РУБРИКА ПАМЯТЬ

                               

                                                             

Владимир Колобов

 

Муза Анатолия Жигулина

 

         Анатолий Владимирович Жигулин родился 1 января 1930 г. в Воронеже. Стихи начал писать, ещё учась в школе. Первые публикации в местной прессе появились весной 1949 года. В сентябре 1949 г. студент первого курса Воронежского лесотехнического института Анатолий Жигулин был арестован и объявлен «врагом народа» за участие в подпольной антисталинской организации Коммунистическая партия молодёжи (КПМ). Пройдя тюрьмы и лагеря, перенеся тяжелейшие испытания, чудом выжив на урановых рудниках, он сумел сохранить в себе человеческое достоинство, талант, веру в добро и справедливость, стал крупнейшим поэтом ХХ века.

         В 1959 году в Воронеже вышел в свет первый сборник его стихов «Огни моего города». В марте 1962 г. Анатолий Жигулин был принят в Союз писателей СССР. В 1963-м вышел в свет его первый «московский» сборник стихов – «Рельсы», который собрал множество положительных отзывов критики. В том же году Жигулин поступает на Высшие литературные курсы Союза писателей СССР. С этого времени он живёт и работает в Москве. При этом Воронеж навсегда остался для него духовной и физической колыбелью.

         В середине 1980-х годов в литературной критике об Анатолии Жигулине сложилось устойчивое представление как о большом советском поэте, ярком выразителе «трудной темы». Ни одна серьезная статья о советской поэзии второй половины ХХ века не обходилась без упоминания его имени в одном ряду с А. Вознесенским, Е. Евтушенко, Р. Рождественским, Б. Ахмадулиной, Б. Окуджавой, В. Соколовым, Ю. Друниной и др.

         Творчество Анатолия Жигулина было востребовано не только в России. Его стихи были переведены на английский, французский, немецкий, японский, болгарский, венгерский, испанский, китайский, польский и другие языки мира.

  В 1984 году Анатолий Жигулин не чернилами, а кровью собственного сердца написал исповедь – автобиографическую повесть «Чёрные камни», в которой рассказал о своей жизни, о КПМ, о судьбах своих товарищей, о любви и смерти.

         Изданная многомиллионным тиражом в нашей стране и за рубежом, повесть Жигулина стоит в одном ряду с широко известными произведениями А. Солженицына, В. Шаламова, Ю. Домбровского, В. Гроссмана, А. Рыбакова, Е. Гинзбург. Поэт Евгений Евтушенко назвал эту повесть «неоценимым свидетельством на суде истории», а сам Жигулин считал её главной книгой своей жизни. Огромную роль в жизни и творчестве А.В. Жигулина сыграла Ирина Викторовна Неустроева (1932 - 2013).

         В истории литературы вряд ли найдётся ещё один подобный случай, когда поэт на протяжении почти четырёх десятилетий посвящал стихи только одной женщине, воспевал её образ в своих произведениях. Многие из них («Хозяйка», «Две родинки, две отметинки…», «Потеряла в траве заколку…», «Любовь», «Ты о чём звенишь, овёс…», «Продли, Всевышний, дни моей Ирины…», «Она одна меня поймёт…») вошли в сокровищницу отечественной лирической поэзии и являются эталоном возвышенного отношения к прекрасной половине человечества.

          Готовя к изданию итоговую книгу «Полвека боли и любви», которую ему не суждено было увидеть, Анатолий Жигулин писал в автобиографии: «Чрезвычайно важным и даже, наверное, решающим фактором моей творческой жизни и жизни вообще была моя встреча осенью 1961 года с Ириной Викторовной Неустроевой, тогда молодым критиком, выпускницей ВГУ – моей возлюбленной, моей невестой и вот уже 35-й год моей женой. Всю мою послелагерную жизнь (и по сей день) меня преследуют болезни и душевные смуты. И всегда первым и надёжным целителем была она…»

          Ирине Жигулиной-Неустроевой поэт посвятил десятки своих лучших стихов о любви, о жизни и смерти. «Они всегда рядом, эти три подруги – по крайней мере, в моей жизни», – писал он. «Уже без вздоха и без мысли / Увижу я сквозь боль и смерть / Лицо, которое при жизни / Так и не смог я рассмотреть…»

 

         * * *

         Ирина Викторовна Жигулина (в девичестве Неустроева) родилась 5 октября 1932 года в семье служащих. В 1957 г. окончила Воронежский государственный университет, получив специальность «филолог, учитель русского языка и литературы средней школы». Вскоре переехала на постоянное место жительства в Москву. Поступила на работу в Государственную библиотеку СССР им. В.И. Ленина (детско-юношеский абонемент). Неудачный брак. Развод. Регулярные поездки в Воронеж, где остались её родители, друзья и коллеги. Она мечтала написать и защитить под руководством своего научного руководителя заведующего кафедрой советской литературы ВГУ А.М. Абрамова кандидатскую диссертацию, стать профессиональным критиком. В один из таких приездов в родной город она и познакомилась с Анатолием Жигулиным. Начинающим поэтом. Вчерашним узником сталинских лагерей…

         Рассказывает известный литературовед, почётный председатель Воронежского историко-культурного общества О.Г. Ласунский:

        – Про Ирину Неустроеву, выпускницу-филологиню, я неоднократно слышал от Анатолия Михайловича Абрамова... Ира пользовалась особым расположением своего наставника, который видел в ней способную и перспективную ученицу. В конце 1950-х – начале 1960-х годов она уже печаталась в журнале «Подъём» с материалами о поэтах Владимире Цыбине (Москва) и Николае Якушеве (Рыбинск, Ярославская область). Предполагалась для Ирины и исследовательская стезя, она всерьёз занималась есенинской темой и, безусловно, способна была защитить кандидатскую диссертацию. Всё сложилось иначе. Ирина Неустроева встретила Анатолия Жигулина и целиком растворилась в его непростой судьбе.

         Их первая встреча произошла 17 августа 1960 г. в редакции журнала «Подъём», где Жигулин работал в качестве литсотрудника. Редакция журнала тогда временно располагалась в помещении Союза писателей на улице Комиссаржевской.

        На протяжении месяца, пока длился отпуск Ирины Неустроевой, они встречались практически ежедневно. Обычно это происходило в том же «Подъёме» или в Союзе писателей, затем они вместе выходили из здания и шли то в книжный магазин, то домой к Абрамовым, то на литературный вечер в Клуб студентов или в школу, то просто до остановки, где садились на трамвай, на Кольцовской он выходил, а она ехала дальше на Левый берег, где жили её родители. По дороге беседовали о поэзии и жизни. Он читал ей стихи: свои, чужие… Читал Жигулин артистично, мастерски. Бог наградил его многогранным талантом.

        12 октября – последний день пребывания Ирины Неустроевой в Воронеже. Вечером она уехала в Москву. Замелькали дни от письма до письма. В одном из них была строфа из его стихов: «…Земля. Она зеленоватая / И немножко пёстрая, / С рыжими крапинками. / Совсем как твои глаза, / Если смотреть в них близко-близко…»

        30 октября Жигулин не выдержал и взял билет на поезд Воронеж-Москва. Встретив Жигулина на Павелецком вокзале, она проводила его к себе на улицу Осипенко, а сама поехала на работу. Из окна коммунальной квартиры на шестом этаже были видны кремлёвские звёзды и купола соборов. Он невольно вспомнил свою первую «экскурсию» по Москве, которую вместе со своими подельниками совершил в июле 1950 г. в огромном фургоне с надписью на борту «Мясные изделия». Их долго везли до Краснопресненской пересыльной тюрьмы. До этого Жигулин, как и большинство его товарищей, в Москве ни разу не был. Он жадно приник лицом к узким вентиляционным щелям: мелькнули какой-то склад, обшарпанный забор, и вдалеке – кремлёвские звёзды. И вот он снова их увидел. Только на этот раз из окна обычной столичной многоэтажки…

        В дневнике Жигулин записывает на отдельной странице крупными буквами: «31 октября 1961 г. – день начала нашей общей жизни, первый день нашего брачного союза на всю жизнь».

         В январе 1963 г. Анатолий Жигулин и Ирина Неустроева подают заявление о регистрации брака в Центральном отделении ЗАГС Воронежа.

         За несколько дней до свадьбы Жигулин пишет в дневнике роковые слова: «…Любая женщина будет со мною, в конце концов, несчастна».  

          * * *

        О.Г. Ласунский:

        – Филологическое образование пригодилось ей только для того, чтобы трудиться на библиографической ниве в коллективе республиканской юношеской библиотеки в Москве. Но её главное жизненное предназначение состояло в том, чтобы быть спутницей, подругой, женой человека с трудной участью и нелёгким характером. Ирина, в сущности, пожертвовала собой ради того, чтобы Анатолий имел прочный тыл и мог без оглядки на быт отдаваться творчеству. Она существовала сразу в двух измерениях: эстетическом и житейском. С одной стороны, она стала для супруга Музой с большой буквы, его стихи, посвящённые «Иринке», украшают отечественную любовную лирику и пользуются большой читательской популярностью. А с другой стороны, она была устроительницей и хранительницей домашнего очага, его секретарём и, говоря современным языком, менеджером. Она бегала по издательствам и книжным магазинам, участвовала в переговорах с редакторами, выбивала квартиру в престижном писательском доме в Безбожном переулке и дачу в подмосковном посёлке Переделкино, вела библиографический указатель жигулинских публикаций, литературы об Анатолии, не вылезала из лечебниц, где лежал муж, вернувшийся из колымских лагерей с «букетом» недугов.

 

        * * *

         Среди главных событий в жизни молодой семьи Жигулиных стоит выделить, конечно, рождение сына, которого назвали в честь деда – Владимиром. Это произошло 21 июля 1964 г. в одном из воронежских роддомов. В домашнем архиве Анатолия Жигулина сохранились несколько писем, а точнее – записок, которые новоиспечённый счастливый отец передавал супруге в роддом. Строки из одной из них: «Радость огромная, ни с чем не сравнимая! Что-то близкое, но далеко не такое большое было, когда сообщили мне в 1954 году, что я свободен. Но сейчас радость огромней и особая какая-то!».

         * * *

         Московский литератор Леонард Лавлинский, хорошо знавший Анатолия Жигулина, в своих воспоминаниях рассказывает о кратковременном периоде его работы в редакции журнала «Дружба народов» в качестве заведующего отделом поэзии, о сложных отношениях с главным редактором Сергеем Баруздиным и о поступках, послуживших причиной для увольнения «недисциплинированного» сотрудника. Для завершения бумажных формальностей в редакцию приехала Ирина Викторовна. Выслушав Лавлинского, которому Баруздин, как своему заместителю, поручил всё рассказать и объяснить, она расплакалась и заявила: «Все вы войдёте в историю только потому, что поэт Жигулин какое-то время работал в этой редакции…»

           Стараясь быть объективным, Леонард Лавлинский пишет об Ирине Викторовне: «Из знакомых мне писательских жён (а повидал я их на своём веку немало) ни одна в такой степени не подчиняла себя интересам мужа. Это было какое-то подвижническое служение его таланту – до полного растворения собственной личности. И я нередко думаю: как знать, если бы Господь не послал Жигулину такую супругу, не завершился ли бы его земной путь гораздо раньше, чем это произошло в действительности?».

         Сам поэт в письме отцу от 2 декабря 1984 г. сделал откровенное признание: «Она – единственный человек, который 23 года (почти четверть века) спасает меня от гибели. Она помогла мне стать Поэтом. Без неё я подох бы от белой горячки в средине 60-х в воронежской больнице или возле пивного киоска. Или от туберкулёза…»

 

         * * *

           Материалы писательского архива, воспоминания современников свидетельствуют: свою супругу Анатолий Жигулин в буквальном смысле боготворил. Находясь в больнице или в командировке, звонил по нескольку раз в день и сходил с ума, беспокоясь о ней, если телефон не отвечал. Его любовь, нежность и уважение к ней были беспредельными и искренними. Сибирский библиофил В.С. Сербский рассказал о таком случае. Когда после выхода в свет в 1987 году книжки «Весеннее имя» Анатолий Жигулин не обнаружил в ней своего стихотворения «Продли, Всевышний, дни моей Ирины…» (оно было исключено из сборника в результате редакторского произвола), он во все экземпляры, которые дарил своим знакомым и друзьям, вписывал его от руки. Для него это стихотворение в четыре строчки, заменяющее целую поэму о любви, – было бесконечно дорого: «Продли, Всевышний, дни моей Ирины! / Без глаз её душа моя пуста. / Я без неё – как ёлка без вершины, / Я без неё – как церковь без креста!»

           Тем не менее их брак иногда, как говорится, трещал по швам. И виной всему – пагубная привычка к спиртному. Бывали случаи, когда, хватив лишнего, Жигулин переставал контролировать себя и мог, к примеру, устроить скандал в ресторане Центрального Дома литераторов, подравшись с несимпатичным ему человеком, мог назанимать у друзей и коллег денег на весьма крупную сумму и тем самым поставить семью в критическое материальное положение. Не говоря уже о том, какой пример он показывал сыну…

 

         * * *

         О.Г. Ласунский:

         – Брачный союз Жигулиных нередко подвергался суровым испытаниям. Бывали моменты, когда Ирина намеревалась уйти из семьи, но всегда побеждало чувство особого долга перед обществом. Ведь бросить Анатолия, значит, предать саму Поэзию, считала она. О её деликатности и нравственной порядочности говорит такой факт. Когда на излёте лет у Анатолия случился «больничный» роман с Беллой Ахмадулиной, она не стала устраивать супругу сцен, трепать ему и себе нервы. Она «разрешила» ему изложить и обнародовать эту историю. Жигулинская новелла «Прогулки с Беллой», ставшая для автора поистине лебединой песнью, прекрасна своим проникновением в психологию глубинных взаимоотношений между мужчиной и женщиной в зрелом возрасте.

 

         * * *

           Последний юбилей поэта прошёл в семейном кругу. По случаю 70-летия Жигулина поздравили оба писательских Союза, многочисленные поклонники его таланта, восторженные публикации появились на страницах многих изданий. Авторы не скупились на эпитеты, называли его живым классиком, крупнейшим поэтом века, истинно народным поэтом, человеком, дважды совершившим подвиг во имя Отечества – в жизни и в творчестве.

           Тёплую телеграмму прислал президент России Борис Ельцин: «Талантливый поэт, Вы – автор замечательных произведений, пользующихся любовью многих поколений россиян. Вашему перу принадлежат такие известные стихотворения, как «Москва слезам не верит», «Калина», «На родине», в которых Вы с удивительной силой раскрываете поэтический образ России, её прошлое и настоящее. Уверен, Вы ещё не раз порадуете читателя новыми интересными работами». Кстати, это была самая последняя телеграмма Б.Н. Ельцина на посту президента России. Накануне нового, 2000-го, года он объявил о досрочном уходе в отставку.

           Отношение к Ельцину у Жигулина на протяжении последних десяти лет поменялось радикально. Всей душой приняв перестройку, он быстро разочаровался в новой власти, которая ограбила народ, в том числе и его самого.

           – Когда у меня вышла книга «Чёрные камни», – рассказывал Жигулин, – случилось так, что в 89-м, 90-м годах в разных московских издательствах она была издана шесть или семь раз. И, страшно сказать, никто не поверит, у нас с Ириной на сберегательной книжке было около 100 тысяч рублей! Мы думали, нам хватит их до конца жизни. Но они – «сгорели».

           1990-е годы в жизни Анатолия Жигулина и его семьи были, как никогда, сложными и трудными. Депрессия, болезни, безденежье, полнейшее равнодушие со стороны «литературных генералов» к судьбе писателя. Проблемы с сыном Владимиром, который, закончив Литературный институт им. А.М. Горького и получив диплом переводчика, к сожалению, никак не мог закрепиться в профессии. Не ладилась у него и личная жизнь. Ситуацию усугубляло его пристрастие к алкоголю, видимо, передавшееся ему «по наследству», что являлось причиной частых конфликтов с родителями.

         Нищенских пенсий Анатолия Владимировича и Ирины Викторовны не хватало даже на самое необходимое, а гонорары от публикаций были копеечными, да к тому же ещё и редкими. После конфликта с властями из-за повести «Чёрные камни» его практически перестали печатать. Последняя книга стихов «Летящие дни» вышла в 1989 году, последнее издание «Чёрных камней» – в 1996-м.

           Анатолий Владимирович уже не отвечал на замечательные, прекрасные письма читателей, которые по-прежнему шли валом. Причина проста – не было денег на почтовые расходы. Даже профессора Абрамова не поздравил с 80-летием. Причина – та же. «Вместо того, чтобы послать телеграмму, пошёл купил хлеба, чтобы вместе с Ириной поесть с чаем», – горестно рассказывал поэт одному из воронежских журналистов.

           В это трудное время Жигулиным помогали В.М. Акаткин, В.И. Битюцкий, В.Г. Кулиничев, О.Г. Ласунский, П.И. Новиков, А.В. Сорокин, другие воронежцы, сами не шибко богатые люди. Посылали в Москву деньги, продукты, дары своих садово-огородных участков. Тем самым спасая писателя и его семью от голода…

           Он умер воскресной ночью в своей квартире в Протопоповском (бывшем Безбожном) переулке 6 августа 2000 года на руках у Ирины Викторовны. Прибывшая по её вызову «скорая помощь» ничего не смогла сделать: измученное болезнями и невзгодами сердце поэта остановилось. Она закрыла ему глаза и зажгла свечи…

 

         * * *

           В 2001 году при содействии Союза российских писателей тиражом 500 экз. вышла в свет книга Анатолия Жигулина «Полвека боли и любви».

           Во вступительной статье «Но удел мой прекрасен и вечен...» Ирина Жигулина просто, достойно и проникновенно рассказала о том, как рождалась последняя книга поэта, состоящая из двух частей: «Далёкий колокол» (стихотворения) и «Ты всё это видел, Господи...» (проза).

           «…Он с радостью взялся за составление книги, – писала Ирина Викторовна. – Пережив в 1998 году тяжелейшую операцию (а их было немало в его послелагерной жизни), – он долго и мучительно возвращался к жизни. Казалось, его могучий дух и на этот раз победит болезнь – лишь бы не помешали, не убили радость творчества, не загнали в тупик безнадежности. Не получилось».

           Еле сдерживая эмоции, она подбирает точные и правдивые слова: «Все – с горечью и любовью писавшие о нём – тем не менее восприняли его смерть как вполне естественное явление: он же болел! И никому не подумалось: Жигулин погиб. Жигулина убило равнодушие среды, в которой он жил, засилье литературных «олигархов» и литературных дельцов. Смерть поэта на совести литературных временщиков, думающих, что они вскарабкались на литературный Олимп, чтобы править свой бал в своей литературной тусовке. Смерть поэта на совести тех, кто не захотел протянуть больному поэту руку помощи и продлить его жизнь и творчество (…)».

 

         * * *

         Давно замечено: настоящим писателям дана способность предвидеть и предсказывать события. Это – загадка, которую пока никто не смог разгадать.

           В одном из стихотворений, посвящённых Ирине Викторовне, есть такие строки: «Мой верный друг – моя жена. / Хоть верьте, хоть не верьте – / Она до смерти мне нужна, / И даже после смерти. / Она простит мои грехи, / Развеет боль сомнений / И сохранит черновики / Моих стихотворений»).

           Она сохранила его книги, рукописи, дневники и рабочие тетради. Часть писательских материалов ею была передана в Российский архив литературы и искусства (РГАЛИ), в Государственный литературный музей, в музей «Мемориала». Другая часть поступила на хранение в Воронеж. Это поистине бесценный дар для города, который был для Анатолия Жигулина физической и духовной колыбелью.

 

         * * *

           В конце 2011 года я позвонил Ирине Викторовне по домашнему номеру, чтобы уточнить адрес для посылки бандероли с только что вышедшей в воронежском издательстве моей документальной книгой «Жигулинский век». Ирина Викторовна находилась в тяжёлом психологическом состоянии. Не сумев оправиться после смерти мужа, она столкнулась с ещё одной страшной бедой. В начале декабря 2009 года ушёл из дома и не вернулся Владимир. Она обратилась за помощью в правоохранительные органы, к друзьям и знакомым. Через несколько месяцев ей сказали о том, что её сын умер от переохлаждения на одной из московских улиц и похоронен на специальном кладбище для неустановленных лиц, попросту говоря, для бомжей. Эксгумация. Перезахоронение…

           Ирина Викторовна долго рассказывала о своих бедах и горестях, а я, слушая её сбивчивую и эмоциональную речь, поймал себя на мысли: если бы это случилось при жизни Жигулина, он бы этого не перенёс. И ушёл бы в могилу гораздо раньше, вслед за единственным сыном. «Будет радостный мир / Родников, лопухов. / Будет трепет ветлы и романса. / Я тебе посвятил / Три десятка стихов. / Пусть забудутся все, / Если жребий таков. / Лишь бы сын наш любимый / Остался».

           Через две недели я снова позвонил Ирине Викторовне, чтобы справиться, дошла ли книга. И вновь услышал исповедь человека, который, чувствовалось, находится на самом краю жизни...   До конца дней она отказывалась верить в то, что её любимого и несчастного сына больше нет, сомневалась, что в одной могиле с мужем преданы земле именно его останки. Такое горе!

           Она скончалась 12 марта 2013 года в одной из московских больниц от пневмонии лёгких. Простудившись, она уже не смогла противостоять болезни. Да, видимо, уже и не хотела больше задерживаться на белом свете. Желала только одного – в ином мире поскорее встретиться с теми, кого любила больше жизни.

           В скромной могиле на Троекуровском (Ново-Кунцевском) кладбище нашла последний приют вся небольшая семья Жигулиных: Анатолий Владимирович (1930–2000), Ирина Викторовна (1932–2013), Владимир (1964–2009). Царствие им небесное! Вечный покой!

         

Источник: научно-культурологический журнал RELGA, №2 [305] 20.02.2016  

https://clck.ru/Lxa3v

"Бессмертье колосьев , ветра и души..."

 Борисоглебск

 

Сухой красноватый бурьян на заре

И утренний тонкий серебряный холод.

И город вдали на покатой горе,

Военного детства неласковый город.

 

Лежит в огородах сухая ботва.

На низеньких крышах – следы пулевые.

На клеверном поле притихли «ПЕ-2»,

Блестящие, новые, двухкилевые.

 

И словно в насмешку над вихрем смертей,

На стенах старинных бревенчатых зданий –

Скупые таблички былых страхований

Губернских, уездных и прочих властей...

 

О город из древней семьи городов!

Резные ворота, крылечки косые.

Глазами твоих опечаленных вдов

Тревожно мне в сердце смотрела Россия.

 

Спасибо тебе за твою лебеду,

За мягкое сено в домишках сосновых,

За редкую сласть – петушков

                                        леденцовых –

На бедном базаре в том горьком году.

1966

 

("Борисоглебск". Муз. Андрея Крючкова, исп. Елена Шломина

https://www.youtube.com/watch?v=YE7CZE7Plyo)

 

 

* * *
Воронеж!.. Родина. Любовь.
Все это здесь соединилось.
В мой краткий век,
Что так суров,
Я принимаю, словно милость,
Твоей листвы звенящий кров.

Согрей меня скупою лаской,
Загладь печальные следы.
И приведи на мост Чернавский,
К раскатам солнечной воды.

И как навязчивая морочь,
Как синих чаек дальний плач,
Растает вдруг пустая горечь
Московских бед и неудач.

И что ты там, судьба, городишь?!
Тебе вовек не сдамся я,
Пока на свете
Есть Воронеж –
Любовь и родина моя.

1966

 

 

* * *

Здесь, на окраине, над лугом,
Был дом, украшенный резьбой.
И был рассыпан чёрный уголь
Под водосточною трубой.
И доносился сладкий привкус
С далёких нив, где зрела рожь.
И выносили пыльный фикус
На тёплый пенный летний дождь.
Здесь тополя цвели в истоме,
В том чистом мире детских лет,
Здесь я родился, в этом доме,
Которого давно уж нет.
А мне он так сегодня нужен,
Тот ранний мир моей души,
Где я с восторгом шёл по лужам,
Не зная горечи и лжи.
Он где-то здесь, под пепелищем,
В глубинах сердца, в толще дней...
Мы все его тревожно ищем
В суровой зрелости своей.

1969

* * *

                              Ирине

В тумане плавают осины,

И холм маячит впереди.

Неудивлённо и несильно

Дрожит душа в моей груди.

Вот так, наверно, и застыну,

И примет мой последний взгляд

Морозом схваченную глину

И чей-то вырубленный сад.

Издалека, из тьмы безгласной,

Где свет качается в окне,

Твой лик печальный и неясный

На миг приблизится ко мне.

Уже без вздоха и без мысли

Увижу я сквозь боль и смерть

Лицо, которое при жизни

Так и не смог я рассмотреть.

1967

 

 

Вина

Среди невзгод судьбы тревожной
Уже без боли и тоски
Мне вспоминается таежный
Поселок странный у реки.

Там петухи с зарей не пели,
Но по утрам в любые дни
Ворота громкие скрипели,
На весь поселок тот – одни.

В морозной мгле дымили трубы.
По рельсу били – на развод,
И выходили лесорубы
Нечетким строем из ворот.

Звучало:
«Первая! Вторая!..»
Под строгий счет шеренги шли.
И сосны, ругань повторяя,
В тумане прятались вдали...

Немало судеб самых разных
Соединил печальный строй.
Здесь был мальчишка, мой соклассник,
И Брестской крепости герой.

В худых заплатанных бушлатах,
В сугробах, на краю страны –
Здесь было мало виноватых,
Здесь было больше –
Без вины.

Мне нынче видится иною
Картина горестных потерь:
Здесь были люди
С той виною,
Что стала правдою теперь.

Здесь был колхозник,
Виноватый
В том, что, подняв мякины куль,
В «отца народов» ухнул матом
(Тогда не знали слова «культ»)...

Смотри, читатель:
Вьюга злится.
Над зоной фонари горят.
Тряпьем прикрыв худые лица,
Они идут
За рядом – ряд.

А вот и я.
В фуражке летней.
Под чей-то плач, под чей-то смех
Иду – худой, двадцатилетний –
И кровью харкаю на снег.

Да, это я.
Я помню твердо
И лай собак в рассветный час,
И номер свой пятьсот четвертый,
И как по снегу гнали нас,

Как над тайгой
С оттенком крови
Вставала мутная заря...
Вина!..
Я тоже был виновен.
Я арестован был не зря.

Все, что сегодня с боем взято,
С большой трибуны нам дано,
Я слышал в юности когда-то,
Я смутно знал давным-давно.

Вы что, не верите?
Проверьте –
Есть в деле, спрятанном в архив,
Слова – и тех, кто предан смерти,
И тех, кто ныне, к счастью, жив.

О, дело судеб невеселых!
О нем – особая глава.
Пока скажу,
Что в протоколах
Хранятся и мои слова.

Быть может, трепетно,
Но ясно
Я тоже знал в той дальней мгле,
Что поклоняются напрасно
Живому богу на земле.

Вина!
Она была, конечно.
Мы были той виной сильны.
Нам, виноватым, было легче,
Чем взятым вовсе без вины.

Я не забыл:
В бригаде БУРа
В одном строю со мной шагал
Тот, кто еще из царских тюрем
По этим сопкам убегал.

Он лес пилил со мною вместе,
Железной воли человек,
Сказавший «нет» на громком съезде
И вдруг исчезнувший навек.

Я с ним табак делил, как равный,
Мы рядом шли в метельный свист:
Совсем юнец, студент недавний
И знавший Ленина чекист...

О, люди!
Люди с номерами.
Вы были люди, не рабы.
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.

Я с вами шел в те злые годы,
И с вами был не страшен мне
Жестокий титул «враг народа»
И черный
Номер
На спине.

 1962 – 1963

 

* * *

Давно с берёз слетели листья,

И на рябинах у крыльца

Повисли трепетные кисти,

Как обнажённые сердца.

 

И всюду видится нетвёрдость,

Непостоянство бытия…

И не горит, как мокрый хворост,

Душа притихшая моя.

 

И сердце бьётся неприметно,

Оно устало на весу

Дрожать от холода и ветра

В пустом неприбранном лесу.

1964

 

 

Отец

 

В серый дом

Моего вызывали отца.

И гудели слова

Тяжелее свинца.

 

И давился от злости

Упрямый майор.

Было каждое слово

Не слово – топор.

 

– Враг народа твой сын!

Отрекись от него!

Мы расшлепаем скоро

Сынка твоего!..

 

Но поднялся со стула

Мой старый отец.

И в глазах его честных

Был тоже – свинец.

 

– Я не верю! – сказал он,

Листок отстраня. –

Если сын виноват –

Расстреляйте меня.

1962

 

 

* * *
В округе бродит холод синий
И жмется к дымному костру.
И куст серебряной полыни
Дрожит в кювете на ветру.

В такие дни
В полях покатых
От влаги чернозем тяжел...
И видно дали,
Что когда-то
Путями горькими прошел.

А если вдруг махры закуришь,
Затеплишь робкий огонек,
То встанет рядом
Ванька Кураш,
Тщедушный "львiвский" паренек.

Я презирал его, "бандеру".
Я был воспитан – будь здоров!
Ругал я крест его и веру,
Я с ним отменно был суров.

Он был оборван и простужен.
А впереди – нелегкий срок.
И так ему был, видно, нужен
Махорки жиденький глоток.

Но я не дал ему махорки,
Не дал жестоко, как врагу.
Его упрек безмолвно-горький
С тех пор забыть я не могу.

И только лишь опустишь веки –
И сразу видится вдали,
Как два солдата
С лесосеки
Его убитого несли.

Сосна тяжелая упала,
Хлестнула кроной по росе.
И Ваньки Кураша не стало,
Как будто не было совсем.

Жива ли мать его – не знаю...
Наверно, в час,
Когда роса,
Один лишь я и вспоминаю
Его усталые глаза...

А осень бродит в чистом поле.
Стерня упруга, как струна.
И жизнь очищена от боли.
И только
Памятью
Полна.

1964

 

 

* * *

                    В.Филину
Мне помнится
Рудник Бутугычаг
И горе
У товарищей в очах.

Скупая радость,
Щедрая беда
И голубая
Звонкая руда.

Я помню тех,
Кто навсегда зачах
В долине,
Где рудник Бутугычаг.

И вот узнал я
Нынче из газет,
Что там давно
Ни зон, ни вышек нет.

Что по хребту
До самой высоты
Растут большие
Белые цветы...

О, самородки
Незабытых дней
В пустых отвалах
Памяти моей!

Я вас ищу,
Я вновь спешу туда,
Где голубая
Пыльная руда.

Привет тебе,
Заброшенный рудник,
Что к серой сопке
В тишине приник!

Я помню твой
Густой неровный гул.
Ты жизнь мою тогда
Перевернул.

Привет тебе,
Судьбы моей рычаг,
Урановый рудник
Бутугычаг!

1964

 

 

* * *

Забытый случай, дальний-дальний,
Мерцает в прошлом, как свеча...
В холодном БУРе на Центральном
Мы удавили стукача.

Нас было в камере двенадцать.
Он был тринадцатым, подлец.
По части всяких провокаций
Еще на воле был он спец.

Он нас закладывал с уменьем,
Он был "наседкой" среди нас.
Но вот пришел конец терпенью,
Пробил его последний час.

Его, притиснутого к нарам,
Хвостом начавшего крутить,
Любой из нас одним ударом
Досрочно мог освободить.

Но чтоб никто не смел сознаться,
Когда допрашивать начнут,
Его душили все двенадцать,
Тянули с двух сторон за жгут...

Нас "кум" допрашивал подробно,
Морил в "кондее" сколько мог,
Нас били бешено и злобно,
Но мы твердили:
"Сам подох..."

И хоть отметки роковые
На шее видел мал и стар,
Врач записал:
"Гипертония",-
В его последний формуляр.

И на погосте, под забором,
Где не росла трава с тех пор,
Он был земельным прокурором
Навечно принят под надзор...

Промчались годы, словно выстрел...
И в память тех далеких дней
Двенадцатая часть убийства
Лежит на совести моей.

1964

 

 

* * *

Вспоминаются черные дни.
Вспоминаются белые ночи.
И дорога в те дали – короче,
Удивительно близки они.

Вспоминается мутный залив.
На воде нефтяные разводы.
И кричат,
И кричат пароходы,
Груз печали на плечи взвалив.

Снова видится дым вдалеке.
Снова ветер упругий и жесткий.
И тяжелые желтые блестки
На моей загрубевшей руке.

Я вернулся домой без гроша...
Только в памяти билось и пело
И березы дрожащее тело,
И костра золотая душа.

Я и нынче тебя не забыл.
Это с той нависающей тропки,
Словно даль с голубеющей сопки,
Жизнь открылась
До самых глубин.

Магадан, Магадан, Магадан!
Давний символ беды и ненастья.
Может быть, не на горе –
На счастье
Ты однажды судьбою мне дан?..

1966

 

 

* * *

Летели гуси за Усть-Омчуг

на индигирские луга,

и всё отчётливей и громче

дышала сонная тайга.

 

И захотелось стать крылатым,

Лететь сквозь солнце и дожди,

И билось сердце под бушлатом,

Где черный номер на груди.

 

А гуси плыли синим миром,

Скрываясь в небе за горой.

И улыбались конвоиры,

Дымя зеленою махрой.

 

И словно ожил камень дикий,

И всем заметно стало вдруг,

Как с мерзлой кисточкой брусники

На камне замер бурундук.

 

Качалась на воде коряга,

Светило солнце с высоты.

У белых гор Бутугычага

Цвели полярные цветы...

1963

 

 

* * *

Гулко эхо от ранних шагов.
Треск мороза – как стук карабина.
И сквозь белую марлю снегов
Просочилась,
Пробилась рябина.

А вдали, где серебряный дым,—
Красноклювые краны, как гуси.
И столбов телеграфные гусли
Всё тоскуют над полем седым.

У дороги, у елок густых,
Если в зыбкую чащу вглядеться,
Вдруг кольнет задрожавшее сердце
Обелиска синеющий штык.

А простор –
Величав и открыт,
Словно не было крови и грусти.
И над белой сверкающей Русью
Красно солнышко
В небе горит.

1966

 

 

Сани

И снова вижу: мимо озими,
Где вьюги землю замели,
Скрипит весёлыми полозьями
Дорога санная вдали.

Ах, сани лёгкие, крылатые!
Куда летите вы, куда?
Туда, где белый дым над хатою
Как хвост сибирского кота.

Где пахнет сеном и овчинами,
Где старый ворон на суку.
Где солнце тонкими лучинами
Зажгло зальделую реку.

Ах, сани, сани! Отзвук прошлого.
Возьмите, милые, меня
Из неуютного и тошного,
Бензином пахнущего дня.

Возьмите, древние и быстрые, –
Ведь вам не стоит ничего –
От горьких дум, друзей неискренних
И от меня от самого.

1967

 

* * *

Полынный берег, мостик шаткий.
Песок холодный и сухой.
И вьются ласточки-касатки
Над покосившейся стрехой.

Россия... Выжженная болью
В моей простреленной груди.
Твоих плетней сырые колья
Весной пытаются цвести.

И я такой же – гнутый, битый,
Прошедший много горьких вех,
Твоей изрубленной ракиты
Упрямо выживший побег.

1965

 

* * *

Россия Бога не забыла.

Хоть муки крестные прошла,

Но все же свято сохранила

Частицу веры и тепла.

 

И от одной от малой свечки

Зажглась могучая заря.

И стало ясно: вера вечна,

Как вечны солнце и земля.

 

Старинной улицей московской

С названьем новым и чужим

Идем, спешим по кромке скользкой,

К своим троллейбусам бежим.

 

Еще февраль сгущает краски.

Еще под наледью трава.

Но близок день вселенской Пасхи,

Пора святого торжества.

 

И верба расцветает в банке

В лучах нежаркого тепла.

И дерзко церковь на Лубянке

Звонит во все колокола.

 1969

 

Утиные Дворики

Утиные Дворики – это деревня.
Одиннадцать мокрых соломенных крыш.
Утиные Дворики – это деревья,
Полынная горечь и желтый камыш.

Холодный сентябрь сорок пятого года.
Победа гремит по великой Руси.
Намокла ботва на пустых огородах.
Увяз «студебекер» в тяжелой грязи.

Утиные Дворики...
Именем странным
Навек очарована тихая весь.
Утиные дворики...
Там, за курганом,
Еще и Гусиные, кажется, есть.

Малыш хворостиной играет у хаты.
Утиные Дворики...
Вдовья беда...
Всё мимо
И мимо проходят солдаты.
Сюда не вернется никто никогда...

Корявые вербы качают руками.
Шуршит под копной одинокая мышь,
И медленно тают в белесом тумане
Одиннадцать мокрых
Соломенных крыш.

1966

 

* * *

Соловецкая чайка
Всегда голодна.
Замирает над пеною
Жалобный крик.
И свинцовая
Горькая катит волна
На далекий туманный
Пустой материк.

А на белом песке –
Золотая лоза.
Золотая густая
Лоза-шелюга.
И соленые брызги
Бросает в глаза,
И холодной водой
Обдает берега.

И обветренным
Мокрым куском янтаря
Над безбрежием черных
Дымящихся вод,
Над холодными стенами
Монастыря
Золотистое солнце
В тумане встает...

Только зыбкие тени
Развеянных дум.
Только горькая стылая.
Злая вода.
Ничего не решил
Протопоп Аввакум.
Все осталось как было.
И будет всегда.

Только серые камни
Лежат не дыша.
Только мохом покрылся
Кирпичный карниз.
Только белая чайка –
Больная душа –
Замирает, кружится
И падает вниз.

1966

 

 

* * *

Невыразимой сладкой тишью
Полны осенние луга.
И с высоты следит за мышью
Проворный сокол пустельга.

То на высокий провод сядет,
То снова вьёт свои круги...
А у болота ветер гладит
Сухие заросли куги.

И ничего не надо больше:
Смотреть на чистые поля,
На облетающие рощи
Желтеющего сентября.

Смотреть бездумно и беспечно,
С ребячьей радостью вокруг —
Как будто жизнь чиста и вечна,
Как этот золочёный луг.

Как будто может повториться
На том печальном рубеже
И эта даль, и эта птица,
И этот лютик на меже.

1969

 

 

* * *

Капустная синяя свежесть.

И красные клены вдали.

Последняя кроткая нежность

Притихшей осенней земли.

 

И сердцу легко и тревожно.

И в речке густеет вода.

Неужто когда-нибудь можно

Все это забыть навсегда?

 

И эти намокшие колья,

И стадо на том берегу,

И зелень свекольного поля

На сизом остывшем лугу?

 

И эти кусты, и осинки,

И берег с холодной травой,

И женщину в красной косынке

Над свежей зеленой ботвой?

 1969

 

 

* * *

Опять в полях светло и пусто.

Солома, ветер и песок.

И в синем холоде капуста,

И в желтом пламени лесок.

 

И незабытый, изначальный,

В тиши прозрачной и сырой –

Далекий, ровный и печальный

Стук молотилки за горой.

 

Сырой лужок о трех ракитах,

Осока стылая в воде.

И ряд колосьев, позабытых

На обнаженной борозде...

 

Когда еще, какие дали

Помогут мне хотя б на миг

Забыться в праздничной печали

От невеселых дум моих?

 

И на какой другой излуке,

В каком непройденном пути

Смогу забыть о той разлуке,

Что неизбежна впереди?

 

И на каком другом рассвете,

В какой неведомой глуши

Так ощущается бессмертье

Колосьев, ветра и души?

 1970

 

 

Значок ГТО на цепочках...

 

Значок ГТО на цепочках

На форменной куртке отца.

И тополь в серебряных почках,

И желтый песок у крыльца...

 

В эпоху сомнений и бедствий

До самого смертного дня

Нетленная память о детстве

Уже не оставит меня.

 

И видится, словно вначале,

Та первая в жизни беда,

Как будто по свету не мчали

Меня роковые года.

Все видится дымное небо,

Изломанный танками сад,

Горбушка казенного хлеба,

Что дал незнакомый солдат.

 

Видения дальнего детства

Опять меня сводят с ума,

Как будто не вдавлены в сердце

Россия, Сибирь, Колыма...

 

Как некое странное бремя,

С тревожным моим бытием

Дано мне застывшее время

В усталом сознанье моем.

 

Там хата с колючей соломой,

Поющий за печкой сверчок...

Какой-то солдат незнакомый,

Какой-то старинный значок.

1971

 

 

Кордон Песчаный

 

Спустился летчик, весь иссеченный,

На мягкий мох березняка,

Над ним в слезах склонились женщины –

Жена и дочка лесника...

 

И мы с братишкой в яму черную

Смотрели, стоя под сосной.

Мы были просто беспризорными

Той неуютною весной.

 

Потом у маленького озера,

Где самолет упал вдали,

Двух карасей мелочно-розовых

В прибрежной тине мы нашли.

 

Под ивой, перебитой крыльями,

Без соли – не достать нигде –

В консервной банке их сварили мы,

В бензином пахнущей воде...

 

Кордон Песчаный!..

Пойма топкая,

Худой осинник на пути!

Хочу опять сырыми тропками

В твои урочища пройти.

 

Хочу опушками сорочьими

Пройти к дымящейся реке...

Хочу найти могилу летчика

В сухом и чистом сосняке.

1973

 

Архангельское

Осинники да черные стога.
Забор нависшей над обрывом дачи.
Да синим льдом обмерзли берега.
И белый луг ветлою обозначен.

И с высоты – туманным молоком
Подернуты леса, овраги, реки...
А здесь, в церквушке,— выставка икон,
Написанных в каком-то дальнем веке.

Какое буйство красок и любви,
Какие удивительные блики!
Не верится, что созданы людьми
Бессмертные возвышенные лики.

Каким путем сюда они пришли
И почему их власть с веками крепла?
Их на кострах совсем недавно жгли.
Но вот они – восставшие из пепла.

И снова нынче, семь веков спустя,
В сиянии из золотистых пятен
С какой тревогой за свое дитя
Владимирская смотрит Богоматерь!

Что вдохновляло древних мастеров,
Что виделось им в окна слюдяные?
Конечно, бог – задумчив и суров.
Но и простые радости земные.

Далекое предчувствие весны.
Любовь, что так кротка и терпелива.
Тревожный ветер.
Мокрый ствол сосны.
И эта даль холодная – с обрыва.

1973

 

 

 Рига

 

Запах дыма и осени.

Листья в зыбкой воде.

Словно золото бросили,

Растеряли в беде.

Словно древние талеры,

Пятаки и рубли

Утонули, растаяли

И травой заросли.

А за старыми башнями

Синий светится свет –

Золотыми, вчерашними

Очертаньями лет...

И у пристани парусной

По торцам мостовой

Шаг тревожный и радостный,

Затихающий – твой...

Сколько горечи пройдено,

Сколько вех и племён –

От Ливонского ордена

До последних времён!

Сколько боли украдкою

Испытала душа.

Только жизнь эта краткая

Всё равно хороша!

В ней надежды и радости –

Словно листья на дне.

В ней печали и странности –

Словно ядра в стене.

И вдали над соборами

Синий светится путь.

Словно время,

Которое

никогда не вернуть.

1973

 

Калина

На русском Севере –
Калина красная,
Края лесистые,
Края озерные.
А вот у нас в степи
Калина – разная,
И по логам растет
Калина черная.

Калина черная
На снежной замети –
Как будто пулями
Все изрешечено.
Как будто горечью
Далекой памяти
Земля отмечена,
Навек отмечена.

Окопы старые
Закрыты пашнями.
Осколки острые
Давно поржавели.
Но память полнится
Друзьями павшими,
И сны тревожные
Нас не оставили.

И сердцу видится
Доныне страшная
Войной пробитая
Дорога торная.
И кровью алою –
Калина красная.
И горькой памятью –
Калина черная.

Калина красная
Дроздами склевана.
Калина черная
Растет – качается.
И память горькая,
Печаль суровая
Все не кончается,
Все не кончается...

1976

 

 

Из российской истории

 

Мне страшную быль рассказали, –

Ее повторить я готов, –

Как древние книги сжигали

В начале двадцатых годов.

 

Далёко, на севере где-то,

Стоял монастырь у воды.

Стоял на окраине света,

Не видел татарской орды.

 

Тевтонцы туда не пробились,

Ни ляхи,

Ни Наполеон.

Там древние книги хранились

Ещё с византийских времён.

 

…Костры полыхали багрово,

И отблеск плясал на стене.

И, может быть, подлинник «Слова»

Сгорел в том ужасном огне…

 

Горели и акты, и святцы,

Сказанья родимой земли…

Да что ж вы наделали, братцы!

Да как же вы это смогли?!

 1976

 

 

* * *

Упал снаряд, и совершилось чудо:

На опаленной порохом стене

Возник в дыму неведомо откуда

Святой Георгий на лихом коне.

 

От сотрясенья обнажилась фреска,

Упала штукатурка поздних лет, –

И он возник – торжественно и дерзко,

Как древний знак сражений и побед.

 

В сиянии возвышенного лика

Простер десницу грозную свою,

И острая карающая пика

Пронзила ядовитую змею.

 

А пулемет стучал в старинном храме,

И ладил ленту молодой солдат,

И трепетало яростное пламя,

И отступал безбожный супостат.

1976

 

 

* * *

               Б. Окуджаве

Чёрный ворон, белый снег.

Наша русская картина.

И горит в снегу рябина

Ярче прочих дальних вех.

 

Чёрный ельник, белый дым.

Наша русская тревога.

И звенит, звенит дорога

Над безмолвием седым.

 

Чёрный ворон, белый снег.

Белый сон на снежной трассе.

Рождество. Работать – грех.

Но стихи – работа разве?

 

Не работа – боль души.

Наше русское смятенье.

Очарованное пенье –

Словно ветром – в камыши.

 

Словно в жизни только смех,

Только яркая рябина,

Только вечная картина:

Чёрный ворон, белый снег.

1978

 * * *

О, жизнь моя, не уходи,
Как ветер в поле!
Ещё достаточно в груди
Любви и боли.
Ещё дубрава у бугра
Листвой колышет,
И дальний голос топора
Почти не слышен.

И под ногой ещё шуршат
Сухие прутья,
И липы тонкие дрожат
У перепутья,
Ещё гудит по жилам кровь
В надежде вечной,
И вечной кажется любовь
И бесконечной.

Но с каждым годом уже круг
И строже время
Моих друзей, моих подруг,
Моих деревьев.
О, хрупкий мир моей души,
И даль лесная!
Живи, блаженствуй и дыши,
Беды не зная…

Прозрачен лес, закат багров
И месяц вышел.
И дальний голос топоров
Почти не слышен.
О, жизнь моя, не уходи,
Как ветер в поле!
Ещё достаточно в груди
Любви и боли!..

1980

 * * *  

                  Ирине

Она одна меня поймёт.

Друзья давно в могиле.

Давно ушли от всех невзгод,

Отжили, отлюбили...

А мне дана ещё судьба

О них поведать миру.

Писать стихи, сходить с ума

Над горестною лирой.

Писать который год подряд

И верить доброй сказке,

Что рукописи не горят

И не тускнеют краски...

Мой верный друг – моя жена.

Хоть верьте, хоть не верьте –

Она до смерти мне нужна,

И даже после смерти.

Она простит мои грехи,

Развеет боль сомнений

И сохранит черновики

Моих стихотворений.

1980

 

 

Любовь

 

Ах, Ирина, Ирина! Совсем не беда,

Что судьба берегла нас не очень.

Что осенних берез

Золотая слюда

Затаилась

В предчувствии ночи.

Что останется в мире

От нашей любви,

Если мир не погибнет от взрыва?

Будут плакать о нас

По ночам соловьи

И черемуха виснуть с обрыва.

Будет радостный мир

Родников, лопухов.

Будет трепет ветлы и романса.

Я тебе посвятил

Три десятка стихов.

Пусть забудутся все,

Если жребий таков.

Лишь бы сын наш любимый

Остался.

1985

 

 

Белый лебедь

 

Ян Стефанович Раевский,
Дальний-дальний пращур мой!
Почему кружится лебедь
Над моею головой?

Ваша дерзость, Ваша ревность,
Ваша ненависть к врагам.
Древний род!
Какая древность –
Близится к пяти векам!

Стольники и воеводы...
Генерал...
И декабрист.
У него в лихие годы –
Путь и страшен, и тернист.

Генерал – герой Монмартра
И герой Бородина.
Декабристу вышла карта
Холодна и ледяна.

Только стуже не завеять
Гордый путь его прямой.
Кружит, кружит белый лебедь
Над иркутскою тайгой.

Даль холодная сияет.
Облака – как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.

Трубы грозные трубили
На закат и на восход.
Всех Раевских перебили,
И пресекся древний род –

На равнине югославской,
Под Ельцом и под Москвой –
На германской,
На гражданской,
На последней мировой.

Но сложилося веками:
Коль уж нет в роду мужчин,
Принимает герб и знамя
Ваших дочек
Старший сын.

Но не хочет всех лелеять
Век двадцатый, век другой.
И опять кружится лебедь
Над иркутскою тайгой.

И легко мне с болью резкой
Было жить в судьбе земной.
Я по матери – Раевский.
Этот лебедь – надо мной.

Даль холодная сияет.
Облака – как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.

1986

 

Памяти друзей

 

Я полностью реабилитирован.

Имею раны и справки.

Две пули в меня попали

На дальней глухой Колыме.

Одна размозжила локоть,

Другая попала в голову

И прочертила по черепу

Огненную черту.

 

Та пуля была спасительной –

Я потерял сознание.

Солдаты решили: мертвый –

И за ноги поволокли.

Три друга мои погибли.

Их положили у вахты,

Чтоб зэки шли и смотрели –

Нельзя бежать с Колымы.

 

А я, я очнулся в зоне.

А в зоне добить невозможно.

Меня всего лишь избили

Носками кирзовых сапог.

Сломали ребра и зубы.

Били и в пах, и в печень.

Но я все равно был счастлив –

Я остался живым.

 

Три друга мои погибли.

Больной, исхудалый священник,

Хоть гнали его от вахты,

Читал над ними Псалтирь.

Он говорил: "Их души

Скоро предстанут пред Богом.

И будут они на небе,

Как мученики – в раю".

 

А я находился в БУРе.

Рука моя нарывала,

И голову мне покрыла

Засохшая коркой кровь.

Московский врач-"отравитель"

Моисей Борисович Гольдберг

Спас меня от гангрены,

Когда шансы равнялись нулю.

 

Он вынул из локтя пулю –

Большую, утяжеленную,

Длинную – пулеметную –

Четырнадцать грамм свинца.

Инструментом ему служили

Обычные пассатижи,

Чья-то острая финка,

Наркозом – обычный спирт.

 

Я часто друзей вспоминаю:

Ивана, Игоря, Федю.

В глухой подмосковной церкви

Я ставлю за них свечу.

Но говорить об этом

Невыносимо больно.

В ответ на расспросы близких

Я долгие годы молчу.

1987

 

* * *

Дальние предки – католики.

Это теперь всё равно.

Столики, столики, столики.

Белое злое вино.

 

Что же, помянем родителей,

Раз уж обычай такой.

Крепко их в жизни обидели.

Только в могилах покой.

 

Били, стреляли, кулачили –

Город, деревню, село.

Было судьбою назначено

Долгое, долгое зло.

 

Долгие тюрьмы с погостами.

В памяти это свежо.

Пусть же хотя бы у Господа

Будет вам всем хорошо.

12 мая 1998

 

 

 

 

Анатолий Жигулин. "Я еще при жизни победил..." https://www.youtube.com/watch?v=2nuLNeJKQbo

 

Анатолий Жигулин. Интервью 1990 г. https://www.youtube.com/watch?v=ZyPFm8n8cSk

 

Анатолий Жигулин. "Бутугычаг". Фрагменты аудиокниги "Черные камни" https://www.youtube.com/watch?v=JtiX1hOSNlQ

 

 

Документальный фильм, посвященный поэту.  Гостелерадиофонд (1984) https://www.youtube.com/watch?v=Xnw7yBlw_zg