дальней меже остывают от шершавой руки, 
чьё касание было хозяйским, движение – вещим, 
когда скрип повозки на просёлке слышен пешим 
косарям, а заката всполохи были им ещё далеки. 

Так от трения мышцы сердечной о сердечную 
мышцу, с испугом, как от въезда на встречную, 
я втекаю горящею лавой в артерию и капилляр, 
в раскрытых зрачках шевеля - куст сиреневый, 
под дождём, за ним, в окне искру от кремневой 
зажигалки, и навожу их на сердце, как окуляр, 

чтобы абрис огня, знакомой рукою зажжённый 
расширял лик склонённый, и в не завершённой 
тьме, озарял краткий путь до подбородка и губ 
чьё движение - и грозе штормовой оправдание, 
и бурану, что отхлещет лицо до его содрогания; 
условие шума пилы и стука топора, чтобы сруб 

пятистенка и в центре села, и на самой окраине 
внутри - плечи грел, лоб сушил, что в испарине 
от вечерней колки дров; чтоб свет там, где скит, 
падал на веки, камертоном в звучании стройном 
хора певчих стал, и в моём в течении спокойном, 
и маяком, над морем, где белый свирепствует кит! 

Потому и жива, и живо всегда всё окроплённое 
мной: на тёмном лугу - клёны, Луна, червлёная 
закатом над ними, желтеющие в кронах листы, 
что отливают багровым, и пары над кухонным 
чайником – в тёс потолочный, поэтому уханьем 
совиным за окном, не спугнуть того, кто кресты 

и нолики ставит в ряд и наискосок до победного 
исхода, кто весь путь карандаша и велосипедного 
колеса возле тополя, чей ствол и мокр, и ребрист, - 
ведает, как идущий без карты за незримою чашей, 
пилигрим, как спасатель, следя за ракетой упавшей. 
И, как берущий в концерте первый аккорд, - пианист. 

5 ноября 2018

Константин Латыфич, 2018

Сертификат Поэзия.ру: серия 1376 № 138286 от 05.11.2018

0 | 0 | 1202 | 17.11.2024. 18:59:52

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []