То, что называется судьбой

      Это очень трудная задача - рассказать о поэте Викторе Гаврилине. Рассказать о человеке необычайно духовной силы и роковой судьбы, о человеке, чья поэзия забирает душу без остатка. О муже, верном друге и единомышленнике, которого мне послал Господь, за что я буду благодарить Его до скончания своих дней.
      Виктор Гаврилин появился на свет 21 декабря 1947 года на Алтае, в городе Бийске в пору крепких сибирских морозов. Семья вела, если можно так сказать, кочевой образ жизни, так как отец его, кадровый военный еще с довоенной поры. Жили в Москве, затем объездили весь европейский Север. Во время школьных каникул их с братом отправляли на родину матери в Тульскую область к дедушке с бабушкой. С этим местом связаны у Виктора самые теплые и солнечные воспоминания детства и ранней юности. Именно там он насколько мог - постиг глубинную Россию с ее простыми и в то же время, непростыми, людьми. И как бы ни трудна была жизнь в те далекие времена с ее непритязательным, а порою бедным бытом, все самое лучшее о России он впитал именно в этих краях.
      В 1963 году в Петрозаводске Виктор окончил девятый класс специальной математической школы. Он полюбил этот край - ходил в дальние походы по тайге, занимался спортом, был чемпионом Петрозаводска по вольной борьбе среди юношей. Математический уклон образования не вытравил из него уже проснувшуюся тягу к сочинению стихов.
      До настоящей жизненной трагедии оставалось совсем недолго. Знойным летом, а именно 4 июля 1964 года, в счастливую пору каникул, будучи в гостях в Москве у родственников, во время купания в одном из прудов в Сокольниках Виктор получил серьезную травму позвоночника. Его, шестнадцатилетнего, неподвижного, «Скорая» доставила в мрачное старинное здание Московской первоградской больницы.
      Спасибо его спортивной юности, тренированной плоти, родителям с их бессонными ночами - судьбе и молодости было угодно, чтобы он выжил, такой, как есть, но выжил. И когда после полугода предсмертного забытья мир проступил в очнувшемся сознании со всей своей неумолимой правдой, не слезы полились ему навстречу, а все те же столбцы.     Отказывающаяся подчиниться рука не в силах была держать карандаш, который приходилось привязывать, а строка дерзила и все пыталась воспарить над безысходностью.
      В 1965 году в «Комсомольской правде» появилось его стихотворение о любимой Карелии. Это была первая публикация. С этого и началась его литературная биография. Виктора заметили и оценили такие поэты и литераторы, как Николай Старшинов, Марк Соболь, Станислав Лесневский, Александр Балин…

      В 1972 году семья переезжает в город Солнечногорск Московской области, Виктор заочно оканчивает школу и институт иностранных языков им. М.Тореза. Некоторое время работает инженером-переводчиком в Министерстве местной промышленности. И, конечно, продолжает писать. Окружающий мир был ограничен для него окном. Но из этого окна он видел больше, нежели иные люди, которые в поисках новых приключений и красот путешествуют по свету. Дом, где он жил, стоит на берегу озера «Сенеж», жемчужины Подмосковья. Из окна виден залив, лодки с парусом и рыбаками. Виктор наблюдал, как садится солнце, освещая своими закатными лучами воду:

                  Над заливом закатное солнце,
                  низовые туманы с утра…утра…
                  И душа в тишине встрепенется,
                  словно завтра прощаться пора.

      Виктор был свободным человеком. Существует свобода, которую никто не может у нас отнять. Он, сидящий в инвалидном кресле, мог исполниться горечи, обиды и ненависти ко всему миру. Но он стал источником поддержки и утешения для окружающих его здоровых людей. Его отличало необыкновенное мужество и стойкость, светлость помыслов и поступков. Вот уж, действительно, где дух возвысился над плотью…

      Несколько слов о нашем знакомстве. Я жила в небольшом районном центре Саратовской области, после окончания института работала в редакции районной газеты. Как-то мне попался на глаза сборник о молодежи. Я раскрыла его наугад и первое, что прочитала, это стихи Виктора. Его представлял поэт Александр Балин. Там же, в статье, был указан адрес Виктора. Я написала ему несколько строчек, он ответил. Два года мы переписывались, потом я приехала к нему, и мы поженились - 14 сентября 1977 года.     Казалось бы, все так просто, но это, несомненно, всё свершилось по воле Божьей. Господь подарил мне человека, который открыл во мне бесконечные горизонты познания себя, Вселенной. Я стала помогать ему печатать стихи, отсылать рукописи в издательства.
      Но до первой книги было еще далеко. Были серьезные публикации в центральных журналах и газетах, в альманахах. Много писем от читателей, все они сохранились.
      Помню ужасно морозный декабрь 1979 года, когда Виктор принял участие в Московском совещании молодых литераторов в Софрино. Его стихи были рекомендованы к изданию, и в 1980 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла его первая книжечка стихов «Листобой», которая получила специальную премию издательства. Вот что тогда написал Николай Старшинов: «С большим уважением отношусь к мужеству В.Гаврилина в преодолении трудности жизни, к его последовательным усилиям вырваться из узкого комнатного мирка на широкий простор всего мира, где «дует ветер» больших событий и «жизнь ожиданий полна».

      И какое внимание в то время было к авторам - Виктору прислали поздравительную телеграмму от издательства, а премию вручать приехал Николай Старшинов и директор издательства. Конечно, Виктор был ужасно рад этому.
      Ну, а потом были другие книги...
      Самое большое страдание для Виктора Гаврилина - Россия. Один из его сборников так и называется «Россия через Апокалипсис».

                  И мир смеркающийся, Божий,
                  не поднося ко мне креста,
                  дыша овчиной и рогожей
                  крестил Россией навсегда.

      В одном из интервью на радио на вопрос корреспондента - что Вы можете сказать о своем таланте и о судьбе - Виктор ответил: «Талант пусть останется на вашей совести, это не мне судить, а вот о судьбе творческой и о жизни… Моя судьба совпала с судьбой Родины до буквально физического состояния, до физической искореженности. По своей тяжелой судьбе чувствую ее как живой организм, все ее боли и страдания…»
      Виктор Гаврилин издал в центральных издательствах одиннадцать поэтических книг. Он член Союза писателей с 1989 года. Недавно я издала его «Избранное» В эту книгу вошли лучшие стихи, созданные за несколько десятилетий его литературной деятельности. А завершают сборник нигде ранее не публиковавшиеся стихотворения последних лет.
      Он ушел из жизни 26 марта 2009 года. Ушел, оставив нам в стихах тревожный, трагический, но трепетный и светлый мир своей лирики. Всей своей жизнью он явил нам пример человеческого стоицизма, чуткости, сострадания, которые в нашем ожесточившемся мире все же оказываются сильнее всех иных, кажется, непоколебимых сил…

                                                                                                                             Нина Гаврилина

Виктор Гаврилин

Избранные стихи

* * *

Ты позвонишь – меня не будет дома.
Какая чушь: нигде не буду я,
лишь по страницам маленького тома
ещё метаться будет жизнь моя.

Я там честней, значительней и выше.
Меня впервые не за что корить.
Но нет меня – я потихоньку вышел
бессонной ночью в вечность покурить.

 

* * *

В позолоченной келье заката
с тёплым светом дрожащей свечи
за любовь, за отсутствие злата,
Спас Небесный, меня заточи!

Там, где даль нависает громоздко,
в перемешанной доверху мгле
есть упрямого света полоска -
это небо лежит на земле.

И не здесь ли спасать свою душу,
где сливаются вечность и прах?
Дольше всех здесь огонь не потушен -
так художник не спит и монах.

Свет мой пристальный, свет мой вечерний,
на закат за тобою спешу,
убываю и красным по черни
угасаньем на бездне пишу!

 

* * *

Под дымом вьюг, под пеленой дождя
ты всё равно на гибельной примете,
но долго надо жить на этом свете,
чтоб ни о чём не плакать, уходя,
чтоб не хотелось оглянуться вспять...
Привычка жить однажды притупится,
прошелестит последняя страница -
уже и скучно, и темно читать.
И разглядеть в потёмках нелегко
черёд вещей и запустенья мерзость.
Уже во всём с тобой несоразмерность -
всё слишком мелко или велико.
И впереди не больше пустоты.
От суеты сует почти отторжен,
скользишь клинком из одряхлевших ножен,
как обнажаешь свет своей звезды.
И всё растёт сверкающий зазор -
не там ли есть желанная свобода?
И всё желает твоего ухода,
и равный кличет, и не нужен спор.

 

* * *

Колдунью-жизнь до смертной корчи
я превознёс в краю родном,
и потому, наверно, Отче,
я был плохим твоим рабом.
Трава лугов, вода колодцев,
стихов пророческие сны...
О, разве это мне зачтётся,
где нету никакой страны
и где что иудей, что эллин,
и я прощения лишён,
когда аршином общим мерен
с каких неведомо сторон.
Но знаю, заповедь нарушил
по выбору - не по судьбе,
ведь я за други отдал душу,
а что же, Господи, Тебе?
И если рвался я сквозь морок
к тебе с молитвой на устах

то это страх, за тех, кто дорог,

прости мне, Отче, только страх.

 

Блок. Год 20-й

 

Ни вечной любви. Ни наследного хлама –

а только шинель на гвозде…

И двери скрипят. И Прекрасная Дама

усталая спит на тахте.

 

Ни краха не будет, не будет и чуда –

сбылось, что предчувствием жгло.

И вновь не заснуть от какого-то гуда,

и в темень смотреть тяжело.

 

В России темно, но она светлоока,

и ветер надежду принёс.

Да здравствует ветер!.. Но как одиноко,

когда суету перерос.

 

Тяжёлая Русь от кровавой досады

рубаху рвани на груди,

ворочай простор, перемалывай грады,

костями пророков хрусти.

 

По скомканным розам, по грёзам провидца

веди свой предвиденный путь…

Рокочут костры, и летит кобылица,

И бьёт в его грешную грудь.

 

Журавли

 

В непросохшем лесу, где берёзы в соку, и где почки

по-спиртному запахли, и прелью разит от земли,

вразнобой где-то глухо бренчат бубенцы на цепочке.

Ты лицо запрокинь – это просто летят журавли.

 

Что ты вздрогнешь, душа? Что ты, грустная, вслушавшись в клёкот,

что за радость расслышишь, какую отрадную весть?

Словно это к тебе, словно это они не пролётом,

и на ближней поляне сейчас собираются сесть.

 

А они пролетят – тонкой нитью, сквозной паутиной, –

пролетят, как приснятся, высоким небесным путём,

и рванётся рука на стихающий крик журавлиный…

…Ожидаем, и любим, и в вечной разлуке живём.

 

* * *

Одна щепотка слов в языческой мольбе
за чёрствый хлеб любви, одно "прости" осталось.
Уже ничем земным я не воздам тебе,
и верить не могу, чтоб нА небе воздалось.

И хватит мне по гроб уже того греха,
что, проигравший всё, тебя, как милость Божью,
на продувной земле я не одел в меха.
О сладко ли, мой друг, обогреваться дрожью!

Я в жизни, как во зле, раскаяться готов,
в гроссбухе бытия зачёркнут и затерян,
но мне видать твой след на белизне снегов,
и ходики стучат, и потолок побелен.

Как будто бы дошла до чистого листа
на выпавшем веку земная наша встреча,
и что тут сочинишь, поскольку жизнь проста,
и что ещё глупей, чем простоте перечить?!

 

Владимиру Высоцкому

 

Пил эпоху, горькую по замеси,
вольный дух московского двора,
на магнитной летописной записи
он запел вне выправок пера.

Хриплым эхом по российским рытвинам
ломкая дорожка поплыла,
где фонила правда неприкрытая
и невольно вслушаться звала.

Мальчики, сцепленьем клавиш клацая,
завертели эхо по стране.
Пахло перегретой изоляцией
и бедой, понятной не вполне.

Проступали щели умолчания,
что в державных стиснуты строках.
Ах ты, грусть, за вывескою "Чайная"
на спиртных российских кабаках!

О как дума на голос изводится,
всеблагих исходов не открыв,
а душа по-прежнему невольница,
где славянский выкован надрыв!

И всего-то ей, что предначертано, -
только рябь берёзовых столбцов,
на которых словно позачеркана
речь прямая братьев и отцов.

И чего не впишешь поразборчивей,
как Голгофу выпоешь свою
и глаза закроешь: "Разговорчики!
Что за разговорчики в строю?!"

 

* * *

Из мира трав и полнолунья
на свет открытого окна
ночная бабочка июня
влетает, шорохов полна.

Пока огонь мой не потушен
и не пропел вдали петух,
стрекочет рядом дух заблудший
или своё нашедший дух.

Есть чудеса у летней ночи,
но есть и нужная строка,
и шёпот думы неумолчной
и свет спокойный ночника.

Есть в этом странное влеченье.
И станут бабочки опять
луны огромное свеченье
на одинокий свет менять.

Какое счастье не заметим,
какую истину найдём
под этим избранным, под этим
теперь пожизненным огнём.

 

* * *
Разреши мне, пусть будет в июле жара,
словно смолоты в воздух кофейные зёрна,
и с какой-то шашлычною дымкой утра
по низине приправлены духом озёрным.

Это пиршество всё ещё вынесет плоть.
Пусть запомнит в ней каждая бренная клетка
то, как плавится в сотах медовый ломоть,
как в саду истомляется душная ветка.

И, быть может, в последней горячке земной
будет бред не про некие адовы пытки,
а про пенье пчелы, и полуденный зной,
и горение жизни в слепящем избытке.

 

* * *
Пока не погасли осенние рощи
и сад от листвы перед сном не раздет,
под тучами жизни вернее и проще
во всём разглядеть согревающий свет.

И утром ненастливым в сонном оконце
от отсвета далей - ах, прямо с утра! -
по первому взгляду мерещится солнце,
потом разберёмся - за дело пора.

Пускай этой хмарью кисельной, овсяной
утробина будней по горло сыта,
душа налегке восстаёт, осиянной
погибелью кущ, полыханьем листа.

И ясно, что можно и тленом согреться,
пока пребывает он весь в золотом,
что старость впадёт на прощание в детство
смеяться беззубым младенческим ртом.

 

* * *

Богородица... Осень... Завесы раздвинь
из дождей ли, из слёз ли во взгляде -
помолюсь за Россию на вещую синь
и на даль в золочёном окладе.

Этот год разукрасил Твоё Рождество
всем язычеством бабьего лета.
И сошла благодать бы, да сроку всего,
всей казны на неделю просвета.

Потому и неволен печальный кутёж.
Впереди так и так обнищанье.
И под ветром колотит похмельная дрожь
бутафорскую роскошь прощанья.

О, как быстро опять по оврагам сметёт
купола с покорёженных веток!
Потускнеет блистание всех позолот,
как убудет небесного света.

В чистом поле, Мария, ни зги, ни огней,
лишь какая-то снежная сечка
посыпает с высот. И вокруг чем темней,
тем виднее грошовая свечка.

И отчаянней вера, что есть на краю
для заблудших заслон и ограда,
словно всем уготовано место в раю,
кто вкусил от российского ада.

 

* * *

Стена берёз, где проступила медь,
ещё постой в обилье августовском,
не облетай, не дай мне разглядеть
ни ворона, ни тучи над погостом,
куда нескорый протянулся путь
через чужую скорбь, через долину.
О, как легко ещё с лица смахнуть
не сеть морщин, а только паутину!
Её полно в запущенном лесу,
где никогда не навести порядок,
где дым костра колеблем на весу,
и я не знаю, почему он сладок.
Кадит, сгорая, небыль и быльё,
и нету слёз - иль брага жизни слаще,
чем горькое Отечество моё,
иль этот мир уже не настоящий?
И кажется мне, Родина моя,
ты просто даль, и выдумка, и память.
И в долгих святцах за тебя моля,
осталось свечи возжигать и плавить.
И дней земных пусть и сурова нить -
как рвётся всё! - боюсь с тобой разлуки,
и всю тебя мне не с кем разделить,
как одиночество предсмертной муки.

 

* * *

За безвыходность жизни - единственный луч
через тьму мирозданья и хруст пустырей,
Светлый Боже, моей меня прытью домучь,
коли заяц я в свете твоих фонарей!

Если духу не дал променять этот блеск
на летящую в стороны ночь,
где подземных цикад электрический треск
и теней инфернальная корчь.

От неравной погони твоей не уйти,
на какую б стезю ни снесло.
Подсвети мою гибель, полёт подсвети,
и спасибо Тебе, что светло!

 

 

Страница Виктора Гарилина на портале Поэзия.ру

Стихи читает автор

Романсы Нины Гаврилиной на стихи поэта