Дата: 11-04-2017 | 14:11:51
Автокомментарий к стихотворению более чем опасен. Если текст требует пояснений, то это плохой в художественном смысле текст. Если требуются пояснения самому автору, то зачем он писал? В то же время существуют такого рода произведения, смысл которых объективирован и вынесен за пределы авторского сознания самим качеством сообщаемого, его семантической массой. Очевидно, что стихотворения, темой которых становятся сюжеты метаисторические, метафизические, религиозные – перестают быть частным делом автора, хотя он и только он отвечает за их неслучайность.
Но мне менее всего хочется переводить факт написания «Страстного цикла» как раз в проблему общественную или публичную. Зная, как писались эти стихи, я хотел бы поразмышлять над тем, как вообще может осуществляться такого рода поэзия, на каких путях человеческого самопознания евангельская тема перестает быть вопросом спекулятивным и превращается в хлеб насущный, в категорический императив соучастия тому, что случилось внутри поэтического текста.
Я сознательно не буду говорить об исторической или культурологической части проблемы: об этом написано слишком много. Я попробую определить то, как может осуществиться стихотворение на библейскую тему сегодня, во времена политкорректности, языковой редукции и постмодернистского релятивизма.
Типологически библейский текст может осуществляться как иллюстрация; как комментарий; как сакральное пространство; как спекулятивное рассуждение; как свидетельство веры; как исследование; как дидактическое высказывание. Но, следуя моей типологии, библейское стихотворение в идеале должно стремиться к тексту-существованию.
Прощенное воскресенье
Доходя к своему окну один,
Вспоминая строки далеких эдд,
Я сосульку вижу в разрезе льдин,
А в ее сердцевине – свет.
Это снежной бабы костел во дворе
Воздвигает детство до ноты Ля.
Это скрип заходящих в себя дверей
Над одетой в себя земля.
Для чего Ты удвоил меня, Господь?
Отлучив луч речи от ласки двух?
Где играют дети – в победе плоть,
Где рыдают их – побеждает дух.
Боже, Боже, возвах из той глубины,
Где народы и страны сплелись в ком,
Я ослеп на врагов. Что ж горечь вины
Рвет и рвет мне горло чужим куском?
1991 г.
Львовское готическое детство, «луч речи», идущий из точки обретения земного бытия в Божественную бесконечность, плач Марии у креста, как символ победы духа над плотью, и страшный вопрос: почему первородный грех связал нас всех общей виной? Земля «одета в себя», то есть отдана земле, двери человеческого жилья (даже если это родной дом) тоже «заходят в себя», замыкаясь в стенах памяти, но первородный грех, связывая человека с глубиной земли, «где народы и страны сплетись в ком», одновременно требует от него усилия преодоления. Чтобы победить рвущую горло при всяком дыхании «чужую» вину, следует принять закон любви, то есть «ослепнуть на врагов», обратить свой взор внутрь собственной души, перенести вину с иного на себя.
Это и значит – простить и попросить прощения у других. Прощение обращает вектор самодостаточности в вектор достаточности других для самости. Самость как ego, направлена на себя, чувство вины уничтожает самость, обращая ее к чужому страданию. А помнить о чужом страдании – просить прощение за свое соучастие в несовершенстве мира.
Вербное воскресенье
Пахнет прелыми ветками. Медленный дым
Головою качает над речкой и лесом,
В ломком палевом плате, светло и чудесно,
Тишина повисает над миром самим.
Ива руки сгибает пластичней, чем мим,
На песчаной косе под провисшим навесом
Черепахи-лежанки, сгрудившися тесно,
Левитановским воздухом дышат одним.
Желтый цвет растворяется в сером, огни
Разобщенных костров сквозь лесную завесу
Серебрятся, как котики, с бархатным блеском.
Скрип горящих поленьев, тепло и над ним
Человек появился и сразу исчез Он…
И ворота открылись в Иерусалим.
1983 г.
Первое, самое раннее стихотворение в цикле. Написано до крещения. В нем Христос – еще только предчувствие, человек, который может быть Богом, может войти в распахнутые ворота Иерусалима, но Он как Бог еще до конца не открыт моему вопрошанию. Как у Хайдеггера: сокрытие открытого и распахнутость сокровенного. Топос стихотворения – топос родного города: Киев, Труханов остров, сырой песок. Топос человеческого места предокрывает топос места сакрального, но пока еще ему не соответствует. Конкретность моей жизни: точное описание днепровского пляжа, – еще только ищет конкретности Христа (и Бог пока еще Человек, хотя и с большой буквы, и уже чудеса творит). И скрип горящих поленьев пока еще громче криков «Осанна!».
Страстная седмица
Великий Понедельник
Притча о бесплодной смоковнице
– Бесплодная, почто в коре твоей сухой
Нет влаги для продленья жизни,
И листья ссохлись, не польстясь весной,
И смертью кажется ветвей нагой покой,
И корни кривятся в немыя укоризне?
– Как будто бы все сну посвящено,
И гнется ствол, что старческие плечи.
Без веры только прошлое одно
В мир раскрывается со скрипом как окно,
А будущее встретить нечем.
Весна придет цветеньем полноты,
Но я ее свидетелем не буду.
Я не смогу, когда коснешься Ты
Моих ветвей, в ответ свои листы,
Как душу, протянуть навстречу чуду.
– Тянуть корням сквозь жар живой воды,
Чтоб листья напоить хотя б немного.
Но впредь уже не принесут плоды,
(Забыт Эдемский и Земной сады)
Те, кто себя не сберегал для Бога.
Страстные седмицы 1998, 1999, 2000 годов.
Странным образом, именно мое непонимание того, почему Спаситель так поступил с бесплотной смоковницей, разорвало текст на три части. И последняя строфа возникла через два года после начала: в третью из последовательных страстных седмиц. И было странно, что стилистически и композиционно стихотворение читается как единое целое. Будто на каждую из частей мне отмерялось определенное число энергии и слов, ровно отсчитанных от конечной суммы. Капля за каплей, шаг за шагом. Воцерковленному сознанию подобный опыт знаком. От неведения к пониманию. Будто постепенно входишь в новозаветный текст, как неопытный пловец в море. И с каждым движением вперед открывается нечто новое, причем частота и глубина приоткрывшегося прямо пропорциональна степени духовного напряжения во дни Поста.
Великий Вторник
Притча о зарытом таланте
Сон есть паденье вовнутрь себя,
Себя самого.
Притча о том, как талант истребя,
Нищего
Облик пребудет вовек на тебе,
То есть ты
Дар закопал в яме-судьбе
Под кусты.
Куст не горит, если золото под
Ним.
Луч ускользает, таков исход –
Дым.
Мера таланту дана не песком,
Не
Добрым хозяином, и не пешком –
Дней.
Передо мною его возврат:
Твой приговор.
– Где мой талант? Раб, а не брат.
Неслух, вор!
Кто преумножит, возьмет еще
У того
Кто потерял, этот расчет
Строг,
Но справедлив: возрастать одним,
Кто в трудах
(Мы увеличим свой скарб, продлим
Труд и страх),
И упадать в вечную тьму,
На дно,
Тому, кто хранит только то, что ему
Дано.
Страстная седмица 1998 г.
Едва ли не самая важная притча для человека, дерзнувшего использовать свой дар (талант – мера денежная, но в русском языке именно мера дара). Ключевые слова: куст, огонь, талант, преумножать, упадать, дно. Как горящий куст перед Моисем дал ему дар и Моисей обрел слово и голос, чтобы призвать свой народ следовать Господу, так и талант дается человеку, чтобы он преумножил его, то есть старался услышать голос Бога. В противном случае, если дар-талант утерян или даже сохранен («если золото под ним»), но закопан, то «куст не горит…» Золото-дар-талант должны гореть, тогда вспыхнет и куст. Куст горящий противопоставлен бесплодной смоковнице, свой дар плодоношения не исполнившей. Думаю, не случайно и то, что начало «Великого Понедельника» и написание данного стихотворения приходятся на одну седмицу, и даже на один день этой седмицы – Великий Вторник 1998 года. Что касается сна, то это отголосок несогласия с Фрейдом – не из снов, то есть бессознательного, произрастает талант, он дается извне, но должен быть принят нутром, всем существом того, кому дается.
Великая Среда
Егдá низринулся, чрево его
Разселось и выпало все из него.
Близ ветел колючих, над жухлой травой
Качаться ему и трясти головой,
Но слову не биться в гортани ущербной,
Захлестнутой хлесткой веревкой как вербой.
Где земле, горшечник, где короб монетный?
Все тьма поглотила и смрад послесмертный,
Когда бы не Пасха, явленье Среды
Наполнило Мир теми, кто из воды,
В чешуях и зубьях, голодные, злые
Со дна поднимались, для света чужие,
Подобно его иглоперстым ладоням,
Уже не горстями, но лапами, в гоне
Все тридцать скребущих поверхность монет
Серебряных, чтоб обозначился след
В долину, что названа Акелдама,
Где смерть принимает входящих сама.
Багровою ртутью горит суходол
Для тех, кто изменой кошель приобрел,
Для тех, кто лобзаньем предаст Господина –
И древо дрожит – и скрипит крестовина.
В кровавой земле за долиной Гинном,
Ждет глина подземная – странников дом.
Не та, из которой Адам сотворен,
Скудельный замес для конечных времен.
Его обожгут только вольные страсти,
В огне сочетая разъятые части.
И цельное тело воскреснуть готово,
И полнится ниша для света и Слова.
Пуста корванá. Возвративший монеты
Невинною кровью измучен, как светом.
Душой злоречивый, в жестокой петле –
Висит над землею, ненужный земле.
А кто ею принят и в ней умирает,
Для будущей жизни, как Бог, воскресает.
Страстные седмицы 2000 – 2002 гг.
Топос стихотворения уже евангельский (Акелдама, Гинном, Голгофа). Отсюда и библейские названия, и «корванá», и «егдá низринулся», и «чрево его разселось». Лексика вырастает из сюжета, пространства, исторического времени. И здесь современная речь неуместна и неточна.
И вновь в страстную седмицу 2000 года меня пронзило переживание ужаса – «а что, если бы победил Иуда»? Если бы мы сегодня жили в мире, знающем о предательстве Иуды, но забывшем о жертве Христа. Вот оно, торжество эволюции: со дна морей и океанов на берега выползают жуткие «иглоперстые», «в чешуях и зубьях, голодные, злые // … для света чужие», безумные существа. Вот она, академия экономики имени Иуды, музей монет имени Искариота, осиновая роща иудиных дерев! И на этой ноте ужаса и отчаяние стихотворение замерло, чтоб уже через два года ответить само себе: земле не нужен Иуда, он ею не принят, поскольку у него нет будущего, а из земли произрастает будущее: «если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».
Великий Четверг
Гефсиманская ночь
В эту ночь масленичные листья полны
Ветрового пространства, движенья вечны
И дыханья нисана.
Медный свет, преломляясь на лепте Луны,
Путь обратный вершит до кедронской волны,
На вершине же тьма, и тела не видны
Петра, Иакова, Иоанна.
Сон сморил их и два принесенных меча,
Остриями совпав, иллюстрируют час
Третьей стражи.
Город лег на долину, как Божья печать,
Вдоль потока цикады тревожно кричат,
И летучие мыши чернее, чем чад
Или сажа.
Но костер, от которого ныне светло,
Не имея огня, изливает тепло
До скончания века
На живую и внешне заснувшую плоть,
И пространства и времени злое стекло
Не способны сей луч преломить до Чело-
Века.
Трижды Он обращается к ученикам,
На которых воздвигнется будущий храм
Веры, где и
Спят все трое, не видя, как льет по щекам
Пот кровавый, и падает наземь Он Сам,
Обращая отчаянный взор к небесам
Иудеи.
Там, в молчании сфер, явен голос конца
Цифр и зла костяного. Преддверьем венца
Камни склона
Грудь упавшего долу и кожу лица
Раздирают, участвуя в плане Отца.
Коготь смерти острее и тверже зубца
От короны.
Под ногами солдат зреет ветхая пыль.
Факелы неподвижны. То ветер, то штиль
В русле ночи.
Жизнь свой смысл обгоняет, – пророчил Кратилл.
След, в который ты даже еще не ступил,
Зарастает уже за спиной твоей, иль,
Авва, Отче,
И для Сына спасенье сквозь страсти грядет,
Сад пространней пустого пространства, но вход
Нищ и зябок.
Жизнь теснее бессмертия. Створки ворот
Уже жизни – но Вечность за ними поет.
Нынче ж – тяжко, и спину грядущее гнет
Ниже яблок.
Я и сам углубляю ладони свои,
Чтоб по капле стекались слова для любви
И прощенья.
Но сквозь плоть не услышать реченья Твои,
И все меньше любви, так – хоть слез до крови!
Время грузно течет, и в теченьи двоит
Смысл теченья.
Мне представилось, будто бы совесть моя
Мимо мира плывет, размывая края,
Исчезая из вида.
Что душа – это чаша, что чаша сия
Вглубь себя бесконечна, а мера питья
Нам дана не на краткий момент бытия
И присутствия быта.
Что она, как опавшие котики верб,
Взгляд-во-взгляд – отражает сыпучую твердь
Небосвода.
Где карается смертью конечная смерть,
Где твердеющий воздух оформлен как герб
Новой жатвы, где боль причиняет не серп,
А свобода.
Что несет нам ее металлический свет?
Только лязг острия, хруст отчаянных лет,
Ключ сознанья.
Выбор значит – прощанье с надеждой, тенет
Натяженье в тени самодельных планет.
Лучше гвозди любви, чем причинность и бред
Угасанья.
Боже, даруй же мне для судьбы рамена!
Я боюсь не допить до безбрежного дна
Твою помощь.
Сад с долиной все тоньше, и озарена –
В людях, горах, равнинах – вся Божья страна,
Земли все, вся Земля. В ней – Голгофа видна,
И – начало пути – на вся веки и на
Гефсиманскую полночь.
Страстная седмица 1988 г.
Собственно, именно «Гефсиманская ночь», спустя несколько лет, станет ядром всего страстного цикла. Это первое осознанное свидетельство веры после моего крещения. Здесь для меня открылся смысл Христовой жертвы: она спасает не только меня, она космична, она преображает всю вселенную, и время, и пространство, и ее величие именно в ее соотнесенности с человеком, его слезами, кровью, потом, его страхом и слабостью.
«Гвозди любви» – вот закон спасения от энтропии, от «угасанья» мира по 2-ому закону термодинамики. Это стихотворение самое личное в цикле, и именно оно позволило отстраниться в дальнейшем, как бы вывести из игры свое ego, объективировать истину, открывшуюся в данное мгновения именно как принадлежащая моему сознанию и чувственному опыту в их целостном единстве. Отсюда и тема судьбы – личной, но уже связанной с Христовой. Наконец я включен в цепочку: я-мир людей-космос-домостроительный план Творца. Думаю, что именно здесь возникает способ письма, который можно было бы назвать персоналистической объективацией.
Великая Пятница
Плач грешника у гроба Господня
Я бы добрые дела возложил к Твоей Плащянице,
И цветы принес вместе с плачем ко гробу
В том саду, где камни тихи и высоколобы,
И в апрельский полдень впервые замолкли птицы.
Я слезами своими Её окропил бы, как миро,
В алавастровом белом сосуде, любовью полном,
В том саду, где в полночь как будто шумели волны,
Набегая на берег скальный со всех четырёх концов мира.
Я бы ждал и ждал, очищая слезами боли,
Шепотками отчаянья, страха, тоски, невзгоды
В том саду, где полночь, – разрушенный дом природы,
Жалом смерти пропятый, иглой греховной неволи.
И от слез моих в сердце моём, и во плоти, во всем существе состава,
Крохах страха и гнева, комьях праха и глины,
Как цветы в том саду, тихи, воздушны, невинны,
Три крупицы веры взросли бы – на смерть дармовую управа!
А затем я цветы возложил бы, омылся смиренным плачем,
В тишину окунулся глухой и смертной гробницы,
А потом вдруг закончилась полночь, и снова запели птицы.
И страницу иную Распятый для смертных начал.
Страстная Седмица, чин погребения Плащаницы, 2006
Великая Суббота
Ближе к вечеру, после того, как завеса
Разодралась и твердь расступилась, и после,
Когда мгла протянулась от моря до леса,
Захлестнув город, гору, реку и поле,
Мгла явилась в обличье величья и силы,
Торжествуя свое пребывание в мире,
По эфиру гуляя, кочуя в порфире
С осунувшихся плеч, распростертых к могиле.
Где во тьме, где в за-тексте, в заброшенном – там
Только мертвым стучать по недвижным доскам.
Оттого – землетрус, нищета, пустота.
Стража падает ниц и Мария рыдает.
Оттого Он не стонет и дух испускает,
Что Его уже нет на распятье креста.
Потому что он крепче отчаяний наших,
И пока мы висим между смертью и словом,
Он – во гробе средь нас, а душой – среди падших,
Чтобы им возвестить о рождении новом.
Он снисходит до дна мироздания, чтоб
Растворился земного беспамятства гроб.
Не рыдай Его, Мати! Мария, гляди:
Камень в ночь отпадет, опустеет пещера.
Смерть Бессмертный приял, в чаше – полная мера,
Пей вино – Его Кровь, Его Плоть – прииÏми.
В день Субботний душой Он спустился во ад,
Чтобы праведник всякий вернулся назад
В мир, где всякий распятьем Его вознесен,
Где уже в эту полночь грядет воскресенье,
Потому что Он – Сын Человечий, и Он –
Божий Сын, и Отцом послан нам во спасенье.
Страстная седмица 1996 г.
Возможна ли в современной поэзии прямая апологетика. Нужна ли она. Или лучше фигура умолчания, созерцание, говорение о главном по касательной, вне лично заявленного переживания как критерия истинности? На самом деле события Великой Субботы не нуждаются более во мне как единичном. Спасенными оказываются весь мир, все человечество. И если предыдущие стихотворения есть дневник моего со-переживания Господним страстям, то сейчас остается только утверждать: мир уже спасен, Христос уже «спустился во ад», Он среди тех, кто более всего и нуждается во встрече с Богом. И оттуда Он выйдет в новое время, в Пасхальную ночь, и выведет тех, кто Его жертвой освобожден от состояния «между смертью и словом», то есть продуктами человеческой деятельности. Воскресенье есть отдание тому, что «между Жизнью и Словом», то есть Божественным со-радости и со-творчеству, как преображенному со-распятию.
Александр Закуренко, 2017
Сертификат Поэзия.ру: серия 906 № 126698 от 11.04.2017
1 | 0 | 1172 | 07.12.2024. 02:00:03
Произведение оценили (+): ["Вячеслав Егиазаров"]
Произведение оценили (-): []
Комментариев пока нет. Приглашаем Вас прокомментировать публикацию.