-1-
Н. П.
Белый день стоит, как белый сад.
Проплывают яблоки и груши.
Только забродивший виноград
с каждым днём всё суше, суше, суше.
Ангел мой, немного надо нам -
домино, тенистая беседка,
кислое, что истина, вино,
пряная, как выдумка, соседка.
Всё проходит. Хочешь - подытожь,
я тебя пойму по-стариковски.
Но учти, что кожу била дрожь
и свеча горела (да, - Тарковский).
Запиши в небесный свой учёт -
жизнь текла и кровь текла по жилам.
Это не поставишь в незачёт
дня и сада бледным старожилам.
Вывезет кривая. По кривой
выедем и мы, привьётся к саду
наш - совсем мичуринский - привой,
яблоня привьётся к винограду.
-2-
Город задыхается от гари,
музыки, сирени и жары.
Облако, сравнимое с Агарью,
покидает милые дворы,
и проходит мягкою походкой
в сторону пустынь и пустырей,
над дворами, пахнущими водкой,
белыми от цвета простыней.
Нет, не жалость. Не подходит - жалость.
Так на этом свете повелось,
если отчего-то сердце сжалось,
то, скорей всего, причина - злость.
Вы кого другого пожалейте.
Здесь Агарь, так вышло, ни при чём.
У неё - играющий на флейте -
ангел за сияющим плечом.
Ангел гневный, ангел золотистый.
Нам ещё аукнется потом
музыка небесного флейтиста -
нежность, извлекаемая ртом.
-3-
Т. Н.
Июнь 1997
Твоих бессонниц не нарушу,
и сны уже не потревожу.
Июньский день снимает душу,
как шелушащуюся кожу.
Ты это не зовёшь ожогом.
Но я - международной почтой -
на языке своём убогом
просил прощения за то, что...
За что - не знаешь. Сам не знаю.
За то, что плакала в подушку?
За то, что таллинским трамваем
я приезжал к тебе с подружкой?
Наверное. За то и это.
За то и это и другое.
За то, что золотого цвета
твоё молчанье дорогое.
За серебро моих приветствий, -
за месяц набежало тридцать, -
и в силу неких соответствий
мне поздно за себя молиться.
-4-
Что мне светило? - я не расскажу
тогда, когда... А я там буду скоро.
Навряд ли ко двору и этажу
небесному - о жизни разговоры.
Иначе мне придётся говорить,
что видел свет - в окне хрущовской клетки -
дрожащей, как вольфрамовая нить,
и белой, как рука скелета, ветки,
когда в окне сгущалась темнота,
а ветка всё светилась и горела
искрящеюся шкуркою кота,
вороною - прекрасною и белой.
