РУБРИКА ПАМЯТЬ

                                                   

                                                             

Ольга Пахомова-Скрипалёва

 

                                                               

"Я был рожден рекою..."

 

            Библиотека им. Достоевского на Чистых прудах – с нее, пожалуй, все начиналось.

            В начале 80-х здесь размещалась студия «Чистые пруды», сюда захаживали метаметафористы во главе с Константином Кедровым и среди них – почти марсианин по внутреннему сосредоточению Иван Жданов, бывали композитор и бард Петр Старчик, студийцы ЛИТО «Звезда» Сергея Каратова, появлялся как из табакерки и исчезал демонический Юрий Влодов, собирала всех на пленэр выдумщица на всякие шалости детский прозаик-фантаст Инесса Паблос… Из этого пестрого клубка событий и лиц память выхватывает домашники со страстным чтением Леонида Колганова («Девица рыжая Лотрека кидалась, чтоб детей спасти…»), пронзительные строки Юрия Гончарова («Так хочется оставить всех в живых…»), суровый приговор Натальи Леонидовой соседу («Выучил давно “мы не рабы”, да спина никак не распрямится…») и чудесное стихотворение о глине Ивана Макарова («Круг вращался и вращался, у него тоска вращенья…»), которое я до сих пор пою – мелодия сама вылепилась… О, «стекляшка» на Покровском бульваре с вином в розлив, чтения по кругу в Чистопрудных тупичках, костерки на дачах, гитара, романтические признания и стихи, стихи, стихи! А еще – незабываемые выступления на дне памяти Пастернака в Переделкино, в сонме московских библиотек и ДК…

            Народ был колоритный, особенно выделялись еще не тронутые интенсивностью творческой жизни лица андеграунда. Кому – зенит застоя, кому – канун новой оттепели. Самиздат – неостановимый, ЛИТО всех мастей на базе библиотек, институтов, заводов, семинары при Литинституте и Союзе писателей… И – апологетика мастерских на мансардах, в дворницких и котельных. Время, давно требующее поверки имен, о которых теперь должно говорить – сроки настали.

            Много потоков с тех пор утекло: кто ушел редактором на радио, в журналы и издательства, выпустив одну-две книжки стихов и по трезвом размышлении о своем даровании отойдя от писательства, кто занялся переводами стихов братских народов и преуспел на ниве дружбы с поэтами бывших республик Союза даже больше, чем советские переводчики, а кто не вписался в поворот перемен, и первая волна смертей забрала на рубеже 90-х хороших и ярких. Сейчас же просто уходит поколение…

            Помнится мне отчетливее других в этом многоголосье поэт негромкого, но приковывающего к себе голоса, поэт прозеванный[1], масштабный, абсолютно чуждый саморекламы – Равиль Измайлов.

           

            Я был рожден рекою,
            чтоб (Господи, спаси!)
            медлительной Окою
            сплавляться по Руси
 
            туда, где сходни шатки
            и путь к воде дощат,
            и бакены, как шапки,
            под берегом торчат…

                                 («Я был рожден рекою…»)

           

            Одно стихотворение, напечатанное в «Новом мире», несколько – в «Дружбе народов» и альманахе «Поэзия»: вот и все, что было опубликовано из его произведений при жизни. И ни одной книги. В 90-е многим было не до книг, а позднее у особенно чутких поэтов сформировалось чувство, что за свой счет издаваться не комильфо. Но потребность в отклике для пишущего совершенно естественна. Думается мне, будь изданы своевременно непробивные таланты («бездарности пробьются сами…»[2]), мы бы не только не потеряли их, но и не утратили важную часть их наследия.

            Поэтическое кредо Равиля Измайлова – достоверность. В его произведениях нет приблизительности, размытости, картинка сюжета будто приближена биноклем с наведенной резкостью, – настолько ясна перспектива. В плотной ткани стиха – при всем его свободном дыхании – нет зазоров (забиваемых иными стихотворцами необязательными союзами, местоимениями и пр.), строфы композиционно связаны – все крепко, целостно, сочно и контрастно.

            …И покуда не сказано: вор! –
            ни к чему причитания бабьи.
            Бог повсюду, его приговор
            выше мачт и точней астролябий.
 
            Самородное злато в ручьях,
            пряный воздух карябает душу…
            Пусть померкнет светило в очах,
            я ноздрями почувствую сушу…

                                           (Santa spiritus)

            Равиль словно не брал разбега в мастерстве, а внезапно взмыл в высоту. Врезался в память студийный вечер на Чистых прудах в середине 80-х и то, как он, смуглый красивый брюнет, читает тихо и весомо:

            Закурил
            остервенело, хмуро,
            Но меня окликнули посты,
            Словно жизнь не дольше перекура
            И не шире взлетной полосы. 
                                       («Прохрипели пенные разборы…»)

            Автору двадцать три, но выглядит он старше. Запомнились его уважительность, мягкость – и при этом угадываемая за нею внутренняя сила…

            Прошли десятилетия, и линза времени укрупнила подлинное (как и ничтожное): стихи Измайлова оказались драгоценным сплавом афоризмов и живописных наблюдений («Бог вздохнул – и ты живешь, выдохнул – и смерть пристыла…», «Чем безусловней эта немощь, чем хаотичней цепь огней дрожащая, тем всеобъемлющ смысл жизни, заключенный в ней…»). Зримы, почти осязаемы и органичны его «глухой колодец тишины», «залпы тишины острожной и свинцовый грохот озерка», «змеиное шипенье листопада».). С такой поэзией, где «воздух прослоенный режут косые пунктиры стрижей», отдыхаешь от постмодернистских игр со смыслами, не всегда очевидными и самим авторам. А зрелость ранних стихов Равиля поражает.

            То бараки опять, то шалманы…
            От сухотки гортань запекло.
            Суну мерзлые руки в карманы,
            чтоб на людях не сильно трясло.
            Замер поезд, как урка в отказе,
            и везет нас трехосный тягач
            с полустанка по северной трассе
            сквозь редеющий быстро кедрач…

                           («В пересыльной печатают списки…»)

            Невозможно эту суть выжать из концентрированной образованности. Это – генная память! И она нашла, обязана была найти свой рупор.

            Забавляясь ключами на цепке,
            сразу, только закончат расчет,
            здешний кум, как пружина в прищепке,
            первоходок за вымя прижмет.
            У меня посерьезней забота –
            обживать дорогие места…
            Принимай подселенцев, босота!
            Уходящих прими, мерзлота…

                                                  (Там же)

            В поэзии Измайлова доминирует столь редкая ныне отстраненность от себя, позиция наблюдателя, в которой – ни на йоту самоупоения, словесной неряшливости выезжающих на своем имени и славе стихотворцев. А как, должно быть, легко плыть по течениям -измов, эпатируя публику культурным шоком и тем маскируя отсутствие дара! Чтобы работать в рамках классической формы, – а Равиль так и жил, – нужны мужество и преданность родной традиции, кровь и пот честного проживания в шкуре поэта с его страшной реактивностью и совестливостью.

            Клубятся постылые горы.
            На северном гребне пути
            мне видится ангел, который
            над белой равниной летит.
            Блистает своим опереньем
            небесный хранитель границ
            от южных роскошных селений
            до чахлых предместий столиц,
            где, словно в глухом околотке,
            в просевших от горя домах
            мужчины опухли от водки
            и дети не спят на руках… 
                       («Когда в опаленную рощу…»)

            За строками поэта – ответственность за слово и перед ним, глубинное знание предмета, достоинство художника на страже духовных высот.

            Романтик, философ, скептик и лирик – Равиль легко перевоплощается в героев своих стихотворений, и яркое действо разворачивается перед нашим взором – от зрелищ бродячего балагана до театра военных действий («Переход через Альпы», «Сахалин», «Как в сметане мякиш – Гатчина…»). Аромат минувшей эпохи, бытовой колорит, литературные аллюзии ему удавались прекрасно. Он, безусловно, это знал, и боль от отсутствия читательского отклика томила его…

            Ты скрываешь на сердце рубец,
            забываешь, откуда и кто ты,
            и плывешь, одинокий пловец
            из младенчества в зрелые годы.
            Потерялся какой-то пустяк.
            Там, где тонко, по-прежнему рвется.
            Шевелит занавески сквозняк,
            ожидая, что спящий – проснется.
            Поглощенный ночной глубиной,
            увлеченный движеньем отвесным,
            пусть увидит он свет над собой,
            обещающий выход из бездны…[3] –

напишет он незадолго до смерти.

            В наши дни поэт выходит к читателю через глобальную сеть, в которой, хочется надеяться, не сгорают лучшие тексты. Последние годы перед смертью Измайлов тяжело болел, мало где появлялся (да и физически не мог) и вдруг за два месяца до смерти опубликовал на портале «Рифма.ру» несколько стихотворений. Его узнали и вспомнили насельники сайта из числа бывших студийцев и друзей, и несколько слов их поддержки в комментариях сохранили для нас горстку его стихотворений.

            До этого было долгое молчание. Столкнувшись с волчьими законами некоторых творческих сетевых ресурсов (виртуальность чревата безнаказанностью, отсюда хамство, троллинг и пр.), Равиль в силу уязвимости и огромной требовательности к себе уничтожил, возможно, лучшие свои произведения. Нам остались крохи. Но и они бесценны…

            Словно ложкой по дну котелка,
            догребая остатки пайка,
            так скребет свое скудное русло
            среднерусская эта река.
            Плоскодонка уткнулась в песок,
            смотрит мальчик на темный восток
            и не слышит:
            почти под рукою
            суматошно звенит сторожок… 
                         («Словно ложкой по дну котелка…»)

            *  * *

            Год назад вдова и дочь поэта выпустили сборник[4], куда вошли блестящие ранние вещи Равиля Измайлова, – что и говорить, это был период расцвета его таланта, – а также поздние стихи с уже заметной нотой горечи от неосуществленных упований на стыке эпох, когда перекраивались границы, исторические реалии, ценности, отношения…

            Книга небольшого формата, в твердой обложке с лаконичным дизайном, выпущена небольшим подарочным тиражом для родных, друзей и тех, кто ценил дарование Равиля. Но, когда зашла речь о презентации и вечере памяти, вдруг выяснилось, что желающих отдать дань благодарности поэту и почитать его стихи – очень много. Была задумана допечатка тиража, но пандемия нарушила эти планы. Верю, что добрым замыслам суждено воплотиться, поскольку очевидно: книга Равиля Измайлова – важное звено в цепи культурных событий эпохи, и без нее портрет литературной Москвы конца XX столетия будет неполон.

            Я стихи пустил повыше,
            чтобы чиркали они,
            как стрижи под самой крышей
            и небесные огни.
            <…>
            Август для того и нужен,
            чтоб глядеть во все глаза,
            как летит из черной стужи
            наземь Божия слеза.

                                          («Август»)

 

[1] Этот эпитет («прозеванный гений») впервые употребил в своем в дневнике Георгий Шенгели, услышав о смерти писателя редчайшего дарования Сигизмунда Кржижановского (1887–1950).

[2] Из четверостишия «К истории» (опубликовано в 1965 году) Льва Голдберга (1914–1996):

Пренебрегая словесами,
Жизнь убеждает нас опять:
Талантам надо помогать,
Бездарности пробьются сами.

[3] Из неоконченной поэмы «Воспоминания» (2013).

[4] Равиль Измайлов. Стихи. – М.: 2019.

 Источник: "Интерпоэзия", 4, 2020.  https://magazines.gorky.media/interpoezia/2020/4/ya-byl-rozhden-rekoyu.html

Равиль Измайлов. 5.7.1959 - 3.6.2013

"Я не блуждал в потемках, а вырвался на свет..."

Santa Spiritus

За пределами синих морей
вряд ли сыщутся земли богаче,
но спускаем, как свору с цепей,
мы свои корабли за удачей.

Всё в начале: затравка суха,
напряглась в ожидании рея,
только грязный платок от греха
прикрывает дублёную шею.

И покуда не сказано: вор! –
ни к чему причитания бабьи.
Бог повсюду, его приговор
выше мачт и точней астролябий.

Самородное злато в ручьях,
пряный воздух карябает душу...
Пусть померкнет светило в очах,
я ноздрями почувствую сушу,

над которою вьётся баклан,
где ныряет волна в белый кипеш...
Что споёшь ты тогда, капеллан,
когда смуглых красавиц увидишь?

Крепкий ветер, дай жизнь парусам,
сохрани их у самого края,
где сплелись, если верить отцам,
свет небесный и тяжесть земная.

Всю учёную мудрость отбрось.
В час, когда не укрыться словами,
как добычу, сорви эту гроздь,
что в ночи загорелась над нами.

Выдаст друг, и жена проклянёт,
но тунец, разжиревший, как евнух,
непременно всех нас доведёт
до сокровищ и девок туземных.

Всё бы так, только у корабля
есть один соглядатай бессменный –
он кричит, что безвидна земля,
и не видно конца Ойкумены.

Возвращение Одиссея

Так возвращаются домой
с учений полковых солдаты,
когда полмира за спиной
охвачено огнём заката.

И не сомкнуть тяжёлых рук,
кивнёшь башкой взамен ответа,
и вот тебе твой старый друг
протягивает сигарету.

Еще минуту подыми,
а там на звук вечерней зори
глаза повыше подыми:
попробуй – выпей это море,

где белый след от плавников,
и, значит, снова ждут кого-то
птенцы летающих китов –
пустые чрева самолётов.


* * *
Прохрипели пенные разборы,
Выцвели мои выговора,
И прошли дежурные майоры
По своим каптёркам до утра.

Мне глаза не ветер влажный узит,
А тоска под ложечкой сосёт.
Как бильярдный шар в глубокой лузе,
В капонир упрятан самолет.

Закурил
остервенело, хмуро,
Но меня окликнули посты,
Словно жизнь не дольше перекура
И не шире взлетной полосы.

1984–1985

 

Август

Я стихи пустил повыше,
чтобы чиркали они,
как стрижи под самой крышей
и небесные огни.

Август, лето завершая,
словно город Карфаген,
непременно упадает
вечной книгою с колен.

И пока паденье длится,
разрывая дремы сеть,
снова посвящённый мчится
в заповедную мечеть.

Верно, там пределы рая,
где на пальмовом листе
август золотом играет
в надвигающейся тьме.

Август для того и нужен,
чтоб глядеть во все глаза,
как летит из чёрной стужи
наземь Божия слеза.


* * *
Словно ложкой по дну котелка,
догребая остатки пайка,
так скребёт своё скудное русло
среднерусская эта река.

Плоскодонка уткнулась в песок,
смотрит мальчик на тёмный восток
и не слышит:
почти под рукою
суматошно звенит сторожок.

Что он видит за ртутной рекой,
оглушённый шумящей листвой,
и чему он доверился слепо,
как приманке из белого хлеба?

То ли щука на отмели бьёт,
то ли грузная туча идёт,
или, может, разведка монголов,
наконец отыскавшая брод!


Переход через Альпы

Собираясь в Европу, пехота,
кашеваров своих береги.
Раньше слезет с наград позолота,
чем тебя одолеют враги.

Если залп крепостной батареи
огорошит царицу полей,
мы такую Вандею посеем,
что родиться не сможет пырей.

А пока что ни шатко, ни скоро...
Сам попробуй весь день натощак!
Но когда открываются горы,
поневоле сбивается шаг.

По утрам непривычная сырость,
но поближе приткнёшься к костру,
и тепло, словно барская милость,
протекает волной по нутру.

Что до водки, то этого мало,
что до смерти – едрить её в прах!
Хорошо бы еще с перевала
выбить дырки в швейцарских сырах.

Без особых каких уговоров,
люд честной, помогай пушкарям.
Не томи, Александр Суворов,
дай работу примкнутым штыкам,

чтоб, вернувшись к родимым болотам –
для параду не жаль каблуков –
но прошла б гренадерская рота
на виду иностранных послов.

Или после – не видевший Альпы,
не ступавший на узкий карниз,
на холсте богомаз расписал бы,
как на жопе мы катимся вниз.

На престольные – греча и мясо,
перед Пасхою – больше греча,
барабаны, солдатские лясы,
губы в кровь – это если с плеча.

Ох, денщик, не гневи офицера,
а смирись, утирая лицо:
наше бродье листает Вольтера,
а орлом восседая, Руссо.

Веселее звените, медали,
а я вам рассказать помогу,
как французу мы жару задали
на холодном альпийском снегу.


* * *
Я был рождён рекою,
чтоб (Господи, спаси!)
медлительной Окою
сплавляться по Руси

туда, где сходни шатки,
и путь к воде дощат,
и бакены, как шапки,
под берегом торчат.

Пока прекрасный витязь
проходит в глубине,
вы, может, отразитесь,
как Сириус, во мне.

Зачем нам голос вещий?
Отсюда, из воды,
нельзя смотреть на вещи,
как звёзды – с высоты.

Зато возможно юзом
войти в изгиб реки
и лечь холодным пузом
на желтые пески.

Я был большой рекою,
когда покрылся льдом,
я был рождён с душою –
промерь её шестом,

покуда, словно чайник,
свистит, терзая лед,
весь в сахаре, как пряник,
застрявший теплоход.
1900-е – 2002

 

Гость
                       Ю. Влодову

Пришёл, лицо скосоротив,
привет тебе, старина!
И в кухне, усевшись напротив,
он просит стихов и вина.

Вина я ему наливаю,
дешёвого, правда, ну что ж –
взыскательна печень больная,
её дорогим не проймёшь.

Он курит «Дымок» голубиный –
наследье тяжёлых долгов,
и в рот опускает маслины
под тихое пенье стихов.

О, гость мой с щетиною рыжей

и пьяным прищуром в глазах,
зачем я бумагу мурыжу,
я смысла не вижу в стихах!

Среди опустелых мензурок,
усевшись на стуле, как князь,
он давит в тарелке окурок,
простуженным смехом давясь.

Молчи, говорит, недоносок,
и думать об этом не смей,
свихнёшься от этих вопросов
с наивной душонкой своей!

Стихами, слезами и бранью,
любовью еще проживём...
Пускай мы себя не обманем
И куш золотой не сорвём.

Он встал, табурет не задвинув,
Сорвался, по кухне руля,
Как будто опасная льдина
Прошла под бортом корабля.

Глаза его светятся сиро,
тяжёлые, как глинозём.
И патлы седого сатира
классическим вьются кольцом.
1983–2002

 

* * *
В пересыльной печатают списки –
стукачок отработал деньгу.
Собирайся-ка, брат, в путь неблизкий
по железке и через тайгу.

Как из праха, из лагерной пыли
сочинили меня мусора,
и растут, понимаешь ли, крылья
за широкой спиною вора.

Даже если забудет контора
про меня на минуту одну,
все статьи моего приговора
серый хищник провоет в луну.

Он провоет, и лагерный номер
прочитают над грудой камней,
а пока я взаправду не помер,
инструктируй охрану, старлей.

То бараки опять, то шалманы...
От сухотки гортань запекло.
Суну мёрзлые руки в карманы,
чтоб на людях не сильно трясло.

Замер поезд, как урка в отказе,
и везёт нас трёхосный тягач
с полустанка по северной трассе
сквозь редеющий быстро кедрач.

А когда остановят машину,
свет прожектора вахту зальёт,
и начальник здоровую псину
за ошейник покрепче возьмёт.

Здравствуй дом! Отпирают ворота,
и зека выкликает конвой,
и не верь, что пустая порода
обернётся богатой рудой.

Забавляясь ключами на цепке,
сразу, только закончат расчёт,
здешний кум, как пружина в прищепке,
первоходок за вымя прижмёт.

У меня посерьёзней забота –
обживать дорогие места...
Принимай подселенцев, босота!
Уходящих прими, мерзлота.

2002

 

Саxалин
                          А.П. Чехову
1

Грают вороны без просыпу,
снег сыпуч, как сахарин,
вороны им данным способом
оглашают Сахалин.

Вот он вытянулся, каменный,
лёг по-вдоль материка:
недостало титьки маминой
для последнего сынка.
Лай вороний, грай голубящий...

Кто-нибудь и им воздаст,
каторжникам в чёрном рубище,
пробующим свежий наст.
В кожухах казённой выделки,
учены на кулаках,
всё-то вечные на выселке,
всё-то вечные в бегах.
Напрягая жилы-помочи,
воздуху глотая впрок,
как бродяжка, нынче померший,
свой отхаживают срок.

2

Тяжело своё сморгнув:
ан и вывезет кривая! –
сахалинский богодув
в кружку водку наливает.
Бог вздохнул – и ты живёшь,
выдохнул – и смерть пристыла.
На боку охотный нож,
водка вспучивает жилы.
Вдох на выдох, раз на раз
не приходятся, но всё же
разъединственный свой глаз
дядька держит настороже.
Не шелохнется рука.
Не гунди, коль взял свободу
запросто,
на дурака,
словно рыжий самородок!

1985

* * *
Борей одуряюще сладок.
Не верь, что равнина пуста!
Тумана тягучий остаток
закрался под крылья куста.

 

Так воздух прослоенный режут
Косые пунктиры стрижей,
Что кажется – твердь не удержит
разъятое небо над ней.

 

В игольное ушко продето,
Дрожит паутинкою лето.
Уже никуда не свернуть.

Гроза ль полыхнёт с небосвода –
Так тяжко! Иная свобода
не даст и передохнуть.

 

* * *
Как в сметане мякиш – Гатчина.
Видимо, сладка солдатчина.
Что, Павлуша – медный лоб?
Жизнь такая, братец, складчина:
без подмоги – сразу в гроб.

Ты не бойся, я не тутошний,
а командировщик суточный.
На пеньке своём царюй,
где – неужто – в дрёме утрешней
виден – о-го-го! – Вилюй.

Как подушками задавленный –
идол, экскурсантам явленный.
Ёлки тянутся во фрунт,
и дорожник, водкой травленный,
смёрзшийся лопатит грунт.

Гатчины самой-то нет уже,
не хватает только ретуши,
чтоб размывы очернить.
Воздух, словно груда ветоши, –
сплошь оборванная нить.

О ремни ключами клацая,
сторожа торопят акцию,
сопрягая время встык,
и верней, чем коронация,
снег ложится на парик.


* * *
В Москве вьюга со всех сторон,
и снег идёт повальный.
Давай споём «Вечерний звон»
косинусоидальный.
Так птицы на ночном пиру
кричат и сеют жалость,
как будто радости в миру
ни капли не осталось.
Вот город, а за ним поля,
спасённые снегами.
Всё та же русская земля
за этими холмами.

Да разве можно разглядеть
во мгле, глаза слепящей,
кому приготовляют медь,
кому – тростник звучащий?
Чьё сердце опустили в снег
и напитали током,
чтоб каждый вышел человек
свидетелем пред Богом,
покуда время похорон
не властвует над нами,
и над землёй вечерний звон
расходится кругами?!

1990-е

 

* * *
Когда в опалённую рощу
врывается огненный бог,
все земли похожи на ощупь,
на вкус одинаков песок.

Клубятся постылые горы.
На северном гребне пути
мне видится ангел, который
над белой равниной летит.

Блистает своим опереньем
небесный хранитель границ
от южных роскошных селений
до чахлых предместий столиц,

где, словно в глухом околотке,
в просевших от горя домах
мужчины опухли от водки
и дети не спят на руках.

Там каждый исчислен и взвешен,
и смертные скрипы берёз
в раскрытые горла скворешен
вбивает крещенский мороз.

1990-е

 

* * *
Окон кован переплет,
тени на кирпичном своде,
Маша Иткина поёт
об утраченной свободе.

Видно, не совсем дела
хороши – не в этом дело.
Маша песню завела,
рукавом меня задела.

Тронут музыку едва
чёрно-белые костяшки,
но в глубинах рукава
есть молитва на бумажке,

Где любовь и даже хворь
можно вызывать словами.
Только сердце пришпандорь,
чтоб не сорвалось, гвоздями!

Чу! Заврался! Бог с тобой,
чёрная, плескайся, лыбедь!
Что створила над судьбой:
не испить её, не выпить,
не объехать по кривой!

1900-е

* * *
              Ты научи мой русский стих
              Кизиловым струиться соком...
                                                     С. Есенин

Кавказ блистает красотой
и покоряет инородца.
Он словно рупор жестяной –
скажи – и слово отзовется.

Я здесь проездом неспроста –
своей души по наущенью,
чтоб пересохшие уста
навеки приохотить к пенью.

Полуденным огнём палим
и горним воздухом врачуясь,
стою, как мальчик, перед ним,
и слушаюсь, и повинуюсь...

Мне нравится тугая высь,
наполненная ямбом русским.
Ужели мне не разойтись
с великими в ущелье узком?

На сколах каменных террас,
в ленивых, скученных долинах, –
повсюду выдает Кавказ
себя дыханием звериным.

И я движеньем овладел
зверья, живущего в чащобах,
и сам по-птичьи засвистел,
уместным оказаться чтобы.

Кавказ, не принимай дары
и от себя гони дарящих!
Мы – как воздушные шары
в твоих потоках восходящих.

Не оскудеет синева,
и лед столетний не растает,
покуда чувственность жива
и мысль, как облачко, блуждает.

1990-е

 

Ленинград. Мечеть

От тонких станов минаретов
прозрачна и подвижна тень,
перепоясал их ремень
ажурных каменных секретов.

Их главы в шапочках резных
входящим кланяться не смеют,
они от ветра цепенеют,
как от слепящей новизны.

Старинный ветер вдруг принес
высокий голос муэдзина,
пролепетал он что-то длинно,
но и двух слов не произнес.

От Ленинграда до Хивы
всего лишь ширина Невы!

1982

* * *

Я не блуждал в потёмках,
а выбрался на свет,
как жеребец в постромках,
каких сегодня нет.

Нагрудник с бубенцами
мне надевал отец,
чтоб я ступал ногами,
а не хитрил, подлец.

И крутизна бульваров
ждала, и ждал Китай
нас, жителей подвалов,
закрученных в потай.

И за спиною папка,
и мне казалось, что –
тепло – мне снимут шапку
и, может быть, пальто!

* * *
Как пойму, что в землю лягу,
в злую сырость ноября,
оберну цветы в бумагу
и пошлю их для тебя.

Ни к чему слова на крафте,
просто так цветы прими.
Я хотел бы жить по правде,
да не вышло, чёрт возьми.

И не то, что был упрямым,
да не смог, когда болит,
ржавой бритвою Оккама
править перечень обид.

Сожалеть об этом разве,
если я сумел посметь,
как цветы в восточной вазе,
на тебя одну смотреть?

И на третий день, на снежный,
подойди сама к стеклу
и увидишь свод безбрежный
с белым облаком в углу.

Свистнет ветер, напоследок
отразится от окна,
и медвежьей лапой веток
шаркнет по небу сосна.

2002

Редкая домашняя видеозапись

https://www.youtube.com/watch?v=JGBHg3TTBVc&feature=emb_logo