На голос купившись, на память, на пламя,
ночное сиянье взметнувшее чисто,
отбившись от стаи, не знали мы сами,
уже обреченные вечно влачиться
по пастбищу ложа, его бездорожью,
слепому рельефу и тел развороту,
по звуку, который никак не догложет
за крайней октавой последнюю ноту,
что нет друг для друга желанней поклажи
в провалах каньона, в ущельях дознанья,
на карте, что ляжет, но так и не скажет,
что было, что будет со снами и с нами.