Когда-то, когда империя еще возвышалась величественно, но уже пошла дырьями, тухла,
как ноздреватый сугроб в начале весны, из-под которого лезут червяки, мошкара и прочая оттаявшая мелкота,
на углу Добролюбова и Руставели в комнате на четвертом около кухни
я писал о белой лошади, которой не видал никогда.

Я пил горячую ячменную горечь, по капле
губами перебирал, распробывая нёбом и языком...
И, открыв глаза, переносил все это на кальку
моего блокнота, листок за листком,

а потом отстукивал на своем музейном "Ортехе",
а потом читал таким же, как я, не видавшим белых лошадей.
А вечером, засыпая, слушал оркестр из тарелок с кастрюлями и размышлял об успехе,
в который въеду на белой лошади по булыжнику площадей...

Теперь моя империя не такая большая, как прежде, и многие в том, что она вообще - империя, сомневаются,
и в комнате на Добролюбова живут другие, младые и незнакомые,
говорящие на том же русском, и все-таки - не на том.
И белая лошадь со мной каждый вечер, мы с нею молчим вдвоем...я тюкаю на ноутбуке, она слушает, кивает, во всем соглашается
и, когда засыпаю, щекочет мне ноздри гривой и трогает лицо языком.

2007