«А время гонит лошадей...» (Образ времени в стихотворении А. Пушкина «Телега жизни»)

Посвящаю статью Барбаре Полонской, которая в одной из дискуссий в Литературном салоне проявила интерес к «Телеге жизни». Это и стало стимулом моей работы.
А. Сапир 

      Но здесь уже дело (...) в свойствах того языка,
        на котором когда-то написана и гениальная
        пушкинская «Телега». 

        Анненский И. Ф. «О современном лиризме». 

       Вяземский и сам был одним из первооткрывателей
        «дорожной» темы в русской поэзии. Ещё в 1818 г. Вяземский
        создал стихотворение «Ухабы», где темы «пути» и «возничего»
        приобретают расширительный, символический смысл,
        подготавливая в какой-то мере поэтический материал
        для гениальной пушкинской «Телеги жизни». 

        Г. М. Фридлендер. Поэтический диалог Пушкина с П. А. Вяземским.

        29 ноября 1824 г., находясь уже в Михайловской ссылке, А. Пушкин пишет письмо П. Вяземскому. Высказывает своё мнение о литературных новинках, сообщает о планах издания некоторых произведений, упоминает и главу «Онегина», отданную брату для напечатания в Санкт-Петербурге. И в самом конце письма, уже написав дату, задает вопрос другу: «Знаешь ли ты мою Телегу жизни?»
        Затем воспроизводит полностью текст стихотворения:

        Хоть тяжело подчас в ней бремя,
        Телега на ходу легка:
        Ямщик лихой, седое время,
        Везёт, не слезет с облучка.

        С утра садимся мы в телегу;
        Мы рады голову сломать
        И, презирая лень и негу,
        Кричим: валяй* (...) мать!

        Но в полдень нет уж той отваги;
        Порастрясло нас; нам страшней
        И косогоры и овраги:
        Кричим: полегче, дуралей!

        Катит по-прежнему телега;
        Под вечер мы привыкли к ней
        И дремля, едем до ночлега –
        А время гонит лошадей. 
        1823 г.

        *В окончательной редакции вместо слова «валяй» употреблено слово «пошёл». 

        После даты – приписка:
        «Можно напечатать, пропустив русский титул».
        В письме Пушкина обращают на себя внимание слова «знаешь ли ты...» потому что к моменту получения Вяземским письма стихотворение ещё не было опубликовано. Ответ на этот вопрос не более чем догадка, но история создания этого стихотворения очень скупа на факты. Итак, Пушкин написал стихотворение «Телега жизни» в 1823 г. Дата под ним проставлена самим поэтом в цитировавшемся выше сопроводительном письме. Пушкин находился тогда в Южной ссылке, уже сменив высочайшим повелением Кишинёв на Одессу. Письмо Вяземскому послано в конце ноября 1824 г., уже из Северной ссылки, из Михайловского. Следует предположить, что Пушкин посылал стихотворение многим, как он делал это прежде, отсюда и его допущение, что кто-нибудь из адресатов поделился с Вяземским текстом стихотворения. Но Вяземскому он не просто посылает недавно созданное стихотворение, а говорит о возможности его публикации и даёт совет, что в этом случае можно опустить «русский титул». Вяземский действительно опубликовал стихотворение. Как нельзя кстати в январе 1825 г. начал существование новый журнал «Московский телеграф» (редактор Н. Полевой). В первом же номере этого журнала, в январе 1825 г. было напечатано стихотворение Пушкина «Телега жизни», как и просил Пушкин, без «русского титула».
        Нам неизвестно, кому ещё посылал Пушкин своё стихотворение, но с уверенностью можно сказать, что Вяземскому оно послано не случайно. Вяземский принимал близко к сердцу заточение Пушкина в Михайловском, охарактеризовав это как «бесчеловечное убийство», а поэта, способного вынести ссылку, назвал «богатырём духовным». Далее – Вяземский и прежде способствовал (и впредь будет) публикации произведений Пушкина (например, стихотворение «К морю»). В этот период между поэтами сложились доверительные, дружеские отношения. Об этом говорят обращения Пушкина к старшему другу в переписке. Так, посылая Вяземскому это письмо, Поэт называет его «добрый слышатель» (так в письме), а получив известие о том, что стихи напечатаны, Пушкин восклицает: «Ты в самом деле напечатал телегу, проказник». Наконец, едва ли не самое главное: именно Вяземский, по справедливому замечанию Г. М. Фридлендера, был «первооткрывателем дорожной темы». Важно отметить, что уже в стихах Вяземского, предшествовавших «Телеге жизни», «темы пути» и «возничего» приобретают расширительный, символический смысл» (Г. М. Фридлендер. «Поэтический диалог Пушкина с П. А. Вяземским»). Таким образом, Пушкин, по-видимому, рассчитывал на полное понимание «другом-стихотворцем» мотивов сопроводительного письма. Того, что Пушкин признаёт за ним роль первооткрывателя; и того, что сам он, Пушкин, готов поделиться своими наблюдениями над темой; и того, что Вяземский несомненно тот человек, который сумеет оценить сделанное другим поэтом. Думается, что замена слова «валяй» в первоначальном тексте на слово «пошёл» в окончательном связана с тем, что слово «валяй» взято из названия и рефрена стихотворения Вяземского «Катай-валяй!». В стихотворении старшего друга оно является ключевым. Оставить его означало бы признать зависимость от чужого текста большей, чем она была на самом деле. Тем не менее, мы отметим ниже прямые переклички в стихотворениях поэтов.
        Творческий диалог между Пушкиным и современными ему поэтами, и прежде всего с Вяземским как первооткрывателем темы, – это очень интересный момент творческой истории пушкинского стихотворения. Дорожная тема в этом отношении оказалась благодатной (многие поэты претворили её в своих стихах), и творческий диалог оказался плодотворным. Причину этого следует искать и в уникальном жизненном и литературном опыте Пушкина, и его способности, осваивая опыт предшественников и современников, идти дальше.
        Понимая, что подобная тема может сама по себе стать предметом исследования, сразу оговоримся, что не претендуем на полное её раскрытие, а лишь укажем точки соприкосновения и взаимодействия. Мы покажем это на примере взаимодействия Пушкина-Вяземского (и обратного влияния) и Пушкина-Баратынского.
        Несомненно, что Пушкин, создавая «Телегу жизни», использовал опыт более ранних стихов Вяземского «Ухаб» (1818) и «Катай-валяй!» (1820). В сюжете стихотворения «Ухаб» говорится и о реальном ухабе, в который невзначай угодил герой, возвращаясь с бала, и об «ухабах» – препятствиях на пути достижения цели в житейской повседневности или в служении Талии: «Я на досуге рассуждал / И в свете, как и на дороге, / Ухабов много насчитал». «Ухабист путь к столице счастья», на котором правит бал «случай»: «Но случай будь на облучке» – и ты счастливо объезжаешь ухабы. «Наедет случай» – и ты окажешься в ухабе. В стихотворении «Катай-валяй!» Вяземский углубляет роль случая на жизненном пути. Здесь «случай» приобретает черты «вожатого», а он, по мере развития сюжета, оказывается «заимодавцем-временем». К нему-то и обращается с просьбой герой: «Меня, о время, не замай; / И по ухабам жизни трудной / Катай-валяй!».
        Согласимся с Г. М. Фридлендером, что Вяземский разрабатывал тему в том самом направлении, в котором преуспел Пушкин: дорожные мытарства и перипетии всё больше обретали черты обобщающие, становились прообразом вечного Времени. Отметим также использование просторечья, столь естественного при раскрытии дорожной темы.
        (Творческие переклички Пушкин-Баратынский в решении дорожной темы и более поздние Пушкин-Вяземский уместно будет показать ПОСЛЕ разбора пушкинского стихотворения. – А. С.).
        Но прежде, чем мы приступим к разбору «Телеги жизни», озвучим ещё несколько соображений, проливающих свет как на творческую историю стихотворения, так и на факты, необходимые для понимания замысла Пушкина.
        Известному пушкинисту Д. Д. Благому в его труде «Творческий путь Пушкина» принадлежит мысль о том, что стихотворение А. Пушкина «Телега жизни» представляет собой развёрнутую метафору, где утро, день, вечер и ночлег ассоциируются с соответствующими периодами человеческой жизни: детством, возрастом зрелости, пожилым возрастом и смертью. Само развёрнутое сравнение исследователь считает традиционным и восходящим к известной загадке античного сфинкса: «Что ... утром о четырёх ногах, в полдень о двух, а вечером о трёх?» Новаторским считает Д. Благой то, как распорядился Пушкин «с этим классическим и сентиментальным реквизитом». «Вызов звучит уже в самом названии стихотворения: “Телега жизни” не колесница, как сказал бы поэт XVIII века, не коляска, как сказали бы поэты школы Карамзина – Дмитриева, а просторечно-бытовое, народно-русское, крестьянское – телега». Таким же вызовом считает Д. Благой образ времени в стихотворении – «сопоставление «седого времени» – почтенного седобородого старца, классического бога времени Кроноса – Сатурна, вооружённого традиционной косой, каким он неизменно рисовался и в поэзии и в живописи, – с отечественным «лихим» ямщиком». На самом деле Пушкин не только бросил вызов традиционному изображению Хроноса, но и обновил содержание метафоры: человеческая жизнь – это дорога, остановки в пути – этапы человеческой жизни.
        Безусловно, интересна мысль Д. Благого о том, что включение слова «телега» в название стихотворения звучит вызовом. Но нам представляется интересным и другой аспект названия – его очевидная многослойность, множественность смыслов, высекаемых из соседства и столкновения двух столь разных слов. Слово «телега», как справедливо отметил Д. Благой, «просторечно-бытовое, народно-русское, крестьянское». Слово «жизнь», при всём разнообразии смыслов, из словаря высокой лексики. Таким образом, Пушкин вводит нас в две столь несхожие стихии языка, уравнивает их, не отдавая предпочтения ни одной. Первое слово в названии кроме конкретного значения (средство передвижения) не имеет никакого другого. Второе слово имеет множество значений, и каждое из них – философское, содержащее обобщение. Столкнув конкретное и абстрактное понятия, поэт как бы предупреждает нас, что его сюжет содержит в себе два этих плана. Что конкретная, ухабистая и в оврагах, дорога в тряской телеге может олицетворять жизненный путь, как бы далеко и высоко мы ни занеслись в своём путешествии. Два этих мира – жизненной конкретики и абстракции – не разгорожены непроницаемой стеной. Житейское питает абстракцию, а последняя вырастает из повседневного. Наконец, столкнув обыденное и возвышенное сознание, Пушкин и в данном случае не только противопоставляет их, но и говорит об их взаимопроникновении. Помимо этого, поэтическая ткань стихотворения сплетена столь искусно, что порой трудно уследить за сменой смыслов, перетеканием одного в другой, – это та игра смыслов, на которую столь щедр был поэт.
        Думается, если бы прочесть стихотворение только на уровне этих замечаний и увидеть в нём только этот смысл, то и тогда оно поражает своей смелостью, которая сродни гениальности. Не забудем, что оно написано 24-х летним поэтом. Читая стихотворение, размышляя над ним, будем помнить, что одномерность и прямолинейность суждений или оценок противоречит многомерности и неоднозначности замысла Пушкина и его воплощения в стихотворении.
        Автор одной из лучших биографий Пушкина Ю. Лотман, касаясь душевного и духовного состояния поэта в Южной ссылке (речь идёт о пребывании в Молдавии и в Одессе. Находясь в Одессе, поэт написал стихотворение «Телега жизни»), говорит о кризисе, пережитом поэтом: «...Полное отсутствие душевной ущемлённости, психологии ущербности, полнота жизни и сил, неотделимые для нас от образа Пушкина, заставляют нас забывать, в сколь трудном и уязвимом положении он находился. Как автор, он не мог защитить свои права из-за отдалённости от центров литературной жизни и неясности юридического положения профессионального литератора в то время. Как участник политической жизни он вынужден постоянно считаться с тем, что его глубокое убеждение в принципиальной многогранности поэтической личности понимается как недостаточная готовность отдать себя политической борьбе или даже как «испорченность», «ветреность», «нестойкость». Как человек он – это сделалось очевидным уже в Кишинёве – обречён носить клеймо «поэта», постоянно подвергаясь бесцеремонному любопытству и сталкиваясь с настойчивым ожиданием, что он будет вести себя в соответствии со штампами поведения «поэтической личности». (Ю. Лотман. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя. В книге Ю. М. Лотман. Пушкин. С-Петербург. «Искусство – СПБ», с.78).
        К сказанному следует добавить, что в сознании Пушкина была ещё жива память о недавнем событии, когда он, только оказавшись на Юге, в самом начале Южной ссылки, «ускользнул от Эскулапа / Худой, обритый – но живой...» В этом «но живой» и радость спасения, и мысль о том, как близко была смерть. Непосредственно перед временем написания стихотворения Пушкину пришлось пережить драму разгрома кишинёвского кружка будущих декабристов (преследование дивизионного командира М. Ф. Орлова и арест майора В. Ф. Раевского, которого назвали после событий 14-го декабря 1825 г. «декабристом до декабря»). Последние события общественной жизни Пушкин воспринял как глубоко личные, потому что с деятельностью этих людей связывал и своё участие в нарождавшемся протестном движении в России. Поэт расставался с юностью, с её иллюзиями.
        «Кризисной порой 1823 года на переходе к зрелости» называет год написания «Телеги жизни» другой замечательный исследователь творчества Пушкина – Н. Н. Скатов. Он продолжает: «... Философ способен биться над отвлечённым решением их (вечных вопросов) в любую пору. Великий поэт, видимо, способен к переживанию их, к тому, чтобы выразить состояние такого переживания только в пору определённую. Нормально, что для Пушкина этой порой и стала пора завершения «праздника жизни». – Н. Н. Скатов. Пушкин). Естественно, что в его стихах этой поры мы найдём не зеркальное отражение переживаемого, а его преломление.
        То, что «Телега жизни» разнообразно – буквально разными смыслами – связана с произведениями самого Пушкина, написанными позже, и со стихами современников поэта, созданными до и после «Телеги жизни», косвенно подтверждается тем, что самые разные поэты и профессиональные пушкинисты, обращавшиеся к стихотворению «Телега жизни» (а это лучшие исследователи: И. Анненский, Д. Благой, Н. Н. Скатов, «Г. М. Фридлендер, М. И. Гилельсон и др.), рассматривали проблему корреляции, отбирая у самого Пушкина и у его современников разные стихотворения, так что в сумме получился внушительных список стихов. Но самое главное, что каждый из них по-своему прав и в принципах отбора стихов, и в принципах сопоставления. Нам же стихотворение представляется не только многосмысловым, но и таким, где очевидна игра смыслов: они вытесняют друг друга, переплетаются, сходятся и противопоставляются друг другу. Хотелось бы предостеречь читателей от прямолинейного и одномерного восприятия и толкования, которое противопоказано пушкинскому стихотворению.
        Будем благодарны пушкиноведам за то, что увидели глубину и многомерность пушкинского стихотворения. Они поставили ряд проблем, подвели к одной из них, представляющейся нам важнейшей, – каким же всё-таки предстаёт образ времени в стихотворении «Телега жизни»?

        Итак, обратимся к тексту стихотворения «Телега жизни».
        В построении стихотворения, как в лучших творениях поэта, «строгость и стройность» и лаконизм. 4 строфы, из которых первая – своеобразная экспозиция, каждая из остальных – один из периодов человеческой жизни, как остановки в пути.
        Вчитаемся в первую строфу:

        Хоть тяжело подчас в ней бремя,
        Телега на ходу легка;
        Ямщик лихой, седое время,
        Везёт, не слезет с облучка. 

        Название «Телега жизни», в котором главное слово «телега», и экспозиция, которая, на первый взгляд, задаёт обстоятельства действия, – настраивают на то, что в стихотворении речь пойдёт о путешествии. Однако уже при чтении первой строфы обращаешь внимание на ключевые слова. Все они связаны с путешествием, и все, кроме прямого смысла, предполагают иной – метафорический. Словосочетание, ставшее названием стихотворения, звучит непривычно, нетрадиционно, и даже, согласимся с Д. Благим, вызывающе. Вместе с другими словами первой строфы, такими, как «бремя», «ямщик лихой – седое время», «везёт, не слезет с облучка», оно становится ключевым. Все эти слова лишь приблизительно могут быть объяснены содержанием первой строфы и раскрываются только в контексте всего стихотворения. Расшифровывая смысл слова «бремя», Д. Благой говорит о том, что оно намекает на тяжёлую поклажу, на значительный вес (физический) седока. Это действительно так, но этим его содержание не исчерпывается. Уже в первой строфе угадывается расширительный его смысл. Хотя бы потому, что оно и рифмующееся с ним слово «время» – пока немногие слова из высокой лексики, в то время, как другие тяготеют к лексике обыденной. Тот же казус и в названии: слово «телега», несомненно, из словаря обыденного и даже просторечного, но в сочетании со словом «жизнь» оно приобретает иной, пока загадочный для читателя смысл. Точно так же ведут себя и другие ключевые слова: «ямщик лихой» – кому непонятны эта фигура и это слово» Но оно становится «таинственным незнакомцем» в сочетании с приложением «седое время».
        К расшифровке значений ключевых слов первой строфы мы вернёмся при разборе заключительного катрена.
        Рассмотрим вторую строфу:

        С утра садимся мы в телегу;
        Мы рады голову сломать
        И, презирая лень и негу,
        Кричим: пошёл! … 

        Если первая строфа предупредила нас о том, что речь пойдёт о путешествии, во второй – оно уже предмет изображения. Утро жизни, как начало жизненного пути, рисуется полным жизненных сил, энергии преодоления («мы рады голову сломать, несмотря на лень и негу»). Появляется и образ седока – это дважды повторённое «мы». Все действия и переживания изображаются от лица не одного, а многих, рисуются как типические. У действующего лица угадывается характер – авантюрный и озорной. О последнем свидетельствует тот самый «русский титул», который Пушкин предлагал убрать в случае публикации стихотворения. Обилие глаголов и глагольных форм: садимся, кричим – в настоящем времени, передающем типичный, укоренённый характер действия. Глагольная форма – деепричастие (презирая) обладает тем же смыслом. Наконец глагол в форме повелительного наклонения (пошёл), глагольный фразеологизм (голову сломать) служат той же цели – передать нетерпеливый характер седока, стремящегося к преодолению встреченных на пути препятствий.
        Отметим в этой строфе преобладание разговорной лексики, вплоть до обсценной. И это тоже по-своему характеризует седока – человека любого сословия, свыкшегося с путешествием как с образом жизни, притерпевшегося к лексике ямщиков, постоялых дворов, нетерпеливых постояльцев и т. п.
        Переходим к третьей строфе:

        Но в полдень нет уж той отваги;
        Порастрясло нас; нам страшней
        И косогоры, и овраги;
        Кричим: полегче, дуралей! 

        Пожалуй, метаморфоза, произошедшая с седоком, заметнее всего в данной строфе, особенно, если сравнить её содержание с известным мифом. Середина пути (в том смысле, который у Данте во вступлении к «Божественной комедии»: «Земную жизнь пройдя до половины...»), полдень жизни рисуется не подъёмом, а угасанием жизненной энергии. И, быть может, сильнее всего это ощущается в строчке, в которой анафорически повторяется глагол «кричим»: «Кричим: полегче, дуралей!» Кажется, что тот же самый глагол утратил свою силу и пронзительность. И уже не ощущается никакого озорства в продолжении фразы – в обращении к извозчику: «Потише, дуралей!» Напротив, ощущается желание не спешить, притормозить слишком быстрый бег коней. По сравнению с множеством глаголов и глагольных форм предыдущей строфы в третьей, кроме названного, есть ещё глагол «порастрясло» (даже не «растрясло»), значение которого, усиленное ещё одной приставкой, сводится к следующему: «растрясти многое», «растрясти одно за другим» Кроме того, длительность и продолжительность действия переданы пиррихиями (или пеоном – четырёхсложным размером: три безударных, один ударный), то есть на уровне ритмической организации строки и строфы. И ещё одно замечание: нельзя не увидеть в этом слове деликатно выраженную перекличку с «Ухабом» Вяземского: ведь «порастрясти» может прежде всего на ухабах.
        Предикаты «нет уж той отваги» и «нам страшней», во-первых, утратили конкретный субъект, стали безличными, а во-вторых, не содержат действия. Вот какова степень точности Пушкина в показе изменений, которым оказался подвержен «седок» на своём жизненном пути!
        Последняя строфа подводит итоги жизненного пути седока и всего стихотворения:

        Катит по-прежнему телега;
        Под вечер мы привыкли к ней
        И дремля едем до ночлега.
        А время гонит лошадей. 

        Главный смысл данной строфы, её первых трёх строчек, – это показ силы привычки («Привычка свыше нам дана, замена счастию она», – скажет помудревший Пушкин устами одной из героинь в «Евгении Онегине». Но это будет позже!) Здесь же это настроение выражено не только глаголом «привыкли», но и другим словосочетанием – «катит по-прежнему». Привыкли настолько, что словно нет на пути ни косогоров, ни оврагов, а расстилается гладкий путь. Привыкли настолько, что «дремля едем до ночлега» – то есть до естественного жизненного конца. Привык герой («мы», седок), почти усыплён ровной дорогой. Не ждёт потрясений почти убаюканный читатель...
        Тем более взрывной оказывается последняя строка всего стихотворения – «А время гонит лошадей». «Взрывной» – потому что слово «гонит» прочитывается как «противопоставленный привычке, обыденному ходу вещей», и потому, что, хоть строка и подготовлена всем ходом сюжета, совершенно по-новому, и в чём-то неожиданно, открывает суть его движения. Строка возвращает нас к началу стихотворения, заставляет перечесть его снова. Только так можно понять её взрывной характер, её композиционную роль в стихотворении, выстроенном как самое совершенное архитектурное сооружение.
        Но – ещё несколько наблюдений.

        Мы видели, как постепенно менялся седок – один из героев стихотворения. Это показано Пушкиным и составляет основу развивающейся фабулы. Но в стихотворении два героя. Для того чтобы понять, изменяется ли второй, сопоставим их. Они соотнесены напрямую в формулировках первой и последней строф. В первой – «лихой ямщик, седое время», в последней – просто Время (так и кажется, что заглавная буква в слове – не только дань поэтической традиции – начинать строку с неё). О времени в первой строфе сказано также: «Везёт, не слезет с облучка». В этой характеристике уже заложена та неумолимая сила, которая так мощно проявит себя в финале стихотворения.
        На первый взгляд, кажется, что в срединных строфах образ времени находится не в кадре, а за ним, не проявляет своей нещадной сущности. Мы слышим даже, как седок командует ямщиком. Ведь он дважды «кричит», отдавая приказания. Но мы уже видели, что по мере движения и сила крика ослабевает, и не ямщик приноравливается к седоку, а седок всё более смиряется (привыкает) к движению времени, подчиняется ему. Именно Время меняет седока и, значит, «командует» им.
        К Времени прежде всего относятся наши рассуждения о многозначности образов, о разных смыслах, заложенных в них и о взаимодействии их. Рассмотрим этот аспект.
        Как уже говорилось, двойственность образа Времени задана уже первой строфой. Первое же упоминание о Времени, первый и мгновенный портрет его, пусть и без деталей, – «ямщик лихой». Детали дописывали сами читатели. Поставим себя на место этих читателей, вдумаемся в эти детали, иначе не понять, в чём заключается то, что Д. Благой назвал «вызовом».
        Возможно, читатель вспомнил, что «ямская гоньба», «по плохим дорогам» – «характерная особенность именно российского способа передвижения». Возможно, ему, как самому Пушкину, «ямщицкое сословие» было любезно», и что оно, это сословие, занимало особое место среди прочих сословий. Так, специальным указом 1800-го г. предписывалось, чтобы ямщики были не моложе 18 и не старше 40 лет, «доброго поведения, трезвые и ни в чём не подозрительные с указанными паспортами и свидетельствами на утверждение о благонадёжности их поведения». (Все сведения почерпнуты из Онегинской энциклопедии, т. 2, статья «Ямщик»). У Пушкина Время не просто предстаёт в образе ямщика, а ямщика – «лихого». То есть поэт использует для его характеристики устойчивое выражение, тоже почерпнутое в практике живого разговорного языка. В такой характеристике время (со строчной буквы), уподобленное ямщику, – фигура, хорошо знакомая всем путешествующим. Несмотря на молодость Пушкина, хорошо знакомая и ему. В дальнейшем мы убедимся, что «мужик» – не случайный гость в стихотворении. Что такого рода «вызовов» (то есть присутствия народного сознания, народных традиций) достаточно в стихотворении. Но не забудем, что в этой же строфе, в этой же строчке Время предстаёт уже как бы написанным с прописной буквы, потому что приоткрывает свой грозный лик: это «седое время», которое «везёт, не слезет с облучка».
        Возвратившись к первой строфе, прислушаемся снова к звучанию слова «бремя», вдумаемся в его второй – метафорический – смысл. Ведь это одно из тех слов, содержание которого раскрывается всем стихотворением. Весомость его звучания ощущается физически благодаря эпитету «тяжело» (грамматически «тяжело» – это сказуемое, но оно характеризует слово «бремя», то есть выступает и как эпитет). Тяжесть усиливается за счёт того, что эпитет оказался далеко от определяемого слова, и оттого, что он оказался разорванным двумя слогами – ямбическим и пиррихиевым (возможно первые четыре слога – три безударных и ударный – составляют пеон. В самом первом слоге ударение ослаблено настолько, что слог можно считать безударным). Всё сказанное позволяет утверждать, что тяжесть этого слова не случайна – она и придаёт метафорическое значение слова: речь идёт не столько о физической тяжести, сколько о бремени жизни. И об этом речь идёт уже в первой строфе, там, где амбивалентно расшифровывается понятие времени, где заметна изменчивость, игра смыслов.
        С одной стороны, это то самое Время, которое «гонит лошадей», с другой – это ямщик, который, как и полагается ему, «не слезет с облучка». И на протяжении всего стихотворения та же двойственность, о которой мы уже говорили. Седок кричит на ямщика, будто он распоряжается собой и временем, а на самом деле подчиняется ему. Как ямщик, он «помещён» в просторечную языковую среду (обсценная лексика и обращение к нему «дуралей»), а между тем перед взором седока и перед нашим открывается долгая дорога жизни с неизбежным «ночлегом» в конце пути – величественная картина вечного движения. Как видим, «вызов» поэта не означает отказа от традиций, и в образе времени наряду с простонародными чертами мы ощущаем присутствие Хроноса. Бог и простолюдин в одном лице – вот истинное открытие Пушкина.
        Обращает на себя внимание употребление эпитета «седой» по отношению к времени. Определение может относиться и к возрасту ямщика, хотя мы помним, что ямщики были не старше 40 лет, но этот возраст считался уже почтенным. Но есть в этом слове и другой оттенок (снова амбивалентность!). Согласно словарю, одно из значений слова «седой» расшифровывается, как «относящийся к далёкому прошлому, древний». Так, сквозь сиюминутное, в том числе человеческую жизнь, просвечивает вечность, а в движении «частного» времени ощущается Время – единое и вечное.
        Для того чтобы понять образ Времени, каким он предстаёт в финале стихотворения, соберём воедино все характеристики его, как явные, так и косвенные на протяжении всего стихотворения. Прежде всего сопоставим определения первой и последней строф.
        В первой строфе два определения выражены прилагательными – «лихой» и «седое». Не забудем, что первое из определений дано времени, которое представлено в роли хорошо всем знакомого ямщика. Одно-единственное определение, относящееся собственно к Времени, выражено прилагательным «седое», о чём говорилось выше. Все последующие определения выражены глаголами. Их мы и сопоставим.
        В первой строфе это – «везёт, не слезет с облучка». Обратим внимание, что оба глагола характеризуют время в его обеих ипостасях. Они относятся к ямщику, давая ему «профессиональную» характеристику (исполняет свой долг прилежно, быть может, ревностно), и к Времени. В характеристике подчёркнуто то, что обозначается высоким словом «воление», и непреклонность.
        В срединных строфах, где нет прямых характеристик, мы, тем не менее, видели, что Время воздействует на седока, меняет его, заставляет подчиниться.
        В последней строфе «Время гонит лошадей». Слово это многозначное, но во всех значениях прослеживается нечто общее: заставлять двигаться, побуждать к движению, направлять движение, понуждать...
        Иными словами, в слове «гнать» мы ощущаем уже не воление как потенцию, а волеизъявление более сильное, чем у того, кого гонят, ощущаем непреклонность и беспощадность. Время предстаёт символом, олицетворяющим Судьбу или Рок, как они понимались в греческих трагедиях.
        Упоминавшийся выше Н. Н. Скатов, давший свою трактовку стихотворения «Телега жизни», отказывает поэту в «лирическом переживании» конечности жизни, уходящего времени, смерти: Он пишет: «В откровенно и подчёркнуто аллегорической “Телеге жизни” ещё не было и не могло быть внутреннего драматизма, сам «полдень» выглядел скорее отдалённым прогнозом, чем переживаемым состоянием»; и далее он говорит, что в рассматриваемом нами стихотворении не было проблемы «жизнь – смерть».
        Трудно согласиться с такими выводами.
        Во-первых, потому, что в последней строфе есть слово «ночлег», которое прочитывается, как все ключевые слова, и в прямом и в переносном смысле. Если увидеть в стихотворении сюжет путешествия по ухабистым российским дорогам в телеге с ямщиком на облучке, тогда слово «ночлег» прочитывается как вожделенное отдохновение истомлённого дорогой седока. Если проследить движение аллегорического сюжета, тогда «ночлег» прочитывается как естественное завершение жизненного пути – как смерть.
        Можно согласиться с тем, что в иных, более поздних, стихах Пушкина оппозиция жизнь – смерть ощущается более трагически, но крыло смерти несомненно коснулось стихотворения «Телега жизни».
        Вот почему последняя строка прочитывается как осознание того факта, что Время всевластно, что жизнь конечна, как всякое путешествие, что человек, хочет он того или нет, подчиняется неумолимому ходу Времени.
        Казалось бы, размышления не соответствуют возрасту автора. Но не забудем тех испытаний, которые выпали на его долю, ведь только ссылка, которая уже длилась четыре года, трижды меняла место проживания узника, и каждый раз не по воле его самого. Об остальном уже было сказано в своё время. Кроме того, особенностью творческого и жизненного пути Пушкина, как отмечают многие исследователи, была способность к смене настроений. Когда, следуя, казалось бы, потоку жизни, внезапно (а на самом деле закономерно) наступало резкое торможение, пауза. Когда, казалось бы, среди безоглядного веселья – резко наступала пора задумчивости или даже отчаяния.
        Одной из таких пауз, когда нужно было осмыслить жизненный путь, и было время написания «Телеги жизни». Размышляя над проблемой «человек и время» применительно к своему и чужому опыту, Пушкин не мог не констатировать, что Время имеет мистическую власть над человеком. Оно «гонит лошадей», и телега жизни, в которой каждый смертный совершает свой жизненный путь, подвластна мчащему её времени, а не наоборот.

        А теперь, как было обещано, рассмотрим место стихотворения «Телега жизни» среди более поздних произведений на эту или близкую тему самого Пушкина и его современников. Мы наблюдаем удивительную вещь: ни самому Пушкину, ни его современникам не удалось создать стихотворения, столь же глубокого и многомерного, с такой богатой палитрой и игрой смыслов. Скорее надо говорить, что каждая из тем «Телеги жизни» развита как самостоятельная, и в качестве таковой доведена до своего логического конца. Каждая тема обросла своими оттенками, но ни в одном философская мысль о столкновении человека и времени не звучит столь напряжённо. Смещается и фокус изображения – в сторону показа тягот дороги, особенно зимней.
        Так, в стихотворении Пушкина «Зимняя дорога» (1826) тема дороги звучит элегически, она как бы освещена и «окольцована» светом луны. Первая строфа начинается так: «Сквозь волнистые туманы / Пробирается луна...» Завершающая звучит почти так же: «Отуманен лунный лик». Элегический характер чувств во время путешествия сопровождается, как рефреном, «однозвучным колокольчиком», который «утомительно гремит», и «долгими песнями ямщика», в которых слышится «родное»: «То разгулье удалое, / То сердечная тоска». Условно говоря, колокольчик этот «аукнется» в поздних стихотворениях Вяземского. Об этом замечательно сказал Г. М. Фридлендер в статье «Поэтический диалог Пушкина и П. А. Вяземского», которая цитировалась выше: «... Сам Вяземский позднее, на другом этапе развития, стремился освоить новые, несходные пути изображения русской зимы (вот как сместилась тема дороги – А. С.). (...) В цикле «Зимние карикатуры» (1828), а ещё позднее в таких стихотворениях, как «Дорожная дума», «Ещё тройка»(1834), (...) идёт вслед за Пушкиным – автором «Зимней дороги» (1826), где соединены темы русской зимы, дороги, тройки, смены «утомительного» и «однозвучного» звона колокольчика и ямщицкой песни, «удалого разгулья» и «сердечной тоски». (с. 168 – 169).
        В стихотворении Пушкина «Дорожные жалобы» (1830) внимание сосредоточено на дорожных мытарствах, каждое из которых грозит герою смертью «Не в наследственной берлоге, / Не средь отческих могил», а

        На каменьях под копытом,
        На горе под колесом,
        Иль во рву, водой размытом,
        Под разобранным мостом.

        Иль чума меня подцепит,
        Иль мороз окостенит,
        Иль мне в лоб шлагбаум влепит
        Непроворный инвалид.

        Иль в лесу под нож злодею
        Попадуся в стороне,
        Иль со скуки околею
        Где-нибудь в карантине... 

        Но, несмотря на то, что многие мытарства грозят герою смертью, её приход не изображается, как трагическое противостояние жизни и смерти, человека и Времени. Во-первых, потому, что стихотворение сильно сдобрено иронией, снижающей накал страсти и снижающей самоё трагедию. Во-вторых, в самом стихотворение присутствует нечто, контрастирующее со смертью, – вожделенная цель всякого путешествия: домашний уют или на худой конец – тепло и сытость ресторана.
        В стихотворении Вяземского «Русский Бог» (1828), написанном ещё до пушкинских «Дорожных жалоб», но после «Зимней дороги», мы снова встречаемся с дорожными тяготами, которые предстают здесь в самом концентрированном виде:

        Бог метелей, бог ухабов,
        Бог мучительных дорог,
        Станций – тараканьих штабов,
        Вот он, вот он, русский бог. 

        Все дорожные катаклизмы, мучающие путника, представлены как вечные и неизбежные – они освящены «русским богом».
        Интересна перекличка тем и образов в уже разобранных стихах Пушкина и в стихотворении Е. Баратынского «Дорога жизни» (1825). Приведём его полностью:

        В дорогу жизни снаряжая
        Своих сынов, безумцев нас,
        Снов золотых судьба благая
        Даёт известный нам запас.

        Нас быстро годы почтовые
        С корчмы доводят до корчмы,
        И снами теми роковые
        Прогоны жизни платим мы. 

        Стихотворение написано в тот самый год, в самом начале которого опубликовано стихотворение Пушкина «Телега жизни». Нам кажется, что и название стихотворения дано по аналогии с пушкинским. Оно же представляется произведением, наиболее близким по духу пушкинскому. (Не случайно Пушкин так любил творчество своего младшего современника, отстаивая его талант в спорах с Вяземским).
        У Баратынского, как и у Пушкина, совмещены планы – реальный и метафорический: жизнь представляется дорогой, по которой летят «годы почтовые» (замечательный образ!) от корчмы к корчме. Но, если у Пушкина человек в какой-то момент этого пути прозревает и едва ли не видит воочию Время и его неумолимый ход, то у Баратынского человек на жизненном пути расстаётся с иллюзиями, грёзами – «снами золотыми», которыми он щедро наделён в самом начале жизненного пути. Утратой снов оплачиваются «прогоны жизни», оплачиваются «темы роковые». Говоря о «золотых снах» «безумцев нас», Баратынский судит с высоты более зрелого возраста (если в лирическом герое видеть alter ego автора, то ему в этот момент 25 – 26 лет), а не с позиций человека, только «снаряжаемого в дорогу жизни». И какие же меланхолия и разочарованность звучат в его словах! Между тем, в «Телеге жизни», стихотворении несомненно более трагическом, нет ни разочарования, ни меланхолии. Есть прозрение, и есть мужество видеть реальность.
        Стихотворение Баратынского замечательно чисто поэтическими средствами разрешения темы, философской насыщенностью тех же, что и у Пушкина, образов. Но нам более по душе концепция Пушкина и его позиция.
        Итак, подведём некоторые итоги.

        В 1823 году, кризисном для Пушкина, поскольку он расставался с юностью, переходя в иной возрастной период, расставался с иллюзиями, всё более обретая реальный взгляд на жизнь, поэт создаёт стихотворение «Телега жизни». Может, именно кризисным состоянием автора определяется столь острое восприятие проблемы «Человек и время», глубоко личностное её решение. Суровая философия жизни, её неотменяемые законы требовали столь же правдивых ответов прежде всего от самого лирического субъекта (таким в стихотворении выступает коллективное «мы). Но, поскольку сам жизненный путь олицетворяется в образе дороги и катящейся по ней телеги, то «мы» предстаёт ещё в образе «седока». Главным же открытием Пушкина является то, что в образе ямщика предстаёт само Время. Это оно движет телегу, раскатывает путь, меняет представления седока о жизни, «гонит лошадей» Хотел того Пушкин или нет, но он, получив в наследство от Вяземского «дорожную тему», отнёсся к наследству творчески. Переплетя в сюжете реальный и метафорический смысл, он не только обогатил наше представление об античном мифе или традиционном представлении о жизни-пути, он впервые уравнял в правах и две стихии языка – просторечье и высокую лексику. А это дало ему возможность дать представление обо всех слагаемых сюжета: жизни как пути и как путешествию в телеге, времени как ямщику и Времени как философской категории, лирическому субъекту как обобщающее «мы» и как «седоку» в двух планах, порой расходящихся, порой переплетающихся и нерасторжимых.
        Личные переживания драматического переломного года, как всегда у Пушкина, переплавились в совершенные строки, в совершенную архитектонику и совершенные образы стихотворения. В совершенный образец философской лирики, без умствований и рассуждений, но в живых образах, которые будят мысль и чувства. И, как было прежде и будет всегда, стихотворение, воплотившее так много для самого Пушкина, стало для него самого целительным.

Ася  Сапир