От Кушнера – «К Сальери»…

Уже почти два века не стихают «страсти по Сальери», и виновником тому вовсе не синьор Антонио, придворный капельмейстер при императорах Иосифе, Леопольде и Франце, ученик Глюка, учитель Бетховена, Шуберта и Листа. Не уличить в том и малоизвестного венского журналиста Иоганна Шикха, оставившего потомкам занимательные записи, сделанные осенью 1823 года в «разговорной» тетради глухого Бетховена. В них, между прочим, Шикх сообщал своему «собеседнику», что его престарелый и выживший из ума учитель перерезал себе бритвой горло и потом заявил спасшим его врачам, что в 1791 году он отравил Моцарта, и что угрызения совести стали невыносимыми. Не станем огульно обвинять и уж совершенно безызвестных редакторов французских газет, пустивших deux mots о якобы имевшем место тяжком убийстве. За 200 лет история стёрла со скрижалей их имена и стёрла бы написанные ими пасквили, и даже самоё имя Сальери было бы известно теперь одному лишь кругу миланских музыковедов, если бы… 

        Читатель ждёт уж рифмы розы?
        Нет, это долгое вступление дано здесь не для того чтобы пафосно объявить, что «виновником» не утихающих страстей выступает Пушкин и его, сколь гениальная, столь и спорная, с точки зрения проповедничества моралистов, «маленькая трагедия» «Моцарт и Сальери». Скажем так, настоящей виновницей, безо всяких кавычек, является отечественная пушкинистика, не способная в течение многих лет чётко, внятно (тем, что Катенин называл «уголовной прозой»), доказательно и спокойно, не прибегая к шельмованию сомневающейся интеллигенции, предоставить своему подзащитному алиби. Ибо Пушкин, ввиду беспомощности «монументальных» трудов ряда филологов (и где-то «по совместительству» музыковедов) перед ясностью умозаключений некоторых их коллег по цеху (и не только), оказался и, кажется, остаётся по сей день, в мало приглядной для своего масштаба роли, требующей участия адвоката.
        Речь идёт о споре: наделён ли поэт нравственным правом «одобрять клевету» и «чернить перед потомством память художника, даже посредственного»? То есть речь – о недоказанном обвинении Сальери, которое было выдвинуто Пушкиным и усугублено тем, что с годами превратилось в абсолютно доказанную (в ходе судебного процесса 1997 года) невиновность «отрицательного» персонажа трагедии.
        На настойчивый упрёк Катенина, поставившего под сомнение приоритет художественной ценности произведения над его морально-нравственной стороной, сначала не слишком убедительно отвечал Анненков (в том смысле, что искусство имеет другую мораль, нежели общество), в какое-то время уж и вовсе юридически бездоказательно отвечал сам автор «Моцарта и Сальери», записавший, буквально: «Завистник, который мог освистать “Дон Жуана”, мог отравить его творца», а позднее в том же духе отвечал чешский композитор Томашек: «Человек, обокравший своего мертвого учителя (якобы Сальери украл музыку Глюка), мог отравить своего живого соперника». Что ж, для творческого склада ума этих господ некоторый алогизм мышления простителен, ибо они художники, а не учёные: мог, дескать, «освистать», мог «обокрасть», значит – мог и отравить. Гораздо хуже, что Катенину «отвечала» на протяжении многих лет советская наука-пушкинистика (лучше б молчала!). Ответы её – некоторые, насквозь идеологизированные, труды Бэлзы, Благого и Бонди – вызвали (не могли не вызвать!) последовательный и убедительный выпад «апологетов Катенина».
        Что же пыталась доказать отечественная филология, помимо очевидных фактов – таких, как гениальность «Моцарта и Сальери», заключенная в трагизме, психологичности и драматургичности произведения (доказательства чему, в общем-то, не требовалось, поскольку не это являлось предметом давнего спора; но сам процесс «доказывания» аксиом придавал несомненный вес, по крайней мере – в килограммах, трудам «выдающихся» советских пушкинистов)? Пушкинистика вывернула мысль Анненкова – до совершенной её изнанки. Если Анненков и пытался утверждать, что пушкинский Сальери – всего лишь символ зависти (а вовсе не собственной персоной капельмейстер), то, скажем, Бэлза, опираясь на реплику Пушкина: «мог освистать, значит, мог отравить», «доказал», что Пушкин в период работы над трагедией был уверен в виновности Сальери. Как известно, Пушкин написал «Моцарта и Сальери» за два дня Болдинской осени, однако работу над произведением начал (по крайней мере, задумал его) за четыре года до написания, в 1826 году. Всё это время в печати (как минимум, французской, которую Пушкин, вероятно, читал) барражировали «страсти по Сальери»: в ответ на очередное «свидетельство» его «вины» появлялось очередное опровержение.
        Так или иначе, для «спасения» Пушкина от нападок моралистов, одного утверждения, что Пушкин был уверен в виновности Сальери, Бэлзе показалось мало. Памятуя о том, что лучшее средство защиты – нападение, Бэлза, ничтоже сумняшеся, утвердил и то, что поэт в своей уверенности был всё-таки прав. Другими словами, Бэлза «доказал» факт свершения преступления – убийства реального Моцарта реальным (никаким не символическим!) Сальери.
        И в качестве «главного свидетеля» Бэлза призвал… Римского-Корсакова, «с особенной строгостью относившегося ко всем морально-этическим проблемам». И в качестве главного аргумента привёл то обстоятельство, что едва ли Римский-Корсаков «положил бы на музыку “Моцарта и Сальери”, если бы считал, что время опровергло то тягчайшее обвинение в убийстве Моцарта, с которым бесстрашно выступил Пушкин в те годы, когда Сальери называли “единственным в своем роде сочинителем музыки”, “почтенным мужем” и даже “великим композитором”».
        Если говорить об упомянутых иже с Бэлзой – Бонди и Благом, то два последних в качестве оправдания замысла Пушкина и его воплощения (так как никто из них не мог отделаться от необходимости оправдывать объект своего «научного» изыскания) приводили… «новейшие исследования» Бэлзы, поскольку ничего другого, увы, не придумали.
        Вполне естественно, что однажды на противоположную чашу весов «правосудия» легло исследование Бориса Кушнера, которое так и называется: «В защиту Антонио Сальери» (Балтимор, 1999). В нём автор – профессор математики Питтсбургского университета, поэт, эссеист, переводчик «на огромном документальном материале разоблачает 200-летнюю клевету в адрес выдающегося композитора». Вот так, и ни больше, ни меньше! Не нужно объяснять, из какого источника 200 лет исходит эта «клевета».
        Работа Кушнера – математически логичная, детализированная, точная. И всё-таки автор не до конца объективен по отношению к «выдающемуся» Сальери (в данном случае в кавычках заключена предыдущая цитата, поскольку сомнений в незаурядности таланта Сальери у нас нет). Впрочем, сомнений в незаурядности Сальери нет и Пушкина – это прослеживается в его тексте. Но речь не о таланте Сальери, а о том, что опираясь на некоторые свидетельства современников, следовало бы всё-таки отметить, что Сальери не был уж этакой «белоснежкой», каким его представил Кушнер. Впрочем, повторимся, речь не о Сальери, к которому (к слову) – выдающемуся и оклеветанному – обращена поэма Владлена Дозорцева, недавно опубликованная на нашем сайте. Мы, конечно, лукавим, говоря «к слову». Ведь понятно читателю, что поводом к написанию этой заметки послужила публикация поэмы Дозорцева «К Сальери». Но лукавим лишь на одну десятую часть, и это тоже станет понятным читателю – в заключительных абзацах.
        Но вернёмся к Кушнеру, «уголовно-прозаический» труд которого положен Дозорцевым в основу последней поэмы. Логически выстроенное, как доказательство теоремы, пространное эссе питтсбургского математика приводит нас к неутешительному выводу: «Против Пушкина говорит то, что он оклеветал своего современника, в сущности, прямо над свежей его могилой». Вместе с тем Кушнер снисходительно, по-отечески, оправдывает Пушкина, но в этой, на первый взгляд, снисходительности, проскальзывает вполне логичное определение притчевости пушкинского произведения (что, кажется, лежит на поверхности, но отвергнуто советской пушкинистикой, утверждавшей, что «Моцарт и Сальери» – ничто иное как «лучшая биография» создателя Реквиема).
        «У Пушкина я ощущаю здесь своего рода моцартовскую невинность, – пишет Кушнер в заключительной части своего исследования. – Он почти ничего не знал из действительной истории Моцарта и Сальери. Им овладел неудержимый художественный порыв, в результате которого появилось трагическое и великолепное произведение искусства. Несколькими мастерскими штрихами Пушкин создал Притчу – недаром многие строки его “Моцарта и Сальери” стали афоризмами русского языка».
        Хоть поздно, а вступленье есть.
        Суть проблематики, поднимаемой моралистами, определена: это нравственно-этические аспекты творчества. Главный аргумент в максимально упрощённом виде сформулирован Кушнером следующим образом: «Мне часто говорили в духе Анненкова, что Сальери у Пушкина – лишь символ зависти. Я предлагал среди прочего своим оппонентам вообразить, что Сальери – их прадедушка (что технически не является невозможным). Легко ли им будет видеть повсеместное употребление такого “символа”»? Основополагающим принципом построения доказательств, говорящих в защиту Сальери, является непреложный принцип презумпции невиновности: «Бремя доказательства лежит на обвиняющей стороне. Страшно вспоминать, к каким реальным, не вымышленным трагедиям приводит забвение, нарушение этого принципа. Увы. С точки зрения этой презумпции ни трагедия, ни “Заметка” Пушкина («мог освистать, значит, мог отравить» – А.П.) никакой критики не выдерживают».
        Увы, взятый на вооружение Кушнером менторский тон, вынуждает нас одним коротким абзацем, одним утверждением прервать пространные речи «защитника» Сальери, произносимые с кафедры математика (не юриста). Презумпция невиновности не имеет направленного вектора и в равной степени применима как к композитору Сальери, так и к поэту Пушкину. Вот это утверждение: Пушкин не «убивает» Моцарта в своём произведении. Все доказательства pro и contra не имеют смысла, ибо суду предъявлен «труп» Моцарта, оставленный не автором на сцене трагедии, но дорисованный в воображении зрителя (читателя). В пушкинском тексте отсутствует такая ремарка, как: «Моцарт испустил дух». Моцарт говорит лишь: «Мне что-то тяжело: пойду засну. Прощай же!», и на этом сценический Сальери, следуя ремарке драматурга, остаётся один. Кто сказал, что Моцарт (персонаж) умер? Может быть, у яда, оставленного в дар Изорой, давным-давно истёк срок годности, и Моцарт, переболев животом, через полчаса вернулся к своему приятелю живым и невредимым? Абсурд? Абсурд, ещё какой! Однако не больший, чем стремление подходить к оценке художественного текста с линейкой уголовно-процессуального кодекса, требуя возложения на автора бремени доказывания какого-либо факта или обстоятельства, представленного им в художественном произведении.
        В завершении отметим, что ко всем этим «судебным» препирательствам поэма Дозорцева «К Сальери» не имеет ровным счётом никакого отношения. Как не имеет (не должна иметь!) к ним также никакого отношения трагедия «Моцарт и Сальери» Пушкина. Несомненное достижение и большая удача Дозорцева заключается в том, что, взяв за основу «доказательную базу» Кушнера (в действительности, труд, потрясающий, в отличие от трудов советских пушкинистов, обилием представленного фактического материала), Дозорцев превратил её в поэзию. Настоящую, большую поэзию, заставляющую вчитываться, анализировать форму, содержание, источники и – восторгаться прочитанным, а не спорить с поэтическим текстом посредством прозы, тем более «уголовной». Может показаться, что Дозорцев разбивает в пух последователей Анненского в давнем споре с последователями Катенина:


        Поэт не сыщик, но взыскует суть.
        Не следователь, но идет по следу.
        Он не судья, но совершает суд.
        И умерших он отправляет в Лету,
        а не на Новодевичий погост, –
        сказал бы П. Катенину при встрече
        П. Анненков… 


        Воображаемому диалогу автор противопоставляет собственное понимание моральной проблемы творчества, с которым, кажется, любому здравомыслящему человеку трудно не согласиться:


        Есть двойственность природы языка
        искусства. Но не двойственность морали.
        Пускай стихи парят себе, пока
        одной живой души не замарали. 


        «Апологеты Катенина» разбили «под ноль» пушкинистов. Но на вопрос: нуждалось ли когда-либо творчество Пушкина в защите советской пушкинистики, мы даём отрицательный ответ. На этот вопрос однажды, косвенно, конечно, ответил Аверченко:
«Представьте себе человека, который стоял бы посреди омраченного громовыми тучами поля и, растопырив руки, вопил бы:
        – Товарищи! Защищайте молнию! Не допускайте, чтобы молния погасла от рук буржуев и контрреволюционеров!!»
Гений Пушкина, некоторым образом, сродни сему природному явлению, и защищать его столь же бессмысленно, сколь требовать от Пушкина доказательств виновности персонажа его художественного произведения только на том основании, что персонаж выведен под именем реально существовавшего прототипа.
        Поэма Дозорцева – очередной «аргумент» «катенинцев», но так хороша, что отвечать Дозорцеву «уголовной прозой» было бы уже не меньшим преступлением, чем обвинять Пушкина в низменной клевете.

 Александр Питиримов