Кровь голубки. Публикация в журнале Крещатик N2, 2018

ГРУЗИНСКОЕ

1
                          Наташе

Алазани – кровь голубки,
божий голубь – Николай.
Хлещет взмах багровой юбки,
хлещет, хлещет через край.

Ничего уже не надо,
кроме грусти и любви,
кроме просьбы винограда,
кроме просьбы «позови!»

Что сказать? Ах, я не знаю!
Все мы скажем что-нибудь,
потому что умираем,
потому что «не забудь»,

не забудь о том и этом.
Остальное всё равно.
Оленёнком и поэтом
бродит сладкое вино –

ходит-бродит где-то с краю,
где-то, в общем, не всерьёз.
Словно непотребны Раю
тёмный омут наших слёз,

пневмония и горячка,
эта корка на губах,
эта музыка-гордячка,
этот самый гордый страх –

самый гордый, самый горький.
Пьем вино, кипит вода
ранней нежной алой зорьки,
выкипает в никуда,

в никуда, в светло и пусто –
в день обычный, просто свет,
где ни горечи, ни Пруста,
ни его печали нет.

2

Ты рисуй оленёнка,
Божий раб Николай.
Не порвётся, где тонко,
но прольётся за край –

чаша Божьего гнева? –
что ты! чаша вина!
Как синеет напева
серебром седина!

Это песня харчевен –
дело глаза и рук –
говорит, что не гневен
самый искренний звук

от Луки и от Марка –
звук коров и ослят,
твоего зоопарка,
звук Того, Кто распят.

Оттого, что распяты
вместе с Ним и с тобой
Себастьяна токкаты,
Амадея гобой.

И уходят направо,
и уходят туда,
где Господняя слава,
лихорадки года,

и стыдоба, и голод,
и похмелье, и страх.
Бьёт божественный молот –
отзывается Бах.


ЗВЁЗДЫ

До сих пор мне кажутся такими –
беззащитны, слабого слабей,
звёзды, восходившие над ними,
городами юности моей.

Та из них, которая поближе, 
с яркою окраской голубой,
восходила вечером в Париже
над Рембо кудлатой головой.

Все они, что мятные пастилки,
освежали и горчили все.
Горечь – над Триестом и над Рильке
в облака прозрачной полосе.

А вот эти – самые бедняги,
и до самой нежности во рту
проплывали над домами Праги,
освещая Кафке тесноту.

Все зашли, что, в общем-то, не ново.
Лишь одна покоя не даёт.
Русской долей, долькою свинцовой
в пятигорском воздухе поёт.


МАШИНА ВРЕМЕНИ

                                        Н. П.

Что-то сердце совсем не лежит,
что-то с сердцем творится в кровати,
словно были в кино на Брижит,
и идём из кино на закате,

денег нету, не будет и нет,
ну и ладно... и пусть... и не жалко.
Нежный-нежный серебряный свет.
Больно ль ножкам на суше, русалка?

Проплывают огни по воде,
и сигналит вдали пароходик.
И не знаем с тобою мы, где?
год какой? что вообще происходит?

Только знаем, что там, где у нас
есть немного печальной музыки, –
этот миг и минута и час,
этих чаек гортанные крики.

Неизменное что-то, в дыму
этот порт и его эстакада,
то, что я никогда не пойму,
то, что ты не поймёшь. И не надо.


ИВАН СЕРГЕЕВИЧ

          «Было все, что надо»....
                                        Г.И.

За дело заплачено медью –
грошами прекрасной поры.
Тоска покрывает камедью
дворянских усадеб дворы.

Ещё далеко до метелей.
Убытки и прибыль ясны.
Качают верхушками ели
и видят дремучие сны.

Дремотны дворянские норы
и лёгок отчаянья пух,
бредут и бредут разговоры
уездных негромких старух.

А в небе – набухшем и вязком,
где ниточки дёргает Бог,
ещё незаметна развязка,
уже предварён эпилог.


РУССКОЕ 

1

Вот она – бежит водичка,
убегает, не боясь.
И становится привычкой
с этой жизнью эта связь,

по-саврасовски простая,
с убегающей водой
и со снегом-горностаем,
обречённым на убой.

Солнца звонкая кираса
никого не сбережёт.
И тоска моя-Саврасов 
папироскою прожжёт

накопившуюся трезвость,
бросит в зенки сгоряча
скоморошескую резвость
погребальщика-грача.

«Умереть бы» – это внятно
на отеческом звучит.
Чёрны антикиловатты –
снег гвоздящие грачи,

но вот этим антисветом
согревалась у окна,
по саврасовским заветам,
неуютная страна,

прямо в небо попадая
пальцем звонницы кривой.
И весна касалась рая
чёрной птицею-дырой.

2

Дом шестнадцатиэтажный.
Танцы-шманцы и галдёж.
Утоляет жизни жажду
на десятом молодёжь.

Это было слишком странно,
если было вообще:
после первого стакана –
небо в огненном борще.

Небо красное, как брюква.
Стало страшно, потому
и пролил вино на брюки
и запутался в дыму,

словно неба цвет свекольный –
вещь, страшней которой нет.
Будто дан намёк окольный
на грядущего сюжет.

Вот, откладываешь ложку,
вот, не досмотрев футбол,
ожидаешь неотложку,
зряшный делают укол

и тебе легчает малость,
эта малость – всё что есть.
Не рассчитывал на жалость?
Думал, слава? Думал, честь?

И расплачешься в подушку
в сорок пять... Очнёшься тут.
Сердобольные подружки
продышаться уведут.


БУБЕНЦЫ

Умри-замри, не скажешь лучше,
пробормотав или пропев,
чем «я тебя», вот этот лучик
в ушко «и ты меня» продев.

А всё, что знаю я о счастье,
неповторимостью зовут
(не надо об Экклезиасте)
ночей и дней, часов, минут, –

таких бубенчиков непрочных,
таких стеклянных бубенцов,
как в ясный день и тёмной ночью –
моё лицо, твоё лицо.


ПО ТРАВЕ

                                        С. К.

У неба только ветер в голове,
и слёзная дорожка из-под века,
когда проходит лошадь по траве
тяжёлою походкой человека,
когда опишет лошадь русский граф
как человека, и уйдёт в запарку
из-за того, что горче этих трав
лишь благодать усадебного парка.


КИТАЙСКИЙ СКВОЗНЯК

Вечер ссутулился, после – обмяк,
тёмную спину согнул.
Потусторонний какой-то сквозняк
в фортку простую подул.

И задрожало басовой струной
стихотворение и
я подавился испуга лузгой,
слушая вдохи твои,

дальний товарищ, строки акробат,
странный канатный плясун,
душеприказчик летящей в закат
славной империи Сун.

Сколько изящества смерть бережёт
вот для таких плясунов.
Потусторонность фарфор обожжёт
тем, кто обжечься готов.


ПАСТЫРЬ

                                   В. Х-чу

Когда живёшь в такой дыре,
не Сын и не Отец –
выходит пастырь пустырей,
искать своих овец.

Они блестят в густой траве
и если их спасти,
десятку можно или две
за утро наскрести.

Приёмщик высыплет в окно
латунные кружки.
И можно прикупить вино
и с мясом пирожки.

Устав от праведных трудов,
авоською звеня,
бутылок пастырь, будь готов,
чтоб помянуть меня.

Чтоб только музыка и свет
мне встретились, когда
над самой «скорой» из карет
взойдёт моя звезда,

как синий факел в тыщу ватт,
как птица Алконост,
и скажут ей «Здорово, брат»
мильоны прочих звёзд.

Ты будешь с ними, видит Бог,
где с воробьём – Катулл.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я так писать и верить мог
в двенадцатом году.

Цас Хаан, 2018

Сертификат Поэзия.ру: серия 1765 № 134451 от 22.05.2018

1 | 0 | 821 | 17.11.2024. 19:37:08

Произведение оценили (+): ["Константин Еремеев"]

Произведение оценили (-): []