Ильясу Есенберлину.
«В степном дыму блеснет святое знамя
и ханской сабли сталь…»
(А. Блок).
Как хворый пес, с глаз сгинуть в тугаи
наедине с тоской и смертным страхом,
лакать из убегающей струи,
зализывать боль старую под пахом…
Искать инстинктом нужную траву,
ждать чудодейства под тяжелым блюдом
Луны, на лапы преклонить главу
кудлатую. Хромым верблюдом
притащится, привидится восторг
щенячий и щемящ, как вспомнишь – ивой
склонялась мать и как смешон был торг
с судьбою за блаженство. Но с паршивой
овцы был знания клок, и
виной чей умысел и произвол чей,
что мир весь обнаженные клыки
и потревожен сон натуры волчьей?
Сегодня ты вкушаешь от щедрот
победы, только рано или поздно
придут враги, чтоб вырезать твой род.
Имеет смысл расположенье звезд, но
во много крат влиятельнее сны
правителей о безраздельной власти
над миром и наполненность казны,
и жажда крови. Кони рыжей масти –
до самых звезд костры горящих юрт –
запляшут не во сне, какой уж сон там…
Пойдут и скот, и люд за гуртом гурт,
за дымным исчезая горизонтом,
в неволю. Ты для них уже не хан.
Померкла слава, самоцветный лал вся,
истлел тот хлеб, истрепан тот Коран,
которыми ты перед всеми клялся.
Древнейшие не вспомнят старики,
когда хоть что-то было по-другому,
когда не гнул ковыль Сары-Арки
спины под спуд как медный обод грому
катящемуся топчущих копыт
из чужедальних стран пришедших конниц.
Да и своих надуманных обид
иль истинных хватало, чтоб закон ниц
подмять и острия мечей и пик
направить следом грабежа посулам.
Резней добыт, ягненка легче бык,
чтоб уволочь. Одним, другим аулом
все меньше будет, как и меньше ртов
раззявленных и голода в глазах, и
любой джигит на страшное готов,
когда на бой с казахами казахи
сойдутся. Песни вещие мудры,
от века песнями душа щедра у
народа кочевого. Звон домбры
и голос златоустого жырау
еще звучат над степью. Иншалла!
И, значит, быть во все пределы тою…
Вдруг соткалась, как сон, и ожила
Орда, что люди звали Золотою.
Дымящиеся в пепле города,
военные пути болот трясинней…
Всплыла, как рыба, Белая Орда,
пожрав Орду, что прозывалась Синей.
Песчинки дней слежалися в бархан
столетий, погребая без пощады
детали, чем один был лучше хан
другого. Отрок веснушчатый
воитель стал – широкоплеч и рыж,
сменивший имя и рожденный снова.
И в городах о нем кричали с крыш
имамы. И запасами съестного
в полях тела лежали для ворон,
летать не могших от обилья гнили…
Он дожил до сыновних похорон,
потом его бесследно схоронили.
* * *
