Верлибры

«Бухара!» – зажмурился Насреддин
и ткнул своего ишака
в рёбра босыми пятками.

«Бухара...»

Далеко впереди замаячили
жёлтые башни и стена.

Ему представилось
блюдо с горкой плова,
душистые с корочкой лепёшки,
добродушные морды верблюдов,
кальян
и загорелые животы
тюбетеечных танцовщиц...

«Хаджа!»

Насреддин вздрогнул;
перед ним стояла пери.

«Хаджа, ты можешь загадать желанье
твой билет оказался счастливым»

«Хочу в Бухару» –
машинально сказал Насреддин.
И тут же оказался в пёстрой рыночной толпе.

«Бу-ха-ра» – смакуя каждый слог,
протянул он.

Между тем,
никто его не замечал:
каждый занимался своим делом.

Горшечник продавал горшки,
верблюд жевал,
танцовщицы танцевали,
нищий просил.

«Не хочу в Бухару, не хочу!» –
Почти пропел Хаджа.

Но было поздно.

Солнце стояло высоко,
На небе ни облачка.
Рынок шумел,
плов урчал;
на высокой стене
появлялась стража.

Пиза.
Галилей бросает с башни
пушечное ядро.

«Бух» – падает ядро.

«Бах-пух» – пушка на стене замка
даёт залп.

Золотистое с алым солнце
сваливается на город.

Пизанцы
возвращаются домой с работы.
Пизанки в окнах
поливают цветы.

«Бух» – падает второе ядро.

«Проклятый Галилео!» –
цедит сквозь зубы местная одалиска, –
«Опять он бросает с башни
свои чугунные гениталии!»

Улицы пустеют. Сумрак
начинает дрожать, как стекло.

«Санчо! Почём теперь мука?
Нужно купить две-три щепоти в дорогу».
«Полпесо за баррель».
«Однако!» –

Рыцарь снял с головы
щербатую тарелку шлема. –

«В Испании нынче плохо с мукой...»
«А кто виноват?» –
пробурчал толстяк,
обращаясь к своему ослу. –
«Кто переломал все ветряные
мельницы Ламанчи?
Кто вытоптал конём
все её хлебные поля?»

Так беседовали они,
мирно бредя по пыльной
испанской дороге.

Хозяин и слуга,
слуга и хозяин.

По бокам Серого,
как сдувшиеся груди
очень пожилой каталонки,
висели мехи с вином.

«Дульсинея» –
пропел Дон Кихот дискантом.
«Дульсинея» –
передразнил его тихим басом
бывший губернатор.

Дорогу перебежала свинья.

«Зря я не намылил рыло
этому цирюльнику!» –
промолвил храбрый рыцарь, –
«Всё-таки он был колдун».

Всё шло своим ходом.

Солнце садилось,
дорога пылила;
кактусы выпускали стрелы
с красными цветками на концах.
Дело шло к осени.

Где-то сыграл клаксон...

Белинский писал
быстро и размашисто.
Над головой его
поминутно являлось нечто,
подобное облаку, в котором
являлся печатный текст
"Письма Н.В. Гоголю".

Ветка сирени
дохнула в окно.

Белинский поёжился,
зевнул, но тут же
пришёл в себя
и весь задрожал
от справедливого негодования.

Гоголь стоял за конторкой,
Гоголь лежал на диване,
Гоголь прохаживался по бульвару.

Но где бы ни находился
творец "Мёртвых душ",
глаз великого русского критика
Следил и подмигивал,
светлоостриженная голова его
энергически кивала,
рот производил
нечленораздельные звуки,
перо неумолимо скользило по бумаге,
не оставляя никакого следа...

Был летний московский вечер.
Поэт пришёл домой,
повесил на гвоздь цилиндр,
лёг и умер.

Белинский встал,
срезал ветку сирени,
влетевшую с ветром в окно,
и поставил её в дорогую вазу
тончайшего китайского фарфора.

Иоанна пасла овец.
Справа – церквушка,
слева древний страшный дуб.
Что-то засветилось под ним,
приподняло полу широкой одежды –
и поманило Иоанну.

«Нет» – подумала дева.
«Да и овец на кого я оставлю?»

И она пошла прочь,
гоня стадо домой.

Дома её ждал отец,
две сестры с женихами
и сосед со шлемом.

Иоанна загнала отару,
взяла шлем,
надела его на голову –
и стала Орлеанской девой,
превосходящей славою
самого короля.

Нет, недаром отцу
снилась она на троне;
недаром из скипетра её
росли три белые лилии;
неслучайно Карл и Изабелла
стояли перед её троном на коленях...

«Вперёд» – сказала Иоанна.
«Вперёд» – сказал сосед.

Так была спасена Франция.
Однако, пастушка Иоанна умерла.
Она погибла, стоя над кучей хвороста.
Вся в дыму и пламени.
Вся в дыму и пламени...

Кто теперь пасёт
твоих овец, Жанетта?..

Море покрывалось пеной,
Пена раскачивалась морем.
Ледяной локатор вращал
Часть северного,
Источающего снег, неба.

Авианосец,
как весёлый стеклодув,
надувал и отрезал
шумовой
вздымающийся студень.

«Полный вперёд!»
«Полный назад!»
«Полный ... !»

Капитан поднялся на мостик
или мостик подлез под капитана.

«Земля!» – закричал вперёдсмотрящий.

«Аляска» – заметил капитан.
И, помолчав, добавил:

«Америка...»

Он сидел у раскрытого окна
и сбрасывал со стола
исписанные листы рукописи на пол.

Над загорелой лысиной его,
обрамлённой сахарной сединой,
Витала лирная муза.

Это была большая удача.

Шумякин заканчивал сценарий.
Ещё дня два – и было бы поздно...
Но он успевал.

Благосклонный худсовет
в полном составе
восседал рядом на диване.
Сердитая цензура, улыбаясь,
заглядывала ему в лицо –
и обмахивала жасминовой веткой.

Благодарный зритель,
будущий благодарный зритель
Засыпал его аплодисментами,
а главный оператор,
отвратив дуло своей мортиры,
тяжело похлопывал
по хрупкому сценаристскому плечу.

Всё выходило
Как нельзя лучше.

Вдруг...  

(тут – просьба читателя не напрягаться,
ибо ничего в действительности не происходит вдруг,
а всё имеет свои давние законные причины
и довольно предсказуемые следствия).

Так и случилось с нашим героем.
Ничего не произошло.

Ровным счётом – ничего.

По мокрой мостовой шла Весна.
В корзине у неё было много всякой чепухи –
как то сахарные красные петушки на палочке,
жестянки с гремучим монпансье,
сбитые дятлом кусочки сосновой коры,
голубое воронье перо
и собачьи уши.

Шла Весна, шла – и на терем нашла.
А в тереме том свадьба.

Жених с невестой целуются,
гости пьют, едят и «горько» кричат.

Напились гости, стали драться.
А весна смотрит да посмеивается:
будут вам подарки свадебные!

Дрались, дрались гости, пока не надоело.
А как надоело – расступились;
глядь, посреди избы
мёртвое тело жениха стоит.
Чёрный костюм на нём, белая рубаха,
а вместо розы на груди
Рана алеет.

Ахнули гости, попятились,
да задние и наткнулись на стену...
Оглянулись – глазам не верят:
стоит невеста вся из камня,
одни глаза живым огнём горят,
да ресницы чёрные моргают...

Бросились гости к дверям –
узки двери; подавили друг друга,
переломали косточки.

Лежат на полу, стонут,
а весна подходит к каждому:
одному – петушка на палочке протянет,
перед другой – жестянку с монпансье откроет,
третьему – на ушиб кору сосновую положит;
и приговаривает что-то, и пришёптывает...

Только жениху с невестой
ничего не досталось.

Не подарит же она, в самом деле,
мёртвецу – собачьи уши,
а каменной девушке –
голубое воронье перо...