И на слух совершенно не близкий,

и для сердца, как-будто, чужой –

шорох призрачного василиска

вдоль по струнам, окутанным мглой.

В прошлой жизни, возможно, когда-то

этим стоном прощался закат –

угасавший вольфрам pizzicato

оплавлял эротизм акколад.

Это что-то способное мучить,

обратить в добровольный, но плен –

серых будней плывущую участь

вдоль шершавых, крошащихся стен,

по траве, как по жизни – беспечной,

что спасённому сердцу дала

этот холод – пронзительный, вечный

с одинокой крупицей тепла.