Пустой дом

Пустой дом

 

 

Тропинка


Обожжённый кирпич
так к лицу этой старой тропинке,
ей и гравий, и кварц,
и ноябрьский снежок по плечу.
Золотой человек у родных моих —
как золотинка,
из заката в рассвет
я над ней всё лечу и лечу.

Так случилось — ты первый,
для кого все во всём расстарались,
ставший плотью надежды,
человеком из новых времён.
Позади три войны, выход в космос,
ты — новая завязь
всех грядущих событий,
неоткрытых до срока имён.

Светит солнце. На даче —
прогретые старые доски,
и в эмалевый таз
пойман маленький лещик судьбы.
Ты не помнишь его —
ни намёка, ни отголоска,
но на фото — у рыбки
ты всё просишь заветные "бы".

Дед твой в силе,
недавно вернулся из ссылки,
позади лагеря,
и в гостиной — трофейный рояль.
Гости взяли по стулу
и сели друг другу в затылок,
в этот "поезд" садится
большая-большая семья.

Ты даёшь отправление,
тётушки смотрят из "окон",
постарайся запомнить,
кто какое "купе" предпочёл...
Сколько лет тебе здесь?
Да не важно ведь, сколько.
Время — улей,
и годы похожи на пчёл,

что умеют и жалить,
и трудиться над мёдом прилежно,
и работать имперским,
пусть не лилии, гордым значком,
речь пока не о том —
отступившую ненависть нежность
заставляет уснуть,
но с обеими ты не знаком.

Впереди математика,
Гегель, Фома, Аристотель...
Дед закончил рассказ,
ты добыл бертолетову соль.
Сколько граммов на моль?
Взрыв гремит.. И вы просто живёте,
и дымит "Беломор",
и диез чередует бемоль.

По Толстому диктант
битый час, и на сладкое Диккенс,
по часам до уроков и после —
Стругацкие, Бредбери, Лем.
Вы как будто бы спите,
но неизбежно проснётесь —
если нет аксиом,
не останется и теорем.

Этих дней больше нет,
и уходит, уходит тропинка,
и её все сильней
засыпает пустынным песком.
Но я должен успеть,
прочитать наизусть без запинки
наш секретный пароль —
только мне он теперь незнаком.

 

В гору


Ольге Черепановой


Не плачь о жизни промелькнувшей —
Ей предстоит ещё мелькать,
А просто выйди в сад уснувший,
Поставь под деревом кровать,

И разреши цветам и звёздам
Входить в задумчивые сны
И плыть с тобой. Ещё не поздно,
Раз мы дожили до весны.

 

 

 

***

Отвлёкся на минуту — год прошёл.
И матери опять не видел толком.
Отца. И книг прибавилось на полках.
Да только сотой доли не прочёл.

А если бы прочёл? И всё освоил?
И деду бы сказал, что не сказал?
Он не прощался бы, рукою не махал
В окне, где их навечно двое?

И я не смею вновь войти туда,
Где так томительно тянулось время,
И вдруг исчезло, а потом — года
Безмолвия, и смерти общей бремя.

Где общий стол, где в праздник общий сбор,
И всё казалось — так и будет вечно,
И время сковано, заточено в собор,
Построенный волшебником беспечным.

Но вещи прошлого — как кирпичи в стене,
И та стена уже сейчас — в полнеба.
Она проходит через явь и есть во сне,
Я точно был там? Кажется, что не был...

Но с ужасом в грядущее глядя,
И ожидая общей смертной кары,
Мы одинаково и молоды, и стары,
И просим, чтоб немного погодя

Стрела Дианы, пущенная в дичь,

Настигла нас, как и должна настичь.
В беспамятстве? Возможно... Или нет —
Пусть лучше на свету, а не во сне.

 

 

Там

  

Там, где полная чаша, где нет перемен,

Где не стравлена вечность сквозь клапан

Перепада времён, там, где дедов безмен

Не испорчен в невежливых лапах —

 

Там и нынче наливка стоит на окне

И молочница катит тележку,

Там печётся пирог восьмилетнему мне,

И заносятся в список издержки.

 

У начальника сна есть в секрете весна —

А весною всё можно исправить.

Только что-то кровит, как без зуба десна,

Словно детская ссадина, память.

 

Там в хоккейной коробке растаявший лёд

Наполняет футбольные лужи,

И, как соты покинувший медленный мёд,

День уходит, что больше не нужен.

 

Но ни вырвать из этой судьбы ни строки,

Ни прибавить ни дня для запаса,

И играют в Большую Войну игроки

За три дня до последнего Спаса.

 

От дома до дома

 

За часом час переживая

И проживая ход минут,

Дни ожидания трамвая

Рельс, как дугу его, согнут.

 

Придёт пятнадцатый. Не веря

В такое счастье, ты войдёшь,

Но прежде, чем закроют двери,

По стёклам пальцем проведёшь.

 

Мороз ли или жар компрессный,

А за три четверти часа'

Вагон объедет шар небесный —

Вдруг содрогнутся небеса,

 

Тебя на землю исторгая:

Тут между стареньких домов

Видна тропиночка из рая,

И ты по ней бежать готов.

 

 

 

 

 

Вечерний Челябинск

 

 

Руки-ветви сплетают деревья в саду,

У воды к ночи больше не жарко,

Сочиняет бульвар жизнь свою на ходу

И закат догорает над парком.

 

Мой застенчивый город подтянут и свеж,

И в нагрудных карманах балконов

Как дитя он стоит, косолап и медвеж,

Посвящая тоску небосклону.

 

О, вечерних прогулок молитвенный ритм

Неземной наделяет свободой

Трудовой механизм, боевой алгоритм

Необъятных военных заводов.

 

И трамваи стучат допоздна по мостам

Над рекою без мачт и причалов.

Засыпая, считаешь привычно до ста —

Как всегда и бывает вначале.

 

 

 

 

ночной десант

 

 

памяти Бориса Черепанова

 

 

 

за гранитной грудиной

бьётся пульсом набат

прямо в финские льдины

ледокол-Ленинград

направляет форштевень

сквозь свинцовый прибой

из какой ты деревни

я прощаюсь с тобой

мой случайный товарищ

погружаясь под лёд

не дойдя до пожарищ

не распробовав мёд

предстоящей Победы

в настоящей войне

братьям выпадут беды

и вдвойне и втройне

мы же просто и честно

полегли под огнём

если вам интересно

посетите нас днём

гляньте в эти озёра

там в глубокой воде

мы застыли в дозоре

без малейшей наде-

жды когда-нибудь всё же

отстегнуть автомат

сбросить лыжи и тоже

посетить Ленинград

 

 

Лидокаин

  

 

Дед бросил жить. Хотел — и расхотел.
Костлявой сам отправил приглашенье.
Был прям и твёрд в последнем отреченьи,
Был скор — и я проститься не сумел.

Смерть проплыла за ним мимо меня —
Я ощутил её железные объятья.
И груз с души тотчас задумал снять я,
С трусливой радостью себя кляня.

Замкнуло свет, едва открылась дверь.
В чернильной тьме зажглись слепые свечи.
Он спал, до пояса инсультом изувечен —
Коварно, снизу — половины две

Крепчайшего, проверенного тела,
Переборовшего тюрьму и лагеря,
Уже не связанные общим делом,
Гоняли кровь пустую зря...

Три дня. Три дня в преддверии конца
Он звал меня — а я всё ехал, ехал.
И вот — я не узнал его лица
Застывшего и не услышал эха

Его шагов и кашля по ночам,
Всё детство мне казавшегося адом.
А сёстры-дочери — как велено врачам,
Простые ангелы, дежурившие рядом,

Решали: как им быть? Чем быть ему?
И занимались отказавшим телом.
А он был вне — но рядом, но в дому —
Под потолками, крашеными мелом.

Предательски заснув, поверив, что
Мы встретим утро вместе, я очнулся
Под хрип агонии, — и третий врач в пальто
Над уходящим виселицей гнулся, —

Стоял вопрос: вскрывать ли, не вскрывать?
Достать ли сердце? Жать его рукою?
И дочери сказали: долго мать
Там без него. Я думал, что завою,

Но сам был хладен, равнодушен, туп,
Войти пытался к ним, — и был осажен
Врачебной властью, о её уступ
Башку разбив. Что ж, в дымоходе сажа —

Всё, что теперь осталось от огня.
Явились вскоре трубочисты-черти.
И тускло занималось утро дня
Такой обычной долгожданной смерти...

Хлопот не помню. Тут уж не спешат —
В последний путь унылой кавалькадой.
Ни чувств, ни мыслей — онемевшая душа
Обколота лидокаиновой блокадой.

Пришла весна — как раз в день похорон.
Открылось солнце, снег решил подтаять,
Природа загуляла — видел он:
Сияние засвечивает память,

Как фотоплёнку. И с крестов капель
Звенела — Бог во всю старался...
Дедунюшко ушёл к своей Адель —
Ведь он так ждал.
А я внизу остался.

 

 

 

 

Костер

 

 

Костёр не прогорел —
под сединой золы
жив потаённый жар
и внутреннее пламя.
И я опять посмел
купить из-под полы
иллюзию любви —
всего, что было с нами.

Так, заглушив строкой
почти беззвучный крик,
я в угли жму ладонь
в желании ожога:
Володин приговор
читает Лиля Брик,
и срок почти истёк,
но есть ещё немного —

ещё чуть-чуть секунд,
ещё чуть-чуть строфы,
и поделиться ей —
закон грядущей эры,
но буржуазный быт
на всё глядит с софы
и предвкушает казнь
и смерть СССР'а.

Восходит красный бог
и крепнет красный царь —
и что-то тут не так,
но нас спасает вера
и жертвы на алтарь.
А там, откроют ларь —
а в нём одна труха
и смутный запах серы.

Когда плечом к плечу
и даже не в строю —
куском сплошной скалы
осуществляем волю,
то после хоть в раю,
хоть бездны на краю
мы точно — соль земли,
но сыт не будешь солью.

Володин пистолет
отложен до поры,
Серёжина петля
ослаблена для вдоха,
да в рот вливают яд,
да точат топоры
стареющий проект
и бывшая эпоха.

Нет смысла больше жать
и силы дальше жить,
вот — прежние борцы
упали на колени
и ветер перемен
рассеял миражи,
и умер наконец
почти бессмертный Ленин.

Остался только ствол,
лишившийся ветвей.
И, раз уж это ствол,
его покинет пуля...
Апостолы шумят,
и среди них — Матвей,
почти готов писать
и ждёт тепла в июле.

 

 

 

 

Пустой дом

 

Вас добила эпоха —
Просто так, на прощанье.
О, вы жили неплохо,
Только нет завещанья.

С пепелища-кострища
Тянет дымом пожара.
Вы — для пламени пища,
Как в балетах Бежара.

Мне достались в наследство
Прокопчённые стены.
Что ж, огонь — это средство
От любви и измены.

Здесь вы, милые тени.
Как мне быть между вами?
Эту дрожь средостений
Не опишешь словами.

Тут играли и пели,
Горевали и ждали.
Жизнь — большие качели,
Но вернётся едва ли.

Как мне с вами проститься?
Как мне с вами расстаться?
Научусь ли поститься?
Вряд ли, но — может статься...

Догорают аккорды
На трофейном рояле —
Пусть монгольские орды
Подождут на вокзале,

Пусть послушают молча
Про судьбу и победу.
Я, конечно, не Корчак.
Но и я — не уеду.

 

 

 

 

 

1908 – 1993

 

 

Памяти С.И.Черепанова, уральского сказителя


Но Парка нить его тайком
По-прежнему прядёт,
А он ушёл за табаком,
Он вскорости придёт.

А.Галич



Он был всего лишь человек, и уж никак — не бог.
Но вот, посмел желать любви — и сделал всё, что смог.
Затем — ушёл. А тьма — за ним. Но шёл за ним и свет.
И, видно, свет нашёл его — единственный ответ

На все вопросы, на призыв добраться до небес.
Он глянул вниз и понял вдруг, как высоко залез —
Что путь остался только вверх, куда ушла она.
И он последовал за ней. А новая страна

Гудела, позабыв о них, и мерила рублём
Объём и суши, и души, и доброты объём.
Он так хотел избегнуть зла — но разве в этом суть?
Поймёшь и ты, когда игла войдёт куда-нибудь —

Под сердце, в нервы или в мозг, или ещё куда,
Когда закончится завод сизифова труда,
Что зло — всего лишь пустота, отсутствие добра.
И, как сказал бы комиссар, всего лишь кобура,

Откуда ты достал наган, чтоб сделать всех добрей.
И, раз уж зло — как борода, так будешь брадобрей...
Он перешёл двадцатый век, как переходят брод.
И если он был не народ, то кто тогда народ?

 

 

 

 

  

Королевство

 

Король без короны берёт полотенце,
И нет, чтобы в дверь, — он сигает в оконце,
И к речке — играть в краснозадых индейцев,
Охваченных жаром июльского солнца.

Троюродный брат заведёт мотоцикл —
С коляскою, из чёрно-белого фильма,
От деда, служившего раньше при ЦИКе
Курьером, — и за земляникой!

А перед грозой к ночи светят над храмом
Морские огни злополучного Эльма,
И кот, боевая когтистая шельма,
Шипит на полатях, весь в ранах и шрамах.

За печкой, бывает, что водятся мыши —
Ему не до них, он мечтает о драках
С котами крупней, побеждённых собаках,
И птицах, зарезанных ночью на крыше.

Погашена лампа — тю-тю керосина,
До города-то километра четыре —
С утра и пойдём. Добродушная псина
Ворчит во дворе на безмолвие мира.

И что-то шевелится в старой псалтыри,
Уснувшей на столике, рядом со свечкой —
А русское поле всё шире и шире
Под полной Луной за расплавленной речкой...

 

 

 

Отъезд

 

 

Меня мой дед учил календарю,
Листая год под синей лампой неба.
Ласкало солнце голову мою,
Снега хрустели коркой хлеба.  

Земля держала, как рука – тепла,
И на полу горели пятна света,
А за окном – настурция цвела
И астрами кончалось лето.  

Ах, зимние цветы, синицы...
Такой всегда устраивали гам!
Из этой книги мудрые страницы
Я разбирал, читая по складам.  

Двенадцать раз я повторил урок.
На полустанке детство вышло в поле.
Но поезд шёл сквозь перегоны в срок,
И я по-прежнему учился в школе.

О, если бы всё длилось так всегда...
На подоконнике пьянела вишня
Для пирога. И тихо, серой мышью,
За календариком скреблись года.

Но вдруг я понял, как придёт конец,
Что с каждым днём неумолимо ближе.
Тут страх вошёл мне в сердце, как свинец.
И жиже стала ночь. А солнце – ниже.

  ……………………………………  

Как стали дни тихи и редки:
Уроки, книга перед сном.
Я с диких яблонь рву ранетки.
Сентябрь. И астры за окном.  

С восходом покидая дом,
Что скажут мне шестнадцать лет?
О, утренней листвы проём,
Как неразборчив твой ответ!  

Мне чудится неясный свет,
О чём-то шепчутся соседки.
Прощаемся – и в путь к Москве.
Как станут наши встречи редки…

 

Тимофей Сергейцев, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 1565 № 128567 от 18.07.2017

0 | 0 | 938 | 22.11.2024. 06:57:55

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []