Мой первый детский велик

пружинил подо мною

задолго до америк;

и небо голубое

так нежно обнимало,

и это было счастье,

точней, его начало,

которое отчасти

поблекло и распалось

на маленькие части –

на странную усталость,

на крохотные дольки,

на дни, часы, минуты

на то – что так недолго,

и помнится так смутно.

Но, видно, я везучий:

нашёл себе на память

сирени куст пахучий, -

цветёт здесь.

А могла ведь

завянув, превратиться

в подобье артефакта,

в подрезанную птицу

и просто сгинуть как-то…

Но что-то есть в разлуке!

Я подхожу к сирени,

целую её руки

и глажу ей колени.

Почти не документальное

Мальчик крутится на стуле фортепьянном, –

Это очень интересное занятие –

Можно стать не от сонат, как будто пьяным.

И, быть может, что-то позамысловатее

В голове его отыщется с вращеньем –

Он поднимется над улицей, над городом

С замираньем, обожаньем, отвращеньем,

С ожиданием, когда ударит в бороду

Седина его – разнузданная взрослость.

Там узнаются до приторного сладкие

И обыденно горчащие ремёсла,

Что сжимают нежно-нежно мёртвой хваткою…

Мальчик крутится. Глаза его закрыты.

А мелодия звучит. Зачем она ему?

Может есть в ней от грядущего защита?

Но звучанья пелена непроницаема.

А потом со лба стирая капли пота,

Как очнувшись, вдруг поймёшь: «Полжизни кануло, –  

Это ж я на стуле том, на старом фото» …

Волны солнца распадаются на гранулы.