А все, что унесу с собой
под твой, кладбищенская птица,
зеленый куст, звалось судьбой
и никогда не повторится.
Омытый свежей влагой рос,
я больше не вернусь в жилище,
в котором мой ребенок рос…
Я прочел эти строки Сергея Дрофенко в двенадцатой книжке «Юности» за 1970 год, когда поэта уже не было в живых, когда зеленый, чуть тронутый сентябрьской желтизною могильный холмик запорошило снегом. Прочел и – уже не в первый раз! – подумал о внутренне драматическом даре предощущения своей кончины, которым наделены многие поэты. Нелепа смерть, постигшая молодого еще человека, всеобщего любимца, удивительно скромного и интеллигентного человека, такого незаметного в обычно громкоголосой и пестрой компании сверстников-поэтов, но в то же время оказывавшего своим присутствием какое-то необъяснимое влияние на всех...
Дрофенко-редактор ведал отделом поэзии в «Юности» и много сделал для творческого роста и помощи молодым стихотворцам. Дрофенко-поэт действительно не был на виду, но и в стихах он не тащился в кильватере именитых сверстников, у него складывалась и сложилась своя неброская и в то же время отчетливо индивидуальная манера доверительного лирического монолога, будто он тихо и задумчиво, прерывая свою речь небольшими паузами, беседует с близким другом...
Это очень трудная задача - рассказать о поэте Викторе Гаврилине. Рассказать о человеке необычайно духовной силы и роковой судьбы, о человеке, чья поэзия забирает душу без остатка. О муже, верном друге и единомышленнике, которого мне послал Господь, за что я буду благодарить Его до скончания своих дней... Виктор был свободным человеком. Существует свобода, которую никто не может у нас отнять. Он, сидящий в инвалидном кресле, мог исполниться горечи, обиды и ненависти ко всему миру. Но он стал источником поддержки и утешения для окружающих его здоровых людей. Его отличало необыкновенное мужество и стойкость, светлость помыслов и поступков. Вот уж, действительно, где дух возвысился над плотью…
В одном из интервью на радио на вопрос корреспондента - что Вы можете сказать о своем таланте и о судьбе - Виктор ответил: «Талант пусть останется на вашей совести, это не мне судить, а вот о судьбе творческой и о жизни… Моя судьба совпала с судьбой Родины до буквально физического состояния, до физической искореженности. По своей тяжелой судьбе чувствую ее как живой организм, все ее боли и страдания…»В этих стихах живешь? Безусловно. Эти строки с кровью, болью неотпускающей? Да! В них детская растерянность и мужественная сдержанность, а главное – почти утраченная нами деликатность. Электрик, говорите? Поэт Игорь Лавленцев тоже написал о себе: "рыболов". А оказался рыбарем. Так и Таблер через свои стихи высвечивает апостольское назначение поэзии. Настоящих, достойных слов почти нет, и выразить невозможно замирание и щемоту в сердце перед лицом его поэзии, родство с ее мукой и музыкой негромкой (как он пел свои стихи!), с ее глубинными токами. Точно это сокровенные письма, перечитывать их только c благодарностью за верность своему дару, за молитву о всем сущем и любовь, что заповедана, - к матери, женщине, родине. Вновь и вновь возвращаться и к стихам, и к его жизни – эталону порядочности и скромности.
Как он просто и с мягкой иронией говорил о своей болезни, как мало он о ней говорил...
Говорил ли кто-нибудь о Денисе Новикове как о христианском поэте, выделял ли
эту составляющую его лирики, этот ее неотъемлемый компонент от первых до
последних стихов? Связывал ли с ней его смерть на Святой Земле и длившееся
несколько лет до этого молчание? «Выбор слов», о котором писал в послесловии к его книге «Окно в январе»
Бродский, привел к выбору немоты, толкуемой и так, и сяк. Как и его разрыв с
«литературным окружением», в чем мне видится не столько разрыв, сколько отрыв,
предначертанный, как и все вообще, как и смерть на родине Христа, этим самым
выбором и – способом письма. «От стихов Новикова, – пишет Бродский, – возникает ощущение пера, движущегося с
ускорением души, преодолевающей тяготение эпохи и биографии: души, уступающей
тяготению вовне».