Еще довольно молодым человеком Евгений Блажеевский напишет стихотворение, которое потом войдет в диптих «1972», где «тайная связь ремесла с избытком и жаждою боли...» манифестируется ярко и недвусмысленно: пристальность поэта к маргинальному миру есть не что иное, как отклик на пушкинский призыв милости к падшим. Эта пристальность не любопытствующая, не возглашающая суд, но та, что вышибает слёзы и от которой перехватывает горло.
Блажеевский выразил боль лучшей части поколения 70-х, менее всего приспособленной ко лжи, которой по точному слову Владимира Соколова было суждено «на родине как на чужбине тоской по родине болеть...». Боль эта заключалась в невозможности для русского сердца покинуть страну, где нет свободы, но есть «любовь хотя бы к этой милой русской речи, хотя бы к этой Родине несчастной».
Крах тоталитарной системы неизбежен, но краху Отечества, его национальной идентичности поэт как солдат обязан противостоять. Провожая в 90-е (и раньше) своих друзей в земли обетованные, Блажеевский никуда не уезжает из страны, разделяет с нею ее позор и надежду на воскресение, понимая, что «уходящему Синай, остающимся Голгофа». И не только констатирует «невесело в моей больной отчизне», а вдруг - парадоксально - поет гимн той, оттепельной, а не тюремно-барачной родине, где хотя бы не было цинизма…
Через четверть века после смерти Леонид Губанов наконец-то был впущен в историю отечественной словесности: написанное им извлечено из столов, снято с черновиков, вычитано из папиросных сколков самиздата. Все собрано, издано тысячными тиражами, брошено в читающую публику… В общей сложности – две с лишним тысячи поэтических строк. При жизни опубликовано – двенадцать. Двенадцать строк. И те со скандалом.
…Реминисценции из классиков рассыпаны в стихах Губанова – и буквально, и смутными отзвуками. В открытую – скорбь по убиенным советской поры, здесь Мандельштам, Цветаева, Маяковский, Гумилев, Есенин… весь мартиролог ХХ века. А в веке XIX – две жертвы Пушкин и Лермонтов.. Два резонирующих для поэта источника энергии. Предсказание собственной гибели – лейтмотив. Еще одна сквозная нить, увы, не спасительная. Напророчил. Умер в тридцать семь...
…От предыдущего поколения – последних мечтателей – поколение Губанова отделяет то, что оно не застало и не запомнило предвоенной действительности. Действительность страшная, но в сознании старших детей войны она застыла Раем. Раем, который можно утерять, который и был утерян – в войну. И остался – точкой отсчета. Младшие как точку отсчета получили войну и послевоенную скудость. И пьянящую обманность официально обещанного рая – коммунизма, в который следовало верить напоказ, а значит – ежемгновенно лгать. Младшие сказали “нет” и Системе, и Антисистеме. Поколение признало себя “потерянным” и ушло в “сторожа и дворники”…
...Еще один взмах — и он присоединяется к дружине, имя которой: «Мы». Поколение, торопя события, маркирует себя исповедниками «сорокового года». В Москве Майоров поступает в университет. Стромынка, Огаревка, Горьковка — места легендарные: общежития, библиотека. Но скоро находит дорожку к ифлийским и литинститутским сверстникам, так что на поэтических сходках, где тон определяют Слуцкий и Коган, Кульчицкий и Луконин, Наровчатов и Кауфман (уже Самойлов), «из публики» все чаще кричат:
— Пусть почитает Майоров с истфака!
И он читает, забирая зал:
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображен...
Поразительна перекличка — с Коганом, с другими сверстниками: они не верят, что их поколение потомки запомнят в достоверности! Словно чувствуют, что их поколение — уникально! В то, какими они были на самом деле, просто не поверят: пригладят, припудрят. Надо прорваться сквозь будущие мифы! И Майоров прорывается:
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы...
Эти строчки становятся мифом! Легендой! Реальностью памяти!..
«Вокругшарный ветер» гуляет между страницами, листает тетради со стихами. Границы стираются, смываются, сдуваются: государственные, географические, национальные...
У Павла Когана жизнь выстраивается под грядущее. Ветер грядущего чистит мироздание для потомков. У Кульчицкого грядущее не просматривается. «Пусть там мираж, не все ли равно. Пусть под ногами ходит дно! Пусть впереди уже маячит грядущая Планета зрячих...» Дно, предполагаемое под килем с детства знакомого пиратского брига, по таинственным законам поэзии совмещается с легшей на дно Атлантидой… Мощь идет от древности, от скифских курганов, от неродившихся, неоткрытых звезд. Мир сотрясается от скрытых сил. И стих сотрясается от почти неуправляемых импульсов.
У Когана политические символы сведены к минимуму — и без них ясно, они способны только сбить тонко вычерченную картину. У Кульчицкого политические символы прямо так и прут, через строку — от избытка энергии, от крутой откровенности!
Вера в Революцию у этого поколения сидит так глубоко, что ее невозможно поколебать ничем. Убеждение, что беспощадность есть главный метод революционного действия, ни у кого из них сомнений не вызывает. Мальчики Державы, «якобинцы», романтики, люди будущего готовы вписаться в эту логику. Вопрос только в том, кому вписаться легче, а кому — по природной «непомерности» (лесковским словом говоря) — труднее.
Кульчицкий по своей непомерности — тот самый случай...
Павел Коган за свои ничтожно
малые творческие сроки успел оставить чуть не полдюжины снайперских
попаданий, подхваченных другими поэтами уже после его гибели.
«Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал!» — написано семнадцатилетним юнцом… Но что нового в «бокалах», которые подымают «флибустьеры», презирая грошовый уют» и уходя в «авантюрные» маршруты на лоснящихся от употребления романтических «бригантинах»! А «Бригантина» Когана стала гимном нескольких поколений советских студентов, которые иной раз не знали имени автора, но песню знали наизусть и пели, не уставая.
А речка Шпрее, возле которой предсказано сложить голову лирическому герою Когана! Это не Ганг, это совсем недалеко от «Вислы сонной», за которой реально полегли герои Евгения Винокурова, — но Винокуров-то писал реквием, а Коган — посетившее его видение. И в августе 1939-го: «Во имя планеты, которую мы у моря отбили, отбили у крови, отбили у тупости и зимы, во имя войны сорок пятого года...»
«Ты стоишь на пороге беды. За четыре шага от счастья». Ну почему четыре?! Почему Алексей Сурков околдовал поэзию «четырьмя шагами» своей незабываемой «Землянки»? Подсмотрел у Когана, учуявшего эти четыре шага за пять лет до того?
Да ничего никто не мог подсмотреть. Потому что при жизни Коган не опубликовал ни одной своей строчки!..
Телефон техподдержки для авторов сайта
Сopyright © 2001 - 2024
Поэзия.ру. Все права защищены. В сети с 2001 года.
Права на опубликованные на сайте произведения принадлежат их авторам.
В оформлении использованы портреты работы Ю.Анненкова:
Б.Пастернак, А.Ахматова, В.Ходасевич, Г.Иванов
83673
141802
824
