Выздоровление

В то время во мне было много боли, и меня долго и упорно лечили друзья. Они меня выкрали из Одессы, перевезли в свой санаторий на побережье и никого ко мне не подпускали. На то были свои причины.
Какие? Время было странное, наше время, когда все делалось как не надо, а как надо — ничего не делалось. Меня разыскивала милиция, меня нужно было прятать, нужно было лечить. Но лечить так, как принято, было нельзя. Так вот, одни разыскивали меня, а другие прятали и лечили.
Друзья увезли меня с согласия моего мужа. Он и она, оба врачи. Лечили и молились о своем и обо мне.

Помню, был штормовой ветер. Я решила, что больше мне жить не нужно. Поднялась с раскладушки, с которой почти не вставала, и, надев пальто, вышла, подумав — уйду в шторм. И пошла уходить.
Долго шла по километровому мосту над лиманом. Вел он на песчаную косу шириной в двести метров, вбитую шестнадцатикилометровым клином между лиманом и морем. Мост свистел, выл, верещал, вибрируя, и раскачивал меня все сильнее. Так что, когда я вышла на узкую косу, показалось счастьем ступать по твердому. Ветер норовил сбить с ног, с моря летели брызги, перемешанные с песком. Секло и обжигало лицо и руки. Больно, холодно, мокро.

Страха не было. Было много красоты вокруг, во всем этом грохоте.
Волны вдруг вздыбили воздух над морем, и с воздушной волной морская, схлестнувшись, перекатились через косу, через меня в лиман. И еще... Не было верха и низа, все сплошь стало колючее, обжигающее, серо-сине-желтое. Где ноги от песка не отрывались, там и был низ. Но могло бы и оторвать от... И тогда — не знаю, как бы я тогда разобралась.

Потом отпустило, затихло. Красоты не меньше стало, но она спокойно теперь вокруг меня размещена была, и я шла, думая, чем кончится последний, шестнадцатый километр — морем или небом? А руки жадно поднимали то, на что жадно смотрели глаза: какие-то корни, длинные ветви песчаных орехов, похожих на чернолаковых чертиков о четырех рогах, раковины — все это я к груди обеими руками прижимала. Потом рук не хватило, пришлось в подоле нести. Куда же я красоту такую?
Так они меня и спасли, раковины и корни, — очень захотелось показать кому-то.

Не дошла я до конца и, когда уже вновь шла по мосту, где лужи были синими от неба, опустилась на колени, и плакала, и говорила к Богу словами, какими умела, о том, чего не ведала, но чувствовала уже.
И в меня говорило небо, а слова были не нужны — я просто сидела посреди моста над лиманом с тихой усталой водой, и разговор во мне без слов продолжался. Когда же впереди показались люди, я поднялась, чтобы вернуться.

Сколько времени после этого я лежала на раскладушке, не знаю.
Лечили меня страшно. Я сидела на стуле, на спинку стула она укладывала мою руку (в которую, проткнув вену, впустили десять кубиков хлористого кальция, и теперь некроз раздул ее от локтя до плеча нарывом) и обкалывала опухоль новокаином. По правилам это надо было сделать в первые четыре часа, а потом уже бессмысленно, если не сделали сразу, — но она обкалывала. Тридцать три укола под твердую багровую подушку, подцепляя ее иглой. На первых шести уколах я внятно ругалась, а она плакала...

Так мы делали восемь дней. Врачи-коллеги ей говорили: без толку, руку надо резать, что ты мучаешь ее и себя, посмотри, уже лимфаденит, куда тянуть... А она пекла лук и прикладывала, и капустный лист, и грязь лиманскую. И молились, и молились они с мужем над моей головой, о моей руке. О душе...

Опухоль все плотнее к локтю прижималась. Потом как-то враз боль утихла, краснота отдала перламутром, температура установилась на тридцати девяти и семи и уже не прыгала.
Повезли они меня в Белгород-Днестровский, в хирургию.

Удивились хирурги способу лечения, но свое дело сделали — прооперировали. И друзья опять увезли меня к себе — долечивать.

Постепенно разрабатывалась рука, постепенно возвращалось любопытство к жизни. Постепенно жизнь брала и отбирала свое.

И вот я лежу однажды на своей раскладушке и наблюдаю, как стягивается надо мной свечение белое, прорисовываются перья вроде орлиных, вроде крыла огромного, и все это струится в воздухе. Поднимаю глаза выше — а выше не получается: все сплошное свечение и струение крыл...


Я даже струсила немного. Явная физика, никакой мистики. Солнце, полдень — самое такое время для миражей. Смотреть смотрю, соображаю... и вдруг отшибло соображение — счастливо и радостно стало.
Свечение до полуночи мерцало, затухая постепенно. Это мы уже втроем наблюдали. Молча.

...А рука — рука очень быстро после этого пошла на поправку. И жизнь — тоже.

1980г. Сергеевка.

Ольга Ильницкая, 2013

Сертификат Поэзия.ру: серия 1083 № 101881 от 07.11.2013

0 | 0 | 1631 | 17.11.2024. 15:41:07

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []