...На заре наших лучших времен, по воле отдела писем газеты «Комсомольское знамя» (она же – приснопамятная «Коза»), мне, литконсультанту, передали конверт из Николаева со стихами, напечатанными мелким, отличным от стандартных «ундервудов» шрифтом. Имя автора, Владимира Пучкова, было незнакомым. Но, едва прочитав первые строки, я понял, что «консультировать» их автора незачем.
Это был мастер. Помню охватившее меня чувство восторга, этот звенящий, хрустальный озноб открытия... Слова, казалось, сами собой соединялись в музыку. Рифмы были не просто изысканными, звукописно свежими, но и органично связывались смыслом, резонировавшем в звуке и одновременно прораставшем из этого звука. Этому не выучиться даже у хороших наставников. Это изначально нужно иметь в руке и в душе.
Годы перестроек, переломов, прорывов и прочих изысков на ниве социального травматизма не изничтожили в нём самого главного – доброты и сострадательной веры в человека...
По моему человеческому ощущению, земной путь поэта прервался несправедливо быстро. Но сколько бы лет ни прошло в этом Божьем коловращении, стихам Владимира Пучкова ни седовласие, ни забвение не грозят. Живое дыхание природы и биение сердца в них не остановить...
Его стихи − как тугие паруса, полные ветра. И как больно думать, что котомка с военными стихами Бориса лежит где-то в земле..
Борис родился в 1921 году в Новохоперске. Отец его был разъездным корреспондентом и часто брал сына в командировки. Моря и города, полустанки и тайга, степи и горы... Семья жила на чемоданах. В 1937-м отца арестовали, и все попытки родных узнать о его судьбе были напрасны. Вскоре арестовали и мать. Борис с сестрой вернулись в Москву...
Евгений Агранович: "Борька был на два года моложе меня, ещё школьником − а я первокурсник, − но дружба была высшей пробы. Как поэту ему не дали раскрыться полностью, рано убили на Карельском фронте. Сохранилась тонкая тетрадочка стихов, порой блестящих, − демонстрация талантливости, обещание будущего взлёта. Жизнь не баловала, но держался мужественно... Он бредил бурями и парусами, мечтал о кораблях и океанах..."
После школы поступил на водительский факультет Ленинградского института инженеров водного транспорта. В армию его призвали еще до войны, и он попал на Север, в стройбат.
В письме любимой девушке, написанном сразу после 22 июня, он краток: "Все в порядке. Война с Германией, я в армии. Ты ведь знаешь, у меня никогда не было желания отсиживаться за чужими спинами. Борис".
Борис Смоленский погиб 16 ноября 1941 года в тяжелых боях под Медвежьегорском. Ему было 20 лет...
...Наверное, это покажется старомодно-смешным, но для меня нет в человечестве звания больше, чем поэт, выше, чем поэт, нужнее людям, чем поэт. В стихах я иногда называю себя поэтом, когда мне это необходимо, чтобы через это название выразить какую-то важную мысль... И мне странно, как это можно сказать о себе: я – поэт. А ведь говорят, не боятся. Это же все равно, что сказать: я – герой или я – преступник... Поэт – это же не занятие, не профессия, это не то, что ты выбрал, а то, что тебя избрало, это призвание, это судьба, это тайна. И зачем поэт, зачем стихи, если после них в мире не прибавится хоть на капельку доброты и любви, а жизнь не станет хоть чуть-чуть одухотвореннее и гармоничнее? Не знаю, как пишут другие. Для меня процесс писания – это тайна... Не я пишу стихи – мне кто-то их диктует. И этому не могли помешать ни тюрьма и лагерь, ни служба в трамвайно-троллейбусном управлении, ни какие-то житейские неурядицы...
Читатель стиха всегда есть и всегда будет. Многие годы я писал стихи без всякой надежды на то, что их когда-нибудь прочитают, что их услышат, писал свободно и призванно и, может быть, поэтому написал очень мало... Я никогда не считал себя поэтом, но и мне всегда хотелось говорить стихами о Главном, о самом Главном в жизни для меня и, значит, по моей вере, для всех людей. Спасибо вам, кто любит мои стихи. Я до сих пор не могу поверить, что они пришли к людям, что их печатают, что их – вот чудо – кто-то любит. Недаром же я всегда знал, что я самый счастливый человек на свете: разве для человека, пишущего стихи, может быть большее счастье в жизни, чем знать, что твои стихи услышаны, что они нашли отклик и обрели друзей? ...И только бы заслужить и оправдать, и не потерять по своей вине эту нежданную, невозможную, невыносимую любовь.
В Ростове Леонид Григорьян был фигурой, как теперь изъясняются, знаковой. Человек яркий, колоритный, он воплотил в себе такие полузабытые традиции русской интеллигенции, как независимость и вольномыслие, и был "одним из важнейших персонажей ростовской неофициальной культуры 1950–1980-х годов"... Поэзии Григорьяна присуща строгая философская мысль, полная раскованность интонаций и неподдельная культура стиха. Он умел так осветить "вечную тему" – любовь или, допустим, историю, – что стихотворение приобретало злободневное звучание.
Быть может, это тяжкий крест:
Услышать корни и зачатки,
Не отпечатав на сетчатке
Привычных лиц, обычных мест.
Казалось, толку-то впотьмах,
Когда горят огни в домах
И хлещет музыка шальная,
Бесполая и полостная.
Но Время должно разгадать
Не по гримасам и прикрасам.
И с Веком можно совпадать,
Не совпадая с каждым часом.
Л. Г. поздно начал печататься. При этом его стихи впервые появились в "Новом мире" – лучшем издании тех лет, которое редактировал Александр Твардовский. С тех пор его имя не часто, но регулярно фигурировало в московских и ленинградских журналах, там же печатались и рецензии на его редкие книжки... А в родном городе, кроме узкой группы собратьев по перу, поэта в упор не видели. Когда, попытавшись вступить в Союз писателей, он предъявил рекомендации Арсения Тарковского, Давида Самойлова и Фазиля Искандера, ему показали от ворот поворот. А в 1975-м власти с подачи местного писательского руководства изъяли из продажи и уничтожили тираж сборника "Дневник", хотя на эту книгу в Москве и Ленинграде уже появились рецензии…
Он сам не умел молиться, за него молились деревья (И к небу вознесенные деревья / – Как тихие молитвы обо всех...). И душа его была закрытой, даже в стихах, а не обнаженной, как на исповеди...
В ранних его стихах – косы и косари, бабы, торопливо собирающие сено в копны перед дождем, молотилки, тракторы... Эпиграфы – из Заболоцкого и Блока, образы природы – от Заболоцкого, Есенина и Пастернака. В поэтической системе раннего Глеба Семенова разнородные истоки совместились. В стихах военных лет – горькая доля одиноких баб, соскучившихся по мужской ласке, их танцы "в сухопляс", похоронки, которые автор читает неграмотным крестьянкам...
Главная особенность поэзии Семенова, делающая его "не угодным" официальной советской системе уже с самых ранних шагов, – позиция его главного лирического героя. Он не участник строительства нового мира, не деятель, а наблюдатель, философски размышляющий над проблемами смысла жизни и вечности, осознающий себя родственным всему сущему на земле и в мироздании: "Слежу – как скрытой камерой – за ней, / За жизнью, не порезанной цензурой"... Точный взгляд поэта вводит в созерцательные стихи-наблюдения детали, как правило, страшного, а не веселого, уродливого, а не прекрасного мира... Но, когда страшное служит изображению трагического, стихи поражают своей выразительной силой. Поэтому так удался поэту цикл стихов о блокадном Ленинграде...