Из сетей парадокса

Говорить было бессмысленно! Что, о чём можно говорить, когда ты через несколько скомканных, кратких, лихорадочных, идиотических, спрессованных мгновений окажешься вон там – на этой длинной штуковине, стоящей, задрав в небо свое суперпрочное рыло, жаждущее новизны и чёрного пространства. Ты покорненько поднимешься по чистеньким ступеням, ты заберешься в её нутро – и твой напарник тоже, - потом вас затрясёт, потом придавит и примнёт, как мягкую игрушку – и вот вы уже не здесь, и время у вас другое, и несёт вас ко всем чертям – прямёхонько к Эпсилону Индейца, где вы намереваетесь делать свою “благородную и такую нужную” после-послезавтрашнему человечеству работу. Космоходчик – не женись.

Вот она. Стоит внизу. Господи, какая же маленькая на циклопических плитах космодрома. Рукой машет. Вот всё заволоклось клоками дыма – и ракета привычно, тяжело и даже с некоторой неряшливостью преодолела сразу два барьера.
Нет. Три. Проклятый временной парадокс.
Машка! Машенька…

Самое смешное, это то, что я видел эти, так называемые, “иные миры”. Не хочу и вспоминать о “мягкой посадке”. То ли нас сначала вывернуло, потом смяло, то ли наоборот, но вот они, вот они, врата совершенно, как говорится, иных миров. Уверяю вас, мужики, мы долго не могли опомниться, лежали и потели в своих тяжелых, на все случаи, скафандрах. И могу вас, парни, несколько обескуражить: наши многострадальные скафандры потяжелели на несколько килограмм. Конечно, в земных единицах измерения… Но это я шучу так. Хотя…
Не хочу об этом. Считайте меня сумасшедшим, но вот что я вам скажу: не суйтесь в дальний Космос. Отсюда, не сочтите за чушь и сопли, Земля, даже и со всем своим злом, кажется просто цветком небесным, сапфирным, нереальным, необыкновенным. А о своих домашних вспоминать – так это здесь хуже всего! Выть хочется – ради чего утратил, утратил утро с ней, утратил вечер, потерял её ради, да, “важной работы”, но как где-то в древней книге сказано: “Он шел, и такая тоска внезапно пронзила его сердце, как будто в самый разгар мученичества он потерял веру”…
Да мне и нельзя ничего рассказывать.
Теперь, летя “домой”, я могу только взывать, да завывать.
А за-бы-вать?


…Я видел, как он сходил по трапу. Конечно, я так сильно, неистово завидовал тем, кто живьём присутствовал при этом событии тогда, в стародавние времена, в 1961 году. И видел-то я это, увы, естественно, уже в довольно слабом, серебрящемся и не цветном изображении, но, точно – да из-за него я и стал космоходом. Глаза закрою – и наблюдаю, как он идет в чём-то длинном, но ладном, слежу, как он воински салютует. Его звали Георгий. Он был первым. Он был Гагарин. Во всех кораблях космоходчиков есть его странная, ни чем земным, конечно, ныне необоснованная, необъяснимо-светлая улыбка. До нас дошло такое песнопение: “Он простой советский парень. Юрий он Гагарин”. Мы его поём. Приятно думать о хорошем и для нас святом.
Но вот мы – два космоходчика – я и Егор, возвращаемся, как говорим, “на свой двор”!..


Сначала я долго ходил с мужиками, такими же, как я – выброшенными из времени после Космоса, - на рыбалку. А рыбку я всегда любил, да и лавливал. Потом я пил, ведь и спустя прорвищу космических лет на моём цветке-Земле в этом смысле почти ничего не изменилось. Разве-что только выбор напитков. Когда я брился, мне было хуже всего – я себя лицезрел молодым. А ее, Маши, не было давным-давно. Да, вот ещё что, но это только так, к слову: мода теперь стала такая “смелая”, как здесь говорят, что уже не трогала.
Не знаю, пенсию мне платили, и аккуратно, но я жил – как ослепший путник пустыни, стремящийся к святыне.


Это стыли давно заброшенные кварталы. Я, пьяный, ничтожный покоритель небес – а те, материальные небеса, жестоки – или нас, послушных солдат, посылают не туда – шел к себе домой, шел к Маше. Теперь и это было давно. Но я вам расскажу уж всё, как оно случилось – до конца. Я вошел в нашу мёртвую квартиру. Ведь в эти кварталы и Луна будто не заглядывает, а может и Солнце властей. И я вошел и заплакал.
…и я вспомнил наш с Марией последний вечер. Была боль, истерика, тоска, тупое онемение. Она сидела и в каком-то ступоре пилила и пилила себе ногти. Пилила и пилила. Она сточила их, наверное, до самых пальцев…
Вот и снова я здесь… И я открыл кран – из него текла черная вода. Мебель провалилась в дыры. Продолжалась жизнь. Избыточная. Забывчивая. Беспощадная. Меняла целые ландшафты. Что ей малая человечья норка… Пробежала здоровущая крыса, - может статься, это теперь символ жизни. На мраморном подоконнике лежала пилка для ногтей.

…И Иван вспомнил, что теперь из любого, почти любого праха он сможет, должен воскресить, воссоздать свою Любовь!..

Выйдет – не из “пены морской” - из холодной металлической коробки, опутанной разноцветными проводами и тончайшими полями. Всюду здесь сиял медицинский хром, сверкал ортопедическим отстранённым блеском полированный никель. В клинической лаборатории, в этом хромированном храме, есть всегда некая взвесь, примесь атмосферы пыточной камеры. Родовые муки материи – на новый лад – писк и подвывание зуммеров, конвульсивные вихляния осциллографических синусоид, призрачное мерцание дисплеев, бесшумные и точные движения местных мистагогов, жрецов-теургов, облачённых в широкие зеленоватые комбинезоны; жрецов, лица коих сокрыты.
- Дубль номер ай би зет семь тысяч двести пятьдесят один икс два пять девять!!! – возглашает один из персонала.
- Встречающему приготовиться! – отзывается другой, и Иван переступает высокий пластиковый порог…
Там у них что-то не сработало и Маша получилась несколько моложе программного возраста. Руководитель группы сильно извинялся, ссылался на “неотработанность процесса”, “новизну, необкатанность оборудования”, “недопоставку комплектующих агрегат деталей” и “астрологический барьер”…
“Значит, - думал Иван, - Маша не может помнить мой отлёт и ничего о нём не знает? Будет ли помнить она и о своей жизни уже без меня, и о своей смерти?.. Как отнесётся она к своему возвращению?” - всё это молниеносно пронеслось в вывихнутом сознании Ивана.
Он был выведен из оцепенения мелодичным и насквозь знакомым голосом, произнёсшим довольно беззаботно, с характерной растяжкой: - “Здравствуй, Ванечка!”
Из-за зелёной стеклянной ширмы, в зелёной же больничной хламиде выходила прежняя Мария. Ивану ничего не оставалось делать, как шагнуть навстречу – сквозь страх и риск.

Челюканова Ольга, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 1266 № 128264 от 02.07.2017

0 | 0 | 1035 | 17.11.2024. 14:22:50

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []