«Великий Дант на краешке болотца…». Элла Крылова

Когда я прочитала всего несколько стихотворений из книги Леонида Малкина «Вычитание времен», мне вспомнились строки Ходасевича:

И никто не объяснит,
отчего на склоне лет
хочется ещё бродить,
верить, коченеть и петь. 

Эти строки вспомнились не потому, что Леонид – старик, вовсе нет, да и сам Владислав Фелицианович был достаточно молод, когда написал их. Мне показалось, есть что-то родственное в интонации обоих поэтов, некий скрытый душевный надлом, порождающий неизбывную грусть, для которой не нужно внешнего повода, достаточно уже просто того факта, что поэт остро чувствует жизнь с ее фатальной обречённостью. Разница в том, что Ходасевич часто, может быть, слишком часто напрямую писал о смерти, тогда как поэзия Леонида – жизнеутверждающая. Лирический герой Леонида Малкина – странник, отшельник, порой затворник, живущий скорее в лесном скиту (как говорит лирика), чем в мегаполисе (как говорит прописка).

Разлёт дорог, студеный дух полей,
монастыри в завьюженных накидках,
и ветер, как стрелок, навскидку
бьёт по верхушкам тополей. 

Вот такой пейзаж нарисовался в моем окне вместо мусорных баков, шоссе с несущимися по нему навстречу ДТП машинами и барака «Автозапчасти». «Студёный дух полей» проник в мою прокуренную келью, закрутил вихри образов, мыслей, впечатлений из книги, которую я держала в руках. В стихах Леонида вообще много воздуха – воздуха российских бескрайних пространств, воздуха свободы, который сладок и горек одновременно, воздуха, которого столь же много на полотнах русских художников – Левитана, Поленова, Саврасова. И когда вы читаете стихи Леонида, создается впечатление, что прямо у вас на глазах пишется картина, но не картина маслом, а скорее фреска по сырой штукатурке то ли белых зимних небес, то ли заснеженного поля.

белая равнина,
ветер вдоль леска…
древняя картина,
давняя тоска. 

Эта «давняя тоска» восходит даже не к Блоку, а к самому Пушкину, не единожды считавшему «вёрсты полосаты» по оснежённым дорогам Руси…
Но, конечно, не только зима присутствует в стихах Леонида: его муза живет в согласии с природой, живет на пленэре, что для городского человека необычно.

Пахнут голубикой рот и пальцы
и щепоть пьянички боровой –
дар лесов влюбленному скитальцу
и земли осенней, но живой 

Леонид не патриот. Он просто любит свою родину нежной, не показной сыновней любовью (и он согласен мёрзнуть и тосковать на ее нелюдимых просторах), любит природу Средней полосы, любит собратьев по перу (которым в книге посвящено много стихов, в том числе весьма остроумных пародий), любит простых людей и их простые вещи: «…всё ещё прекрасны// немытое окно и старая кровать» (настоящий поэтический вызов веку глянца и гламура, веку, чей идеал – материальное процветание). И в полотнах старых голландцев он находит нечто русское. И его историческая родина – Польша – в его проникнутых нежностью стихах так похожа на Россию! Одно «польское» стихотворение хочется привести целиком:

* * *

Моей польской подруге
Эве Бохеньской из Бохни
посвящается… 



…А где-то капала вода
с бесстрастьем метронома
и превращалась без труда
в ручьи на крыше дома,
сливаясь в узкий водосток,
опять стучалась в стёкла…
Ты улетала на восток
к морям каким-то тёплым.

....................................

С шипящей склянкой "Оранжад",
с улыбкою без смысла,
как божество Упанишад
смотрела ты на Вислу.

Где Вавель шпили воздымал -
обугленные смерчи,
а ты входила в тронный зал
и за тобой не поспевал
ясновельможный вечер…

Там пел трубач святой мотив
с костёла Вечной Девы,
а мы, смеясь, аперитив
и маринады горьких слив
глотали... помнишь, Эва?

И было душно от гвоздик
и голубей повсюду,
и что-то мне бубнил старик
на ухо про Иуду…

И над Суккеницами в ряд
висели алебарды,
и плыл над Краковом закат,
и пели песню барды
про славный город и вислян.
Не помню их припева…
И плакал рядом старый пан,
ты помнишь пана, Эва?

Мы уходили… сладкий дух
скользил из подворотен:
кориц и кофе, словно пух -
навязчив и бесплотен…

И был один на сто планет,
на сто морей, хоть сдохни,
кофейни старенький корвет,
плывущий прямо к Бохне…

Банальный, казалось бы, сюжет: мужчина и женщина прощаются в кофейне. Но нет ни слова «любовь», ни слова «разлука». Зато есть Вечная Дева – символ чистоты и верности, и есть Иуда – символ предательства. И есть еще плачущий пан – плачущий за автора (то есть героя), не могущего позволить себе такую роскошь, как слезы, даже в этой, весьма драматической ситуации. А героиня смотрит на Вислу, «как божество Упанишад», «с улыбкою без смысла», то бишь с улыбкою бесстрастного мудреца, индийского лесного отшельника риши, который и является идеалом тех самых Упанишад как человек, отождествившийся с божеством. Возможно, автор подарил своей героине улыбку, которую и сам не прочь примерить…
В бесхитростных до изысканности строках Леонида, отсылающих нас даже не к любимому им Рубцову, а к пейзажной лирике Ван Вэя и Ли Бо, иногда поболе метафизики, чем в ином многомудром философском трактате. Но главная весть – благая весть! – проста и одновременно сложна, как строки Евангелия:

Даже когда мы, как веточки верб,
гнёмся под ветром всё ниже,
то и тогда прошепчу я, поверь:
- Мир без любви бы не выжил… 

Леонид по профессии врач, но, к счастью, лишен профессионального цинизма. У него душа стоика, скупая на влагу сентиментальности, но, как и положено душе истинного поэта, по-детски открытая миру, где жизнь и вдохновение могут быть «мудрыми, как птицы и зверье», а чувства – «безгрешными и чистыми/ как будто мир сию минуту создан». В стихах Леонида нет ничего нарочитого, кричащего, нет аффектов. Даже похороны матери описаны с мудрым стоицизмом, что не исключает глубокую печаль. Леонид не разлагает континуум родной речи на дискретные псевдоконцепты, как это делает мейнстрим. Так, как пишет Леонид – строго, неброско, личностно – сейчас писать не модно, но только так и стоит писать, чтобы на фреске, которую создаешь, возникла «души прозрачная иконка»:

И вот тогда откроется стезя –
не райских кущ потёртые воротца,
и встретит нас, быть может, прослезясь,
великий Дант на краюшке болотца. 

2009

ЭЛЛА КРЫЛОВА