Гоша о литературе. Дневник

***
«Ходил-бродил молодой сочинитель с пятью пядями во лбу – мечтал сочинять великий космос: сочным одухотворенным языком, с многоходовыми сюжетными линиями, героями, говорящими умные и глубокие слова, с тем сердечным трепетом сочетающихся фраз, который будит ответную читательскую дрожь и легкую грусть или боль – и что же? Спекся сочинитель, не нужны оказались миру вокруг него тонкости, вторые планы, мелькание тени за чуть пропахшими прелой ветошью кулисами, полутона страдания и надежды.
Миру нужны мышцы, плотные груди и острые соски, шелест твердой бумаги и самодовольные идиоты – вот он, идеал грядущего царства, тебе, Гоша, с твоей сентиментальной любовью к деткам, России и щенкам – в нем места нетучки. Спивайся, Гоша, гробь себя, не оставляй свое чистое сердце на поругание хамам!

***
Зависть гложет, мучает, проедает нутро, выгрызает чрево, аки червь, жирный лоснящийся кольчатый канат с острыми буравичками вместо глаз... почему один идиот стал известным писателем, другой кретин выбился в буржуи, третий, глуповато-нудноватый приятель, читает лекции в престижных институтах, а он, столь блиставший и всех очаровывавший, НИКТО, пустое место, пьянь подзаборная

***
Я примеряю маски – гения, завистника, ненавистника рода человеческого, моцарта, сальери, дантеса, пушкина – но эти ребята не так интересны, а вот мои современники – чванливый ося, глуповатый вася, импотент саша – их я ненавижу всерьез и не хочу играть их успешные роли... не хочу покупаться на лесть тупорылых критикесс, не способных в словесном искусстве увидеть даже второй план и честно, позабыв свое имя, служить ремеслу слова и смысла.

***
УЖЕ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ВЕЛИКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ никогда никогда никогда  потому что писать не для кого и некому, исчез среди осин великий читатель, даже в будущем просматривается лишь полуумок или неудачник, тянущийся по вечерам к обмусоленной книге... наступила новая эпоха – homo elektronikusa, а потом homiki и гомики соединяться, и останется лишь большой большой экран и серьга в большом большому ухе.... И с неба будет капать желтая в пузырьках слюна, и раздуваться как чуингам, покрывая липким пузырем землю.

***
Я шел недавно по Ленгсинтон-авеню, и, сворачивая на 33-ю стрит, и вдруг ощутил, как сквозь меня проходит, вгрызаясь конусовидным острием в землю, - вихрящаяся черная воронка, основание которой возникало где-то высоко в небе над Нью-Йорком. И – бездна, ничего и никого вокруг, мир кончился и я увидел корчащиеся в муках людские тела, лопающиеся от всплесков адского пламени лица, протянутые в проклятии в небо дрожащие тонкие пальцы...

***
Я вижу в нашей эмиграции тягу к возмещению недополученного в советском мире – вот сытые Бродский, Аксенов, Лосев – жуют, пьют, получают бабло и признание, а меня здесь так же вышвырнули вон, как в совке. Там за мою свободу думать иначе, здесь – за мою свободу жрать по-другому. Неужели я должен умереть на парижском чердаке только потому, что возлюбил слово и смысл более славы и денег?
КТО СПАСЕТ этот маленький скучный мир тупых человечков, нет, даже не пьяненьких, не убогеньких, не с топорами в руках и скальпелями в душе над тифозными трупами русского народа – а вот этих, среднестатистических добрых американцев, советских, французских, немецких?
Кто достучится до сердец думающих о желудках и пенисах? Фрейд достучится на пару с Марксом или Сартром... А Христос?
Шел сегодня утром на службу в храм, студенты весело бежали в обнимку, парочка бездомных негров раскапывала картонные ящики, веяло прохладой от реки, в субботу Нью-Йорк с утра пуст и разве несколько озабоченных своим физическим бессмертием особей проносились по кругу Центрального парка.
Путь мой был вверх, в тот полухрам-полудом, где всегда ждали нас, злых, завистливых, раздвоенных, где даже меня оставляла злоба и касалась неземная благодать. Как хорошо и как ненадолго Господь целует в лоб и оставляет после себя прохладный ветерок любви и свободы.
А вот вернусь днем к себе – и увижу совсем другую картину – возле музея толпы жаждущих духовной пищи вперемежку с горячими сосисками – символами тупой скорости поглощения. Цивилизация убила в нас чувство ожидания – самое светлое чувство, предшестующее истиной радости встречи с неизвестным. Все сразу и все быстро, и все в одной упаковке – рождение, жизнь, совокупление, еда, смерть.

***
Кто я, Гоша, тезка змееборцев? Юродивый, психически больной, греза других. Антимармеладов я – тот старикашка хоть в прощение верил, а я ни во что не верю – пью и грешу, осуждаю и болею, когда вижу успехи других. И что же меня оправдает? – только боль, что мир несовершенен. И завидую я не людям – я против мира гнев держу в сердце – почему он так легко хавает тупость и бездарность, самолюбие и самолюбование – и почему отбрасывает прочь труд и любовь мастера? Результат высокого ремесла? Во что превратилась литература – в фабрику производства бездарей.
И каждый спешит крикнуть первым – я не лучше, не умнее, ничуть не образованнее и чище вас, мои любезные издатели, агенты, читатели – я такое же быдло, так точно не бойтесь – вы не найдете в моих книгах ни плача о грехах земных, ни боли, ни многослойных смысловых построек – все как в Макдональдсе – быстрое приготовление, привычный вкус, малые затраты...

***
Когда особенно стыдно за свою непутевую жизнь, и хочется плакать и царапать свою грудь, и выть, вонзаясь коленями в деревянный площадной пол, память спасительно подбрасывает два эпизода моей жизни – сладким чувством любви к людям.
Первый раз: в центре любимого города возле рынка, когда я с огнем в груди, с раной разверстой боли, уже несколько месяцев не имеющий ни секунды спокойствия после измены моей возлюбленной, вдруг увидел старушку, сидящую на каменном выступе.
И вдруг испытал к ней такую любовь, такую нежность, к старой оборванной старухе. Матушка – я подошел, что для вас сделать – купи мне еды, сынок, сказала она и я вернулся на рынок, выгреб деньги, и купил ей шикарный базарный творог, который и себе не позволял, да молочка послаще, – вынес и отдал старухе.
И теперь меня творог этот греет, может, он на Страшном Суде зачтется, как мой главный подвиг?

***
И второй раз, когда в таком же состоянии я выходил со службы, подле храма стоял мужичок и просил на билеты до дому. Была уже пронзительная золотая осень, а мужичок был в рубашке одной – такие носят аккуратные крестьяне на Западной Украине – светлая, чистая, и как он такую в своих странствиях по богомольным местам сохранял?
И вдруг я вспомнил, что дома у меня тулуп лежит, сохранился со службы охранником. Я попросил его дождаться, пообещала, что буду через два часа – и смотал домой, схватил тулуп, а потом вернулся и отдал ему. Он спросил, как меня зовут, и пообещал помолиться у Почаевской иконы Божьей матери.

***
Вот с этим я и предстану перед Тобой, Господи, с тулупчиком и кулечком творога, да с молитвами обо мне старушки и мужичка. А как хорошо умирать тем, кто каждый день такие кулечки и тулупчики ближним приносил.

***
И шел я тогда домой после тулупчика и благодарных глаз мужичка – впервые счастливый и спасенный от непрекращающейся боли и тоски. И легка была моя поступь, ми радость явилась, чистая и воздушная, поднимала меня над землею, уносила на крыльях радости, будто ангела… будто ангела

***
Долго, очень долго пронзало меня недоумения от неправильности нашей жизни: как-то все не так, врачи, не любящие тайну человека, поэты и филологи, не любящие глубину слова и языка, учителя, безразличные к детским вопросам, юристы, знать ничего не хотящие о заповедях блаженства,  что это и как может быть?
И тогда я посмотрел вглубь себя – ты-то что, Гоша, любишь: людей и поэзию?
И понял, что люблю я себя среди людей и себя в поэзии, и себя в медицине, и тогда возопил к небесам: «Почему я умею любить только себя, почему я пишу, сочиняю, мучаюсь, но не от совершенства или распада слова, а от любви или ненависти к себе, почему я не умею любить?»

***
И я бросил карьеру, жизнь в литературном мире, любящем себя в мире, и сделавшем литературу всего лишь литературой, еще одним инструментом тешить себя, как врачи тешат себя знанием анатомических атласов, не зная, кто есть человек, а правоведы тешат себя знаниями законов, не зная, зачем живет человек, а учителя тешат себя умением передавать чужие прописные истины, не зная, что творится в душе ребенка, когда она сталкивается с пустотой взрослой души…
И я ушел из этого мира подмены…

***
Больше не осталось умных людей, умных не силой ума, но способных отказываться от ума, и преодолевая его логические рамки, всматриваться в мир Другого, а значит, нет больше читателя, того, ради кого я бросил свою страну, спился, опустился – жертвы оказались напрасными, все, написанное мною, адресовано никому, и больше ничего не остается, как поставить жирную наглую точку, этакую риманову модель вселенной – заполоненную микроничтожествами и бездарями, думающими желудками и пенисами – точной уменьшенной копией нашей ойкумены…

***
Я хочу умереть в преодолении. Жизнь победила меня, я уповаю победить смерть. Не как воин, но как бегущий от жизни, вскакивающий на ходу в несущийся поезд, как слово, сказанное вопреки трению воздуха…



***
Уже были великие книги о великих писателях (Игра в бисер), музыкантах (Доктор Фаустус), живописцах (Луна и грош). Пора сочинит о великом мастере запаха, создающем свои полотна/тексты/партитуры из оттенков запахов…
Такой герой будет или добрейшей души человеком, дарящим радость пахнущего мира, или монстром, отбирающим у мира его запахи… Впрочем, так же и в любом другом виде искусства – гений или монстр, или князь Мышкин… И в том, и в другом случае мир его изолирует, избавляясь от бродильных дрожжей творчества.

***
Из этой тетради можно черпать новые тексты и зародыши великих произведений в неограниченном количестве. Новое из Пушкина, Баратынского, Достоевского, Толстого, Блока… И получить известность если не первооткрывателя, то великого шарлатана точно. Впрочем, большая часть ученых и есть великие шарлатаны…

***
И я ему тогда так и говорил: «Ося, не гипостазируй. Не надо, Ося». «Почему не надо, Гоша? – спрашивал он». «А потому не надо, Ося, что ты гипостазируешь язык и говоришь – язык – это все, человек – ничто, и получается, что ни о языке, ни о человек ты так ничего и не сказал».
Вот это Бродского и подвело – он не умел молчать, его еврейский ум требовал все назвать, ко всему пришпилить бирки, имена, как в райском саду, Ося забыл, что нас уже давно оттуда пинками под зад выгнали, и получилось, что и язык, и человек ускользнули от него.

***
Это будет мой крик – лучшее, что я написал, исповедь Сальери – а потом и умирать можно будет. А Генька этот обкрадет меня непременно – я в его глазах свою зависть и увидал, будто сам к себе в гости пришел.
Что Генька – читаешь и сопли утираешь по мертвому мерзавцу Гоше? Бери, жри, продавай мою кровь, мое сердце, почки, пропятые спиртом, печень, разъятую орлами, душу, изорванную от любви к людям и России».

http://www.proza.ru/2017/10/15/1481

Александр Закуренко, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 906 № 130298 от 29.10.2017

-2 | 0 | 1205 | 21.12.2024. 15:52:52

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): ["Вячеслав Егиазаров", "Сергей Буртяк"]