Вячеслав Егиазаров

Год Тигра - 2022

Ну, здравствуй, здравствуй, Тигр! –

(не сказано будь к ночи!).

С тобою не до игр,

ты зверь крутой, и очень!

Но ведь и я  – Дракон!

И риск, и фарт – я славлю!

Я на кон или кон

и сам судьбу поставлю.

Поэтому дружить

должны мы по приметам.

Ты тоже хочешь жить! –

я понимаю это.

А я ещё –  Стрелец,

из касты, к слову, высшей!

Ты понял, наконец,

кому ты в дверь ломишься?

Свободу любишь ты!

Тигр – в мире – это имя!

Мы вовсе не просты

хоть кажемся простыми!

Тигр водяной! – ловкач!

Сравнений множа квоты,

ловил я миг удач –

ас под водой  охоты.

Ну, здравствуй, здравствуй. Тигр!

Вот мои стрелы! Спрячь их!

Но только без интриг,

без хитростей кошачьих.

Финты нам ни к чему:

– Усёк, котяра? Спелись?

И так, мы здесь, в Крыму,

обманов натерпелись.

Да прочь ушла беда!

Не знают чувства меры

панове, господа,

и прочие  бандеры.

Вот их-то и мочи,

их козни, зло, разруху,

чтоб больше ни в ночи,

ни днём от них –

ни духу!..

---

Стихи моего сына Александра Егиазарова

 

***

 

Ранним утром искупайся в море,

где вода, как зыбкое стекло:

точно в беломраморном соборе

празднично, возвышенно, светло.

 

Заплывёшь ли за скалу, за мыс ли,

иль нырнёшь под гребень завитой,

полные предчувствий полумысли

душу наполняют красотой.

 

Содержанье, формы и названья

обретают вещи не спеша.

В тихие часы самопознанья

зрелою становится душа.

 

Как дышать, любить и верить просто,

и лететь, как летняя волна.

Красоту здесь чувствуешь так остро,

что уже и гибель не страшна.

 

 

***

 

Жизнь прошла за праздным пустословьем,

постарел, ушла из жизни мать.

Поздно волноваться о здоровье

и о личной жизни помышлять.

 

А стихи писать как раз не поздно,

в строчках годы чутко  вороша,

чтоб самим собой я был опознан

в этих текстах честно, не спеша.

 

Музы мне, конечно, не подруги,

не на «ты» мы с ними, но творим,

чтоб забыть напасти и недуги,

хоть на миг стать снова молодым.

 

 

***

 

Я видел,  как плачет собака.

Зачем у тоскливой борзой

Два глаза из чёрного лака

Мутнели  под жёлтой  слезой?

 

Глядела заброшенным взглядом,

Припомнив заботу и кров.

Тебя уже не было рядом –

Стихал перестук поездов.

 

И осенью пахла округа,

И вдаль уплывали луга,

И не было рядом ни друга,

Ни явного рядом врага…

 

 

---

ОБГ я рецки изредка читаю

                                  с сыном Сашкой мы - аристократы,
                                  только наши вирши с ним
                                  пир духа!..
                                                                             ОБГ

***
                                                                хитроумному ОБГ

Жаль, таких, как я и Сашка, всё-же мало,
да и нас двоих на вашу шоблу злую хватит.
Но у нас, аристократов, не пристало
самовосхвалять себя, не катит!

Крым с Россией связан связью давней,
и сейчас у нас на этом фронте "гут всё!",
но в политику не лезу я - куда мне! -
без меня с пройдохой этой разберутся.

От похвал я, что скрывать, бывает, таю,
чаще всё-же все молчат, в эфире глухо.
ОБГ я рецки изредка читаю
вслух и думаю: какая он пирдуха!..

-:)))

---

Единственная

 

                                                                                  С.Брайко

 

Двор потери понёс, словно смерч здесь пронёсся, тайфун,

сад под пилы пошёл, сквер под пилы, тошнит от их воя,

а всего-то и дел, что во власти проныра и лгун,

обещавший одно, а на деле – творящий другое.

 

Из ментов – в интуризм, а оттуда – и в мэрах  засел,

ввёл обманом коллектор неслыханных норм и размера,

и курочит всё в Ялте строительный злой беспредел,

после всех реконструкций и дел хитроумного  мэра.

 

В центре Ялты растут небоскрёбы, отели, дома

планировки улучшенной, в парки врываются, ибо

нувориши, стройбанды совсем посходили с ума:

безнаказанность плюс капиталы, плюс дикая прибыль.

 

И «презренная проза», под стать им, всё рвётся в стихи,

А куда от неё? (тем не менее, автору стыдно!).

Столько в жизни ненужной и вредной подчас шелухи,

что за нею порой позитивных явлений не видно.

 

Мне, по-честному, жалко, что Чеховской Ялты уж нет,

время мчится вперёд, кружат звёзды над городом роем,

а над бывшею школой торжественно взмыл минарет,

здесь когда-то деревня была, и звалась – Дерекоем.

 

Я люблю этот город, и, значит, больнее вдвойне,

новострои помпезные выглядят часто нелепо,

но весёлые яхты всё также бегут по волне

или против волны, и всё также пленительно небо.

 

Я люблю этот город и гор очертанья кругом;

здесь любимую встретил, и здесь же венчались в Соборе;

здесь мой друг закадычный стал наипервейшим врагом,

потому что он предал и дружбу, и Ялту, и море.

 

И Приморский наш парк тоже в Бозе почил, где с тобой

мы встречались тем летом, и счастье дарил нам он щедро:

как любили мы слушать здесь наш полуночный прибой

и на лунные волны смотреть под раскидистым кедром.

 

Всё бывает на свете, как пели Гомер и Шекспир,

все обиды пройдут, были б только счастливыми дети.

Я люблю этот город, он мне заменил целый мир,

я другого такого не знаю, не видел, не встретил…

 

---

Такой у лирики закон

 

Политики  друг друга хают,

всё не поделят нефть и газ.

Октябрь.  Бабочки  порхают.

Американцы врут про нас.

 

Обычные дела, Привыкли.

Уловки, хитрости вождей.

А сливы за окном поникли,

давно уж не было дождей.

 

За бабьим летом бабье лето!

Шучу, шучу!  Легка строка.

Погодка радует поэта.

И море тёплое пока.

 

А на Ай-петринском плато

грибов различных племя дремлет,

и троп раскрученный моток

знаком на ялтинской яйле мне.

 

Пойду к девчонкам, в их общагу.

У них трофейный патефон.

Нам без любви нельзя ни шагу –

такой у лириков закон.

 

А бла-бла-бла  чинуш партийных,

которых слушаем в полуха,

проходят по графе стихийных

бед для лирического духа.

 

А ну их!  В море катера

и лодочки – вот фон запевки! –

Я на рыбалке был вчера,

с ведро ставридки взял, но мелкой.

 

А  нынче стала браться сельдь –

узнал, гуляя, у дружка я,

И сейнеры заводят сеть,

косяк солидный окружая.

 

Пойду опять к своим девчатам,

послушаю напевы их:

не доверяю демократам,

не верю трёпу и других.

 

18-10-2021

 

---

Ответь! Не молчи!

Слезливое небо не радует взгляд,

взглянул,  и чихнуть захотелось.

И так захотелось вернуться назад,

туда, где ласкал твоё тело.

А там, в лете том, где мы были вдвоём –

наш пляж, наша лодка и скалы,

ещё был ничейный пустой волнолом,

где ты сердолики искала.

А чайки парили часами и мы

часами смотрели на это…

Из нашей звоню я, из крымской  зимы,

но нет почему-то ответа.

Слезливое небо не радует взгляд,

и море затмило, и сушу,

и этот сырой угнетающий яд

с утра проникает мне в душу.

Ответь! Не молчи! Что случилось? Ответь!

Не слать же, как прежде, открытки?..

Два сейнера выбрали полную сеть

серебряной крупной ставридки.

И солнце прорвалось, а здесь моросит,

и бомж повстречался уж третий,

да НАТО ещё, да поганый covid,

да ты всё никак не ответишь.

Нет, что-то сегодня всё в мире не так,

я сам отупел, словно пень, и,

коль раньше мог выручить к пиву трояк,

то нынче трояк уж не деньги.

Всё в мире  не так, как хотелось , не то,

и толку, что в сторону сплюнешь?

А помнишь, валялись с тобой на плато

в ромашках цветущих в июне.

В сплошной бирюзе плыли вдаль облака,

и были легки мои гири,

и крымская наша зима далека,

и думалось, нёт её в мире…

 

10-12-2021

---

Не повезло

 

Сижу, зубами ляская,

летит вдоль скал баклан,

передо мной Ильяс-Кая,

за мной – Батилиман.

 

Даль в дымке серой, тусклая,

зима во всей красе,

и хмуро смотрит Куш-Кая

на мокрое шоссе.

 

Над бухтой Ласпи кружит снег –

вопрос, облом, невиданно:

обдумываю свой побег,

коль влип столь  неожиданно.

 

А тучи чёрные ползут,

кляну в сердцах их рати я,

и это далеко «не гуд!»

по нашенским понятиям.

 

Я думал, тишь здесь, как всегда,

готовился полмесяца:

а здесь, ну, что за ерунда! –

зимы все черти бесятся.

 

Нет чаек, что парили век

над бухтой, тем не менее,

не понимает человек

погоды изменения.

 

Здесь камбал банка, горбылей

места. Да подзагну ли вам? –

здесь по песку, как средь полей,

петух морской разгуливал.

 

Какая рыба? Ни хвоста!

Святая мать! Угодники!

Вот досчитаю я до ста

и –  «по газам»! –  по родненьким!

 

Рвём когти!  В Ялту! В Ялточку!

«Жигуль», гони!  Но только – ой! –

мыс Сарыч  белый я ль толкнул,

иль вал внезапный штормовой?

 

Шторм от низовки, с запада

негаданно, невиданно,

а не было и запаха

зимы столь неожиданной.

 

Туннель. Кастрополь. Симеиз.

Темно над морем. Полночно.

Всё! За спиною катаклизм!

Ура!!! Над Ялтой солнечно!!!

 

17-12-2021

---

Залив от солнца голубой

ЗАЛИВ  ОТ  СОЛНЦА  ГОЛУБОЙ

 

Залив от солнца голубой

и  ждёт нас славная работа!

Плывёт лобан, за ним – другой,

кефалей стайка щиплет что-то.

 

А в скалах – семьи горбылей

и ты идиллий этих автор.

Картинки мирной не жалей,

всё так же будет здесь и завтра.

 

Ныряй, ныряй, скользи по дну,

приблизься незаметно к чуду:

я рыбину, хотя б одну,

здесь обязательно добуду.

 

Гарпун пронзает лобана!

Кошмар! –  уносятся прочь  сотни!

Ты в мире этом – обана! –

вершитель судеб, ас, охотник!

 

Ныряешь к гроту зубарей,

вот где важны твои «утайки»! –

и сколько над тобой ни рей,

тебя понять не могут чайки.

 

Они парят бесшумно над

тобой, заливом и, что важно:

катраны, словно на парад,

плывут из глубины вальяжно.

 

Подстрелишь парочку, из них

жена котлеты любит страстно.

А парашюты голубых

медуз всё заняли пространство.

 

Вот это, мысль мелькнёт, десант,

за полчаса залив заполнен.

Ад описал дотошный Дант,

а ты в раю почти, запомни.

 

Да, где там? Рыбы нет уже!

Ты в том виной, понять не сложно.

Но ликование в душе

ничем испортить невозможно.

 

Ведь завтра повторится всё!

Идём домой. Скорей бы утро.

Мир не злопамятен! – Басё

давно сказал, японец мудрый…

 

Не помнят рыбы долго зла!

Такими сотворил Создатель.

Огромная луна взошла,

позолотив залив наш, кстати.

 

И по дорожке лунной к нам

средь волн, то тихих, то речистых,

мечты и мифы тут и там

плывут все в бликах золотистых…

 

14-12-2021

 

---

У меня желаний мало

У меня желаний мало,

я поэт, не нелюдим:

чтоб Россия процветала,

процветал чтоб с нею Крым.

 

Встанет солнце утром ранним,

обласкает моря гладь;

я – крымчанин, ты – крымчанин,

нам другого не желать.

 

Мы с историей знакомы,

знаем рай и знали ад;

коль с Россией, значит, дома,

значит, правильный расклад.

 

Плещет море возле сквера,

нежит пляжные тела.

Мы – христиане,  наша вера

в Русь из Крыма истекла.

 

Виноградники на склонах,

сосны в скалах тут и там;

Крым был создан для влюблённых

по эдемским чертежам.

 

И взлетают возле мыса

слитки рыбин из воды;

украшает кипарисов

стройность парки и сады.

 

Горы, лес, дыханье бриза,

небо – нету голубей:

кот гуляет по карнизу,

раздражает голубей,

 

А завистникам, врагам ли,

путь им я бы указал,

в адрес их товарищ Гамлет

«Быть или не быть!» сказал.

 

Понимаю: есть и будут,

не  отводят алчных глаз,

но на каждую паскуду

хватит силушки у нас.

 

У меня желаний мало:

чтоб рыбёшки – полон трал,

чтоб Россия  процветала,

чтобы Крым с ней процветал!

---

Троллю троллиево

Ну, не ждал никто такого шага,

правда, под коллег он ямы рыл всё:

потерял фамилию, бедняга,

амисом стал, скобками прикрылся.

 

Троллем стал, навязчивым ханыгой,

опустился в самом пошлом смысле,

а коллеги посвящали книгам

поэтическим все дни свои и мысли.

 

И уже не помнят, что был с ними

некогда и он, иль это снилось?

Амис повторяют, амис – имя

как-то потерялось, позабылось.

 

Амис проболтал судьбу, не глупо ль? –

главного не стало, так, лишь комья:

вот пишу, а тянет что-то  трупом,

вот пишу, а имени не вспомню.

 

Знаю, тролль, навязчивый и липкий,

презираю я всю их шарагу:

болтовни песок, он очень зыбкий,

засосал и нашего беднягу…

 

Мне его и жалко,  и не жалко,

так, брезгливость подавлю, и – мимо.

Думаю, молчит раз доктор Малков,

значит, случай «швах» – неизлечимый…

 

---

Ласпи. 11 декабря 1989 г.

Тепло, как летом, лишь
пляж пуст, уж извините.
Декабрь. Солнце. Тишь
Ильяс-Кая* в зените.

«Храм Солнца»*  что ли зря,

как встарь, там почитают?

И облака, паря,

в  лазурном небе тают.
Две бабочки снуют,
порхают, пляшут, вьются,
и как же на уют
такой не улыбнуться.
В овраге – мошкара,
с утра – мой День рожденья,
такая вот пора,
такое вот варенье.
И гордо Куш-Кая*
взвита над морем к раю.
Декабрь, – сечёшь! – а я
на пляже загораю!
С утра я взял у скал
скорпену и калкана,**
всю бухту обыскал,
ныряя неустанно.

И хоровод медуз

пульсировал свободно,

так славно акваблюз

кружил их в толщах водных.

Он до сих пор звучит

в душе, в ушах и в сердце;

на тёплый диорит

жук плюхнулся, погреться.

Баклан с кефалькой всплыл,

нырнул вновь торопливо,

подогревая пыл

мой к новому заплыву.
Зеркальная  вода!
Всё источает негу!
И, кажется, суда
плывут вдали по небу.
Ведь горизонта нет,
а лишь одна хрустальность,
в ней самолёта след
один хранит реальность…

 *   Ильяс-Кая – скала Ильи, Куш-Кая – скала птичья (тюркск.) – живописные скалы над бухтой Ласпи. На её склоне находится «Храм Солнца» - 7 остроконечных скал, расположенных в виде распустившегося тюльпана.
** Скорпена - черноморский ёрш. Калкан - черноморская шипастая камбала.

---

Ноябрь, а там и декабрь...

 

След реактивный, как тросик,

в небе висит надо мной.

Инжир  отинжирился – осень! –

нет фиг на ветвях– ни  одной…

 

Бурчу: ничего себе время,

летит, отстаёшь всё, лопух,

но несколько грамот и премий

за год, усмиряют мой дух.

 

Ноябрь. Каштаны на клумбах,

опавшие, – для ребятни;

неужто во время Колумба

всё так же неслись эти дни?

 

Всё так!  Да не так что-то в мире,

лишь снятся мне мир и покой!

Сидеть обрекает в квартире

нас вирус, гадюка такой!

 

Ноябрь. А там и декабрь,

и год пролетел, деловит!

По бухте проносится рябь и,

 значит,  за бухтой штормит.

 

А листья деревьев пожухли,

вот-вот упадут, дням под стать,

пора уже летние туфли

сменить на ботинки, видать.

 

А то задождит, занеможет

погодка  на злом рубеже,

недаром же время итожит

все то, что прожито уже.

 

Недаром всё сны заполняют

то друг мой ушедший, то сын,

и как облака потом тают,

не объясняя причин.

 

Недаром, недаром, недаром

тебя вспоминаю, твой стан,

и странным каким-то Икаром

над морем парит дельтаплан…

---

Дерекойка

 

 

Центр давно, как новостройка:

средь стройкранов, лоджий, плит

пробегает Дерекойка*,

всё снаряды ВОВ  хранит.

 

Их  потопом смыло в русло

их лизнул морской прибой,

в гавани вода, как  сусло

мути давней,  дождевой,

 

Бди, сапёр,  фурчи, бульдозер,

в главном не солги, строка:

по Уч-Кошу бродят козы

дикие, бурлит река.

 

Нарастает сила гула,

камень рухнет, сук трещит,

по ущелью речка Гува

к Ялте, горная, спешит.

 

Бал-Алма, в лесу петляя,

тоже не жалеет сил…

(Лазил по Кизил-Кая я,

по Иографу бродил.)…

 

И со стороны Кривошты

к нам спешит её поток…

Силу их в уме умножь ты,

чтоб понять всю слабость строк…

 

Но, сливаясь в Дерекойку,

оставляя горный путь,

в ясный день, меж стен, как в койку,

плюхаются, отдохнуть.

 

И вдоль Киевской,  и вдоль,

вдоль Московской не на годы,

городской реки юдоль

разделяют эти воды.

 

Было время. Фигли-мигли!

Дурачки. Силёнок –  ой!

На окраине воздвигли

для кино сарай большой.

 

Для кино –  большой сарай,

были в нём и ад, и рай,

за окном сливались речки,

птички пели, славя край.

 

О, «ОКТЯБРЬ»! Конец двуречью!

Что ж в сомненьи голова?

Словно дробью иль картечью

ранят прошлое слова.

 

Ряд последний – для влюблённых!

Нет ли, полон – всё равно!

Гасят свет. Для шуток оных

всё тогда разрешено.

 

Обнимай, шепчись, целуйся,

охмуряй всерьёз куму,

с замечаньями не суйся

в это время ни к кому.

 

Случай был. Припомню – ахну! –

дружбы вёл не с леди, и

я девицу дважды трахнул

на  кинокомедии!

 

Ладно! Было! Мы не дети.

Не туши смешинки глаз!

Всё бывает в этом свете

в первый раз, в последний раз.

 

Вот такие были нравы.

Молодые. То да сё.

И ещё мы соцотравы

не наелись. И Басё

 

не тянул к лиричным строчкам,

дескать, я не лох – поэт!

В драках пару раз по почкам

дашь, и всё, – врагов уж нет!

 

Все друзья. Зовут все выпить.

Подожди, не рвись, строка!

Дерекойка вам не Припять –

просто славная река!

 

Дерекой, село, ты где?

В подтвержденье этой фразы,

лишь, как тени на воде,

о тебе живут рассказы.

 

Да ещё вода журчит

или воет в дни ненастья

всё о том, что век бежит

в двух шагах от бед и счастья…

 

*        Название Дерекойка дано по селению Дерекой, через которое она протекала (сейчас село включено в городскую черту Ялты). Название Дерекой означает в переводе с                          крымскотатарского «ущельное село» (dere — ущелье, köy — село).

07-11-2021

---

Знакомый бомж

 

Знакомый бомж, моих стихов любитель,

сказал, что после них вновь хочет жить.

На нём военной кройки старый китель,

умели люди формой дорожить.

 

Его товарищ, помоложе, в шляпе,

поддакнул, и припомнил даже стих,

в пакет он выбирал там что-то в шлаке,

в мешке бутылки звякали у них.

 

Я помню их до перестройки этой,

по-разному в ней выживал народ,

они, из начинающих поэтов,

ходили к нам в ЛИТО почти что год.

 

И вот бомжуют…. Как и что? – неясно,

С десяток фраз я удержал во рту.

Расспрашивать не стал. Да и опасно.

портвейном парни пахли за версту.

 

Это попозже вникнем всё же в суть мы

неумной болтовни и тьмы дилемм,

Михал Сергеих перегадил судьбы

не только молодым, досталось всем.

 

Но я запомнил: бомж, с ухмылкой сладкой,

сказал, пред тем послав кого-то «на»:

Страна, меняющая строй, словно перчатки,

поверь нам, – ненадёжная страна.

 

Спросил на пиво, я подал, конечно,

и прочь пошёл, и знал: в жару, в мороз,

но эта фраза будет мучить вечно,

так убедительно он произнёс.

 

17-11-2021

---

Мне жаль поэтов родину сменивших

 

Неделя пасмурная и строка такая ж,

волна прибоя тяжела, как ртуть;

бутылочка венгерского Токая

рассеяла хандру, но лишь чуть-чуть.

Массандровский портвейн поправил дело,

восстановил мой призрачный уют:

у многих, знаю я, душа и тело,

не очень-то в ладу у нас живут.

 

Мне жаль поэтов родину сменивших,

стихи их стали бледны и пусты;

я  о тебе пишу Егоша Лифшиц,

 в Крыму родном оставил душу ты.

 

Я их жалею, хоть жалеть не в праве,

не в курсе ведь, как получилось так;

Егошины дружки по Балаклаве

и Ялте говорят одно: дурак

Сменить или предать? Нюанс ничтожен.

И разницу не все поймут вполне.

Быть может, я неправ, и прав, быть может,

и это не даёт покоя мне.

 

Мне жаль поэтов родину сменивших,

об этом и затеян этот стиш.

О Лифшице сказали: тот, из бывших,

им всё не нравится, им всё не угодишь.

 

Его любили! Пели с ним и пили!

Красавчик! С ним любая шла в кровать!

Мир строг! Не терпит долго он идиллий,

и многим эту строгость не понять..

 

07-10-2021

 

---

Солнце в ноябре почти остыло

 

Облака, что вспененное мыло,

тускло, и грустится на заре.

Солнце в небесах почти остыло,

светит, но не греет в ноябре.

 

Листопад затих, какой-то вялый,

преют листья на сырой земле,

надо уж готовиться, пожалуй,

к нашей крымской матушке-зиме.

 

К снегу на горах, к дождям над морем,

к выездам, порой, в Никитский сад,

голуби притихли на заборе,

съёжившись, нахохлившись, сидят.

 

А в саду Никитском, словно летом,

жимолость душистая, цветы,

И опять ко мне по всем приметам

возвратишься после ссоры ты.

 

Я простил давно, забудь, не трогай

прошлого, там пыль уже, не грязь.

Наша пара, видимо, от Бога,

долго жить не можем, разойдясь.

 

Приезжай, в Москве сейчас похуже,

чем у нас, и кот твой плачет, – тварь!

Приготовлю я вино и ужин,

вспомним всё хорошее, как встарь.

 

Подарю тебе браслет я мамин.

Сад в хурме.  Богатый урожай!

Дети уже взрослые, и сами

проживут прекрасно. Приезжай!

 

Новый год к тому же, чем не повод?

Фейерверк и ёлка, всё в лучах!..

Солнце влезло в тучу, словно овод

жёлтый, что не выдержал, зачах.

 

Светит, но не греет, всё постыло,

всё на грусть склоняется сам стих.

Солнце в ноябре почти остыло,

листопад, и тот, почти затих…

 

17-11-2021

 

---

Вы вернитесь, слова!

 

Вы куда разбежались, послушные раньше слова?

Я без вас, как без рук, в этом хаосе бед и мистерий.

Тополя опустели, а с ними моя голова,

нет ни листьев, ни мыслей: предзимье, прощанье, потери.

 

Листопад отгулял, отгуляла и юность моя,

рассказать обо всём можно лишь дорогими словами:

как мечтал я уехать в другие края, за моря,

но расстаться не смог, ни с любимым пейзажем, ни с вами.

 

Вы вернитесь, слова, не терзайте души окаянной,

я без вас в мире этом, как всеми забытый изгой,

а ведь звали меня и не только моря – океаны,

но мои якоря держит намертво Крым  дорогой.

 

Виноградники тоже пожухли к зиме, оголились,

штормовые сигналы висят третий день на молу:

не люблю я предзимья, грущу неприкаянно или

Ливадийский портвейн приглашаю всё чаще к столу.

 

Нет, портвейн мне не друг, но от грусти он верное средство,

у кого-то болит, у меня с ним ясней голова:

вы вернитесь, слова, нет ещё неприятных последствий,

но наступят они, так  бывало, вернитесь, слова!

 

Тополя догорели, как свечи, оплыли, потухли,

но при чём тут, при чём тут, скажите, невинные мы?

и придётся менять мне мои иностранные туфли

на туристские наши ботинки по моде зимы.

 

Кромки гор побелели, там ночью ударил морозец,

а у нас возле моря цветут хризантемы, нежны,

и пора мне уже перейти от поэзии к прозе,

понимаю, пора, но слова ведь и прозе нужны.

 

Вы вернитесь, слова, задушевными помню вас я-то,

и опять заспешат к нам всей жизни прошедшей штрихи,

и опять нас закружит в своём обаянии Ялта,

и опять вы войдёте, как прежде входили, в стихи.

 

22-11-2021

 

 

 

---

Улица Нагорная

 

Там, под инжиром,

на краю Нагорной

навес в тени

и шторы из сетей.

Ах, сколько было споров самых вздорных

и самых удивительных идей!

Там вялилась ставридка.

Пахло морем.

Цвела айва.

И ветер горный чах.

И местный дурачок, слюнявый Боря,

носил ушанку летом, всю в значках.

Колодой карт разбросаны домишки.

Кто тасовал?..

На счастье?..

На беду?..

И девочка моя с хорошей книжкой

под шелковицей греческой в саду.

Мыс Ай-Тодор кренился левым галсом,

когда тянулись к зреющей хурме.

Нам стартовой площадкою казался

пустырь на Поликуровском холме.

А в феврале, когда так сиротливо

душе бывает

и в ущельях – мгла,

вдруг расцветала белым  цветом слива

и горько так, и сладко так

цвела.

Стремилась ввысь ракета колокольни

на фоне пролетавших облаков.

Ещё не знали мы путей окольных

и не терпели трусов и лжецов.

А на рассвете к окнам

робкой веткой

сирень тянулась в мокром серебре…

Исчез наивный мальчик незаметно,

как листья жёлтые под снегом

в декабре.

Смывал прибой пустые створки мидий,

гремел гранит, когда в него он бил.

Я научился мстить и ненавидеть,

а раньше

только верил и любил.

Я спорт любил.

Был в неудачах стоек.

И верил, что на всё мне хватит сил.

Я заблудился в дебрях новостроек,

но улицы Нагорной

не забыл.

Там нет удобств.

Там дворики – с мизинец.

Но почему? – попробуй,  разберись! –

бегу от фешенебельных гостиниц,

чтоб по Нагорной улице пройтись.

Бегу, бегу…

Какую справедливость

я там оставил в череде забот?..

Ах, юность, юность,

ты цвела, как слива,

на улице Нагорной у ворот…

 

---

По большому счёту

                                с в е ж е н ь к о е  (для  амиса)

1.

Не поэт – скорей стяжатель,

Иванову подражатель,

Злопыхатель,  мракобес,

но к поэтам в сайт пролез.

 

Тут недюжинным стал троллем,

Всех достал, достал, достал,

Уж чего-чего, а соли

И ехидства – полный нал.

 

Не танцОвщиц – танцовщИц

У него есть стадо,

И виляет, словно шпиц,

Хвостиком, где надо.

 

Зависть им руководят,

Словоблудство, наглость –

Не совсем смертельный яд,

Но такая пакость!

 

Ошибаться б я был рад,

Мол, моё лишь мнение,

Но коль гад, так он уж гад –

Ни к чему сомнения.

 

Заболтать любую тему

Может тут и там –  везде,

И выходит все мы, все мы,

А не только я, в беде.

 

Он в своей родной тарелке,

Он на месте,  что ты!

А вообще  людишко мелкий

По большому счёту!

 

2.

 

Амис клеит танцовщИц,

Он к танцОвщицам – ни шагу.

Принесу я едкий шприц,

Надо полечить беднягу!

 

Не привыкнет всё никак

к ударению, ишак!

 

3.

Молитвенно ручки совьёшь!

Бог глянет: и фальшь всё, и ложь.

Бес глянет и ручки потрёт:

Он наш, коли Богу всё врёт!

 

-J)))

 

---

Мне, что ль, не хватает дневной суеты?

 

Мне, что ль, не хватает  дневной суеты?

В одну из ночей – по весне –

меня  окружили морские коты –

скаты такие! – во сне.

 

Морские лисицы сновали средь них,

не помню, не менее двух,

на кромке лежал, чтоб попасть в этот стих,

морской разноцветный петух.

 

Всё это, волна за волной, из глубин

всплывало, кружилось кругом,

и средь кутерьмы этой я был один

с надёжным подводным ружьём.

 

Прошли лобаны… Я проснулся. И мне

всё думалось: сон мой к чему?

И вспомнилось, как при огромной луне

я плавал в подводном Крыму.

 

Повадки рыбёх изучил я давно,

я знаю характер их, суть.

Всё это похлеще любого кино.

Не веришь? Так сплюнь и забудь!

 

Морские коты аюдагских глубин

меня окружали, и я

мой сон вспоминал, хоть один он в один,

как дни моего бытия.

 

Я камбалу тщетно искал. Мой калкан

зарыт был в песок средь камней,

но вечный соперник –  матёрый катран

подплыл вдруг внезапно ко мне.

 

Колючих акул уважает жена,

но в виде шикарных котлет,

судьба катрана тем была решена

и выстрелил мой арбалет.

 

Катран, пеламида, горбыль и кефаль.

Вспотело у маски стекло.

И сумрачная расступалася даль,

чтоб солнце на небо взошло.

 

Назад возвращаюсь. Я  конь тот в пальто,

что вхож в тайны южных морей.

И сниться мне будет всегда только то,

что в жизни случалось моей.

 

12-11-2021

---

Мой Крым

Кому-то черепки да склянки,

да скал  закопчённый уют…

Неандертальские стоянки

учёные открыли тут.

 

Крым – древний. Тысячи племён

он знал, он бережёт их тени,

с усмешкою взирает он

на споры:  чей он? – без волнений.

 

Что споры: тавры, киммерийцы,

когда у современных, нас,

то греческий прищур на лицах,

то блеск армянский милых глаз.

 

Кипчакские в степи колодцы,

и генуэзцев крепость тут,

и готы, коль хотите121е, готцы,

в сознании возникнут вдруг.

 

Хазары, варвары, аланы

и караимы, – в чём же суть? –

народы исчезали, страны,

и Шёлковый кончался путь.

 

Всех перечислить не берусь я,

тот шёл, как друг, а тот, как тать:

Гиреи поняли, лишь с Русью

Крым будет жить и процветать.

 

Хотя и тут не всё так просто:

умён ли царь? иль Ванька – глуп?

Дурак вельможный полуостров

дарит, как будто бы тулуп.

 

И снова ложь, возня  и склоки,

и недоверье сеет страх,

но Крым, в борьбе не одинокий,

живёт и здравствует в веках!

 

А Крымский мост – тому порукой,

сбылась мечта, к ней шли года:

надёжную России руку

Крым знает и ценил всегда.

 

Не зря два города-Героя

в Крыму, их чтит и славит Русь,

здесь выглядит бледнее Троя

и мифы многие. Клянусь!

 

Я здесь родился в доме старом,

своих пристрастий не таю

и рад, что нужен с певчим даром,

чтоб славить Родину мою.

 

11-11-2021

   Ссылка здесь:

http://www.youtube.com/watch?v=i9iNYIm6kCQ&feature=c4-
overview&list=UUKPh6Fsa6DXQJjT9HYsOWPA

---

Аюдагский дивертисмент

Пронырнуть под скалой, чтобы в грот заглянуть на плаву,

о, какие там сумерки, как в них чуть светится рыба!

Я подводную жизнь изучал не во сне – наяву,

а потом она в сны мои стала являться, – спасибо!

 

Вот матёрый горбыль шевелит плавниками во тьме,

вот он что-то бубнит, как велит горбылиный обычай,

надо шансы уметь просчитать за секунды в уме,

чтоб его загарпунить и вынырнуть к небу с добычей.

 

А в зените купается солнце и плещется так,

что, как брызги, срываются блики, сверкая игриво,

и лесистую спину подставил ему Аю-Даг,

чтоб с медвежьим блаженством припасть, освежаясь, к заливу.

 

Я у Белой скалы выпасал зубарей, пеламид,

их мгновенной реакцией был я не раз озадачен;

из глубин появлялись они, там космический вид,

дно имеет там лунный ландшафт, не иначе.

 

От Артека несётся, скользя над водой, глиссерок,

из Алушты прогулочный катер прошествовал мимо,

и о чём ни писал бы, всегда будут жить между строк

эти летние сказки и были подводного Крыма.

 

С Монастырского мыса слетели бакланы гурьбой,

над скопленьем хамсы чаек ор оглушает, неистов,

и качает медуз удивительно плавный прибой,

словно странный десант новоявленных парашютистов.

 

И когда я у скал выйду на берег, чтоб отдохнуть

и обдумать ошибки в своих ухищреньях спортивных,

будет солнце склоняться к Ай-Петри, кончая свой путь,

чтоб назавтра нам встретиться снова в местах этих дивных…

 

 

---

Марцефаль

                                    

В этом доме уже  никогда не напишут стихов,

пацаны кавардак не устроят бенгальской шутихой;

возле речки стрекозы взлетают с больших лопухов

и сверкают титаново в зеркале заводи тихой.

 

Смолк навечно поэт, проживавший в мансарде с женой,

та уехала вскоре с детьми, дав соседу по морде;

пёстрый дятел в посадке ведёт перебранку с желной –

чёрным дятлом – а тот, –  посылает пижона  по-Морзе.

 

А  в саду неухоженном буйно цветёт ломонос,

все деревья оплёл,  пожимает плечами прохожий;

видно, ось мироздания где-то дала перекос

и на сбой алгоритма всей местности очень похоже.

 

Я на кладбище дальнем поэта проведать пришёл,

постоял, помолчал, – этот мир мы исправить не в силах:

ветви ивы облезлой обгладывал серый козёл

и пятнистые козы жевали цветы на могилах.

 

Вот такая пошла марцефаль* в этих славных местах,

коль беда завелась, жди другую, – такая примета,

и вороны с рассвета сидят на церковных крестах,

на которых  голубки всегда  восседали с рассвета…

 

*    Марцефаль – жаргонное словечко, не имеющее точного перевода.

Употребляется для передачи нюансов настроения, в зависимости от интонации говорящего. Может обозначать:  юмор, печаль, негодование, кураж, ругательство, осуждение, восхищение и т.д.

Наркоманы так называют самопальный наркотик. Видимо, корни слова – оттуда…

 

 

---

И я весьма стыжусь

 

Порхают воробьи и бабочки порхают,

летают пчёлы и вороны над рекой;

уже октябрь, тепло, и всё равно вздыхаю

о лете, что прошло, нам помахав рукой.

 

А мы ему махнуть, коль честно, не успели,

его ухода мы не ждали, что верней,

ныряли  под волну,  девчонок мяли, пели

и пили мы портвейн, не замечая дней.

 

Конечно Роман-Кош и Карадаг, и Ласпи –

везде мы побывали, везде наш виден след,

но всё это бегом, всё торопливо, наспех,

а глянули вокруг, увы, уж лета нет.

 

Уже от октября остался лишь денёчек,

уже ноябрь пришёл, при нём дождей дуршлаг,

и сколько ни пиши, а всё не хватит строчек,

чтобы успеть везде за временем шаг в шаг.

 

Моя мечта – наш мир оставить в строчках,

наш опыт, он лишь наш, никто и не скрывал,

и далеко ещё до той, последней, точки,

но столько пропустил уже, не описал.

 

Ещё настанет час, и вы меня поймёте,

и не осудите, – так буду уповать! –

ведь трудно быть всегда нам в творческом полёте,

а времени  на это наплевать!

 

Уже пришёл ноябрь, он входит в понедельник,

а там уже декабрь придёт, закроет год,

и я весьма стыжусь, хоть вовсе не бездельник,

что лето  по-английски  ушло.  Зима идёт…

 

31-10-2021

---

Наша осень

Хорошо шуршать по лесу палою листвой,

хорошо заметить рыжик, я – не ротозей,

а когда твой взгляд встречаю, тот, с теплинкой, твой,

отвечаю тоже взглядом с теплотой моей.

 

Между нами эта осень навела мосты,

сразу стала чистой, светлой форма бытия,

а, когда при новой встрече шлёшь улыбку ты,

тороплюсь послать ответную улыбку я.

 

Солнце вялит винограда кисточки давно,

хочешь, я нарву янтарных, пак лишь приготовь,

а давай сегодня сходим в театр  или в кино,

эта осень обещает нам с тобой любовь.

 

В нашем ялтинском заливе лодочек не счесть

там клюёт вовсю ставридка, дорог каждый час.

Я хочу тебе при встрече новый стих прочесть,

чтобы ты и я в нём были, вот пишу сейчас.

 

Вот пишу, свет лунный льётся в окна со двора,

склоны Могаби свет лунный золотом покрыл;

тема наших отношений, может быть, стара,

только я её впервые сладко ощутил.

 

 Хорошо шуршать по лесу палою листвой,

хорошо бродить у моря, где прибой слышней,

я, когда твой взгляд встречаю, тот, с теплинкой, твой,

отвечаю тоже взглядом с теплотой моей.

 

Так давай назначим встречу, думаю, пора,

посмотри, над горной кромкой солнце как горит,

посмотри, всё меньше листьев, только вечера,

так прекрасны, что  терять их –  осень не простит…

 

29-10-2021

 

 

---

Что они каркают?

ЧТО ОНИ КАРКАЮТ?

                                                     

Что они каркают? Солнце. Отличный денёк.

Трость прихвачу попижониться для променада.

К девушке явно торопится тот паренёк.

Что они каркают? Что им, скандалящим, надо?

 

Этот октябрь то балует, то моросит.

Бабочки пляшут в моём палисаднике. Сухо.

Вот и дружок мой такою же тростью форсит,

да ещё кепи с очками зеркальными! – ухарь!

 

Нет, хорошо! В Ялте осень ругать не берусь!

Что они каркают? Вот беспокойные птицы!

А по TV сообщают: снегами на Русь

лезут циклоны различные из-за границы.

 

К нам не долезут! У нас свой уют и комфорт,

Солнце и девушки, чтобы душа не скучала.

Лайнер огромный вползает в наш Ялтинский порт,

 много автобусов сгрудилось возле причала.

                                                     

Золото листьев коснулось местами уже,

а хризантемы цветут во дворах, в ближнем  сквере

Нынче пора, как когда-то сказал Беранже,

мир весь любить помогает и в лучшее верить.

 

Завтра пойду по грибы, весь завален базар

ими: маслята, обабки, есть рыжики даже;

и дельтаплан – современный успешный Икар –

к солнцу упрямо летит над Массандровским пляжем.

 

Так хорошо! Яхта в море. Две чайки над ней.

Ветер поймала и, кажется, выпорхнет влёт вся!

Что они каркают? Даже сильней и сильней!

Что они каркают? Что им в ущелье неймётся?

 

15-10-2021

 

 

ОКТЯБРЬ  НЕ  БАЛУЕТ

 

Октябрь не балует. Похолодало.  Пасмурно.

Сосед Семён в очередной ушёл запой.

Вчера приснился мне кубинский лидер Кастро, но

в цивильном и улыбчивый такой.

 

К чему бы это? А, пустое! На погоду глюк! .

Сплюнь! – мать сказала, – посчитай до полуста!

Но между рамами домашний крестовик паук

куда-то спрятался и сеть его пуста.

 

Мне скучно! Не люблю я серость эту..

Порывы ветра листья теребят.

Всё чаще возвращаюсь в мыслях к лету,

всё чаще вспоминаю я тебя.

 

Твой смех, твои заплывы, анекдоты

всё греют до сих пор, поверь, меня.

Как ты сама меня спросила:  – Кто ты?

Неужто принц без царства и коня?

 

Москва, Москва, разлучница, столица!

Ты  лучших забираешь задарма!

У встречных озабоченные лица,,

не то, что летом, впереди зима.

 

Октябрь не балует! На бабье лето – день лишь!

Друзья разъехались, нет рядом удальцов.

Беги, строка, печаль ты перемелешь,

напомнишь соломоново кольцо.

 

Пройдёт, конечно, всё! Пройдёт и это!

Бери портвейн! В стакан гранёный лей!

Ведь песня жизни далеко не спета

и ждёт куплетов, чтоб повеселей!..

 

07-10-2021

 

 

---

Виноградные лозы свисают с карниза

Виноградные лозы свисают с карниза,

их колышет игривого бриза струя.

Повезло мне с любимою из Кореиза,

так же в Крым влюблена, как люблю его я.

 

И уже мы планируем наши прогулки

в край ущелья, что скалами строгими сжат.

Учан-Су  от дождей стал и мощным, и гулким,

пролетает сто метров, все сосны дрожат.

 

Аю-Даг облаков собирает поклажу

на могучую спину в сырых небесах.

Если нежные грудки любимой я глажу,

я не знаю, в каких обитаю мирах.

 

Мы пьянеем с ней оба от солнца и бриза,

от пионов весной, дарит их Куш-Кая.

Повезло мне с любимою из Кореиза,

в Крым она влюблена, не слабея, чем я.

 

Загорать с ней люблю в наших бухтах укромных,

на горячих камнях под шатром синевы.

И боюсь утонуть я в глазах её томных

и хочу в них тонуть бесконечно, увы.

 

Я об этом пишу, не стесняясь нисколько.

Видно, это судьба, раз схлестнулись пути,

а над нами луны апельсинная долька

и мерцающих звёзд между туч конфетти.

 

Вот и всё, но в ушах всё звучит, как реприза,

фраза этого текста в ночи и средь дня:

«Повезло мне с любимою из Кореиза!» -

в Крым, как я, влюблена и, призналась, в меня…

 

20-10-2021

---

Зелёного больше, но и золотого хватает

 

Зелёного больше, но и золотого хватает,

так добрая осень к зиме потихонечку тает,

нисходит на нет, уступает поля и лесочки,

и так до конца, до последней безжалостной точки.

Оплачено золотом листьев летящих движенье,

где карканье в рощах, где птичье рассветное пенье,

и всё это тихо, с грустинкою, неотвратимо,

и жизнь наша так же, отрадовав, движется мимо,

Зима всё покроет холодным своим покрывалом,

и море рассердится, вал свой погонит за валом,

замолкнут поля, только ветер проплачет уныло,

так будет и так повторится всё, так уже было,

Пора бы привыкнуть, но нет, не могу, не умею,

и, в осень влюблённый, прощаюсь, прощаюсь я с нею.

И даже заметив, что бабочки бодро порхают,

я  знаю, они тоже с осенью этой растают.

И будет зима: задождит, запуржит, заморозит,

поэзия место уступит заждавшейся прозе,

и будет мне осень последняя сниться и сниться,

с душой расставаясь, и вновь обещая с ней слиться.

Так время уносит всё то, что обратно приносит,

но это уж будет другая – и с нами ли? – осень.

Об этом и листья шуршат, и печалится хвоя:

всё будет, все будет, но только другое, другое…

 

14-10-2021

 

---

Вот есть неприятные люди

Подлец*, а никто не осудит,

то ложь он запустит, то лесть.

Вот есть неприятные люди –

такая нам данность! – вот есть!

 

Связаться – себе же дороже!

Смолкают все пред подлецом.

Стерпелись с холёною рожей,

что выглядит сытым лицом.

 

При галстуке, выбрит, наглажен,

под лёгким шофе, наконец,

но нет в окружении гаже

моём, чем успешный подлец.

 

С ехидцей он всех поучает,

бывает, наглеет, как хам,

к начальству любовью пылает,

он мастер по этим делам.

 

Себя он считает поэтом,

тут станешь врагом – только тронь! –

и всё ж пустомеля при этом,

и самый разнузданный тролль.

 

Он в маске всегда патриота

России, но тут не спеши:

здесь –  это скорее работа,

чем зов подлецовой души.

 

Послушать его – он всезнайка!

Трепло! И прямой паразит!

Давно уже сорвана гайка

с резьбы и вот-вот отлетит.

 

Прицепится – не отцепиться!

Липучесть – привычка его!

Так хочется в зюзю напиться,

чтоб просто забыть про него.

 

Не знаю, безус он, с усам,

но, как прокричали грачи:

он в скобках, как в баночке, (амис),

похож на анализ мочи…

 

01-10-2021

 P.S. * Обнародование личной переписки с коллегой, чтобы выставить последнего в неудобном положении и унизить его, - подлость? Подлость!

Отсылать к текстам четырёхлетней давности, чтобы опять посеять вражду между давно примирившимися коллегами, - подлость? Подлость!

Подобных примеров много! Не буду пока все ворошить! Каждый найдёт свой, интересующий его, пример.

---

Мой дед писал стихи

 

Я чувствую, по жизни я хитрее,

чем выгляжу, здоровый, как  амбал,

а деда расстреляли как еврея,

он в лавке ширпотребом торговал.

 

Армяне мы -  по крови и по духу,

мы древний, испытавший всё, народ,

и если кто заедет с правой в ухо,

он с правой тоже в ухо обретёт.

 

На озере Севане тишь да гладь,

лишь рябь пройдёт, словно озноб по коже,

и с нами, право, лучше торговать,

чем воевать, себе же то дороже.

 

Я помню, КГБ-шник, нагл и прям,

спросил, а я щипал гитары струны:

 – Так ты армяшка? Или ты Абрам?

 –  Я человек! – ответил я и сплюнул.

 

А мой отец погиб в боях за Керчь

и, чтобы не поддаться многословью,

мне если и придётся в землю лечь,

то здесь, в Крыму, его политой кровью.

 

Апостольская церковь всех армян

старейшая на свете, мы – без грима.

Я  никогда не видел Ереван,

что из того, я армянин из Крыма.

 

Наш Айвазовский – вот для всех пример,

иль Спендиаров – память-то едина, –

я в СССР был мальчик-пионер,

но я считал себя России сыном.

 

Не отличая ямба от хорея,

пишу стихи, как дед мой их писал;

а деда расстреляли как еврея,

он в лавке ширпотребом торговал.

 

Тот черносотенец недолго свет мутил,

в судьбе страны он безымянный прочерк,

и,  средь молвой оплёванных могил,

его мне ненавистна  больше прочих.

 

Придурки не исчезли на земле

из русских, из евреев, малороссов.

Кто воспитал их в подлости и зле?

Вот каверзный вопрос из всех вопросов!

 

И я пишу стихи, как дед писал,

он восславлял славян, евреев,  тюрков,

Он в  лавке ширпотребом торговал

и всех людей любил, а не придурков.

 

05-10-2021

 

---

В пустом классе

В  ПУСТОМ  КЛАССЕ

Что ты шепчешь о запрете

мамином у парты?                

Облака тасует ветер,

словно шулер карты.

 

Бал прощальный – это завтра!

Классики – лишь тени!

Пушкин – твой любимый автор,

мой – Сергей Есенин!

 

Отзвенел звонок последний,

где-то бродит Муза.

Мы забудем наши бредни

школьные по ВУЗам.

 

Так давай мы завтра скажем,

будем всем примером!

Был твоим я верным пажем,

стану кавалером!

 

Мама что? Поймёт и мама!

Страшно? Что ты мелешь?

Страха нет в душе ни грамма,

ликованье в ней лишь!..

 

…………………………….

 

И стоят всё эти двое

у окна с геранью.

А ведь это мы с тобою

перед расставаньем.

 

Шепчутся! Ещё не зная, –

ах, пора счастливая! –

что судьба бывает злая

и несправедливая…

 

20-09-2021

---

Пост № 1

Тявкает Моська в подъезде напротив,

только приехала с Дамой из Поти

и заявляет об этом всем, всем –

не подходите к вещам, а то съем.

Вот уже час Моська лает в подъезде,

два чемодана и сумка – на месте!

Видно, хозяева Даму не ждали

и по делам своим вот загуляли.

Я наблюдаю от скуки за миром:

лоджия южная, хата с сортиром,

что ещё надо? Сиди и глазей!

В шутку подумал: народный музей!

Вышел сосед, дядя Петя, в тельняшке,

крепко хватил вчера, видно по ряшке.

К рынку пошёл, там пивко и портвейн.

Дело святое, как молвил Е. Рейн.

Был он на Пушкинских чтеньях в Гурзуфе,

помню вьетнамки его между туфель

наших поэтов, успел загореть.

Вот кто умеет с бухла не болеть.

Пили однажды, ему хоть бы хны,

а все другие изрядно хмельны…

Вот на такси подрулила хозяйка.

Да! Ничего! Груди лезут из майки!

Даму и Моську в квартиру ведёт.

День набирает крутой оборот!

Ладно, пойду, ждут на пляже друзья.

Зной не люблю, переждал его я.

Солнце пошло по наклонной к Ай-Петри.

Бриз заиграл. Это клёво при пекле!

Я покидаю Пост № 1.

Моська опять заливается, блин!

С Дамочкой надо потрёкать о плоти

Ялта, скажу, так похожа на Поти!

Словно бы сёстры, в курортный сезон.

Вот размечтался. Упал на газон!      

Девки с друзьями смеются, а я –

тьфу! – ненадёжность кляну бытия…

 

23-09-2021                                     

 

---

Нет тебя, а я люблю!

 

                                  Светлой памяти Светы Е.

 

Может, жизнь свою гублю,

тороплю поток свой к устью.

Нет тебя, а я люблю,

вспоминаю с нежной грустью.

 

Рано слишком ты ушла,

свет небесный тихо льётся,

а лоза твоя – шасла! –

от кистей тяжёлых гнётся.

 

Твой сентябрь наступил,

росами украсил тропы,

Девам этот месяц мил,

так нам шепчут гороскопы.

 

Будь счастливой в небесах,

пожелать, что там – не знаю.

На каких судьбы весах

доля добрая и злая?

 

Всё случалось, всё прошло,

всё венчают марши тризны,

а с тобой навек ушло,

что-то главное из жизни.

 

Бабье лето! Как всегда,

смех над Ялтою стоустый.

В море тёплая вода.

Полон пляж.

А в сердце пусто.

 

13-09-2021 – День рождения Светы

 

 

---

Кастрополь. Симеиз.

Кастрополь. Симеиз. Любимые места.

С открытою  душой  вот отдыхаю где я.

Здесь  можно век прожить спокойно лет до ста,

когда б ни этот век воров и прохиндеев.

 

От пиний тень густа, а рядом жаркий пляж

и часто даже днём звучит в тени гитара,

здесь вовсе ни к чему для женщин макияж,

мужские здесь тела все в бронзе от загара.

 

Здесь скалы и холмы собой ласкают взор.

На Диву*, если смел, взойти к вершине можно.

А южная гряда отвесных Крымских гор

от северных ветров – защита, щит надёжный.

 

Об  Ифигении ** расскажет миф  любой,

от греческих мотивов здесь никуда не деться,

и даль бывает здесь настолько голубой,

что верится с трудом, и трудно наглядеться.

 

Я здесь любовь крутил с красотками двумя,

чтоб всё вам рассказать, стих длинным будет, долгим,

но обе под конец сбежали от меня

к двум лётчикам из городка на Волге.

 

Про санаторный  быт не стану говорить. 

Я местный, и пишу о том,  что сердцу  ближе.

А из инжира здесь варенье все варить

умеют так, что пальчики оближешь

 

Из Ялты я сюда рвануть всегда готов,

друзьям друзей моих с признательностью рад,

у бабы Нюры здесь есть розы всех сортов

и сладкий лук*** –  на рынке нарасхват.

 

Орехи и грибы, кизил и тёрен – лес

нас осенью встречает урожаем,

да и других в Крыму достаточно чудес,

так что бестемье  мне не угрожает.

 

Кастрополь. Симеиз. Тень пиний так густа,

что глохнут в ней и смех, и разговоры.

Здесь можно  век прожить спокойно лет до ста,

когда бы ни политики и воры…

 

*Дива – знаменитая скала над морем в Симеизе.

** Ифигения – скала в Кастрополе, где по преданиям был храм Девы.

Миф о Пилате и Оресте.

***Сладкий лук – действительно сладкий лук, который выращивают

в Голубом заливе над  Симеизом.  Известен, как – лук Ялтинский.

08-09-2021

                                                   

 

 

 

 

---

Вечная память

 

                                                    Ф.О.

 

  – Ночью – зной, наутро – солнца

жгут  безжалостно лучи:

слава богу, гарнизон цел,

отступили басмачи… –

 

Он показывает шрамы,

говорит, где их нажил,

юморок в рассказах, драмы;

в  Средней Азии служил.

 

Хлопок, басмачи, дехкане…

На веранде мы, в Крыму.

Я смеюсь от деда, я не

верю всё-таки всему.

 

Любит подзагнуть  дедуля,

курит с планом беломор,

под лопаткой носит пулю

от бандитов до сих пор.

 

Арыки, верблюды, странный

в горной местности аул.

дополняет иностранный

антураж тот – саксаул.

 

Но сильней всего неверье

 у меня, в конце концов,

к розовым скворцам  в деревьях

экзотических дворцов.

 

Мы портвейном запиваем

Крымским побасёнки те.

Журавлей собралась  стая,

кружат где-то в  высоте.

 

Осень. Лето  пролетело.

Холодней стал с моря бриз.

Не внушает деда тело

веру в юный героизм.

 

Я не знал, что год всего лишь

проживёт дедуля наш.

И неверье не замолишь,

и любви не передашь.

 

Я его рассказы помню!

Представляю, как отряд,

обходя каменоломню,

попадает в сущий ад.

 

Пулемёт строчит. Засада!

Раскалён нагана ствол.

Но он вырвался из ада

и бойцов с собой увёл.

 

Фергана отряд встречает,

(ждут уже кумыс, и плов!)

ах, горячими речами,

ах, наградами бойцов!..

 

02-08-2021

 

---

Последние дни августа

Спа-район.  Балконы.  Гаражи.

Палисадники, –  хозяев нрав и ребус.

В августе прощальные стрижи

от москитов очищают небо.

 

И уже сентябрь совсем не за горами,

день короче, ночь сверчками певчими полна;

свой  шедевр  паук  приладил  к раме,

он погибнет при закрытии  окна.

 

Мы с любимой  плещемся на море,

посвящаю ей я все стихи;

но уже мелькают кое-где на косогоре

осени чуть видные штрихи.

 

Иль мазки?  Не важно! Лето скоро

канет в Лету.  Грустно станет мне.

А вчера  паденье метеора

видел, где-то в полночь, при луне.

 

Звездопадом тоже август славен,

фейерверкам нашим он сродни.

Надо починить задвижку ставен,

чтоб не бились в ветреные дни.

 

–  Ну плыви ко мне, моя русалка!

Брызгаться не смей!  Ну, ша!  Ну, ша! –

Лета уходящего мне жалко,

но и осень очень хороша!

 

Виноград поспел.  Орехи тоже.

Словно мёд, инжир!  Ничейный! Ах!

Капельки морской воды на коже,

словно стразы, в солнечных лучах…

 

31-08-2021

 

---

Учтите!

 

Не сидится в квартире,

тянет к морю иль в лес.

Я романтик и лирик,

в переводе – балбес!

 

Я стихи сочиняю,

не мешайте – облом!

А сарай починяют

дядя Коля с Петром.

 

Я романтик и лирик –

с Музой выйду гулять.

Западло мне быть в тире

и в мишени стрелять!

 

Западло красить стену

и её же – белить.

Я себе знаю цену,

Славу с толку не сбить!

 

Я романтик и лирик,

мне не до чепухи,

я на дружеском пире

прочитаю  стихи!

 

Звёзды в полночь считаю,

звон сверчковый из кущ,

от строки своей таю,

от катренов тащусь!

 

Я романтик и лирик

с нежным сердцем в груди,

так что, ярый сатирик,

ты меня обходи!

 

Я ведь боксом владею –

хуком в челюсть! – оёй! –

и куражиться смею

только  я над собой!..

 

Я романтик и лирик!

 Я ещё, без прикрас,

двухпудовые гири

выжимаю 100 раз!..

 

21-08-2021

---

Вещие сны

 

                                                     В.Ч.

 

Пчела то ль вила́сь, то ль ви́лась

над ухом час с лишним подряд.

Мне женская грудь приснилась,

а это к деньгам, говорят.

 

Я лапал её, тискал грубо,

проснулся и снова уснул…

Дружок мой по бредням ютуба

долг давности давней вернул.

 

Всё честно. По курсу. С наваром.

Шутил. Обозвал – Беранже!

Нет, верим друзьям мы недаром,

хоть жили сомненья в душе.

 

В сны вещие верю не слепо,

ведь снилась река мне вина,

когда нас коварно, нелепо

на вклады обула страна.

 

Пусть снится грудь женская чаще,

чтоб лапал и мял её, лих!

Не в деньгах, не спорю тут, счастье,

но очень не сладко без них.

 

И пчёлы пусть вьются, и пчёлы!

Пусть мёдом пропахнет весь Крым!

Я случай тот тоже учёл и

со сном сопоставил моим.

 

И вот у меня мани-мани,

и можно взять сыра, вина:

ведь женская грудь не обманет,

когда мне приснится она.

 

Жена говорит, что смеялся

во сне я тогда, был игрив,

но я разговоры те смял все,

их в шутки легко обратив.

 

Зато удивилась под вечер

букету, вручённому  ей…

Долги возвращённые лечат

нас всех заверений верней…

 

18-08-2021

 

---

И я бегу лесной тропинкой к морю

Москиты, комары – подарок влаги,

их уйма у горы Ставри-Кая.

А строки возникают на бумаге

сухой, им мошкара та не друзья.

 

И я бегу лесной тропинкой к морю,

трава в росе, туманится гряда.

С москитами я не веду борьбы, не спорю,

я просто избегаю их всегда!

 

Прости, Ставри-Кая, не повезло нам,

но это так – цветочная пыльца:

я шёл к тебе с надеждой и поклоном,

как ходят к чуду чуткие сердца.

 

Гул водопада бродит между сосен,

рокочет речка меж камней, смотри…

Укус москита потому несносен,

что чешется потом часа два-три.

 

И я бегу лесной тропинкой к морю,

накаты волн его всегда со мной:

чтоб слушали меня потом в конторе,

как провожу я сладко выходной.

 

А что? Не ныть же о толпе москитов?

Как  водопад насмешливо  басил?

Ведь две недели дождь, как через сито,

всё моросил в лесу и моросил.

 

Зато у моря – бриз, кварталы Ялты,

Приморский парк при золотой луне

и, если выходной свой весь проспал ты,

то позавидуй белой завистью хоть мне.

 

Пусть я лгунишка, но скажу – не слишком,

грехи мои не очень велики,

и я издам стихов о Ялте книжку,

в которой о москитах – ни строки.

 

Они нюанс, штришок, их суть ничтожна,

я их забыл, как то, что даль – сера.

Зато у моря надышаться можно

и нагуляться Ялтой до утра…

 

14-08-2021

 

---

Я легко пишу стихи

У меня свои грехи,

ни при чём эпоха.

Я легко пишу стихи –

это, кстати,  плохо!

 

Строки, рифмы прут волной.

Не сдержать их, братцы!

Трудно к мысли ключевой

самому добраться.

 

Конъюнктурную строфу

нет-нет, да и выдам.

Друг прочтёт и скажет: – Фу!

Ну и мамалыга!

 

Что ты суетишься, Слав?

Вспрянь! Какого чёрта?

Мудрости и рифмы сплав

низенького сорта.

 

Нет изюминки!  Спеша,

юморну для виду!

Вот и чувствует душа

за себя обиду.

 

Без души стихи не те,

так, мелькнет украдкой;

да и вам ведь в маете

не особо сладко?

 

Накопилось чепухи –

вот причина вздоха:

я легко  пишу стихи -

это, кстати,  плохо.

 

03-08-2021

---

Ралли в Крыму. Бездорожье.

На вираже, на вираже

Жигуль несётся в неглиже

с оторванным капотом

и руль бинтом обмотан.

 

Я не Шумахер, – улюлю!

(не улыбайся, дядя!) –

Иограф и Кизил-Каю

я проскочил не глядя.

 

А Жигулю под 20 лет,

испытан он и хваток,

и если б не был я поэт –

накинул бы с десяток!

 

Мы с ним и ра́лли, и ралли́

прошли – все гонки с дымом!–

мы от рожденья не врали,

мы местные, из Крыма!

 

 На вираже, на вираже,

нет, не зажмурюсь я уже,

учитель мой из асов,

из высшего, из класса!

 

А вот въезжаем мы в гараж,

пройдя последний наш вираж,

и глохнем, отдыхаем,

вовсю дорогу хаем!

 

Мол, чтоб ещё? – да ни ногой!

Ну, ну, Жигуль мой дорогой,

сейчас подмарафетимся

и у жюри отметимся!

 

Финал ведь завтра! Да, финал!

Всех мой азарт уже достал!

Последний раз промчимся

и, верю, – отличимся!

 

На вираже, на вираже,

мы восхитительней стрижей,

подвластны все форсажи,

любые эпатажи!

 

01-08-2921

 

• Выберите действия

---

Жара упала

Жара упала. Хочется любви.

И хочется признанья вместе с нею.

Каким ты здесь поэтом ни слыви,

всё встретишь здесь поэта посильнее.

                                                     

А за окном активней стала жизнь:

и говорок, и смех прошли волною.

Строка к строке за рифмою ложись

в канву стиха, задуманного мною.

 

Жара упала.  И дышать легко.

И на душе свободно сразу стало.

И мысленно я вижу далеко.

И хочется любви.  Жара упала.

 

Люд разморённый  всё идёт от пляжа.

В ущельях вечереет всё сильней.

И нет уже того ажиотажа,

который был в начале тёплых дней.

 

Всё в меру хорошо. И солнце тоже.

Достал уж нас нещадный этот жар.

Соседка Тома с морячком Серёжей

направились неторопливо в бар.

 

Там всё хрипит Высоцкий, и Антонов

зовёт на море. Вот где благодать!

Столетних пиний накренились кроны

на юг, уж им к жаре не привыкать.

 

И в переулок наш под треск мопеда

вломился гам, почти-что вызвав шок.

Жара ушла.  И мне пора обедать.

Пожалуй, ночью допишу стишок.

 

Под звёзд мерцанье жизнь совсем иная,

и вдохновенье полночь так и льёт,

и Изя, что приехал из Синая,

с бутылкой виски, как вчера, зайдёт.

 

Мы посидим, он рифмочки похвалит,

он между нас известный эрудит,

а после он отвалит к рыжей Вале,

муж у которой третий год сидит…

 

27-07-2021

 

 

---

Не могу простить

                                                                     Светлой памяти С.Е.

 

Умирала нелегко и долго,

всё цеплялась, чтоб ещё пожить,

и глаза мерцали болью волгло,

и просила, еле слышно, пить.

 

Подлый Бог, темны твои порядки,

мне, порою, кажется – ты псих:

как ты мог забрать льняные прядки

ласковых волос из дней моих?

 

Ты зачем дал мне мученье это,

всё вокруг любимое губя?

А ведь был я неплохим поэтом –

прославлял, как многие, тебя.

 

Да, тебе не часто я молился.

Да, был часто пленником дилемм.

Так зачем я в юности не спился?

Пули в драке избежал зачем?

 

Милый Бог, пусть ей там будет сладко,

пусть пошлёт мне небо добрый знак,

но твоих поступков и порядков

всё равно я не пойму никак.

 

Умирала медленно и долго,

не могла взять лихо это в толк:

хочется порою выть мне волком.

Не дождёшься! Я в душе не волк!

 

Ты нам встречу кротко обещаешь

у себя, мол, всем там, в час свой, быть…

Слышал я, что ты нам всё прощаешь,

я вот не могу тебя простить…

 

P.S.

18 июля 2021 исполнился ровно год, как ушла  Света.

---

У окна

 

Люблю смотреть я из окна на птиц,

ловя стрижей шныряющих мгновенья,

а после в рифму пару  небылиц

в тетрадку занести под вдохновенье.

 

И думать о себе, что я поэт,

молиться: пусть мгновенья эти длятся! –

и два листка, как пара эполет,

слетевши с дуба, мне в тетрадь ложатся.

 

Я сдую их, пусть длится их полёт,

я с образом поэта явно сжился;

бывало, кляксой воробья помёт

на строчки неожиданно ложился.

 

А это к счастью! Ну, так говорят!

И я предпочитаю верить в это!

Не зря же пять стихов моих подряд

дала «Литературная газета»!

 

Журнал известный тоже не отверг

и альманах один. Спасибо, Боже!

Вот вышлю, после дождика в четверг,

(примета есть!) и этот опус тоже.

 

Безгонорарно, правда! Век такой!

Писатель – не профессия! Так, хобби!

Мол, водишь шаловливою рукой

в тетрадочке, пока другие робят.

 

Тьфу, трудятся!.. С букашкой воробей

на ветку сел, качнувши с лёту ею.

Чирикает задорно: «Не робей!»

– Да не робею, милый, не робею!..

 

Я у окна с часочек посижу.

Стрижи исчезли. Ищут мошек, видно.

Я, может быть, такое напишу,

что нас лишать оплаты станет стыдно…

 

Хотя, навряд ли! Строй в стране не тот!

Не бизнесмен! Да даже и не мент ты

Вот если миллиард кто уведёт,

тому почёт! Тому аплодисменты!

 

15-06-2021

 

---

Счастливым Бог послал подводную охоту

 

Счастливым Бог послал подводную охоту

в наш век, где столько лжи, препятствий и оков.

Он даже отменил на их добычу квоту,

Апостолы Его из них, из рыбаков.

 

И в клан счастливцев я вошёл, как свой, легко так,

у моря в Ялте жил,  ребёнком семеня;

я плавал средь медуз, нырял в подводных гротах,

и стаи пиламид кружились вкруг меня.

 

Повадки диких рыб я изучал прилежней

предметов школьных, что ж, наказан был не раз.

Но тайнами глубин меня Южнобережье

манило много лет, да манит и сейчас…

 

Катранов увидав, акул колючих этих,

(я с ними чуть в истории не влип!),

я их сопровождал, пытался я заметить,

как хищницы ведут себя средь прочих рыб.

 

Они исчезли! Я случайно оглянулся –

у ласт моих, впритык, скользили их ряды –

сейчас бы хмыкнул я, иль даже улыбнулся,

тогда, вмиг обмерев, удрал я из воды…

 

Вот средь камней в  щели горбыль стоит матёрый,

мечтал я о таком с тех пор, как был мальцом:

средь водорослей я (люблю морскую флору!)

крадусь к нему,  крадусь с гарпунным ружьецом.

 

Сбываются мечты!  Выныриваю к солнцу!

Как сладко воздух Крыма всей грудью пить и пить!

Торопятся, бегут, как стайка марафонцев,

куда-то крабы вглубь, чтоб панцири сменить.

 

А на мели кефаль гуляет, серебрится,

и зубари плывут к своей скале, где мол…

Я  представляю вдруг моих домашних лица,

когда я горбыля им выложу на стол.

 

Два крупных лобана выщипывают что-то,

я тут же торможу –  парю, слежу, кружу…

Ах, чудо-из-чудес – подводная охота! –

я вам о лобанах отдельно расскажу!..

 

22-06-2021

 

---

Наш ёж

 Кто в грядке  капустной  всю  ночь веселился?

Ответа, любитель поспать, не найдёшь!

В моём палисаднике ёж поселился,

наш крымский, колючий, бесстрашный наш ёж.

                                       

Он дружит с дворовыми кошками, с ними

и прячется где-то, он чхал на домком,

я сделал однажды любительский снимок

всей этой компании за гаражом.

 

Зато ни улиток, ни слизней не стало,

ну, что ж, что помяты посадки слегка:

соседка ежу крошит хлебца и сала,

кошарикам в блюдце плеснёт молока.

 

Из моря луна выйдет в летнее небо,

раскатится звёзд золотое драже,

сажусь за стишата, они, как плацебо,

 жизнью  натёртой, уставшей душе.

 

Я их сочиняю и, чувствую, лечат

строй мыслей, что еле понуро брели:

доказано, что от удавшейся речи

оратор доволен и слушатели…

 

Маяк на молу ночь лучом прожигает,

средь звёзд оставляет свой гул самолёт,

маяк Ай-Тодора зелёным мигает

в ответ, был когда-то там римский оплот…

 

В окно я смотрю, как наш ёж деловито

топ-топ  к палисаднику, кот – рядом с ним,

курзал отключает свою «Рио-Риту»

и гасятся окна одно за другим.

 

И рифмы звенеть начинают тихонько,

их город глушил, да утих  он,  заснув;

напротив, в окне раздевается Тонька

и шторки сдвигает, лукаво вздохнув.

 

И Ялта вся в лунном сиянии, словно

из сказки какой, из волшебного дня:

мечты обретают значения слов, но

из всех надо выбрать, что лишь для меня.

 

А ёж наш уже в палисаднике бродит,

за ним я слежу, а себе – ворожу,

и славные, строчка за строчкой, выходят

и в строфы ложатся…  Спасибо ежу!..

 

23-06-2021

---

Графоман

                                                                                  с.т.(амису)

Рифмачить научить и зайца можно –

«капуста-пусто» –  зарифмует он.

Но ген поэзии, нет, не подкожно,

а внутривенно Музой мне введён!

 

Конечно – это образ, но в нём суть вся

конфликта, чьи миазмы души жгут:

а бездари и там и тут пасутся,

и графоманствуют, и в рост везде идут.

 

У графомана есть настырность, хватка,

но всё равно он в нашем деле – тать.

ему крапать стишки, быть может, сладко,

но горько их, увечных, нам читать.

 

Он убеждён, что выдаёт лишь перлы,

знакомых задолбал, мол, он поэт,

но литгерой какой-то эфемерный,

корявый слог и чувства меры нет.

 

Скажи ему об этом – враг до гроба,

затеет ссору, склоку, хоть смешон,

души нет в текстах, есть одна утроба,

которую насытить должен он.

 

И он карпает, он в ночи рифмует,

метёт всё  в строки, словно помело,

с великими себя равняет всуе,

те на портретах хмурятся зело.

 

А то ещё взял моду:  анекдоты

рифмует старые, нажим всегда на ню,

и  у него важнее нет заботы,

как нам расхваливать свою стряпню.

 

Собравшись с духом, я сказал: «ПОШЁЛ ТЫ!..

Твоим поделкам место лишь в п…»

Он стал сначала серым, позже жёлтым

и ложью обложил меня везде.

 

Я и такой, я и сякой, безбожно

всю правду исказил, прилип, что клей…

Рифмачить научить и зайца можно,

но зайцу что? Он пас! Он поумней!

 

25-06-2021

---

Потоп

Ливень – стеной! Хлещет, льёт, моросит!

Вот и режим навязался острожный.

Скоро ль закончишься ты, паразит,

лето проходит, а выйти не можно?

 

Две городские реки – до краёв!

Гражданам пешим, водителям – горе.

И с клокотаньем срываются в рёв

русла, бегущие бешено в море.

 

Рухнул мужик, встал,– воды – во! – по грудь!

Ладно, спасатели руку подали.

Море на милю загадила муть,

самоочистится скоро едва ли.

 

Весь наш квартал уж по окна в воде,

три лёгковушки снесло к пляжной буне,

мы не готовы к подобной беде

в солнечной Ялте в блаженном июне.

 

Передавали: мужчина погиб,

он торопился на встречу с невестой…

Знаешь что, Господи, это загиб,

не заслужили мы кары небесной.

 

Напоминаешь про Ноев потоп?

Каина, Еву, конец Суламифи?

Ты же раскаялся всё же потом,

как говорят нам библейские мифы.

 

Что-то прогноз проморгал, проглядел,

все его байки повенчаны  ложью,

вот и возникнул такой беспредел

в наше-то время при царствии божьем.

 

Завтра –  вещает: и солнце, и тишь,

мол, всё  о’кей, насиделись, мол, дома…

Что ж ты, Всевышний, всё время молчишь

иль громыхнешь в отдалении громом?

 

А за окном  не дорога – река!

У МЧСников строгие лица.

Даже отважная, в общем, строка

выйти из лада в потоп не стремится.

 

Ливень – стеной! Хлещет, падает, льёт!

Птиц нет ни в кронах садов, ни в полёте!

Что-то истошное мама орёт

с детской коляскою в водовороте.

 

Камни грохочут, несутся стволы,

ожили словно видения ада,

небо, под цвет отсыревшей золы,

душу гнетёт и не радует взгляда…

 

19-06-2021

 

---

Бегут волна с волной

 

 

Бегут волна с волной, за ними – все другие.

Уходят в мир иной друзья, враги, родные.

Растаяли бесследно все волны на песке,

а мы всё худо-бедно встречаемся в леске.

 

Нам хорошо вдвоём, здесь ветер в грудь не дует;

бывает – и поём, бывает – и враждуем.

Жизнь, что волна в песке, была – и нет, не стало,

а мы с тобой в леске; ты не о том мечтала?

 

Тогда скажи, о чём? Не знаешь? Я улажу!

Прижмись ко мне плечом! Дай  волосы  поглажу!

                              Дай поцелую грудь! Дыши ровнее!  Ну же!

Мы вместе. В этом суть! И нам никто не нужен!

 

А крымская сосна, с опушки, молодая,

нам привела маслят, их здесь семейство, стая.

Им здесь раздолье и никто их стан не знает.

Костёл Ставри-Каи* округу охраняет.

 

Да дятел – тук, тук, тук! – да свист пичуги малой,

да белочка на сук взлетела и пропала.

И мной задуман стих об этом дне, подробен;

гул Яузлара* – тих, гул Учан-Су* – утробен.

 

Жизнь –  как волна с волной,  бежит, – ей вслед –  другие.

Уходят в мир иной друзья, враги, родные.

Гоню те мысли прочь, их строй, нет, не целебен.

Пойдём! Густеет ночь. Звезда мерцает в небе…

 

*Ставри-Кая – популярная  у туристов гора над Ялтой в урочище Учап-Су.

*Яузлар, Учан-Су – водопады в горах над Ялтой.

 

16-06-2021

 

---

Пошли пиленгасы

 

Погодою довольны мы пока,

блаженствуем, как чаек эта стая:

то, чуть возникнув, тают облака,

то снова возникают, чтоб растаять.

 

Нам ни портвейн не нужен, ни агдам,

мы вновь спортсмены и, чесслово, асы.

Сияет солнце.  Из лиманов к нам

матёрые стремятся пиленгасы.

 

Ныряем, как дельфины, –  лучше даже! –

выслеживаем, где возникнет муть.

У стаи  самки есть, есть в стае стражи,

но мы-то знаем, как их обмануть.

 

Подныриваем плавно, без движений,

скользим, как тени,  тайною маня:

огромный пиленгас, тут нет сомнений,

забьётся на кукане у меня…

 

Навстречу  косяки  идут с Азова,

косяк за косяком, как строфы в стих;

приём мы повторяем снова, снова,

пока не вспыхнет паника у них.

 

И всё! Пустыня! Унеслись в глубины.

Конец охоте! Гаснут краски дня…

Ко мне вплотную подплывут дельфины,

чтоб с уваженьем изучить меня…

 

Уже ребята в бухте. Костерочек

дымит. Плыву. Нельзя томить народ.

Я думал написать об этом очерк,

да рифмы взяли прочно в оборот.

 

И, выходя на берег Тарханкута,

к палаткам (хорошо, что мы без дам!)

я знал уже, что выпадет минута,

когда я опишу всё это вам.

 

Жигуль – в овражке. Сушатся костюмы.

Свет лунный вытесняет снова мрак.

Гитары перебор. Улыбки. Юмор.

И звёзды необычные – с кулак!

 

А завтра – новый день! И вдоль Атлеша*

вновь косяки пойдут средь скальных глыб,

и, свой азарт охотника утеша,

я буду просто изучать повадки рыб…

 

*Атлеш –  популярный у туристов мыс.  (Большой Атлеш).

Знаменит сквозным туннелем, пробитым штормовыми  волнами и ветрами, в котором во время ВОВ скрывались наши торпедные катера, после победных атак над фашистами…

 

07-06-2021

 

 

---

А если над морем повиснет луна

 

Радары ракетчиков здесь на плато,

как лунный пейзаж, чтоб не мокли,

но я не об этом, но я не про то,

что Турцию видно в бинокли.

 

Здесь душу яйла забирает в свой плен,

здесь в небе плывёт белый лайнер,

и здесь ты с моих не вставала колен

в ромашковом поле бескрайнем.

 

Паслись на зелёных, барашки, холмах,

к ним козы наведались в гости,

и так пах  шалфей, как уже он не пах

нигде, и чабрец заодно с ним.

 

Средь леса дорога змеилась в каньон

Большой – это истинно чудо! –

сквозь кроны нас синью поил небосклон,

который вовек не забуду.

 

И молодость ванны вернули нам всем

водой обжигающей летом,

бродили под скалами сотни поэм,

да где же взять столько поэтов.

 

И мы поспешили в тот Ханский дворец,

где бродят гаремные грёзы,

где Пушкин – кумир восхищённых сердец! –

оставил на память две розы.

 

Шумел под каштанами Бахчисарай,

пленяя легендами, новью,

но ждал нас на утро другой крымский рай,

что Ялтой зовётся с любовью…

 

Кто не был в Крыму, тот навряд ли поймёт,

что могут вас сделать счастливым

и водоросли, их витающий йод,

и сальто дельфина в заливе.

 

А если над морем повиснет луна

и волны вздохнут золотыми,

я думаю, вспомнит семья не одна,

те чары, владевшие ими…

 

02-06-2021

 

 

---

К морю - напрямик!

К МОРЮ – НАПРЯМИК!

 

По шпалерам виноградным к морю – напрямик,

по шпалерам виноградным к морю – вниз и вниз,

а шпалеры охраняет аховый мужик –                

без бутылки с «Беломором» враз отхватишь пиз…

 

В общем – ясно!.. К морю! К морю! В полдень – самый зной!

Вся шарашка наша там уж: нас –  пять-семь ребят…

Я тебе письмо отправил почтой заказной,

приезжай, мол, поныряем, скучно без тебя…

 

В  Нижней Ореанде знаю горбылиный риф,

я не трогаю тех рыбин, мелочёвку бью.

А ещё я знаю скалы, где гнездится гриф –

этот краснокнижный хищник там завёл семью.

 

 – На, дубак*, держи «подарок»! Спички тоже есть!

Твой шалаш нам, как спартанцам славное «Арго»!

Поразила всех немного, разлетевшись, весть,

что Иван-дубак задумал свататься к Марго.

 

Ну, Марго! А у Ивана дом под Ялтой свой!

Девять соток огорода! Разве не житьё!?

Суть да дело, да Ивана взял с утра конвой:

задушил Марго он в парке с хахалем её!

 

Всё бывает в этой жизни. Юг. Кумыс, Портвейн.

Ружьецо своё, как должно, к ночи зачехлю…

Я люблю поэтов честных, как Евгений Рейн,

как Иосиф Бродский – умных, тоже я люблю.

 

Но Рубцов – особый случай. Родина. Душа.

Струи Бии. Храмы. Хаты. Вечер над рекой…

Стая голубей, листвою падшею шурша,

под шпалерами шныряет, лес недалеко.

 

Жук жужжит, взлететь не может, пыжится, жужжит,

и почти совсем уж высох маленький ручей,

а накаркал же ведь горе Ваньке Ёська-жид,

мол, тебя Марго погубит, мол, не суйся к ней.

 

Да, о чём я?.. О шпалерах! О письме к тебе!

О дороге с дачки к морю не жалея сил.

Я давно уже не мальчик, и в моей судьбе

тоже всякое бывало, тоже быт штормил.

 

По шпалерам, по шпалерам – к морю, напрямик,

по шпалерам, по шпалерам – к пляжику ребят.

Я к полубродячей жизни издавна привык.

Приезжай! А то грущу я!

Скучно без тебя!

 

* Дубак – сторож виноградника (местный диалект, наверное,

от греческого или крымскотатарского).

 

30-05-2021

 

 

 

ЛЕТО

 

Сливы наливаются. Носятся стрижи.

Рифмы ждут внимания своего поэта.

Оживают частников автогаражи

на рассвете раннем – вот приметы лета!

 

И, конечно: солнце, парки, горы, лес,

аромат магнолий, штиля плексиглас,

и девчонок майки с грудочками без

панцирей бюстгальтеров, радующих глаз.

 

Это наше лето! Ялта! Шутки! Крым!

Рестораны модные. «Интурист». Огни.

Вот и устарела поговорка: «В Рим

все ведут дороги!» – Нынче к нам они!

 

Есть, конечно, Сочи там, Геленджик, Сухум,

Миргород, Одесса там, что ещё? ну, что? –

я назвал словечки вам эти наобум,

далеко до Ялты им, до цветов плато.

 

Океан ромашек там,  маки, хмель, чабрец,

если не бывали здесь, то не спорьте вы;

лоджия в глицинии – это для сердец

молодых волнительней неба синевы.

 

И уже не вспомнить нам зимних нудных дней

с ветром надоедливым, с затяжным дождём,

где с моею милою, ну, а с кем же, с ней,

поджидаем лета мы, думая о нём.

 

И не прячь ревнивый взгляд от меня, сосед,

фотку не сжигай мою в огоньке свечи:

в этой жизни знаю я точно, как поэт,

что добро сильнее зла, что там ни шепчи.

 

Всё сбылось!  Вражина наш, как ни ворожи,

как ни призывай несчастия на нас:

сливы наливаются, носятся стрижи,

солнце, парки,  горный лес, штиля плексиглас…

 

И уже торопятся к мысу Ай-Тодор

сейнера с дельфинами на ставридный лов.

Чтобы описать в стихах весь морской простор,

даже у поэзии не хватает слов…

 

01-06-2021

 

---

Красная нить

 

Пейзажи Крыма: горы, лес, плато

и море, море… Крым – отнюдь не нищий!

Я скромно умолчу ещё про то,

что крымских горных рек не сыщешь чище.

 

И Города-герои, здесь их два:

Керчь, Севастополь. Чтоб потомки знали:

фашистские фельдмаршалы едва

крестов могильных здесь не схлопотали.

 

Но это к слову, так.… Не зря курорт

Крым первоклассный (Песни, шутки, танцы!).

И ялтинский всегда заставлен порт

круизными судами иностранцев.

 

Ай-Петри, Аю-Даг, мыс Ай-Тодор,

Мартьян, Никитский сад – пою им славу!

Здесь Ялта – королева, а Мисхор –

южнобережный принц при ней по-праву.

 

А кто король? Конечно же, весь Крым!

И это не метафора поэта!

Народами не зря наш Крым любим,

не зря сюда зимой спешат и летом.

 

Не зря Гурзуф дух Пушкина хранит,

не зря талант мой предан крымской теме;

а Симеиз? Алупка? Партенит? –

всего не перечислишь и в поэме.

 

И мы, любимая, здесь встретились не зря

в Большом каньоне. Не забыть те скалы!

У Балаклавы ранняя заря

над сказочною бухтой расплескалась.

 

И мы наш Крым впитали всей душой,

всем сердцем… (Тьфу на пафос!) –

просто круто! –

от горлицы – пичуги небольшой,

до травяных раздолий Тарханкута.

 

А побывав в иных краях и странах,

всего хлебнув, но сохранив любовь,

мы возвращались в Ялту постоянно,

пропитываясь Крымом вновь и вновь.

 

Пейзажи Крыма! Не с чем их сравнить

ни за кордоном, ни в родной отчизне,

и тема Крыма сквозь стихи, как нить

проходит красная, связуя с темой жизни…

 

18-05-2021

Ялта.

---

Майские рифмы

 

            (т р и п т и х)

 

 

1.

 

Реденькие облака. Скорее – облачишки.

Солнце вылило лучей не одну бадью.

Во дворе орут в футбол звонкие мальчишки,

зло на них овчарка лает, видно, – за судью!

 

Вот картинка по душе мне, как стихоплёту.

Май.  Сирень. Над ней снуёт рифм нескучных рой.

Мир готовится к стрижам, к их летнему прилёту,

к каруселям над рекой за спелой мошкарой.

 

2.

 

Го-о-о-ол! – ликует пацанва!

Го-о-о-ол! – и смех, и мат!

И строки моей канва

ищет новый лад!

 

Я люблю зарифмовать

мир наш, быт. Не хило?

Да таких поэтов – рать! –

всем зудят зоилы.

 

Облака сгустились в небе,

стал скучней обзор.

Повилики гибкий стебель

облепил  забор.

 

Ничего. Ведь скоро лето.

Вот уж, где кино!

Столько видов для поэта

им припасено!

 

Пацаны опять в игре!

Девы – к морю. Пляжиться!

Не писать об этом – грех! –

так мне кажется…

 

3.

 

Я пишу. Дышу. Пишу. Воробьёв считаю.

Рифмы дёргаю в строку, но не наобум.

А зоилы – дураки. Честно. Я считаю,

что в поэзии они, право, ни бум-бум.

 

Май. Сирень. В пяти шагах от квартала – лето.

Как мы жаждем перемен, врёт в кафешке Цой.

Чтоб почувствовать себя истинным поэтом,

надо мир, такой, как есть, полюбить душой.

 

04-05-2021

---

Ода солнцу

 

Солнце даст живому – жизнь,

даст луна – истому.

Ворон! Ты здесь не кружись!

Пшёл вон! – по-простому.

 

Май! А значит, дождались

лета – вон, за сквером.

Солнце даст живому – жизнь!

Жизнь – любовь и веру!

 

Веру – в солнце, веру – в жизнь

и в себя отчасти!

Счастье, хватит, покажись,

есть, все знают, счастье!

 

Звёзды высверкнут в ночи,

ночь запахнет смоквой;

знаешь, сердце, не молчи,

поддержи стишок мой!

 

У любимой – ясный взгляд,

чувства мои будит,

коль строке положен лад,

значит, лад и будет.

 

Он возникнет сам собой,

рифм приманит стайку,

а в ночи затих прибой,

чтоб не сбить всезнайку.

 

Чтоб душа и стих в ладу

жили, чтили Фета;

как поэт, не пропаду

я среди поэтов.

 

Там Есенин, здесь Рубцов!

И, не в укоризну,

по заветам жить отцов

и беречь отчизну.

 

Пропадёт средь гор луна,

зорька – слой за слоем,

солнце дарит жизнь, она

дарит остальное…

 

---

День Победы

 

Меня не манят праздничные даты,

такой характер, можешь звать – натурой,

о космонавтах пишешь нам когда ты

в День Космонавтики – считаю конъюнктурой.

 

Но в День Победы нашей – здесь другое,

тут сами рифмы льнут к стихотворенью,

тут всё душе понятное, родное,

хлебнувшему от бойни поколенью.

 

И я пишу стихи на День Победы,

я к ним готовлюсь, в них готовлюсь к бою,

в них и отец мой, в них и наши деды,

жизнь  положившие тогда за нас с тобою.

 

Я космонавтов чту и уважаю,

во многом с них и я беру пример, но

без Дня Победы, без него, я знаю,

и космонавтов не было б, наверно.

 

Баварским пивом животы б надули

и были б мы холёными с лица…

Я в День Победы слышу посвист пули,

зловещий, что замолк в груди отца.

 

И я опять пишу об этой дате,

век замирает, дни молчат, года,

о Неизвестном я пишу солдате,

Он миру стал известным навсегда!

 

Иные мнения, с обидою читая,

не подвергая их поспешному суду,

я нахожусь не где-нибудь, не с края,

я в славном 45-том том году!

 

Кто знал, что глупость нам страшней фашизма,

что враг внутри, коварен, подл, спесив,

и рухнул в мире мир соцреализма,

соцсловоблудью место уступив.

 

Но День Победы свят неколебимо

не только лишь для сердца моего;

наветы вражьи пролетают мимо

не задевая святости его!..

---

Скоро расцветёт сирень

 

Скоро расцветёт сирень.

Перед Пасхой. В майский день.

В палисаднике, в дому,

(или в доме?) – всё равно!

Всё готовится к тому,

ветви тянутся в окно!

Расцветёт. А там и лето!

Вот приволье для поэта!

Загорай! Пиши! Встречайся!

Выпивай! Да уж не чай всё!

Средь словесной шелухи

рифмы просятся в стихи!

Поощряй их! Привечай!

Наш портвейн отнюдь не чай!

Что с того, что сед, как лунь,

если на дворе  июнь,

а за ним июль и август?

На яйле ковер из трав густ!

Там чабрец, шалфей, ромашки,

не усугубляй промашки,

а вернись скорее к морю

от сосновых тех нагорий!

И ныряй под волны, крут,

по-заморски крякнув «good!»

или даже «well»– скажи,

пролетая виражи

ялтинских дорог предгорных.

Лето, фестивали, порно

пляжиков нудистов истых

между скал горячих, мглистых,

и, взглянув на звёздный сверк,

ахнешь! –

бахнул фейерверк!!!

 

25-04-2021

 

---

Открытие сезона пляжного купания

Сезон купальный открывая,

не дожидаясь даже мая,

с разгона под волну нырну

и, задохнувшись, – «Ну и ну!» –

вскричу, на берег поспеша,

но как ликует всё ж душа!

И как ликует тело, тело

поелику причастно к делу,

которого ждала душа:

Ах, как погодка хороша!..

Вода, как лёд, блин! Десять плюс!

Зато с народцем веселюсь!

Пластом, на спину, чтоб согреться,

стараясь успокоить сердце!

Конец апреля. Солнце! Тишь!

А ты на галечке лежишь

 и загораешь, сознавая,

что по стране снега гуляют.

Но Ялта – вот весны форпост! –

и я кайфую в полный рост!

Сезон открыт. Купаться можно –

и удержаться невозможно,

а разбежаться – и нырнуть! –

в заливчик, блещущий, как ртуть,

весь в золотых монетках – блики! –

он лица превращает в лики

с улыбками, входящих в смех,

он обласкать стремится всех.

Итак, сезон купания

открыт! Его открыл ни я,

а Ялта, солнце, море, горы

и…. Простите! Дальше уж повторы!..

 

24-04-2021

 

---

О себе

Семь и девять – любимые числа катренов

для стихов моих, с краткостью я не знаком;

а костюм мой подводный – из неопрена,

а стреляет ружьё сжатым воздухом – тьфу! – гарпуном.

 

Вот и всё о себе, остальное вам не интересно,

лапидарности друг, чтоб сдружить нас, не суйся, и времени даром не трать,

я люблю поболтать, но беседа была, чтоб не пресной,

чтоб хотелось ещё в заключение что-то сказать.

 

Семь и девять, ну, десять катренов мой способ общенья,

можно в этом увериться, взяв мою кипу бумаг,

за красивой строкою, бывает, крадусь, словно тень я,

я, как тень, от неё не отстану, ни даже на шаг.

 

Вот и всё о себе: набежали четыре катрена,

всё ж ещё три катрена попробую вам наскрести;

а морская волна, как влитая, и всё-таки пена

с разной взвесью вокруг возникает в финале  пути.

 

Я – морская волна, я гуляю в просторе бескрайнем,

ветру я и верна, а подчас, и совсем неверна,

и пускай, не обещан судьбою неверною рай мне,

я не жалуюсь, нет, ни к чему! Я – морская волна!

 

Я и берег скалистый, и облако, и каравелла,

и во тьме непроглядной я звёздный мерцающий свет,

потому что душа от избытка восторгов запела

и, влюблённая в мир, мне напомнила, что – я поэт!

 

Я поэт: семь и девять катренов мне Муза для дела вручила

и своё вдохновенье всечасно я жду и ловлю,

в лапидарности есть, я не спорю, уменье и сила,

но дышать нелегко в ней, а этого я не люблю…

 

Вот и всё обо мне! Ладно, сброшу ещё два катрена!

Ведь негоже смолчать о волшебном участии снов.

Буратино весёлый возник из простого полена,

папа Карло мне близок уменьем средь россыпи слов.

 

Я ищу в них живые, душе моей близких по духу,

их хватает пока в разорённой бездушьем стране,

и не надо шептать про старуху мне и про проруху,

эти байки  мне чужды, клянусь. Вот и всё обо мне!

 

20-04-2021

 

---

Но глянул вокруг - всё в цветении!

 

Простушкой  была, стала модницей.

Ручьём стал бурливый Салгир!

Расходятся люди и сходятся –  

дружили, да стали – враги.

 

И не от ума, от лукавого

все козни в судьбе – вот беда! –

я мог повстречаться со славою,

да, видно,  свернул не туда.

 

Да, видно, дороженьки разные

сменили прохладу на зной;

по-моему, беды –  заразные,

одна пристают за одной.

 

Но глянул вокруг – всё в цветении!

И зорька над морем горит.

И птиц оживлённое пение

о радостных днях говорит.

 

Двуличных событий познавший, я

терплю, хоть сжигаю мосты;

мне звёздочка, в полночь упавшая,

сулит исполненье мечты.

 

Мол,  встречу я друга хорошего,

мол, женщины будут сладки;

с деревьев цветущих порошею

слетают уже лепестки.

 

Всё к маю земля приближается,

всё ближе сиреневый дым,

цвет неба не зря отражается

заливом, до дна голубым.

 

Не зря и дельфины резвятся там,

где белый маяк наш и мол,

сарган вылетает под чаек гам

стрелою калёной  средь волн.

 

Я,  не отвергавший  уныния,

земной дуализм не корю;

приметам хорошим отныне я

и верю, и «да!» говорю.

 

Стараюсь от козней лукавого

держаться подальше всегда:

я мог повстречаться со славою,

да, видно, свернул не туда…

 

01-04-2021

---

На языке любви и боли

НА  ЯЗЫКЕ  ЛЮБВИ  И  БОЛИ

 

О книге поэта  В. Егиазарова  «Планета Крым»

 

 

                                                В строках В. Егиазарова прочитывается наше время,                                                                                                                                                                                                                 наши  мысли, наша боль, наши отчаяния и надежды…

                                                                                                                    А. Домбровский

 

В своей новой книге стихов «Планета Крым», выход которой приурочен к семидесятипятилетию, замечательный крымский поэт Вячеслав Егиазаров воспевает не только горячо любимый край, где он родился, жил и продолжает жить, но и раскрывает свою душу, своё видение мира, своё ощущение реальности. С «планетой Крым» связано становление его как личности, как гражданина, как патриота.

Егиазаров – поэт многогранный. Наиболее блистательная и столь же значительная грань его творчества – лиризм. Здесь он романтик, мечтатель, трепетно и тонко, любовно и вдохновенно улавливающий мельчайшие нюансы окружающей природы и вплетающий в неё собственные душевные переживания. Но в реальном и прекрасном мире природы, которой он не перестаёт восхищаться, внезапно ощущаешь трагедию и боль. Нет никаких видимых причин для беспокойства, но в строках стихов невольно чувствуешь тревогу, скрытую то в интонации автора, то подспудно между строк. Тема истории и современности, переплетаясь с настроем окружающей природы, фокусируется в книге и перерастает в проблему выживания. Лирическим драматизмом пронизаны строки, повествующие о варварском истреблении природы, заповедных лесов, парков Южнобережья. Обострённое чувство родины, неподдельный трагизм переживаний помогает поэту найти удивительно ёмкие и выразительные метафоры:

 

            Укатились навек золотыми монетками луны…

 

Пронзительность лирических интонаций задевает за живое,  и с восхищением замечаешь, какое распахнутое, чуткое, ранимое и по-детски восторженное сердце пульсирует в лирических стихах поэта.

Его нельзя назвать «тихим лириком», поскольку в лирических стихах слишком осязаем пульс времени. Отсюда – отрывистость тона, сила и надлом его поэтического голоса.

Новая многоплановая всеобъемлющая книга, насыщенная исконной крымскостью, – поистине планетарного масштаба. В ней – и глубокие раздумья, и лучистая, бьющая через край, радость, и неподдельная тревога за свой край.

Егиазаровская муза вездесуща. В каких только уголках Крыма не побывала она! От «волошинских» холмов Кара-Дага, вдоль южного побережья до Балаклавской бухты и Севастополя. Как истинный «абориген», автор досконально знает историю своего полуострова, который он избороздил вдоль и поперёк, впитывая его энергетику, сливаясь с его природой, испытывая всякий раз почти младенческий восторг перед её величием и красотой. «Чем, скажи, не Эдем!» – восклицает поэт, не переставая удивляться и восхищаться своей землёй, воспевая каждый её уголок, где «быль здесь часто похожа на небыль». Волшебство этого мира захватывает Вячеслава, оно органично входит в его поэзию, делая её магически притягательной. Вместе с автором читатель зачарован этим миром, в котором  «звёзд глаза, словно глаза оленьи»…, днём «цикад не умолкает дрель»…, а к вечеру «набирает закат над Ай-Петри мускатный оттенок».

Природа доминирует в стихах В. Егиазарова. Она предстаёт перед нами всегда в первозданном виде. Автор тонко чувствует её состояние, и, одухотворяя её,  интуитивно создаёт такие стихотворные образы, что впору только ахнуть и восхититься. Луна у него то светится  «яйцом Фаберже», то висит «золотым арбалетом», «царским червонцем», или «серьгой золотою», а то «мерцает драгоценной брошкой на платье вечерней зари». Взгляд поэта охватывает землю и небо во всей их цветовой и звуковой реальности. За цветом и звуком – чувство, мысль, настроение. Времена года оживают, и у каждого времени – своё лицо, своё дыхание, свои звуки, свои краски. Поэт умеет двумя-тремя штрихами создать образ местности, человека, явления:

 

            В полночь звёзды с кулак, и бежит златокудрой козою

            месяц шустрый по тучкам  к плато – попастись на Ай-Петри…

 

Читая стихи Егиазарова, то и дело встречаешь тюркские, греческие, татарские названия мест крымского побережья. Историческая тема настолько увлекает поэта, что в разделе «Крымская сага» он уже выявляется как скрупулёзный археолог. В прошлом автор – чемпион Крыма по подводному спорту, и ему не привыкать путешествовать по морскому дну. По различным приметам местности: пещерам, гротам, скалам, по многочисленным находкам на суше и в море Егиазаров описывает события и народы, населяющие эти места, воплощая картины далёкого прошлого.

Поэта волнует многонациональная история Крыма от античности до наших дней. «Здесь эра разговаривает с эрой», –  пишет он и делится впечатлениями от горных кряжей, кремнистых троп и приморских посёлков, от знакомств с их древней и новой историей. Его влечёт тайна этих мест, спрятанная за туманом истории, где «греческих амфор крутого замеса крымская глина осколки хранит». Всюду, где бы он ни был, где «античность и средневековье круто спрессованы у кафских берегов»,  и дальше по всему побережью, поэт старается понять душу местности, душу народа, населяющего в древности эти места, разглядеть его внутренний мир, прикоснуться к тем вечным вопросам бытия, которые волнуют каждого человека, где бы он ни жил.

Особые отношения у Вячеслава с морем. Он родился и вырос у Чёрного моря и с детства пропитался этой стихией. Душа поэта, будто волна, бьётся и клокочет в его стихах, потому что море и поэзия – неразделимы. Характер моря соответствует характеру поэта. То оно взрывное, бурное, громыхающее, несущее шипящие, изогнутые, как кобры, волны. То оно,  меняя гнев на милость, блестит «наподобие парчи», а «мелкие волны, игривей домашних котят, ласково трутся у ног, на песок набегая», распахивают свои ослепительные объятия, смывая печали, отодвигая заботы, обнимают, баюкают, поражают непостижимостью и постоянно меняющимися оттенками. Море так напоминает бесконечно меняющееся вечное и непостижимое время.  «Я видел море изнутри», – замечает поэт. Оно притягивает его, как магнит. В этом неумолчном  бессонном зове, чарующем магнетизме соединились для творца секунды и столетия, восторги и крушения, крики и молчание, прошлое, настоящее и грядущее. Вячеслав органически сливается с морской стихией в одно целое для того, чтобы почувствовать его тайну, а ещё для того, чтобы поверить в самого себя.

Так свободная стихия на все оставшиеся дни стала его судьбой, его великой жизненной школой, постоянным испытанием его характера. И совсем не зря в его поэзии живое и беспокойное море противопоставляется  тупому самодовольству, вялому равнодушию, затхлому болоту безжизненной рутины. Бросая вызов власть имущим, протестуя против разгула вседозволенности и беспорядка, поэт удаляется на берег моря, в свою родную стихию, где «попадаешь в плен иного бытия», иной гравитации, иного измерения. Только здесь он находит успокоение и поддержку, ощущая великую животворящую силу моря, его исцеляющую красоту. Глубинная суть отношения поэта к морю наиболее полно выражена в его строке: «… Мы одной с тобою крови…».

В основной своей массе стихи В. Егиазарова автобиографичны и, как он сам заметил, – «исповедальны». Пройдя суровую школу жизни, где шлифовался его характер, испытав боль разочарований и предательств, поэт не ожесточился, не разуверился в жизни и, будучи человеком цельным, не изменил ни своим убеждениям, ни своей сути:

 

                      Я всё прошёл, хлебнул «наук» будь спок,

                      я с детства знал, что знать не должно детям,

                      я только приспособиться не смог

                      ни к тем ханыгам, ни к ханыгам этим…

 

В последние годы на первый план творчества литератора всё чаще выступают стихи открыто гражданственные, пронизанные мятежными интонациями вызова, откровенной иронии, горечи и сарказма. В них используются, органично переплетаясь, яркая метафоричность, неожиданная рифмовка, а также экзотический словесный материал вплоть до бытового жаргона. Жизнь научила В. Егиазарова принимать удары судьбы и отвечать на них. Поэт в прошлом боксёр и научился «держать удар» как в жизни, так и в стихах, и в поэзию его открыто врывается жаргонная лексика:

 

                        И сейчас, на зарвавшихся глядя,

                        что банкир, что хапуга, что тать,

                        я кричу: Осторожнее, дядя,

                        можно и по рогам схлопотать!..

 

Поэту трудно осознать очень непростую, очень нелёгкую прозу жизни. В нём бурлит возмущение духа, как следствие лично пережитого, выстраданного на его долгом пути. «Не до лирики сегодня средь ханыг и воротил», – заключает он.

 

                      …Сегодня без горечи честной не выдашь строки,

                        да ещё притворяться, я с лучших времён не обучен…

 

Эта горечь никуда не исчезает и тогда, когда он берёт на себя ответственность за эту горькую правду. Его голос становится резким и бескомпромиссным:

 

                          Мой знак судьбы – Стрелец,

                          вот и кумекай тямой,

                          что если ты подлец,

                          нацелен лук в тебя мой…

 

В поэзии В. Егиазарова со всей очевидностью воплощается решительное волевое начало, резкость словесных жестов и словосочетаний. Настоящая поэзия не должна быть вялой, инертной, она немыслима без властного волевого порыва. Лирический герой своих стихов – сам автор – не прячется за своего героя, тайно потирая руки и с иезуитской улыбкой линчуя  нахрапистого нувориша-хапугу, выскочку-графомана или зарвавшегося чиновника, напротив, говорит «от себя», по-егиазаровски открыто – «в лоб»,  с весомой долей иронии и сарказма. Впрочем, ирония – одна из граней поэзии Егиазарова.

Откровенный сарказм, непримиримость, злая ирония –  это, по сути,  именно та бескомпромиссность, которая продиктована неприятием лживого, наносного, антилитературного, абсурдного. Это активная, твёрдая позиция человека, который посвятил всю свою жизнь Слову.

Больно отзываются его строки, когда он видит в своём городе «халупы, неуют, гнилые крыши», в гуще трущоб – небоскрёбы; когда он видит, как «роется в бачке бомж», старуху с «нищенской рукой», инвалида с гармошкой, когда «о помощи взывает каждый двор». И тогда «тоски тупой тяжёлый ком в груди теснится, сдавливая сердце»…

Это предчувствие, предвидение той боли, которая придёт к нему позднее потрясением,  когда в его родное Южнобережье оголтелыми оккупантами ворвутся нувориши, кромсая, коверкая, разрушая, выкорчёвывая любимые святыни поэта; когда на месте разрушенного появятся частные дворцы и пентхаусы, личные пляжи и парки, огороженные высокими заборами, за которыми бегают цепные псы.  Простым горожанам остаются только тротуары, вдоль которых по улицам, газуя, мчатся «иномарки».

Сегодня это ощущение боли и поиски правды кажутся поэту важнее, чем «чистая лирика», так присущая его естеству.

 

                                  Ретрограды пишут оды,

                                  да ведь время-то не од!..

 

Автор глубоко знает проблемы современной жизни и своим поэтическим пером касается самых серьёзных и актуальных явлений. Это обнищание народа и проблемы экологии и, как следствие порочной политики: смещение приоритетов, замена нравственных ценностей на суррогаты. «Я попал в больницу Ялты, как на «горьковское дно», – пишет он и в сердцах вопрошает:

 

                                  …Как на капельницу денег

                                    ветерану наскрести?..

 

Безысходная тоска и трагичность мироощущения начала  ХХI века главенствуют во многих его буквально выстраданных стихотворениях («Две луны»,  «Плач по Пушкинскому бульвару», «Ливадийская больница»). Эти стихи пронзительно бьют по сердцу и не оставляют равнодушными, потому что они написаны языком боли.

Обнажая свою душу, поэт поражает читателя то лиризмом тонких душевных переживаний, то изысканной метафорой или рифмой, а местами его поэзия надрывна, эпатажна, обличительна, не приемлет авторитетов, стереотипов и догм. Миссия писателя – не только отображать процессы, происходящие в обществе, но и предостерегать тех, кто молчит, терпит, лицемерит, склоняется, отступает, не задумываясь над тем, каким они оставят этот мир своим детям. Упругая энергия стихотворных строк заставляет читателя, энергетически сливаясь с автором, чувствовать то же, что и он, ощущать биение его сердца.

Гражданские аспекты, доминируя в творчестве Вячеслава, органично переплетаются с пейзажами, интимными и философскими мотивами его поэзии. Поэт не пишет философских стихов вне социальной сферы. Исключение составляет лишь политический аспект, который никакой философией не может быть оправдан и остаётся в сознании поэта как жестокий беспредел, как наглый популизм, как раковая опухоль в окружающем его социальном пространстве.

В поэте гордо и красиво пылает национальная гордость русского человека. Он патриот своей земли, верный её традициям и нравственным идеалам.

Мы живём в сложное время, когда рушатся привычные стереотипы, ломаются судьбы и традиции, оскверняются идеалы; когда тенденция власть имущих на Украине – превратить русский язык в язык домашнего пользования, когда идёт накат на русский сегмент культуры – вымывание русского языка из всех сфер жизни; когда извращённо понимаемое национальное самосознание приводит к противоестественному вытеснению с территории нашей страны Великой культуры. Мы практически теряем некогда могучее оружие нашего этноса – общность. Как противостоять всему этому?  Рассудок здесь не спасает. Нужна вера. Неисправимый мечтатель Вячеслав Егиазаров верит, что «осядет муть и этих дней, и этой смуты»…

Максималист по натуре, Егиазаров категоричен и в суждениях. В тональности его поэтических строк сквозит уверенность знающего себе цену человека, презирающего полутона и намёки. Его жесты решительны и свободны от тумана сомнений. Егиазаров не скучен. До такой степени не скучен, что подсознательно угадываешь в нём Мастера. Магнетизм его слова действует безотказно. Даже когда с ним не соглашаешься, то всё-таки веришь и любуешься. Склонность к детализации,  славянский меланхолический скептицизм и почти евангельская мудрость придают лирической поэзии В. Егиазарова особую прелесть и своеобразие. В своё время такие же черты заметил Н. Гумилёв в поэзии В. Ходасевича: спокойная утончённость образов и классическая прозрачность поэтической ткани. Но совсем другой Егиазаров, когда он пишет о наболевшем. Здесь присутствуют бурная экспрессия, импульс разбуженного вулкана, почти кавказский темперамент.

Безусловно, одно: воспитанный на традициях пушкинской школы, поэт В. Егиазаров по праву принадлежит храму поэтической русской культуры, и, являясь «аборигеном» «планеты Крым», навсегда останется её патриотом, его духовной ипостасью в стихотворчестве.

Хотелось бы отметить, что по своей красоте, изяществу искромётности и мудрости творчество Вячеслава Егиазарова – глубоко национальное, последовательно развивающееся в классических традициях русской литературы. Оно отличается широтой, размахом, удалью, предельной выразительностью, жаром чувств, образной лаконичностью, яркой самобытностью. Его язык музыкален, точен и свеж, тематический диапазон разнообразен. Врождённое чувство слова – это слово Мастера. Он может в одной строфе  воплотить и зрительный, и звуковой образ, а в энергетике строк через край бьёт неукротимый темперамент жизнелюба. Важно отметить, что поэтические интонации поэта, его голос ни с кем не спутаешь. Его манеру скопировать невозможно. Это поэт с почти безошибочным чувством языка и стиля.

Особенность поэтической лиры Вячеслава – это обнажённость мысли, тонкое переплетение  сложных эмоций, отсутствие намёков и подтекста, всех этих хитросплетений ума. Его поэзия лишена занудности и елейности, воспринимается легко и органично.

 

                          Заумные стихи, что может быть банальней,

                          глубины их постичь – не нужен эхолот…

 

 

Как видим, ирония действительно характерна для творчества В. Егиазарова. Но она направлена не против лиц, а против явлений, против фальши, невежества, равнодушия, снобизма. Поэзию нельзя увидеть и услышать, её ощущаешь душою, а это и есть то необъяснимое, которое невозможно втиснуть в рамки каких-то определений. Потому что поэзия находится за пределами объяснимого, не в той плоскости, в которой может развиваться научная дискуссия.

Вечную загадку представляют отношения поэта со своим веком. Пожалуй, поэту, как никакой другой творческой личности, свойственно стремление вырваться из скорлупы своих дней, из гнезда современности. Возможно, поэтому присутствует ощущение, что его стихи больше принадлежат будущему, чем времени, в котором они рождались:

 

                              …Во мне живёт ещё ушедшая эпоха,

                              во мне живёт уже эпохи новой суть… –                                   

 

пророчески замечает он.

 

Благодаря сознательному анализу и богатой интуиции, Вячеслав не потерял веру в добро, справедливость, гармонию человеческих отношений. От стиха к стиху звучит исповедь неистощимого жизнелюба и романтика, сознающего свою причастность ко всему сущему в мироздании, а так же мятежного бунтаря, глубоко ранимого людской пошлостью и страдающего от несовершенства мира.

Таким образом, поэт видит свою цель не в культивации сугубо личной «избранности», но в том, чтобы быть причастным, донести и утвердить в душах извечные истины и высокие идеалы, традиционно завещанные нам отечественной поэзией и русской культурой.

Разумеется, зрелая поэзия В. Егиазарова не сводится  к непосредственно гражданским стихам. Но на его стихотворениях, посвящённым вечным темам природного и человеческого бытия как бы лежит отсвет гражданской ответственности. События  эпохи неотвратимо входили в его судьбу и в его творчество. Поэзия насыщалась прозой повседневности во всех её многообразных проявлениях, многогранной противоречивости и пестроте. Проза жизни входила в стих так естественно, вольно и органично, что становилась поэзией жизни. И нельзя не заметить, что именно в этих «бытовых» стихах звучат самые высокие слова о любви и преданности, о жизни и смерти, (разделы «Маятник судьбы», «Ностальгический блюз», «И на любви я делаю акцент»). Сквозь тоску ожиданий, сквозь шёпот прощаний, по радуге сновидений мы вслед за поэтом попадаем в мир, где любовь – как свет на пути, или как кровоточащая рана, и с нею, только с нею жизнь обретает смысл:

 

                                     Я любовь пронесу, если в жизни чего-нибудь стою,

                                    по годам, по стихам…

 

Подспудно автор задаёт всем и, прежде всего, самому себе извечный шекспировский вопрос:  «Быть или не быть?», и переживая вместе с читателями своих произведений светлые и счастливые, печальные и трагические мгновения своей судьбы, утверждает: «Быть, во что бы то ни стало и вопреки всему!».

Тон его речи иногда действует отрезвляюще, а иногда уводит в такие виртуальные дали, что с удивлением и восторгом принимаешь такой знакомый тебе мир с чувством первооткрывателя. А это и есть настоящая поэзия – поэзия духа и обострённого восприятия невежества, в чём бы оно ни выражалось.

Вячеслав Егиазаров очень продуктивен.  Одно за другим, как дневниковые записи, выходят из-под его пера стихи. Такое впечатление, что поэт думает стихами. «Стихотворчество – это молебен», – пишет он. Оно стало его образом жизни, его религией, смыслом существования.

Путь к личной независимости, мудрости, духовной свободы – это путь испытаний и препятствий, путь напряжённой работы души. Поэт проходит этот путь по-своему. Его медитация – это ворожба над словом, его молитвы – это стихи, глубокие, искренние, горячие.

                                     

                                        Я до сих пор, наверно, лишь потому и жив,

                                        что в этом жёстком мире стихомолитвы есть…

 

За внешней бравадой поэта, которая, «что рыцарю щит», за которым он скрывает свою боль, ощущаешь обнажённость души, сверхчувствительность и ранимость. Вот что даёт Егиазарову способность воспринимать этот мир так тонко. Именно таким поэтам в мире зла и насилия живётся труднее всех:

 

                                        И без утайки

                                        душа (хоть прячь!)

                                        кричит, как чайка,

                                         срываясь в плач…

 

В стихотворных строчках новой книги поэта – грусть и одиночество души, отчаяние и восторг, красота земная и отблеск красоты небесной. В наше суетное время поэзию читают немногие. Но пусть те, немногие, кто прикоснётся к творчеству Егиазарова, откроют для себя новый, богатый чувствами и красками поэтический мир.

И в заключение ещё раз приведу слова писателя-академика А. Домбровского, лауреатом премии которого является поэт: «…Как говорит сам Вячеслав: «Поэзия – она от Бога», и это, кажется, сказано о нём самом, о его поэзии».

 

Арам АТАВОРОГЕ,

лауреат нескольких литературных премий,

литературовед.

Россия.

 

 

                                                                                   

 

 

 

 

 

---

А мир окрестный мой всё уже

 

А мир окрестный мой всё уже,

хоть знаю я, что он большой.

Я видеть стал глазами хуже,     

зато я зорче стал душой.

 

Зато я понял – мне не надо

искать манящих блеском строк.

Мир – неохватная громада,

но мне дороже мой мирок.

 

Пусть небо серое сегодня,

но завтра станет всех синей.

И я вопрос глобальный поднял

о малой Родине моей.

 

Мой Крым! Цветущий Крым! Святой мой!

Живу в тебе! Люблю!  Грешу!

В душе, бродя речною поймой,

я море Чёрное ношу.

 

Я исходил и степь, и горы,

знал тропок глушь, знал ширь дорог,

но Ялту, мой родимый город,

ни с чем сравнить так и не смог.

 

И жён менять я не обучен,

одна, который год, люба;

есть судьбы, знаю, много круче,

но мне дана моя судьба.

 

Вот говорят «Париж!» – не тянет!

«Бродвей!» – усмешку лишь таю!

Я в Бахе, в мощном Себастьяне,

гул моря чту и узнаю.

 

И это никуда не денешь –

я однолюб!  И в хлад, и в зной!

Ты новый сарафан наденешь,

оставшись прежнею, родной.

 

И так во всём: мой мир всё уже,

но я-то знаю, он большой!

Я видеть стал глазами хуже,

зато я зорче стал душой…

 

29-03-2021

 

 

 

---

Облака

Перламутровые утром, алебастровые в обед,

а под вечер теряют цвет свой, хоть, на ветер, край неба рдян,

и уже  я поверил вправду, что я истинный есть  поэт,

потому что частенько слышал о себе это от горожан.

 

Облака в голубом просторе так изменчивы, так легки,

так упруги на вид порою, что помягче, поверь, батут,

и напомнить о них прилюдно, мне не жаль никакой строки:

вот исчезли, вот вновь явились, всё куда-то плывут, плывут.

 

Тучи – это совсем другое, тучи всем недовольны, да,

тучи в тексте о славном небе, как мне кажется, не ко двору,

правда, тучи, тут я не спорю,  и полезны нам иногда,

то дождями одарят землю, то упрячут солнце в жару.

 

Но люблю всё же кучевые, алебастровые, как снег,

перламутровые в бескрайнем, что становится всё синей;

красоте всей душой  недаром поклоняется человек.

красота – это воздух поэтов, убеждаюсь я всё сильней.

 

Облака! – кто из нас не любит их изменчивость, их игру,

то они поменяют формы, то поблескивают, как слюда,

алебастровые к обеду, перламутровые по утру,

и плывут всё, плывут куда-то, навевая мечты всегда.

 

Да, хватает чудес на свете, рукотворных и неземных,

и стихи я пишу об этом по возможности без прикрас,

но когда облака такие, я всегда замечаю их,

и подолгу смотрю на небо, сотворившее их для нас.

 

Всё в движении – вдруг исчезнут, вдруг появятся через день, –

где блуждали, с какого края к нам приплыли издалека? –

им в сравненье подходит очень наших майских кустов сирень,

расцветающая так пышно, и похожая на облака…

 

20-3-2021

                               

---

Пора терзать гантели

 

Март. Пора терзать гантели.

Пресс качнуть. Убрать живот.

Облака на землю сели –

это алыча цветёт.

 

Всё вокруг весною дышит –

прелью, запахом лесным.

Два кота орут на крыше,

третий подвывает им.

 

Море – зеркало: ни ряби,

ни прибоя – гладь да тишь.

написал поэму я бы,

да над ней не усидишь.

 

Солнце. Даль прозрачна. Дома

грех сидеть. Покеда, лень!

Да ещё соседка Тома

глазки строит каждый день.

 

Выйдешь, а она навстречу,

стройная, что та кефаль.

Приглашу её на вечер

в бар портовый, девку жаль.

 

Март. Тепло. В чаёк цикорий

добавляю, чтоб стоял.

Жизнь в провинции у моря

даже Бродский одобрял.

 

Шутка!  Улыбнись, зоил мой.

убери колючесть глаз;

где-то снег да снег, завидно

там, что март иной у нас.

 

Ну, а то! Шажок и – лето!

Дождь прощаю январю!

В Ялте быть легко поэтом –

это я вам говорю!

 

Март. Заходит сейнер в порт наш.

Форс мой в том, что без прикрас

нынче на балконе в шортах

этот стих пишу для вас…

 

14-03-2021

 

---

Снова в крови закипает азарт

Море спокойное. Солнечный март.

Снова к причалам ведут меня ноги.

Снова в крови закипает азарт –

это в стихи всё облечь лучше многих.

 

Я окружил  этот город сполна

рифмами, ритмами,  всё мной воспето:

даже как пляжик смывает волна

в шторм описал я, и пинию эту.

 

Здесь я родился, здесь рос и мужал,

в боксе учился вести я бой с тенью,

помнит интриги и драки курзал

дней молодых моего поколенья.

 

Каждого в жизни настигнет любовь –

тема отдельная, с нею дружу я,

так что, зоил мой, не очень злословь,

чтоб не нажить у нас славу дурную…

 

Море спокойное.  Я изнутри

с ним подружился под гомоны чаек,

здесь сингили, горбыли, луфари

мне на подводной охоте встречались.

 

Кто это смог бы вам всё описать?

Видна такая мне выпала карма.

И не одну я наполнил тетрадь

крымской тематикой, ялтинским шармом.

 

Вот и сейчас в этот солнечный март,

в возрасте том, где подводят итоги,

снова в крови закипает азарт –

это в стихах описать лучше многих…

 

12-03-2021

 

---

Повалил на травку с маху я

 

Повалил на травку с маху я,

не спросив, был нагл вполне,

ты же, всё сильней подмахивая,

«верь!», «люблю!» – шептала мне.

 

Что случилось? Как всё сталось?

Что вдруг сделалось со мной?

Ты и после не ломалась –

так и стала мне женой.

 

А ведь были, были девушки –

и красотки, и любил!

От судьбы и впрямь не денешься

никуда. Так Бог решил!

 

Мне ханжи кричат: –  Распущенность! –

мол, в себе разврат несёшь.

Всё же тайна есть, влекущая

нас друг к другу! Вот и всё!

 

Жизнь не радовала перлами,

но уверовал сполна:

есть любовь со взгляда первого,

хоть и разная она.

 

Так случилось, в первый вечер же

съехал вдруг с катушек, что ли я?

И жалеть об этом нечего,

осуждать меня  – тем более.

 

И пошло, пошло, поехало,

закрутилась карусель;

жизнь напичкана помехами –

то глубины в ней, то мель.

 

Всё бывало, всё мы сдюжили,

всё вошло в судьбу, как в стих,

в том винить жену ли, мужа ли? –

всё равно, всё на двоих.

 

Обнимаю и целую,

нежность не сдержать к тебе,

впору петь мне аллилуйя

и Амуру, и судьбе.

 

Март!  Восьмое! Поздравляю

всех твоих я женщин, Русь!

Невнимательным бываю,

но не в этот День! Клянусь!

 

Жизнь идёт. Деньки мелькают.

Дням под стать, бегут года.

Недоразуменья тают,

а в душе любовь всегда.

 

Да, навек! День первой встречи

не избыть уже из нас!

Милая, ещё не вечер!

Ставь цветы в хрустальность ваз!

 

08-03-2021

 

 

---

Март! Восьмое! Праздник женский!

---

В суть истины

Ни шубы,  ни дохи

не надо, плащ  мой – краше!

Заумные стихи

с претензией – не наше!

 

Тьфу! – не моё, вернее!

Мне правду дай мазка!

Пусть крутит Веремеев

мизинцем у виска!

 

Пусть гонит строк пургу.

бьёт смыслы, как посуду,

я тоже, блин, могу,

но не хочу, не буду!

 

Вновь потеплел февраль,

вновь дождик скоро брызнет!

Поэзию не я ль

сравнил однажды с жизнью?

 

То громки, то тихи

валы всё мыс штурмуют!

Заумные стихи

мне душу не волнуют.

 

Ей о другой душе

узнать бы, встретить друга,

войти на вираже

в суть истины упруго!

 

И после строк лихих

в покой вернуться снова:

заумные стихи

не наше, право слово…

 

22-02-2021

 

---

Рейхстаг - 45-го

 

Повержен Рейх! Взметён Победы флаг!

Труп Гитлера, огонь и чад бензина.

 Униженно вздымается Рейхстаг

среди руин и копоти Берлина…

 

В подвалах зданий дети, старики,

плач, искажённые испугом лица,

со вздетыми руками, как сурки,

из нор своих ползут сдаваться фрицы…

 

…Ещё палили в отдалении пушки,

а маршал поздравлял их: – Молодцы!..

и на Рейхстаге красовалось – П У Ш К И Н! –

и – ПОМНИ НАШИХ! – вывели бойцы.

 

Стоял у штаба строгий часовой

и составлялись наградные списки.

Кричал солдатик кухни полевой:

«Гросфатер, мутер! Подставляйте миски!».

 

Повержен Рейх. Нюрнбергский приговор

не за горами. Ждёт злодеев кара!

Фашистских бонз погибель и позор

мир, прозревая, предрекал недаром.

 

На план второй ушли печаль, тоска

политика двойная, сбой ленд-лиза,

и ликовала майская Москва,

где «Всё для фронта!» главным был девизом.

 

Повержен Рейх. Дописана страница,

но боль ещё всё ест и ест сердца…

И пленные тянулись вереницей

к воротам Бранденбургским без конца.

 

И верилось: фашизму всё – конец!

Стреляли в небо! Лязги. Цокот конский.

И ликовал со всеми мой отец,

не зная, что погибнет на «японской».

 

Плясали так, что жарко было тучам,

аккордеон трофейный брал верха

и если вдруг «давал он петуха»,

смеялись все: – В России пообучим!..

 

---

Скоро весна

 

Оттепель. Солнце февральское греет

пару часов, показавшись в окне.

Что-то приснилось мне с гриновским Греем,

с юной Ассолью, наверно, к весне.

 

Капает с крыш.  Снег ночной исчезает.

Мявкают кошки у двух гаражей.

К рынку потопал с бутылками  Заев

раньше других, мы привыкли, бомжей.

 

Брошу кошарикам корма  с балкона.

С Ванькой блатным перекинусь в буру. 

В нашем Соборе, я слышал, икона

мироточить начала, что к добру.

 

Надо сходить. Свечку божью поставить.

В мире, где столько и фальши, и бед

лишний разок помолиться там –  да ведь? –

не помешает, я думаю,  нет.

 

Как расцветают подснежники бурно

к празднику Женскому – грядка тесна.

Заев опять промышляет по урнам.

Жизнь продолжается. Скоро весна.

 

Раньше к весне о любви всё писалось,

раньше терял я и сон и покой.

Оттепель. Солнце. Приятная малость!

И побежали строка за строкой.

 

Что же, перечить я рифмам не стану,

выберу лучшие, пусть их  не рать,

новый стишок, или поздно, иль рано,

ляжет в заветную нашу тетрадь.

                                                         

15-02-2021

 

 

---

Незатёртая рифма

Горы в тумане.  Затянуто небо

темью февральскою в Южном Крыму.

И незатёртая рифма  «плацебо»

странно возникла, а смысл не пойму.

 

День моросит и второй уж, и третий,

видно, надолго всё заволокло;

гробят карниз виноградные плети –

голые лозы, –  и бьются в окно.

 

Нет ни просвета в нахмуренном небе,

тучи всех видов явились гуртом.

Климат в Крыму, всем известно, целебен,

сильно сейчас сомневаюсь я в том.

 

Что же, потерпим, зима на исходе,

этот февраль портить нервы мастак;

был бы, к примеру, я мастер пародий,

я бы его распушил только так!

 

Но не дано…  Чайки  кружатся в небе,

стонут протяжно, их крик нарочит;

тащит в гараж устаревшую мебель

дядька Семён и на морось бурчит.

 

Март на пороге. С плато тянет снегом,

пахнут подснежники так по утрам.

В это бы время заняться мне бегом,

сбросить к сезону пяток килограмм.

 

Жду, может солнышко вынесет небу с

ясностью прежней весеннюю стать.

Лучше кроссвордом займусь я и ребус

надо вчерашний ещё отгадать…

 

Горы в тумане. Всё серое небо.

День моросит, малолюден и тих.

И незатёртая рифма «плацебо»

лезет настырно, навязчиво в стих.

 

Самообман, он бывает полезен.

Мелкий залив, глядь, а там глубина.

С рифмой « плацебо» я буду любезен,

может быть, небу поможет она…

 

09-02-2021

 

 

 

 

---

Пойми меня и прости!

Пойми меня, а сможешь, и прости,

 уже пустынно небо над полями.

 Я выпустил синицу из горсти

 и попрощался горько с журавлями.

 

 Я ничего уж больше не хочу,

 я знаю, что нас ждут дожди и слякоть,

 и если я порою хохочу,

 то только потому, чтоб не заплакать…

 

---

Зимний зодиак

 

Созвездие Стрельца роняет свет холодный,

декабрьской бухты свет совсем ему под стать.

Наверно, мне, увы, не стать поэтом модным

и властелином дум, увы, мне не бывать.

Ведь ценятся напор, заумность, броскость слова,

намёки, камуфляж, а я поэт прямой.

Созвездие Стрельца в тетрадь мне светит снова,

сей в небеси кентавр – знак зодиака мой.

И потому на цель я завсегда нацелен,

нелёгкий жребий мой в сердцах я не кляну,

мой стих душевность строк,  словно грибной мицелий,

пронизывает весь – и вширь, и в глубину.

Мой зимний гороскоп быть сдержанным велит мне,

велит он не спешить, чтоб покорилась даль,

и мысль, как хрупкий дом изысканной улитки,

чтоб позже стать прямой, закручена в спираль.

Из-под копыт Стрельца летят созвездий искры,

их в тихий снегопад взгляд может уловить,

они в мою строку метафорой изыскан-

ной слетают, чтобы образ оживить.

Мой зимний зодиак проныр-льстецов не любит,

не любит болтунов, зазнаек, стукачей;

бываю я порой несдержанный и грубый,

не встретишь средь Стрельцов хитрюг и ловкачей.

Да, мне с такой судьбой не стать поэтом модным,

а вспыхнуть и пропасть, как тот метеорит;

созвездие Стрельца роняет свет холодный

на бухту, на тетрадь и строки серебрит…

 

13-01-2021

---

Души к ним нескончаем интерес

 

Среди мужчин – тот жлоб, тот прохиндей

средь женщин – эта блядь, та недотрога.

Умею я настраивать людей

против себя – такой талант от Бога.

 

Мне слово – я им два, а то и три,

и, если можно,  дам в сердцах по вые…

Блок говорил: – черты случайные сотри,

а у меня случайных нет, одни родные.

 

И мир прекрасным не был никогда,

бывает, что прикинется украдкой,

но всё не так: то лихо, то беда

и только одиночества в достатке.

 

Но всё же – это небо, этот лес,

моря и реки, ветер, эти тени –

души к ним нескончаем интерес

и все невзгоды мира ей – до фени!

 

Я в горы ухожу, бегу в луга,

весной в лесу ищу подснежник милый,

и жизнь мне, как ни странно, дорога,

я с ней расстаться не могу, нет силы.

 

Средь мужиков – тот жлоб, тот прохиндей,

средь баб – а вот средь них плохих всё реже,

умею я настраивать людей

против себя, но всё-таки не всех же.

 

Был друг, да в мир иной ушёл уже,

была жена, ушла за другом, – грусть не тратьте! –

я сам на предпоследнем рубеже

или последнем, нечего скрывать мне.

 

А за спиною недругов орда,

которая растёт всё в лучшем виде:

я спуску не давал льстецам всегда,

я  себялюбцев люто ненавидел.

 

Но всё же – это небо, этот лес,

моря и реки, звезды, птицы, рыбки:

души к ним нескончаем интерес –

они из вечных в мире этом зыбком…

 

06-01-2021

 

 

 

---

Тема любви

 

                                                          С в е т е

   

Надо писать!…  Снова снился мне сон:

образ твой плыл из туманов.

Тема любви – конъюнктура? шаблон?

штамп? вольный край графоманов?

 

Что ж, всё равно от неё не уйти,

и с каждым днём ведь – огромней:

родинку помню твою на груди,

локоны, взгляд твой – всё помню!

 

Вот опишу опьянение встреч

наших, их чудо и замять;

и ничего не хотелось сберечь,

всё сберегла сама память.

 

Твой поцелуй, полушёпот, твой бред,

стать твоя, строгость при этом…

Должен, коль истинный, каждый поэт

миру поведать об этом.

 

Снились тепло твоё, уйма забот,

долг материнский до тризны:

тема любви никогда не уйдёт

ни из стихов, ни из жизни.

 

Жизнь и поэзия – их не разъять,

да и никто и не смеет:

как ты умела меня обнимать,

так уж никто не умеет.

 

Каждую ночь ты приходишь ко мне,

пусть этот сон будет вечен!

Что ж, что встречаемся только во сне?

И наяву были встречи!

 

Их не избыть! И со мною твой свет!

Пусть он всё светит и длится!

Тема любви – конъюнктура? Ну, нет,

с этим нельзя согласиться!

 

Снова поэты поют о любви,

славят её ежедневно.

Муза моя, ты неяркой слыви,

только слыви ты душевной!..

 

04-01-2021

---

Год притока новых сил!

 

Дождались!  От солнца буйного

в Ялте нам январь наш мил!

Год Быка, Бизона, Буйвола –

год притока новых сил!

 

Что ж, что снегом нас не балует

до сих пор наш Новый год?

В зимнем море мы на палубе

яхты загораем – вот!

 

Море бирюзово – светится! –

штиль, мелькнула чайки тень.

В небе днём серп юный месяца

вышел к солнцу – ну и день!

 

Крысы год сюда не сунется,

море крысам – это смерть!

Наша яхта – что за умница! –

любо-дорого смотреть!..

 

Что-то Элвис там мурлыкает,

блюз уместен в январе,

а Ай-Петри в небе пиками

с инеем, как в серебре.

 

Надя подпевает Элвису –

приглашает выпить нам.

Дед Мороз такому сервису

позавидовал бы сам!

 

Ну, а что? Бокал шампанского

налит – светится, искрит! –

Новый год на море! – шанс кого

этакий да не прельстит?

 

Ветерок. Качнула буй волна.

Яхта набирает ход.

Год Быка, Бизона, Буйвола –

это вам не Крысий год!

 

За кормой коронавируса

козни… Сейнер ставит сеть.

Не позорно ли вампира сан

году, что ушёл, иметь?..

 

Ладно, кончилось! И прочь кино

дней тех с чёрною звездой!

Замок на Авроре Ласточкино –

солнцем залит весь! – гнездо!…

 

И несёмся по заливу мы,

меркнет он,  как плексиглас,

и друзья нас ждут счастливыми

у причала в этот час…

 

03-01-2021

---

Полнолуние. Стихи.

 

Полнолуние. Стихи.
О любви пишу подробно.
Сколько выдал чепухи
я за этот год подобной!

Полнолуние, стихи, дни
любви всегда со мною,
и ведь связаны они
как-то ниточкой одною.

Дышит ялтинский залив
то всей грудью, то украдкой;
я, граммулек сто налив,
замираю над тетрадкой.

И смотрю: плывёт луна,
в парке дышит кто-то томно,
вот в такую ночь она
и пришла ко мне, я помню.

Было нам не до стихов,
хоть и их читали, каюсь,
мы до третьих петухов,
если честно, кувыркались.

За окном погас фонарь,
светлая росла полоска:
«если жарится, то жарь!» –
сам себе шутил я плоско.

А луна сошла на нет,
звёзды гасли, словно перлы,
не последний я поэт,
но, увы, совсем не первый.

А ворон рассветный карк
рассмешил тогда нас даже;
мерно волны – шарк да шарк! –
шаркали с утра на пляже.

Мы плескались в них до солнца
и, прости, не обессудь,
той любви далёкой стронций
и сейчас мне греет грудь.

Полнолуние, стихи –
и в тот свет, куда ни глянь я,
аж до самой требухи
достают воспоминанья.

Славься жизнь, что есть в тебе
дни такие, песни спеты,
и, благодаря судьбе,
я могу писать про это!…

30-12-2020

---

Поляна маргариток

 

Поляна маргариток. Лес дубовый.

Перекликанье птичьих голосов…

А в обмершей душе проснулась снова

волшебная невнятица стихов.

 

И окоём сейчас предельно чёток,

и я здесь свой средь пней, стволов и мхов:

во искупленье жизненных просчётов –

волшебная невнятица стихов.

 

Какая синь! Какая лёгкость в небе!

Потоком с отогревшихся холмов

косноязычия уносит щебень

волшебная невнятица стихов.

 

И небу в масть возникла лёгкость в теле

от крокусов, их жёлтых лепестков.

Душе необходима в самом деле

волшебная невнятица стихов.

 

И не понятно, как я жил угрюмо

средь лжи и пьянства, средь других грехов.

Не чудо ли? – я начинаю думать

волшебною невнятицей стихов.

 

А запахи? – их не затмили б даже

парижские создатели духов:

я знаю, что-то важное расскажет

волшебная невнятица стихов.

 

Я снова верю в жизнь! В её душевность.

Я верю правоте правдивых слов.

И затмевает птичию напевность

волшебная невнятица стихов.

 

Поляна маргариток, тропка вьётся,

журчит ручей средь трав и лопухов:

когда ещё мне счастье улыбнётся

волшебною невнятицей стихов?

 

Возьму тетрадь взволнованной рукою

и станет ясен смысл туманных снов:

я окунусь, как в море голубое,

в невнятицу волшебную стихов…

 

27-12-2020

 

 

Какой сегодня ясный окоём!

---

Осенние мысли

 

Ситец небес полинял, истрепался, поблёк,

над горизонтом под вечер лиловые пятна.

Бьётся меж стёкол в закрытом окне мотылёк.

Что позабыл там? И как залетел?  Непонятно.

 

Плющ на заборе цветёт, весь в гудении пчёл,

осень в разгаре, а тут –  просто пир настоящий;

есть ли средь нас,  кто возможные риски  учёл

и сожалений не знал в этой жизни летящей?

 

Вряд ли, не знаю,  я лично таких не встречал,

Господом создан сей мир не совсем безупречно.

Благо, чуларка набилась под пятый причал

и рыболовам сейчас не до грусти, конечно.

 

И грибникам не до грусти. Сейчас грибникам

рай вожделенный в подлеске, в траве, под кустами:

сами обабки и рыжики липнут к рукам,

сами маслята кидаются под ноги, сами.

 

Тихие радости!  Что же грустится душе?

Что её тянут так в небе пролётные птицы?

Просто я вдруг осознал себя на вираже

после которого не к чему будет стремиться.

 

Юность прошла, вот и зрелости, видно, конец.

Мудрость, коль есть она в мире, наверно,  у пчёл вся.

Родственных в жизни немало встречал я сердец,

да напоследок остались – раз, два – и обчёлся.

 

Створки окна отворю я: – Лети, шалопай!

В сквере газон хризантем, правда, ветер примял их.

Птиц перелётных всё больше над городом стай –

тают в поблёкшей дали средь небес полинялых.

 

Падают листья. Всё падают листья. Всё па-

дают листья, да мыс копошится, как ящер.

То ли Фортуна была ко мне в жизни слепа,

то ли свой фарт проглядел я средь дней мельтешащих.

 

Что ж,  не хотелось грустить, но такая пора

исподволь так, ненавязчиво, тихо настала;

мне подводить уже, видно, итоги  пора,

в мыслях осенних весёлого всё-таки мало…

---

Вхожу в красу природы задремавшей

 

Вхожу в красу природы задремавшей:

дрозды в лесу

шуршат листвой опавшей.

Порхает в ветках сероватый чижик,

лукаво светит тёмнокрасный рыжик,

а  на опушке озеро мерцает,

моя кукушка обо мне всё знает.

Кукуй, кукуй, вещалка и гадалка!

Мне нечего скрывать и мне не жалко

две пары строк рифмованных тебе,

где обо мне, о лесе, о судьбе,

где я прощаюсь с молодостью, кстати,

и с девушкой в цветистом летнем платье,

мне ставшею женой, и вот теперь

во мне живёт предчувствие потерь

и просится в стихи, увы, увы,

я так завишу от людской молвы,

что от неё бегу к тебе, прости,

а ты, сосёнка, слушай и расти…

Я ухожу.

Прости-прощай, природа!

Не отвечай. Не замечай ухода.

Но без тебя я отчего тоскую,

едва войдя в квартиру городскую?…

 

20-12-2020

 

---

Воробей

 

Живи и не робей,

а сможешь – стань счастливым;

весёлый воробей

порхает в ветках сливы.

 

Он что-то там клюёт,

весёлый и живучий,

а скоро Новый год,

декабрь, небо в тучах.

 

И проклятый Covid

мир держит в негативе,

а воробьишки вид

счастливый – нет счастливей!

 

И я ему зави-

дую, порой зеваю,

ночную визави

с грустинкой вспоминаю.

 

Вчерашний  тет-а-тет,

несдержанность, излишки!..

И, так как я поэт,

пишу о воробьишке.

 

Который –  шнырь да шнырь! –

порхает в ветках сливы;

во мгле и даль, и ширь,

а он себе счастливый.

 

Он птичка божья, вот

основа мирозданья,

и Covid не берёт

весёлое созданье.

Вспорхнул, слетел, взлетел,

за рамой, как в картине,

а я вот не у дел –

сижу на карантине

 

Эх, стать бы воробьём,

порхать с весёлым ликом,

и спели б мы вдвоём –

чирик-чик-чик-чирики!..

 

18-11-2020   

---

Мы верим в это!

 

Обрывки музыки. Декабрь.

Ещё не зимний – календарный.

Баржа на рейде, с ней корабль,

рассвет ни солнечный, ни хмарный.

 

И если бы ни Covid  подлый,

ни карантинные пути,

вполне бы можно на подводной

охоте душу отвести.

 

Тепло. И скоро Новый год!

Он близок, но строги кулисы.

Что год Быка преподнесёт,

когда он вытеснит год Крысы?

 

И радость с грустью пополам

в душе живут, в удачи веря.

Принёс коронавирус нам

невосполнимые потери.

 

Ушли друзья в тот лучший мир,

где всё понятно – русский, идиш…

Закрыты бары, танцы, тир,

и лиц открытых не увидишь.

 

Все в масках. Тишь в моих кварталах.

И ты грустна. Здорова ль ты?

Предновогодней не бывало

ещё такой несуеты.

 

И лишь вороны, как всегда

галдят с времён, наверно, Оно…

Мы помним лучшие года.

Мы помним притчи Соломона.

 

Пройдёт и это!  В бухте рябь.

За бухтой чуть штормит ударно.

Не слышно музыки. Декабрь.

Ещё не зимний. Календарный.

 

И скоро, скоро Новый год!

В нём будут и весна, и лето!

Он  Covid  подлый унесёт,

и я, и все – мы верим в это!

 

15-12-2020

 

---

Пессимизм утишь свой, утаи

Тополь медь листвы  на землю сбросил

в середине декабря, грустит со мной,

это щедро расплатилась осень

за огрехи прошлые с зимой.

 

И грибы – мышата! – появились,

не было, а вот нашёл вчера…

Ах, как здесь стрижи в июле вились!

Как носились ласточки с утра!

 

У природы есть свои капризы –

то спешит, то скомкает свой такт, –

это я пишу не для репризы,

просто констатирую сей факт.

 

Тополь без листвы, как арматура

стройки рядом, не ласкает взгляд,

и вороны средь ветвей понуро

кляксами на фоне туч сидят.

 

Да ещё  Covid проклятый этот,

да год Крысы – високосный год,

перед Новым годом, что поэту

с рифмами в ненастный день придёт?

 

Бодрость духа всё ж терять не стоит;

дни мелькнули – вдаль ушли года:

раз поэт – то в убежденьях стоик,

раз поэт – верь в лучшее всегда!

 

Всё пройдёт! – вослед за Соломоном

повторяй. Весь негатив – что дым!

Тополь по весне в листве зелёной

станет стройным снова, молодым.

 

Зимушку не стоит всуе хаять,

пессимизм утишь свой, утаи,

ведь пора, коль честно, неплохая,

у неё есть радости свои.

 

А сейчас утешься – голый тополь

стойко принимает эти дни.

Есть друзья! – смотайся в Севастополь

или в Балаклаву загляни…

 

13-12-2020

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Правильный алгоритм

Алгоритм всё не знает сбоя

ни в быту моём, ни в стихах.

Перламутрово-голубое

небо с просинью в облаках.

 

Вот декабрь: и уже девятый

разменял я десяток вчера.

Облаками – воздушной ватой! –

на балконе любуюсь с утра.

 

Поздравленья, цветы, подарки,

восхищенья моей судьбой…

Кот дворовый сидит под аркой,

видно, тоже немолодой.

 

Кот облезлый – драчун, пройдоха,

охмуритель всех кошек тож…

Я о нём не скажу ведь плохо,

был и я иногда с ним схож.

 

Да, годки промелькнули, промчались,

не простым был, не ровным путь;

я о нём немного печалюсь,

ну, а толку-то? – не вернуть!

 

Ладно, было –  да сплыло, каюсь,

гляну   позже  в семейный альбом,

на балконе я развлекаюсь

облаками на голубом.

 

Вспоминаю гостей вчерашних,

стол, закуски, – уж ты прости! –

даже с дамочкой некой шашни

попытался я завести.

 

А сегодня тепло и солнце,

и зимы незаметна власть,

жаль, что не поздравляли японцы,

как для рифмы-то были б в масть.

 

Правда, иней на кромке горной

был с утра, да уже не видать…

Алгоритм хода жизни упорный,

дай Бог сбоя ему не знать…

 

12-12-2020

 

 

---

Извилиста судеб дорога

Какое сегодня ненастье!

Пойти прогуляться нельзя!

Друзья познаются в несчастье,

в беде познаются друзья!

 

Познал этих фраз справедливость

и я, я не зря веду речь,

что верного друга, как диво,

как золото, надо беречь.

 

А верных не так уж и много

иль нет вообще, – вот и суть:

извилиста судеб дорога,

неясен нехоженый путь.

 

И верного друга не встретишь

бывает, – жизнь вам не кино:

глициний лианы и плети

зима оголила давно.

 

О лете с грустинкою вспомню,

припомню любви нашей нить;

как ты уходила из комнат,

в которых мы думали жить.

 

Мой друг! – вот причина разлуки! –

он верный, уверен был я…

Я помню твой голос и руки,

ласкавшие ночью меня.

 

Тебя потерял я и друга

лишился, – не быть нам втроём,

и стонет за окнами вьюга,

и плачет о чём-то своём.

 

А жизнь нас по-своему крутит,

а ворон сидит на трубе,

и боли хватает, и мути

в любой человечьей судьбе.

 

И я понимаю всё чётче,

что правы не я, а они,

и жизни безжалостный счётчик

считает постылые дни.

 

Какое сегодня ненастье!

Нет даже просвета нигде!

Друзья познаются в несчастье,

друзья познаются в беде…

 

13-11-2020

 

 

---

Недолог срок идиллий нежных

 

Ноябрь.  Солнце.  Словно нитка,

след реактивный – след судьбы.

Где лодки кучкой – там ставридка,

где пахнет прелью – там грибы.

 

А облака стоят над морем.

Куда им плыть? В Стамбул? В Бристоль?

И трудно усидеть в конторе,

когда вокруг соблазнов столь.

 

Конец предзимья. Осень слишком

добра, легка и, как эскорт,

мне незнакомые мальчишки

спешат со спиннингами в порт.

 

Пошла чуларка. И не знают,

что на неё введён запрет.

Листва платанов вырезная

планирует на парапет.

 

И стало больше охры в кронах,

мам по аллеям молодых,

ну, и, конечно же, вороны,

и чайки в небе, – как без них?

 

Ведь Ялта город-то приморский,

приятна бриза мне струя,

дворовым воробьям две горстки

пшеничных зёрен брошу я.

 

И пусть зимы ещё подвохи

нас ждут на ближнем рубеже,

но осени прощальной вздохи

успокоительны душе…

 

Ну, что ж, пойду и я к причалам,

там голубей полно – нерях;

уже волненьем раскачало

у пирса мачты пары яхт.

 

Недолог срок идиллий нежных

предзимья и финал не нов:

вон, на яйле,  я слышал, снежный

местами лёг уже  покров…

 

29-11-2020

 

 

 

---

Булька

Вот вылетает прямо в дворик, лая.

лишённая каких-то милых черт,

собака  эта очень небольшая,

но сильная и злая, словно чёрт.

 

Хозяйка появляется чуть позже,

закуривает, стоя на крыльце,

она своей собаки злей и строже,

что на её читается лице.

 

Обходят дворик, все углы пометят,

на дерево взлетает Наткин кот,

из гаража выходит дядя Петя

и им, прогрев, машину подаёт.

 

Отъехали. И снова тишь и скука.

Коронавирус. Дохлые дела.

Скорей бы возвращалась эта сука

и лаем снова дворик развлекла.

 

Им карантин не писан, что ли, вот ведь

умеют, суки,  жить.… А нам, что ад!

А нас тот  Covid унижает, топчет

и даже убивает, подлый гад!

 

– Ша! Едут, едут! Щас концерт начнётся!

Скорей к окну, коль жив ещё и зряч!.. –

И всё же мир в их сторону качнётся,

когда узнаем, что хозяйка – врач!

 

И не простой, а главный!  Ей героя

сам Путин дал! В Кремле! И «ой», и «ах»!

И Булька – так зовут собаку! – втрое

похорошела прямо на глазах.

 

Вот выбегает в тесный дворик, лая,

и я за ней, верней сказать – мой взгляд! –

погладил бы кудлатую, лаская,

да сильная и злая, говорят.

 

И вновь гараж, и снова дядя Петя

машину подаёт. Её? Свою?

И многое, наверно, есть на свете,

что мы не ценим по незнанию…

 

30-11-2020

 

 

 

 

---

А впереди зима.

 

Ноябрьский виноград  подсох и стал изюмом,

от водорослей прелых знакомый запах – йод!     

Ну почему всегда ведёт к  печальным думам

предзимье, как ничто к ним больше не ведёт.

 

Предчувствие дождей и холодов суставы

ныть заставляет, болями грозя,

и побежали прочь от нас уже составы,

курортников последних увозя.

 

А впереди зима. Пусть южная, но всё же

вам Ялта не Багамы и не Крит,

и как там сын живёт, в своей Москве, тревожит

всё больше с каждым днём, он что-то не звонит.

 

И груды облаков теснятся над яйлою

все серые, с дождями, глянешь – дрожь:

не думайте, нет-нет, нисколько я не ною,

но дум печальных больше стало всё ж.

 

Я кисточку сорву с изюмом виноградным,

их много на лозе, – мускат или шасла? –

и позвоню друзьям, что ждут меня в Отрадном,

у них моторка есть, а рыба уж пошла.

 

Чем осень хороша?  Ставридкой и грибами!

Кизилом и хурмой, что зелена пока.

Да вы, уверен я, всё знаете и сами,

но всё же почему сейчас грустит  строка?

 

Наверно, потому, что время всё быстрее

проходит мимо нас и меркнет окоём,

и только воробьи становятся шустрее

в предзимье, вон порхают за окном.

 

Я брошу крошек им и горсть пшеничных зёрен,

подумаю:  мы вновь на новом рубеже;

наш, крымский воробей, и весел, и упорен,

и подаёт пример, взгрустнувшей вдруг душе…

 

25-11-2020

 

---

Карьерист

 

                                                    .(а).

 

Расцвели и отцвели все вишни,

Пожелтел берёз осенних лист,

А из графоманов в тролли вышел

Некий борзописец, карьерист.

 

Снег в черёд свой по весне растаял,

И помчалась весть во все концы,

Как из графоманов вырастают

От бессильной злости подлецы.

 

А у нас похлеще вышел случай,

Чуть ли не сменил мужчина пол:

Но из графоманов тролль ползучий

Дальше графоманства не пошёл.

 

Не пошёл. Остался графоманом,

Мразью к окружающим притом,

И уже не кажется мне странным,

Что он хамом сделался, скотом…

Может, перегнул я где-то палку,

Может, зря, беднягу, уличил,

Но его нисколько мне не жалко,

Заслужил он то, что получил.

 

 

---

Зима на носу!

Зима на носу, воробьи распорхались по веткам,

их много в моём палисаднике маленьком, где

свои хризантемы лелеет соседская Светка

и мило кокетничает, – ох, не быть бы беде!

 

Ей скоро 17, но это, твердят все мне, мало,

а я ничего,  это ей интересно со мной,

и строго на окна мои смотрит Светкина мама,

когда идёт с рынка, а может, с вокзала домой.

 

Зима на носу. С гор холодные ветры подули,

на море штормит и кефали закончился ход,

и спелые груши, как кличут хохлы их все, дули

моей маме Светкина, нас угощая, даёт.

 

А Светка опять с хризантемами что-то колдует,

мечтает, что выведет сорт, неизвестный самой;

я жду, что с залива вдруг тёплые ветры подуют

и Светкина клумба цвести будет даже зимой.

 

Зима на носу. Не по-южному хмур весь ноябрь.

Хурма наливается.  Иней в горах.  Там мороз.

Ставридка пошла, надо выйти на катере, я бы

мамаше Светланы за груши рыбёшки принёс.

 

Да море штормит, надо выждать. Левант затихает.

Вон бухта – зеркальна, застыла, что тот плексиглас.

И тот, кто погоду предзимнюю очень уж хает,

наверно, не знает, что тёплые зимы у нас.

 

Зима на носу. Ни в лесу, ни в горах нынче осень

грибов не дала, как ни рыскал взыскующий глаз,

и мы перед сном зиму тёплую небушко просим

а как там получится, то не зависит от нас.

 

Да, тёплые зимы, и очень, вот честно, не редки,

в горах акварельно вечерняя тает заря,

и выведет сорт свой, уверен я, милая Светка,

её хризантемы все хвалят, наверно, не зря.

 

Зима на носу.  Мне грустится всегда в эту пору.

И тянет к стихам или просто пошляться в лесу.

И я, приучая себя, как задумал, к эффектным  повторам:

 – Зима на носу! – говорю, и опять:  –  Да, зима на носу…

 

18-11-2020

 

---

Как чайка на волне!

Коль не бывал ты в Ялте,

стихи мои прочти,

поверь, я строки снял те

с её души почти.

 

С натуры – это точно,

так поступлю и впредь,

и вовсе не порочно

о ней всё петь и петь!

 

Глицинии, мимозы

воспеты – ё-моё! –

конечно, можно прозой,

но это не моё.

 

Вон кедр атласский, пихты,

луны на небе брошь,

и если любишь стих ты,

то ты ко мне придёшь!

 

Здесь пляжи, парки, скверы,

здесь лайнеры в порту;

здесь символ высшей веры –

здесь вера в красоту!

 

Маяк на Ай-Тодоре

зажёгся. Скальный риф.

Кто не писал о море?

Оно достойно рифм!

 

А мыс Мартьян, а Аю-

Даг?.. Дует средний West.

Приятнее не знаю

я, честно, этих мест!

 

В кольце из гор красивых,

бездонный небосклон,

седой я, даже сивый,

а в Ялту всё влюблён!

 

Я не скрываю страсти,

что год – она сильней! –

недаром город Счастья

подарен титул ей.

 

Я в ней родился, вырос,

судьбу с неё кроил,

и бухта, как папирус,

хранит мечты мои.

 

Быть может, и привру я

слегка, что ж, не таю,

но Ялте Аллилуйя

я от души пою!

 

20-11-2020

 

---

Моросит

 

 

 Что-то Надька уже не форсит

модной шляпкой, из дома – ни  шагу.

Всю неделю из маленьких сит

кто-то сеет небесную влагу.

 

А ведь знал я: предзимье возьмёт

и своё, и чужое прихватит,

ноябрю, как всегда, не везёт,

как сынок говорит мой, не катит!

 

Я о солнце!  Нехватка тепла

раздражает, – не стало бы модой!

Жизнь до этого славно текла

в соответствии с тёплой погодой.

 

Да,  предзимье, ноябрь, моросит,

детворе игр своих не затеять,

словно кто-то из маленьких сит

влагу неба задумал просеять.

 

Да и пасмурно очень. Ворон

крики хриплые  нервны и редки,

а синичек не слышно из крон,

воробьи не порхают по веткам.

 

И не станет нам всем веселей,

если будет закрыто всё небо.

Даже стая ничьих голубей

не слетелась к кормушке за хлебом.

 

Что ж, предзимье, бывает, ноябрь

и не так досадить ещё может.

В порт зашёл иностранный корабль,

но не слышно веселья там тоже.

 

Моросит, моросит, моросит,

надоело, достало, чесслово:

даже Надька уже не форсит

модной шляпкой и юбкою новой…

 

16-11-2020

 

---

Пообщались

                                              Амису, без  почтения

 

Мой оппонент – известный тролль,

трепаться мастер, ас несносный,

такого вепря лишь затронь

и хлынет речка фраз поносных.

 

А я затронул, вот дурак,

ведь знал, но влез, как рыбка в сети;

мог вразумить его кулак,

да где найдёшь кулак в Рунете.

 

И слово за слово – мой тролль

взбрыкнул, финал был неизбежен,

мне причинял и стыд, и боль,

и неуверенность в себе же.

 

То фразу извратит, то мысль,

то лгать начнёт в своей натуре,

и погибал мой здравый смысл

из-за моей, простите, дури.

 

Я отвечал и сяк, и так,

как только я не извивался,

и лишь подумал: сам дурак,

что с троллем в диспут вдруг ввязался.

 

Его внести бы в  мой ЧС,

болтливости не потакая,

но если сам ты есть балбес,

то и терпи, на ус мотая.

 

А тролль, наверно, ликовал,

подбросил в муть щепотку соли,

но он тогда ещё не знал,

что породил другого  тролля…

 

11-11-2020

---

Перламутровые облака

 

Перламутровые облака отдыхают под солнцем в лазури,

как же с этакой фишки стишок самому не начать? –

сколько сил я отдал (как язвит она!) макулатуре –

написанью стихов и толканью везде их в печать!

 

Вот жена, не поймёт, что её мне хотелось прославить

и чудесный наш край, нашу Ялту, в труде и красе,

но, когда с ней на яхте мы шли к голубой Балаклаве,

поклялась, что шутила и любит стихи мои все.

 

Жаль, что денег они не принося, как раньше мечталось,

но бегут всё же ярче при них за годами года,

и, когда в феврале, появляется первая талость

и запахнет весной, тут не деться от них никуда…

 

Перламутровые облака чуть сместились над морем к нам ближе,

Ай-Тодор обласкали лучи, грея нас и слепя,

и ещё я не раз это чудо, уверен, увижу,

но всегда нахожу что-то новое в нём для себя.

 

Горизонт раздвигая, возник на глазах лайнер белый,

он растёт на глазах, он торопится в порт и в мой стих,

а навстречу ему  яхты мчатся, лавируя смело

между вехой и стайкою виндсерфингистов лихих.

 

Я и сам дайвингист, то есть просто охотник подводный,

я и камбалу брал, и кефаль, знаю скатов в лицо,

нынче этих охотников! – спорт стал доходный и модный,

и зовутся «подвохами» – что за дурное словцо?

 

Ха, «подвох»! – не поэт это выдумал, точно! –

ну, не лестное слово для литературной страны…

Но ребята, скажу, неплохие, без спеси порочной,

и дружить с ними можно, верны они в дружбе, верны.

 

Не забыть наши сборы, когда собирались мы вместе,

чтобы выявить первого, новое встретить ружьё…

Правда, массовость этому спорту не делает чести,

я о рыбе пекусь, как ни кинь, истребляем её!..

 

Облака перламутровые растворились тихонько, исчезли,

наползают другие, смурные, не в радость душе,

знать, пора закругляться и мне, верно, надо, тем более, если

начал стих я о них, а они растворились уже…

 

05-11-2020

 

---

А зоилам скажу...

 

                                                                        Ю. Лифшицу

 

Снилось:  море, жара, внук сомёнка поймал (это ж сон!),

нет сомят в Чёрном море  (хотя всё бывает на свете!),

за окном воробьи раскричались (со сном в унисон!),

потому что приметы хорошие, кажется, эти.

 

И бегом на зарядку!  На пляже уже толкотня!

Два баклана чуларку  таскают за боной (вот черти!).

И такое начало обычного летнего дня

создаёт настроенье хорошее (сами проверьте!).

 

Так подробно описывать всё это – фишка моя!

Это тема моя, потому что талантом отмечен.

А ещё я люблю подниматься по Кизил-Кая *

на яйлу и спускаться тропой по Иографу ** в Ялту под вечер.

 

Я сказал о таланте. Он крымский!  Такой вот расклад!

Я душой растворён от рожденья в родном окоёме.

Вы возьмите стихи мои. (Просто любой. Наугад.).

В них и море, и Ялта, и Крым чуть не в полном объёме.

 

Я об этом пишу, чтоб зоилов моих усмирить,

я у них, с крымской темой, поэтом стал вроде опальным,

ведь не может же в мире всезнайкою этаким быть

человек, но зато должен знать он свой край досконально.

 

Я такой! Я без Крыма не мыслю, не знаю себя,

в интернете стихи мои на уважаемом сайте.

И когда мои строчки с ехидцей они теребят,

мне их искренне жаль, ну не нравятся вам, не читайте!

 

Нет, читают! Бывает – похвалят! Но вот

однотемье моё их нервирует… Ладно, не буду!..

А в сияющий порт наш заходит большой теплоход

и туристы на нём Крым увидеть мечтают, как чудо.

 

А навстречу ему лайнер белый к Босфору свой курс

направляет, гуднув на прощание с нами в полсилы…

Я,  конечно, не прочь описать Сталинград или Курск,

но у них есть поэты свои, как свои и зоилы…

 

А за молом штормит, чайки носятся, видно, косяк

черноморской ставридки нащупали, пир назревает,

и какой-то (простите сленг юности нашей!) чувак

сэлфи  хочет с девицей, а та – ну никак! – что ж, бывает!..

 

Я закончить хочу этот вирш, а зоилам скажу:

я в Нью-Йорке  печатался, в Осло, в Москве, в Будапеште,

тема Крыма – она бесконечна! – ежу

это, знаю, понятно,  поэтому, други, утешьтесь…

 

* Кизил-Кая - хребет над Ялтой, по которому на Ялтинскую яйлу идет тропа.

 

** Иограф – хребет, ведущий на Ялтинскую яйлу.  По хребту Иограф проложена старинная дорога, называемая Узеньбашской. Она имеет ряд крутых поворотов и серпантинов, часть её отрезков вырублены в скальном грунте, опасные места на крутых склонах укреплены мощными стенами-крепидами, а ширина полотна зачастую позволила бы проехать легковому автомобилю.

 

29-10-2020

 

---

Один из вас...

Я помню, уговаривала мама:

пиши стишки, а ты опять шалишь.

Народу много, а поэтов мало,

в сравнении с народом – горстка лишь.

 

Ей так хотелось, чтоб я стал поэтом

иль музыкантом славным и лихим,

а я тянулся к мальчикам отпетым,

средь хулиганов слыл всегда своим.

 

Я дрался из-за девочек, я дрался

с любыми, кто меня лишь зацепил,

я нецензурных слов навек набрался,

на море пропадал и даже… пил.

 

Рос, в Армии служил, учился где-то,

дружил и дружбой свято дорожил,

и всё-таки я стал в конце поэтом,

поскольку, как поэт, всё время жил.

 

Поэт – не рафинированный сноб там

иль белоручка – эта мысль стара! –

а то б поэтов выдавали оптом

в литинститутах прямо на гора.

 

Поэт с народом должен быть единым

и не искать себе особых мест;

и если чёрный хлеб один едим мы,

то и поэт чернушку тоже ест.

 

Я это понял, став поэтом, право.

Пращою мысли строчку запущу!

И пусть меня пока обходит слава,

ещё придет, а нет – не загрущу!

 

Поэт и жизнь – они неотделимы

и никогда, пойми, наоборот;

и если стихотворец курит «Приму»,

то значит, курит «Приму» и народ.

 

Я жизнью жил, как все живут на свете,

я познавал и тот, и этот свет,

и если вы стихи прочтёте эти,

то вам решать: поэт я или нет.

 

И коль во мне признаете поэта,

не думайте, я не впаду в экстаз:

да, я поэт, но всё ж при всём при этом

я лишь один, я лишь один из вас…

 

30-10-2020

---

Стихи о Ялте

 

А мир, где секвойи, моря, лопухи

огромен, но здесь я «жигуль» свой паркую,

и я всё о Ялте, о Ялте стихи

долдоню, крапаю,  пишу и воркую.

 

Меня не заманишь в Нью-Йорк там, Париж,

мне было достаточно даже мопеда,

ко мне на рассвете слетаются с крыш

дворовые голуби крошек отведать.

 

И я на соседский смотрю «Мерседес»

без капельки зависти, знаю, он нервный,

а к морю меня отвезёт и в наш лес

«Жигуль» мой испытанный, скромный, но верный.

 

Мы с ним обмотали, объездили Крым,

встречал Тарханкут нас туманом, как дымом,

и пусть все дороги нацелены в Рим,

моя  навсегда закольцована Крымом.

 

Мыс Плака, Мартьян, Ай-Тодор, Аю-Даг,

мыс Айя, Кастель – это веха за вехой!

И нас доставал  этой жизни бардак,

но мы без потерь умудрялись уехать.

 

Подводной охотой кто с детства пленён,

у моря живя, любит родину с детства,

По Крыму прошли сотни разных племён,

оставив историкам, каждое, след свой.

 

О чём киммерийском поёшь,  Коктебель?

Весь  эллинский Крым  в генуэзской оправе.

Кипчакские мифы шепнул не тебе ль

на ухо степной ветерок в Донузлаве?

 

А тавры? а готы? аланы? – они,

а скифы? –  их всех помянуть бы хоть в титре!

И всё же сегодня российские дни

мне кажутся лучшими в крымской палитре.

 

Татары и Крым – всё смешалось в одно,

недаром есть лица, как древние лики,

                              армяне и греки здесь жили давно,

Суб-Харч – монастырь, рядом тень базилики.

 

След неньки мне хочется вовсе забыть,

но свеж он, мерцает, как мутная капля;

о кознях политики мне говорить

совсем не пристало, поэт как ни как я.

 

И войны терзали, и беды прошли –

прошли ли? – они, как глубинные мины…

Кефаль серебрится, как встарь, на мели,

а с моря заходят к ней в тыл афалины.

 

И  мир, где секвойи, моря, лопухи,

конечно, манит своей тайной большою,

но я всё о Ялте, о Ялте стихи

писать буду снова, с поющей душою…

 

26-10-2020

 

---

Остальное - чепуха!

   

О, любитель поучать, как писать, и, как не надо,

молодого жеребца поучи-ка лучше ржать:

отошедшего дождя неушедшая прохлада –

это вот и есть стихи, коль дождя не удержать.

 

Вырезной листвой платан  блики солнца держит в кроне,

в ней скворец с утра поёт серенады для скворчих:

если стихотворный текст чем-то душу мне затронет –

это вот и есть стихи, как я понимаю их.

 

Трудно что-то доказать и глупцу, и иноверцу,

легче в бурю устоять над обрывом на краю:

если девушке моей ляжет  хоть строка на сердце –

это вот и есть стихи, я чесслово вам даю.

 

А в ущелье гром гремит, горы затянуло тьмою,

всё пройдёт,  вид моря чист,  и его зеркальна гладь:

если мне тоску души поэтичной строчкой смоет –

это вот и есть стихи, даже нечего гадать.

 

Чайки белые парят в знойном небе невесомо,

теплоход вдали растаял, след белеет, словно нить:

в самом дальнем далеке ощущенье в сердце дома –

это вот и есть стихи, если честно говорить.

 

А ещё мне не забыть тот, с тобою, тёплый вечер,

ту скамейку, тот жасмин, лунной бухты блеск и гладь:

если хочется запеть вдруг поток ритмичной речи –

это вот и есть стихи, даже можно не гадать.

 

Я пойду, пройдусь слегка вдоль по речке водопадной,

лад послушаю её и возьму в размер стиха:

если можно хоть на миг позабыть о жизни стадной –

это вот и есть стихи, остальное – чепуха…

 

---

И рифмами меня одарят волны

 

Мне не кумир иль, скажем, не икона

в стихах никто в прославленном Крыму…

В империю ныряю Посейдона

(или Нептуна?) – это как кому!

 

И спесь свою, забыв её, теряю.

Какие виды тут со всех сторон!

Подводный мир не уступает раю,

я думаю,  красой обворожён.

 

Но я охотник! Я на рыб охочусь!

В подводный мир давно я вхож, как свой!

Рвут когти  пиленгасы, что есть мочи,

они уже знакомились со мной.

 

А сингили пасутся возле грота,

в котором горбыли живут.  – Держись!

Я вам скажу: подводная охота,

вот то, что украшает нашу жизнь!

 

Бывает, быт заест, на сердце – пусто,

и жизнь не в жизнь, что там ни говори;

нырнёшь под воду, и тебя подпустят

почти вплотную чудо-зубари.

 

Тут не зевай! Миг – и исчезнет чудо!

Их панику, нет слов, поведать вам!

Лишь чей-то силуэт – (не барракуда?) –

мелькнёт на грани видимости там.

 

На глубине ландшафт почти что лунный,

десант медуз, гул сейнера, и я

вдруг слышу музыку, как будто арфы струны

перебрала русалка для меня.

 

Вернусь на берег. Пусть кукан не полный.

Зато от впечатлений спасу нет.

И рифмами меня одарят волны,

почувствовав, что я в душе поэт.

 

И  долго будут сниться мне кефали,

и краб на камне, он чуть-чуть привстал,

но это вы представите едва ли,

в местах не побывав, где я нырял…

 

18-10-2020

 

 

 

 

---

И всё же он грустит

Ах, что за карнавал!  Кармин, багрянец, охра!

Так ярок этот лес.  И всё же он грустит.

И сердцу не сдержать томительного вздоха,

почувствовав  родство со всем, что предстоит.

 

А эта тишина!  Что вздрогнешь вдруг от вскрика

фазаньего.  Замрёшь.  И станешь, чуть дыша.

Природа, как душа, грустна и многолика,

а может быть, она и есть сама душа.

 

И лучшие умы всю жизнь ломают копья:

то душу воспоют, то свергнут, втопчут в грязь

но вот багряный лес или снежинок хлопья –

и с этой красотой нерасторжима связь.

 

Природа и душа тождественны?  Ну, скажешь!

Да мы её, природу, хоть в бараний рог!

Вон, выгоревший лес обезображен сажей.

Да, это наша боль. Но и тебе урок.

 

Я чувствую и сам, что заплутал в трёх соснах,

но зыбкость этих строк не проясню уже.

Как ярок этот лес!  Кармин, багрянец, охра.

И всё же он грустит, что свойственно душе…

 

 

 

 

 

---

Грустное

Г Р У С Т Н О Е

 

( д и п т и х )

 

                                              Светлой памяти С.

 

Небо затянуто тучами серыми,

тучами хмурыми, скучными, сивыми…

Здесь мы гуляли парками, скверами,

морем дышали и были счастливыми.

 

Где это всё? Лета, словно и не было,

ты далека от меня и своих подруг,

вот я, рифмуя, пишу сразу набело

как без тебя всё не так стало в мире вдруг.

 

Ты далека! И года наши лучшие

канули в небыль,  увяли в саду цветы…

Небо затянуто серыми тучами, –

это пройдёт, но уже не вернёшься ты.

 

Мне в твои выси не трудно  отправиться,

душу не держит ничто на беду мою,

мир без тебя постепенно оправится,

а без меня и не вздрогнет он, думаю.

 

Мир –  без тебя! Это что-то аморфное!

Из падежей явен только винительный!

Словно болото забытое, торфное

(иль торфяное?) – ни кочки спасительной.

 

Море, и то, всё насупилось, мрачное,

словно его злой недуг какой мучает,

а при тебе оно было прозрачное

и веселились дельфины прыгучие.

 

А при тебе мир был светлым, приветливым,

страстным, интимным, (в душе это я таю!),

и по тропинкам, в траве неприметливым,

мы на плато поднимались над Ялтою.

 

Было легко, было весело, счастливо,

самой козырною  был  тогда масти я,

смотрят подруги при встречах участливо

да ни к чему мне их, право, участие.

 

Может, грустить я ещё перестану-то,

может, привыкну к бессолнечной осени;

тучами серыми небо затянуто,

нет ни просвета, ни маленькой просини…

 

09-10-2020

 

 

СИРО

                                           

Мне уже не помочь.

Прочь от суждений и мнений!

Ночь переходит в день, день переходит в ночь:

жизнь – череда изменений,

 

часто – не лучших, увы,

в несовершенстве мира.

И от людской молвы, и от людской молвы

несправедливой – сиро.

 

Душно душе, говорю!

Что Тель-Авив?  Что Брайтон?

Ты уже там, в раю, верю я, да, в раю,

если он есть, этот рай-то.

 

Ночь переходит в день, день переходит в ночь,

сплин облетевшего сада…

Мне уже не помочь, мне уже не помочь,

да без тебя и не надо.

 

Сиро, душно – тоска.

Стала пустой квартира.

Солнце, луна, облака, солнце, луна, облака,

всё, как всегда, но сиро…

 

10-10-2020

 

 

---

Сквозь резную листву винограда сияет луна

---

И светится посёлок дачный

В который раз,

бродя по этим

местам, однажды я пойму:

здесь чувствуешь себя поэтом,

здесь удивляешься всему.

Ручью, бельчатам, двум сосёнкам,

маслятам, посвист птичий тих,

и отдыхают перепонки

от шума улиц городских.

И потому, ступив на осыпь,

застыну вдруг…

А у ольхи

летают рифмы, словно осы,

и звонко просятся в стихи.

Ну, что ж,

впущу!

Я рад им тоже!

Спускаюсь!

Ловок, что коза!

Вон тонкий месяц

пару рожек

над горным кряжем

показал.

Вот звёздный рой

пришёл в движенье,

снес ветер в сторону грозу,

прибой затих в изнеможенье

и еле плещется внизу.

И значит,

день-денёк удачно

прошёл.

И снова жизнь права.

И светится посёлок дачный,

и у тропы светла трава.

Я знаю, мне приснится осыпь,

склон горный, тропка у ольхи:

летают рифмы, словно осы,

и звонко просятся в стихи…

 

---

Осенние штрихи

Каштаны осыпались – ядра, не листья.

Сниму паутинку – с волос ли, с плеча ль, –

и к морю пойду, виноградную кисть я

по ходу купив, чтоб развеять печаль.

 

Вчера журавли в чистом небе летели,

как рваные дуги, отрезки, углы;

душе неуютно и муторно в теле,

всё слышатся ей их «курлы» да «курлы».

 

На горных вершинах то ль снег, то ли иней

от сшибки ночных раздражённых стихий.

И даже с лирическою героиней

разлуку мне грустно пророчат стихи.

 

Я им доверяю, но, впрочем, не очень.

Качает вода отражения ив.

Вот-вот – и расстанется с золотом осень,

с озябших ветвей  его уронив.

 

А где-то зима уже бродит и бродит,

в огромной стране ей не время скучать,

и  наш О.Б.-Г. – автор глупых пародий,

мне меньше вниманием стал  докучать.

 

Речушка журчит под мостом городская,

троллейбус спешит через мост на вокзал.

Печаль, словно Герда, нашедшая Кая,

светла, да об этом уж Пушкин сказал.

 

А море блестит и колышется ртутно,

и там, где недавно резвился дельфин,

порвав горизонт, иностранное судно

скользит, на глазах вырастая, как джинн…

 

---

Тарханкутская сага

ТАРХАНКУТСКАЯ  САГА

 

 

                                (т р и п т и х)

 

 

Ветер гладит ковыль, пиленгасы идут к Донузлаву,
лох листвой серебристой украсил наш пыльный маршрут,
тарханкутская степь знает горе, но знает и славу,
здесь забвения травы в траншеях войны не растут.

Возле древних раскопов колышутся алые маки,
горизонт от жары то поблёкнет, то, как бы парит,
(там скуластые скифы летят, обнажив акинаки,
и кипчакский колодец надёжно камнями прикрыт).

 

И тропа от раскопов петляет к могильным курганам,

что под маревом зноя бывают почти не видны;

здесь скрывает земля средь полыни порезы и раны

всех набегов былых и недавние шрамы войны.

Зайцы прыснут к посадке, взлетят куропатки над полем:
– Эй, водила, сверни! Напрямик здесь петлю эту срежь!..
Мы уже целый час пограничникам зенки мозолим,
мы торопимся к бухте, которою славен Атлеш.

Там вода, что хрусталь, там кефаль прямо с берега видно,
там у грота подводного прячется кто-то, как тать,
и угрюмые крабы выходят на гальку солидно,
чтоб смотреть на луну и огромные звёзды считать.

Пусть «жигуль» отдохнёт, мы за мысом поставим палатку,
ночь рассыплет по травам то ль росы, то ль блёстки слюды,
костерок разожжём, и сегодня мы выспимся сладко,
чтоб нырнуть на рассвете в манящую тайну воды,

и всю зиму потом будут сниться денёчки нам эти,
и расскажешь ты снова, зайдя на минутку ко мне,
как на чистом песке, под водою почти незаметен,
черноморский калкан*, словно щит, возлежал у камней…


*Калкан – щит (тюркск.) – черноморская шипастая камбала, королева
камуфляжа.

                                            В  ГЛУБИНАХ  ТАРХАНКУТА

 

Вода кипит от всплесков рыбы,

косяк извилист, что удав,

и вы не закрывали рты бы,

такое с кручи увидав.

Несутся чайки, вьются, кружат,

галдят, горланят в небесах;

я понимаю жгучий ужас,

неистребимый рыбий страх.

Матёрые дельфины с краю,

как волки рыщут, – пекло! ад! –

я рыбий ужас понимаю,

я сам им чуть ли не объят.

Я сам нырял в сих водах славных

и до сих пор не позабыл,

когда курок, нажатый плавно,

перстом судьбы кефалям был…

Непостижимые дельфины

внезапны, – это видел я! –

мороз обхватывает спину,

когда несутся на тебя

и в метре, отвернув, ложатся

всей тушей на бок, и вокруг

тебя торпедами скользят всё,

сужая и сужая круг –

не в дельфинариуме, – где там! –

в глубинах, что влекут, как стих;

не верьте байкам и газетам

о добродушном нраве их.

Не верьте сказкам!.. Тренер Толя,
шрам показав, сказал: – Поверь,
дельфин, родившийся в неволе,
опасен и умён, как зверь!..

А тут, где вольное раздолье,
несутся – мощны, голодны,

то ль, думаешь, не тронут, то ли…
и холод – к сердцу – от спины!

Оскал, похожий на улыбку,

у бестий мчащихся, – без врак! –

а над тобой – свод неба зыбкий,

а под тобою – бездны мрак.

И всё!..  Свернёшь к заливу круто,

почти безумен, как кефаль…

А над продутым Тарханкутом

бесстрастно солнце плавит даль…

 

 

 

МАКИ  ТАРХАНКУТА

                                                          Наш путь – степной,
                                                        наш путь – в тоске безбрежной…
                                                                                                        А. Блок

 

 

Ковыль, полынь да маки, маки,
всё степь да степь, да редкий лес;
висит над полем кобчик, аки
нательный крест сухих небес.
Жара. Желтеет колос нивы,
ни тучки – месяц, – хоть завой,
да ночью звёзды, словно сливы,
висят над самой головой.
Пылит дорога. Травы никнут.
Забыл Господь, что есть дожди.
И если раздаётся крик тут,
ответа на него не жди.
А колос жёлт, но пуст, и это
тревожит жителей всех сёл.
Была бы воля у поэта –
в стихах бы дождь с утра пошёл.
Но нет, жара, всё зноем дышит,
всё пекло, адский всё режим,
да кобчик в небе, словно вышит
белёсой гладью, недвижим.
Да у античного раскопа,
чей правый скос как будто сбрит,
о тщетности пути некрополь
пытливой мысли говорит.
Куда ушли, что стало с теми
кто жил здесь и обрёл конец?
Кто сеял смерть здесь? Скифы? Время?
Мор? Глад? Свинец?..
Солончаки. Пустой колодец.
В гадюке спящей зреет яд.
Да ветряки – дань новой моде –
безжизненно везде стоят.
Да шёлковый ковыль лоснится,
да на бугре, что рыж, как йод,
стреноженная кобылица
понуро молочай жуёт.
О небеса, зачем так круто
берёте, что не скрыть тоски?
Роняют маки Тарханкута,
как капли крови, лепестки.
Овец заблудшею отарой
белеют валуны в степи
да отголоском Божьей кары
горчат стихи…

 

---

Прощается сентябрь

Прощается сентябрь. Нагнал на небо тучи.

В квартале тишина. Деревья хороши.

Я даже написать об этом мог бы круче,

да шепчет грусть в душе: не надо, не пиши.

 

На кроны охры цвет падет, наверно, скоро,

уже лимонный блик прижился в тишине,

а бывший мой дружок обиды и раздоры

в Фейсбуке каждый день припоминает мне.

 

Уймись, прошу, отстань! Угасла дружба наша!

Такое в жизни есть, бывает вновь и вновь.

Жаль, что виной всему, случилась вдруг Наташа

и ты мне не простил её ко мне любовь.

 

Ты ей наговорил, налгал, меня унизя,

мол, я такой-сякой, мол, я позорю класс,

и хоть не лирик ты, а стопроцентный физик,

но написал стишок язвительный о нас.

 

Всё это полбеды, забудь, побойся Бога,

всю эту канитель, но злишься, ты герой,

и смотрит мир вокруг насмешливо и строго

иль это только мне так кажется порой?

 

Ну что ж, терять друзей обидно, но бывает,

еврейский царь давно сказал, что всё пройдёт;

вон белый теплоход за горизонтом тает

и тает уж сентябрь, как наша дружба, вот.

 

Прощается сентябрь. И лето впало в Лету.

А грусть всегда живёт в душе и в сентябре.

И, видимо, грустить положено поэту

о времени потерь, о времени, о вре…

 ЦАПАРИ

На цапари! На цапари!*

Пошла ставридка валом!

Могу поспорить на пари –

такого не бывало!

 

Нет, раньше тоже шла ништяк!

Не были без улова!

Но чтобы так! Но чтобы так!

Не помню я такого!

 

На голые крючки по две

рыбёшки сразу: – Петришь?

Такое разве что в молве,

в народном трёпе встретишь.

 

А ветер пену рвёт с волны,

со свистом – стон ли, всхлип ли? –

и мы, как ветер тот, вольны,

хоть к косяку прилипли.

 

Куда косяк, туда и мы,

туда же и дельфины,

рябит в глазах от кутерьмы

от чаячьей, и спины

 

дельфинов тут, и там – везде

их плавники встречаются;

мы в катере, словно в гнезде

птенцы орущих чаек.

 

Взгляну на берег – нет его,

не виден, – ну и ладно:

где быть черте береговой,

туман иль смог нещадный.

 

 

Уже темнеет, в порт пора,

всему конец, – известно,

и сейнеры (или сейнера?)

спешат на наше место.

 

У них путина, план у них,

им надо тонны хапнуть,

а ветер вдруг внезапно стих

и клёв затих внезапно.

 

Сошли мы в спешке с косяка

и чаек стихла стая…

Ну, что ж, рыбалочка, пока!

Уже маяк мигает!

 

А вот и берег, рой огней

под качку вспыхнет, тает…

Там ждёт меня – как мог о ней

забыть? – моя родная.

 

И катер наш уходит в порт,

и край закат ал всё…

– Покеда, кэп! Счастливый борт

тебе и нам достался!..

 

* Цапари – любительская ловля рыбы в Чёрном море

на самодуры (цапари! – от слова «цап», «цапать», наверное!)

Цапарь (самодур!) рыболовная снасть из 10-и и более крючков, голых или оснащённых пёстрыми пёрышками цесарки или щетинками барсука, привязанных особым способом к цевью крючка.

 

17-11-2020

 

 

 

 

 

 

---

Певец пейзажей

 

Певец пейзажей – это я!

Люблю хаос и строй симметрий.

Как храм, стоит Ставри-Кая

на фоне крепости – Ай-Петри.

 

А знаменитый Аю-Даг

всё море пьёт и пьёт прилюдно,

о нём рассказано уж так,

что что-нибудь добавить трудно.

 

Мыс Ай-Тодор, Мартьян – вот круг,

где свой я, и не подытожить,

мне крымская природа – друг,

я друг ей с малолетства тоже.

 

Мыс Айя, Ласпи, Тарханкут,

мыс Меганом, зима и лето,

и, если я родился тут,

то и воспеть всё должен это.

 

Гурзуф и Пушкин – вот исток,

вот искорка той жажды пенья,

когда по мне проходит ток,

тот пушкинский, ток вдохновенья.

 

Простите, если что забыл,

всё ж не всезнайка, но не дрянь я,

я на Мангупе древнем был,

я знаю мифы и сказанья.

 

Крым и страдал, и был велик,

он в мире подлом неподсуден;

всю ночь луны жемчужный лик

плывёт над парком Месаксуди,

 

Всё не объять! И пас в вопросе я,

что лучше: водка или виски?

Керчь? Севастополь? Феодосия?

Сад ботанический – Никитский?

 

Певец пейзажей – это я,

пейзажей крымских в штиль и ветре:

как храм стоит Ставри-Кая

на фоне крепости – Ай-Петри.

 

А Ялта у морской черты

лежит подарком нам от Бога

и, если не увидишь ты

всё это – потеряешь много…

 

---

Осень

Холодает. Дни короче.

Откровеньем для невежд:

осень – это время порчи

летних радужных надежд.

 

Как мечталось! Как любилось!

Как манила высь в полёт!

Ну, зачем, скажи на милость,

осень жизни настаёт?

 

Впереди зима, и значит,

что порвалось, что срослось,

всё она переиначит,

всё, что так и не сбылось.

 

Но гадать пока что рано,

дел и так полно, будь спок! –

капает вода из крана,

подтекает потолок.

 

Вызывать бригаду надо

мастеров. Вот маета!

Облетают листья сада,

убывает красота.

 

Солнце прячется за тучки.

Зреет в скалах мумиё.

От получки до получки

легче жить, чем без неё.

 

Нежным чувствам нашим дань я

не отдал, коплю их впрок,

но уже ты на свиданье

плащ берёшь и свитерок.

 

В облетевшей кроне каркнул

ворон, глянул на окно,

и уже идём не в парк мы,

а в театр или в кино.

 

Холодает. Дни короче.

Это я признать готов,

Но зато длиннее ночи

для любви и для стихов…

 

---

За больничным окном

 

Шустрые  белки взлетают с каштана  на дуб,

тучка над морем теряет на солнце волокна;

что мне какой-то ФЕЙСБУК и всезнайка ЮТУБ,

если я вижу такое в больничные окна.

 

Если шныряет по парку орда голубей,

там же, где раньше была только лёгкая просинь,

небо становится всё голубей, голубей,

нам обещая спокойную тихую осень.

 

Вот и сентябрь посетил наш больничный приют,

в лучшее верить нам хочется снова и снова;

я не скажу, что здесь создан покой и уют,

но чистота идеальная, верьте на слово!

 

Рад медицине бесплатной наш славный народ,

рад и питанию сплошь из бульонов и кашек;

врач Селезнёв пошутил, завершая обход:

«Рано пока ещё нюхать вам корни ромашек!».

 

Две медсестры хохотнули и нам веселей.

 – Хвост пистолетом держи, дорогой генацвали!

 – Хочешь  кефирчику? – друг вопрошает. – Налей!..

Раньше мы с другом  напитки другие пивали!

 

Ладно, не буду о грустном, когда за окном

белки и голуби, чайки в бездонном просторе;

лёгкий туман затянул дальний мыс полотном

сизым и двинулся к берегу нашему с моря.

 

Ночью в окно нам сияла большая луна,

словно не ведая более важного дела;

тучка на дубе, как клон Золотого Руна,

в мощных ветвях патриарха полночи висело.

 

Ветер донёс звуки Венского вальса и стих,

вспомнив своё, и душа в ритме вальса запела;

видно, хотели проведать, о чём этот стих,

стали заглядывать звёзды в окно то и дело.

 

Так и проходят мои золотые деньки

и размечтался под звуки я Венского вальса:

были бы ноги здоровыми, взял бы коньки

и, словно по льду, по лунной дорожке умчался…

 

---

Город детства извечно в крови

   

Порт живёт своею жизнью – заходят, уходят суда,

график их появленья диспетчеры строгие знают:

облака ниоткуда по небу плывут в никуда,

а бывает, что просто в лазури небес исчезают.

 

В парках знойных в июле магнолии пышно цветут,

здесь ликует душа от закатов и чудных рассветов,

и не зря графоманский всех мучает в городе зуд,

и, как следствие этого, здесь вырастают поэты.

 

И сюда, словно в Мекку, поэты другие спешат,

и боятся, сердешные, как бы уж не было поздно,

потому что здесь с музами не расстаётся душа

в этом царстве глициний среди ароматов мимозных.

 

Здесь над речкой весёлой раскинулся местный Монмартр

и торгуют умельцы поделками здесь постоянно,

как в Париже, туристы не могут утишить азарт,

и скупают картины с пейзажами крымскими  рьяно.

 

На зелёном бульваре сам Пушкин из бронзы стоит,

рядом речка журчит и каштанам вольготно в аллее;

как нигде, небо Ялты такие созвездья таит,

и весь август оно звёздных ливней для нас не жалеет.

 

Я вдохнул этот город буквально с рожденья – день в день,

я не спорю, что случай, как мой, абсолютно не редкий;

майских  птичьих невнятиц волнует меня дребедень

и волнует сирень в палисаднике Юльки-соседки.

 

А когда на Иографе вспыхнул коварный пожар

и на город пополз дым смолистый безжалостной тенью,

то бросало в мороз меня, то поднимался вдруг жар,

словно сам я горел, и молил небеса о спасенье.

 

Я тогда осознал: город детства извечно в крови,

он вошёл в мою плоть чувством цвета, мелодии, ритма,

потому я так часто ему говорю о любви

и признаньям моим не мешает банальная рифма…

 

 

 

---

Тарханкутский метеорит

НА ПОЛУБЛАТНОМ

                                               

                                                ( ц и к л )

 

Вопли критиков стихли

и хочу без прикрас

выдать к полночи стих ли,

мемуары ль, рассказ.

 

Честно, коротко, сжато,

без кивков, мол, потом,

без бравады и мата.

Да.  На полублатном!

 

Да. Жаргон не в новинку,

он лечебен, как йод,

как щавель, что кислинку

пресноте придаёт.

 

Ненавижу лощёных,

а противней всего,

что в писаниях оных

нет лица своего.

 

Патриоты, мать вашу,

лишь властям бы польстить,

а баланду и кашу

стыдно в строки пустить?

 

Всё сюсюкают, ноют,

к славе лезут гурьбой,

я воспитан иною

жизнью и литсредой.

 

Цену знающий слову

и полночным трудам,

Шукшина и Рубцова

никогда не предам.

 

 

Рецензия:

 

      Само название насторожило. Подумал, ну сейчас автор будет, как это с ним бывало иногда, крыть вульгарным жаргоном подлецов, негодяев и пронырливых графоманов. Но стих наоборот порадовал. Это стих - кредо. Кредо большого поэта, который "Цену знает Слову и полночным трудам" .
Ритм взят энергичный, жизнеутверждающий. Как раз в пику лощеным, в чьих писаниях "нет лица своего".
        Интересная рифма: стихли - стих ли.
        Да и про жаргон строфа веет новизной поэтических сравнений:
Да. Жаргон не в новинку,
он лечебен, как йод,
как щавель, что кислинку
пресноте придает.
        И не случайно в конце стихотворения упомянуты Шукшин и Рубцов, которые тоже ненавидели лощеных снобов и черпали свои темы, образы и мысли из самой жизни. Вспомним рубцовское:
Терпеть не могу
Разговоров на общие темы
Среди молодых,
Но уже разжиревших людей!
        Таким образом, в конце своего произведения, упоминая Рубцова и Шукшина,
Вячеслав Егиазаров дает понять с кем ему по пути, из какой он плеяды художников.

С глубоким уважением и почитанием

Птеро, Москва, Поэт, Член СРП.

 

***

 

Вакханалии стихли

и хочу без прикрас

выдать к полночи стих ли.

мемуары ль, рассказ.

 

ПРИХЛЕБАТЕЛЬ

Семейный наш уют

дни разные итожит.

Друзей не предают,

от них мы ждём того же.

 

Случалось в жизни всё!

Был гол, бывал, как денди!

Предавший друг лосьон

стал пить и вовсе сбрендил.

 

Да другом был ли он?

Лавэ водились, мани!

Бывало миллион

я тратил в ресторане.

 

Окончились лавэ!

Пришла за летом осень!

Вот и поверь молве,

что друг в беде не бросит.

 

О, одиночество!

Тиски твои тесны!

Спасало творчество,

работа, вера, сны.

 

И всё наладилось,

ел кашу пресную,

жизнь всё же ради нас

бывает честною.

 

Быт был порою крут,

порою суженый,

семейный наш уют

вполне заслуженный.

 

Да что о грустном я?

Остыли бед угли.

Мне верные друзья

подняться помогли.

 

А тот, что пил лосьон,

винился, лез в приятели,

нет, не был другом он,

был прихлебателем…

 

НЕ ДО САНТИМЕНТОВ

 

Сюсюкать не терплю,
льстецов не уважаю,
над строчками корплю, -
суровый стих рожаю.

Глагольным рифмам я
не враг, люблю их силу,
когда пошла струя,
когда все мысли в жилу.

 

Альбомные стишки –

тьфу! – на тусовках модных,

когда урчат кишки

бездомных и голодных.

Сентиментальность мне
претит.… Среди агентов
живу в такой стране,
где не до сантиментов.

 

Не до слащавых слов,

елейных! – слышишь, дурра? –

когда плодит ослов

опять номенклатура.

Плывёт в ночи луна,
смешно кричать ей: – Стой же!..
Строка, словно волна,
бежит вослед такой же.

Но в море чувств моих
всего ценней минута,
когда суровый стих
оттаивает будто…

ТАРХАНКУТСКИЙ   МЕТЕОРИТ

Тарханкут полонил чисто скифскою аурой нас,

из кипчакских колодцев поил в этом зное стихи я;

две палатки над бухтой такой отражал плексиглас,

что казалась немыслимой водная эта стихия.

 

Серебрился ковыль, и полынью пропах каждый шаг,

к Донузлаву тянулись бакланы колонной, как зеки;

здесь стояли ребята покруче, чем мы, на ушах

в городище отрытом, где жили античные греки.

 

Мифов крымских вино опьяняло сильней, чем портвейн,

мимо древних курганов вела полевая дорога;

может, правда, что Бродского выучил лирике Рейн,

да не верится что-то, поэзия – всё же от Бога.

 

Здесь поэзией грезят холмы все в бескрайней степи,

под парящим орлом сам себя ощущаешь мишенью,

и как, солнце нещадное, в полдень ты нас не слепи,

серебристого лоха посадки укроют нас тенью.

 

Тарханкутский маяк, бухта Грёз, поворот на Атлеш;

здесь каких не встречали мы самых прославленных асов!

О, подводной охотой хоть пару часов нас потешь,

дай смекалкой поспорить с матёрым вождём пиленгасов!..

 

Средь античных руин то рапаны в песке, то калкан,

воду выльешь из маски, посмотришь в безбрежные дали,

в расхрустальной воде тень скользит моя, как дельтаплан,

и пугает, пасущихся здесь, одиноких кефалей.

 

Краб спешит по песку, где в засаде шипастый калкан

затаился, а я к ним ныряю, не мешкая, с ходу:

краснолапые чайки, как будто танцуют канкан,

так в овражке старательно топчутся возле отходов.

 

Светка с Ольгой на пляже собрали дровец для костра,

притащили весло – зимних штормов следы и примета;

то, что есть браконьеры, нам череп сказал осетра,

он валялся в бурьяне средь банок и рваных пакетов.

 

В небе звёзды с кулак; бухта дышит, вздыхает, молчит;

в сердце строки теснятся, потрясные образы, темы;

и когда пролетает над полночью метеорит,

загадать успеваем желанья заветные все мы…

 

 

 

---

И я опять пишу о море!

      Д и в е р т и с м е н т

                                      Приедается всё, лишь тебе не дано примелькаться

                                                                                                                         Б.П.

 

А я опять пишу о море,

оно всегда пребудет дивом,

с ним столько связано историй,

былин и небылиц правдивых.

С ним и тревожно, и спокойно,

рисково, муторно, отважно,

а скука и хандра – на кой нам? –

вот что действительно нам важно.

 

И я опять пишу о море,

о безднах, их ветра колышут,

таких органных ораторий

на море можно только слышать.

Бегут барашков орды густо,

как Чингисхана иль Мамая,

мыс Иоанна Златоуста

то огибая, то бодая.

 

А я опять пишу о море –

о страхе, о любви, о друге,

выпускникам консерваторий

во сне лишь снятся эти звуки.

Идут валы, сминая штили,

швыряют гальку, рвут утёсы,

душа ликует рядом или

благоговеет, пряча слёзы.

 

И я опять пишу о море!

И я хочу, чтоб твёрдо знал ты:

к нему тропинки все с нагорий

бегут, и все проулки Ялты.

Куда б ни шёл, к нему я выйду,

пройти здесь невозможно мимо,

и новые стихи я выдам

о нём, о нём и о любимой.

 

И я опять пишу о море,

ему я музою обязан,

мой стиль не чужд фантасмагорий,

мой стих стихийно с морем связан.

Утихнет шторм, вода хрустальна,

муть с грязью унесло теченье:

идея эта идеальна –

идея самоочищенья.

 

И я опять пишу о море,

об аргонавтах славных, Трое,

о субмарине, о линкоре,

о Севастополе-герое.

Душа привыкла к перегрузкам,

она чувствительней радаров,

недаром наше море Русским

звалось когда-то, ох, недаром!

 

И я опять пишу о море,

о зорях, светом их питаюсь,

метеоритных траекторий

запомнить путь всегда пытаюсь.

Ныряя в штилевых заливах,

был осторожным, а не слабым,

среди кефалей торопливых,

среди медуз, актиний, крабов.

 

И я опять писал о море,

о том, как волны бились, или

в заката ветреном кагоре

зубцы Ай-Петри громоздились.

Они рельефны и чеканны,

к ним облачишек жмутся своры,

а в скверах распускались канны

и шли на мель калканы споро.

 

И я писал, писал о море,

как всем положено поэтам;

не зря лекарственный цикорий

глаз радует похожим цветом.

И, зову моря не переча,

к нему имея тягу птичью,

я говорю: «Ещё не вечер,

ещё воздам его величью!»

 

И я писал, писал, о море,

всегда всерьёз, никак не всуе,

мне от китов до инфузорий

в нём душу тайной всё волнует.

А сейнеры звала путина,

крылом касалась чайка вала,

и сухопутных дней рутина

 в те дни меня так доставала.

 

И я опять писал о море!

Пусть сноб с ханжой меня осудят,

но знаю: в офисе, в конторе

без моря мне паскудно будет.

И я иду к причалам снова,

тянусь душой к ним, что ни день я,

и Айвазовского основа

мне привита Творцом с рожденья…

 

И я опять пишу о море!..

 

---

А говорил, что грустить не умею

Что за печаль поселилась во мне?

Где?  Отчего?  Не иначе, от пыли.

Тропка бежит между скал и камней,

где мы с тобою  недавно бродили.

Щебень кремнистый срывается вниз!

Кто на плато поднимался, тот знает:

если ступаешь на скальный карниз,

душу, как холодом, страхом пронзает.

Но от печали вернее лекарств

нет, и не будет, чем в горы дорога,

входом в Аид разверзается карст,

и застываешь на миг у порога.

Что там?  Провал.  Пустота.  Темнота.

Дыры такие лишь пьяному снятся!

А над яйлою звенит высота,

и облака кучевые теснятся.

Помнишь, как мы любовались с тобой

сменою форм их, обличий и галсов:

то открывался простор голубой,

то облаками опять закрывался.

Помнишь тот ветер июльской яйлы?

Он твои волосы гладил, ероша.

Плавно и грозно парили орлы

над неприступной стеной Роман-Коша.

Кроны сосновые крымских лесов

морем зелёным дышали под нами,

рыжиков пряный домашний посол

так удавался всегда твоей маме..

Ты собирала в букет татар-чай,

пахло душицей, полынью, шалфеем…

Я о тебе загрустил невзначай,

а говорил, что грустить не умею.

А говорил, что разлука – пустяк,

мол, не жена, да и сам я не муж-то,

Помнишь, с тобой наблюдали мы, как

в тёмной долине теснилась Алушта.

И зажигались в кварталах огни,

и угасала закатная алость:

поулетали счастливые дни,

только тропинка к яйле и осталась…

 

---

Августовская ночь

Луна в заснувший сад прокралась незаметно,

в сплетении ветвей то гаснет, то блестит,

и тополь в серебре следит уж не за ветром,

он от луны свой взгляд не может отвести.

 

Счастливые сверчки в кустарниках ликуют,

роняют фонари к оградам  бликов медь,

мрак полночи в саду, смирясь, забился  в тую

и в кипарис, чтоб в них луну пересидеть.

 

Я жду приход стихов к окну подсев поближе,

я не включаю свет, мне этот кайф не нов,

я, как сова в ночи, всё слышу и всё вижу,

я жду приход стихов, я к встрече их готов.

 

А город чутко спит, кварталы спят, лишь где-то

то шёпот прозвучит, то вздохи, то смешок,

наверно, для души Всевышний создал лето,

поэтому душе легко и хорошо.

 

Поэтому она  весь мир простить готова,

на желчность мыслей злых она ввела запрет,

дневную суету в квартале припортовом

сменила тишина, которой равных нет.

 

И в этой тишине парят слова и рифмы,

и лёгкий их полёт вдруг ощущаешь ты;

душе нужны стихи, недаром любим их мы,

как чудо, как вино, как звёзды, как цветы.

 

Открой окно скорей! Ты слышишь их дыханье?

Ты так легко сейчас их постигаешь суть!

Уже земная жизнь осталась там, за гранью,

где мира суета, и можно отдохнуть.

 

За сквером городским мятежно дышит море,

колышутся над ним то лунный свет, то тьма,

на звёздную пургу пора бы мораторий

вводить – такая в небе кутерьма!

 

Когда метеорит вдруг падает оттуда,

коснувшись моря так,  что там шипит вода,

душа  замрёт, полна предощущеньем чуда,

как перед вдохновением всегда…

 

 

---

Nokturne

Над  Ялтой кружит звёздный хоровод,

ласкают волны пляжа плавный контур,

и от луны бежит средь зыбких вод

дорожка, приглашая к горизонту.

 

Я здесь брожу под говор волн негромкий,

как, может быть, последний паладин,

легко о жизни размышлять у кромки

отчизны, полагая, что один…

 

Ночной дельфин всплеснул во тьме у мыса,

как будто бы привиделся во сне:

порою успокаивают мысли,

порою не дают покоя мне…

 

Вдали роняет небо пару звёзд,

сверчки возносят ввысь свои моленья,

путь жизненный ни у кого не прост,

простых путей не знали поколенья…

 

Я прохожу в конец, где у скалы

закуриваю, и стою минуту…

Когда гремят здесь бешено валы,

легко о смерти думать почему-то…

 

---

Любимая, я просто человек

   

  

С.

 

Любимая, я просто человек,

наивен, скрытен, злобен, откровенен,

но без меня неполноценен  век,

а без тебя я сам неполноценен.

 

Любимая, прости за боль обид,

их порождала глупая бравада:

я часто делал равнодушный вид,

чтоб чувства скрыть, а  этого не надо.

 

Любимая, у века на краю

тебя с прощальной лаской обнимаю;

со мною не бывала ты в раю,

но ад прошла, я это понимаю.

 

Любимая, всю боль обид забудь,

они не главное, нам это ясно.

Мерцает бухта наша, словно ртуть,

а ртуть на воле, знают все, опасна.

 

Любимая, казнись иль не казнись,

всё видится порой в неверной призме,

но без меня ты не познала б жизнь,

а без тебя я не познал бы жизни.

 

Любимая, что было, то прошло,

затихли бури, отгремели залпы,

я сам не знаю, что произошло,

но без тебя, мне ясно, я пропал бы.

 

Любимая, люби меня, люби,

пусть даже я любви твоей не стою;

смотри, луна, кровава, как рубин,

скрывается за горною грядою… 

 

 

КОГДА  Я    СТАНУ  ОБЛАКОМ               

                                                            С.

Любимая, пойми меня, пойми,

мир Божий неизменен в общей массе,

недолго остаёмся мы людьми,

нас ждут уже иные ипостаси.

 

А значит, и разлуки вечной нет,

мы просто сменим старые обличья,

тем более, ты знаешь, я поэт,

а для поэтов это так обычно.

 

Когда я стану облаком иль птицей,

а ты цветком иль речкой голубой,

нам снова будет суждено  влюбиться,

как это предначертано судьбой.

 

Любимая, пойми меня, поверь,

не зря уже слабеет сила тренья,

уже приоткрывает кто-то дверь,

где встретимся мы в новом измеренье…

 

 

---

В светлой полосе

 

Такою жизнь я представлял всегда

и снится мне не зря же в самом деле,

что горе и разлука без следа

исчезли, словно талый снег в апреле.

Цветут каштаны.  С моря дует бриз.

К добру и счастью, – это верный признак! –

и я исполнить твой любой каприз

готов, хоть знаю, ты не из капризных.

Ещё я знаю, да и знают все

хоть говорить об этом и не скромно,

что наши судьбы в светлой полосе

и даже помнить не хотят о тёмной,

В «бистро» у моря столик на двоих:

шампанское, кружащиеся тени,

цветут каштаны и вплывают в стих

они и мы, и город наш весенний.

Когда взойдёт над морем лунный диск

и поплывёт по небу прямо в лето,

так тонко будет пахнуть тамариск

под окнами веранды до рассвета…

 

---

Какое море!

Какое море!

Нет, я не могу

смотреть спокойно в эту ширь и гладь!

Дельфины, описав опять дугу,

меня зовут, наверно, поиграть!

Я подсмотрел, как быстрые кефали

в любовном танце чешуёй сверкали,

и краб сердито шевелил клешнёй,

и рыбки-ласточки порхали над камнями,

медузы зависали надо мной

космическими

странными

шарами…

А под водой струится тихий свет,

как будто бед и горя в мире нет.

Лишь невесомость.

Лишь мечты полёт

Прозрачным морем человек плывёт!

Про всё забудешь

в сказочной игре!

Какое море!

В Ялте!

В сентябре!

 

ВЕТЕР. ОСЕНЬ. ЛИСТОПАД.

Ветер. Осень. Листопад.

Тучи жмутся книзу.

Тянет ветви зябкий сад

к мокрому карнизу.

 

И нахлынувшей тоской

поделиться не с кем.

Были мы с тобой весной,

словно в прошлом веке.

 

…………………………..

……………………………..

…………………………….

………………………….......

 

Ветер. Осень. Листопад.

Силуэт вагона.

Что ты смотришь, зябкий сад,

так незащищено?

 

Наша память здесь живёт,

птичкой мокрой скачет,

иногда она поёт,

так, как будто плачет…       

 

 

---

Справедливость найти не мечтай!

Справедливость найти не мечтай

в жизни этой – и сорной, и вздорной.

От вороньих простуженных стай

крона тополя сделалась чёрной.

Вот и пей своё пиво, и жди,

что вожди будут прокляты небом.

В декабре отгуляют дожди

и природа побалует снегом.

Всё же ты до весны продержись.

Там, где тонко, там, чаще, и рвётся.

Я не верю в хорошую жизнь,

я ведь вижу, кто к власти-то рвётся.

То язык неугоден им наш,

то презрительным смеряют взором,

и, когда-то общественный пляж,

частным стал, ощетинясь забором.

Ну, да ладно, хозяева, что ж

нашим, местным, там, вроде, и мест нет…

Серп луны между туч, словно нож,

то блеснет в них,  то  снова исчезнет.

Ночью холодом тянет с яйлы,

в Крым прокралась зима образцово;

и могучих платанов стволы

от дождей потемнели свинцово.

А наутро вороний галдёж

разорвёт наше небо на части:

справедливости не было всё ж

и до этой придурошной власти.

Потому ты грустить не спеши,

а послушай однажды на взгорье,

как спадают оковы с души,

как бессменно работает море.

И когда закружатся снега

и на жизнь мы посмотрим спокойно,

ты поймёшь, что недаром строга

к нам судьба и её мы достойны…

 

13-12-2013

---

Я вижу далеко!

Цикл

Стрекозы над рекой
 угодны, видно, Богу.
 Врагов нажить легко –
 друзья же и помогут.

 Не трудно различить
 их, как стихи и прозу;
 из-под земли ключи
 бьют чистые, как слёзы.

 Потом впадают в муть
 воды пустопорожней,
 и, как ни баламуть, –
 враги друзей надёжней.

 Их чуешь, знаешь, ждёшь,
 предвидишь прохиндеев;
 предательство и ложь
 друзей – куда страшнее.

 Больнее, говорю,
 под корень боль косила!
 Простить могу ворью,
 предателей – не в силах.

 Когда душа штормит
 и злых обид метель в ней,
 мне чхать на динамит,
 предательство – смертельней.

 Я вижу далеко,
 шагаю с веком в ногу:
 друзей нажить легко –
 враги же и помогут.

 ПАМЯТЬ – ЭТО МИРАЖ

 Догорает закат,
 туч неброских полова;
 не вернётся назад
 ничего из былого.

 Память – это мираж,
 сны цветные ночами;
 предостаточный стаж
 у меня за плечами.

 В нём враги и друзья –
 всё и просто, и сложно,
 но разъять их нельзя
 и забыть невозможно.

 А на кладбище – тишь,
 вольно, муторно, строго,
 постоишь, помолчишь,
 повздыхаешь немного.

 Цифры горестных дат,
 крест, прощальное слово;
 не вернётся назад
 ничего из былого…

 

ДОВОЕННЫЕ  СНИМКИ

 

Адриатики ветры,

злой норд-ост, суховей;

носят мальчики гетры

из приличных семей.

 

И, в коротких штанишках,

носят скрипки они, –

это прошлого фишки –

довоенные дни.

 

Эти старое фото

средь скрещенья дорог,

всё предвидящий кто-то,

почему-то сберёг.

 

Трону нежно альбом я,

словно музы струну,

в горле горькие комья

после вздоха сглотну.

 

Снова ветры из детства

дунут, где,  сметены,

словно пух, и не деться,

те мы, «дети войны».

 

Где вы, Шурик и Витя?
Где ваш дядька – солдат?
Время горьких открытий.
Время горьких утрат.

 

А ведь как незаметно

век прошёл, стал далёк,

и в альбоме заветном

глянец фоток поблёк.

 

Всё, что было – смешалось

в ком из бед и борьбы,

то ли времени шалость,

то ли шутки судьбы.

 

И погибшие скрипки,

нелюбимые, – ах! –

вызывают улыбки

со слезой на глазах.

 

---

Июль

 ИЮЛЬ

Костяшки домино

под пальмой, на газоне;

я жил бы в доме, но

приятней на балконе.

Своё берёт июль.

Я зной его учёл, и,

как рикошеты пуль,

о стёкла бьются пчёлы.

А ранние стрижи

пикируют над туей;

живи и не тужи,

дней новизну рифмуя.

Высотки, мыс, залив,

зов волейбольной сетки,

и, от созревших слив,

к окну гнёт слива ветки.

Магнолий аромат.

В глициниях – строенья.

И даже пьяный мат

не портит настроенья.

А звёзды на балкон,

бывает, залетают,

с прибоем в унисон

рулады птичьи тают.

Ну, чем, скажи, не рай?

Стократно прав был Боткин.

Тем более в сарай

вселились две красотки.

И с ними я на пляж

пойду с утра пораньше,

почувствовав кураж

и интерес без фальши.

Такое вот кино,

такой расклад, приятель;

я жил бы в доме, но

на воздухе приятней…

 

---

Летний прибой

В гранитный парапет бьют звонко волны лета,

я горсточку монет кидаю им за это.

Пусть длится наша связь. Пусть снится кипарису

береговая вязь волны – от пляжа к мысу.

 

Я постою под ним, мне не страшна кручина,

поскольку лунный нимб несёт его вершина.

На утренней заре все боли убывают,

для сердца лазарет надёжней не бывает.

 

Как чайки гомонят! Как небо бирюзово!

Рассветом жизни яд легко нейтрализован.

Как здорово среди цветов  и птиц нам в сквере!

А лета впереди – ни счесть и ни измерить!

Магнолии цветут, контрастны гор пейзажи!

А где-то Тарханкут с нетронутостью пляжей.

Там ждёт Большой Атлеш, там дайвингисты-асы,

у валунов и меж гуляют пиленгасы.

…

И солнышко в зенит, войдя, весь день не тает:

что ж, что не знаменит,  оно нас всех ласкает.

Пойду в Приморский парк, он с райского – под кальку,

а волны – шарк да шарк – перемывают гальку…

 

---

Был бы хоть один мишенью я

(из недавнего прошлого)

Эх, избранники народные! –
кто вы? – коль, куда ни глянь:
бомжи, нищие, голодные,
проститутки, рэкет, пьянь!
Разве у руля не циник?
Знаю без лицеев я:
дорожает медицина,
если жизнь не ценится.
И гляжу в тоске обратно я,
покривив в усмешке рот:
если обученье платное –
значит в дураках народ.
Банк за банком, как грибочки,
прут.
На чьи шиши, пардон?
Вам и ссуды и отсрочки
и, удобный вам,
закон.
Эх, вожди, пожалуй, надо нам
гнать вас, сердце говорит.
Ваши речи пахнут ладаном
социальных панихид.
Был бы хоть один мишенью я,
а то сразу, бля, – ого! –
отобрали сбережения
у народа у всего.
Позабили баки: «нонсенс»,
«ваучер», «инвесторы»…
Конкурент в ночи прикончен.
Секс. Реклама. Вестерны.
«Рынок – там! У нас базар лишь!» –
новая пословица.
В мутняке реформ бездарных
рыбка лучше ловится!
Уголовник лезет в мэры,
не лишён патетики:
хрен жуют пенсионеры,
педагоги, медики.
И летит уже крылато
фраза с губ эмалевых:
– Ялта – город для богатых!
– Бедный?
Прочь отваливай!..
Эх, вожди, ведь пели вы же
раньше: всё, мол, будет «Well!».
Я ещё покуда выжил.
Ну, а дальше?
Бес-пре-дел!
Льёте слов елейчик розовый,
рвёте куш, чтоб пожирней,
и начхать, видать, на слёзы вам
и страдания людей…

КУДА?

Напиться бы! Да вдрызг!
Пусть боль!
Пусть пальцев дрожь!
Куда от этих дрязг?
Куда от этих рож?
В Израиль? На тот свет?
Да ведь не трус! Не жлоб!
Конца у жизни нет,
хоть сам и ляжешь в гроб.
Едва сошёл с крыльца,
как развалился дом.
У жизни нет конца –
вот всё же дело в чём!
Хотя какая жизнь,
rогда один урон:
(Схватить бы только жезл!..
Занять бы только трон!..)
И что паскудно здесь –
не ты виной, не я,
мы в этом мире взвесь
в растворе
бытия.
Кто замешал раствор,
в котором мы – лишь сор,
коль нами правит вор
и помыкает вор?
Не трать, о Боже, брызг,
тьфу, розг! Уймись!
Не трожь!
Напиться бы! Да вдрызг!
Куда от этих рож?..

МАРГИНАЛЬНОЕ

Кто скурвил эту жизнь,
трепло и иждивенку?
Куда с бедой ни ткнись,
всё, будто мордой в стенку!
Плати, плати, плати!
Мир смотрит, как незрячий.
Кто нас увёл с пути,
где всё же свет маячил?
Здесь каждый за себя!
Здесь говорят лишь прозой.
И ошарашен я
такой метаморфозой.
От родины – куски!
Подарком Немезиды
ложится на виски
свинцовый смог обиды.
Здесь кризис налицо
идей и чистых мыслей.
Лафа для подлецов,
воров и аферистов.
Рычит злорадно век,
он волк – в кровавых росах.
Смирился человек,
коль роется в отбросах.
Кривляка Жигурда
рвёт на груди рубаху;
жизнь, может, и мудра,
но не на грани краха.

И пошлое ТV

восторженно и слепо,

с издёвкой о любви

вещает в ритме рэпа.
Кто скурвил эту жизнь?
Ей и самой всё хуже!
Куда с бедой ни ткнись,
наткнёшься на беду же.

---

Попытка автопортрета

 

      (и р о н и ч н ы й  д и п т и х)

                 

Восторженный пиит

в стихах восславил Крым,

ещё не знаменит,

уже незаменим.

 

За Пушкиным вослед

он рифмами звенит,

поэтому поэт

он больше, чем пиит.

 

А я, его зоил,

(ну, как бы критик, – во!)

сам руку приложил

к признанию его.

 

Я Крым люблю, как он,

знаком нам общий зуд,

он, впрочем, мудозвон,

я, впрочем, звономуд.

 

В моих стихах Аю-

Даг – клёвая гора!

И я её люблю!

Я ей кричу: – Ура!

 

А он – мне в унисон:

 – Ура, Ставри-Кая!

Я – вам понятно, – он!

Он – вам понятно, – я!

 

Восторженный пиит,

заметьте, – не поэт,

ничуть не знаменит –

вот мой автопортрет.

 

И всё-таки, и всё ж

под полнолунный свет

я сладостную дрожь

ловлю за рифмой вслед

                                        ПОПЫТКА    АВТОПОРТРЕТА – 2

 

Баловень, стоик, дитя –

в разных бывал ипостасях,

был и занудой, шутя,

но не «ваньком» и не «васей».

 

Полублатной, полубог,

клин, выбивающий клином,

знаю, стать полным бы мог,

да обожал середину.

 

Крайностей – ох! – не терпел,

был (хоть в толпе!) одиночкой,

ставил корявое  «Well»

над приглянувшейся строчкой.

 

Неоднозначен мой путь,

были штрихи – хоть на рею! –

но предавать – это суть! –

тех, с кем дружу – не умею!

 

Шлёпал, как штамп, –  БСК*,

множа врагов своих списки,

если снедала тоска

от графоманских «изысков».

 

Был ли поэтом, иль нет –

лучше смолчу для порядку,

но по ночам лунный свет

падал на стол и тетрадку.

 

Город свой нежно люблю,

свято горжусь тем, что местный,

этим вот (стих обнулю!) 

я интересен, коль честно.

 

И наплевать мне на тех,

смел кто и нагл только в стае…

В жизни хватает утех

всем, кто в них толк понимает…

 

* БСК – Бред Сивой Кобылы!

 

---

Май крымский - это рай!

 

                                          Светлане С.

 

Пион лесной, сосна,

прижался ландыш к туе,

весною не до сна,

весна сердца волнует.

 

И я лесной тропой

шагаю к Кизил-Ташу.

Захочется – так пой!

Про Светочку, про Машу.

 

А хочешь – посвисти,

хоть на ходу, хоть стоя;

тропа должна вести

на озеро лесное.

 

Там ландышей – полно!

Пьянят подобно зелью!

Их аромат волной

бриз носит по ущелью.

 

Май крымский – это рай!

Везти начнёт – и крупно!

Что хочешь – выбирай,

что хочешь – всё доступно.

 

У самой у тропы

средь примул с повиликой

новорождённый сын

иль дочка лани дикой.

 

Беспомощный комок

пищит, взывает прямо;

конечно б, я  помог,

но чем, вернётся ж мама.  

 

И я раскладу рад,

двум белочкам – подавно,

и птицы все подряд

подсвистывают славно.

 

А в небе облака

стоят, как на экране,

и далеко пока

до разочарований…

 

---

Памятник Пушкину в Ялте

 

 

На Пушкинском бульваре,

как солнце ни пали,

в каштановом  угаре

купаются шмели.

Античную беседку

не портит летний гул,

каштан платану ветку,

как другу, протянул.

Тих говорок речушки,

детей – и смех, и крик,

и Александр Пушкин

задумался на миг.

Сбылась мечта Краснова

и наша иже с ним:

стоит Кудесник слова,

в веках воспевший Крым.

«Курчавый маг», ты Ялты

не посетил  т о г д а –

но, словом воссиял ты

над Крымом, как звезда!

Да только ли над Крымом?

Ты свет в моей судьбе!

В любви неизъяснимой

иду всегда к тебе.

Звенят фонтана струи,

но свет твой (сколь ни жить!)

ни яркому костру и

ни солнцу не затмить.

---

А Большая Медведица валко бредёт за плато

 

Полыхает полнеба кровавым закатом в горах,
пахарь горний вот-вот разбросает жемчужные зёрна,
и, наверное, мне уж давно разобраться пора,
кто мне друг, кто мне враг – перемешано белое с чёрным.

Жаль, что ласточки быстро мелькнули, смотались на юг,
я люблю этих птичек, щебечущих весело, – с детства.
Да, пора б уж давно разобраться, кто враг мне, кто друг –
надоело уже ошибаться, да некуда деться.

Ладно, хватит о грустном: Ай-Петри окутал туман,
Ай-Тодор в этой мгле тоже кажется мне ниже ростом.
В этой юной стране, где на клан нарывается клан,
«кто есть кто» разобраться довольно непросто, непросто.

И уже затянуло туманом всё наше плато,
он в ущелья ползёт, наполняя их сумрак трагизмом:
в этой юной стране всё же что-то творится не то,
что-то кухня её круто пахнет национализмом.

Подползает зима в маскхалате дождей и ветров,
здесь, на юге, она не в своей очень часто личине;
наломал в этой жизни немало я, кажется, дров,
и друзья становились врагами по этой причине.

Кто нам друг, кто нам враг жизнь сама и подскажет подчас,
и на солнце – о, да! – есть (чего уж там!) тёмные пятна:
ты считал его другом, а он, уж прости, пи…прохиндей,
и кого здесь винить, не с себя ли начать, – непонятно.

 

Я люблю любоваться созвездьями в бездне небес.

там созвездие рыб тайно бродит по звёздному рифу;

все мы ходим под Богом, и кто же тогда, как не бес,

вносит в судьбы людские то горе, то неразбериху?

 

И зачем злым туманом затянут опять Перевал?

Почему не найду я любимую Кассиопею?

И, коль честно признаться, я тоже друзей предавал,

что ж предательства их не могу я простить, не умею?

Лишь одно утешает: рассвет не отменит никто!
Пусть я понял не всё, впрочем, это ли, други, утрата?..
А Большая Медведица валко бредёт за плато,
где её поджидают в укромном кутке медвежата…

1997.

---

В мути дней

 

Если думаю о ней –

то мороз по коже!

Вязнут мысли в быте дней,

вязнут чувства тоже.

 

Так не думай, не серчай,

сам ведь дал промашку,

завари покрепче чай

или кофе чашку!

 

И подумай о судьбе,

что ли, отрешённо:

ведь случалось и тебе

огорчать влюблённых!

 

Ведь случалось – ах, форсил! –

князь, как говорится:

было с преизбытком сил,

было, чем гордиться!

 

Время – деспот. Всё прошло

вслед признаньям пошлым.

Так зачем, себе во зло,

думаю о прошлом?

 

Ну, расстались, не сошлись

судьбы. Масть - не очень.

Ветер гонит груды листь-

ев, поскольку осень.

 

И октябрь спешит в ноябрь.

Дождь пошёл. Всё мочит.

В бухте муть из речки, рябь,

так, как в жизни, впрочем.

 

Дней, считай уж, семь уже,

солнце – лишь утайкой;

лоджия на этаже

служит сушкой чайкам.

 

И пора забыть о ней,

коль надежды – скисли…

Почему же в мути дней

вновь о ней все мысли?..

 

---

Вирус нелюбви

          
Бриз в Городском саду. Щемяще пахнет морем.
Журчит фонтан. Театр. (В сей храм всегда аншлаг!)
О, кто же у властей сейчас в таком фаворе,
что строит в Горсаду то ль офис, то ль кабак?

Шагреневый недуг кукожит парки, скверы,
и тошно, впору выть, от этих новостей,
поэтому властям в сердцах всё меньше веры,
всё больше в душах гнев на выверты властей.

Мне Ялты не узнать, всё меньше в ней деревьев.
(О, вирус нелюбви! О, алчный в душах зуд!).
И гибнут по стране посёлки и деревни,
а с ними заодно поля и нивы мрут…

В наш заповедный лес повадились стройбанды,
растут коттеджи там, им по фигу запрет;
в окрестностях уже не встретить вам лаванды
и виноградники  сошли  почти на нет.

Я прихожу в Горсад, бриз пахнет морем свежим.
Весна. Цветёт миндаль. В причалы бьёт волна.
Стеная и крича, летят вдоль побережий
взволнованные чайки дотемна….

На набережной я стою, кляня порядки,
и здесь совсем не тот, который ждёшь, уют.
Подумалось: уже суют и Богу взятки –
часовни вон растут, где деньги достают?..

Приморский парк почил, как говорится, в бозе,
здесь в юности познал я мёд любовных мук,
и тянется строка к презренной горькой прозе,
поскольку меньше всё поэзии вокруг.

Кто этот деловой, что лезет в центр нахрапом?
Хозяин жизни кто? ( Он чтит какой устав?).
О, рушилась страна, а он всё хапал, хапал,
из мародёров он – и суть его и нрав.

Над Ялтою висит смог века нуворишей
и бриз бессилен тут – есть у него предел.
Вот отцветёт миндаль, настанет время вишен,
да где они? Ну, где?..

Их Чехов уж отпел…

 

 

 

---

Довоенные снимки

 

Адриатики ветры,

злой норд-ост, суховей;

носят мальчики гетры

из приличных семей.

 

И, в коротких штанишках,

носят скрипки они, –

это прошлого фишки –

довоенные дни.

 

Эти старое фото

средь скрещенья дорог,

всё предвидящий кто-то,

почему-то сберёг.

 

Трону нежно альбом я,

словно музы струну,

в горле горькие комья

после вздоха сглотну.

 

Снова ветры из детства

дунут, где,  сметены,

словно пух, и не деться,

те мы, «дети войны».

 

Где вы, Шурик и Витя?
Где ваш дядька – солдат?
Время горьких открытий.
Время горьких утрат.

 

А ведь как незаметно

век прошёл, стал далёк,

и в альбоме заветном

глянец фоток поблёк.

 

Всё, что было – смешалось

в ком из бед и борьбы,

то ли времени шалость,

то ли шутки судьбы.

 

И погибшие скрипки,

нелюбимые, – ах! –

вызывают улыбки

со слезой на глазах.

 

 

 

 

---

Стих

 

Слёзы роняет на водное зеркало ива,

что-то сегодня печально мне и сиротливо;

озеро горное, нет ни души, никого,

всплыл лягушонок, исследует мой поплавок?

 

В мятом пакете грибов отдыхает с десяток,

день в ноябре удивителен, жалко, что краток,

листья опали почти уже все, но в лесу

сосны темнеют, качая  бельчат на весу.

 

Тополя в небе скользит невесомо вершина,

солнце садится, закатных теней мешанина;

видно, я зря размечтался о клёве плотвы,

крымский ноябрь не лучшее время, увы.

 

Что же, пора, надо сматывать удочки, надо

сматываться,  к водопою понурое стадо

местных коров опустилось, стоят у воды,

вот это чьи вдоль по берегу были следы.

 

Мне же казалось, что озеро  горное я лишь

знаю один. Что глазищи, бурёнушка, пялишь?

Что так задумчиво что-то жуёшь над водой?

Вот и пастух подошёл, паренёк молодой.

 

Кто-то пустил пузыри по поверхности водной,

горлицы жмутся на ветке, от листьев свободной,

селезень крякнул, камыш зашумел и затих,

худо ли, бедно, а всё это просится в стих.

 

Нету рыбёшки, зато вот рифмёшки ретиво

просятся в строчки, где плачет плакучая ива,

где я мечтаю о бешеном клёве плотвы,

да вот ноябрь не лучшее время, увы…

 

---

Я всё, что имел - отдаю!

До блеска начищена ночь,

 какого ещё ей рожна,

 и мне уж ничем не помочь,

 мне помощь ничья не нужна.

 

Друзья в меня верили, я

 за друга – хоть в драку, хоть в бой,

 полынная бриза струя

 встречалась с морскою струёй.

 

 Я всё, что хотел, то имел,

 я плавал средь рыб на мыске:

 крошились деньки, словно мел

 на аспидной школьной доске.

 

Девчонки любили меня

 и я их не мог не любить:

 но юность промчалась, звеня,

 но зрелость прошла, не забыть.

 

Зато остаются стихи,

 нет ярких, увы, в них идей,

 в них радости все и грехи

 мои в мельтешении дней.

 

 До блеска начищена ночь,

 в ней знаки горят бытия,

 ты мне ничего не пророчь,

 неброская муза моя.

 

 Я всё, что имел, отдаю

 стихам, я люблю их до слёз,

 сейчас я на самом краю

 пою, чтоб напеться всерьёз.

 

 

 

Спасибо, Иван!

 

---

И вдруг понять

Бежать. Идти. Ждать птичьих песен.
Стоять, как будто нелюдим.
Пусть я тебе неинтересен,
пусть даже больше - нелюбим.
Идти. И сойки нервный смех
услышать в кроне чуткой, зыбкой.
Забыть, как прошлогодний снег,
твою холодную улыбку.
Дышать. Подснежник видеть нежный.
Поймать хвоинку на лету.
И вдруг понять – я снова прежний,
я снова верю в доброту.
Понять, что счёт обидным дням
вести смешно, да и нелепо.
Когда такая бездна неба,
когда во всём виновен сам…

 

---

Февральский миндаль

   

 

 Февральский миндаль расцветает уже за окном,

 весна в полушаге, а может, и ближе, кто знает;

 прибойная пена кипящим шипит молоком,

 шипит, пузырится и, прянув назад, исчезает.

 

Подснежники тоже цветут под балконом уже,

в лесу не цветут, но  проклюнулись дружной гурьбою,

и я выхожу подышать на балкон  неглиже,

ну, то есть в халате махровом, любимым тобою.

 

 А дали морские мерцают застывшим стеклом

 и так неподвижны, как будто охвачены сплином,

 вдруг, всю эту статику смяв, и, ломясь напролом,

 взметаясь над гладью, несутся, играя, дельфины.

 

 И чайки орут над дельфинами – гвалт и содом! –

 и не отстают, их преследуя с бешеным рвеньем;

 массив Аю-Дага чуть виден в пространстве седом

 не то чтоб глазами, а памяти внутренним зреньем.

 

 Я сяду в троллейбус, пусть кружит меня по кольцу,

 сойду невзначай, потопчусь, и потопаю к рынку:

 как бабочка с крыльев роняет цветную пыльцу,

 так мысль о тебе обронила на сердце грустинку.

 

 А с ней на душе стало сладко и как-то легко,

 так, словно из туч вдруг проклюнулся солнечный лучик,

 и если сейчас от меня ты пока далеко,

 то это уже не страшит, как недавно, не мучит.

 

 Наверно, весна уже в Ялте!  Февральский миндаль

 то в сквере цветёт, то в саду, – это факт безусловный, –

 и дали морские мерцают (вот тоже деталь!)

 вспотевшим стеклом, от дыхания тёплого словно…

---

Снова утро

 

Снова утро. Снова солнце.

Снова день сегодня наш!

Словно мрачные тевтонцы,

скалы окружили пляж.

 

Пляж не зря зовётся «дикий»,

я не зря его искал,

пацаны ныряют с пикой

за султанкой возле скал.

 

К пляжу тянутся нудисты,

каждый в предпочтеньях прав,

на кустах росы мониста

высыхают, отсверкав.

 

Я нырну с ружьём подводным,

с этим делом нет дилемм,

это нынче стало модным

и доступным стало всем.

 

Краб, рапаны, горстки мидий,

строчки вдохновенной нить,

так писал ещё Овидий

о Тавриде, может быть.

 

Выйду с рыбой на закате,

не кончает мне везти;

Толя-друг подгонит катер,

чтобы в Ялту отвезти.

 

С ним Светланка, дам ей краба,

дрогнет катер на волне,

познакомиться пора бы

с ней поближе, что ли, мне.

 

Ишь, кокетничает!.. Плавно

катер выплывает из-

за мыска… День выпал славный!

До свиданья, Симеиз!

 

Падает за горы солнце,

поздний луч ощупал кряж,

скалы – мрачные тевтонцы, –

охраняют дикий пляж…

 

---

Сказка

                                        

                                         

В ларьке вина столового

стаканчик  пропущу,

всё платьице лиловое

твоё в толпе ищу.

 

Пью аромат  магнолии,

гуляю не спеша,

не опьянеть могло ли и

тут сердце, как душа?

 

На пляже негде яблоку

упасть, жарища, но

не полечу же я в Баку,

хоть друг зовёт давно.

 

А ты идёшь по скверику –

в сердцах переполох.

Теперь я и в Америку

не полечу, не лох.

 

Меня кормили сказками

берёза, тополь, клён;

пленён твоими глазками

и ножками пленён.

 

Во взглядах восхищение,

любой мужчина – мим,

ко мне ты тем не менее

торопишься, не к ним.

 

Найду ли чудо-слово я,

чтоб ты сказала: да?

А платьице лиловое

к лицу тебе всегда!

 

Ах, Ялта,  в этом августе

тебе, как яхте плыть,

не наберётся наглости

никто  тебя хулить!

 

С гор бриза тронет ласково

шалфейная струя.

И жизнь бывает сказкою,

хоть и не верил я…

---

Ничего не поделать

 

 Лето быстро прошло, словно юность, мелькнуло – и нет,

от бравурной музыки осталась то ль малость, то ль милость,

весь оркестр замолчал и ведёт своё соло кларнет

так тоскливо и жалобно, что даже флейтам не снилось

 

Я-то тёртый калач, я привык к алгоритмам земли,

мне смешон Кашпировский, фигею от придури Глобы,

я и сам-то не раз оставался подчас на мели,

и не мне привыкать к маргинальности дней узколобых.

 

А в бачках два бомжа промышляют активно весьма,

их пакеты гремят  пустотелой посудой при этом,

и легко паучок на рукав мой садится – письма

от тебя, говорят, это верная очень примета.

 

Лето кануло быстро, но это в порядке вещей,

побежали по морю барашки, сшибаясь за молом;

я поеду на Днепр ловить золотистых лещей,

я солить буду рыжики скифским (ну, крымским) посолом.

 

Бабье лето придёт, вспыхнет скумпия красной листвой,

и дожди зашуршат по реликтовой буковой роще,

я пойду к водопаду знакомой тропинкой лесной,

чтоб послушать его ликованье воспрянувшей мощи.

 

А когда улетят журавли, в небесах отрыдав,

и пойдут сейнера за хамсою  к азовским пределам,

я, конечно, признаю, что был не особенно прав

в моей грусти о лете, но тут ничего не поделать.

 

Ничего не поделать, что дети в России живут,

ничего не поделать, что к ветру закат, если розов,

и летят лебединые стаи сквозь весь Тарханкут,

чтоб на Южнобережье укрыться от смертных  морозов…

 

---

Я к подлости людской никак всё не привыкну

ВЕЧЕР

Качнулись сосновые ветви,

прохладой наполнился лес,

в раскрытые руки Ай-Петри

торопится солнце с небес.

И тень от вершины, густея,

крадётся к посёлку, как тать…

А я до сих пор не умею

словами сей миг передать.

Скользит он, меняется, гаснет,

тускнеет, а только ведь цвёл.

Немало бумаги напрасно

я в жизни своей перевёл.

Пытался ли кто-нибудь ветры

сетями поймать?

Ну и как?

Вот солнце с ладоней Ай-Петри

сквозь пальцы стекает во мрак.

И там, возле самого края,

вдруг яркие звёзды зажглись,

как будто костёр, дотлевая,

повыбросил искорки ввысь…

Ау, вдохновенья истоки,

уже я взволнован иным…

Неверный, летящий, жестокий

бег времени неумолим.

И всё-таки надо, так надо,

чтоб в радости, да и в тоске

зарю или шорохи сада

навечно оставить в строке…

Я К ПОДЛОСТИ   ЛЮДСКОЙ  НИКАК ВСЁ  НЕ  ПРИВЫКНУ

Я к подлости людской никак всё не привыкну,

всё убеждаюсь. что нельзя привыкнуть к ней.

О, кто изобретёт от подлости прививку,

тот станет величайшим из людей!

 

Все беды от неё, все войны, все невзгоды,

она соавтор всех известных миру драм.

Я раньше всё писал элегии да оды,

я вдруг до злых скатился эпиграмм.

 

Сатиры лезут в стих, а юмором не пахнет,

кто их диктует мне: сам чёрт? судьба? среда?

Подлец, читая их, от возмущенья ахнет,

но подличать не бросит никогда.

 

Обжёгся я не раз, не два, да всё не впрок мне,

всё с подлостью людской столкнусь то там, то тут:

хоть дьявол навсегда был небесами проклят,

но дьявольские козни всё живут.

 

Шекспира бы сюда! Уж он бы описал их!

Похлеще бы, чем мой несовершенный стих!

Недаром каждый день TV по всем каналам

то их гнобит вовсю, то превозносит их.

 

Я к подлости людской привыкнуть не умею,

к наветам за спиной, к бесчестности молвы,

библейскому она была присуща змею,

да люди восприимчивы, увы…

 

---

Март кончается

МАРТ  КОНЧАЕТСЯ

 

Замерцали вдруг стихи, как в парче тугой волокна;

мимолётные штрихи вносит дождь в простор и окна.

 

Март кончается. Апрель шебаршит в аллеях парка,

оккупировала мель серебристая чуларка.

 

И роняет лепестки в сквер миндаль и на дорогу,

пьют прибрежные пески море, выпить всё не могут.

 

Алыча цветёт в саду, манит пчёл, как лад поэта,

я уже не пропаду, не сорвусь бродить по свету.

 

Как магнитом неким,  нас вновь влечёт опять друг к другу,

от Фороса на Меллас мчится чаечная вьюга.

 

Средь барашков сейнера в порт спешат, волна – горбата;

даль вечерняя – сера,  утренняя – розовата.

 

И обласкан солнцем день, ярок, самобытен, сочен;

листья  свежие сирень обрела за ночь из почек.

 

Бесконечны и тихи ливни звёздных фейерверков,

и мои, средь них, стихи не боятся, что померкнут.

 

Так им дышится легко, так пекутся о поэте,

что я вижу далеко всё в мерцающем их свете…

 

МАРТ

                                               

Рухнул птичий взволнованный щебет,

изогнулся ручей, как гюрза,

облака растворяются в небе

и бездонна небес бирюза.

 

Пахнет март первоцветами тонко,

стали чище, душевней слова,

мама в сквере гуляет с ребёнком

и сверкает росою трава.

 

Я люблю этот месяц за хрупкость

и летучую нежность в Крыму,

он душевную чёрствость и тупость

ни за что не простит никому.

 

Море тихо бормочет за сквером

и удача уже не предаст;

ни любви, ни надежды, ни веры

этот месяц в обиду не даст.

 

Это чувствую я обострённо,

всей душой изменениям рад,

почки первые в оживших кронах

нежной зеленью радуют взгляд.

 

А когда заклубятся туманы

мифам древним и сказкам под стать,

почему-то про дальние страны

начинаю, как в детстве, мечтать.

 

Выйду в сад – он проснулся, он дышит,

алыча скромно радует взор,

и серебряной ниточкой вышит

виноградной улитки узор…

 

 

МАРТОВСКИЙ  ЭТЮД

 

В ущелье  Трёх Гор заползает туман,

ползёт, как большая улитка.

Удилищем тянет строительный кран

из облака солнце, как рыбку.

А как же!

Не скрыться уже от весны!

Журчит ручейковое пение!

Бросаются рифмы фиалок лесных

в весеннее стихотворение!

И гул самолёта, уйдя в синеву,

блуждает тропинками звёздными.

Роняет миндаль лепестки на траву

с печалью ещё неосознанной.

И окна блестят от скользящих лучей,

их стёкла готовы расплавиться,

и, чувствую, лад стал игрив,  как ручей,

и это не может не нравиться.

А там, как в Элладе, посадки маслин

и в мареве розовом лужицы.

К Ай-Петри асфальта бежит серпантин

и кроны сосновые кружатся.

И, взмыв над заливом, так чайка парит,

что снова я верю в везение.

Я очень хотел бы увидеть Париж,

когда бы ни Ялта весенняя.

Когда бы ни этот, ласкающий взор,

пейзаж, как воскресшая небыль,

где синие контуры мартовских гор

на фоне лазурного неба…

 

 

МАРТОВСКИЕ  СЛИВЫ

 

Сник февраль, – и во дворах, и в скверах

сливы расцвели снегов белей.

В лучшее в душе проснулась вера,

сердце встрепенулось вместе с ней.

Я смотрю на мир, мне Богом данный,

в коем стало меньше суеты,

что казалось зыбким и обманным,

обрело реальные черты.

И уже на зорьке птичьи песни

о любви напомнили, о ней,

стало жить честней и интересней,

стало жить и легче, и трудней.

Что с того, что жизнь несправедлива,

власть подла и бьёт порой под дых,

если горьковато пахнут сливы

во дворах и в скверах продувных?

И уже, не думая о прошлых

днях и бедах, где я сир и нищ,

я бегу от анекдотов пошлых,

от нетрезвых встреч и толковищ.

От себя бегу, от всяких «измов»,

от вранья, понятно и коню!

Оптимизм? Зовите оптимизмом,

этот «изм» я вовсе не гоню!

Что с того, что над горами тучи

и крупа лицо сечёт мне, ах! –

если ощущаю я летучий

ритм стихов в душе и в небесах?

Я люблю вас, мартовские сливы,

за воздушность праздничных одежд,

если б знали, сколько принесли вы

и желаний новых, и надежд.

Сердце и душа, на день взирая,

вспомнили, а мир о том забыл,

что эскизы ангельского рая

март по скверам всюду обронил.

 

 

---

Музыка будней

Недолго музыка играла дневная в череде забот,

и месяц знаком интеграла меж формул звёздных вновь плывёт.

Вновь минареты кипарисов темнеют средь платанов, слив,

и в окоём подлунный вписан овалом Ялтинский залив.

 

Огни, огни вдоль побережья, прибой бормочет, как в бреду,

я вспоминаю, но всё реже, прогулки наши в том году.

Факториал трубы котельной среди домов не зря возник,

и нашей встречи двухнедельной казался счастьем каждый миг.

 

Казался счастьем!  Но напрасно я жизнь в то время торопил.

Это сейчас предельно ясно, что не казался он, а был.

И всё ж напев тот у вокзала хранит душа, он эхом стал:

недолго музыка играла, недолго фраер танцевал.

 

В саду качает ветер тени и судьбы мира непросты,

как те системы уравнений, где неизвестны я и ты.

Решить  их может только  время или пространство и простор,

поскольку ноет нынче темя – такой здесь возведён забор

 

соседом алчным. Я мальчишкой мечтал, что миру нос утру…

Но  волглой тряпкой облачишко стирает интеграл к утру.

И гаснут формулы созвездий, включаясь в дней круговорот,

и так же, как звучала прежде, звучит всё музыка забот.

 

И в ней, как эхо, нужной стала припевка, что когда-то знал:

недолго музыка играла, недолго фраер танцевал.

Вновь минареты кипарисов темнеют средь платанов, слив,

и в окоём  овалом вписан всё так же Ялтинский залив.

---

Пишу о любимом

ПИШУ  О  ЛЮБИМОМ

 

Напиши, напиши, напиши

просит улочка в ранней тиши,

просят эта дорожка и пляж,

и пейзаж замечательный наш.

 

Ялта, солнце, глициния, двор

мной описаны, но до сих пор

слышу, слышу я зовы души:

напиши, напиши, напиши.

 

Эти пинии, этот простор,

эти линии мысов и гор

просят, просят – ах, как хороши! –

напиши, напиши, напиши!

 

Над Ай-Петри стоят облака

и любуюсь я ими пока

вдохновенье нисходит ко мне,

на лирической зрея волне.

 

И сажусь я опять за тетрадь,

рифмы с ритмом начнут колдовать,

и о том, чем с рожденья дышу,

я пишу, я пишу, я пишу.

 

Отказать я не в силах родным –

 это Крым, это Крым, это Крым,

в нём живу, им живу, дорожу

и о нём, о любимом, пишу.

ПИШУ,  СЛОВНО    МОЛЮСЬ

 

Жизнь множила грехи,

но как бы ни качало,

молитвы и стихи –

одно у них начало.

 

Ведь Слово было Бог,

огонь в нём и хрустальность,

и как всему итог –

души исповедальность.

 

Пишу, словно молюсь,

строку жду, словно милость,

и отпадает гнусь,

которая скопилась.

 

Пускай, слова тихи

и звонкого нет ритма,

но всё равно стихи

врачуют, как молитва.

 

 

---

Я не люблю неискренних людей!

                                     

 

                                                                 Т. Егоровой

 

 

Дай, Боже, никогда её не знать!

Неискренность – вот козыри злодеев!

Лукаво ими пользуется знать

и чернь не хуже ими же владеет.

 

Неискренность – капкан, приманка, ложь.

Неискренность – гнилые «ножки Буша».

И вот уже не колосится рожь,

и, как моря, уже мелеют души.

 

Из нор своих ползёт неонацизм,

он в наши дни смелеет и наглеет.

Порою даже от церковных риз

неискренности холодом повеет.

 

Неискренность – и рушится страна.

Неискренность – и ржачка на экране.

И наша жизнь не то чтобы странна,

а просто невозможна в этом плане.

 

Их, интриганов, узнаёшь не сразу,
они нам губят души и сердца,
и нет ещё лекарства, чтоб заразу
их подлостей лечило б до конца.

 

Плывут над Крымом стаи журавлей,

несут на юг тоску степного Крыма.

Я повидал достаточно вралей,

слова их и дела – несовместимы.

 

Не зря, наверно, льётся сутки дождь

и монотонность струй вредна для духа;

нас вдохновил на пе-ре-строй-ку вождь,

скрыв, что синоним оной есть –  разруха.

 

Я не люблю неискренних людей,

уж лучше наглость грубая злодея:

мир гибнет от неискренних идей,

их распознать, до срока, не умея…

 

---

Больничное окно

Утром тумана слабей волокно,

чаще и чаще я радуюсь зорям.

Море в больничное смотрит окно,

я из окна наблюдаю за морем.

 

Сколько историй всех память хранит,

память – надёжные в жизни кулисы;

помнят тепло моих ног диорит

всех валунов Аю-Дага и мысы.

 

В бухту вплывал Партенита порой,

для любознательных он – словно Мекка.

Зря ли слывёт легендарной горой

наш Аю-Даг, страж надёжный Артека.

 

Об Иоанне нам Готском хранит

место музейное – впору и вскрикнуть! 

Славных преданий в Крыму Партенит

не одинок, уж пора и привыкнуть!

 

Да, не придётся, видать, понырять

за горбылями, где скалы все лысы,

крупных медуз неохватная рать

в чистой воде Монастырского мыса.

 

И выплывают на риф лобаны,

если спугнёшь – моментально умчатся…

Да, не придётся в перине волны

нежиться мне и качаться, качаться.

 

Помню стремительных тех пеламид,

крабов, клешни чьи покрепче зубила,

да и девчачьих смущённых ланит

не позабуду, как жизнь ни крутила б.

 

Всякое было.  Но именно здесь

был я настроен, силён – словно к бою;

падали звёзды так густо, как взвесь,

ночью июльской, чаруя собою.

 

Время толчёт лёгких дней толокно,

счастьем одарит, отметит и горем,

море в больничное смотрит окно,

я из окна наблюдаю за морем…

 

 

---

Самый добрый февраль на земле

На поверхности всё: слякоть, солнце, бескрайнее море,

снег в горах и над бухтой, в ночи городские огни.

Так задумано было, наверное, в Божьей конторе,

чтобы мы повстречались случайно в февральские дни.

В той компашке богемной нам было одним одиноко.

Средь веселья и звона бокалов, уйдя от стола,

подошли мы к окну и смотрели на свет ближних окон,

и за каждым из них чья-то жизнь, словно тайна, была.

Мы пошли на веранду, там сумрачно было и стыло,

ветер тени качал и, забившись куда-то, затих.

В тучах кралась луна и за нами украдкой следила,

и потом её свет в волосах оставался твоих…

На поверхности всё: поцелуи, объятия, встречи.

Друг без друга – тоска, а друг с другом – сходили с ума.

И хмельным этим дням я не думал ни капли перечить,

да и ты им перечить не думала вовсе сама.

Цвёл миндаль во дворе, продавали подснежники в парке,

рыбаки на причале таскали чуларок со дна,

так кипела речонка, как кофе кипит в кофеварке,

потому что вода в ней была, словно кофе, темна.

Чайки резко кричали, паря над кормой теплохода…

Кипарисы цвели – вездесущей была их пыльца…

Я тогда уезжал и не думал, что долгих три года –

это вечность такая, которой не будет конца…

На поверхности всё: (так ещё говорил Старший Плиний),

реже стали звонки, – летом трудно быть грустной в Крыму.

Угасала любовь, потому что в разлуке, как в тине,

устаёт она биться, а может, ещё почему.

Что теперь-то жалеть, было много любовных викторий,

но мне кажется, что никого не любил я сильней:

так задумано было, наверное, в Божьей конторе,

я ей так благодарен за счастье тех призрачных дней.

И когда я хочу, чтоб спокойно и грустно мне стало,

вспоминаю те дни, и они возникают во мгле:

там сквозь матовый снег море в бликах холодных блистало,

цвёл миндаль и стоял самый добрый февраль на земле…

 

 

---

Яхта

 

Мачта яхты стрелкой бегает весов,

раскачалась, морю качку не унять.

Я по жизненным понятиям – из сов,

ночью бодрствую, а днём люблю поспать.

 

Над моим окном созвездия висят,

лунный свет с карниза льётся, как поток,

Эрато  мне поднесёт с улыбкой яд

чистой лирики, но маленький глоток.

 

В малых дозах он полезен, как бальзам,

риторичностью болеть не должен стих,

я угадываю чувства по глазам,

потому ты отвести не можешь их.

 

Потому ты ждёшь ответа – взгляд на взгляд! –

взгляд правдивей скажет всё, что мы таим:

нам двоим, он предназначен, этот яд,

от Эрато (так вернее!), нам двоим…                                                                    

 

Но вернёмся к яхте: в порт зашла она,

тает след её, бурливший за кормой,

всё крепчает черноморская волна,

набирает силу ветер штормовой.

 

Значит, снова будет ночь не из простых,

снова муза передаст мне свой привет;

ты, читая эти строки, всё ж прости,

что узнал я сокровенный твой секрет.

 

Никому не проболтаюсь я о нём,

вновь созвездий буду изучать чертёж,

лучше встретимся с тобою завтра днём,

ты сама в моих глазах ответ прочтёшь…

 

Яхта в порт зашла, швартуется средь яхт,

гавань звёздная мерцает, словно ртуть;

морячки как раз с дневных сменились вахт,

в местный бар идут, видать, чтоб отдохнуть…

 

Я люблю смотреть на ялтинский маяк,

я ночей бессонных вовсе не боюсь,

я писал, что отношусь я к совам, я к

ним по жизненным понятьям отношусь…

 

     

---

Перевод перевода

Адам Мицкевич.  «Крымские сонеты».

Их Пушкин похвалил и был он прав.

Их переводят ушлые поэты,

лауреатства лавры тем стяжав.

 

Я сравнивал те переводы строго,

был интерес не зря проявлен мной:

они ведь идентичны, лишь немного

в какой-то строчке строй словес иной.

 

Всё больше переводов с переводов,

как близнецы их тексты-то –  вполне:

то ль меркантильность, то ль такая мода,

откуда это всё, неясно мне.

 

Мол, приобщились к мировой культуре,

мол, нам подвластна всех шекспиров высь:

есть прохиндеи и в литературе! –

меня вдруг поразила эта мысль.

 

Ну, рифмоплёт ты, ну, нахватан в смысле

стихосложенья: этим и слыви! –

зачем переводить чужие мысли,

их  облекая, якобы, в свои…

 

---

Февральские горлицы

                                              

                                                        В.М.

 

Моросит, моросит, моросит,

во дворе, за оградою, в сквере, –

тучу эту сквозь тысячи сит

ангел зимний просеять намерен.

 

В бухте чайки сидят на воде,

дышит бухта спокойно и мерно;

не укрыться сегодня нигде

от печали февральской, наверно.

 

Мысли всё о тебе,  о тебе,
тянет что-то всё к нашей аллее;
кот бездомный прижался к трубе,
видно, там, бедолаге, теплее.

 

Оглянусь, гор не видно вдали,

лес накрыт пеленой непогоды:

заблудились мои корабли,

улетели, как ласточки, годы.

 

Моросит, моросит, моросит,

да ещё наши встречи всё снятся,

сожаленье, обида и стыд

вместо радости в сердце теснятся.

 

Что же тянет сюда? Подойду

снова к дому с ажурной оградой:

пахнет жимолость нежно в саду

и миндаль распускается рядом.

 

Пара горлиц сидит на ветвях,

молча мокнут пернатые эти:

у печали кто не был в сетях,

тот чужую печаль не заметит.

 

Закурю, погрущу, постою,

пожелаю всем горлицам лета,

от друзей это всё я таю,

да не тайна давно им всё это.

 

Моросит, моросит, моросит,

а чего ещё ждать в эту пору; –

видно, небо уже не простит

нам разлуку и глупую ссору.

---

У меня намётан глаз

У меня намётан глаз

под неверным небом:

друг, тебя предавший раз, –

другом вовсе не был.

 

Выгоду блюдя свою,

пудря баки девам,

отступился на краю

от тебя в беде он.

 

Честную  строку творю

я опять с абзаца:

не был другом, говорю,

лишь умел казаться.

 

Маску до поры носил,

свой мультяшник гнул всё:

ел с тобой, смеялся, пил –

и не поперхнулся!

 

Сплетни за спиной всегда

множил, не смущался,

явной ложью иногда

тоже не гнушался.

 

Не заменят блёстки страз

звёзды, или сталь – медь:

друг, тебя предавший раз,

и в другой предаст ведь.

 

 

Я словами не сорю,

не брожу по кругу:

не был другом, говорю,

лишь казался другом…

 

---

Богомол

 

Волна, как плеть, хлестнёт по молу,

 утробный стон, угрюмый  всплеск,

 в глазах безумных богомола

 таится мысли хищный блеск.

 Он вскинул лапы, как в молитве.

 Творит намаз. Он – Богомол!

 А волны в тяжком рваном ритме,

 нет-нет, да и ударят в мол.

 Зачем на веточке мимозы,

 бесстрастный, будто впавший в сон,

 часами, не меняя позы,

 под крымским солнцем замер он?

 Что в безднах глаз его таится?

 Что знает он?

 Он ждёт кого?

 Ни нам ответа не добиться,

 ни он не скажет ничего.

 И почему той мысли отблеск,

 готовность вечная к броску,

 инопланетный этот облик

 тревогу сеют и тоску?

 Не знаю!.. Может, сам крамолу

 ношу в душе?

 С неё и спрос!

 Зачем цепляюсь к богомолу,

 что лапу, аки крест, вознёс?

 Ведь насекомое! Не дьявол,

 которого, все знают, нет.

 наверно, непонятен я вам,

 смотрящим «Animal planet».

 Не знаю!.. Вдаль бегут барашки,

 на гальке мокрый рваный ласт,

 хлестнёт, как плеть, волна с оттяжкой

 и стон утробный мол издаст.

 Душа замрёт, сожмётся будто,

 свет словно бы темнее стал,

 свинцовой зыбью тронет бухту

 низовки налетевший шквал.

 И ни на что уж не похожи

 моя угрюмость, нервный смех.

 Как объяснить мороз по коже

 от ледяных фасеток тех?

 Я прочь несу мои вопросы

 и долго чувствую спиной,

 как богомол в листве мимозы

 следит внимательно за мной…

 

---

Мы готовы верить в ложь!

Нет везенья у меня.

На везуху – квота!

Гороскопы – це херня! –

хоть и есть в них что-то.

 

Обнадёжат – и соврут,

возвестят – надуют!

Не принёс богатства труд

мне, где все воруют!

 

И горбатил, и пахал

в том совковом стане я.

Гороскоп мой – вот нахал! –

прочил процветание.

 

Помню лозунг: «Труд! Мир! Май!».

В том не видел пошлого.

А теперь лишь поминай

«добрым» словом прошлое.

 

Был я молод, был удал,

Все преграды пройдены.

Я всего себя отдал,

блин, на благо Родины!

 

Я – Стрелец, и я – Дракон! –

знаки в лучших значатся.

Всё поставил я на кон!

Всё профукал начисто!

 

У меня везенья нет.

Жизнь кипела, пенилась.

Даже то, что я поэт

ныне обесценилось!

 

Гороскопы в моде всё ж,

но скажу приватно я:

мы готовы верить в ложь,

лишь была  приятная б.

 

Но уже, уже, уже,

как чуть выше сказано,

нет им веры ни в душе,

ни в остатках разума…

 

---

Ялтинский снег

 

Посыпалась снега
небесная манна,
чтоб детского смеха
бил ключ неустанно.

Чтоб в слякотной Ялте
Бог в звёздном пальто
уже не менял те
деньки ни на что.

Кружатся снежинки,
всех сводят с ума;
вальсируют рынки,
дороги, дома.

Весь мир переменчив,
куст лавра, что гном,
и шапкой увенчан
платан за окном.

А в снежном круженье
(О, славься, Творец!)
сильней притяженье
друг к другу сердец.

Ты в шубке, в сапожках,
снежинки, что пух,
дворовая кошка
их ловит, как мух.

 

И в той карусели,

что мир нам исторг,

то брызжет веселье,

то плещет восторг.

 

Я шапку подброшу,

как просит душа!

На фоне пороши

ты так хороша!

 

Вдруг хлопья витают,

сменив суету,

их чайки глотают,

паря, на лету.

 

Так мир заштрихован,

зашторен так весь,

что быта оковы

утратили вес.

А в Ялтинской бухте,
сквозь пляшущий снег,
мы ловим на слух те
шуршанья и смех…

 

---

Святая Троица - 2

                                      В.Ж.  и  К.Н.

 

Из юности троица эта

на фотке.… Смеясь и бузя,

я мнил себя  клёвым поэтом,

и верили в это друзья.

Сел Вовка, в Израиле Кольша,

и нет уж тех дней дорогих;

себя не считаю я больше

поэтом, – видал и других.

А фотка совсем пожелтела,

задвину в альбом не спеша:

душа опустела иль тело?

Да что я, конечно, душа!

Идиллий на свете не светит,

иллюзии им же под стать,

живя на жестокой планете,

как можно жестоким не стать?

Но что-то волнует, тревожит,

покоя лишает в ночи;

неужто мы сами, а может,

а может… да нет, помолчи.

Нас время крутило и мяло,

кидало назад и вперёд,

и всё ему кажется: мало, –

всё крутит, кидает, всё мнёт.

Всё рушит. Обманно вещает.

Неправеден всё ж его гнёт.

Трудяга горбатит – нищает.

Кидала ханыжит – живёт!

Империи сносит и страны,

приветствует алчность и блуд,

политики врут неустанно,

что к лучшей нас жизни ведут.

Что Кольша и Вовка на фоне

сегодняшних дней лабуды,

когда всё титаником тонет,

нарвавшись на айсберг беды?

В те дали туманные глядя,

печали считая года:

 – Потише! Повежливей, дядя!.. –

кому-то кричу в никуда…

 

 

---

Учан-Су

В горах растаял снег и водопад взорвался,
зима ещё вовсю гуляет по земле,
но кроны сосен здесь в каком-то диком вальсе
плывут, кружась, над пропастью во мгле.

Взъярённый Учан-Су* летит со скал, как с неба,
то радуга взойдёт, то мчатся звёзд огни,
ревущий столб воды вместил и явь и небыль,
и ясно людям тут, как немощны они.

 

На буйство красок я гляжу заворожённо,

пылинка я земли, сомнёт сейчас меня,

и стометровый столб всей массою стотонной

воды несётся вниз, ликуя и гремя.

Что тигр в ловушке гор, с уступа на уступ он
бросается, и рёв стоит, и дикий вой,
и описать его, по меньшей мере, глупо,
настолько быстро он меняет облик свой.

 

С опаскою к нему ватажка любопытных

приблизилась людей, любуясь и судя.

Как странен меж стволов растерянный тот вид их,

кричащих и не слышащих себя!

 

Гул явен за версту, его ни с чем не спутать,

река бурлит средь скал, угрюмых и седых:

увидеть водопад таким, поверьте, круто,

так поражает нас мощь бешеной воды.

А летом стихнет он. Он в зной едва журчит.
Он летом – что капель! – без помпы, без парада,
но, зная это всё, душа сейчас молчит,
оглохшая от рёва водопада…

* Учан-Су – Летящая вода (крымск.тат.). Высота водопада — 98,5 метров. Самый высокий водопад Крыма. Водопад находится на высоте 390 метров над уровнем моря на юго-западных склонах Ялтинской яйлы в шести километрах к западу от Ялты.

---

Ставри-Кая. Январь.

              (т р и п т и х)

Ставри-Каю*  в тумане, как в дыму,

декабрь сдал в осаду январю,

кто не бывал в простуженном Крыму,

тот не поймёт, о чём я говорю.

 

Грохочут Учан-Су и Яузлар –

у водопадов жаркие деньки,

и обрезают благородный лавр

садовники, наверно, на венки.

 

Пусть те венки пока что не про нас,

хотя универсальны – эх! – вполне:

как был далёк, так и далёк Парнас,

и скорбный час мой  неизвестен мне.

 

Дождь затяжной сменяется дождём

таким же затяжным. О хлипкий век!

И если мы немного подождём,

то в перерыве может выпасть снег.

 

На море шторм. Вал пенный, как бизон,

несётся разъярённый:  – Всё снесу! –

У водопадов самый пик,  сезон –

грохочут Яузлар и Учан-Су.

 

Такую Ялту трудно полюбить,

промозглый ветер бродит по пятам:

грехов скопилось столько, может быть,

что трудно нам платить  по их  счетам.

 

Да, трудно, но пора! Хотя: – Нет, нет! –

готов кричать. – Ну, что за разговор?

Чем провинился лично я, поэт,

чай, не политик грязный, чай, не вор?

 

Одно понятно: как ни суесловь,

но, на забытой благами земле,

пока ещё одна, одна любовь

способна дать отпор вселенской мгле.

 

Ставри-Кая в тумане, как в дыму,

насуплена, что скит или острог,

кто не бывал в простуженном Крыму,

тот не поймёт, наверно, этих строк.

 

*  Ставри-Кая – Крестовая  скала, похожий на башню утёс с отвесными обрывами, находится    между  водопадами Яузлар и Учан-Су. Вост. отрог г. Ставрея-Богаз.  В 2 км. от зап.окраины   Ялты.                                            Ставрос – крест (греч.)

 

 

                                СТАВРИ–КАЯ

Ставри-Кая* готична, что костёл,
свет плавает, похожий на лампадный;
среди поляны, разведя костёр,
я слушал гулы речки водопадной.
Я знал, что это запахи смолы,
они сливались с чистотой озона;
колоннами сосновые стволы
поддерживали небосвод бездонный.
И я под ним, как будто муравей,
я был придавлен мощным этим прессом;
зубцы Ай-Петри слева, а правей
сам Учан-Су гремит все дни над лесом.
И облака.… Какие облака!
Они стоят здесь замков белых вроде.
Я понимал, что не могу пока
душою соответствовать природе.
Она здесь первозданна и светла,
на все мои сомненья  отвечает,
и в заводи, как в зеркале, ветла
ветвями серебристыми качает.
Густой листвой кизильник шелестит
и пахнет прелью ветерок Тавриды,
и ничего уже не тяготит,
ни одиночество, ни прошлые обиды…
Костёр я затушил речной водой,
в кустах дрозды шуршали то и дело,
а в небе плавал месяц молодой,
хотя оно ещё не потемнело.
И я пошёл домой тропою вниз,
но, оглянувшись, был смущён немало:
как чей-то необузданный каприз,
Ставри-Кая обличия меняла.
То, словно храм, сурова и строга,
то вдруг светлела вся, как слитки стали,
и облаков немереных стога
моменту соответствовать старались…

СТАВРИ-КАЯ. ИССАРЫ,  УЧАН-СУ.  

 Ставри-Кая. Иссары. Учан-Су.
 Чтоб даже шансов не было у прозы,
 холодную рассветную росу
 пьют с лопухов хрустальные стрекозы.
 Гул водопада глушит гул машин,
 чей гул главнее – из строки неясно,
 И спорят с параллельностью рейсшин
 сосновые стволы, и не напрасно.
 По Боткинской тропе всё вверх и вверх,
 не подвела тропа ещё ни разу,
 пока денёк июньский не померк
 дыши всей грудью и забудь турбазу.
Я выйду на скалистый Таракташ*,
 замешкаюсь у карстовых колодцев,
 и с птичьего полета город наш
 увижу так, что сердце задохнется…
 След реактивный прочертил зенит,
 на скальный гребень вымахнули козы,
 и все такой поэзией звенит,
 что даже шансов нет у бедной прозы.

* Таракташ – Каменный гребень (тюркск.)

 

 

 

---

Повезло сегодня нам

День пригожий. Солнце. Тишь.

К пирсам топает малыш.

Мама – рядом – чуть отстала.

Благовест  на три квартала

от собора. Чаек гам.

Повезло сегодня нам!

Ведь денёк по сути – летний

и, уверен, не последний.

В декабре такие дни

часты – летним дням сродни.

А грядущий Новый год,

верю, счастье принесёт!

Как не верить! Год  за годом

я живу, живу с народом

этой верою и вот

на пороге Новый год!

Чем не повод, чтоб стихи

потекли, ловя штрихи

позитивные, и, чтоб

поперхнулся ими сноб?

Мол, просты и примитивны,

подоплёки нет интимной,

нет клубнички, секса нет.

Что, мол, это за поэт?

Соглашусь.  Напомню лишь:

день пригожий.

Солнце.

Тишь.

 

31-12-2019

---

Нет от грусти обороны

Что-то каркают вороны.

Что-то немощен рассвет.

Нет от грусти обороны,

от печали –  тоже нет.

 

А придёт тоска-кручина,

открывай для лиха двор.

Что с того, что ты мужчина

да ещё к тому ж – боксёр!

 

Закружит, забаламутит,

затуманит все дела,

не найдёшь уже той сути,

что причиною была.

 

А была ли суть? Не помню!

Знаю только, что была.

Запечалился. О ком я?

Загрустил. К чему бы, а?

 

Ветерок подует с моря,

ветерок подует с гор:

мы сильней любого горя!

Ворон  каркнул: «Nevermore».

 

Ворон каркнул. Всполошились

все вороны. Грай в Крыму!

Или сны дурные снились?

Или?.. Или?..  Не пойму!

 

А с ай-петринской короны

сполз туман на белый свет.

Нет от грусти обороны,

от печали – тоже нет.

 

---

Белый теплоход

На море штиль, бунация, покой,

такая тишь, что впору растеряться,

а в баре, не пойму никак, на кой

девицы то и дело матерятся.

Красивые.  Но курят без конца.

Сбивают пепел на пол или в блюдца.

Летит с кустов цветочная пыльца

и бабочки цветные в танце вьются.

Всё это за окном.  Сквозь штору луч

вдруг глянул мельком, что агент секретный;

бразильский кофе уж на что пахуч,

но не осилит  запах  сигаретный.

Я выйду на террасу. Постою.

Сад «Интуриста» – вызов нашей флоре! –

для иностранцев созданный уют

не удивляет в городке у моря.

Ах, веерные пальмы у витрин, 

блеск ювелирный, модной крали локон:

меня не тяготит, что я один,

с самим собою мне не одиноко.

Такая тишь, такой покой вокруг,

единственное облачко – вдруг тает.

Над бухтой, замыкая, видно, круг,

снижается бакланов чёрных стая.

Галдя, садятся.  Май.  Сирень цветёт.

Народу мало. Чем тебе не Ницца?

От Ай-Тодора белый теплоход

скользит вдоль пляжа,

тихо,

будто снится…

 

---

Где ларёк и колоннада

Эта жизнь – исчадье ада. Психопатка!  Белена!

Где ларёк и колоннада, дули пиво дотемна.

Опасаясь рецидива, – (с гор тянул свежак-борей!) –

добавляли водку в пиво, чтоб потухнуть поскорей.

– Эй, пожалуй сигаретку!..  Вне тусни, зароков, догм

 то раскалывали предков, то друзья давали в долг.

 А когда очнулись, вроде, оглянулись на года,

спохватились – жизнь проходит, да незнаемо – куда.

В никуда из ниоткуда?  И возникла в сердце новь:

эта жизнь – исчадье чуда. Вдохновение! Любовь!

И уже законы Божьи примеряли так и сяк.

Дураки и бездорожье не кончаются никак.

И к чертам национальным, посреди добра и зла,

тяга к жизни экстремальной к душам крепко приросла.

Что ж, недаром пиво дули, – мысль засела в суе та:

эта жизнь – исчадье дури. Слепота всё. Суета!..

Приросла, впилась, осталась, как ни кайся, ни крути,

и всегда через усталость нам маячила в пути.

Но порой сквозь тьму бокала, на исходе грубых сил,

так зарница полыхала, будто Бог перстом грозил…

 

---

Принимаю всё, как есть!

Никому не говорю про боли я,

может, и сорвусь когда-нибудь,

к финишу идёт уже тем более

лабиринтом жизни долгий путь.

Не унижусь!  И всегда с рассвета я

неуступчив бедам и ретив:

юность – задушевно песня спетая,

зрелость – неоконченный мотив.

Старость – на пороге, но – не более,

в панику впадать – большая честь:

никому не говорю про боли я,

просто принимаю всё, как есть.

 

Что там впереди, как все, не ведаю,

да зачем? так интересней жить,

но по жизни выработал кредо я –

не просить, не трусить, не скулить.

 

Путь-дорога то была отлогая,

то крутая, как Ставри-Кая:

мне не страшно, что не верю в бога я,

страшно, что не верит бог в меня.

Повидал я в этой жизни всякого,

так случалось, что и нечем крыть;

и пускай не каждый одинаково,

но за всё придётся заплатить.

Заплачу!  За всё! По полной смете я

разочтусь и сдачу не приму:

если даже веровать в бессмертие,

всё равно долги мне ни к чему.

 

 

---

Пелена тоски

Меньше всё ответов, больше всё вопросов.

Время поджимает всё свои тиски.

Затянуло горы пеленой белёсой,

затянуло душу пеленой тоски.

 

Только ты сегодня слов моих не слушай,

с гор туман сползает, звуки все глуша,

что ж, что затянуло пеленою душу,

знает и такое вечная душа.

 

Всё пройдёт, всё было, снова повторится,

время всё борзеет, время всё борзей:

забываем близких дорогие лица,

забываем лица канувших друзей.

 

Перечень походов, путешествий, кроссов

потускнел, да стали белыми виски.

Больше всё ответов, меньше всё вопросов,

время поджимает всё свои тиски.

 

Снова красит солнце гавань купоросом.

Там, где горы были – тянутся пески.

Больше всё ответов, меньше всё вопросов,

время поджимает всё свои тиски…

 

Все пассажи эти – не моя причуда,

если постараться, ждёт в конце успех,

потому что верю я в простое чудо

жизни, что не может подвести нас всех.

 

Жизнь пробьётся к жизни и среди отбросов –

этому видны то там, то здесь мазки.

Меньше всё ответов, больше всё вопросов.

Время поджимает все свои тиски.

 

 

---

Отбоксировав, в душ идёшь ты

Отбоксировав,  шёл под душ ты,

лихо после бренчал на гитаре,

и с девчонкою из Алушты

вас частенько видели в баре.

Говорил тебе: «Или – или!».

Полной требовал самоотдачи.

Все – победы мы проходили.

Всех – учили нас неудачи.

Брось девчонку! –  мешает ибо

в форме быть, мол, по крайней мере.

Говорил тебе: «Либо – либо!».

Ты отмахивался. Ты не верил.

Хорошо со скакалкой работать,

бить мешок до утробного гула.

И «по фене» могли мы «ботать»,

и к поэзии нас тянуло.

Пьедестал! И впервые туш ты

в честь себя услыхал. О, клёво!

А девчонка та из Алушты

в бар пришла с культуристом Лёвой.

Ринг зовёт! Он родни роднее!

И сказал ты мне, потакая:

– Да видал ту  любовь… в огне я,

если эта любовь такая!..

Много позже поймём с тобой мы,

переживши ошибок груду,

не патроны одной обоймы

люди, разные мы повсюду.

И девчонок  мы встретим верных,

в чём уверен давно был я-то:

чтобы стать между равных первым –

надо в это поверить свято! 

Но пока, отбоксировав, в душ ты

вновь идёшь коридором мглистым…

А девчонка та, из Алушты,

пьёт шампанское с баскетболистом…

---

Ожидание дождя

 

 

Вот это месяц!

Да из жизни всей

не вспомню ни за что

такой апрель я:

колючий беспрерывный суховей,

как наждаком,

повизгивал в ущельях.

Миндаль засох.

Скрутилась алыча.

И пыль густая поглотила дали.

Зачах ручей у самого ключа,

и, обессилив, птицы

не взлетали.

И все мы ждали…

Нет, ведь так не ждут,

так веруют

с тоской во взоре птичьей,

что всё равно

дожди придут, придут

и возвратят весеннее обличье.

Так в старину

крестьяне шли гурьбой,

ниц падая, молились неустанно,

и это всё в душе и за душой

таилось и воскресло

в час нежданный.

Какой великий чародей иль маг

решил прикончить

наконец-то сушь ту:

полезли тучи через Чатырдаг

и грузно навалились

на Алушту.

И всё вздохнуло.

Дрогнул окоём.

О, наконец! Молились не впустую!

И там, где был когда-то

водоём,

прошили капли пыль дорог густую.

И наливалась вешней силой плоть,

и разум пел, забыв свою спесивость:

конечно, есть –

Господь там, не Господь, –

но высшая над миром справедливость.

---

Реквием

Я по Ялте иду в окоём элитарный влюблённый

пахнет горной полынью полдневного бриза струя,

и платаны сгибают свои вековечные кроны,

чтоб меня поприветствовать дружески, думаю я.

 

Это море моё, этот пляж, этот мыс, эти выси,

я здесь прожил века, что  мелькнули, как пара минут,

снова солнце с луной на небесном висят коромысле

и по небу  дневному над горной грядою плывут.

 

Снова я, как пацан, гальку плоскую в гальке прибрежной

всё ищу, чтоб швырнуть, чтоб запрыгала в брызгах она,

это море моё, этот пляж, этот мыс, эта нежность,

эта жизнь, что прошла, как прибой, за волною волна.

 

И когда я скажу, что не жалко, не верьте, не верьте,

солнце гаснет уже, но зато всё яснее луна,

это море моё, этот пляж, этот мыс, а бессмертье

пусть останется им, я и так получил всё сполна…

 

 

---

Облака

Облака плывут, как каравеллы,

к облакам взмывает стая чаек;

исчезают наши королевы,

превращаясь вдруг в домохозяек.

Облака меняют быстро формы,

в небыль превращаются из были.

Железнодорожные платформы

нас и наших девочек забыли.
Облака над городом, над морем,

над страной, а мы грехи всё множим,

мы с судьбой, бывает, круто спорим,

только победить её не можем.

Зацепились облака за горы,

взбухли на руках, как реки, вены,

и ослабли чары Терпсихоры,

и задули ветры Мельпомены,

Облака, сойдясь в большую кучу,

выпали дождём, и стало звёздно.

Я не знал, что молодость летуча,

а когда узнал, то было поздно…

 

 

 

---

Ленкоранские акации

 

                                                                                                      С.

           

Ленкоранских акаций в июле бледнее заря,

шёлк соцветий их в парке плывёт над сплетеньем дорожек,

на рассвете судьба нас под ними  столкнула не зря,

и с тех пор этот город милей нам вдвойне и дороже.

И с тех пор этот город затмил все другие в судьбе,

и с тех пор я себя осознал настоящим поэтом,

я стихи посвящал и ему, и, конечно, тебе,

потому что без вас я не мыслю себя в мире этом.

Никогда не забуду, как плавился шар золотой,

и как ветер ласкал твои волосы в ялтинском сквере,

горизонт растворялся, он не был, как прежде, чертой,

небо в море вплывало, чтоб стать с ним единым, уверен.

А когда золотою ладьёй тонкий месяц поплыл

по заливу зеркальному к нам на скамейке под сливой,

я впервые познал, как девчонки вдруг вспыхнувший пыл

превращается в женскую страсть со слезою счастливой.

Невозможного нет, – осознал я вдруг ясно тогда,

плеск прибоя крепчал нарастающим плеском оваций,

до сих пор эту веру не в силах ослабить года,

и заре не расцвесть ярче тех ленкоранских акаций…

 

---

Начало зимы в Ялте

Листья опали. Декабрь. Зима.

Голуби топчутся у парапета.

Только на ветках озябших хурма

светится цветом оранжевым лета.

 

Крошек подброшу я тем голубям,

тут же воробышки прыснут гурьбою;

в жизни хватало зигзагов и ям,

чтоб научиться любить всё живое.

 

Кормит бабулька дворовых кошат.

Тишь в переулке и как-то уныло.

Пасмурно. Сыро. И ноет душа,

как никогда ещё раньше не ныла.

 

Солнца бы! Снега бы! Классных вестей!

Куртки б канадской! Как в юности! С мехом!

Или хоть ты позвони и рассей

эту нудьгу южнокрымскую смехом!

 

Зимы у нас – полузимы, мол, юг,

это, как, если б ты был одноруким.

Раньше в кружке полутрезвых подруг

не замечала душа зимней скуки.

 

До Новогоднего праздника дней

20 ещё – испытанье какое! –

и поневоле о том, что милей,

нет-нет, да вспомнит душа и… заноет.

 

Голые кроны. Декабрь. Зима.

Стая ворон в Горсаду суетится.

И уж зима понимает сама,

что ей пора со снежком к нам явиться…

 

10-12-2019

---

Не Экзюпери

Дворовый лает пёс, бродячий пёс молчит.

Кто псее? – вот вопрос, – и тот, и тот – не сыт.

И тот, и тот – ничей. Всё двери – на засов.

Не подобрать ключей к породе этих псов.

 

Нечёсаны, в репьях, а детям – каждый мил!

Какой их только лях на свете породил?

В глазах собачьих свет, надежда и вопрос,

и я, в душе поэт, задумался всерьёз…

 

Есть нищие  у нас, старухи, старики,

мне их сравнить сейчас,  пожалуй,  что с руки.

Вот так же смотрят в рот, в галошиках, в пальто,

кто где из них живёт –  не ведает никто…

 

Что ж так заныла грудь? Что ж заслезился глаз?

Прости, не обессудь за невесёлый сказ.

Дворовый пёс мочит, бродячий лает пёс,

И тот, и тот – не сыт, один из них – курнос.

 

Пойду я в ближний сквер, в сердцах их обозвав,

один, мол, –  двортерьер, второй – помойкодав.

Им кто-то бросил кость, а кто-то погрозил…

Я ни при чём! Я гость.  Я  к другу заходил.

 

Декабрьский ветер крут и мерзок вместе с тем.

Зачем они бегут за мною вслед? Зачем?

Куплю пять штук самсы, псам брошу тёплый ком,

жаль, нету колбасы в киоске продувном.

 

Плеснётся грусть внутри похожая на сплин,

что не Экзюпери я, к сожаленью, блин.

Гуманность не в чести, зато цинизм возрос;

бродячий пёс, прости, прости, дворовый пёс…

---

Визитка

ВИЗИТКА

 

( и р он и ч е с к и й  т р и п т и х)

 

Как перст во мгле вселенской,

но здесь, где Куш-Кая,

я вам не Вознесенский,

мобыдь, похлёстче я.

С рифмовничком  неброским,

замурзанным до дыр,

а всё ж не Кублановский,

не Рейн и не Сапгир.

Забронзовев загаром,

я утвердился днесь –

весь сплошь -  Егиазаров,

Егиазаров весь!

Во мне у Аю-Дага,

Ай-Петри и окрест

бурлила лавой сага

о магии сих мест.

Не дожидаясь знака,

рванула, смяв тоску,

с уроков Пастернака

лиричному броску.

Прочтите Вячеслава!

Вдохните свежих слов!

Мир праху, Окуджава.

Мир праху, Смеляков.

С небес самих посылкой

мелькнут вдруг между строк

светловская ухмылка,

глазковский юморок.

Да не кичусь, а кровью

я тоже группы той –

с рубцовскою любовью,

с есенинской тоской

 

АХИЛЛОВА ПЯТА

                               

Мои успехи мнимые

жуёшь ты, словно лось.

Имел бы псевдонимы я –

полегче бы жилось.

 

Да ладно уж, не прячусь я,

вздохну  порою лишь,

а ты нет-нет – расплачешься,

в жилетку мне скулишь.

 

Не тщись, чтоб стал бездарен я!

Ахилловой пятой

в стихах егиазарен я

до каждой запятой.

 

ВИЖУ

 

Затихает,  затихает

волн вчерашний кавардак,

если кто-нибудь и хает

эти рифмы – сам дурак!

 

Затихает,  затихает

волн вчерашний произвол,

если кто-нибудь и хает

эти строки – сам козёл!

 

Затихает,  затихает

волн вчерашний злой разбой,

если кто-нибудь и хает

эти вирши – сам тупой!

 

Так и вижу: вот он налил

сто граммулек между дел,

а ещё очки напялил,

шляпу, блин, ещё надел…

---

Я не знал, что так люблю родной пейзаж!

Я не знал, что так люблю родной пейзаж,

я не ведал, что меня он так врачует:

эти горы, это море, этот пляж

по моим стихотворениям кочуют.

 

Даже если повод к строчкам – не они,

всё равно ищу сравненья, чтоб созвучны;

я мои рифмую мысли, встречи, дни,

а они с родным пейзажем неразлучны.

 

Я не знал, что так родной пейзаж люблю,

в нём цикады, сосны, пляжик за скалою,

и всегда звучит в душе красивый блюз,

если я плыву вдоль мыса под водою

 

А когда я начинаю новый стих,

пусть элегия то будет или стансы,

я всегда ищу старательно для них

то ли новые штрихи, то ли нюансы.

 

Я не знал, что так люблю пейзаж родной

и не думал о любви моей беспечно,

потому что он всегда, всегда со мной,

я войду в него когда-нибудь навечно…

 

 

 

 

 

---

Солнце всходит - гонит лень!

                              

Выхожу. Начало утра.

Чист, надёжен окоём.

Воробьи порхают шустро

в палисаднике моём.

 

А над миром из-за мыса

солнце всходит – гонит лень!

И на сцену из кулисы

к нам выходит новый день.

 

Голубей аплодисменты,

в бухте сонная вода,

эти беглые моменты

душу радуют всегда.

 

Тороплюсь к моим причалам,

где заветный катерок:

веет гриновским началом

черноморский ветерок.

 

Выйдем в море – на ставридку! –

кэп – дружок мой удалой,

строго вытянулись в нитку

все бакланы над водой.

 

И летят, летят упорно

к Аю-Дагу весь свой век;

славно барабаны с горном

там звучат. Ведь там – Артек!

 

Клёв азартный, чайки вьются,

я в рыбалку с детства влип,

как же тут не улыбнуться

серебристым тушкам рыб!

 

Поднимаю к солнцу спиннинг,

всплеск дельфина за кормой,

голубой стал тёмно-синим

небосвод.  Пора домой!

 

Солнце падает к Ай-Петри –

там лафа грибных утех,

мне туда знакомы петли

виражей шоссейных всех.

 

В Ялте дивных мест хватает

и уже на все года

след от катерка растает

в море, в сердце – никогда…

 

06-12-2019

 

---

Я ведь сам из лириков!

Я  ВЕДЬ  САМ  ИЗ  ЛИРИКОВ

 

Облака винтажные,

солнце – между них,

и берусь отважно я

за мой новый стих.

 

О себе поведаю,

рифмы покручу,

бедами, победами

в строчках побренчу.

 

Пусть зоил мой пыжится

аж до потрохов:

собралась уж книжица

из таких стихов.

 

О себе, о нём, о вас,

о тебе, молодочка:

всё же летом лучше квас,

а зимою – водочка.

 

Летом парки, море, сквер,

джаза какофония,

а зимою, например,

больше на балконе я.

 

Облака винтажные –

перламутров цвет,

темы трогать важные

нет желанья,  нет.

 

Я ведь сам из лириков,

их ношу печать,

сотворял кумириков,

чтобы развенчать.

 

И дружил с такими же,

славил Крым и Русь:

если честно, имиджем

я таким горжусь!

 

Пусть зоил мой пыжится

аж до потрохов,

подпишу я книжицу

и ему стихов…

 

30-11-2019

 

 

ЕСЛИ  ВЗЯЛСЯ  ЗА  СТИХИ

  

Если  взялся  за стихи –

прочь все прочие обузы! –

ты зависишь от стихий

в подчинении  у музы!

 

Вон, на облако взгляни,

на волну, на звёзд брожение,

и резину не тяни –

постигай их ритм движения!

 

Гроздью мидий увлечён

в крабьем царстве-государстве,

с донной жизнью в унисон

жить учись в подводном царстве.

 

Ясно даже дураку,

хоть высмеиваем их мы:

кровь из носа! – а строку

выдай яркую для рифмы!

 

Я согласен, нелегко

даже плов сварить из мидий:

чтобы видеть далеко,

надо ясно дали видеть.

 

Надо знать, что ты поэт,

а поэт средь прочих – ценность! –

и тебе прощенья нет

за незнание, за леность.

 

Так пиши, поэт, пиши,

подчиняй строке все страсти,

чтоб движения души

с миром двигались в согласии…

 

01-12-2019

 

 

ТАК  РОЖДАЮТСЯ  СТИХИ

 

Вон, смотри на облака,

на изменчивость их, кстати,

и уже твоя строка

движется легко, под стать им.

 

Не мешает улиц шум,

нет желаний плотских, ушлых,

и легко от светлых дум,

что, как облака, воздушны.

 

Так рождаются стихи,

смотрят взглядом незнакомца,

подпитавшись от стихий

неба, моря, света солнца.

 

А когда взойдёт луна,

звёзды выйдут – любим их мы! –

строчку выплеснет волна

и вторую вслед, для рифмы.

 

Тут уж не зевай, лови,

пользуйся своею властью:

стих рождается в любви

с миром этим по согласью…

 

01-12-2019

 

АХ,  ПОЭТОВ  СРЕДНИХ  МНОГО!

 

На небесную дорогу

солнце вышло вновь! Ого!

Ах, поэтов средних много,

гения  ни одного!

 

Я – средь многих. Пусть не с краю.

Пусть в дороге на Парнас.

Я ведь с музой не играю –

по-серьёзному у нас!

 

Да она-то не серьёзна,

ветрена и не скромна:

я в любви ей клялся слёзно,

да не слушает она.

 

Лишь о гении мечтает,

о возвышенной строке,

и моя надежда тает

всё снежинкою в руке.

 

Уповаю лишь на Бога!

Он Всесилен! Голова!

Ах, поэтов средних много!

Все на Бога упова…

 

02-12-2019

 

---

Облака из алебастра

Облака из алебастра с перламутровым отливом,

их подсвечивает солнце, взгляд лаская мой, маня,

в этой жизни я бы тоже мог быть мальчиком счастливым,

только счастье обходило как-то стороной меня.

 

Так случилось-получилось, то ли я всему виною,

то ли выпали такие неудачные года;

было счастье, я не лгу вам, но нахлынувшей волною

унесло его к несчастью мне  неведомо куда.

 

Ладно, что жалеть теперь-то, что тому искать причину,

то себя, то окруженье в неудачах всех виня,

всё равно, как ни крутите, превратился я в мужчину,

всё равно, как ни крутите, любит женщина меня.

 

И ещё:  на облака я с перламутровым отливом

всё могу смотреть с восторгом, что не каждому дано;

нет, скорей всего бывал я в этой жизни и счастливым,

только счастья не заметил, и обиделось оно.

 

Обделил своим вниманьем я своё к несчастью счастье,

а оно терпеть-терпело, да куда-то вдруг ушло;

вот и помнятся все беды, неудачи все, ненастья,

всё несбывшееся помню, всё, что болью проросло.

 

Облака из алебастра с перламутровым отливом

стали на глазах меняться нам на удивленье всем:

то, как кони они скачут, вытянув по ходу гривы,

то дельфинами, то просто непонятно даже кем.

 

В добрый путь! Проснулся ветер. Море сразу оживилось.

Побежали вдаль барашки, проявляя должный пыл.

Ну чего ещё хандришь ты? Ну чего, скажи на милость,

не хватает в этой жизни, чтобы ты совсем не ныл?

 

Всё, молчу!  Не стану спорить. Соглашаюсь с оппонентом.

Жив. Здоров. Над миром солнце. Чайки в небе. Что ещё?

И, любуясь этим утром, этим сказочным моментом,

я не верю, что несчастным был, иль буду, ни за что!..

 

03-10-2019

 

 

---

Ты не бери меня на понт!

                                                                                      А.А.

 

Затянут хмарью горизонт

и распогодится не скоро…

Ты не бери меня на понт –

видал я всяких понтажёров!

И не зуди, мол, всё прошло,

мол, не про нас вся божья милость;

по жизни и меня несло,

как всех, да что-то не сложилось.

Не может быть всю жизнь – о’кей! –

коль битва – жизнь, стать можешь битым,

но, слава богу, не лакей,

не прихлебатель у бандитов.

Я честно жил, как только мог,

стихи писал, стал даже «мэтром»…

Лежит в кварталах сизый смог,

поскольку нет с неделю ветра.

И ты не ной, не ной, не ной,

а дёрни стопку и полопай!

Припомни, как библейский Ной

спас эту землю от потопа.

Вернее – нас! Земле-то что?

Летит себе средь звёздной пыли.

Одень куртяк или пальто!

Иди, пройдись! Меня ведь били

не реже, чем тебя! Остынь!

Не заставляй страдать Пегаса!

За тучами – вся неба синь

ждёт своего, поверь мне, часа.

И не бери меня на понт,

в серцах не хлопай с бранью дверью!

Затянут хмарью горизонт,

но хмарь рассеется, поверь мне.

Всё устаканится!.. Сучок,

смотри, как кружит клин лебяжий!

И будешь ты как дурачок

потом стыдиться сам себя же…

 

29-11-2019

 

---

А увлечению не нужен отдых!

(Цикл ст-ий о подводнй охоте)

                                                                                                             А.А.

 

Среди медуз парим, не уставая,

исследуем подводный риф вдвоём,

и горбыли по рифу бродят стаей,

взволнованно болтая о своём.

 

Мы  этим звукам радостно внимаем,

ныряем к гротам, изучаем дно,

на горбылином мы не понимаем,

но понимаем, что их здесь полно.

 

Бу-бу, бу-бу, тук-тук,  бубу-бубыбы, –

молчок –  и снова: бу-бубы-бубу! –

повадки нам известны этой рыбы

и мы благодарим за фарт судьбу.

 

Среди медуз, среди камней подводных,

средь мест заветных в солнечном Крыму, –

а увлечённости не нужен отдых

и фанатизму отдых ни к чему!

 

…Вот затаился!  Вот горбыль выходит

на верный выстрел!..  Чем не ас я? Крут!

А сколько ритмов чистых и мелодий

в душе моей в такой момент живут!..

 

Уже у нас полным-полны куканы,

вся в щелях, в гротах рыба – ни хвоста! –

и скалы мыса, словно истуканы,

хранят наши заветные места.

 

Всплываем! Всё! Садится солнце в море,

чтоб повторить назавтра свой маршрут…

У нас таких историй и викторий

в архивах памяти полно, а всё влекут!

 

И завтра вновь среди медуз парить мы

над рифом будем до исхода дня,

и стих мой, вспоминая моря ритмы,

заворожит над строчками меня.

 

Но это завтра! Завтра! А сегодня: –

Покеда, море! Все по коням!  В путь!..

Кукан я с горбылями еле поднял,

в багажник «жигулей» чтобы впихнуть…

 

28-11-2019

 

---

С неумолимым тактом

Тополь облетает, облетает,

тает крона с каждым днём сильней,

а моя печаль  всё прибывает

с убываньем быстротечных дней.

Осень. Осень жизни. Осень взглядов.

Осень всех надежд на яркий взлёт.

Думаю, вам объяснять не надо

то, что каждый знает, каждый ждёт.

Рвался. Ликовал. Стремился ввысь и

любовался праздником листвы.

И вдруг понял, что во всём зависим –

да, во всём! – от времени, увы.

Что не нами создан мир, не нами.

В мире этом и мороз, и зной.

К слову,  беспощадная цунами

создана системою иной…

Тополь облетает, облетает,

тает, остаётся, как скелет,

голых веток серенькая стая

в небе, где царит лишь серый цвет.

Небосвод затянут серой массой.

Ни ветринки.  Ни стрижей лихих.

Я себе казался неким асом,

мастером строки, а тут – притих.

Осень. Осень жизни.  Да, предзимье.

Час настал и замер даже Крым.

Думалось, в любви неотразим я,

да любовь, и та, прошла, как дым.

Наступила ясность? Вряд ли. Просто

осознал вдруг жёсткость всех времён.

Ах, как море было купоросно,

небо бирюзово, я силён!

Ах, как было!  Было, было, было!

Лето жизни!  Солнечная даль!

Память ничего не позабыла,

потому и множится печаль.

Потому и грустно перед фактом,

что мы часть, а не творцы систем,

и часы с неумолимым тактом

это нам напоминают всем…

 

20-11-2019

 

---

Кошка лазает по сливе

Кошка лазает по сливе

(или в сливе?) в тонких ветках.

Этой кошки нет счастливей,

как сосед заметил метко.

 

Кормят всем двором красулю –

масть трехцветная и глазки! –

управдом, скрутивши дулю,

дал ей всё-таки колбаски.

 

Наблюдаю я за нею

с ручкой и листком блокнотным,

я рифмую ахинею

о любви людей к животным.

 

Кошка, почему ничья ты?

Как сказали мне мальчишки:

переехали из хаты

прежней в новую людишки.

 

И осталась ты бесхозной,

словно брошенная брошь, ты…

Где живёшь ты ночью звёздной?

А беззвёздной, где живёшь ты?

 

Ну, ответь же мне, ответь мне,

мысль терзает всё глумливей:

кошка в сливе, дует ветер,

дождь идёт, а кошка в сливе…

 

Нет печальнее сюжета.

Получается, о боже,

и о ней хозяин где-то,

нет-нет, да и вспомнит тоже…

 

08-11-2019

---

Я не из тех

                                                Амису@Ko

 

Я не из тех, кто пишут лишь шедевры,

в чём честно признаюсь вам – я не плут! –

и всё же появились две-три стервы,

что от меня шедевров только ждут.

Ну что сказать? Странны мне их заботы,

и жаль, что я не Жан, блин, Клод Ван Дамм!

Один подлец и пара идиотов

преследуют меня и тут и там.

Терплю, конечно, но при всём при этом,

хоть бравые и выправка, и стать,

перестаю быть искренним поэтом

и о шедеврах стал поду-мы-вать…

-:)))

19-11-2019

---

Бог на свете есть!

Не все в России радуются Крыму.

Я осуждаю их. Но я им – не судья.

А Крым к России – к матери любимой! –

всегда тянулся, сколько помню я.

 

Хрущёв набаламутил – ох! – немало.

Калиф на час! – не видел далеко.

Но настоящая Россия понимала,

что ей без Крыма тоже нелегко.

 

Политика!  Всё от неё! Все беды.

Её кульбиты столько съели сил.

Но наш народ – народ Страны Победы! –

и на неё управу находил.

 

Молчу, молчу, не лезу в дебри эти!

Не светит в новых дрязгах барыша.

Но Крым – с Россией! И поёт в поэте

от этой справедливости душа!

 

И море Русское* ласкает пляжи Ялты.

И Крымский мост сбил с шовинистов спесь.

И если этой мысли сердцем внял ты,

то согласишься: – Бог на свете есть!

 

Бог – с нами!  Он вернул  Россию  Крыму.

Он Крым вернул России, вняв мольбам.

И это, сердцем знаю, объяснимо

Его присутствием! Его любовью к нам!

 

Здесь Севастополь, Херсонес, здесь слава

и дух России! Их ли не беречь?

Раскрыла всем объятья Балаклава,

к себе ждут Евпатория и Керчь.

 

А пушкинский Гурзуф? А минареты

Бахчисарая? Монастырский храм?

Недаром собираются поэты

со всей России к Пушкинским местам.

 

Как здесь легко идти под звёздной сенью,

где он ходил, где есть его следы,

и воздуха, дышал которым гений,

вдохнуть, словно глотнуть живой воды.

 

Плывёт луна. Сияет солнце. Горы

зовут к себе. Высоток этажи.

И тихие гитары переборы

в Приморском парке. Что ещё? Скажи!

 

*  Было время, когда Чёрное море называлось Русским морем.

 

17-11-2019

 

---

Приближается зима

                                              Амису

            (т р и п т и х)

                                                  

1.

В бухте – муть, от ветра – рябь,

изредка – волнение.

Приближается декабрь –

месяц Дня рождения!

 

Приближается зима,

в ней вообразим ли я?

Осень. Осень и сама

стала зимним-зимняя.

 

Память лета не предаст,

и в стихах я зорче стал,

да зоил мой, 3,14дераст,

портит радость творчества!

 

Опишу мечту и сон

точно, в красках, взвешено,

но ехидничает он

или троллит, бешеный.

 

На него махну рукой,

сплюну, как от гадости.

Ну, скажите же, на кой

мне такие радости?

 

Ну, пошлю его я на…,

обозвавши склочником.

Он воспрянет: «Обана!

Уязвил молодчика!»

 

Не дождётся! Я ему

подыграю, сучке,

как положено в Крыму

в день родной получки!

 

Запущу экспромт смешной

с хохмачками всеми,

пусть потешится: ой-ёй! –

пусть почешет темя.

 

И пойду смотреть на хлябь,

волны берег месят,

приближается декабрь –

мой, по сути, месяц.

 

Приближается зима,

что ж, стерплю, не пикну,

верю: хватит мне ума,

я и к ней привыкну.

 

День рожденья. Новый год.

Сколько же мне стукнет?

Лишний раз зоил икнет,

лишний разик пукнет.

 

Я к чему веду свой сказ,

не садясь за ужин:

«Пусть зоил и 3,14дераст,

но и он ведь нужен!»

 

Потому что он, как волк,

ищет слабость в тексте,

хоть, подлец, и знает толк

в однополом сексе…

 

2.

В бухте – муть.  От ветра – рябь.

Изредка – волнение.

Приближается декабрь –

месяц Дня рождения.

 

А ноябрь спешит уйти.

Осень туч навесила.

Как ты строчки ни крути,

а звучат невесело.

 

Хоть, канешна, листопад

откружил красиво,

только я не очень рад

зимним перспективам.

 

Крымских наших южных зим

слякоть, ветер липкий.

Как мы их изобразим

с оптимизмом хлипким?

 

То-то вот  вам и оно,

потому и ною:

приближается кино

вовсе не цветное.

 

Хоть, канешна, от забот

тех уйдём умеючи:

День рожденья, Новый год,

да и так – по мелочи.

 

Образам абракадабр

в жизни отдал дань я.

Приближается декабрь.

Осень, до свиданья!

 

3.

Я, наверно, как поэт

надоел уже вам?

Но, увы, желанья нет

выпить – и по девам!

 

Если б выпало, да каб,

да везенья чуть бы…

Приближается декабрь,

год итожит судьбы.

 

Мне же, видно, не судьба

замолчать до срока,

хоть строка моя груба

и, порой, жестока.

 

Солнца бледный диск средь туч,

как монета в небе.

Эх, с Парнасских славных круч

не скатиться мне бы!

 

В бухте – муть, волненье, рябь:

ну, к чему здесь прения?

Приближается декабрь –

месяц Дня рождения!

 

17-11-2019

---

Не философ, а художник

                                                               Амису

Не философ, а художник я в моих стихах скорее,

к музе тянутся мыслители,  их в кругу её, что рать;

я могу нарисовать вам в тексте даже путь борея,

что спешит, чтоб наше море, да и нас, разволновать.

 

Был Гомер слепым, но видел мыслью и душой он ясно

и о подвигах героев он поведал без прикрас:

профиль ветра и Гомеру было выдать неподвластно,

мне и это удаётся, что я доказал не раз.

 

Профиль ветра*, душу моря,  гор характер, леса думы,

даже камень опишу я, ввысь взлетевший из пращи,

так что, критик, успокойся, отцепись зоил угрюмый,

не ищи в моих стихах ты откровений, не ищи.

 

Правда, и они приходят иногда, когда не ждёшь их,

неожиданно, спонтанно, как дельфин в живой волне;

если бы ещё платили за находки эти гроши,

не было б цены им, редким, да, увы, нам, – не в цене.

 

Не философ, а художник  в текстах я, но, между прочим,

образы в стихах волнуют и учёных, и девчат,

мы, художники,  такого в описаньях напророчим,

что философы подолгу удивляются, молчат.

 

Простучал морзянку дятел. Каркнул ворон. Дождь нагрянул,

Солнце вышло. Я влюбился. Звёздная чарует ночь.

Описательная муза мой талант лелеет рьяно,

описательная муза бесталанных гонит прочь.

 

Не философ, а художник! Что ж, судьба есть и такая.

У любого проявленья есть особенная стать.

Ты, мой критик, успокойся, мыслям умным потакая,

не забудь, что мир прекрасен! Дай его нам описать!..

 

*  "ПРОФИЛЬ ВЕТРА" - книга избранных стихотворений/ В.Ф.Егиазаров  - Симферополь: ИТ "АРИАЛ", 2017. - 444 с. ISBN 978-5-907032-12-5

Издано при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и Союза российских писателей.

14-11-2019

 

 

 

---

Рассвет

Всходит солнце. Там – восток. Облака редеют сразу.

Первые лучи коснулись гор, скользнули на плато.

Капельки ночной росы на ветвях горят, как стразы,

как алмазы, как брильянты, как ещё не знаю что.

 

Воздух чист, прозрачен, он тоже отдохнул как будто

за ночь. Лавр цветёт парчово. Пёс скулит. Покинув рейд,

в порт заходит белый лайнер, иностранный, наша  бухта

принимает исполинов всевозможных всех морей.

 

И, хоть не фанатик спорта, уважаю я зарядку,

выхожу всегда на воздух, несколько разков присев,

кто-то скажет о рассвете пару слов, опишет кратко,

с этим в корне не согласен, ведь рассвет – всему запев.

 

Я люблю встречать рассветы на балконе: вижу море,

палисадник вижу, вижу, как истоптана трава.

Оживление у рынка. В юридической конторе

двери хлопают входные. День вступил в свои права.

 

О рассвете так подробно я пишу, пойми, с натуры:

чайки пролетели, сели, оживилась вся листва.

Как-никак  поэт ведь тоже где-то деятель культуры,

а в культуре точность слова – это признак мастерства.

 

Признак всё же не само же мастерство, замечу едко,

По делам спешат куда-то две бабульки, семеня.

Раздвигает шторы Светка –  симпатичная соседка,

в трусиках она всего лишь, тешусь мыслью: для меня!

 

Грудь поправила пикантно, постояла, скрылась в кухне,

появилась, что-то ищет, мол, смотри, как хлопочу…

Я смолчу, что у поэта что-то в этот миг набухнет,

что-то сладостно заноет, я об этом промолчу.

 

Надо как-нибудь подъехать к ней насчёт «как дров поджарить?»!

Чувствую интуитивно, что пора закончить стих.

Солнце уж почти в зените. Воют кошки, – эти твари

чувств интимных проявлений не стесняются  своих.

 

С новым днём вас! С новым счастьем! – говорю всему на свете.

Треплет ветер на флагштоке мэрии российский флаг.

Иногда всё ж вспоминайте обо мне – своём поэте,

кто рассвет вам не ленится описать подробно так…

 

12-11-2019

 

 

 

 

---

Лучше пусть сидят и пишут!

Строят из себя поэтов

графоманы что ни день,

в рифму им писать при этом

опусы свои не лень.

 

И не ведают, курилки,

что к поэзии их бред

не относится, хоть пылко

выражаются, хоть нет.

 

Да, постичь стихосложение

может каждый. Я к тому,

что высокому служение

не по силам каждому.

 

Откровений жажду, чувства

чистого, от сердца, но…

но поэзии искусство

графоманам не дано.

 

Нет в потугах их такого,

хоть и рифма, и напев,

чтоб моя душа от слова

обмирала, замерев.

 

Не корю я их, не хаю,

их терплю (в кавычках!) «стих»,

ведь, по сути, не плохая

увлечённость-то у них.

 

Лучше пусть сидят и пишут

да и ловят кайф притом,

чем тебе в затылок дышат,

чтоб ограбить за углом…

 

02-11-2019

 

 

---

Поэзия

Ты филолог – не поэт,

потому и веры нет

твоим вымученным строчкам,

где все чувства – под замочком,

а лишь форма, лишь размер,

лишь старания пример.

 

Да, дружок, стихосложение

могут все постичь со рвением!..

 

Но поэзия – другое.

И поэт – один из ста.

В ком сошествие благое

Божьей воли на устах.

 

Что она? А я не знаю!

Я не ведаю ответа!

Но легко я отличаю

непоэта от поэта.

 

Да – душа! Духовность! Дух!

Нет – нельзя об этом вслух!..

 

31-10-2019

 

 

---

Привет от Воланда!

Дома. В них нет жильцов. Всё на продажу в них.

Уже  который год.  Удобства в них – по макси!

И недо-уме-ва-ет мой несмышлёный стих,

какая и кому есть выгода в домах сих?

 

Недвижимость? Ну, пусть! Но на неё налог

немалый, слышал я.  А где тем бабкам браться?

Ведь в нежилых домах то треснет потолок,

то вздыбится паркет,  то стены накренятся.

 

Их не купил никто и вряд ли купит впредь,

свет окон их ничей взгляд по ночам не греет;

мне горько столько лет на те дома смотреть,

что ждут своих жильцов и, вместо них, стареют…

 

Нет, что-то здесь не так. Нюанс какой-то есть.

Какой-то есть подвох. Он должен быть. Он рядом.

Меня уже тошнит, коль невзначай прочесть

случается опять «ДОМ  ПРОДАЁТСЯ» взгляду.

 

Уже который год!  Домов тех в Ялте – тьма!

В парк лезут. Лезут в центр.  Какой принёс их ветер?

Иль я сошёл с ума, иль сходит мир с ума:

дома, в которых нет жильцов, зачем? кому? ответьте!

 

От Волонда привет? Квартирный снят вопрос?

Строительный обвал, похожий на цунами!

Давно уже квартал  домов жилых возрос,

высотный, без жильцов, затмив дома с жильцами.

 

Уже не видно гор и моря из-за них;

деревья губят, мыс, и строят, строят снова;

и недо-уме-ва-ет давно мой верный стих:

какая и кому есть польза от такого?..

 

27-10-2019

 

---

Элитарней всех охот

                  (очерковое)

Туч стена весь горизонт

заслонила. Не согреться.

Пленник твой, Эвксинский понт,

я давно, пожалуй, с детства.

 

Но вот солнце из-за туч

всходит. Волн прибой, как пряжа.

И, сползая с горных круч,

луч скользит уже по пляжу.

 

Я войду в прозрачность вод

в ластах, маске, – в этом суть вся:

рыбу я ищу –  и вот

лобаны в камнях пасутся.

 

Поднырну и, как торпеды,

прочь рванут, взмутив лишь дно…

Я давно уже поведал

о делах подводных, но

 

вновь и вновь опять ныряю,

знаю, что произойдёт:

пиленгас плывёт по краю

рифа, на меня плывёт.

 

Затаюсь на дне за камнем –

вот он, рядом.  Как не взять!..

Так и было, и пока мне

нет нужды выдумывать.

 

Я охотник! Он – добыча!

Дичь!  И я неумолим!

На земле такой обычай

и обычен, и хвалим!

 

Нож, ружьишко с точным боем,

знанье рыб, сверхзоркий глаз.

«Рыбака с лихим ковбоем

смесь!» –  наверное, про нас!

 

Вынырну – в зените солнце! –

вновь нырну, – мелькнула тень!

(Что забеги марафонцев,

коль охочусь я весь день?)

 

Что за тень? Горбыль у грота,

дрогнул чуть – заходит в грот…

Да, подводная охота

элитарней всех охот!

 

Ты в ином, не нашем, царстве,

в мире, где ты мал, как взвесь,

и не думай о гусарстве,

не пройдёт пижонство здесь!

 

Глазомер, фортуна, точность –

вот ведь кайф!..  Вдали от всех

испытать себя на прочность,

на живучесть, на успех.

 

Вот ты в гуще рыбьей стаи –

это луфари!..  Ты – вник?..

Я листаю и листаю

память – верный мой дневник…

 

Вот и солнце за Ай-Петри

село. Всё!  Над лесом хмарь.

И промчался, прямо в метре,

по своим делам зубарь!

 

Выхожу. Кукан весь полон.

Тем – по горло!  На стихи!

 Кореша ждут с кока-колой

 в предвкушении ухи.

 

Кока-кола – это шутка!

Есть покрепче что – на пир!

Кто из нас без прибаутки

выходил в обычный мир?

 

Вот и выпьем для разрядки,

не святые ж, божья хрень!

А на утро –  всё в порядке,

снова в море на весь день…

 

28-10-2019

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Октябрь не балует

Октябрь не балует.  За тучей

томится солнце, словно тля.

Промчался мотоцикл трескучий,

наверно, без глушителя.

Вот же мудак!  Уже не первый

раз он трещит, неуловим;

всегда мне треск тот бьёт по нервам,

дым с гарью тянется за ним.

– Что телятся менты? Им по́ фиг?

На них самих управы нет! –

Сосед-азербайджанец, Тофик,

послал отборный мат вослед!

Октябрь. Гараж. Гремят ворота!

 – Вот времечко, едрёна мать!..

У Нинки, после пьянки, рвота,

пора завязывать, видать.

– Дождь был? Иль только, может, будет? –

Какой-то чувствую подвох.

Лихач трескучий вечно будит

в такую рань, чтоб он подох!

«Ебааать-копать!» – как тот же Тофик

ворчит. Ещё: «Ей в рот – фокстрот!»…

У Нинки римский нос и профиль,

а вот, поди ж, алкашка, пьёт!

Октябрь. Серо́ всё. (Или се́ро?)

Стихи писать? Да ну их! Лень!..

Сырая туча, как пантера,

лежит в засаде третий день.

И ветра нет! Нам нужен ветер!

Пускай гульнёт!  Нет, спит, нахал!

– Кто за погоду там в ответе?

Неужто  тоже забухал? –

Сижу на лоджии. Психую!

Как конь, известный всем, в пальто.

«Срубили голову (ли)хую»!?. –

пытаюсь вспомнить, автор кто?

Октябрь не балует, Скорее

наоборот. Всё против нас!

У Нинки, что ли, диарея –

рычит всё время  унитаз.

Вот времечко!.. А было, было –

сияло солнце, птичий гам,

и никогда ведь не знобило

меня, чесслово, по утрам…

 

07-10-2019

 

 

---

Что мне заморские дива и страны?

Что мне заморские дива и страны,

если есть всё, что искал.

Скалы Мартьяна, скосы Мартьяна,

пляжик у девственных скал.

 

Чуть отплывёшь, и подводная сказка

явью становится всей.

Где валуны, явно лунной окраски,

ходит чета горбылей.

 

Хлопьями снежными кружат медузы,

стаи кружат зубарей:

из привилегий восторженной музы

эта всех прочих главней.

 

И, подчиняясь мелодии странной,

сам этой музыкой стал.

Что мне заморские дива и страны,

если есть всё, что искал.

 

Пара кефалей у кромки пасётся,

крабов насупленный вид,

и пеламида торпедой несётся

к стайке беспечных ставрид.

 

Грот! Интересно, а прячется кто там,

в этом жилище сирен?

Ласточки-рыбки порхают над гротом,

не опасаясь скорпен.

 

А без скорпены уха – не уха ведь!

Не потрясая основ,

знаю, кому-нибудь трудно представить

мир этих сказок и снов.

 

Взять, ну хотя бы вот этих креветок,

лёгкую сделавших муть,

я в описании точен и меток,

но не хочу их спугнуть.

 

Или те мидии – тоже к примеру! –

жизненный образ их – тих;

где-то читал, что уже стратосферу

лучше мы знаем, чем их.

 

А по песку, словно танки, рапаны

лезут – считать их устал!

Что мне заморские дива и страны,

если есть всё, что искал.

 

Я к лобанам подкрадусь осторожно,

я их повадки постиг,

и невозможное станет возможным

в этот удачливый миг.

 

Вынырну с рыбиной, в сердце ликуя,

гордый от выстрела влёт,

с берега машет кавказская туя

веткой, к палатке зовёт.

 

Солнце садится уже на Ай-Петри,

вижу движенье у дна

и, чтоб развить пониманье симметрий,

второго беру лобана!

 

Вот ведь везуха! Везёт неустанно!

Высший везенья накал!

Что мне заморские дива и страны,

если есть всё, что искал?

 

Дизельный гул. Вдаль тревожно я глянул –

сейнер там тащит свой трал.

Что мне заморские дива и страны,

если есть всё, что искал?

 

А параллельно второй наплывает,

гул дизелей их острей:

вот и скудеет, и всё убывает

фауна наших морей.

 

Слева сарган, как стрела, на хамсичек

бросился – пищу добыть!

Не изменить этот мир и привычек

сильных над слабыми быть!

 

Ладно, не будем о грустном. Негромко

плещет о воду весло.

Стая султанок обсыпала кромку –

время кормёжки пришло.

 

А за султанкой калкан подтянулся,

камбала – сгусток броска!

Как-то песок неожиданно вздулся –

прянул калкан из песка!

 

Вот и ещё мой трофей долгожданный,

кто таких встреч не алкал?

Что мне заморские дива и страны,

если есть всё, что искал!

 

Толя, дружок наш, не тратит напрасно

времени, – сфоткал прибой,

чтоб на Фейсбуке похвастаться классно

видами скал и собой.

 

Кто-то мечтает попасть на Мальдивы,

кто-то в Париж иль Непал…

Что мне заморские страны и дива,

если есть всё, что искал?

 

Если средь скал и пейзажей Мартьяна,

после охоты лихой,

я у палатки, с тобою, чуть пьяный,

балуюсь царской ухой.

 

Сохнут «калипсо» и плавки любимой.

с гор ветерочек – он прян.

Даже на все завлекаловки Рима

не променяю Мартьян!

 

В небе тусуются звёзды красиво,

некий верша ритуал.

Что мне заморские страны и дива,

если есть всё, что искал?

 

22-10-2019

---

Жизнь - есть жизнь!

 

Не запел скворец наш, а уж он – певуч!

Как-то неуютно   всё в округе стало.

Матовое солнце сквозь кисейность туч

слабый свет на землю всё же посылало.

 

И рассвет казался немощным, больным.

Вот где был бы кстати ветра свежий вихорь!

В небе эти тучи серые, как дым,

то сгущались как бы, то редели тихо.

 

Анемичность утра шла в строку с трудом,

так хотелось ясности, ненавижу копоть;

наполнялся звуками, музыкою дом,

дверь подъезда нашего чаще стала хлопать.

 

Жизнь – есть жизнь! И чхать ей на больной рассвет.

Солнце что? Хоть слабенький свет ведь шлёт оно нам.

И я стих продолжил – это ж не сонет,

где всё ограничено по своим канонам.

 

Час-другой и вот вам, – кайф! апофеоз!

Как я и предчувствовал, как всё предвещало:

день, принявший солнечных витаминных доз,

засиял и небо голубое стало.

 

И уже зашпарило солнце от души,

и уже не глянете на него бесслёзно!

Тем в Крыму рассветы всё же хороши,

что не могут хмуриться долго и серьёзно.

 

И скворец запел, а вслед за ним – строка,

и вином становится всё, что было суслом.

Жизнь – есть жизнь! Течёт себе, словно та река,

то пороги-омуты, то зеркальность в русле…

 

21-10-2019

---

Так быстро прошуршал метеорит

Так быстро прошуршал метеорит,

что твой посыл погас, лишён успеха,

я глянул на растерянный  твой вид

и погасил улыбкой приступ смеха.

 

 – Ты что хотела загадать вослед

бродяге звёздному? – поведай мне на милость…

Но слова не промолвила в ответ

и, думая о чём-то, затаилась.

 

Потом гуляли в парке под луной!

Я это помню, я запомнил чётко:

ты стала очень ласкова со мной,

как будто бы была виновна в чём-то.

 

И всё шептала мне: –  Когда? Когда? –

и  прижималась всё горячим телом,

как будто пролетевшая звезда

всё знала, но сказать не захотела.

 

Гуляли мы у моря возле скал,

ты главного ждала в тот вечер слова,

и я с тобой тогда ответ искал

и находил, и забывал, и снова

 

искал, и вот теперь, на склоне лет,

всю жизнь пройдя, любые непогоды,

я знаю, да и ты, простой ответ

и так же  нам он важен, как в те годы.

 

Да, он простой: «Была ль у нас любовь?».

 – Была, была, иначе б так не пелось! –

Я снова повторяю, вновь и вновь:

«Была и есть! И никуда не делась!».

 

17-10-2019

 

 

 

 

 

---

Из души бегут к руке

 

О чём писать? На то не наша воля.

Одним тобой не будет мир воспет…

                                                            Н.Р.

 

Тарханкут и Фиолент

вижу в снах, как на экране я,

романтизма элемент

есть уже в самих названиях.

 

Ай-Тодор, Мартьян, Меллас –

живы эллинские токи!

Ну, кого, пардон, из нас

Крым не вдохновлял на строки?

 

Балаклава в дымке спит,

я скажу, как для примера:

думка к Чембало летит,

не к подлодкам, а к триерам.

 

Эта крепость, холм, откос,

бухта, след Гомера, Рима, –

не отсюда ли возрос

легендарный образ Крыма?

 

А за мысом – Херсонес –

с христианством неразлучный.

В мире множество чудес,

ими не обойдены ничуть мы.

 

Манит древний колорит,

Айя мыс, утёсы, рифы, –

тот невидимый магнит,

что притягивает рифмы.

 

И давно их пленник я,

под их сладким гнётом, прессом.

Как костёл, Ставри-Кая

вознесла свой крест над лесом.

 

Пик Ай-Петри, Чатыр-Даг,

чаек лёгкокрылых стая,

мне давно колдует маг

этих мест, не отпуская.

 

Я не против! Я ведь – за!

Счастлив так, что впору плакать!

Призакрою лишь глаза:

Сураж, Кара-Даг, мыс Плака.

 

А поеду в Коктебель,

воле подчинясь незримой,

чётко слышу я свирель

дней волошинских, любимых.

 

Там поэтов – пруд пруди,

там друзей не меньше верных;

накрутили бигуди

тучки, перед сном, наверно…

 

Ялта, Фе́о-до́-си́я,

Симеиз, Алушта, Ласпи –

сыздавна и досе я

этой музыкой обласкан.

 

А ещё кудесник Грин,

бриг и Грей, и ветер стонет…

Говорят, что клином клин

выбивают, да его нет.

 

Евпатория, привет!

Исцеляют грязи комья!

Маяковский – гросс поэт,

я – не гросс, но тоже помню.

 

Медресе, собор, мечеть,

проскочить не можно мимо:

не исчерпан и на треть

образ богоданный Крыма.

 

Пусть корят: одной, мол, темы

ты поэт. Не в этом суть.

Облака, словно триремы

к Хараксу свой держат путь.

 

И строка вослед строке,

как барашки к Аю-Дагу,

из  души бегут к руке

и ложатся на бумагу…

 

13-10-2019

РАДУГА

---

Этот октябрь

Этот октябрь увещаний не слышит,

дождь, как пошёл, так идёт.

Голубь на крыше, голубь на крыше

крошек, мной брошенных, ждёт.

 

Дурень, не мокни!  Оденусь и выйду,

только вот чайник сниму.

Этот октябрь не подаст даже виду,

что обращаюсь к нему.

 

Вот как неделю всё хлещет и хлещет

и озабочены мы:

надо носить  уже тёплые вещи,

не дожидаясь зимы.

 

Не рановато ль для Крыма настала

непогодь. В гавани – рябь.

Помню,  как ты меня в парке ласкала

в солнечный прошлый октябрь.

 

Помню я все золотые денёчки,

всё, что промчалось, звеня:

наши прогулки и звёздные ночки

в памяти греют меня.

 

Дождь в переулках,  дворах, неустанно

лупит он по мостовой…

Книгу открою, там листик платана

жёлто-оранжевый, твой.

 

Помню, поймала его на излёте,

вновь вспоминаю и вновь:

только в разлуке, пожалуй, поймёте,

что для вас значит любовь.

 

Только в разлуке. И тут мы бессильны.

Кончилась шутка всерьёз!

Был я счастливый, уверенный, стильный,

ты была феей из грёз…

 

Этот октябрь увещаний не слышит,

дождь всё идёт и идёт.

Голубь на крыше, голубь на крыше

крошек, как выйду я, ждёт…

 

10-10-2019

 

 

 

 

 

---

Не стоит причислять себя к элите

 

Слова, рифмуя, вслух мы произносим,

любуемся,  зовём их – с л о в е с а,

а нам их  бескорыстно дарит осень

и эти, в лёгкой дымке, небеса.

 

И не понять, кто главный: мы? они ли?

Зачем в них плещут море, дождь, заря?

Мы зря себя, наверно, возомнили

создателями, думаю, что зря.

 

Стихи живут в природе изначально,

их ловим, как стрекоз, в свой звёздный час,

в них вкладываем радость, грусть, печаль, но

всё это существует и без нас.

 

Вглядитесь, как грустна порой природа,

печальна как, иль радостна, и вы

почувствуете, что одна порода

души и этой бездны синевы.

 

Им друг без друга быть никак не можно,

мне это нашептал весенний лес.

Ах,  сколько в мире тех теорий ложных,

казавшихся нам верхом из чудес!

 

Сквозь тернии, сквозь беды и ошибки,

узнав и бытие, и бытиё,

порою, мы спешим за правдой шибко,

порою, мы уходим от неё…

 

Родство с травинкой малой ощутите,

всё лучшее возьмите от него:

не стоит причислять себя к элите

миропорядка, не познав всего.

 

Давно зовёт к себе великий Космос.

Нам цель дана: в слова весь мир облечь.

Но что поделать, если губит косность

порою и возвышенную речь?

 

И мы слова, волнуясь, произносим,

не зная (попадая в плен прикрас!),

что нам их  бескорыстно дарит осень

и небеса над нами в этот час…

 

04-10-2019

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Утро в нашем переулке

Мопед прострекотал вдоль переулка,

дрозд  под кустом вскричал, шурша в траве,

и снова тишина, и снова гулко

от тишины в гриппозной голове.

 

Чихну, взглянув на солнце, и ещё раз

чихну. От ОРЗ – один облом!

«Жигуль» промчался, правда, сбросив скорость

на повороте к рынку за углом.

 

И снова тишина, и значит, снова

вернусь к стихам, да, да, к стихам  своим.

А Муза что? Давно я пленник слова,

томлюсь, а Муза шляется к другим.

 

Да ну её!  Писать стихи работа,

скажу вам, не из лёгких, как дурман,

и если не согласен с этим кто-то,

тот иль счастливчик, или графоман.

 

Стихи – наркотик! Написал и легче

душе и сердцу, сразу жизнь милей;

других не знаю увлечений лепче,

ну, то есть, лучше и прилипчивей.

 

Хватает, правда, с этим и мороки,

с небес высоких больно падать в грязь:

зоил мои раскритикует строки

несправедливо, нагло, чуть глумясь.

 

И вот уже мне в жизни всё не мило,

всё горько, червоточина в судьбе!

Когда судье кричат: «Судью на мыло!» –

наверное, несладко так судье.

 

Стоп! Я уже в иные лезу сферы!

Пора заканчивать.  Нельзя усугублять!

В стихах кураж хорош, но надо меру,

да, надо меру знать и соблюдать.

 

А солнце подбирается к зениту,

народ  лавиной валит: вот напасть!

Так будьте снисходительны к пииту,

которому в элиту не попасть.

 

Хотя, как знать, всех время лишь рассудит,

а то и  бытие (иль бытиё?).

Вон Светка, у неё такие груди,

а мальчики чураются её…

 

Опять заносит!  Лучше на прогулку

пойду к причалам – там доступней суть.

Народ толпой идёт по переулку –

к базару здесь короче вдвое путь.

 

И я, заметьте, перестал чихать уж,

окончил стих, съел парочку безе;

ещё граммулек сто на грудь накатишь

под вечерок и… чхать на ОРЗ.

 

И на зоила – чхать!.. Скажу приватно –

иному так и тянет въехать в глаз! –

средь этой братии - полно неадекватно

себя ведущих особей средь нас…

 

03-10-2019

---

А я читаю мудрого поэта

                                                    Времена не выбирают,

                                                   В них живут и умирают…

                                                                                      А. Кушнир

 

У туч в плену томится в небе солнце,

ждёт ветра, чтоб помог свершить побег…

Проснулся я,  в подкорке всё же сон цел

о том, что Золотой наступит век.

 

Вот он явился, ветер, сникли тучи,

верней, сбежали, притаился смог,

и в нашей жизни, вовсе не кипучей,

опять настал очередной денёк.

 

А век, как век, его не выбирают,

он занял в череде коллег свой ряд;

в каком-нибудь, к словцу, Бахчисарае

свои порядки, свой на это взгляд.

 

А я читаю мудрого поэта

о временах, порой пишу и сам,

и бродит голубь возле парапета,

поклёвывая редко что-то там.

 

Пойду и я на воздух – к солнцу, к морю

по Боткинской, путь зная наперёд,

чтоб посмотреть, как тает на просторе

у горизонта белый теплоход…

 

02-09-2019

 

 

---

Опять рассвет

Опять рассвет!  А это – счастье!

Я бодр, здоров, спортивна стать!

Ведь и от пули мог упасть я,

и от болезней мог не встать.

 

В плечо был ранен не навылет

почти над сердцем. Я – не лжив!

Как вспомню – кровь по жилам стынет,

но дело прошлое, –  я жив!

 

Мог утонуть, ныряя к рыбам,

непрошенный там гость на дне.

Вот вы, но не во сне, могли бы

взять камбалу на глубине?

 

Рассветы я люблю, закаты

люблю; бывает, что скулю;

я в жизни не люблю утраты

друзей, – ни в жизнь не полюблю!

 

Да мало ли врагов у жизни?

Хоть и не меньше в ней добра!

Милы мне даже эти слизни

на алыче моей с утра.

 

И эти голуби, и эти

коты на крышах по дворам.

Я удивляюсь на рассвете

опять и морю, и горам.

 

Пойду на пляжик наш скорее,

упиться счастьем наяву:

нырял я в детстве с «батареи» –

скалы, да и сейчас нырну.

 

И женщинам я интересен,

ну, пусть – стихами, пусть – не всем;

я написал немало песен,

в них шарм и шик от крымских тем.

 

И я, надеюсь, не последний

среди людей, недаром жил;

друзья признались мне намедни,

что многим я примером был.

 

Здоров и бодр, спортивен статью,

пусть иногда был на краю,

я не порабощён кроватью,

я на рассвете вновь в строю.

 

И якать я не перестану,

ведь перец я немолодой,

зарядке кланяюсь и крану

с холодной, точно лёд, водой.

 

Опять рассвет!  Я славлю Бога!

Всё от него, как ни крути!

И не кончается дорога,

и нет уныния в пути.

 

Не всё сказал, о чём хотелось,

ещё скажу, ведь я – поэт!

И пусть поётся так, как пелось,

пусть радует опять рассвет…

 

30-09-2019

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Сентябрь закончился

 

Сентябрь  закончился, а бабочки порхают

то там, то тут, нельзя сказать, чтоб рать!

Соседка по балкону – тётя Хая,

пошла на рынок, за сметанкой, знать.

 

За творожком, она на это мастер,

зять у неё в большие сферы вхож,

я говорю ей: «Тётя  Хая, здрасте!» –

она не слышит, но кивает всё ж.

 

Сентябрь закончился. Дождил. Смеялся. Дулся.

Не без капризов и не без проказ.

Он как-то сразу с летом разминулся

и «бабье лето» скомкал в этот раз.

 

А бабочки порхают. Светит солнце.

Врачует душу чистый окоём.

Две девушки протяжно, как эстонцы,

не торопясь болтают о своём.

 

Пойду, как я привык, к моим причалам

по Боткинской, по нашей старой стрит;

кому-то чайка резко прокричала,

что сейнер вышел на косяк ставрид.

 

И понеслись к нему галдящей стаей

все чайки побережья, – вот разгул!

На горизонте теплоход растаял,

держа свой курс на Смирну иль Стамбул.

 

Сентябрь закончился, октябрь спешит на смену,

подогнано всё тщательно, впритык…

Я джинсы, что сынок привёз, надену

и выйду вновь к причалам, как привык…

 

30-09-2019

 

 

 

 

 

 

---

Конвертик с профилем Дали

Облака винтажные,

перистые, влажные,

вирши эпатажные,

славословий блуд,

все дела бумажные,

все дела неважные,

дураки отважные

очень достают.

 

Никуда не денешься,

облетает деревце,

в лучшее не верится,

сумерки вдали.

А планета вертится,

поболит и стерпится,

и придёт конвертик твой

с профилем Дали.

 

В том конверте  важные

наши встречи пляжные,

песенки протяжные

на пустой мотив.

Не смущайтесь, граждане,

этики на страже я,

но  в конверте, кажется,

мой презерватив.

 

Порванный, использованный,

не принёсший пользы нам,

не угрозы слёзные,

а немой упрёк,

что слегка беременна,

знаешь – это временно,

нафиг это бремя нам –

как же я так мог?..

 

22-09-2019

 

---

Сентябрьские окна

За окном гаражи СПАквартала,  дворы и сады,

рань рассветная, голубь гуляет вразвалку, что квочка,

и блистает роса не алмазно, а вроде слюды,

тускловато, поскольку холодная выдалась ночка.

 

Но вплывает уже в небеса солнца пышущий шар,

из-за крыш выплывает, – обычные, вдуматься, вещи,

и никак не могу вспомнить сон, в нём какой-то кошмар

громоздился, не помню, пустой, значит, сон-то, не вещий.

 

Ах, люблю я рассветы встречать из окна в сентябре:

мимо дети прошли, пробежали гурьбой марафонцы,

и моя алыча, её веточки, как в серебре,

вся сверкает в лучах от росы и от щедрого солнца.

 

Всё, подамся на пляж, подновлю свой загар, поднырну

под волну небольшую, мы, местные,  толк в этом знаем,

и, конечно, увижу, приятную взору, порну-

шку, ведь пляжик-то дикий, нудисточками обожаем…

 

Бабье лето кончается, осень вступает в права,

дни короче, а ночи, а ночи, конечно, длиннее,

но вовсю зеленеет, куда ни посмотришь, трава

и ещё не коснулась листвы осень охрой своею.

 

Всё ж сентябрь на исходе, грустить ещё рано, и всё ж

холодны́  (или хо́лодны?) стали рассветы и ночи…

Ах, денёк-то отличный, по всем показаньям – пригож,

но короче он всё-таки летних, заметно короче.

 

И уже поневоле задуматься хочется мне

о грядущей зиме, у которой не мёд и повадки, и норов,

а закат сногсшибательный плещется в правом окне,

из которого горы видны, наши Крымские горы.

 

23-09-2019

 

 

 

 

 

 

 

---

И всё же позже понял

                                                                 ОБГ, СТ(А)

 

Меня в штыки встречали, – я не местный,

не лебезил,  на них был непохожий…

Амбициозность бездарей известна,

самовлюблённость их известна тоже.

 

И мы схлестнулись!.. Мне бы взять,  уехать!

При бабках я и на колёсах – «форд» есть!

Но я увлёкся.  Разве не потеха

потешить самолюбие и гордость?

 

И всё же позже понял – это глупо

с тупыми воевать, хоть с виду – круто! –

ведь их не банда коль, то вечно группа,

всегда их больше в жизни почему-то.

 

И потому, ищи себе подобных,

средь умных умным быть – вот, право, лестно…

Не стоит говорить о том подробно,

что всем, увы, известно повсеместно…

 

22-09-2019

 

---

И молчит мобильник тупо

Моросит. Всё мокро. Зонт.

Лихачи снижают скорость.

Невозможен горизонт

моря в этакую морось.

 

И настрой души сейчас

на миноре. И, вестимо,

никого почти у касс

на экскурсии по Крыму.

 

Что сказать? Погодка – дрянь!

Неуместны здесь кавычки!

Я, видать, в такую рань

зря поднялся по-привычке.

 

Моросит. Тоскливо. Тишь.

Шторм зато затих дебильный.

Ну, а ты молчишь, молчишь,

недоступен твой мобильный.

 

Мне души минорность в тягость!

Ба! А сейнер травит трал!

Что там у Шекспира Яго

в случае таком шептал?

 

Нет, не всё так в мире плохо.

Рыба – есть! Цветёт сирень!

Не кончается эпоха,

право слово, в этот день…

 

Моросит. С утра. Настырно.

Есть и позитивный ряд:

голуби воркуют мирно,

чайки к сейнеру летят.

 

Значит, кукситься не надо,

жизнь нормальная вполне,

твоего вот только взгляда

очень не хватает мне.

 

Абонент всё недоступен.

Мир безжизнен. Мрачен вид.

И молчит мобильник тупо

мой.  Ни звука. 

Моросит…

 

21-09-2019

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Жизнь - движенье! С этим не поспоришь!

 

Мотоциклы, скутеры, мопеды

носятся – лишь гарь от них и гам.

Так бы проносились мимо беды

или не являлись вовсе б к нам.

О несбыточном мечтать не стоит,

ХХ1-ый век не застращать:

пронеслись, вспугнув дворовых соек,

те им вслед – по-ихнему! – трещать

иль орать, как противоугонки

на ночных авто, когда мы спим,

и уже ушные перепонки

удивляться перестали им.

Жизнь – движенье, с этим не поспоришь,

к ней всегда особый интерес;

а ведь есть ещё святые зори ж,

есть закаты ж, – мало ли чудес?..

Тарханкут, палатки, с нами – девы,

Фиолент, кефаль, шашлычный дым:

мотоцикл с коляской «МТ-9»

я гонял по Крыму молодым.

Можжевельник стлался вдоль дороги

или рос, как дерево, пахуч;

мы неслись на кручи, аки боги,

мы, как боги, ниспадали с круч.

Шельф тянулся пыли и скандалов

с местными парнями. Фьють! Адью!

Я за тот период 10 баллов

ставлю шайке нашей. Сам Аю-

Даг тому свидетель! И мыс Плака!

Много пронеслось дорог и дел!

Мотоцикл свой продал я, однако,

и на «Ладу» – «тройку!» – пересел…

Я укрою ноги тёплым пледом

на балконе. Чем не жизнь, скажи?!..

Мотоциклы, скутеры, мопеды,

в небе виртуозные стрижи…

 

16-09-2019

 

 

 

 

 

---

Дни засентябрились

 

Грозди виноградные свесились с карниза,

каждый день янтарностью ублажая взор,

их качают бережно дуновенья бриза,

треплют их безжалостно ветры Крымских гор.

 

Дни засентябрились, длительность теряя;

водоросли сохнут, источая йод;

и предприниматели из Бахчисарая

всё инжир скупают, он там не растёт.

 

Продают втридорога у дорог, на рынках,

спекулянты крымские нынче при делах;

горлицы воркуют тихо под сурдинку

парами на ветках и на проводах.

 

Я любимой звякнуть не забуду тоже,

я размолвку нашу вынесу за кадр;

на зубцы Ай-Петри, наши дни итожа,

опустился розовый в облаках закат…

 

Дни засентябрились, бабье лето, славно,

бухта неподвижна, будто плексиглас,

яхты в море плещутся как-то балаклавно,

там их собирается штук по сто сейчас.

 

База Черноморская субмарин серьёзных –

в прошлом! Нами воздано по заслугам ей!

Промолчу сегодня, слишком одиозно

ворошить политику нестабильных дней…

 

Дунет с Фиолента ветерок-низовка,

сгонит воду тёплую, чтоб вернуть затем:

моя Муза – крымская,  и её сноровка

не даёт отвлечься  от любимых тем.

 

Дни засентябрились.  Косяки ставриды

хлынули в Тавриду и вошли в мой стих;

суетятся гиды, прославляя виды

нашенских пейзажей и дворцов средь них.

 

Царь в Южнобережье поспешил не зря ведь

от интриг столичных, от державных дум;

я вам не историк, но могу представить

средь вельмож и знати тот курортный бум…

 

Дни засентябрились, бабье лето, тихо,

пробуют  вороны нехотя  орать;

как в шестидесятых, клёвая чувиха

вышла на балкон в бикини загорать.

 

Всё, пора кончать мне, пляж зовёт упрямо,

вот ещё словечко, кофе лишь приму…

Дни засентябрились!  Говорила мама:

« Самое чудесное времечко в Крыму!».

 

12-09-2019

 

 

 

 

---

Ещё не знали кожаных мячей мы

            (из цикла ст-ий  «Дети войны»)

Послевоенных лет ход жизни скверный,

предел мечтаний – палка колбасы:

до посиненья нанырявшись, в сквер мы

бежали, чтоб отжать в кустах трусы.

Мы, малолетки, бич садов окрестных,

кто, как не я, поведает о нас:

всё меньше остаётся чисто местных,

кто помнит оккупацию сейчас.

Да я и сам, я сам всего не знаю,

но вдруг увижу даль, хоть зашибись:

там Ганс цепной – овчарка очень злая,

с цепи срывался, если мы дрались.

Там взорванной гостиницы руины,

там снять могли с прохожего часы,

облазили от солнца плечи, спины,

ну и носы, конечно же, носы.

Не все отцы ещё вернулись с фронта,

и фрицев пленных гнал с работ конвой;

ещё эсминцы возле горизонта

на Севастополь шли иль от него.

Мать с тёткой на работе. Год – до школы.

Сбиваться в стаи. Врать. Курить. Дружить.

Но летом жизнь всегда была весёлой,

нам только бы вот зиму пережить.

Напротив «Ореанды» – пляж ничейный.

О время беспризорщины и драк!

Ещё не знали кожаных мячей мы,

зато гоняли банки только так.

А то, что без рентгена рёбра видно,

что в класс пришёл, а он – неполный, класс,

нам наплевать… и лишь сейчас обидно,

что с каждым годом меньше, меньше нас…

 

---

Август - 2

Люблю в рассветный час пичужек звуки

послушать, а не птичий ор и гам.

Инжир поспел, и потянулись руки

к манящим в палисадниках плодам.

 

И виноград поспел, и, значит, август

готов уже смениться сентябрём;

а на плато Ай-петринском так трав густ

настой, что днём пьянеешь просто в нём.

 

Базары фруктами забиты до отказа:

арбузы, персики – бескрайний окоём! –

чтоб  описать его, любая фраза

смущается в бессилии своём.

 

И всё же море, пляж  всего желанней,

сейчас для нас  там пик людских утех;

в полночном парке вздохи обожаний,

интимный шёпот, вскрики, тихий смех.

 

Я это всё  в стихи беру к удаче,

я верю в это, есть такой  приём;

рву винограда кисть  и август, значит,

уже готов смениться сентябрём.

 

Уходит лето, чтоб потом нам сниться

ночами зимними, и загрустить сполна,

когда в окошко постучит синица,

выпрашивая крошек и пшена.

 

Ну, а пока стрижей в лазури трюки,

нас пляж зовёт, ни скуки нет, ни драм,

инжир поспел, и потянулись руки

к манящим в палисадниках плодам…

 

29-08-2019

 

 

 

 

 

 

---

Бухта детства

 Я не заливаю,

 поди, не прораб:

 на ржавую сваю

 вскарабкался краб.

 

 На мостик тот ветхий

 и я приходил,

 смотреть, как креветки

 обсыпали ил.

 

 Как рылись султанки

 в лучах на мели

 и мощно, как танки,

 рапаны ползли.

 

 Медуз, словно люстры,

 понт встряхивал, тих,

 рыбёночек шустрый

 шустрил между них.

 

И, словно торпеда,

лобан мчал от скал,

я время обеда

всегда пропускал.

 

 Склонившись к перилам,

 смотрел я в тот год,

 как чайка парила

 по зеркалу вод.

 

 И мне из баркаса

 – Лови, коль удал! –

 швартов, с видом аса,

 рыбак запускал.

 

А мидий с ладошку

был полон улов,

я створкой, как ложкой,

зачерпывал плов.

 

Уху из кефали

то ел я, то пил,

и грамма печали

мой мир не таил.

 

И падало солнце

финалом игры

за профиль гасконца

вечерней горы…

---

Кисть виноградная

 

Чайки обсели с утра волнолом,

видно, умаялись всё же.

Кисть винограда над самым окном

манит меня и прохожих.

 

Лето кончается. Но впереди

бабье, сентябрьское, лето.

Грусть шевельнулась тихонько в груди,

стихла, мол, песнь не допета.

 

Значит, ещё поживём, попоём,

в солнечном свете без фальши:

радует душу морской окоём

 от Аю-Дага и… дальше.

 

Россыпи фруктов тиранят лотки

и, добавляя нам света,

цены втянули свои коготки,

видя обилие это.

 

Я напишу тебе снова письмо

про Афродиту и Феба.

А горизонт отчеркнул, как тесьмой,

моря слияние с небом.

 

Что телефон? Ненадёжная связь!

Чувствам, порой, непотребна!

В нашем заливе вода, словно мазь,

блещет, густа и целебна.

 

А над окном виноградная кисть

манит меня и прохожих…

Солнце над нею уж несколько листь-

ев начинает кукожить.

 

Лето кончается...  Ты поскорей

 с дочерью – к нам! Не тяните!..

Душу, озябшую летом, согрей

солнцем осенним в зените.

 

Я о своей-то душе, не твоей,

грустно ей, вот я и ною:

горько ей к морю ходить вдоль аллей,

там, где ходила с тобою…

 

17-08-2019

---

Небо затянуто

Небо затянуто дымкой туманною,

холит паук серебристую нить;

родину малую,  богом нам данную,

разве возможно душой не любить.

 

Вот над сараем порхают две бабочки,

так оживляя дворовый декор,

и на кроссовки домашние тапочки 

быстро меняю, чтоб выйти  во двор.

 

Как не любить эти горы манящие?

море зовущее?  солнечный лик?

Вот появилась зелёная ящерка,

свет изумрудный оставив на миг.

 

Юркнула, быстрая, скрылась, как не была;

в небе невзрачном привольно стрижу;

 и повилики несдавшийся стебель я,

чтобы случайно не смять, обхожу.

 

Что из того, что за дымкой туманною

прячется небо? – грустить откажись! –

если тебя, как небесною манною,

разными видами радует жизнь?..

 

15-08-2019

---

Рассвет

РАССВЕТ- 1

 

(д и п т и х)

 

 

 

Снуют  стрижи в рассветном небе,

стрижатам корм добыть спеша;

такой рассвет душе  целебен,

с ним обновляется душа.

 

Она не верит в злобность мира,

что меркантильность в нём – кумир,

и тянет выйти из квартиры

в очищенный  рассветный мир.

 

И я, не выпив даже кофе,

по лестнице сбегаю в сад,

Ай-Петри золотистый профиль

привычно радует мой взгляд.

 

Бегу трусцой на пляж июльский,

в семейный фоткаюсь альбом,

и солнце самоваром тульским

сияет в небе голубом…

 

Нырну в объятья моря с ходу,

ранёхонько вставать не лень,

и даже чайки взяли моду,

что ангелы, парить весь день…

 

РАССВЕТ – 2

 

Чайки спорили, вились, кричали,

докричались, туземки, таки,

и уже на четвёртом причале

собрались в темноте рыбаки.

Будет клёв ли, гадали все, или

карты спутает снова норд-вест?

Рыбаки чертыхались, курили,

переругивались из-за мест.

Доставали свои закидушки,

бриз то дул, то, в мгновение, чах,

и ставридок весёлые тушки

заблестели в рассветных лучах.

Пробежался по водам залива

рябью ветер, ажурной, как вязь,

появились дельфины, игриво

кувыркаясь у мола, резвясь.

Пена гасла с шипеньем кумыса,

гас маяк, и, в проснувшийся мир,

солнца шар из-за тёмного мыса

выводил за собою буксир…

 

---

Научиться рифмовать не сложно!

Я мешки таскал, грузил вагоны,

(или разгружал?) – да всё равно.

Я носил сапёрные погоны –

вот уж где говно, так уж говно!

Рядовой СА – все три годочка

надрывал на Родину живот,

и не знал, что подрастала дочка,

что сейчас в Америке живёт.

Всяко было. И притом при этом

грыз, как зверь, возвышенную речь.

Я решился написать об этом,

чтобы дураков предостеречь.

Не ищите вдохновенья в книгах

и в шуршанье листьев октября.

Хочешь славы, а получишь – фигу! –

это, если мягко говоря.

Научиться рифмовать не сложно,

сложно – научиться говорить:

только невозможное – возможно, –

вот что сразу надо уяснить.

Истина любая – всё же спорна,

и не всем полезен мой рассказ,

если даже время рукотворно,

в чём я убеждался, и не раз.

Надо жить! А жизнь всему научит!

Век иллюзий рухнул за спиной.

Муза – то заходится в падучей,

то хохочет, стерва, надо мной.

 

 

 

 

 

---

Быть молодым!

Быть молодым!  Душой и телом!

Играть в Jazz Band(е) на трубе!

Судьба не многого хотела,

да жизнь перечила судьбе.

 

И в рваных ритмах рок-н-ролла

промчалась юность.  Что за связь?

Но поселяется крамола

в душе и в мыслях, не спросясь.

 

Неверие – всему основа.

Иной не стала бы стезя,

когда ты ясно видишь снова,

что верить никому нельзя.

 

Вон комсомольский заводила

стал олигархом. Вот дела!..

Судьба и так, и этак била –

приспособленкой не была.

 

И «у матросов нет вопросов»

воскликнешь, выйдя на крыльцо:

а демократы и партбоссы

по сути – на одно лицо.

 

И все воспитывали: школа,

ВУЗ, армия, семья, партком.

А всё же к ритмам рок-н-ролла

слух памяти всегда влеком.

 

Обманам жизни нет предела,

да что с неё теперь возьмёшь!

Быть молодым! Душой и телом!

И знать, что это тоже ложь!

 

---

Однолюб

ОДНОЛЮБ

Повторяться, знаю, плохо,

суд зоилов в этом крут:

повторяется эпоха

склок, предательств, распрей, смут.

Круг замкнётся, снизим бред свой,

 доверяя   вещим снам,

даже, мне сказали, детство

в старости приходит к нам.

  Повторяться плохо; всё же

  есть нюансы у всего:

  друг на друга мы похожи

внешне. Что же из того?  

И любовь к родному краю

повторяется – так что ж? –

я словами не играю,

я гоню от правды ложь.

И меня в самоповторах

уличаешь ты, а зря:

нет поэтов, у которых

этот грех найти нельзя.

Жизнь несётся то спиралью,

то кружит, то рай, то ад,

грезишь невозвратной далью,

но всегда спешишь назад.

Дом зовёт и город детства,

крепок их магизм и хмель,

никуда от них не деться

хоть за тридевять земель.

Возвращаясь к старой теме,

так шепчу, совсем не груб:

я всегда любуюсь теми,

кто, по сути, однолюб.

Чтоб глазищами сиял ты,

вновь узнав её штрихи,

я опять проулкам Ялты

посвящу свои стихи…

 

 

 

 

 

---

Учан-Су после грозы

---

Ах, юность, юность, ты уже, как Троя!

                                      Сергею Ткаченко (Амис) за точный пас

Стою один, среди яйлы зелёной,
 а чаек  ветер  с гор уносит вдаль.

Я рассказал о юности б весёлой,

да чувства ваши бередить мне жаль...

 

И ад, и рай случались в жизни  прошлой,

на пять романов набежало б тем:

когда бы ни казалось это пошлым,

я мог бы и похвастать кое-чем.

 

Развал страны я пережил со всеми,

и, хоть давно я признанный поэт,

не гнался чересчур за ложью премий,

лауреатством не кичился, нет.

 

Друзей не предавал, вслед не злословил,

мог выручить или помочь в беде,

я мидий добывал отнюдь не в плове,

кефаль ловил не на сковороде.

 

Влюблялся и меня любили тоже,

горел, себе не позволяя тлеть:

я мог бы относиться к жизни строже,

да что теперь об этом сожалеть.

 

Да что теперь, былое вспоминая,

судьбу корить, ошибки понося;

сараи оплела ожина в мае

и расцвела в июне буйно вся.

 

А кипарисы вдоль аллеи строем

стоят в тумана редком молоке...

Ах, юность, юность, ты уже, как Троя,

вся в мифах и легендах вдалеке...

 

                                    02-06-2019

---

Я люблю с балкона слушать мир ночной

Летний город.  Полночь.  Лёгкая волна.

Дум моих бескрылость.

Вышла из-за крыш огромная луна

и за крыши скрылась.

 

А фонарь горит. Ни с места. Одинок.

Всё мне так знакомо.

Редкие прохожие. И скулит щенок

на пороге дома…

 

Днём порхали бабочки возле гаражей,

возле рам оконных,

да носились стайки молодых стрижей

в небесах бездонных.

 

Реактивный след таял в голубом,

рыхлый, словно сдоба:

этот город люб в обличии любом,

в летнем же – особо…

 

Полночь. Летний город. Горная гряда.

Ночь весь день итожит.

Говорят, что жизнь проходит без следа, –

быть того не может.

 

Быть того не может! – думаю в тиши –

всё ведь не напрасно!

Если дни и ночи эти хороши,

значит, жизнь прекрасна!..

 

Полночь. Летний город. В небе звёздный сор.

Шелест в сонных кронах.

То ли нежный шёпот, то ли разговор

в сквере двух влюблённых.

 

Я люблю с балкона слушать мир ночной –

что-то вроде транса!

Дум моих бескрылость. Тихий плеск речной.

Магия пространства.

 

А когда край неба станет чуть светлеть,

станут чётче боны,

взбалмошный скворец начинает петь,

вскаркивать вороны…

 

01-06-2019

---

То, что друзья предатели, не виноват ли сам?

После вчерашней пьянки сухо и горько во рту,

выблевал душу, что ли, в том золотом сортире;

чайки галдят за мысом, хрипло орут в порту

и норовят прокатиться на сейнере, на буксире.

Если подняться в горку и оглянуться назад,

не беря во внимание то, что облаян сукой:

жизнь – это жизнь; конечно, надо пройти и ад,

чтоб разобраться как-то с бестолочью и скукой.

То, что друзья предатели, не виноват ли сам?

Тех, с кем  и пьём, и дружим,  сами ведь выбрали, сами!

Всех их по виду знаешь, знаешь по голосам,

а что за душой у каждого, тайна с семью замками.

Кончится всё не завтра и началось не сейчас,

есть и причины веские, в лица все знаем их мы;

я не люблю поэзии, разных её прикрас,

жизнь – это жизнь, бывает, не подберёшь к ней рифмы.

Вот и сегодня, видимо, что-то из дней таких,

сам себя и убалтываю, сам и развесил уши я, –

если друзья – предатели, надо бежать от них,

правда, напиться легче, но это –  от малодушия.

После вчерашней пьянки горечь сухая во рту,

словно хлебнул мазута или наелся тины;

чайки галдят за мысом, хрипло орут в порту,

с криками сопровождают сейнер, идущий с путины.

Всё! Навсегда! Завязываю!

Кончено! Решено!

Надо же, снова вляпался, не идиот же, вроде…

Город сбегает к морю с этих нагорий, но

точнее, наверное, всё-таки: от моря в горы уходит.

Надо бы не попасться с рожей такой менту.

Надо бы разобраться с курвою этой, Риткой.

Чайки орут за молом, хрипло галдят в порту,

грузятся там КАМАЗы  ящиками со ставридкой.

Я это море знаю с детства, я полюбил

сердцем всем и душою эту живую даль,

что же мычу и плачу, словно бы тот дебил,

всё пожалеть пытаюсь, и ничего не жаль…

 

 

---

Городские птицы

Городские чайки, горлицы, синицы.

Груди прут из майки, словно ягодицы.

Ну, ты их наела! Ну, утрамбовала?

Мне какое дело? Мне и дела мало!

 

Ходишь мимо окон, дразнишь, как на рынке,

набухает кокон у меня в ширинке.

Распевает бодро дрозд в кустах о лете.

Кто такие бёдра выдумал на свете?

 

Что-то, видно, будет, что-то станет, видно,

помогите, люди, погибать обидно.

Вьются по спирали ласточки с лучами.

О тебе не я ли думаю ночами?

 

Жители скворешни пшекают – панове!

Напрягают плешь мне мысли о любови.

Вечера простыли, высь дрожит от гула.

А вчера не ты ли снова подмигнула?

 

Городские птицы – воробьи да сойки,

что ли, утопиться «в дружеской попойке»?

Носишь мимо окон розовые щёчки,

видно, выйдут боком мне мои стишочки…

 

---

Безграничная дышит вода

                                        Приедается всё.

                                        Лишь тебе не дано примелькаться…

                                                                                  Б. Пастернак

 

Многолико. Вдали корабли

исчезают. Порой – навсегда.

От земли и до новой земли

безграничная дышит вода.

Небосвод отражается в ней,

ей  достойной не знаем цены.

Сколько книжек, стихов и статей

морю вечному посвящены!

Вот прозрачно оно, как стакан

с ключевою водой, – нежит пляж,

вот бухое уже вдрабадан

и безумно, как буйный алкаш.

Рушит с рёвом  гранитный причал,

пляж сметает в мгновенье,  дебил,

и об этом я не прочитал,

сам свидетелем этому был.

Утром выйдешь – всё гладь в нём да тишь,

чайки реют, нрав буйный – таим,

и с душой восхищённой стоишь

поражённый покоем таким.

Это жизнь! И не ей вопреки

ходит счастье в обнимку с бедой;

то дельфинов мелькнут плавники,

то лобан вдруг взлетит над водой,

То я сам к ним ныряю, лихой,

я подводный охотник – не лгу! –

и о море под стопку с ухой

я писать бесконечно могу…

---

Авантюрист

Не надо мне мигать, мигалка,

сирена – не сирень:

менты, как беркуты за галкой,

за мной гоняются весь день.

На серпантинах поджидают,

в засадах стерегут мой путь,

как будто я чечен Дудаев

иль террорист какой-нибудь.

На трассу и не суйся даже,

готовят перехват уже,

мне надоело жить в мандраже

и в мандраже!

А что я сделал? Ну, промчался,

не сбавив скорость, где их пост,

но я же Крымом любовался,

а Крым – непрост!

Крым – это божии красоты! –

вязь горных рек.

Отстань же мент, отстань, ну что ты

за человек?

То кипарисы, то миндали,

то моря гладь…

И вот-те на! Жму на педали,

срываясь, … блин,

от их сирен, от их мигалок,

от алчи их;

я сам себе немного жалок,

но я – не псих.

Я  оторвусь от них, вот крест, ну

вираж и – фью!

Я, если разобьюсь, – воскресну! –

но их ушью!

Я с детства знаю эти взлёты,

паденья вниз,

не нарушитель я, ну, что ты? –

авантюрист.

Не первый раз судьбой играю,

судьбу кляня,

а близок аду или раю –

решу  не я…

---

Рождение не выбирают

МОЁ   ПОКОЛЕНИЕ

 

Мы лишились заботы отеческой

в дни тяжёлой войны Отечественной.

Мы впитали в себя запах пороха.

Мы питались пайковыми крохами.

Не виним мы за это эпоху –

хоть и было порою нам плохо.

Мы скучнели, когда похоронки

разносил почтальон-инвалид.

Где-то плакали бабы тонко,

где-то горестно и навзрыд.

Мы, как веточка хрупкая, гнулись,

надломившись, опять срастались.

К лёгкой жизни мы не тянулись

и такими с детства остались.

Нам Страна отдавала последнее –

и учила, и одевала.

Узнавали мы без посредников,

что собою она представляла.

Под бомбёжками пусть мы и корчились,

так в невзгодах мужают кормчие…

Безотцовщина! Беспризорщина!

Присмотритесь теперь позорче к нам!

Мы морями огромными плаваем.

Мы под землю уходим – и в горы.

Наши девочки ходят павами,

смотрят ясно в глаза и гордо…

Не лишались заботы отеческой –

нас воспитывало Отечество!

Жизнь кошмарила. Было многое!

Но прошли мы и этой дорогою!..

ЕЩЁ  НЕ  ЗНАЛИ  КОЖАНЫХ  МЯЧЕЙ  МЫ

 Послевоенных лет ход жизни скверный,

предел мечтаний – палка колбасы:
до посиненья нанырявшись, в сквер мы
бежали, чтоб отжать в кустах трусы.
Мы, малолетки, бич садов окрестных,
кто, как не я, поведает о нас:
всё меньше остаётся чисто местных,
кто помнит оккупацию сейчас.
Да я и сам, я сам всего не знаю,
но вдруг увижу даль, хоть зашибись:
там Ганс цепной – овчарка очень злая,
с цепи срывался, если мы дрались.
Там взорванной гостиницы руины,
там снять могли с прохожего часы,
облазили от солнца плечи, спины,
ну и носы, конечно же, носы.
Не все отцы ещё вернулись с фронта,
и фрицев пленных гнал с работ конвой;
ещё эсминцы возле горизонта
на Севастополь шли иль от него.
Мать с тёткой на работе. Год – до школы.
Сбиваться в стаи. Врать. Курить. Дружить.
Но летом жизнь всегда была весёлой,
нам только бы вот зиму пережить.
Напротив «Ореанды» – пляж ничейный.
О время беспризорщины и драк!
Ещё не знали кожаных мячей мы,
зато гоняли банки только так.
А то, что без рентгена рёбра видно,
что в класс пришёл, а он – неполный, класс,
нам наплевать… и лишь сейчас обидно,
что с каждым годом меньше, меньше нас…

 

РОЖДЕНИЕ НЕ ВЫБИРАЮТ

Рождение не выбирают.
Боёв сокрушительный вал.
Я кланяюсь аду и раю
за то, что я в них побывал.

Я выжил. А папы не стало.
9-е Мая – всё schön!
Под грохот и визги металла
не знал я, чего был лишён.

Мне 5 в 45-ом, победном.
От стягов наш город весь ал.
Динамик, издёрганный, с кедра
всё марши и марши играл.

И мама, рыдая, смеялась
в кругу захмелевших подруг,
и стягов ликующих алость
затмила всю серость вокруг.

А я, в бабью кофту одетый,
по сути, не так уж и мал,
впервые за детство конфеты
к тщедушной груди прижимал.

 

Несытость, весь холод подвала,

строй пленных, понурых, в пыли,

и Жучка всегда подвывала,

и всё похоронки к нам шли,

С житейской расшатанной вышки
я вижу тот первый парад,
где девочки все и мальчишки
больны дистрофией подряд…

 

СТАИ ПТИЦ ПОТЯНУЛИСЬ  К ЗИМОВЬЮ

 

 Стаи птиц потянулись к зимовью.

Жизнь пошла в измереньи ином.

И закат, истекающий кровью,

заслонил от меня окоём.

И уже ироничный мужчина

поучает меня, не спеша:

– Как машина мертва без бензина,

так без мыслей высоких душа. –

Что ж! Не фокус!

И сам я не с краю.

И поспорю с любою бедой.

Только, батя, сейчас понимаю –

был я как за Христом – за тобой!

Вспоминаю, как мог я подковы

разгибать, если рядышком ты…

А на кладбище запах сосновый,

кипарисный… цветы да цветы.

Что ж теперь? – если было, да сплыло.

Просто жил. Не играл в простоту.

Но удача скользнула, как мыло,

и схватила рука пустоту…

Улетают багряные листья,

укрывают, как пледом, траву.

И зову я высокие мысли,

во спасение жизни зову.

Вспоминаю о фронте рассказы

и – как ты, убавляя фитиль,

мне сказал: есть понятье – обязан!

Долг важнее высоких витийств…

А вдали за вечерней рекою

пал туман.… И шепчу я судьбе:

– Если к людям с открытой душою,

то с открытой они и к тебе.

Стаи птиц потянулись к зимовью.

И на невосполнимость утрат

лёг закат, истекающий кровью,–

видно, к свежему ветру, закат!

 

 

---

Полигон

НА УЧЕНИЯХ  

 

 На полигоне воздух сух и горек,

 с тяжёлым лязгом танки прут в пыли,

 как будто бы по вздыбленному морю

 торпедные несутся корабли.

 И мост сапёры воздвигают споро.

 Разрывы. Грохот. Всё как на войне.

 Но в памяти моей бушует море

 и сейнеры взлетают на волне.

 Ведь я – крымчанин!

 Прямо от причалов!

 И так мечталось – буду моряком.

 Речная чайка в тучах прокричала

 и солнце промелькнуло маяком.

 Нет, не забыть, как на рассвете зыбком

 вздыхает море,  бликами звеня,

 и девочка с приветливой улыбкой

 ждёт у причала шаткого меня…

 Сигнальная ракета плавно гаснет.

 Стрекочут автоматы. Взрывов бас.

 В моих стихах давно уже прикрас нет,

 в армейских буднях нам не до прикрас.

 Гриб ядерный, почти как настоящий,

 глаза слезит нам едкий, с гарью, пот,

 и дымовой завесы хмурый ящер

 клубится, извивается, ползёт.

 На полигоне дымом смяты зори,

 но полюбил я тяжкий ратный труд,

 чтоб грохотало мирно наше море,

 где сейнеры на промысел идут…

 

ПОЛИГОН

О, этот уголок планеты,
неприхотливый и скупой,
он в офицерские планшеты
запрятан картой путевой.
На нём траншеи, как морщины,
роса, как пот, тускла на нём.
Ревут, беснуются мортиры.
Рокочет реактивный гром.
Гриб атомный встаёт зловеще,
сапёры тянут к штабу связь,
и даже вечный ворон вещий
летит отсюда, торопясь.
А мы бросаемся в атаки,
в пыли несёмся, в смрадной мгле,
мелькают под ногами маки,
как пятна крови на земле…

Зарю кромсали танки, роты,
за горло речку брал понтон.
Но приходил конец «работе» –
был тих и грустен полигон.
Чуть тенькали с опаской птицы.
В дымках солдатских сигарет,
грустил он, видно, о пшенице,
о том, что не в сады одет.
А речка облака ловила,
и пел ковыль бог весть о чём,
и заплутавшая кобыла,
склонялась низко над ручьём.
А ветра напряжённый шорох
у валуна, что хмур, как дот,
где горстка муравьёв, как порох, -
никак забыться не даёт…

Так от учений до учений
пустынен он, суров и тих.
Где танки рвались в наступленье,
свистят сурки у нор своих.
И жаворонки в невозможной
голубизне висят, звеня…

Томится полигон тревожно,
как часовой на страже дня.
Я верю: поздно или скоро,
порвется с этой грустью связь.
Земля не яблоком раздора –
земля для жизни родилась…

---

После рыбалки

Подлых и мелких людей стало больше в стране,

взять хоть политиков, – Боже, яви свою милость! –

после рыбалки люблю посидеть у костра, не

думая снова и снова, как это случилось.

 

Что же так рвутся во власть они смертно? В ней мёд?

Всё предают, продают,  страсти этой в угоду.

Где тот мессия, который всю свору уймёт,

и при котором жить станет полегче народу?

 

Глобу спросить? Тоже, блин, Нострадамус гнилой!

Ночью и днём искры сыплются электросварки.

Как оккупанты, с нахрапистой бензопилой,

в Ялту вломились стройбанды, уродуя парки.

 

Выдал карт-бланш  всем стяжателям  век  непростой,

блат у них в Киеве, власть предержащие лица,

мэр с депутатами вместо того, чтобы «Стой!»

выкрикнуть гневно, и сами не прочь поживиться.

 

Подлых и мелких людей расплодилось в стране,

как тараканов, (спасибо великой реформе!):

всё это странно до чёртиков, только странней,

что привыкаем мы к этому, словно бы к норме.

 

Все разбежались по партиям, шайкам, кружкам,

неонацисты воспрянули, множась и множась;

я в этом тексте поплачусь писакам-дружкам,

может, из них и прочтёт его кто-нибудь всё же.

 

А не прочтёт, что ж, убытка большого не станет,

разве стихи что решают, скажите на милость…

После рыбалки люблю посидеть у костра, не

думая снова и снова, как это случилось…

 

Всё же подспудно я чувствую – ропщет народ,

в ропоте этом (чур, чур, меня!) плещется злоба,

и уж не Глоба предскажет, какой оборот

примет история наша, конечно, не Глоба…

 

13-11-2012

 

---

Гул плывёт, словно эхо вулкана

 

Гул  плывёт, словно эхо вулкана,

 след инверсий повис в небесах,

 одуванчик в росинках тумана,

как светильник, сияет в кустах.

Я люблю водоём этот, дамбу,

взлёт утиный, покой камышей,

я из города вырвался, дабы

всласть наслушаться вновь лягушей.

Средь кувшинок сверкают стрекозы,

рыбья мелочь шныряет гурьбой,

и души городские занозы

исчезают здесь сами собой.

Под коряжкой теснятся опята,

заводь плавится, как молоко…

облачишек растерзанных вата

 проплыла и уже далеко.

Поплавок то качнётся, то дрогнет,

затевает волшбу с карасём,

гладких в жизни, все знают, дорог нет,

мы любые осилим, снесём…

Ветер тронул озёрные струи,

пробежался по строчкам стиха,

я дровишек подброшу костру, и

в котелке замерцает уха.

Эти, лес отразившие, воды,

эти шорохи, шум камыша –

первозданная прелесть природы

по  которой тоскует душа…

---

Весенние токи

ЦЕРКОВЬ    ИОАННА  ЗЛАТОУСТА

 

Церковь Иоанна Златоуста,

благовеста песенный полёт,

золотая солнечная люстра

в небе Ялты  свет хрустальный льёт.

 

В небе Ялты чисто и бездонно.

Влево глянешь – виден мыс Мартьян.

Пинии изысканная крона.

Олеандров чудо и дурман.

 

А направо – Ай-Тодор в тумане.

Стой, Туман, пейзажи не губи!

И бежит с плато подобьем лани

облачко по склонам Могаби.

 

И когда мне грустно почему-то,

и готов я сдаться маете,

я ищу такие вот минуты,

веря: откровенья – в красоте.

 

Мир хочу познать я без утайки;

а над бухтой два часа подряд

ангелы летают, словно чайки,

чайки, словно ангелы, парят.

 

И мне жаль, что я не живописец,

я б на холст сменил свою тетрадь,

ведь заката розоватый ситец

словом ни за что не передать.

 

Эти акварельность и размытость,

горный склон, Эвксинский водоём

создают пейзажную элитность –

чем прославлен этот окоём.

 

Узнаваем он, любим, лелеем,

виден, где б ни шёл, округе всей:

в тёмной кипарисовой аллее

мы гуляли с девушкой моей.

 

И стою я, пальцы сжав до хруста,

я стою почти что не дыша –

церковь Иоанна Златоуста

в розовом закате хороша!

 

ВЕСЕННИЕ ТОКИ

 

                                                 Христос Воскресе!

 

У нас наконец потеплело, как ждали, на Пасху,

 и море затихло, и двинулась рыба с Азова,

 и всем небесам возвратили небесную краску

 всевышние силы, и небо опять бирюзово.

 

 Апрельских каштанов ликует листва молодая,

 их создал Творец изощрённее даже кленовых,

 и без сожалений уже вспоминаю года я

 ушедшие вдаль, и с надеждой мечтаю о новых.

 

 Весна есть весна! Да и май в двух шагах-то, за сквером.

 Влюблённый скворец зазывает подруг симпатичных.

 И если повысятся пенсии пенсионерам,

 то, честное слово, деньков дождались мы отличных.

 

 О, как же давно не писались мажорные строки!

 О, как сторонились, переча желаньям, активно!

 Но сердца коснулись живые весенние токи,

 но жизнь потеплела, и это уже – неизбывно…

 

 Пасхальный кулич покрошу голубям и синицам.

 Как радостно жить и с надеждою новой, и с верой!

 За доброе дело, я знаю, воздастся сторицей,

 хоть, впрочем, за злое – такою же платится мерой.

 

 Ведь только вчера нам грозились нацисты с майдана

 лишить русской речи, не слыша все наши резоны,

 да Боженька с нами и, словно небесная манна

 просыпалась свыше, – Крым вышел из бешеной зоны.

 

 И как скорпионы, что жалят самих себя жалом,

 та хунта лютует, как смерч на поверженной ниве,

 да мудрость народная в бедах опять возмужала

 и грозно восстала на нелюдей в гневном порыве…

 

 У нас же листва веселится апрельских каштанов.

 Пасхальные звоны приятны и людям, и Богу.

 И даже скелеты застывших строительных кранов

 моё настроенье испортить сегодня не могут…

 

 Я выйду к причалам. К собору пойду не спеша я.

 Я снова считаю себя не последним поэтом.

 При всей быстротечности жизнь у нас всё же большая,

 и всё, что мешало нам в жизни, – не главное это…

 

ПАСХА 

 

 Весна!  Кипение апреля!

 Качанье чаек на волне.

 С небесной спорят акварелью

 твои глаза, что светят мне.

 Весна в Крыму в разгаре самом

 и каждый ей душевно рад.

 не дали разразиться драмам

 Святые наши год назад.

 Уже цвести готовы вишни,

 цветёт всё то, что может цвесть;

 так каждый год  Господь  Всевышний

 шлёт людям Благостную Весть.

 Звонят колокола на Пасху,

 вся гавань, словно в серебре,

 все вновь и вновь Господню Ласку

 почувствовали на себе.

 Кулич и крашенки готовы,

 нам все невзгоды по плечу,

 и ты меня целуешь снова,

 и я взаимностью плачу.

 Христос Воскресе!.. В чистой сини

 мелькают ласточки небес

 и, словно песня, по России

 летит: «Воистину  Воскрес!..».

 И дале, дале… Православный

 народ целуется в уста.

 Нам Пасха – Праздник  Самый  Главный

 после Рождения Христа!!!

---

По Боткинской тропе

                                                           С.Е.

 

По Боткинской тропе  подняться на яйлу,

почувствовать себя на крыше мирозданья;

тяжёлый гриф, паря, спустился на скалу,

встряхнулся и застыл, как изваянье.

А там, внизу, где мгла, клокочет Учан-Су,

несётся водопад, как годы, как мгновенья,

я счастье горных троп с собою унесу –

в стихи оно войдёт, как откровенье.

И не прельстит шоссе, мелькнувшее на миг,

опять идти тропой, что прихотливо кружит,

меж сосен под скалой, как бог, олень возник,

секунду постоял и  испарился тут же.

Июньское плато – ковёр цветущих трав,

идти по пояс в них, хмелея понемногу,

и убедиться вновь, что был когда-то прав,

сказав, что на яйле – мы явно ближе к Богу.

Идти, забыть тебя, не думать о былом,

о мелочных друзьях, о славе, о почёте.

О, вечная борьба между добром и злом,

о, вечная ничья, в конечном самом счёте!..

Смотреть, как самолёт сшивает облака,

и неба синь меж них убийственно контрастна,

и понимать, что всё, чего достиг, пока

не стоит ничего, хотя и не напрасно.

Нет, не напрасны все труды, старанья, дни,

(сомненья хоть рукой, хоть мыслью отодвинь те!).

Вернуться на тропу, которая сродни

вся нити Ариадны в лабиринте.

Вдыхать бальзам из хвой, пить эликсир чудес,

мечтать, что передам весь этот шарм стиху я,

и видеть в снах потом неповторимый лес,

которым я иду, иду, душой ликуя...

По Боткинской тропе спуститься вниз, домой,

пройдя Ставри-Каю, где были мы с тобою,

и видеть теплоход и чаек над кормой,

и Ялту возле белого прибоя…

 

ШАЛЫЙ    ВЕЧЕР    -

                                               

                                                    С.Е.

 

Вот так  же было тихо всё вокруг,

закат пылал, и позабуду я ли,

как ты, в сопровождении подруг,

гуляла возле моря. Вы смеялись.

Я подошёл.… И вот уже с тобой

полжизни вместе. Накрепко мы спелись.

И шторм гремел, и тихим был прибой,

всего за это время насмотрелись.

Да, да, всего!.. Строй рухнул и страна.

Ползуче зло,  везде оно кочует.

Но так же светит полная луна

и так же тихая волна чарует.

И так же очертания Ай-Петри

волнуют нас, и строен кипарис;

утихли злонамеренные ветры

и бухточку ласкает лёгкий бриз.

У этой бухты лучшие года

прошли, а жизнь не делится на части:

оно ведь незаметно, счастье, да,

коль нет беды иль горя – вот и счастье.

А то, что с веком нам не повезло,

что бродят по планете войны тенью,

то общее на всех большое зло

народ привык одолевать терпеньем..

И я ни разу в жизни не жалел,

что повстречал тебя в тот вечер шалый.

Ах, как тогда закат в горах алел!

Как после бухта при луне дышала!..

---

И вот тогда

И матереть, тем паче, материть
легко нам в этой жизни удаётся:
любой судьбы закрученная нить
когда-нибудь возьмёт и оборвётся.

И вот тогда, - хотя откуда знать? -
но всё ж оттуда, как из-за забора,
мы будем, сожалея, вспоминать
свои ошибки глупые и ссоры...

Припомним, как дружить умели мы,
припомним дев и наши одиссеи,
луна в ночи, как спелый плод хурмы
всё так же будет нас манить, надеюсь.

Но мы, от чар её защищены,
внимая звёзд симфониям и трелям,
мы будем видеть радужные сны,
которые тогда  не досмотрели...

---

Гнев божий нами создан

 

Гнев божий нами создан,  как «Жерминаль» – Золя.

Ракеты «воздух-воздух», а корчится земля.       

И гибнут водоёмы, деревья, комары,

и наши окоёмы летят в тартарары.

Огонь леса съедает, гнобит из года в год,

и чибис всё рыдает над гибелью болот.

 

Уходит лирик в заумь, здесь с логикой не лезь,

здесь новый нужен Даун, чтоб описать болезнь.

Мы впитываем всуе яд западных идей.

Как шулер, жизнь тасует колоду наших дней.

Краплёная колода, благ эфемерных даль:

такая нынче мода, такая марцефаль!

 

Гнев божий нами создан  внутри, снаружи; не

мы ль улетаем к звёздам по собственной вине?

Апокалипсис  где-то бредёт, как ни крути,

и нынче  за  советом нам не к кому идти.         

То войны, то цунами, то пьяный бред и смех,

гнев божий создан нами самими, как на грех…

 

 

ШУЛЕР –  ЖИЗНЬ

 

                                               Долику З.

                                           

Шулер-жизнь  колоду дней

передёрнет – вот и стар ты! –

да и друг мой – прохиндей! –

крапом с ходу метит карты.

 

Прячет козыри в рукав,

ас он и иных уловок,

я-то знал, что он лукав,

но не думал, что так ловок.

 

Но и я отнюдь не лох,

осторожен я, как пума:

клюнул, клюнул на подвох

друг, что лох я, как  задумал.

 

Жаль, что на кону меляк,

кинул я его на оный,

и ко званию  «дурак» –

две шестёрки – на погоны!

 

А ему всё шулер-жизнь

шепчет: – Брось! Совсем не стар ты!

Для надежд твоих – держись! –

впереди ещё все старты…

 

-J)))

 

---

Ты послана судьбой

                                                   Л.П.

 

Я снова на коне!

Фортуна?

                Небо?

                          Милость?

Опять любовь ко мне

пришла, вошла, вломилась!

Я ждать давно устал!

Я стал тупицей – каюсь!

Вновь говорить: уста

и очи – не стесняюсь.

Опять пришла любовь!

За все грехи – прощенье!

Ты мне вернула новь

и жизни ощущенье!

Ты послана судьбой!

О, эта мысль окрепла.

Готов я за тобой,

с тобой,

            хоть в огнь,

                              хоть в пекло!

Ну как среди зимы,

где и мечты карались,

вдруг повстречались мы,

чтоб впредь не расставались?

Небесной и земной

была с тобой услада,

всё принималось мной

легко, светло, как надо.

Снежинок лёгких рой

порхал, вода светилась;

я был не твой герой

и вдруг всё изменилось.

Всё стало на свои

места:  в тепле  мансарды

я губы пил твои

хмельнее вин Массандры.

Цвёл наш миндаль в окне

(иль за окном?). Не хило!

Я снова на коне!

Лишь ты б не разлюбила!..

 

---

Безграничная дышит вода

                                        Приедается всё.

                                        Лишь тебе не дано примелькаться…

                                                                                  Б. Пастернак

 

Бьются волны о мол, о причал,

то рычанье, то грохот, то стон.

С морем Чёрным все дни я встречал,

я у Чёрного моря рождён.

И я знаю повадки его,

и поведать о них я готов,

но, увы, не расскажешь всего

даже целою книгой стихов.

Многолико. Вдали корабли

исчезают. Порой – навсегда.

От земли и до новой земли

безграничная дышит вода.

Небосвод отражается в ней,

ей достойной не знаем цены.

Сколько книжек, стихов и статей

морю вечному посвящены!

Вот прозрачно оно, как стакан

с ключевою водой, – нежит пляж,

вот бухое уже вдрабадан

и безумно, как буйный алкаш.

Рушит с рёвом гранитный причал,

пляж сметает в мгновенье, дебил,

и об этом я не прочитал,

сам свидетелем этому был.

Утром выйдешь – всё гладь в нём да тишь,

чайки реют, нрав буйный – таим,

и с душой восхищённой стоишь

поражённый покоем таким.

Это жизнь! И не ей вопреки

ходит счастье в обнимку с бедой;

то дельфинов мелькнут плавники,

то лобан вдруг взлетит над водой,

То я сам к ним ныряю, лихой,

я подводный охотник – не лгу! –

и о море, поддав, за ухой

говорить бесконечно могу…

 

---

"Колдуны"

Серебряный гонг луны.

Зыбь выгнулась к Аю-Дагу.

Портовые «колдуны»*

предсказывают штормягу.

Недаром с утра знобило

и кот на кровать всё лез.

Тучи летят нехило, –

несутся, что твой экспресс.

Звёзды кольнут и канут

в тучах, под стать репью:

можно бы по стакану,

да я-то один не пью…

 

Завтра из дому выйду.

Стонет сад, как в бреду.

Не подавая виду,

мимо тебя пройду.

К вечеру шторм крепчает –

фон для душевных драм;

 может, за «рюмкой чая»

встретиться стоит нам?

Врут всё твои подруги,

тьфу ты! – мои враги,

 

Долго ль играть нам в жмурки?

Долго ль терзать сердца?

Это мои окурки

у твоего крыльца.

Милая, не на ринге,

хватит финтить уже.

Я не цеплялся к Инге,

лишь угостил драже.

Хочешь, костьми я лягу!

Хочешь, свалюсь с луны!

Тем более, вновь  штормягу

предсказывают «колдуны».

 

*  «Колдуны» - так моряки называют  навигационные знаки в виде чёрных треугольников и дисков, которые вывешиваются перед штормовой погодой на высоком шесте возле маяка.

 

---

Моя звезда

                                                      Стукну по карману – не звенит.

                                                      Стукну по другому – не слыхать.

                                                       Если только буду знаменит,

                                                       То поеду в Ялту отдыхать…

                                                                                                        Н. Рубцов

 

Яйла. Ай-Петри. Рыжики. Костёр.

Под шашлычок мы пьём отнюдь не воду.

Высотный ветер тучу в небе стёр,

не дав ей расползтись по небосводу.

 

Свободу обретая, наконец,

мы в разнотравье скрылись с головою.

Как гениален всё же был Творец,

когда придумал горы с их яйлою!

 

Прошил иглою с нитью самолёт

небесный шёлк, – гул глуше всё и глуше.

В глубоких карстах даже летом лёд

мерцает и тревожит тайной души.

 

Дыши полынью, чабрецом, смолой

сосновою и смейся, недотрога;

с тобою мы обвенчаны яйлой

ай-петринской, а это, право, много!

 

Дорога, как змея, струится вниз,

принёс морской привет полдневный бриз нам:

я выполню сейчас любой каприз,

любимая, хоть ты и не капризна..

 

Смотри, какой ковёр из трав кругом,

какой грибной настой в лесопосадках,

здесь говорить о самом дорогом

легко, да и дышать легко и сладко.

 

Когда вернёмся в Ялту, я  сложу

стихи о нас, об этом дне, о ветре,

и звёздочку мою я покажу,

которая сияет над Ай-Петри.

 

Она видна лишь в полночь, но зато

я знаю, чем горжусь, поверь, до боли, –

моя Звезда над Ялтинским плато

сестра Звезды полей Рубцова Коли.

---

За зрелость строк я жизнью заплатил

Придумывать стихи, нет, не по мне,

мне сочинять стихи совсем не мило,

всё, что ко мне является во сне,

когда-то наяву со мною было.

Давно воспоминаньями живу,

о будущем я ничего не знаю,

пронзает лайнер неба синеву –

так небо памяти и я пронзаю.

Мысль, словно лайнер, в прошлые года

несётся: то в декабрь свернёт, то к маю,

когда же возвращается, тогда

стихи, как след,  на небе всё витают

и тают постепенно, и потом

ложатся в звукоряд, чураясь догмы,

поэтому стихов мой первый том

я раньше ну никак создать не мог бы.

За зрелость строк я жизнью заплатил –

а как иначе? – но при всём при этом

влюблялся, ошибался, клялся, пил –

как понимаю, был всегда поэтом…

 

---

Помолюсь

Жизнь прекрасна всё же, что там ни говори,

да, горька бывала, занудиста, замысловата:

помолюсь на розовый цвет зари,

помолюсь на бежевый цвет заката.

Поднимусь на горку, с неё видней,

как садится солнце за мысом ало.

А, пожалуй, больше было хороших дней,

хоть плохих, конечно, тоже было немало.

Мне родиться выпало перед Большой войной,

перед Великой Отечественной, – во хлебнул аномалий!

То, что было пережито после войны страной

с детством несовместимо, да многие ли понимали?

Пленных румын и немцев гнали в карьер на заре,

лица их были серы, с вечной мечтой о пище,

а у нас росли сливы с шелковицами во дворе,

мы обносили их, полузрелых, соек и воробьишек чище.

С полуразбитых причалов бычков ловили в порту,

до посиненья купались, несмотря на простуду,

всё не забуду оскомину от мушмулы во рту,

надранную для щей крапиву всё не забуду.

Безотцовщина, голод, чиновничий произвол,

вся страна так маялась, строилась, бедовала,

я учился честно в самой трудной из школ –

где выживать науку жизнь нам преподавала.

Ладно, зачем о грустном?.. Вырос. Переболел.

Много работал, женился, жил себе, пел – нормально.

А в дневнике записано: белый-то свет – не бел,

сер или даже чёрен, – это индивидуально.

Разное было в жизни, что там ни говори,

да уж и наговорено, маму их, немаловато:

помолюсь на бежевый цвет зари,

помолюсь на розовый цвет заката…

 

---

Иронические стансы "Про это"

              Инициатору  литературного  конкурса ЭРПО в Прусе

                                                Саше Шведову

                         

1.

Ах, мне до́роги и дороги́

наши встречи под кущами сада.

Я люблю твои судороги,

но царапать мне спину не надо!

 

2.

Кто бы спорил: любовь – есть основа

жизни!  Мнение это едино!

Я люблю тебя снова и снова,

но не надо царапать мне спину!

 

3.

Как брильянтами, россыпью страз

одарю тебя, милая лада.

Я люблю твой внезапный оргазм,

но царапать мне спину не надо!

 

4.

Снова рушится в ночь мироздание,

снова Зину меняю на Нину.

Я люблю твой экстаз, подвывания,

но не надо царапать мне спину!

 

5.

Бродят в комнате лунные блики,

смолкла Летняя в парке эстрада.

Я люблю твои стоны и крики,

но царапать мне спину не надо!

 

6.

Извини, что не снял я кальсоны,

извини, что не вовремя вынул.

Я люблю твои крики и стоны,

но не надо царапать мне спину!

 

7.

С обмиранием жду новой ночи,

ждёт вино и набор шоколада.

Я люблю тебя очень и очень,

но царапать мне спину не надо!

 

16-03-2019

 

 

---

Весло

 

                                                                        О.И.

Я ещё научусь!  Научусь говорить и писать,

и премудрости этой всё сердце отдам, словно дань, я,

чтоб в стихах между строчек ты тихо смеялась опять,

и в зелёный наш сад прибегала ко мне на свиданье…

 

А синица в листве журавля обзовёт дураком,

в чистом небе и ей обломился счастливый кусочек;

я хочу так писать, будто вовсе пишу ни о ком,

но себя и меня всё равно б ты узнала из строчек.

 

Я давно догадался, что ритм этот, рифмы и слог

мне даны во спасение, как бы я впредь ни смущался,

но легко я смогу то, что в жизни я сделать не смог,

и сказать я решусь то, что раньше сказать не решался.

 

А синица в листве, дураком обозвав журавля,

скачет с ветки на ветку, поёт, вот счастливая птица:

ты ведь тоже когда-то, с юдолью наивно шаля,

улетала в иные края, чтоб в слезах возвратиться.

 

Как-то так получается, что ничего не ушло,

и бессмысленно память словесной замазывать сажей,

так прибитое к пляжу волной говорливой весло

о просторе морском больше этой болтуньи расскажет.

 

И повеет загадкой трагической в мыслях моих:

кто весло потерял?  почему его к пляжу прибило?

Если сможешь душою прочесть этот маленький стих,

то узнаешь о том, что сказать невозможно мне было.

 

Да, я буду опять вспоминать, вспоминать, вспоминать,

я припомню, как ты можешь быть и смешной, и влюблённой,

и в стихах между строчек ты будешь смеяться опять,

и опять прибежишь на свидание в сад наш зелёный.

 

---

Я романтик по натуре

В стройной кроне кипариса клипсою луна,
я романтик по натуре, но не до луны;
у дебила с подбородка тянется слюна,
да свои глотает слюнки ветеран войны.

Он в грохочущем содоме шёл через войну,
да теперь-то власть другая, в ней на тате тать;
выйдет нянька, у дебила подотрёт слюну,
ветерану свои слюнки до конца глотать.

Звёзды бродят, дуют ветры, ветви шелестят,
к «демократии» привыкли мы уже вполне.
Кто  войну насквозь  протопал – знал при жизни ад,
что же он, вздохнув, роняет: «Легче на войне!»?

Он стоит перед витриной – и чего там нет! –
есть омары, есть лососи, там лишь нет стыда:
я романтик по натуре, да к тому ж – поэт,
мне чужие боль и беды, как свои всегда.

Нет, не пафос! Нет, не поза! Просто я такой.
Так нас родина взрастила сызмала, не лгу;
если не смогу деньгами, я воздам строкой,
я пред каждым ветераном (да и все!) в долгу.

В стройной кроне кипариса нет уже луны,
побрела по крышам, скрылась, вновь бредёт. Куда?
Всё свои глотает слюнки ветеран войны.
Всё свои глотает слюнки ветеран труда.

На родной язык, на русский, возведён запрет,
всё смелей неонацисты, нет их лишь в Крыму,
я романтик по натуре, да к тому ж – поэт,
эту дикость понимая, всё же – не приму.

Вот стоит старуха сгорбясь – лодочкой ладонь,
ветер треплет одежонку, угол всё темней,
ты её судьбу не знаешь, потому не тронь
взглядом скорбного презренья, мелочь сунув ей.

Мимо мчатся лимузины – нувориши в них,
всё дворцы «элита» строит, вышла из совков.
Я хотел луне и звёздам посвятить мой стих,
да затмила небо тема нищих стариков.

Что-то в жизни нашей всё же сделано не так,
люди, что могли, отдали, войн хлебнув, разрух:
если это государство ветеранам враг,
значит, это государство никому не друг.

13 сентября 2013 г.
Украина.

 

---

Лунные валуны

                                   

 Морские валуны

 мерцают в пене слепо,

 восходит вал луны

 из горизонта в небо.

 И хочется забыть                                                                            

 ложь быта, склоки, горе,

 дорожки лунной нить

 связала небо с морем.

 Всё выше вал луны,

 с ним рядом звёзды меркнут;

 морские валуны

 то под водой, то сверху.

 Морская дышит гладь

 насыщенная светом,

 и кипарисов стать

 стройна, как минаретов.

 Вдоль бухточки дельфин

 несётся (что, не ждали?),

 сверкают слитки спин

 взлетающих кефалей.

И пеною шуршит

прибой, покой внушает,

сверчков таит самшит,

их трели приглушает

 А с мыса Ай-Тодор

 зелёный свет маячный

 летит легко в простор

 и на посёлок дачный.

 Недаром здесь брожу,

 как бедуин в пустыне,

 понятно и ежу –

 мне есть,

 что вспомнить ныне.

 Ещё жива скамья

 где мы с тобой сидели,

 ещё ни ты, ни я

 пока не поседели.

 Здесь я любил с тобой

 таким гулять манерцем,

 и тот глухой прибой

 всё не смолкает в сердце.

 Он так же от луны

 казался тише, глаже,

 морские валуны

 мерцали в пене так же…

Как я тебя любил!

И валунов тех груду!

Я это не забыл

и вряд ли уж забуду…

 

 

---

В январе

Смеющееся море сверкает сотней бликов.

Январь стоит. По Ялте троллейбусы спешат.

В том сквере бродит лето, почти под боком, близко.

Сегодня нашей встрече никто не помешал.

Сегодня в нашем сквере миндаль раскрыл бутоны,

ещё чуть-чуть, робея, воспрянул ото сна,

а это верный признак, не только для влюблённых,

что в город незаметно уже вошла весна.

И значит, будут снова тревожить ночью рифмы,

и звёздочками с неба в стих упадут слова:

не любим слов бездушных, такие, как тариф, мы,

душа их отвергает, и, кажется, права.

Люблю я этот город за зимние контрасты,

за горный снег, за чаек, сидящих у реки,

за то, что между нами установилась ясность,

за сейнеры у мола и лайнеров гудки.

Канатная дорога – уютные кабинки,

качаемся, как боги,  спускаемся с небес,

и мальчики под нами свои кидают битки,

и девочки к нам явно имеют интерес.

И этот город детства, как змей на тонкой нитке,

летел за мной,

                          куда бы ни занесло меня.

Таким его запомнил, как будто на открытке,

таким он и останется, – хотел бы верить я!

Ничто не вечно в жизни! – так говорит философ.

Но этот город вечен, как неба синева!

Я не нашёл ответов на вечные вопросы,

но чувством сокровенным наполнились слова.

 

18-01-1986

 

 

 

---

Скажи, ты скучала? Скажи...

 

Шампанское, Фрукты. Цветы.

Веранда под лунною сенью.

И взглядами нежными ты

моё усмиряешь смущенье.

 

Не виделись больше трех лет,

а это для любящих – мука!

Я стал, говорят мне, поэт!

Да, творчеству допинг – разлука.

 

Скажи, ты скучала?  Скажи,

мне наше свиданье не снится?

Ты слышишь, там, где гаражи,

стенает полночная птица?

 

Целуешь в ответ, и сама

снимаешь ненужное платье,

и снова схожу я с ума

в твоих ненасытных объятьях…

 

Светает. В саду голоса.

Качнулась тень ветки от ветра.

И в жизни опять полоса

из тёмной становится светлой.

 

Ах, грудь твоя манит опять!

Как снять наваждение это?

И снова, как шхуна, кровать

качается в волнах рассвета…

 

 

БЕЗ  НАЗВАНИЯ

 

                                                              Р.Ф.

 

Ах, брутальность любишь ты!

Чтоб трусы не снять – сорвать!

Все сбываются мечты,

всё скрипит в ночи кровать.

 

Мухи тоже с нами бесятся,

вся липучка в их телах.

Вот уже 4 месяца –

счастье у тебя в глазах!

 

То танцуют, то сутулятся

за окошком фонари,

переулочки и улицы

слышат выкрики твои...

 

Ночи бурные в угаре все,

рассказать кому – так срам,

но ты шепчешь: «Вот состаримся

будет хоть, что вспомнить нам…».

 

Мы не знаем, мы не ведаем:

(знай – вставай, и знай – ложись!)

что разлуками и бедами

отрезвит нас грубо жизнь.

 

 И  Я,  ПОВЕРЬ,  СОВСЕМ  НЕ  ВИНОВАТ

 

Уже цветут подснежники в лесу

и в воздухе сыром витает нега,

и голос водопада Учан-Су

крепчает от, всё тающего, снега.

 

Ещё не март, Но кошки и коты

с ума сошли, орут, унять их нечем,

и даже, сногсшибательная, ты

вдруг стала мягче и звонишь под вечер.

 

Люблю твой голос звонкий, И люблю

тебя всю-всю. Стремлюсь к тебе, неблизкой,

как чайки вслед стремятся кораблю,

как корабли стремятся в порт приписки...

 

В бутонах розоватых весь миндаль,

вот-вот цветы вспорхнут с безлистных веток,

и с каждым днём яснеет моря даль,

тем прибавляя в мире этом света…

 

Когда приедешь?..  Веер твой храню,

что подарили некогда японцы…

Ты помнишь, как лежали на краю

скалы над морем, отдаваясь солнцу?

 

 Мы плыли к пляжу. Солнце на закат

уже спускалось.… Где теперь всё это?

И я, поверь, совсем не виноват,

что не могу забыть  то наше лето…

 

 А помнишь, тот шалаш на берегу,

ну, наш: стихи, мадера, сигареты?..

Я каждый вздох твой в сердце берегу,

хоть, говорят, несовременно это…

P.S.

Стихи из прошедшего (ЭРПО) конкурса с учётом некоторых замечаний конкурсантов.

 

 

 

 

 

 

---

Так хочется весны!

---

Всё хорошо!

Всё хорошо – и денёчки-деньки прибавляются,

чайки над сейнером вьются и вьются в порту,

кот завывает на крыше сарая и лает всё

сука соседей, старательно вторя коту.

 

В парках, в садах всё миндаль с алычою цветут, цветут

и абрикос уж бутоны раскрыл над рекой.

Это февраль, он бывает, неверный, и груб, и лют,

так говорят, но у нас он весенний такой.

 

И уже в подлость людскую не очень-то верится,

и уже больше и больше приветливых глаз,

снова я вижу в уютном и маленьком скверике

пару влюблённых, похожую чем-то на нас.

 

Что он ей шепчет на ушко, целуя украдкою?

Что мне вдруг вспомнился запах фиалок лесных?

Я не потешу толпу, на эротику сладкую  падкую,

я загляжусь на другие приметы весны.

 

Март в полушаге и легче от этого дышится,

всё хорошо в мироздании нашем, но вот

воет и воет котяра матёрый на крыше всё,

хоть, если честно, для кошек –  он песни поёт.

 

Всё хорошо. И деньки с каждым днём удлиняются,

ночи короче и меньше всё тучек-бродяг,

хочется верить, что чаянья наши сбываются,

судя по этим денькам, жизнь устроена так.

 

Судя по этим денькам, впереди только лучшее,

судя по этим денькам, ждут нас классные дни,

мог бы стихи эти вам закрутить и покруче я,

только зачем? Не нуждаются в этом они…

 

28-02-2019

 

 

---

Первое стихотворение

Мне было 18 лет,

в душе страстей кипела лава,

и, что живёт во мне поэт,

я не догадывался, право.

 

А по утрам – весны солист! –

пел скворушка  в конце дороги;

в то время  rock and roll и twist,

разумность затмевали  многим.

 

Уже нас пас военкомат,

повестки слал, сулил медали,

но, сдерживая смех и мат,

мы увильнуть вовсю пытались.

 

Мне было 18 лет,

я был наивный, смелый, хваткий,

и я на мысе Фиолент

с девчонкой месяц жил в палатке.

 

Охотился на разных рыб,

на резвых сингилей у кромки,

и, мне казалось, я погиб

от ненасытных ласк девчонки.

 

Но всё равно, но всё равно

попал в СА, в штат мотовзвода;

девчонка замужем давно,

не стала ждать меня 3 года.

 

Отчаянно я психовал,

хотел сбежать порой ночною,

во мне страстей любовных вал

затмил на время всё иное.

 

Но обошлось, стерпелось, стих

шок болевой, а что поделать,

и у меня родился стих

впервые, робкий, неумелый.

 

Явился, будто новый свет

возник в душе,  быт зла лишая:

с тех пор живёт во мне поэт,

словами боли утишая…

 

16-02-2019

 

 

---

Копошится звёздный муравейник

За кварталом дышит море тихо,

вспомнилась его дневная гладь,

и сверчки, что заливались лихо

в кронах, стали, вроде, затихать.

 

На кровать легли Селены тени,

Заворчал во сне дворовый пёс,

и с яйлы, с её крутой ступени,

запахи полыни бриз принёс.

 

Копошится звёздный муравейник

да мерцает млечная река.

Тополя вершина, словно веник,

выметает к югу облака.

И пока, не мудрствуя лукаво,

над строкой тружусь, как скарабей,

под окном вздыхает чья-то слава,

что могла быть некогда моей.

 

  И скорей от грусти, чем от злости,

где-то перед полночью и за –

ухает неясыть на погосте,

прикрывая лунные глаза.

 

А гроза на западе всё ближе,

ближе всё – смятение ль, беда ль? –

то зарницей небосвод оближет,

то, чуть слышно, громыхает даль.

 

Мне не жаль ночное время тратить

ради строк, где нет почти меня,

потому что на листках тетради

остаются знаки бытия…

 

 

---

Уходят лучшие

Уходят лучшие – подруги, друзья, враги,

старуха Смерть  своё дело отменно знает;

в тумане солнце подобием кураги

желтеет, морщится, форму и цвет теряет.

 

Туман рассеется, море откроет даль,

мы знаем точно, что есть и другие дали;

грустим о близких и всё-таки (вот деталь!)

в душе завидуем,  – отмучились, отстрадали.

 

Зачем, прощаясь, грустим, будто рухнул мир?

Любой поток, зародившись, стремится к устью:

и речки Крыма – Бельбек или, там, Салгир

своим журчанием нам добавляют грусти.

 

Уходят лучшие – нет справедливости здесь,

и светлый мир нам всё чаще видится мглистым,

печаль в душе оседает, как, скажем, взвесь

в стакане с водой из ручья, что казался чистым.

 

Шопен, Бетховен, Мусоргский, Мендельсон –

кто им внушил эти звуки? – они от Бога? –

и ор вороний из тополиных крон

вселяет в души привычно опять тревогу.

 

Уходят лучшие – кто-то ведёт отбор,

причастна к этому добрая ль воля?  злая? –

мы, как ведётся, небу свой шлём укор,

«Царствие небесное!» тут же вослед желая.

 

Мы затеваем свадьбы, растим детей,

спорту  тела вверяем, диете, моде,

столько витает славных и умных идей,

их постигают лучшие и… уходят.

 

Смерть где-то рядом, забыть о ней –  не дано,

от идеала далёк, увы,  миропорядок,

горчит Массандры прославленное вино

на тризне по близким, и виноград – не сладок.

 

Людей счастливых на этом свете, наверное, нет,

иначе откуда все войны, убийства, путчи,

я это знаю, как знает любой поэт,

да и живу уже долго – видать, не лучший.

 

---

Ялта лежит у предгорий в долине

Ялта лежит у предгорий в долине

и потому  в ней  нет снега в помине.

Снег на вершинах холмов, снег в горах,

нет ни снежинки в приморских дворах.

Скучно.  Дождит.  В мишуре городская

ель возле порта.  Круизный визит.

Может быть, выпить бокальчик токая?

Нет, лучше водки, она веселит!

Лайнер швартуется тихо к причалу.

Пусто на площади. Дождь. Всё сначала:

снег на вершинах холмов, снег в горах,

нет ни снежинки в приморских дворах…

Чу!.. Наконец-то заходит снег с моря,

город изменится, знаю я, вскоре.

Хлопья закружатся белые густо.

Где же вы шлялись под Новый-то Год?

Детские крики повиснут стоусто

и заспешит оживлённый народ…

Жаль только,  праздник недолго продлится!

Тает зима,  превращаясь в водицу,

в лужи и в слякоть, но всё же была

в Ялте зима, как везде, да ушла…

Снег на вершинах холмов, снег в горах,

нет ни снежинки в приморских дворах…

 

25-01-2019 –  Татьянин День – а у нас ни в одном глазу!

---

Андрюха Савельев

Хорош был Андрюха Савельев,

мы клёво по-пьяни совели,

но всё ж мы не часто бухали,

там праздник какой ли, уха ли

из, нами подстреленной, рыбы,

хоть, честно, и чаще могли бы.

 

Но нас увлекала охота

подводная. Эта работа,

скажу я вам, не для пьяноты,

расписано в ней, как по нотам

всё, вплоть до задержки дыхания,

ей отдал достаточно дани я.

 

Повадки рыбёх изучая,

уже не стрелял  сгоряча я,

а только привычным приёмом,

годами проверенным. Ломом

не выбьешь из нас эти знания,

«Удача!» - наш символ на знамени!

 

Хорош был Савельев Андрюха!

Проверено то! Не по слухам

сдружились мы, в дружбу поверив

до гроба. И множество серий

мелькнули, как будто одна.

Мы счастливы были сполна!

 

Но всё в мире этом так зыбко.

Срывается счастье, как рыбка

с крючка, с гарпуна, с жизни этой – 

Андрюшка стал песней пропетой!

Ушёл он в иные моря,

о чём и поведал вам я.

 

---

Улица Нагорная

Там, под инжиром,

на краю Нагорной

навес в тени

и шторы из сетей.

Ах, сколько было споров самых вздорных

и самых удивительных идей!

Там вялилась ставридка.

Пахло морем.

Цвела айва.

И ветер горный чах.

И местный дурачок, слюнявый Боря,

носил ушанку летом, всю в значках.

Колодой карт разбросаны домишки.

Кто тасовал?..

На счастье?..

На беду?..

И девочка моя с хорошей книжкой

под шелковицей греческой в саду.

Мыс Ай-Тодор кренился левым галсом,

когда тянулись к зреющей хурме.

Нам стартовой площадкою казался

пустырь на Поликуровском холме.

А в феврале, когда так сиротливо

душе бывает

и в ущельях – мгла,

вдруг расцветала белым цветом слива

и горько так, и сладко так

цвела.

Стремилась ввысь ракета колокольни

на фоне пролетавших облаков.

Ещё не знали мы путей окольных

и не терпели трусов и лжецов.

А на рассвете к окнам

робкой веткой

сирень тянулась в мокром серебре…

Исчез наивный мальчик незаметно,

как листья жёлтые под снегом

в декабре.

Смывал прибой пустые створки мидий,

гремел гранит, когда в него он бил.

Я научился мстить и ненавидеть,

а раньше

только верил и любил.

Я спорт любил.

Был в неудачах стоек.

И верил, что на всё мне хватит сил.

Я заблудился в дебрях новостроек,

но улицы Нагорной

не забыл.

Там нет удобств.

Там дворики – с мизинец.

Но почему? – попробуй, разберись! –

бегу от фешенебельных гостиниц,

чтоб по Нагорной улице пройтись.

Бегу, бегу…

Какую справедливость

я там оставил в череде забот?..

Ах, юность, юность,

ты цвела, как слива,

на улице Нагорной у ворот…

 

---

Я заделаю бреши в душе

Я заделаю бреши в душе,

чтоб не радовать помыслы вражьи.

Я уже на таком вираже,

что бояться бессмысленно даже.

Крут Ай-Петри лихой серпантин,

сложен, путан, что к Богу дорога.

Я привык разбираться один

со своими проблемами строго.

На плато зеленеют холмы,

тонут в мареве дальние горы,

если жизнью затурканы вы,

надо вырваться в эти просторы.

Просто  надо сменить окоём,

чтоб рассеялись склоки, обманы…

На рассвете стекают в проём

этот горный  степные туманы.

Здесь ромашки – по грудь; на кустах

паутина, как шёлк парашюта;

сколько раз уже в этих местах

отступала житейская смута.

отыщу потаённый родник,

что с того, что невзгоды упорны,

если знаю – конечны они.

Что с того, что сегодня мне плохо,

что обиды теснятся в душе,

если пахнет грибами жарёха

и заварен шиповник уже.

А в распадке под буковой тенью,

над водой небольшого ключа,

вдруг  увижу семейку оленью

под эгидой самца-рогача.

Если в небо смотреть до упора,

а его, кстати, много в Крыму,

ощутишь себя частью простора

и поймёшь, что ты нужен ему…

 

 

---

С Новым - 2019 - Годом!!!

          (триптих)

1.

2019 – Год Жёлтой Свиньи (Кабана)

                а к р о с т и х и

 

Гонораров – нет и, значит,

Очень быт нам скудный дан.

Дай писателям удачи,

Жёлтый (Золотой!) Кабан!

Ё-моё, стихотворенье

Льётся в Свет,  вершит круги.

Технологией везенья

Овладеть нам помоги!

Горе пусть пройдёт сторонкой,

Обойдёт пусть злой зоил.

Как люблю я строчкой звонкой

Акцентировать посыл!

Белый снег  легко кружится,

Атлас звёзд искрит, как лёд…

Нами Муза пусть гордится,

А признание – придёт!!!

 

Поздравляю редколлегию и администрацию сайта «ПОЭЗИЯ.РУ»

и всех насельников сайта с Новым – 2019 – Годом!

Пусть в этом году реанимируется гонорарная оплата

писательского труда. Всякий труд должен быть оплачен.

Пусть к писателям приходит вдохновение и благополучие.

Пусть увидят свет наши новые гениальные произведения.

Пусть будет Мир и Дружба на планете Земля!

С Новым Годом Вас, дорогие!!!

 

Вячеслав Егиазаров,

Председатель КРО  СРП – Москва-Ялта.

 

2.

С  НОВЫМ – 2019 – ГОДОМ! –  ГОДОМ  ЖЁЛТОГО  КАБАНА (СВИНЬИ)

                                                 

Год Свиньи  сменил Собаку,

Обещая дни «на ять»!

Доброты такому знаку

Жизненной не занимать!

Ёрничать нам не пристало.

Лучше, чем браниться, петь!

Творожком заменим сало,

Опасаясь растолстеть.

Говорю Вам: «С Новым Годом!»  –

Одержим одной мечтой:

Каждый пусть со всем народом

Акростих похвалит мой!

Блага всем я в нём желаю!

Астры с розами дарю!

Надо будет, я полаю,

А сегодня: «Хрю-хрю-хрю!».

 

-J)))

 

3.

С  НОВЫМ – 2019 – ГОДОМ!

         

Горы в снежных облаках.

Отпусти грехи нам Боже!

Дай синичек – чтоб в руках!

Журавлей дай в небе тоже!

Ёлку, в блёстках всю, зажги!

Лаской одари нас сверху!

Там, где не видать ни зги,

Ослепи всех фейерверком!

Господи, все ждут чудес,

Обмирая от картинки:

Кружат, падают с небес –

Ах! – ажурные снежинки!

Будет всё!  Смотри, летит

Ангел Божий! Добрый  гений!

Новогодье нас пьянит

Атмосферою свершений!

 

 

Поздравляю всех с Новым – 2019 – Годом и

с наступающим Годом Жёлтого Кабана!

Пусть во всём мире будет МИР!

И пусть сбудутся наши самые светлые

чаяния!!! Быть добру!!!

-J)))

Вячеслав Егиазаров,

Председатель КРО  СРП – Москва-Ялта.

 

 

 

---

Мне жизнь поддавалась, как стих!

Мне жизнь  поддавалась, как стих, что строптив и упрям,

зигзаги мои не поправить годам и рейсшинам,

мне кланялись волны, коль кланялся я их морям,

мне кланялись горы, коль кланялся я их вершинам.

Клубок анаконд – вот что значит сплетенье ветвей

средь скал земляничника в возрасте древнем, библейском;

друзья становились врагами, и жёг суховей

обид и предательств, и прочих исчадий плебейских.

Но я уяснил: справедливость – не выдумка, нет,

в скрижалях нездешних всё врезано чёткой резьбою,

и если судьбою задуман я был как поэт,

то им я и стал, как ни спорил с упрямой судьбою.

Я боксом владел, я стрелял, словно снайпер, как бог,

нырял я в морские глубины, исследовал реки,

но этот гипноз, эта магия пушкинских строк,

они незаметно в полон забирают, навеки.

Я крымскую тему от них, словно дар, получил

и ясно я понял, что с ней неразлучен я буду…

…Оранжевым крокусом солнце роняет лучи

на травы яйлы и на скалы с названьем – Верблюды.

На степи Селены свет слабый стекает в ночи,

холмы Тарханкута бредут в нём, как будто слепые:

сарматы и скифы, и готы, как тьмы саранчи,

прошли и исчезли во времени, да и другие.

Фиорд Балаклавы всё помнит тела субмарин

стальные  и планы политиков амбициозных;

его,  за Гомером вослед, воспевали Куприн

и сам Паустовский – такой здесь для творчества воздух.

А город мой белый у моря лежит на  холмах,

он Чехова помнит,  в нём Горький бывал и Набоков,

кто только о нём не писал, восторгаясь, в  стихах,

сам Бродский ему посвятил знаменитые строки.

Трезубец Ай-Петри, как в рыбу, вонзился в закат,

тот яростно бьётся, трепещет, но всё же слабеет,

и, если по-честному, я лишь в одном виноват,

что крымскую тему закрыть никогда не сумею…

 

---

Потому что, подлую, люблю!

Закружились звёзды, заспешили,

месяц, что каноэ без весла,

сам себя спрошу: поэт я или

стихотворец, коим несть числа?

Думаю, поэт.  Не очень громкий.

Как валторна, скажем, иль гобой.

Целый день шумит у самой кромки

ялтинского берега прибой.

Если сильно грешен – слёзно каюсь,

если жизнь подла – зачем скрывать:

я глагольной рифмы не чураюсь,

чтобы миг летящий передать.

И на скальный мыс, придя с рассветом,

поплавок, пуская по волне,

я себя считаю не поэтом,

а самой природою вполне…

Воздух песнопения вдыхаю,

то лелею строки, то гублю:

жизнь как жизнь – и я её не хаю,

потому что, подлую, люблю.

Потому что в этот миг в аорте

бешено пульсируют стихи,

и меня, пожалуйста, увольте

от прикрас и прочей чепухи.

Потому что мне, как перед ломкой

наркоману, хоть стони, хоть вой…

Волны разбиваются о кромку

ялтинской черты береговой…

 

---

Армянская Апостольская церковь Святой Рипсиме в Ялте

                                 (л и р и ч е с к и й       о б з о р)

 

Кипарисам, платанам, хурме

не впервой утопать в птичьем гвалте.

Под покровом Святой Рипсиме

нас армянская церковь ждёт в Ялте.

 

Дева чистая, Божья невеста,

рок нелёгкий ей небом был дан.

Храм украсил суровое место

Ялты,  ставшей приютом  армян.

 

Сто ступеней, сто взлётов души

удивляют и множат вопросы:

так узоры резьбы хороши,

так изысканны каменотёсы!

 

Хачкары * – христианства кресты –

украшают пилоны красиво,

их эскизов священны листы,

что хранятся в музейных архивах.

 

Храм, покой, гималайские кедры

на холме достославном Дарсан!

Здесь учений апостольских недра

открываются душам христиан**.

 

Суренянц***  внёс Армении дух –

свет её и Христа в человеке.

Этот свет ни на миг не потух

и уже не потухнет вовеки.

 

Взгляд алтарь беломраморный тянет

просветленьем в сердцах и в уме,

поклониться идут прихожане

Деве чистой Святой Рипсиме.

 

Крым на чудные дива богат

и гордится  отпущенной ролью,

церковь, словно  божественный сад,

утопает в зелёном раздолье.

 

Генуэзские тени плывут

то потоками  жизни, то смерти!

Мифов столько встречается тут,

как нигде в целом свете, поверьте****..

 

Путь Армении – горя и странствий! –

многих стран и сложней, и славней,

но религией стало христианство

государственной –  именно в ней*****.

 

От древнейших времён и поныне

не померкнул магизм красоты:

облик церкви в Эчмиадзине******

носит с ялтинской те же черты.

 

Мир – един?  Столько в мире диаспор!

Мир мозаичен – как ты ни кинь! –

И  Сурб  Хач******* –  монастырь – да хоть на спор! –

мусульманских древнее святынь.

 

Что считаться? По-всякому было!

Всё не раз начиналось с нуля!

И Ковчег к Арарату прибило,

чтоб цвела этой жизнью Земля.

 

Мастерами, умельцами славен

мир людской! И увидите вы:

Храм Апостольский в Ялте в оправе

неба, гор и морской синевы.

 

Живописцы, певцы, хлебопёки,

рыбаки, камнерезы,  врачи,

даже строк этих плавные токи

кровь армян мне диктует в ночи.

Нынче горы в декабрьской сурьме,

облака тают в сини, как стерхи,

под эгидой Святой Рипсиме

в Ялте ждёт вас Армянская церковь.

 

*    Хачка́р (арм.  дословно «крест-камень») — вид армянских архитектурных памятников, представляющий собой каменную стелу с резным изображением креста.

**  По преданию христианство в Армению принесли два апостола, последователи учения Иисуса – Фаддей и Варфоломей.

*** Суренянц – Вардгес Суренянц,  известный армянский художник, до конца жизни работавший над фресками и украшениями храма.

****Крым — это место, где нет недостатка в достопримечательностях. Он интересен именно своим мультикультурализмом, тем, что в нём можно увидеть памятники истории и культуры десятков народов: скифов, греков, римлян, итальянцев, армян, крымских татар, русских, турок, украинцев, евреев, караимов и др.

***** Армения стала самым первым государством во всем мире, которое официально стало христианским.

****** Армянская церковь была построена в Ялте в 1909-1917 гг.  Эта церковь считается лучшим армянским  архитектурным памятником Крыма.

 Автором проекта является архитектор Габриэль Тер-Микелян. Важным источником для его вдохновения послужила церковь Святой Рипсиме в Эчмиадзине 618 года постройки.

*******  Сурб  Хач ( в переводе монастырь Святого Креста) — монастырь Армянской апостольской  церкви, основанный в XIV веке и расположенный  в 3,5 км к юго-западу от города Старый Крым.

---

Грустный алгоритм

Осень жизни. Предзимье. Тревоги.

Сонм сомнений. Не лучшая стать.

Не смогли всемогущие боги

алгоритм позитивный создать.

 

Не хотели?..  Ошиблись?..  Спешили?..

И весь день за окном на виду

листья ветром сбиваются или

тихо падают сами в саду.

 

Мысли тоже поблёкли, увяли,

так, шуршат, словно смяли фольгу,

а совсем ведь недавно не я ли

рифмовал их почти на бегу.

 

И не я ли носил тебе розы,

по весне, обещая не пить?

Ты простилась без грусти, без позы,

без пустых обещаний любить.

 

Я не пью, да кому это надо,

всё равно я томлюсь, как больной;

словно Летняя наша эстрада

без  столичной попсы заводной.

 

Через голые ветви аллеи

брезжит море, безрадостно в нём,

и закат над горой не алеет,

и темнеет быстрей с каждым днём.

 

Утром встанешь, летят вереницей

утки ль, гуси ль – поди, угадай,

и по телику  что-то Капица

всё бубнит про Сибирь и Валдай.

 

Всё канючит, канючит Тимоха,

просит в долг, мол, сочтёмся потом,

не хватало нам палочек Коха –

так заходится в кашле глухом.

 

Похмелить его, что ли, не знаю,

не отстанет ведь, льнёт, как пришит,

винограда листва вырезная

хоть пожухла,  упасть не спешит.

 

Осень жизни.  Предзимье.  Преддверье

неизвестности. Скука клише.

Неуютно садовым деревьям,

неуютно  остывшей душе.

 

Сразу гор потемнели отроги,

всплыли в памяти тексты молитв,

не смогли всемогущие боги

позитивный создать алгоритм…

 

---

Самонадеянна юность

Самонадеянна юность – подайте весь мир! –

драк не боится – пусть в ринге Кличко или Тайсон!

Путь на Парнас не труднее, чем путь на Памир,

только тоскливо там жить: покорил – и спускайся.

 

Пусть там пасётся крылатый коняга – Пегас,

нас же питают совсем не кастальские токи.

Век ХХI-ый не то, чтоб противник прикрас,

век ХХI-ый –  век жёсткий, вернее –  жестокий.

 

Стольких  иуд этот век породил неспроста!

Столько талантов (будь, проклят!) лежит по могилам!

Их единицы, кто дожил сегодня до ста,

даже империи возраст такой не по силам.

 

Рухнула! Тут же фашизм, словно плесень, возник,

ловко скрывавший до часа свою мимикрию:

у власть имущих Украйны навязчивый бзик,

проворовавшись,  валить всю вину на Россию.

 

Век  ХХI-ый – фантасты попали впросак,

негров на улицах  копы  гнобят и шмаляют,

в сквере студенты пустили по кругу косяк

дури кашкарской и феней блатной щеголяют.

 

Каин и Авель – не наших ли дней этот бред?

Вновь брат на брата идут, кровью всё пропиталось.

Ах, как мечталось: –  Я буду лиричный поэт! –

да для лирических строк тем почти не осталось.

 

Самонадеянна юность – всё рвётся вперёд,

верит в удачу – удачи все люди достойны.

Век ХХI-ый народы берёт в оборот!

Антинародны: политики, кризисы, войны.

 

Путь на Парнас не труднее, чем путь на Памир.

Был. Уцелел. Хоть сорвался с закрученных гаек!

Вот и случился я автором едких сатир,

век ХХI-ый лиричность мою отторгает.

 

А в небесах всё плывут корабли облаков,

звёзды гуляют, то вёдро стоит, то ненастье:

много Пегас потерял драгоценных подков,

да ни одной не нашёл я пока что на счастье…

 

 

 

---

И всё-таки он смог!

                                                Памяти С.Н.

 

Был Словом одержим,

слыл гением, поэтом,

тот презирал режим,

душой отверг и этот.

 

Кто небом одарён,

тот обречён на горе,

когда со всех сторон

неодарённых море.

 

Почил «народный» строй,

строй алчный был разбужен.

Он, с честною строкой,

как раньше, был не нужен.

 

Зато нужны шуты,
кривляки, скоморохи,
чтоб в гаме суеты
не всплыл трагизм эпохи.

 

О, графоманский бред,

который, впрочем, вечен!

Лирический поэт

не каждым был замечен.

 

Не каждому и он

суть открывал тетрадок.

Был, как в грозу озон,

стих чист его и сладок.

 

Он вовсе не пророк,

он выглядел так юно:

такой достался рок,

судьба, юдоль, фортуна.

 

Всегда во время смут,

как в шторм девятибалльный,

не откровений ждут,

а наглости брутальной.

 

 И всё-таки он смог,

средь завываний диких,

оставить пару строк

воистину великих.

 

---

Под раскидистой оливой

Под раскидистой оливой – и ночлег и ресторан,

пьяный бред закат услышал, а рассвет услышал стих;

и душевных, и сердечных накопилось столько ран,

что одной сплошною болью затопило боли их.

 

Подлый век сменил жестокий, – кто кого сменил? – врубись!

Счастье очень мимолётно, даже облик позабыт.

Повторяются лишь беды, словно кто-то их «на бис!»

всё зовёт, зовёт на сцену, в судьбы, в устремленья, в быт.

 

Без зазренья! Без закуски! Под оливой! Из горла!

Так и водится по-русски! За погибших здесь ребят!

Толку-то, что двухголов он, если тяма у орла

не фурычет, да и бошки друг на друга не глядят?

 

О, совковая Россия замутила окоём,

«Кукурузник» лысоглавый ловко Крыму дал под дых:

под трезубцем Украины, как на вилах, мы живём,

вся надежда, что сорвёмся, да останемся в живых.

 

Крым подарен кровным братьям! За единство! За семью!

Кто же яблоком раздора раскрутил нас, нагл и крут?

Надо стих кончать быстрее, а не то я затемню

ещё больше эту темень, что политикой зовут.

 

Дует ветер с горных высей от зари и дотемна,

то полыни дух приносит, то уносит хмель и сор.

Под раскидистой маслиной вот собраться бы с тем нам,

чтоб не пить, а просто слушать ветра с нею разговор.

 

Мусульманский месяц в небе, в нём же – православный крест,

небо чистое всё чаще, небу не к лицу раздор,

и куда я взгляд ни кину, всё мне видятся окрест

виноградники под солнцем, горы, лес, морской простор.

 

Что ещё для счастья надо? Чем ещё украсить мир?

Неужели не хватает нам ни воли, ни ума?

За Российский флот аренду Киев поднял, как вампир,

всё он кровушки российской не напьется задарма.

 

Под раскидистой оливой круглый стол в тени двора,

в полночь средь листвы чеканной вьются звёздные штрихи…

Ах, какие здесь когда-то мы встречали вечера!

Ах, какие здесь звучали тосты, здравицы, стихи!

 

14-07-2011

У    ВОРОНЬЕЙ    СКАЛЫ

У Вороньей скалы лобаны над водою взлетают,

в кромку берега бьёт за волною шуршащей волна,

все намеренья добрые, так повелось уж, в зле тают

или тают во зле, как хотите, но суть-то одна.

 

На откосах крутых тёрн колючий цветёт в Ай-Даниле,

громыхает бульдозер на склонах, когда-то живых,

здесь от дачных построек вдруг оползни ожили или

оттого, что погиб виноградник, он сдерживал их.

 

Я с подводным ружьём в мутнячок заплываю прибрежный,

слышу стук чешуи – это рыбины носятся в нём,

не узнать побережья, да, к слову,  и сам я не прежний,

не щадит ничего это время, в котором живём.

 

У Вороньей скалы пляж уютный природой был создан,

галька чистой была, искупался, лежи, загорай;

жаль былой красоты, только сетовать, думаю, поздно,

ничего не вернётся: ни юность, ни канувший рай.

 

Самосвалы пылят, лют строительный бум в Ай-Даниле,

мыс ползёт и ползёт, словно зэк, обдуривший конвой,

косяки лобанов до сих пор этот мыс не забыли,

по весне их сюда  властно тянет  инстинкт вековой.

 

У Вороньей скалы позабуду ли нашу палатку,

позабуду ль, как в ней написал я свой первый стишок:

всё подначивал Толик влюблённый в смешливую Татку,

всё гитарные струны рвал истово Тюрин Сашок.

 

А теперь всё в бетоне, всё  частное, всё под запретом,

здесь элита страны: тот банкир, тот политик, там –  тать:

лобаны, лобаны, как моя, ваша песенка спета

и не надо взлетать над водою, не надо взлетать…

 

Президент незалежной здесь строит хатынку над морем,

или строят ему, как ни скажешь, а всё не с руки;

я когда-то нырял здесь,  изучен рельеф акваторий,

а сейчас здесь кордон, в камуфляже  грозят мужики.

 

Над Вороньей скалой чайки с криками носятся нервно,

то к воде упадут,  то опять затевают свой круг,

слышал, местных уже не пускают сюда и, наверно,

это вовсе не трёп, потому что пустынно вокруг.

 

Вон мелькает буёк – это сети по дну натянули,

что им тут  рыбинспектор, у боссов и слуги под стать,

пусть приснится мне рай у Вороньей скалы, но засну ли

я сегодня спокойно, не знаю, но надо поспать…

 

13-09-2012

 

 

---

Скоро сад опустеет

Скоро сад опустеет, листвою забьются канавы,

осень тихо крадётся к природе, к душе и судьбе.

Скромность ценим весьма, только жаждем признанья и славы,

правда, в этом признаться стесняемся даже себе.

 

Бабье лето прошло, все туманы легли на отроги

Крымских гор и сползают, бывает, к подножьям подчас;

если я хроникёр, то, пожалуй, не очень-то  строгий,

потому что всегда южный климат капризен у нас.

 

Потому что всегда обмануться легко нам в погоде,

и частенько за это себя приходилось корить:

собирались на море, вчера было солнечно вроде,

а с утра задождило,  и начало к полдню штормить.

 

И уже мы с тобой от поэзии тянемся к прозе,

и забот полон рот, и успеть надо, в общем, везде.

Как Саади сказал: соловей не тоскует о розе,

если есть у него соловьята в укромном гнезде.

 

Дружно ласточки вдруг без хлопот собрались, улетели,

есть у них  и вожак свой, и лоцман, не нам ли укор,

ведь, подумайте сами,  а нами командуют те ли,

если что ни вождишка, то лгун, или плут, или вор.

 

Как-то так получилось, что их большинство в общей массе,

рьяно лезут во власть,  на приличья и честность – плюют…

А соседи с грибами пришли, собирали в Мелласе,

я не очень-то верю, грибные места не сдают.

 

И уже, слышал я, журавли собираются в стаи,

и уже, вижу я, всё грустнее становится сад,

скоро он опустеет, не сможешь, пожалуй, до ста и

сосчитать, как начнётся в саду и в судьбе листопад…

 

---

У последней пристани

Облака кисейные,         

 в них луна, как брошь,

 да судьба шоссейная –

 на колёсах сплошь.

 

 Помотали чудика

 запад, юг, восток:

 седина да пузико,

 да ума чуток.

 

Есть, что вспомнить, кажется,

не скобарь – поэт:

маслом хлеб намажется,

да икорки нет.

 

 У последней пристани,

 не попомня зла,

 посмотреть бы пристально

 на свои дела.

 

 Сын, книжонок дюжина,

 да базар-вокзал,

 да портвейна к ужину

 крымского бокал.

 

На погосте множится

ряд родных могил,

с горечью итожится

всё, чем раньше жил.

 

 Не скопил наличности,

 даже нечем крыть,

 на моей на личности

 не учитесь жить.

 

 Всё судьба шоссейная,

 на колёсах сплошь,

 облака кисейные,

 да луна, как брошь…

 

Было, было всякое,

вот и хлопочу:

рифмами позвякаю,

строчки всё кручу...

 

---

Опять на море шторм

Опять на море шторм,

гул мутный у мыска,

и колыханье штор,

и о тебе тоска.

 

Ты как в своей дали?

А волны шварк да шварк!

И Сальвадор Дали.

И на софе –  Ремарк.

 

И хочется туда,

где резок чаек крик,

где мог я без труда

к тебе зайти на миг.

 

Встречать с тобой рассвет

и провожать закат,
где жил я, как  поэт,

не зная боль утрат.

 

Зачем глядит в упор

с укором твой портрет?

Опять на море шторм,

опять покоя нет…

 

Качает корабли

в порту. Вороний карк.

А над софой – Дали.

А на софе – Ремарк.

 

Я знал, что мир жесток,

но был он и велик,

где без труда я мог

зайти к тебе на миг…

 

17-11-2018

 

ОБЕЩАЛА  ЖИЗНЬ  РАЗДОЛЬЕ

Затуманилась дорога,

как парное молоко:

далеко от нас до Бога,

мы от Бога далеко.

 

Я ли, ты ли, мы ли вместе,

не сподобимся никак:

дует ветер из предместий,

тянет из столиц сквозняк.

 

Вот и жизнь! И что нам делать?

Всё – не в масть. А масти –  жаль.

Озабоченность приспела,

перезрела грусть-печаль.

 

И уже опять, и снова,

чем живём – пошло на слом,

Всё надеемся на Слово,

да его всё не найдём.

 

Затуманилась дорога,

скоро, знать, пойдут дожди,

подожди ещё немного,

хоть немного подожди…

 

В небе – серо, в небе – скучно,

зябко, кофточку накинь! –

да, как в песне, однозвучно

колокольчик динь-динь-динь.

 

То ли в поле, то ль не в поле,

то ль в безлюдье, то ль в час пик,

обещала жизнь раздолье,

да судьба зашла в тупик…

 

18-11-2018

 

---

Сова

Ветер.  Разлетаются слова.

Веса, видно, так и не имеют.

Ухает за городом сова

в стороне, где кладбище темнеет.

 

Летние деньки уж не вернуть,

не вернуть елен и их парисов,

тяжело мерцает, словно ртуть,

море за аллеей кипарисов.

 

Звёзды в тучах прячутся, они

в ночь иную помогают думать.

«Мысли невесёлые гони!» -

сам себе советую угрюмо.

 

Я почти не помню летних дней,

что с того: пусть длится  жизнь и длится;

Боженьке, наверное, видней,

как моей судьбой распорядиться.

 

И в строку мне не собрать слова,

ветер сносит их, в ночи порхают.

Что же так за городом сова

ухает?  о чём она вздыхает?

 

А в саду гуляют тени, их

не унять в бессмысленной работе;

ветер подвывает, словно псих

с перепоя, что живёт напротив.

 

И не собираются слова

в стих, он не внушает им доверья:

ухает за городом сова

да в саду качаются деревья…

 

---

Я говорю вам

Здесь в лоции вошла приметой,

вблизи мемориальных плит,

та колокольня,

что ракетой

взметнулась в небо –

и летит!..

Подует с моря ветер плавный

и заревом, у самых гор,

собор сверкает православный –

святого Невского! – собор.

А краны грузового порта

кивают солнцу.

Бьёт прибой.

Над морем теннисные корты.

Ай-Петри замок родовой.   

Здесь есть весь мир. И нету риска.

Здесь на рожон не надо лезть!

И чтобы снять буран Норильска,

его, конечно, снимут здесь.

В калейдоскопе дней весёлых,

пусть и на вечный став прикол,

плывёт куда-то «Эспаньола»

на фоне движущихся волн.

Здесь Горький бронзовый над пляжем

в людском потоке.

И сосна.

В бездонном небе звёзды пляшут,

когда влюблённым не до сна.

А синь небес вокруг такая!

Сравнить?

Но с чем? –

(продолжим ряд!) –

как знаменитого «Токая»

неповторимый аромат.

А тот дворец! – в магнольном воске!

Ведь это здесь стихи как есть

читал крестьянам Маяковский

и шёл по Набережной здесь.

И это здесь средь молний блицев,

сверкавших в кружевах ворот,

шла конференция Великих,

что Ялтинской весь мир зовёт…

Татарской сливы ствол упрямый

растёт в стене, как на лугу.

Кизил-Кая буддийским храмом

стоит над городом в снегу.

А ниже – стройные  высотки

и виден чуть автовокзал.

Мне не вложиться  в стих короткий,

а сколько б я ещё сказал!

Здесь столько музами навеяно

в тех переулках, что тихи…

И домик Надсона с Бассейной…

И Заболоцкого стихи…

А Белой дачи сад изысканный,

где чеховской харизмы флёр..

Здесь до сих пор ставридку  низками,

как греки, вялят  до сих пор.

И я здесь рос. Бродил здесь в парке.

И, словно вспышка, в летнем дне,

шла женщина по мокрой гальке,

по звёздам словно, шла ко мне.

Над речкой по аллее  Чехов

к Синани шёл.…  Журчит вода… 

Кто в Ялту раз всего приехал,

стремиться будет вновь сюда!

О город песен, встреч, историй!..

Вам будут сниться вдалеке:

платан раскидистый над морем

и чайка в бухте на буйке.

Я говорю вам:  – Этот город

слова бессильны описать,

как волн прозрачных

плеск и шорох,

как неба

эту благодать!..

 

---

Я - крымчанин! - родился в России!

Я крымчанин, в России родился,

да подарен был нэньке мой Крым;

где родился, там я и сгодился,

хоть и нэнькою был нелюбим.

 

Всё смотрела она с подозреньем

на крымчан, что-то грезилось ей,

и ложилось гнетущею тенью

подозренье на судьбы людей.

 

Заставляла балакать на мове,

от корней отказавшись своих…

Приезжали на отдых панове,

дав понять, что холопы мы их.

 

То Хрущёв нас подставил, то Ельцин,

присмотреться – одна у них суть…

Ах, какие во власти умельцы!

Как умеют народ обмануть!

 

Дважды предан был Крым, я считаю.

У политиков общая масть.

И сбивались бандеровцы в стаю,

то есть банду, подмявшую власть.

 

Время шло. Стали мы нацменьшинством.

Стал герой тот, кто враг был вчера.

Но крепчало в народе единство

и решили крымчане – пора!

 

Референдум наш – ой, не по духу

тем панам!  Но скажу наперёд:

Им не дали поднять заваруху,

несгибаем в единстве народ.

 

Севастополь недаром Российский

Флот лелеял структурою всей!

А элита у нэньки – расисты

и предатели всяких мастей.

 

Сколько б черти меня не носили

по судьбе,  предрекая суму,

я – крымчанин! – родился в России

и я счастлив, что в ней и умру!

 

---

Симферопольская сага

Шатёр-гора – по-тюркски Чатырдаг.

Неаполь-Скифский. Керменчик… Топоним

почти забыт. И, ускоряя шаг,

навряд ли мы его уже догоним.

Вот Ак-Мечеть – понятней.… Всё ж тот мир

Давно в былом, Сейчас юдоль иная.

Долиною торопится Салгир,

среди садов и тополей петляя.

Весь Симферополь, проходя насквозь,

у набережных бег придержит малость,

Салгир, наверное, и есть та ось,

вокруг которой жизнь всегда вращалась.

Недаром мы брели к нему с тобой,

прости, я нашу тайну приоткрою,

и мелодично что-то пел прибой

на море Симферопольском весною.

В дыму акаций, в мареве катальп

из слов простых слагается вдруг сага.

Ведь даже склоны знаменитых Альп

весной беднее склонов Чатырдага.

Растут дома – в долине, вдоль шоссе.

Вот минарет, а там вон – пара сразу.

Уже сегодня понимают все,

что родину не зачеркнуть указом.

Проплыл троллейбус. Начал дождь идти.

Ах, если б можно жизнь прожить сначала!..

Расходятся, чтоб не сойтись, пути

у железнодорожного вокзала.

Опять, прошу прощенья, я о нас

сказать хочу, хотя нет-нет, не надо…

По Пушкинской взбежала на Парнас

поэтов симферопольских плеяда.

Да жалко, что чуть-чуть познаменитей

и, глядь, уже в иные мчат края.

Связало нас с Москвою столько нитей,

где, кстати, не последняя твоя.

Но это так, лишь к слову, я и сам

побегал по земле, где ветер дул всё,

но только  к милым крымским небесам

уже совсем – не сглазить бы! – вернулся.

Вновь в лабиринтах переулков я

подошвы бью, забыв о всякой лени.

Представь, в том сквере всё стоит скамья,

ну, помнишь, – наша! – у кустов сирени.

Спешат девчонки в университет,

смотрю вослед, вот так же ты спешила,

у юности грехов, пожалуй, нет,

которых бы нам память не простила.

Лишь сожаленья… Дождь идёт иль снег,

Стрельца созвездья, Девы или Рака,

нам подлый и жестокий выпал век,

не смогший нас ожесточить, однако.

Я вспоминаю, как сухим вином

глушил разлуку и как сердце ныло,

всё это было, кажется, давно

и, кажется, совсем недавно было…

А город хорошеет.  И притом

он выглядит свежо и колоритно,

стихов о нём написан целый том,

а всё равно конца стихам не видно…

 

---

Осень судьбы

Осень судьбы догорает неярко,

дни облетают,  им не помочь.

Сникли салюты, лишь электросварка

не затухает на стройке всю ночь.

 

Полночь, не полночь, заходятся дрели

визгом коротким, истошным до слёз.

Тихо предзимье скребётся у двери,

словно дворовый простуженный пёс.

 

Утром пойду на бульвар, где каштаны

буду на клумбах с детьми собирать.

Поздно, наверное, строить мне планы

и о любви небывалой мечтать.

 

Осень судьбы догорает неспешно,

дни облетают, раздеты сады.

И рассмотрел на макушке я плешь, но –

это пока между нами.  Лады?

 

08-11-2018

---

Какой же ты поэт?

        (штришок к портрету)

                                                          И.Ч.

 

Подмял инет, рунет,

трещишь на сайтах, в чате…

Какой же ты поэт,

коль нет стихов в печати?

 

Язвишь, гнобя  других,

пиаришься до дрожи,

а задушевный стих

создать не можешь всё же.

 

Не можешь, говорю,

бьёшь клавиши сторуко,

на раннюю зарю

брюзжишь, что та старуха.

 

Стал пародистом вдруг!

Пародии, как сплетни:

в них самый близкий друг

звучит, как враг последний.

 

Завидуешь, кляня

удачливых в ютубе,

и даже на меня

кривишь ехидно губы.

 

Моих книжонок пять –

твой гнев, твоя  забота:

умолкнешь и опять

шипишь сквозь зубы что-то…

 

Не меркнет неба свет,

и пыл твой зря растрачен:

какой же ты поэт,

коль нет стихов в печати?..

 

 

КАКОЙ  ЖЕ  ТЫ    ПОЭТ? - 2

                                              В.М.

 

 

Я заново прочёл

твой стих витиеватый,

в нём, с прилежаньем пчёл,

зарифмовал слова ты.

Усердью твоему

воздал, да и таланту;

ты много лет тому

назад

был дилетантом.

А ныне – всё путём,

всё так, как надо, спето,

но, извини, притом

так и не стал поэтом.

Что этому виной?

Ритм ровный, слог напевный.

Но строчки ни одной

не встретить задушевной.

Какой же ты поэт,

в чём смысл твоих творений,

коль состраданья нет

и горестных прозрений?..

 

 

 

 

 

 

---

На цабловку!

Виноградники убраны, но ещё винограда полно.

По пакету маслят мы набрали на скосе в Форосе.

Дикий пляж Симеиза омывается тёплой волной

и нудисты его покидать не спешат, хоть и осень.

 

Просто летний ноябрь –  так  случается часто в Крыму,

не желтеет листва, заросли ежевикой сараи.

Я стаканчик портвейна под вечер привычно приму,

я не пьяница вовсе, но кровь молодая играет.

 

А девчата в футболках и шортах куда-то бегут

и, в бездонности неба, что ангелы, чайки всё реют,

но паук-крестовик обустроил свой хитрый батут

между веток шиповника, или гамак, что вернее.

 

А в России огромной давно не в диковинку снег,

он растает, да вдруг сыпанёт иль дождём, или градом…

Голубиные стаи вершат ежедневный набег

на шпалеры с подвяленым солнцем уже виноградом.

 

Даль морская, как зеркало, даже парит горизонт,

на мели серебрится чуларка, снующая шустро,

и порхающих бабочек наш привлекает газон,

на котором цветут хризантемы бордюрные густо…

 

Виноградники убраны, но остался висеть нестандарт.

«На цабловку* пойдёшь? – вопрошает лукавая Зина…

Вновь у местных умельцев проснулся дремавший азарт –

собирать все остатки и делать домашние вина.

 

«Ну, а как же!» – смеюсь, доставая походный рюкзак.

С Зиной я пошутить обожаю, чего уж там, каюсь,

и Петро Зинаидин огромный нам кажет кулак,

он не может пойти, на дежурство своё собираясь…

 

*    На цабловку! – (цабловать!) – собирать остатки винограда на, уже убранных и не охраняемых, виноградниках.  (местное)

 

 

---

Авантюрист

Не надо мне мигать, мигалка,

сирена – не сирень:

менты, как беркуты за галкой,

за мной гоняются весь день.

На серпантинах поджидают,

в засадах стерегут мой путь,

как будто я чечен Дудаев

иль террорист какой-нибудь.

На трассу и не суйся даже,

готовят перехват уже,

мне надоело жить в мандраже

и в мандраже!

А что я сделал? Ну, промчался,

не сбавив скорость, где их пост,

но я же Крымом любовался,

а Крым – непрост!

Крым – это божии красоты! –

вязь горных рек.

Отстань же, мент, отстань, ну что ты

за человек?

То кипарисы, то миндали,

то моря гладь…

И вот-те на! Жму на педали,

срываясь, … блин,

от их сирен, от их мигалок,

от алчи их;

я сам себе немного жалок,

но я – не псих.

Я  оторвусь от них, вот крест, ну

вираж и – фью!

Я, если разобьюсь, – воскресну! –

но их ушью!

Я с детства знаю эти взлёты,

паденья вниз,

не нарушитель я, ну, что ты? –

авантюрист.

Не первый раз судьбой играю,

судьбу кляня,

а близок аду или раю –

решу  не я…

 

 

---

Но пушкинским огнём горишь ты

Я трижды был на грани смерти,

но грани той не преступил.

Хотите верьте иль не верьте –

на грани смерти трижды был.

 

Не на войне – там все на грани! –

не в добывании деньги:

под сердце пулею был ранен

ментовской в мирные деньки.

 

Тонул, с ножа сорвался в драке,

смог в камнепаде устоять;

пусть кто-то скажет – это враки! –

да жизнь прошла – к чему мне врать?

 

Зачем-то всё ж судьба хранила

на, видно, нужные дела:

друзей по ходу хоронила –

хороших! –  не уберегла.

 

Зачем пишу сейчас об этом,

не трогая достойных тем?

Стал узнаваем средь поэтов,

ужели  берегла затем?

 

Но Крым мой я воспел, восславил,

вписался в авторский оркестр,

о Ялте пел, о Балаклаве,

о милом каждом уголке.

 

Крым не был обойдён вниманьем

поэтов, Музою самой,

но тешусь всё же пониманьем,

что нужен был и голос мой!

 

Гремят поэзии потоки,

как реки по весне с плато.

О Крыме пушкинские строки

ещё не превзошёл никто!

 

Но пушкинским огнём горишь ты,

не рвётся всё судьбины нить.

На грани смерти был я трижды,

чтоб чудо жизни оценить!..

 

 БОЖЬЯ   КОРОВКА (подселение)

 

При сумраке вечернем себя корить люблю:

я неуживчив с чернью, плебеев не терплю.

Бомонд я презираю, среди богемы – злюсь,

ни аду я, ни раю, чесслово, не молюсь.

И всё ж люблю людей я, сомнений в сердце нет,

в нём крепнет всё идея, что нужен им поэт.

Что без него им хуже, им без него – беда,

и ни обед, ни ужин им не нужнее, да.

Я не творю кумира, будь Бог он или бес:

мне явен голос мира, мне явен глас небес.

Наверное, об этом не надо б говорить,

поскольку быть поэтом не перестал я быть.

«Ябыть» –  неблагозвучно, ну, как «пурген», «фестал»,

зато собственноручно я это написал.

Моей рукой водило коварное, как тать,

желание дебила свой дебилизм понять.

Я с ходу без помарки запарил вам мозги,

чтоб Мойры или Парки нить жизни берегли.

А как же? Пусть потужат, что я хитёр зело,

на память пусть потуже затянут узелок.

Пусть затоскуют круто – он шут или король?

Стихи легко распутать, коль знать для них пароль…

Они для всех открыты, будь сер ты иль герой,

порой метеориты в их залетают строй.

Средь меркантильных бонз я, презрев похвал уют,

всю жизнь коровкой божьей блуждаю там и тут.

Неяркое созданье, по меркам многих – псих,

но собираю дань я с пороков душ иных.

Взлететь отважно к солнцу я, в общем, не стремлюсь,

невидимы, как стронций, и минус мой, и плюс.

Но я-то дело знаю, и ведаю я суть -

по листику, по краю к добру веду свой путь.

В полях полно ромашек, не меньше, чем жулья,

и тлю душонок ваших уничтожаю я.

Когда по водостокам гремит то дождь, то град,

горит восход Востока и Запада закат…

 

 

Со Всемирным Днём Поэзии, Божья коровка! Чудненько!

А я о себе:

МуЗ + я... Дуэт гламурный.
МуЗ - заядлый полуноШник...
Муж уснул благоразумно -
Муж поэту не помощник.

Робкой тенью промелькнула
легкомысленная Муза,
Другу-Музу намекнула:
- Избавляйся от обузы!

Муз взглянул - в блокноте чисто,
Ухмыльнулся Муз с издёвкой,
И от дамы неречистой
Улизнул за Музой ловко.

Я сама с собой кургузо
Говорю о том, об этом...
Стих написан! - И без МуЗа
Очень просто слыть поэтом!

---

Вновь осень гуляет в Крыму

 

    

                                э л е г и я                                               

     

                                                    Наш адрес – Советский Союз

 

Каберне и мускат, каталон и шасла, бычий глаз,

изабелла по краю: не знаю, что может быть краше.

Виноградные лозы – вот летней беседки каркас,

виноградные грозди – осеннее пиршество наше.

 

А в беседке той – мы: Таня, Толя, Светланка и я;

жизнь ещё нас не била, и мы веселимся беспечно,

черноморского бриза ласкает нам лица струя,

и струится беседа, под тосты и смех, бесконечно.

 

Жизнь не может быть светлой в, хлебнувшей кровищи, стране.

Вот и юность прошла, есть, что вспомнить с улыбкой устало.

О, разрушился мир в беловежской хмельной стороне,

и теперь мы в стране, только родины вроде не стало.

 

За границей осталися внучка, невестка, сынок,

и такое в  душе, словно глянул нечаянно в бездну,

и уже президент незалежной – ну, чем не кино? –

привечает бандеровцев, как патриотов любезных.

 

Но не будем о грустном.…  Вновь осень гуляет в Крыму:

вместе с палой листвой поброжу по аллеям я с нею;

я любые потери от жизни пойму и приму,

но потерю любимых понять не могу, не умею.

 

Нашей старой беседки уже не найти и следа.

Каталон  и шасла, их растила ещё моя мама.

Налетев саранчой, нувориши везде без стыда

понастроили вилл, ресторанов и прочего хлама.

 

Даже Сад Городской захватили стройбанды на треть:

магазин вместо роз, вместо пальм – элитарная  хаза;

и уже, чтоб на море без разных помех посмотреть,

надо в горы идти иль на пляж, что забит до отказа.

 

Тьфу, опять я о грустном!..  Ставридку  несут рыбаки,

и над гаванью ялтинской радует взор панорама:

мне на холм Поликуровский нравится из-под руки

посмотреть, где воскрес облик  светлый престольного храма.

 

Иоанн Златоуст. Знаменитый наш Невский собор.

Кипарис потемнел, тополь сбросил лимонные листья.

А вокруг – прихотливою линией – контуры гор,

по которым прошлась уже осень прощальною кистью…

 

13-10-1994

 

---

Неискренность

Неискренность обыденна, привычна;

знакомый мой неуважаем мной:

он говорит, а я беру в кавычки

слова его, и смысл уже иной.

 

В кавычках плюс – уже как будто минус;

завистник мой совсем лицом стал жёлт:

он призывает – с места я не двинусь,

он обещает – знаю, что солжёт.

 

А всё равно ведь часто попадаюсь

в те сети, да и сам я в них плыву:

в своей неискренности я, бывает,  каюсь,

но чаще безотчётно с ней живу.

 

Политика – неискренности мама,

святое в ней  всё смешано с дерьмом,

а мы ей голоса свои упрямо

на выборах, как зомби, отдаём.

 

Святая ложь! – неискренности  знамя,

мы ей и подлость (вдумайтесь!) простим:

и правда, распинаемая нами,

давно смешна уже и нам самим.

 

Неискренность обычна, повсеместна,

порой лечебна, а порой – как яд:

мне слушать лесть в мой адрес, право, лестно,

обидно, если долго мне не льстят.

 

А кто из нас на лесть не попадался?

Кто ей давал отпор, да и когда?

Я сам уже настолько изолгался,

что сам себе не верю иногда…

---

Причал на сваях

Джазмены смолкли, слышен говор волн,

вернее – шёпот; краб сидит на свае;

любая власть – насилье, произвол,

хорошей власти нет, ну не бывает!

А власть любви? Власть нежности?..

Окстись!

Слова несовместимы! Я-то знаю…

Я собирался к полночи  пройтись

над морем, и, как видите, гуляю.

Власть – это власть! Любовь – любовь и есть!

(Они на разных грядках в огороде!).

А к власть имущим редко слово честь

и честность (мы не дети уж!) подходят.

Любовь к вождям – не у меня в крови,

к элегиям я склонен, а не к одам.

Я знаю цену дружбе и любви –

не раз я ими предан был и продан.

Что заслужил, то, знать, и получал,

себя достойны мы, – я не заною;

спит под луной на сваях мой причал

и серебрится море под луною.

Я что, не прав?  Да оглянись назад!

Так иль иначе все знакомы с темой:

у каждого ведь был по жизни ад

политиками созданный, системой.

Все войны от политиков, увы,
вот асы по обману и притворству,
недаром же, чтоб выжить, у травы
весенней обучаемся упорству.
Всегда ведь – от тюрьмы и от сумы
не зарекайся! – поговорка рядом,
и в мире даже лучшие умы
губили власти, если было надо.

Чиновники борзеют всех мастей,

что в Киеве дерут, что в Армавире,

и от демократических идей

 всё больше  шовинизмом пахнет в мире.

 

13-07-2012

 

 

---

Чеховская гимназия

Чеховская гимназия,

светоч в моей судьбе,

в жизни ни в коем разе я

не изменял тебе.

 

Учителей забуду ли

тех незабвенных лет:

дни бесшабашной удали,

знаний высокий свет.

 

Все не припомню даты,

школьная жизнь – как песнь!

Хаживал Чехов когда-то

по коридорам здесь.

 

Гуманитарный вирус

сеяла тень сия:

вот и пошёл по миру

с музой в душе и я.

 

Столько трудов и пота!

Школа – подумай сам! –   

нашим большим полётам –

взлётная полоса!

 

Чеховская гимназия,

школа моя  №  5* ,

памятью (вот оказия!)

в юность спешу опять.

 

Школьный спортзал, гимнастика,

мудрость учителей,

староста класса – Настенька

с небом бездонных очей.

 

Здравствуйте, Марьиванна!

(строг директрисы взор!)

помнится, как ни странно,

 голос ваш до сих пор.

 

Катеты, теоремы,

суффиксы, час труда,–

ах, далеко не все мы

с ними дружили тогда.

 

Голубь с электролинии

видел мои грехи,

как на уроках химии

я сочинял стихи.

 

В самой душевной фразе я

школьных почту друзей,

Чеховская гимназия,

светоч судьбы моей.

 

* Ялтинская гимназия им. А. П. Чехова одно время называлась школой № 5.

 

---

Тяга к морю

Тяга к морю других увлечений сильней – это факт;

тайны манят глубин, восхищают морские просторы;

только шторм настоящий мог сделать нам краткий антракт,

чтоб мы вспомнили в нём вдруг про лес корабельный и горы

 

Это крымской природы божественный триумвират,

он открыт для души, и почти не бывает он в гриме,

а кто видел росу на рассвете под тыщу карат,

тот плохого уже никогда не напишет о Крыме.

 

Я бродил по яйле,  я облазил все горы почти,

воду пил я, прошедшую фильтры могучие карста,

восходящего солнца к вершинам касались лучи

и приветствовал с них  восходящее солнце я часто.

 

Тяга к морю сильней – это факт! – увлечений других,

поражения знал, но и праздновал часто победы:

на подводной охоте мы столько чудес дорогих

повидали, что жизни не хватит о них всё поведать.

 

Чайки плавно парят над зеркальною бухтой моей;

мы ныряем ко дну, и стараемся делать всё  плавно;

много в мире других,  удивительных тоже, морей,

но у Чёрного моря бледнеет харизма их явно.

 

Балаклава и Керчь, Севастополь и Ялта, Форос;

дельтаплан мой под солнце взлетал современным Икаром;

и недаром в Крыму я родился поэтом и рос,

черноморские ветры меня обласкали недаром.

 

Увлечений других – это факт! – тяга к морю сильней,

вдаль смотрю по утрам я из рощи античных фисташек:

много синих морей, да у Крыма-то море синей,

потому что родное, и, значит, любимое, наше…

 

 

---

Тучи разгонит ветер

Тучи разгонит ветер!

В солнечных мир лучах!

Думайте о поэте

и о его стихах!

 

Может, он зря тоскует,

жизни ловя штрихи?

Не поминайте всуе

плохо его стихи!

 

Веру в него вселите

в нужность его труда!

Мало кто долгожитель

в сонме поэтов. Да!

 

Мало кто мог осилить

злой произвол властей.

Думайте о России

и о поэте в ней!

 

Тучи разгонит ветер,

так повелось в Крыму!

Думайте о поэте,

Веру даря ему!

01-10-2018

 О   СЕБЕ

(скромненько)

Мог врезать правой

промежду глаз,

недаром Славой

слыву у вас!

 

К тому ж поэт –

ас асов лирный!

Я был – валет,

стал – туз козырный!

 

Я славлю Крым –

рать мест родимых,

неуязвим

средь уязвимых.

 

Морской простор,

гор профиль классный

и чаек ор –

мне всё подвластно!

 

Своим врагам –

козлам и мопсам,

дам по рогам,

владея боксом!

 

А на плато,

где путь мой ясен,

спою про то,

как мир прекрасен!

 

Как редкий сплав,

как дар икаров,

я – Вячеслав

Егиазаров!

01-10-2018

 

 

 

 

 

---

Монеты

(из цикла «Подводная охота»)

Под Ай-Тодором тишина,

проходят волны вскользь с шипеньем,

а в бухточке, почти у дна,

парят медузы с тихим пеньем.

Иль показалось мне? Да нет,

я сам ныряю тут с рассвета;

да и какой же я поэт,

чтоб не расслышать пенье это?

Пронизан солнцем каждый метр,

бегущих волн подвижны складки,

давно я в этом деле мэтр,

и «крыша» у меня в порядке.

И потому я попрошу

мне верить на слово беспечно,

ведь знаете, что моря шум

хранится в раковинах вечно.

И я, как раковина, я

запомнил всё и вся – вот крест вам! –

когда подводная струя

несёт меня над рыбным местом.

А я парю, я невесом,

я у судьбы самой в фаворе,

тень на песке моя, как сом,

колышется, хоть нет их в море.

С ружьём гарпунным под водой

скольжу над водорослью длинной,

наткнусь на ската, – боже мой! –

любуюсь этой образиной.

А краб бочком, бочком, бочком –

и в щель – на ретираду скорый! –

над зеленухой и бычком

горбыль колышется матёрый.

Блестит кефаль среди камней

и к ней подкрасться очень надо,

когда плывёт она ко мне,

не шевельнусь я даже взглядом.

Что взгляд?  И мыслью не моги

коснуться – всё читает кожей,

у рыбы тоже есть мозги,

но, к счастью, маленькие всё же.

Зато инстинкты!  Миг – и нет!

Блеснула мгла жемчужным светом!

Креветок лишь кордебалет

у дна, взмутнённом в  месте этом.

И я выныриваю за

скалой, волна, плеснувши, всхлипнет,

и солнце мне слепит глаза

и, как монеты, блики сыплет…

 

---

Очки

(шутливый экспромт)

Смотрю на вас и плохо вижу Вас
И в профиль, и, к чему скрывать, в анфас,
Но вот я взял,  на нос надел очки –
И все проблемочки!

 

Ах, вновь тебя из вида потерял,

Портвейна, что ли, вновь перекирял?

Ехидно шепчешь ты: поправь очки,

Слова, как пьявочки.

 

Хожу в толпе – все на одно лицо!

Не проскочить бы нужное крыльцо!
Но вот я взял, и нос одел в очки –

Приветик,  девочки!..

 

-J)))

---

Этой поре не противник нисколько я

 

Жар не сдаётся, но день всё короче и

быстро сгущается тень,

на паутине повис озабоченный

в центре паук, как  мишень.

 

И сентябрём уже дали повеяли,

стал  потемней небосвод;

гляну вперёд ли, левее, правее ли –

осени вижу приход.

 

Этой поре не противник нисколько я,

рыжики, дичка, фундук,

жаль только,  время, как квакушка скользкая,

всё ускользает из рук…

 

12.09.2018

 

 

ДОЖДЬ  ПРОШЁЛ

Дождь    прошёл – листья ожили, посвежели.

Потянувшись, пёс вывалился из конуры.

И дышать легко, и легко забывать недели

изнуряющей нас жары.

 

В море мутном вода постепенно светлеет,

солнце в тучах белеет навроде груздя,

и с тобою встретились мы в аллее,

как было условлено, – после дождя.

 

Мир самоочищается, как задумано Богом,

паучок распускает, латая тенёта, парчовую нить,

и общаться с тобою мне хочется высоким слогом,

то есть думать стихами  и говорить…

 

08. 09. 2018

 

---

Однолюб

МНЕ ЖИЗНЬ   ПОДДАВАЛАСЬ,   КАК СТИХ!

Мне жизнь поддавалась, как стих, что строптив и упрям,

зигзаги мои не поправить годам и рейсшинам,

мне кланялись волны, коль кланялся я их морям,

мне кланялись горы, коль кланялся я их вершинам.

Клубок анаконд – вот что значит сплетенье ветвей

средь скал земляничника в возрасте древнем, библейском;

друзья становились врагами, и жёг суховей

обид и предательств, и прочих исчадий плебейских.

Но я уяснил: справедливость – не выдумка, нет,

в скрижалях нездешних всё врезано чёткой резьбою,

и если судьбою задуман я был как поэт,

то им я и стал, как ни спорил с упрямой судьбою.

Я боксом владел, я стрелял, словно снайпер, как бог,

нырял я в морские глубины, исследовал реки,

но этот гипноз, эта магия пушкинских строк,

они незаметно в полон забирают, навеки.

Я крымскую тему от них, словно дар, получил

и ясно я понял, что с ней неразлучен я буду…

…Оранжевым крокусом солнце роняет лучи

на травы яйлы и на скалы с названьем – Верблюды.

На степи Селены свет слабый стекает в ночи,

холмы Тарханкута бредут в нём, как будто слепые:

сарматы и скифы, и готы, как тьмы саранчи,

прошли и исчезли во времени, да и другие.

Фиорд Балаклавы всё помнит тела субмарин

стальные, и планы политиков амбициозных,

его, за Гомером вослед, воспевали Куприн

и сам Паустовский – такой здесь для творчества воздух.

А город мой белый у моря лежит на холмах,

он Чехова помнит, в нём Горький бывал и Набоков,

кто только о нём не писал, восторгаясь, в стихах,

сам Бродский ему посвятил знаменитые строки.

Трезубец Ай-Петри, как в рыбу, вонзился в закат,

тот яростно бьётся, трепещет, но всё же слабеет,

и, если по-честному, я, лишь в одном виноват,

что крымскую тему закрыть никогда не сумею…

. ОДНОЛЮБ

 

Повторяться, знаю, плохо,

суд зоилов в этом крут:

повторяется эпоха

склок, предательств, распрей, смут.

Круг  замкнётся, снизим бред свой,

 доверяя вещим снам,

даже, мне сказали, детство

в старости приходит к нам.

Повторяться плохо, всё же

 есть нюансы у всего:

друг на друга мы похожи

внешне. Что же из того?   

И любовь к родному краю

повторяется – так что ж? –

я словами не играю,

я гоню от правды ложь.

И меня в самоповторах

уличаешь ты, а зря:

нет поэтов, у которых

этот грех найти нельзя.

Жизнь несётся то спиралью,

то кружит, то рай, то ад,

грезишь невозвратной далью,

но всегда спешишь назад.

Дом зовёт и город детства,

крепок их магизм и хмель,

никуда от них не деться

хоть за тридевять земель.

Возвращаясь к старой теме,

так шепчу, совсем не груб:

я всегда любуюсь теми,

кто, по сути, однолюб.

Чтоб глазищами сиял ты,

вновь узнав её штрихи,

я опять проулкам Ялты

посвящу свои стихи…

 

 

 

 

 

---

Лето кончается

Лето кончается, лето кончается,

падает с дерева плод,

даже москиты меньше кусаются,

чувствуя лета уход.

 

Скоро листва порыжеет, скукожится,

всякий ведь с этим знаком;

грусть и печаль почему-то всё множатся

с каждым ушедшим деньком.

 

Весь виноград уже собран и голуби

бродят вальяжно везде,

в бухте луна, как отверстие проруби,

в льдистой мерцает воде.

 

Август уходит, печалиться нечего,

славен сентябрь на земле,

но почему-то опять этим вечером

вспомнилось мне о зиме.

 

Снова подумалось о быстротечности

жизни. Мгновенья лови!

Ах, как мечталось о славе, о вечности,

о настоящей любви!

 

Но повзрослев, поумнев, стали строже мы.

Глядя на завязь хурмы,

перед прощаньем с деньками погожими,

стали посдерженней мы.

 

Лето кончается, лето кончается,

вечера близится тень,

и паучок в центре сетки качается,

словно бы в тире мишень…

30. 08. 2018

 

 

---

Августовская ночь

Луна в заснувший сад прокралась незаметно,

в сплетении ветвей то гаснет, то блестит,

и тополь в серебре следит уж не за ветром,

не  может от луны свой взгляд он отвести.

 

Счастливые сверчки в кустарниках ликуют,

роняют фонари к оградам  бликов медь,

мрак полночи в саду забился тупо в тую

и в кипарис, чтоб в них луну пересидеть.

 

Я жду приход стихов к окну подсев поближе,

я не включаю свет, мне этот кайф не нов,

я, как сова в ночи, всё слышу и всё вижу,

я жду приход стихов, я к встрече их готов.

 

А город чутко спит, кварталы спят, лишь где-то

то шёпот прозвучит, то вздохи, то смешок,

наверно, для души Всевышний создал лето,

поэтому душе легко и хорошо.

 

Поэтому она  весь мир простить готова,

на желчность мыслей злых она ввела запрет,

дневную суету в квартале припортовом

сменила тишина, которой равных нет.

 

И в этой тишине парят слова и рифмы,

и лёгкий их полёт вдруг ощущаю я;

душе нужны стихи, недаром любим их мы,

как чудо, как вино, как трели соловья.

 

В открытое окно вплывает их дыханье?

Я так легко сейчас их постигаю  суть!

Уже земная жизнь осталась там, за гранью,

где мира суета, и можно отдохнуть.

 

За сквером городским мятежно дышит море,

колышутся над ним то лунный свет, то тьма,

на звёздную пургу пора бы мораторий

вводить – такая в небе кутерьма!

 

Когда метеорит вдруг падает оттуда,

коснувшись моря так,  что там шипит вода,

душа  замрёт, полна предощущеньем чуда,

как перед вдохновением всегда…

 

 

 

 

---

Nord - west

Как ненадёжно всё, как переменчив мир,

я так бы не сказал, когда б не эта малость:

казалось бы, надёжным был ориентир,

да в дебри он завёл, как позже оказалось.

Опять погнал волну на скальный мыс nord-west,

с шипением бегут барашки вперевалку:

политикам иметь народ не надоест,

поскольку мы, народ, – надёжная давалка.

Поскольку нас иметь – почти уже не труд,

поскольку мы уже не видим в этом горя…

Когда-нибудь валы мыс всё же перетрут,

а может, пересохнет даже море.

Но всё-таки – когда?  Ах, это не вопрос!..

Там, где мерцала гладь ещё недавно  ртутью,

беснуются валы, и медный купорос

морской живой воды уже сменился мутью.

Надёжный скальный мыс уменьшился на треть,

пляж смытый не создать песком из полимеров,

и там, где бьётся жизнь, гуляет рядом смерть,

и этому везде достаточно примеров.

Вновь гонит шквальный шторм на скальный мыс nord-west,

задумчив астроном - на солнце много пятен,

и рать скорбящих вдов сменяет рать невест,

и сей круговорот естествен и понятен.

Как переменчив мир, как ненадёжен он,

как постепенно в нём берёт своё усталость:

нам кажется, что мы живём с ним в унисон,

окажется, что это лишь казалось…

 

 

---

Свет

                                    Аз есмь  свет

 

Под утро стих борей и воцарился штиль,

скорей пойдём гулять, а то ещё вернётся;

не надо о судьбе писать неправду – иль

ложь надоест судьбе, и счастье отвернётся.

 

Не надо на себя примеривать всю боль,

которую хлебнул твой век в твоей отчизне,

и если повезло, и снизошла любовь,

к тебе, то вот и ключ к великим тайнам жизни.

 

На искренности наш замешан весь лиризм,

и ложь всегда видна, как фальшь в нестройном хоре.

Январский солнца шар, пылая, всходит из

эвксинских стылых вод, а попросту – из моря.

 

И первые лучи, скользнув по кромке гор,

коснулись куполов Собора, и в мгновенье,

как солнце на земле, наш засиял Собор,

и свет вошёл в моё стихотворенье.

 

И если б я сейчас не рассказал об этом

иль что-то исказил, не уловил штрихи,

я б строки написал, и не было б в них света,

а это, согласитесь, не стихи…

 

Парила надо мной, как белый ангел, чайка,

как чёрный ангел зла, сел ворон на трубу.

Постичь рожденье строк – так даже не мечтай-ка,

но тайный код души введён уже в судьбу.

 

Но ты уже и сам зависишь от наплыва

лиричных  строк и чувств, уйдя от суеты,

и облако летит, как тот Пегас, чья грива

мотается средь звёзд, и свет их ловишь ты…

 

---

Люблю эту пору

Ни денег, ни мудрости – надо ли было стареть? –

и что сожалеть? – доводилось едать и малину:

потухший закат продолжает на западе тлеть,

и с тёмных отрогов спускается темень в долину.

 

Люблю эту пору, – вот первые звёзды зажглись,

вот вышла луна и висит над спокойной волною,

и если мой путь не нацелен на новую высь,

то значит, пора оглянуться, – а что за спиною?

 

А там понамешано всякого, – есть и любовь,

есть милая женщина, да умыкнул её лётчик.

Не хочешь о грустном? – тогда побыстрей приготовь

рассказ или повесть, где ты и герой, и молодчик.

 

По-всякому было…  Я сам уводил королев,

гулял в городах, куролесил с девчатами в сёлах,

вот только зачем сочиняю стихи, постарев,

поэзия – это удел молодых и весёлых!

 

Неужто ещё не сказал, что хотел,  до сих пор?

(Чего только я не писал, не найдёте лишь басен.).

Темнеет над Ялтою контур полуночных гор,

и звёздная россыпь над нею мерцает  и гаснет.

 

В кварталах огни, как причудливый калейдоскоп,
то вспыхнут одни, то другие исчезнут куда-то,
и, в тучах собравшихся, словно Всевышнего лоб,
мерцает луна, или лысина, скажем, Сократа.

Я знаю, что буду всегда осторожнее впредь;

по воду пойду, а получится, что за водою:

ни денег, ни мудрости – надо ли было стареть? –

но всё-таки душу сумел сохранить молодою…

---

Август

   

Во сне ли, наяву, земные смыв заботы,

над гротами плыву,  заглядывая в гроты.

Во тьме стоит горбыль, за ним другие плотно,

порой в такую быль сам  верю неохотно.

 

Но было. Лгать к чему? Я вообще везучий!

В прославленном Крыму чудес полно и круче.

А стайная кефаль плывёт навстречу слепо,

и море (вот деталь!) прозрачнее, чем небо.

 

Чад ресторанный нас не манит. Взятки – гладки!

Дарсан, что твой Парнас! Пегас – полёт «канатки»*

Стихи. Друзья. Вино. Встреч задушевных счастье.

И это всё дано нам в Ялте, в одночасье…

 

Мартьян в плену цикад, орут – мороз по коже! –

сказал бы: сущий ад, да в кущах райских всё же.

Здесь правила просты: будь начеку – не в парке!

Как ящерки шустры! Как изумрудны, ярки!

 

Трав  под ногами  хруст,  охранники госдач,

ах, август ныне густ – пик лета, пик удач!

И нашей встречи миг всё ближе, я-то знаю,

и всё, что не постиг, ещё я постигаю.

 

Я молод. Я слыву зря ль королём охоты?!

Над гротами плыву, заныриваю в гроты.

А солнца апельсин загары шлёт наядам,

и гулевой дельфин, ныряет резво рядом.

 

Он молод, молод я, и, молодости вторя,

нам тыщи благ суля, нас обожает море!

А  розовый закат, что на яйле, как в ложе,

я выношу за кадр, чтоб  стих закончить всё же…

 

* «канатка» - канатная дорога на холм Дарсан в центре Ялты.

 

 

---

Матч ветеранов

Стадион – вулкан оживший!

За стремительным мячом

мчится форвард – хоть и бывший! –

позабывший обо всём.

Пас! Удар! Голкипер! Штанга!

На трибунах – ураган!

Я и сам такого ранга,

я – болельщик ветеран.

Нынче зрителей до чёрта!

Это гордость всей страны,

если ветераны спорта

у неё, а не войны.

Тем, военным, честь и слава,

уваженье и почёт…

Вот несётся крайний правый,

левый крайний мяч ведёт.

Боже! Зрелища и хлеба!

И вовсю, во весь опор:

«Г-о-о - л!» – несётся ор до неба

и – «Судью на мыло!» – ор!

«Ваши-наши» – не до счёта!

Жизнь мелькнула?

Или дни?

Коли в рай ведут ворота,

то футбольные они!

Крики. Свист.

Дрожит аорта.

Век, пусть будет так всегда:

только ветераны спорта!

Только спорта и труда!

Хватит бойни! Хватит мути!

Иль урок идёт не впрок?

Ветераны войн, по сути –

жизни горестный упрёк.

Нет, не выдумка поэта:

седовласы и стройны,

ветераны спорта – это

высший рейтинг

у страны!

Матч окончен…

В наступившей

тишине

вдруг обомрём –

всё несётся форвард бывший,

позабывший обо всём…

 

---

Наверное, ты всё-таки поэт

                                                                        Р.В.

 

Пробор безукоризнен, выбрит, свеж,

ты спец большой по части рифм и блуда;

ах, как мечтал уехать за рубеж,

зачем же возвратился ты оттуда?

 

Ты говоришь, там нету лопухов,

сам лопухом там станешь, может статься,

а русских неприкаянных стихов

и здесь полно, так стоило ль мотаться?

 

Ты говоришь, там нет родной земли,

на солнце даже там иные пятна,

и что тебя там чуть не замели

то ль копы, то ль бандиты, – непонятно.

 

Ещё ты говоришь, что осознал

ошибки, их запомнил наизусть и,

и прежний в твоём голосе металл

сменила мягкость задушевной грусти.

 

Ты говоришь, что всё равно ты рад,

ничто не зря в юдоли ежедневной,

и если возвратился ты назад,

ты возвратился с ясностью душевной.

 

Я рад тебе. А за себя я горд,

что не делил сомнения с тобою.

Я этот город, эти горы, порт

считаю от рождения судьбою.

 

И потому я говорю в ответ

под вечной тенью нашей старой смоквы:

– Наверное, ты всё-таки поэт,

коль связь с родной землёй порвать не смог ты.

 

---

Бульдозер прёт, как танк!

Далёкая гроза.

Мерцанье звёзд.  Зарницы.

Возьму, сомкну глаза,

а всё равно не спится.

И чайки гомонят,

летают, хоть и полночь.

На стройке слышен мат.

Заткнитесь, суки!  Сволочь!

Электросварки дым

заносит ветер в окна.

Вот, блин, и Южный Крым!

Качает ветви смоква.

Кувалды – бух! да бух! –

кричит ночная птица.

Опять одно из двух –

не пишется, не спится!

Высотки, как грибы,

растут, как те обабки,

и пашут, как рабы,

строители за бабки.

Июнь спешит в июль,

стройкраны, словно цапли,

такое бы и Жюль-

Верн выдумал навряд ли. 

Во всех кварталах так!

Под скрежеты стройкрана

бульдозер прёт, как танк,

по днищу котлована.

Мэр обещал прикрыть

на лето.

Ясно – лажа!

Вот проявить где прыть,

а не старушек с пляжа*

гонять, ментов спустив:

«Сан. зона!», « Глухи, что ли?..».

Народ наш терпелив,

а всё-таки – доколе?..

*маленький пляжик возле речки Учан-Су, где купаются, в основном,  местные люди, живущие рядом.

---

Облако

Надоело смотреть мне на то, как

гибнут дни от тоски и труда:

унесусь, словно листик в потоках

дождевых, неизвестно куда.

В небесах те потоки гуляли

да и с ними же встретятся впредь,

лёгким облаком снова, не я ли

проплыву, чтоб на вас посмотреть?

И не я ли зависну над портом,

перед тем, как отправиться вдаль,

где в пальтишке худом и потёртом

я ловил прямо с пирса кефаль.

Будут стройно стоять кипарисы,

будет смята наутро кровать,

и, Елен соблазняя, Парисы

будут родиной вновь рисковать.

Вновь  прильнёт с поцелуем Иуда,

вновь Учителя ёкнет душа,

и влюблённость мы снова от блуда

отличить не сумеем, спеша.

Но нахлынет любовь в искупленье

всех грехов, коих тёмная рать:

сфер космических чистое пенье

будет душу и сердце ласкать.

И с упорством сизифовым буду

бремя жизни толкать на подъём,

оговоров людских барракуду

загарпунив подводным ружьём.

В мире всё повторяется этом

и порядок такой не избыть:

если был на земле я поэтом,

то смогу я и облаком быть.

Буду долго смотреть я на то, как

в даль морскую уходят суда

и несётся в бурлящих потоках

некий листик, не зная куда…

---

Ещё штришок к портрету Вани - ОБГ

                                                          https://poezia.ru/works/135796

 

Назойлив, что комар голодный,

Докучлив, как волу ярмо,

Он бедный, горький, он безродный,

Обойденное славой чмо.

 

Завистлив, желчью весь пропитан,

Смердит и телом, и строкой,

Всем говорит, что так острит он,

Мол, юмор у него такой.

 

В своём глазу бревна не видит,

В чужом – соринку усечёт,

Всех, кто успешней – ненавидит,

Талантливей кто – оболжёт.

 

Его недаром в «Чёрном списке»

Мурыжат те, кто поумней.

Ему бы в морду дать, редиске,

Да гадко прикасаться к ней!

---

Штрихи к портрету Вани ОБГ

О. БЕДНЫЙ – ГОРЬКИЙ

    (портрет с натуры)

С ехидцей по строфе скользя
глазами рыхлыми, как пиццы,
поэзии понять нельзя
козлу с душонкою лисицы.

Но с графоманской наглецой
не чтит он божии скрижали
таких Высоцкий, да и Цой,
нам в назидание, лажали...

Ему ж всё по фигу, он вновь
возникнет там иль тут, иль с краю;
такому в глаз заедешь, в бровь,
всё лезет, сопли вытирая...

 

Навязчив, цепок, как репей,

знакомых много, нет лишь друга,

он думает, что от затей

его кайфует вся округа.

 

Мою он кровушку как клоп

соснул, блюдя клопов обычай,

но получил, с оттяжкой, в лоб

и всё ж не изменил привычек.

 

Его за двери, он – в окно,

(навряд ли тут поможет палка!)

плывуч, как всякое г…дерьмо,

не тонет, а вот воздух – жалко.

 

За умника себя он чтит,

гордится забугорной тачкой,

а сам, по сути – паразит,

пиарящийся на подначках.

ШТРИХИ  К  ПОРТРЕТУ ВАНИ  ОБГ

Лживый  Ваня ОБГ

С норовом развратной гейши,

Как в солдатском сапоге

В нём ума, и даже меньше.

 

От амбиций он опух,

Опупел от поз совковых,

Он завистливый лопух,

Лох среди цветов садовых.

 

В самомненье он – король! –

Ярлыки всем клеит с дури,

Но его ничтожна роль

В жизни, и в литературе.

 

Зависть скрыть не чая, он

Под прикрытием бахвальства,

Подпевает в унисон

Всяким прихотям начальства.

 

Льстит, им кажется своим,

Тьму цитаток знает модных

И порой незаменим

В низкой травле неугодных.

 

Пародистом он слывёт,

Борзо так рифмует вроде,

Только лжёт и лжёт, и лжёт

В каждой строчке тех пародий.

 

Потому что ни бум-бум

Он в стихах, и тем типичен.

Как сказал я выше: ум

Слишком Ванин ограничен.

 

-:е)))

 

 

 

 

---

Безветрие

Облака. Безветрие. Не плывут.

На дворе июль. Строг его устав.

Крестовик развесил меж рам батут,

отдыхает, качаться на нём устав.

 

Разве можно о горе в такой момент

говорить? Да хоть в душу, хоть в сердце жаль!

Вот убили Пашку, а был он мент,

хоронили двором всем,  и было жаль.

 

От смородины чёрной красны кусты,

не дозрела, знать. Воробьиный гам.

Научились строить у нас мосты.

«Крымский мост» на зависть возник врагам.

 

Облака стоят. Ветра нет давно.

А одно из них – точно кашалот.

Продал я «жигуль» и купил «рено»,

да его угнали с концами. Вот.

 

И дружок мой спился. Большой поэт.

Ах, какие с ним помню я вечера!

На эстраде летней кордебалет

из Японии тешил народ вчера.

 

Снова пляжи наши забиты сплошь.

Иностранцы едут. Вражде – хана.

Говорят, в полях колосится рожь.

Хорошо! Будет с хлебом большим страна!

 

Облака. Безветрие. Не летят.

За аллеей море, верней, залив.

В палисаднике мать качает дитя,

отдыхает, глаза, словно дремлет, прикрыв…

      22-07-2018

---

Чтоб уже не терять

                                                                                             

                                                                              С.

 

Настигали меня меркантильные ветры разлуки,

первобытных ошибок хлебнул я вот так – ё-моё!

Почему мы несчастны? – об этом спроси у науки.

Почему невезучи? – опять же спроси у неё.

 

Я, конечно, шучу.  Что наука в раскладе житейском?

Кто б сказал, что придётся шагать босиком по стерне?

Мы с тобою расстались совсем не случайно под  Ейском,

мы с тобою не встретились в Ялте по той же херне.

 

На эзоповой фене болтать нас учили не музы,

а солдатские будни, целинные ветры, аврал;

за границей я не был, зато обмотал полСоюза

и какую-то правду о жизни я всё же собрал.

 

И крутила позёмка, и мокрые вьюги хлестали,

и колючие звёзды пронзали навылет друзей;

это  только в стихах врут поэты, что люди – из стали,

что, мол, гвозди из них были б лучшими  в мире гвоздей.

 

Прокатилась война по родимой сторонке, по детству,

сколько судеб смела, сколько чаяний  кануло в прах;

мы мечтаем о счастье, а горе живет по соседству

и заходит к нам запросто в гости на этих правах.

 

Мы-то знаем с тобой, что есть высшая горняя сила,

что она верховодит всем сонмом бесчисленных сил,

потому без меня ты полжизни, считай,  колесила,

потому без тебя я полжизни, считай, колесил.

 

Но когда перестали, смирившись,  бороться мы с нею

и с презреньем взглянули на ей подчинённую рать,

эта мглистая даль сразу стала нам ближе, яснее

и нашли мы друг друга, вовек чтоб уже не терять…

---

Мой талант

Он негромок, талант мой, неярок,

в книгах – море, предгория, Крым,

бывшим ялтинцам шлют их в подарок,

чтоб напомнить о родине им.

Говорят, тех до слёз прошибает,

а ведь думали – слёз уже нет, –

всё им видится: плещет и тает

за Мартьяном над морем рассвет.

Всё им видится: город у моря,

пик Ай-Петри, весёлые дни…

Всем и счастья хватает и горя,

но на родине слаще они.

Говорят, что во сны к ним тревожно

дом родимый является, сад;

и, читая стихи мои, можно

вдруг увидеть над  Крымом закат.

Или можно представить позёмку

облетавших цветов алычи,

и уютного  пляжика кромку

за Ливадией где-то в ночи?

Могаби предвещает нам дождик,

если туча на ней, словно страж;

говорят, я пишу, как художник,

что ни образ, то крымский пейзаж.

Крымским флёром отмечены строчки.

Бриз с яйлы, чабрецом их овей!

Даже мода навыпуск сорочки

у меня чисто крымских кровей.

Гаснет солнце за Батилиманом,

волны стихшие блещут, как лёд,

и над памятью лёгким туманом

ностальгия, как чайка,  плывёт…

Где-то в Мурманске, Хайфе,  Казани

помнят Ялту, Ай-Петри, Дарсан,

он негромок, талант мой, но я не

претендую на громкость и сам.

 

 

---

Крымчане - гости Санкт-Петербурга

«НЕВСКИЙ  АЛЬМАНАХ»  № 3 (101) 2018 г.

 Журнал писателей России

http://www.nev-almanah.spb.ru/2004/3_2018/magazine/#page/140

 

ГУРЗУФСКАЯ  НОЧЬ 

 

           «Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря, —                                и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество».

А.С.Пушкин

 

Золотым арбалетом луна молодая висит,
 метеорные стрелы пускает с небес не спеша,
 полуночному морю нанёс я сегодня визит,
 потому что грустить начинает без моря душа.

 Знаю: Пушкин стоял у  жемчужной  журчащей воды,
 он любил её слушать, как можно лишь в Южном Крыму;
 облака наплывали с далёкой гористой гряды,
 исчезали  над морем, чтоб звёзды не застить ему.

 

 Молодой кипарис возле дома – поэту был друг,
 а  луна  в кронах сада блистала яйцом Фаберже,
 если в сакле татарской свет за полночь вспыхивал вдруг,
 сколько чистых фантазий будил он в мятежной душе!..

 

Я в гурзуфские ночи за шарм и магизм их влюблён,

и когда вдалеке, их впускаю в цветистые сны:

так и вижу, как в полночь выходит задумчиво он,

чтоб послушать прибоя гекзаметры в свете луны.

 Потому и сегодня блуждаю в  гурзуфскую ночь,
 я по знаку – Стрелец, это значит – из клана бродяг.
 если чувствую, что мне никто не сумеет помочь,
 приезжаю сюда, где молчанье хранит Аю-Даг.

 Потому и сегодня, отбросив вериги обид,
 одиноко  брожу я, хулителей в мыслях круша:
 золотым арбалетом луна молодая висит,
 метеорные стрелы пускает с небес не спеша.

 А когда на востоке затеплится только рассвет
 и проявится контур горы в бледном небе слегка,
 то в ближайшей аллее курчавый мелькнёт силуэт,
 удивляться не надо – дух Пушкина здесь на века.

 

 

АУТКА

 

В Ялте гам и сверкание,

и блистанье витрин.

Лезут новые здания

из холмов и низин.

Пахнет краской и битумом,

красотой, новизной.

Только память магнитом

повлекла за собой…

Здесь квартал тихо дремлющих

старомодных дворов,

плющ, карнизами реющий,

и поленницы дров.

Доктор Чехов здесь хаживал

по Аутке пешком,

всё осталось здесь, кажется,

как при нём,

 как при нём…

Только знаешь, окраина,

я прошу – сохранись! –

виноград над сараями,

сквозь миндаль – кипарис.

Помнит речка ли горная,

что быстра, как гюрза,

Светку –  девочку гордую,

озорные глаза?

Где скворечники бережно

держит грецкий орех,

над извилистым берегом

пролетал её смех.

Те ограды ажурные

ковки старой ручной

помнят речи сумбурные,

поцелуй под сосной?..

А в беседке запущенной

(ах, как было давно!)

поднимали – за Пушкина! –

молодое вино.

Тупичками, сквозь дворики,

много хожено тут,

никакие историки

тех следов не найдут.

Философствовать нечего –

чем живу, то пою.

Под платанами вечером

в тишине постою.

Эти улочки узкие

будут мне ворожить,

словно сладкая музыка,

без которой не жить.

 

ПОД    НЕБОМ    ЯЛТЫ

 

Гениальные звёзды всё знают о судьбах людских,

гороскопы веков сохраняются ими во мгле:

киммериец, алан, тавр могучий, безжалостный скиф –

все ушли в небеса, след оставив на крымской земле.

 

Я живу возле моря, под верной защитою гор,

слышен зов муэдзина в той части, где был Дерекой.

Купола золотые вознёс в поднебесье Собор

в центре Ялты, и благовест в души вселяет покой.

 

В Ялте в мире живут люди разных религий и вер,

в этом климате гибнут бациллы раздоров и свар.

Я с любимой пойду погулять в Александровский сквер,

и на Пушкинский мы выйдем с ней после сквера бульвар.

 

Вековые платаны качают листвой вырезной,

кипарисная крона остра, как стрелы остриё,

даже в августе в Ялте не страшен полуденный зной,

так тенисты аллеи и парки под небом её.

 

Гениальные звёзды всё знают о судьбах людских,

и когда я на них засмотрюсь, то плывёт голова,

звёздный свет освещает и этот нечаянный стих,

потому так легко собираются в строчки слова.

 

 

 

---

В фонарном свете

Звёзд на небе – раз, два, три! –

уйма! – к вёдру по примете.

Носятся нетопыри

за окном в фонарном свете.

 

Комаров и мошкары

тоже уйма – это вредно;

их до утренней поры

ловят летуны усердно.

 

Шастают, шныряют, вьются,

кружат, мельтешат, снуют…

Как же мне не улыбнуться

на такой полезный труд.

 

Носятся в фонарном свете

виртуозы виражей,

на рассвете канут в нети

поприветствовав стрижей.

 

Справедливо мир устроен,

много всяких в нём зверей:

мошкара клубится роем,

радуя нетопырей…

 

Лето. Сплю я.  Настежь окна.

У Морфея мир в сетях.

Лунный свет свои волокна

поразвесил на ветвях…

07-07-2018

 

---

Бражники

Бражники, фантомы, мотыльки,

что снуёте – дело ли? игра ли?

Были на подъём и мы легки,

свой нектар и мы пособирали.

Бабочки вы?

Птицы ли?

Шмели?

Точно разгадаешь вас едва ли!

Прежде, чем остаться на мели,

тоже мы глубины покоряли.

С одного цветка да на другой!

Так же солнце, помнится, лучилось,

я пройти под радугой-дугой

так хотел, ан нет, не получилось…

Не случилось, не схватил, не смог,

прикоснулся лишь и распрощался:

не помог ваш мотыльковый бог,

бес ваш мотыльковый не вмешался.

Вьётесь, что колибри, над цветком,

вот порхнули и промчались мимо.

Почему же подступает ком

грусти к сердцу так неотвратимо?

Молодость – ау!.. Ау, весна!..

Крылышки позванивают тонко.

Вот один блеснул, что та блесна,

сердце рыбкой бросилось вдогонку.

Да куда там!  Взмыл и упорхнул!

Наше вам от нас, как говорится!..

Только в небе реактивный гул,

только в небе точка серебрится…

 

---

Стихи проходят через сердце

СТИХИ  ПРОХОДЯТ  ЧЕРЕЗ  СЕРДЦЕ

 

И вот я снова за столом!

О чём поведаю?

Что гложет?

Исповедальность не поможет,

как помогала мне в былом.

Поэзия, – твердят, – полёт!

Враньё!

Больнее всех терзала.

Ведь всё равно душе всё мало,

чего-то всё недостаёт.

Уже другие манят сферы,

иные цели и миры:

былой влюблённости химеры

хоть и нелепы, но мудры.

Но вдруг поймёшь, что мудрость эта

дешевле, чем души тепло.

Ах, как я страстно жаждал лета!..

Ну было! Было и прошло!..

Вот мальчик.

Как он за год вырос!

Талантик мал. Но увлечён.

Сказать ему, что сам я вынес?

Зачем? А вдруг везучий он?

Да и поверит мне едва ли…

Мы тоже к мэтрам стих несли.

Но никому не доверяли

и сами через всё прошли.

И мы о юности не тужим.

Что толку в этом?

Сам большой!

Я видеть стал глазами хуже,

зато я зорче стал душой!..

… Трюкач стихи начнёт вопросом

и, как пристало игроку,

метафорой тугой и броской

закамуфлирует строку.

Но пустота!

Куда ей деться!

И тут душою не криви:

стихи проходят через сердце

и растворяются в крови!

Года и мы – всё стало строже.

Пора за всё держать ответ.

А за окном встаёт рассвет

и жизнь

безжалостно

итожит.

За что, ликуя и кляня,

мне эта горькая отвага,

как совесть, чистая бумага

и вера,

что поймут меня?..

 

НА   АЙ - ПЕТРИ

 

Шоссе петляло и петляло,

мелькали ветви у лица,

и всё же петель не хватало,

чтоб закружиться до конца,

чтоб закружиться и упиться,

и слиться, слиться с высотой,

но только – чур! – чтоб не убиться,

а насладиться красотой.

Внизу был лес, а дадьше – море,

и городок у самых волн,

и теплоход на том просторе

был крошечным, как будто чёлн.

Потом стояли над обрывом

и выходили на яйлу,

и ветер яростным порывом

вдруг разбивался о скалу.

Лечебных трав ковёр бескрайний

кружил нам головы слегка,

и в ярком небе белый лайнер
                                          летел, пронзая облака.

И ты смеялась, и смеялись

цветы и пчёлы, и глаза,

и звонким эхом отзывались

на смех твой звонкий небеса.

Готичные зубцы Ай-Петри

вдали мерцали, словно храм…

И вновь шоссе, и снова петли,

и снова ветви в лица нам.

И это всё переплеталось,

слагалось, двигалось, неслось,

и навсегда в душе осталось,

стихами вдруг отозвалось…

 

ДОМ   ОРГАННОЙ   МУЗЫКИ   В   ЯЛТЕ

 

 

Осень, как Моцарт, – легка и воздушна.

Это какой-то возвышенный год!

Листья платанов по улочкам душным

бродят за нами бесцельно, вразброд.

Вздрогнул орган в элегантном костёле,

словно услышал дыханье души.

Это не райская музыка, что ли, –

звёзды                                                          

            и листья,

                              и волны в тиши?..                  

Если судьбою своей опечален,

если себе самому ты не рад –

Пушкинской улицей выйди к причалу

и поверни потихоньку назад.

Кто объяснит мне, откуда те звуки?

С неба ли?

С моря?

Стой и лови –

эти щемящие песни разлуки,

эти манящие песни любви.

Это гармония мысли и духа –

улица Пушкина!

Где и звучать?..

Тихо коснулась тревожного слуха

фугою Баха осень опять.

Всё получается в жизни как надо.

Беды исчезнут. Рассеется мгла…

С гор опустилась ночная прохлада

и у ограды ажурной легла.

Это немыслимо даже представить,

как бы планете пришлось горячо.

Кто человек?

А имеющий память,

совесть и музыку! Кто же ещё!..

Я в философских вопросах не очень

смыслю. К тому же такая пора:

скрипки сверчков в эти южные ночи

в дворике каждом слышны до утра.

Снова вальсирует осень над Ялтой,

снова плывёт.… И себе говорю:

 – Чтобы всегда и везде понимал ты

души людей и берёг, как свою…

Осень, оставьте!.. К чему этот шорох?..

Лист, как звезду, прямо в небе ловлю.

Что бы мне сделать, чтоб знал этот город,

как я его беспредельно люблю!..

Звёздная пыль на фронтоны костёла

и витражи опустилась уже.

Божьи чертоги, небось, не контора –

там понимают, что надо душе…

Осень, как Моцарт, – легка, гениальна.

Это гипноз!

                      Изливайся, лечи,

свет ты мой горний,

свет мой астральный,

сладкая мука

                          приморской ночи…

 

---

От породы

      

Я любил, меня любили

и недавно, и давно,

в жизни – или счастлив, или

нет, другого не дано.

 

Ах, как ветер дует сильно!

Все мы (в этом нет вины!)

или связаны мобильно,

или разъ-еди-не-ны.

 

И полощет ветер флаги,

кроны треплет, рвёт осот;

эти мысли на бумаге

ветер прочь не унесёт.

 

Потому пишу стихи я –

то – лихи, а то – тихи,

что душевная стихия

просится сама в стихи!

 

Той стихии не перечь ты,

ни огнём с ней, ни водой:

знаю, может первый встречный

стать и смертью, и судьбой…

 

А когда рассыплет звёзды

в небе ночь.… Да, полно!  Чу!

Ничего ещё не поздно! –

сам себе в стихах шепчу.

 

Что нашепчешь, то и будет,

значит, так тому и быть:

всё на свете могут люди –

и сгубить, и полюбить

 

Утром встану: – Что, забыли?

Это старое кино:

я любил, меня любили,

и недавно, и давно.

 

Ничего, что гнут нас годы

и закат сменил зарю:

мы такие от природы,

от породы, говорю…

---

Ты говорил

Ты говорил, что нет душе свободы,

что надо лгать, а это всё трудней…

Сквозь гомон птиц бог весть  какой породы

вдруг  грянул песню крымский соловей.

В ней было всё: и нежность, и страданье,

и страсть любви, и плач, и торжество,

и мы застыли в сладком ожиданьи,

томимы вдохновением его.

Журчал в кустах  ручей. Уже смеркалось.

Поодаль мошкары клубился рой.

А  над горой ещё стояла алость

и гасла постепенно за горой.

Ты говорил, что мир жесток и тесен

и потому нельзя с ним быть в родстве.

Но рассыпались фейерверки песен

в пульсирующей на ветвях листве.

И я подумал: ну чего ты мелешь,

ты не поэт, не лирик, хоть убей.

Ты этой жизни ни на грош не веришь,

но почему  ей верит соловей?

Он так поёт во славу жизни этой!

Замри, постой, лишь звуки те лови:

таланты зарождаются от света,

но гении – от Бога и Любви!..

Ночь опускалась медленно на горы,

сползала с них на южный городок,

и было сладко-сладко, было горько,

подул с нагорий теплых  ветерок.

Ну что ж, пора!

Уже мерцают звёзды,

мы согревались их живым  огнём.

Мир  справедливо  всё же  кем-то создан,

и только  мы несовершенны в нём…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Тополь в окне

  

                                              Памяти В.К.

                                            

                            1.

 

Осень вся изошлась, шаг всего до зимы,

и не лучшие дни наступают в отчизне;

провожая друзей, постигаем и мы,

что  мы гости всего лишь на празднике жизни.

 

Бедный тополь в окне строен так же, но гол,

небо, что Ахерон, в тучах мрачных вся крона,

и последний листок, как последний обол,

тополь держит в руке, дожидаясь Харона.

 

Мифы древней Эллады понятны в Крыму,

сердце помнит и их, и уплывшее  лето:

но уходят друзья, я  уход их  приму,

но никак не пойму:  справедливо ли это?

 

                            2.

 

Справедливо ли это?..  Ответит ли кто-нибудь мне?..

Тучи все разгоняет, всё крепнущий, ветер с востока.

За окном голый тополь, как некий чертёж, при луне

серебрится, да я в чертежах-то, признаться, не дока.

 

Друг внезапно ушёл, помириться я с ним не успел,

не болел, не скулил, и вдруг –  на тебе, словно и не был!

Кто ведёт между нас беспощадный и точный отстрел,

забирая всех лучших и самых надёжных  на небо?

 

А какие стихи он писал, и для нас, и про нас,

если б жил, он бы стал плодовитее даже Сенеки,

и его не забудет вовеки наш крымский Парнас

да и мы не забудем, хотелось бы верить, вовеки.

 

                              3.

 

Бедный тополь в окне приютил пару жалких ворон,

ветер плачет в саду, да услышит, имеющий уши,

и плывут небеса, как свинцовый  плывёт Ахерон,

уносящий в Аид все надежды, все стоны, все души.

 

А на кладбище мест не осталось свободных, увы;

для страны молодой – это очень плохая примета;

и предзимнее море  лишилось навек синевы,

потому что предзимнее небо всё серого цвета.

 

Дорогие могилы забыть  не способна душа,

где стоит кипарис, вековые склонились маслины,

но в аллее мамаша не может поймать малыша

и немного теплеет на сердце от этой картины…

 

11-02-2010

 

---

Нетопыри

Фонарь за окном – центр вселенной, –  смотри,

как вьются под ним мошек тучи!

Летучие мыши – нетопыри –

снуют между крошек летучих.

 

Шныряют, зигзагами носятся тут

и мошкино воинство тает,

а чтоб описать тех полётов маршрут,

фантазии мне не хватает.

 

Исчезнут на миг и опять за своё,

предвидеть нельзя их атаки,

то врежутся в гущу, то кружат с краёв,

то вновь  исчезают во мраке.

 

Торопится редкий прохожий домой,

пройдёт, снова тихо, безмерно;

не могут, как птицы, летать по прямой

летучие мыши, наверно.

 

Наскоки, броски, пируэты их мне,

как ребус, угадывать  сложно,

судьбы моей дёрганной график вполне

полётом их выразить можно.

 

За мошками счастья бросался и я,

но шансы, что были, все вышли:

летучим  охотникам я не судья,

такими их создал Всевышний.

 

Фонарь в переулок полночный льёт свет,

облив палисадник и тую;

и чтоб доказать себе, что я поэт,

я это явленье рифмую.

 

17-06-2018

 

 

 

---

Рок-н-ролл

Дрогнул кипариса ствол.

В бухту шайка звёзд упала.

Зажигают рок-н-ролл

в ресторане Морвокзала

 

Бриза горная струя

хлябь глубинную утюжит.

В мире нашем – ты да я –

и никто другой не нужен.

 

Пляшут звёзды. Пляшет мол.

Пляшет остов пьедестала.

Зажигают рок-н-ролл

в ресторане Морвокзала.

 

Обожаю этот ритм,

этот с миром поединок;

он безжалостнее бритв,

он острее подлых финок.

 

Бодрость он вливает в кровь!

Сколько жизни той осталось?

В этом скверике любовь,

помнишь, наша начиналась?

 

Чу! Забрезжился рассвет

слабо-слабо, вполнакала,

и погашен в окнах свет

ресторана Морвокзала.

 

Не спеша пойдём домой.

Горизонт зарёй раскрашен.

Как люблю я, боже мой,

рок-н-ролл и юность нашу!

 

Элвис Пресли, Берри, Билл

Хейли – и не надо водки!

Сашка, наш комсорг-дебил,

вызывал для проработки.

 

Где тот Сашка?  Ни следа!

За спиною путь огромный.

Помню, помню те года,

ритмы рок-н-роллов  помню!

 

17-06-2018

 

 

https://yandex.ru/video/search?text=%D1%80%D0%BE%D0%BA-%D0%BD%20%D1%80%D0%BE%D0%BB%D0%BB&path=wizard&noreask=1&filmId=797

 

 

 

---

По убеждениям

Сквозь небо в созвездиях – метеорит,

 его наблюдают и Вена, и Прага,

 и если по внешности я – сибарит,

 то по убеждениям я – работяга.

 

 Талант – это труд, он помножен на труд;

 нет лучшего способа выразить – кто ты? –

 и если стихи мои вам – Very good! –

 то это и есть результат мой работы…

 

 В заливе дорожка из бликов луны,

 курортников здесь, словно дервишей в Мекке,

 а гребни Ай-Петри волной взметены

 и, неба коснувшись, застыли навеки.

 

И это ль не повод облечь их в стихи?

Вон груша –  цвела, а теперь –  плодоносит.

И снова нюансы, подвижки, штрихи

всё  новые жизнь мне всегда преподносит.

 

И значит, конца у поэзии нет,

и поисков путь, словно жизнь эта, вечен:

я, может, совсем никудышный поэт,

но свято шепчу я: «Ещё ведь не вечер!».

 

Я – кепи и бриджи, очки, с дымкой чуть,

зеркальные, клёвый браслет и так далее,

и бухта мерцает в очках, словно ртуть,

когда я гуляю здесь в римских сандалиях.

 

 Огни городские мерцают, бегут,

 в предгорьях сияют, спускаются к морю,

 и всё же талант (повторюсь!) – это труд,

 везде, где искусство, –  трудяги в фаворе.

 

 Вот вывел я строки – бумага искрит,

 наверное, правда – всё стерпит бумага:

 по внешности я, приглядись, – сибарит,

 но по убеждениям я – работяга.

 

 Я это с рождения понял умом,

 всю жизнь постигаю законы природы:

 недаром  судьбы моей весь метроном

 запущен был в Ялте на долгие годы…

 

 

---

Июнь - 2018

Июнь.  Ежевика цветёт.

Соседка лелеет рассаду.

Порхающих бабочек лёт

и сердцу приятен,  и взгляду.

 

На Набережной – обалдеть! –

такие красотки –  аж душно! –

не смог восхищение деть

своё   никуда  простодушно.

 

А ты не ревнуй! Я с тобой

так счастлив, что мир славословлю!

Мы связаны общей судьбой,

детьми и, конечно,  любовью!

 

Не прост, ох, довольно не прост

путь судеб под божией синью,

но Крымский – вот диво-то! – Мост

возник возвращеньем в Россию.

 

А чайки парят высоко,

а голуби бродят степенно;

вскипевшим шипит молоком

вдоль пляжа прибойная пена.

 

На пляже народу – не счесть! –

те – плещутся, эти – судачат!

Уверенность в будущем есть

опять у страны, не иначе.

 

Июнь. Весь клубникой пропах

квартальный базарчик у арки.

И пахнут магнолией – ах! –

как пахнут магнолией парки!..

 

08-06-2018

---

Гурзуфские улочки

 

Я снова здесь. Уже года иные.
Причал разбит. Да что причал? – страна!
Но те же, что и прежде, вижу сны я,
и та же, в бликах солнечных, волна.
Брожу с утра с неясной тихой грустью –
о чем? – Бог весть! –  брожу я, как мечтал,
по тихим старым улочкам гурзуфским,
которых я нигде не забывал.

Любить вовек их я не перестану,
не зря родными кажутся они –
все в кружевах акаций и платанов,
те маленькие дворики в тени.
В них теснота, зато тепла в избытке,
трещат цикады, шум глуша морской,
и вялятся, нанизаны на нитку,
янтарные кефали день-деньской.

Ступеньки узких лестниц пооббиты,
несёт в проулок ветер всякий хлам,
но здесь пересекаются орбиты
таких высот, что и не снились нам.
Ведь это здесь, когда волна лавиной
неудержимо к Адаларам шла,
«Курчавый маг!» – промолвила Марина,
и фраза эта сердце забрала.

И это здесь Шаляпин пел над морем,
Коровин слушал, как валы ворчат,
и горнами артековские зори
влекли к себе мальчишек и девчат.
Гагарин здесь дарил свою улыбку,
здесь Чехов жил… Короче говоря,
и мы с причалов здесь таскали  рыбку,
султанкою зовущейся не зря…

 

 

 

---

Лёд и пламень. СРП. 2017. Москва.

ЛЁД  И  ПЛАМЕНЬ

 

Литературно-художественный альманах. Москва. Союз российских писателей.2017. – 504 с. ил.

Автор-составитель Марина Анашкевич.  Главный редактор Светлана Василенко (Москва)

 

    В номере представлены поэты и прозаики, драматурги, художники, эссеисты и критики из Москвы, Санкт-Петербурга,

Иркутска, Нижнего Новгорода, Тольятти, Орла, Красноярска, Воронежа,  Петрозаводска, Ялты, Кишинёва,  Набережных Челнов, а также авторы, живущие в Бельгии, Японии, Чехословакии. Помимо традиционных и полюбившихся читателю рубрик «Проза», «Поэзия», «Обретение пространства», «Литературные истории», «Наши художники», «Качели», «Семейные архивы», «А кто его знает?», в этом номере мы предложили рубрику «Мастерская» и вновь органично появился раздел «Драматургия».

 

ISBN 978-5-901511-40-4                                                                                                                УДК В21.161.1-3

                                                                                                                                                           ББК 84 (2 Рос=Рус) 6

 

Стр. 186  Вячеслав  Егиазаров (Ялта). Гомер. Стихи

 

ГОМЕР

 

Изменяется город, меняется мир, человек

изменяется с ними, поддавшись и лжи, и прикрасам.

Не об этом ли пел в «Илиаде» сиятельный грек,

что был зренья лишён, но предвидел душою и нас он.

 

Не об этом ли пел, по руинам троянским бродя,

взяв гекзаметры волн в говор буйный, игривый и мирный,

и вином ионийским мерцала из кожи бадья,

наполнявшая амфору щедро рапсоду из Смирны.

 

Это позже её назовут по-турецки Измир,

это позже возникнут у мира другие приметы:

изменяется город, я сам, изменяется мир

и поют от Гомера об этом певцы и поэты.

 

Носит ветер те песни по вольным полям и лесам,

по морям их проносит, их знает небесная сфера:

изменяется мир, изменяется город, я сам

и об этом поэты с певцами поют от Гомера.

 

От Гомера до наших неверных  изменчивых дней

о любви, о войне, о судьбе – что на свете достойней? –

потому что ни небо не сделалось нынче синей,

ни Эвксинские воды не сделались нынче спокойней…

 

БЕЗ  СЮЖЕТА

 

След слизняка на листьях, как слюна

 блестит, узором вьётся по ограде.

 Через фрамугу полная луна

 льёт свет на стол, на книги, на тетради.

 

 И так светло, как днём; задумчив сад,

 к оконной раме льнёт каштан ветвями,

 газон под окнами не то чтоб полосат,

 а заштрихован длинными тенями.

 

Так всё плывёт, колышется, живёт,

поют сверчки, у нас в саду  ночуя,

что и душа моя уйти  в  полёт

уже готова, вдохновенье чуя.

 

 И свет включить не тянется рука,

 боясь разрушить сладостные звенья,

 пока вот эта лунная строка

 не завершит строфу стихотворенья.

 

 Всё зыбко и подвижно, как в судьбе,

 как в переулке, темном и проточном,

 я этой ночью думал о тебе,

 но без былой тоски, уж это точно…

 

Всё в жизни стало  лёгким и простым,

как любит повторять сосед Сан Саныч, 

обида растворилась, точно дым,

от сигаретки, выкуренной на ночь.

 

 Луна ушла. К окну прильнула ночь,

 ничто в сей жизни не стоит на месте,

 и я уже не в силах превозмочь

 отсутствие сюжета в этом тексте.

 

 

НАД  ЗАГАДКОЮ  ЖИЗНИ  МОЕЙ

                                     

                                  О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты

                                  Закон звезды и формула цветка.

                                                                                     Марина Цветаева

 

Мир подлунный то ль спит, то ли дремлет,

волны шепчут о чём-то скале,

и какою-то тайною древней

переполнено всё на земле.

 

В такт дыханью созвездий неблизких,

что мерцают в мирах, как пыльца,

начинают цвести тамариски,

птицы петь и влюбляться сердца.

 

Лунный свет. В парке лунные тени.

Стихли шумные материки.

И слова по законам растений

прорастают из почек строки.

 

И становятся кроной шумящей

с трелью птичьей молчанью взамен;

наши души к стихам настоящим

попадают негаданно в плен..

 

Потому мне частенько не спится,

всё я жду, что в одну из ночей

вдруг мелькнёт озаренье зарницей

над загадкою жизни моей...

 

ИЮНЬ

 

Лето в начале. Черешни с клубникой полно.

Время  лихое в июне для Ялты настало.

Пенсионеры играют в саду в домино,

кто помоложе – на море, оно – за кварталом.

 

Через дворы проходные пойду на  причал,

мельком припомню, как здесь обнимал свою Ритку,

как меня в юности грек пожилой привечал

и обучал, как вязать хитроумно крючки на ставридку.

 

О, как шикарно магнолии в парках цветут!

О, как султанка клюёт! Ну не Божия ль милость?..

Полной луны между зданий высотных маршрут

виден в окно, что-то поздно сегодня явилась.

 

День пролетел.  Ах, как ночи сейчас коротки!

Звёздной  прохладою бриз с гор сиреневых дул всё.

Ноет спина, наигрался вчера в городки,

есть ещё силушка, есть, только раз промахнулся.

 

Ты не звонила за сутки ни разу, а я

тоже молчу, но психую (скажу по секрету!);

слышал: в Гурзуфе навалом пошла скумбрия́,*

видимо, трёп,  в  море Чёрном дааавно её  нету.

 

Вот и кумекаю, глядя  во тьму  за окном,

много ли пользы несут наши вечные ссоры?

Ночь затянула селеновым всё полотном,

слышится смех и звучат в глубине разговоры.

 

Завтра пойду на рассвете мириться с тобой,

мама твоя вновь скептически охнет и ахнет.

Полночь, и слышно,

как тихо бормочет прибой

прямо за сквером, откуда магнолией пахнет…

 

* ударение местных рыбаков

 

 

ТОЙ  СТРАНЫ    УЖЕ  НЕТУ  В    ПОМИНЕ

 

 

Вектор времени сдвинут, скукожен

и привинчен к стене бытия.

– Это кто там женой неухожен?

– Это я, –  говорю, – это я!

Выйду утром – рассветная дымка,

облачишек бегучая рать.

Проиграл я финал поединка

с жизнью, если, конечно, не врать.

Ни подруги весёлой, ни друга,

с кем бы душу я мог отвести,

я давно уже вышел из круга,

где корыстность была не в чести.

Той страны уже нету в помине,

те святыни низвергнуты, вот,

но, подобна замедленной мине,

ностальгия о прошлом живёт.

Там писались стихи без надрыва,

там я цепок был на вираже,

там  т а к и е  просторы с обрыва

открывались над морем душе!

Что метафоры? К ним не стремлюсь я,

но, почувствовав прежнюю прыть,

я гимнастом, взлетевшим на брусья,

вновь хотел бы себя ощутить.

Да куда? Вектор времени скомкан.

Неприступно стоит Куш-Кая.

– Это кто там хромает с котомкой?

– Это я, - говорю, - это я!..

 

 

ТРЮИЗМЫ

                                                           

Жизнь без трюизмов была бы просто не жизнь, клянусь,

об этом спорить – конца не дождёшься прениям,

ведь даже то, что считаем святою Русь,

давно привычно, и не подлежит сомнениям.

 

А в небе Ялты летают чайки, тревожа взор,

то мчатся с криками, то тают в сини в своём парении,

и даже контур знакомых с детства рассветных гор

уже становится неким штампом в стихотворении.

 

Жизнь без трюизмов, пойми, утратила б некий шарм,

чем пара штампов в душевном тексте нам помешала б;

мы расширяем свои возможности, свой плацдарм,

мы для экстрима готовы в бездну сорваться шало.

 

Штамп – море синее, штамп – зелены поля,

когда их много в строке и жизни, стих станет пресным,

и даже за окнами эти гибкие тополя

приелись взгляду и, как бы неинтересны.

 

Я тривиальным порой кажусь нашим снобам, пусть,

ущербность их в самомнении ясна до жути,

я их претензии скоро выучу наизусть,

они шаблонны  уже давно по самой сути.

 

А ты сама мне вчера призналась в своей любви,

а я ведь тоже давно люблю тебя,  я ведь тоже,

и, если есть Ты на белом свете, –  благослови

любовь и нежность, Всемилый Боже, Всесильный Боже!

 

Жизнь без трюизмов была бы просто не жизнь, поверь,

их отвергать – не великих удел, а низких:

любимым быть и любить, избежать потерь

друзей и близких, друзей и близких, друзей и близких…

 

 

Я  БЕГУ  ИЗ  ДОМА  К  УТРЕННЕЙ    ВОДЕ

 

Зарекаясь не кривить душой нигде,

как залог, что мне по силам блажь сия,

я сбегал из дома к утренней воде,

глубине и чистоте учился я.

 

Море было безграничным в этот час,

солнце плавно набирало высоту,

я учился обходиться без прикрас,

ими можно лишь унизить красоту.

 

А когда рассвет терялся в свете дня

и, пытаясь удержать строкой его,

становилось вдруг понятным для меня,

что ещё я не умею ничего.

 

Я не знаю даже, как тут ни крути,

получился ль из меня вообще поэт;

мне на вечные вопросы не найти

никогда ответов вечных, их и нет.

 

Сокровенность, лишь она, мой талисман,

сокровенных чувств полно в стихе моём

но ползёт на берег матовый туман

и становится обманным окоём.

 

Искажаются черты предметов, лиц,

все деревья обретают вид иной;

я учусь неповторимости у птиц,

ведь у каждой птицы голос только свой.

 

И всегда, в счастливых днях или в беде,

удивляясь жизни или  жизнь  кляня,

я бегу из дома к утренней воде

и она здесь объясняет мне меня.

 

 

ТАТАРНИК 

                           

 Сквозь клочья тумана сиреневый лик

 мелькает, скрывается, брезжит.

 Откуда он взялся, зачем он возник,

 татарник суровый и нежный?

 

Под ветром порывистым, как маячок,

зачем он мне светит и светит?

Приладил паук  свою сеть на сучок,

кобель мой все кустики метит.

 

Бесснежный январь – мука крымской зимы,

стерпелись, но реже смеёмся,

и рухнувшей родины, кажется, мы

трагизм до конца не поймём всё

 

 Осыпались листья. Пожухла полынь.

 Печалью повеяло древней.

 В стране, где уже не осталось святынь,

 татарник вдруг душу согрел мне.

 

 Нет-нет  да  крупою в лицо сыпанёт

 с вершин, где гуляют метели.

 Ах, этот татарник так долго цветёт,

 что нет ни кровиночки в теле.

 

 Колючие ветви. Сухая трава.

 Пред ликом февральских инфляций,

 за что он имеет святые права

 так долго цвести и держаться?

 

 Имеет!

 А ветер порывистый зол,

 а солнце чадит вполнакала.

 Но если татарник ещё не отцвёл,

 и нам унывать не пристало.

 

 

 

 

---

Ах, это пресловутое либидо!

                                                                              Адольфу З.

 

Ещё порнушка иногда приснится,
ещё былых чувих навеет ночь,
но вспомню постаревшие их лица
и отгоняю те виденья прочь.

 

Я  на балкон с утра пораньше  выйду,

чтоб подышать и освежить загар.

Ах, это пресловутое либидо! –

при взгляде на девиц  - в груди пожар.

Их каблучки так цокают по плитам,

так грудки будоражат юный пыл;

я поклонялся Светочкам и Ритам,

Валюшек и Наташек я любил.

 Нудистский пляж припомню Коктебеля

иль Симеиза, – сразу бросит в пот:

вот филиал где рая, в самом деле,

вот эротических  фантазий где полёт.

 

К потенции  претензий нет пока что,

ещё я крепок, хоть местами сед,

и сексуально я могу покашлять

ещё вертлявым попочкам вослед…

 

24-05-2018

-:)))

---

Genius Loci

Я ЗНАЮ,   ЕСТЬ КРАЯ

Патриотизм смешон. Крушение державы

перенесли легко в тот ирреальный год.

И всё-таки люблю я склон вот этот ржавый,

на коем кое-где лишь молочай цветёт.

Люблю я этот пляж, пустынный, дикий, скальный,

шиповник на бугре, чей скос от соли сед,

и чаек кутерьму, их гвалт вдали скандальный,

когда они спешат за сейнером вослед.

Сюда всегда спешу из городских кварталов,

дыхание весны почуя, словно лес:

здесь пахнет, как нигде, в ложбинках снегом талым,

не потоптался здесь ещё как слон прогресс.

Я знаю, есть края, где жить намного легче

и даже есть края, живут где, как в раю,

но всю мою печаль лишь этот склон излечит,

лишь этот дикий пляж смягчит тоску мою.

Люблю, когда с яйлы повеет вдруг полынью,

ромашки пробегут волной из края в край,

и небо захлестнёт такой безбожной синью,

что в ней потонет гриф, как взгляд ни напрягай.

Космополитом я и не был и не буду,

хоть пудрили мозги политики и мне.

Софора по весне собьёт мою простуду

и перелётных птиц накормит по весне.

Летите! Добрый путь!

Я сам по белу свету

побегал-полетал в закрученной судьбе.

Не верьте крикунам, что любят всю планету,

коль отчий край в грязи, разрухе и беде.

И мне до боли жаль, что гибнут наши парки,

что в них высотки прут, закрыв всю неба высь,

недаром к ним летят вороны, чтоб покаркать,

как хорошо на свалках им пастись.

Патриотизм смешон?..

И всё-таки, и всё же

я этих милых мест с рождения поэт:

на свете для души нет ничего дороже,

для сердца ничего желанней в мире нет.

GENIUS      LOCI

От Меганома до Айя –

южнобережный поэт,

не гениален пускай я,

но и не бездарь, о нет!

Вот Алустон, вот Сугдея.

Ялта, Гурзуф, Симеиз.

Церковь Форосская, где я

с неба посматривал вниз.

Всё здесь люблю я до боли,

всем здесь я близок и рад;

запахи, в парках, магнолий,

сосен, в лесах, аромат.

Термы, могильники, фрески;

и, словно вещие сны,

крепости тень генуэзской,

эллинский профиль волны.

А за акацией тополь

в небе, что сини синей;

к бухте сбегает Кастрополь

и отражается в ней.

Сразу всего не расскажешь,

но, презирая уют,

пляжи и горные кряжи

в стих мой вошли и живут.

Помнят не зря Донузлава

рифы берет мой и плед,

и берега Балаклавы,

и голубой Фиолент.

В бухтах родных Тарханкута,
вот где экстрим, так экстрим:

взять лобана – это круто! –

и пиленгаса за ним!

Помнишь, под тенью портала,

в том переулке пустом –

«Genius  loci!» - сказала

и убежала потом.

«Genius  loci!» - и светом

залило лунный портал,

южнобережным поэтом

там я себя осознал.

И с благодарностью  Богу

замер я, счастлив и нем!

Всем нам обещано много,

всё ж воздаётся не всем.

Но вдруг повеет прохладой,

первым наплывом стишат,

строгим размеренным ладом

образы в строки спешат.

Весь отрешён я и значит,

чтоб ни писал бы, и как,

то Ай-Тодор замаячит,

то наплывёт Аю-Даг…

 

GENIUS    LOCI – 2

 Портрет современника смутен, в нём чёткости нет,

 не то чтобы к целому, еле приблизился к трети:

 успел рассмотреть я лишь несколько хилых примет,

 но этого мало, чтоб здесь говорить о портрете.

 

 Зато преуспел я в пейзажах, любимых всегда,

 и в них узнаваемы всё ж современников лица:

 над Ялтой стоит Крымских гор голубая гряда

 и Чёрное море прильнуть к её кряжам стремится.

 

А пляжи шикарные с меленькой галькой у скал,

безлюдные дикие пляжи, что несколько странно:

я рифмы усердно для строк необычных искал,

а тут они сами являлись легко и спонтанно.

 

Откосы крутые, на них можжевельник и тис,

стволы земляничника, красной покрытые кожей,

и я в них влюбился  сильней, чем в Елену Парис,

хоть это сравнение и неуместно, быть может.

 

 Плывут облака над ай-петринским славным плато,

 их дивные виды  лишь радостью можно измерить,

 я даже успел рассказать мимоходом про то,

 какие в лесах наших бродят чудесные звери.

 

 Я старою Ялтой пройду в златокупольный храм,

 где сердце так бьётся тревожно, возвышенно, гулко!

 Я строк не жалел проходным нашим добрым дворам

 и рифм не жалел этим улочкам и переулкам.

 

 И здесь я с любимою встретился, чтобы потом

 быть Небу признательным вечно за это мгновенье.

 О Крыме написан мной целый лирический том,

 а Крыму всё мало, всё дарит меня вдохновеньем.

 

 Взгляну на восток – в Карадаг упирается взгляд,

 на запад взгляну – Айя мыс, как взлетевшая птица.

 Сосновых лесов ниспадающий к морю каскад

 сливается с парками Южнобережной столицы.

 

 И я не стыжусь, что талант мой не очень высок,

 что не покорил мировых и вселенских просторов:

 и если в стихах я прославил здесь каждый мысок, –

 таким был задуман я, видимо, Божьей конторой.

---

Мерцали звёзды ярко

                                                        О.И.

 

Сентябрьские  сверчки трезвонят до зари,

Селены свет сусальный стоит сплошной стеной.

О, ты меня, как прежде, на танцы позови,

иль погулять у моря под этою луной.

 

Не позовёшь.  А помнишь, на склонах  Могаби

в сад забрели ничейный, румянилась хурма,

и ты меня просила: «Люби меня, люби!»,

я от тебя, пьянея, был просто без ума.

 

Сплетались наши руки, тела – не расплести! –

мы были, как в волшебном, очерченном кругу,

я это не забуду,  и ты меня прости,

я память переделать не в силах, не могу.

 

Мерцали звёзды ярко, кружился небосвод,

качались ветви сада, качалось всё вокруг,

я не забуду в жизни тебя и этот год,

в котором нас любовью жизнь одарила вдруг.

 

Так долго продолжаться, конечно, не могло,

ты  написала вкратце, мол, ты не мой герой,

но прежде, чем потухнуть, мне душу обожгло

лучом прощальным солнце, скрываясь за горой.

 

Тасует жизнь, как шулер, и жизни, и судьбу,

и в этом преферансе я проиграл тебя…

И снова фейерверки устроили пальбу

в честь окончанья  лета, курортников слепя.

 

Опять сверчки трезвонят в своих кустах всю ночь,

в их трелях то ли нежность, то ль тихая мольба,

а то, что мы не вместе,  душе не превозмочь,

душа не понимает, что значит «не судьба»…

 

 

 

 

 

 

---

Но всё равно

Как чуден Свет! Но мы в нём – гости!

Жизнь тает, словно в марте лёд!

Порою не хватает злости

на то, как быстро жизнь идёт!

 

Кто сотворил всё – жаден очень,

он скуп, старьевщикам сродни:

то укорачивает ночи,

то укорачивает дни.

 

Мы свыклись, примирились с этим,

тоску мы глушим, грусть, печаль,

но всё равно глициний плети,

цветущие, покинуть жаль.

 

Как мир прекрасен!  Мы в нём – гости!

Он никогда не надоест!

Увы, на ялтинском погосте

свободных не отыщешь мест.

 

Друзья там, папа с мамой тоже,

ты грусть мою не обессудь,

уже приходится итожить

и мне, и мне земной мой путь.

 

Но всё равно мы просим Бога

молитвой, песнею, строкой:

«Пусть продолжается дорога!

Пусть не иссякнет род людской!»

 

Как чуден мир! Но мы в нём – гости!

И чтоб смягчить свой «Аз воздам!»,

глициний майских чудо-грозди

свисают прямо с неба к нам…

 

13-05-2018

 

.

 

---

Я люблю побродить по знакомым местам наугад

  Всё врут календари


Шелковиц генуэзских чернильные сочны плоды,
мы, ватага мальчишек, шныряли в них скрытно, как урки…
Ах, в Аутке при Чехове были такие сады –
в кронах грецких орехов играли созвездия в жмурки.
Да и Чеховский сад рос как чудо на трудной земле,
виноградников чад был на радость «счастливому детству»,
и еврейского кладбища плиты мерцали во мгле,
и мерцали кресты православные с ним по соседству.
Речка бодро журчала, гремел водопад Учан-Су,
облака кучевые с яйлы проплывали над нами.
Хорошо мне на сердце, с собою я не унесу
это всё в неизвестность, о нём я поведал стихами…

Я сегодня порой по Аутке гуляю, как встарь,
я из ранга мальчишек шагнул незаметно в ранг дедов,
тонок жизни моей уже дней отрывной календарь
и совсем он не врёт, как шутил Александр Грибоедов.
Вот по лесенке этой бежали с девчонкой одной
через двор проходной, обнимались с ней возле сарая,
а под этим инжиром, что рядом с алеппской сосной,
целовался с другою девчонкой, что выбрать не зная.
Я смотрю, как сейчас реставрируют Чеховский сад,
розы буйно цветут: Чехов их обожал возле Дома.
Я люблю побродить по знакомым местам наугад
и всегда поражаюсь, как стали они незнакомы.

Снова греческой церкви сияют вблизи купола, –
то спортзалом была, то была она складом. И что же –
эра злых атеистов прошла, словно и не была,
и всех истовей крестятся те атеисты, о Боже.
Не приемлет душа меркантильный и алчный наш век,
что-то в мире не так, объяснить только я не смогу, и
половинка луны, так похожая на чебурек,
из-за новой высотки взошла и ушла за другую.
Рубят всюду деревья, чтоб виллу воткнуть иль гараж,
в заповедных лесах «раздаётся топор дровосеков».
Как бы Чехов сейчас описал этот дьявольский раж?
Впрочем, тут я не прав, уж давно описал его Чехов.

---

Мадьярская скрипка - 1954

(ресторан "Южный")

                                                                                       

 Памяти венгра Додика, скрипача

 

 …Тот кабачок у порта в старом доме

 так памятен, как будто был вчера.

 Там пьяные, кто в злобе, кто в истоме,

 матросы коротали вечера.

 Их ни «на бога» не возьмёшь, ни криком.

 – Не траться, фраер! Пожалей слюны!..

 Туда попасть считалось высшим шиком

 для слободской заносчивой шпаны.

 Там наливали в долг. И если ссуда

 была нужна, давала всем без слов

 буфетчица Ивановна, паскуда,

 скупавшая «котлы» у шулеров.

 А не вернёшь – ну что ж,

 хлебнёшь как надо! –

 блатные с «пиками» не «мусора», поди…

 Стекала в бухту звёздная прохлада,

 теснилась неприкаянность в груди.

 Ещё в порту не подорвали дзота,

 он бычился с готичной вязью – «ХАЛЬТ!».

 Любой пацан тогда «по фене ботал»

 и цвиркал через зубы на асфальт.

 А к дому возле рухнувшей акации

 за справками народ тянулся, где,

 что ты не скурвился при немцах в оккупации,

 без устали строчил НКВД.

 Из проходных дворов тянуло скукой

 дешёвой, как казённое сукно…

 Тот ресторанчик был шикарной штукой,

 похлеще, чем трофейное кино.

 Играл в оркестре там мадьяр на скрипке

 так нежно, словно знал он тайны птиц.

 Стихали споры. И уже улыбки

 черты смягчали огрубевших лиц.

 В дыму табачном плыли пары в танце,

 дрожал смычок у самого виска.

 Казалось, что владела иностранцем

 какая-то надмирная тоска.

 В глазах цыганских стыл туман далёкий

 и шёл на нас, как на берег волна,

 и понимал я той тоски истоки,

 настолько близкой мне была она.

 И удивлялся я: как в этом теле,

 большом и полном,

 по веленью рук

 такие чувства плакали и пели,

 что плакали и пели все вокруг?

 И просыпались души,

 – (или, что там?) –

 и полнились любовью и виной.

 Рыдала скрипка вовсе не по нотам,

 по судьбам, исковерканным войной.

 Сиротство… плен…

 разлука… гибель близких…

 то умирал смычок, то оживал,

 и, как в кино, руины, обелиски,

 мерцая, плыли через дымный зал.

 И зал смолкал.

 Сходились брови строго.

 – Присядь, танцор! Не надо!

 Не греши!..

 А скрипка разговаривала с Богом

 и с Ангелом Хранителем Души…

 И вот сейчас, пусть даже и солги я,

 что прахом всё,

 что выжег те года,

 щемяще в сердце ноет ностальгия –

 о чём? – бог весть! –

 но вижу, как тогда:

 тоскует скрипка, бредит бас-гитара,

 и Додик-венгр, лоснящийся, большой

 из золотого, с монограммой,

 портсигара

 подносит папироску с анашой…

---

И новый день врывается на площадь

Базар завален зеленью. Редис

с клубникой первой о престиже спорят.

Вновь Ялта превратилась в Парадиз

и вновь Эвксинским Понтом стало море.

Никто не помнит скуки зимних дней,

дожди забыты, мрак забыт в аллеях,

и небо всё становится синей

день ото дня, и море – всё теплее.

И ломится персидская сирень

из-за ограды шало, одичало;

небрежно сдвинув кепи набекрень,

пойду через горсад к родным причалам.

Из молодых там рыбачков   с утра

набрал бы военком не полк, так роту:

пора клевать султанке, и пора

мне вспомнить про подводную охоту.

Здороваются горлицы. Зимой

я их подкармливал и тех синичек стаю,

и потому характер мой крутой

они крутым, наверно, не считают.

Май взял своё. Над пляжем дельтаплан

трещит опять. Ну и опять, понятно,

приятно глянуть на девичий стан

и в шортах дам осматривать приятно.

На Пушкинском бульваре тень, уют,

и можно помечтать о встрече пылкой,

вот только жаль, что бомжи «достают»,

в кустах ища окурки и бутылки.

Но это мелочь, к ним народ привык,

не замечает их позор и стычки,

и пёс безродный обнажает клык

не злобно, а, скорее, по привычке.

Зато везде глициний синева,

влекут платаны зеленью и тенью,

и самые обычные слова

слагаются в стихи на удивленье.

А ветер флаг  над  мэрией полощет,

цвет неба цвета моря голубей,

и новый день врывается на площадь

в овациях взлетевших голубей…

 

 

---

Если слов не хватает

Шар бильярдный луны в лузу кроны платана упал;

эта светлая ночь объясниться желает помочь нам;

а в твоём перстеньке драгоценный мерцает опал,

и горит светлячок сигареты в саду полуночном.

 

А сверчки то смолкают, то снова трезвонят в ночи,

уголок наш сейчас – это центр, я уверен, вселенной,

через ветви мерцает оттенками царской парчи

полуночное море всё в бликах и блёстках Селены.

 

Этот крымский сентябрь нам от лета нельзя отличить,

даже можно устать от деньков неизменно хороших,

но уже паучок распустил инфернальную нить

и плетёт свою сеть для беспечных и немощных мошек.

 

Если слов не хватает, – всё может сказать поцелуй,

а любовный язык вечно юн, и придуман не нами,

и летучие мыши скользят над верхушками туй,

и пикируют вдруг, нас почти задевая крылами.

 

Как пьянят эти руки, которых желаннее нет,

как тоскую без них в ожидании ночи весь день я:

перламутровой бухты чарует серебряный свет,

он беззвучно вздыхает, глубин ощущая волненье.

 

Если слов не хватает, – то, значит, они не нужны,

значит, нам и без слов в мире этом легко и прекрасно –

эти трели сверчков так сегодня безумно нежны,

что слова не нужны, потому что и так нам всё ясно.

 

В лунном свете все звёзды померкли и еле видны,

тени лунные ночь, под копирку, всё множит и множит,

и до сада доносится шёпот и говор волны,

что с волною соседней никак наболтаться не может…

 ЗВОНИ И ПРИЕЗЖАЙ!!!

                                      О.И.

 

Я пережду, пока спадёт жара,

с веранды выйду в сад, люблю там тень я.

У персиков такая кожура

румяная, что просто обалденье!

Ты помнишь сад наш? столик? две скамьи?

Там бриза с гор стихали все потоки.

Под вечер запевали соловьи

и буйствовали в гуще крон высоких.

Бывало песен Танича слова

тянуться заставляли к сигарете,

сквозь листья небосвода синева

казалась самой синею на свете…

На Пушкинском бульваре гам и смех,

народу там, как грязи, то бишь – пыли.

Инжир, айва, и грецкий мой орех

тебя, надеюсь, тоже не забыли.

Звони и приезжай! Характер твой

люблю, он, как напев молдавской дойны;

вблизи шумит накат береговой

ритмичный и, как голос твой, спокойный.

Ты вспомни нашу битву за доской

за шахматною – в маминой квартире.

Я и сейчас, борюсь когда с тоской,

хожу всегда с е2 на е4.

А я живу от моря в двух шагах,

чем, изъясняясь чуть витиевато,

тебе и объявляю снова «шах!»

и вряд ли сможешь ты избегнуть «мата!».

Не каламбурь! Я до сих пор люблю

в мечтах себя представить графом, лордом,

и чайки вслед несутся кораблю,

чтобы на вантах прокатиться гордо.

Ты приезжай! У нас уже жара

не жарче, вспомни, маминого плова,

а персиков румяных кожура

такая, что балдею, право слово…

 

---

Обожаю поэзию жизни!

Начинается день с переклички охрипших ворон,

с просветления окон, которое кличут рассветом;

отговорку найдя, я всегда избегал похорон

мне знакомых людей, сам себя ненавидя за это.

 

Я не мог выносить даже близко понятие – смерть,

я его избегал, словно варвар какой-то, поверьте,

даже в строчки стихов это слово не мог я посметь

занести, потому что боялся присутствия смерти.

 

Всё боялся, что смерть, как зараза, прилипнет ко мне,

избегал похорон, а потом (на упрёки!) – винился,

а ещё я боялся гадюк и хвостатых комет –

суеверья микроб видно с детства во мне поселился.

 

Если снится покойник: «К дождю!» – знатоки говорят,

что ж, проверено, правда, не стоит ловить их на слове:

кипарисы на местном погосте построились в ряд

караулом почётным у самых родных изголовий.

 

Здесь друзья и родные, тут свой, обособленный, мир,

я иду по дорожке, пленённый навязчивым клипом:

вот кумир нашей юности, трижды прошедший Памир,

вот кумир наших мыслей, Парнас покоривший с Олимпом..

 

А вот здесь мой дружок, утонувший нелепо в тот год,

когда стал Чемпионом страны, и поймали белуху,

а вокруг разместился, такой же весёлый народ,

мне почти незнакомый, но, видимо, близкий по духу.

 

Я теперь не боюсь ничего: фатализму судьбы

я поставил предел, – мир един, а не просто моя оболочка,

жизнь даётся нам раз, и даётся она для борьбы,

то есть жизнь ради жизни, и смерть в ней – логичная точка.

 

Эту тему всю жизнь я рассматривал с разных сторон,

ведь она с нами всюду, и в радости с нами, и в горе:

начинается день с переклички охрипших ворон

и с коротких скандалов простуженных чаек над морем.

 

И, проснувшийся с ними, ты знаешь: не близок закат –

будут свадьбы греметь, будут скорбные правиться тризны,

но понятие смерти я всё же стараюсь за кадр

и сейчас выносить, обожая поэзию жизни…

 

---

Черешневые облака

ДОЛОЙ, ДОЛОЙ ПЛАЩИ!

                                                       

Долой, долой плащи!

Замешкаться опасно!

И сути не ищи

там, где и так всё ясно.

Представь: мыс Ай-Тодор –

стоит скала в лиловом,

а цвет апрельских гор

ещё не назван словом!

И неба бирюза

все дни на небосклоне,

в ней, словно стрекоза,

тот вертолётик тонет.

 

Цветёт уже сирень,

муската зелен стебель,

и с тучкой набекрень

зубцы Ай-Петри в небе.

А майские стрижи,

внезапные, явились, –

такие виражи

нам даже и не снились.

Снуют, снуют, снуют,

мелькают, словно рой, но

в душе моей – уют

и на сердце спокойно.

 

От солнечных зеркал

в глазах неразбериха,

и полный рыбой трал

вирает сейнер лихо.

А потому плащи

долой! Долой рубаху!

Ты, скука, трепещи,

верней (тьфу-тьфу!) –

мир праху!

На море штиль, и я,

взглянув, опешил: – Сила! –

такого бытия

душа давно просила.

 

 

        ЧЕРЕШНЕВЫЕ   ОБЛАКА   

Апрельских черешен цветут облака по дворам,

плывут облака, как черешни цветущие, славно,

и снова к забытым душа потянулась мирам,

она фантазёрка, душа, а весною – подавно.

 

Мир детства, в котором для счастья мы созданы все,

мир юности шалой, в котором до счастья полшага,

и вот на рассвете мы вышли в луга по росе,

и вот на закате бредём по угрюмым оврагам.

 

Ах, снова метафоры суть затемнили легко,

а быть непонятным талант запрещает, не мне ли?

Мир детства, мир юности, как же они далеко,

как рвётся душа всё равно к ним в цветущем апреле!

 

По ялтинским улочкам снова брожу дотемна,

тебя вспоминаю (вот тут рассмеялась, не ты ли?).

Какие прошли незабвенные здесь времена,

какие миражи случались здесь с нами и были!

 

Апрельских черешен цветут облака по дворам,

в лазоревом небе такие ж весь день хороводят,

и строго строка избегает трагедий и драм,

апрельской тематике явно они не подходят.

 

Но жизнь – это жизнь, и трагедий хватает везде;

Крым вышел без бед из царящего рядом содома;

я шлю мои мысли сияющей в небе звезде:

пусть мирные звёзды над Ялтою светят и домом.

 

Мажорные строки сама мне диктует весна,

грустить не даёт, и за этим следит она зорко,

и снова душе оболочка земная тесна,

миры ей нездешние снятся, – она фантазёрка…

 

ЛЕПОТА

Какая благодать,

 скворец загнул коленце,

 ну, как тут не поддать,

 когда ликует сердце!

 

И как же не запеть,

 когда душе поётся,

всё пьёт гора Медведь

даль моря, не напьётся.

 

И первая сирень

красой затмила зори,

я, кепи набекрень,

гуляю возле моря.

 

Глициний синь сильней

небесной сини самой,

я написал о ней

стих, нет – эпиталаму.

 

Невестою весна

вальсирует, крылата,

и снова не до сна,

как в юности когда-то.

 

Лучист Ай-Петри взор,

 хмельна цветеньем Ялта,

 от мыса Ай-Тодор

 летит, как птица, яхта.

 

Весёлых женщин взор,

парк, скверы под луною,

достигнул кромки гор

лес взвившейся волною.

 

Ну, рай! – ни взять, ни дать.

 Ещё: – бокал токая!

 Какая благодать!

 О, лепота какая!

 

А в парках и садах,

 где вы, конечно, были,

 скворцов рулады – ах! –

 да уж не соловьи ли?!

 

Нет, право, соловьи!

 И, фарту потакая,

 на шутку: се ля ви! –

 да, подтвержу, – такая!

 

---

Кольцо царя Соломона

Маргинальный синдром от крушенья империи – тяжек,

и банально сейчас тех вождей костерить-материть;

я уже опасаюсь любых заграничных подтяжек:

слишком петли из них научились легко мастерить.

 

Вот плывут облака над яйлой, над Ай-Петри, над морем,

над чертой горизонта, над сотней чужих ойкумен;

вот бы так же уплыли куда-нибудь беды и горе,

да не могут пока подхватить их ветра перемен.

 

Лишь любовь и спасает от мыслей подобных  и муза.

Как душа веселится, довольная точной строкой!

А в июне польстились на сочную мякоть арбуза –

с пестицидной отравой попали в больничный покой.

 

И пошло, как по маслу: таблетки, вливания, рвота,

деньги, деньги и деньги, а нет их, считай, что «писец!»,

и почти целый месяц мне снилась сапёрная рота,

и по минному полю я шёл, как когда-то отец.

 

«Всё пройдёт!» – так гласит на кольце соломоновом надпись.

Всё пройдёт! Как ни грустно, за годом проносится год.

Я найду в инструментах напильник – малюсенький надфиль,

и на перстне моём будет тоже девиз: «Всё пройдёт!».

 

Маргинальный синдром побороть удаётся не сразу,

не рога, чай, отбросить, как могут олень или лось;

ведь не сразу я понял кольца соломонова фразу,

но потом усомниться, ни разу мне в ней не пришлось…

 

Маргинальный синдром от крушенья империи – долог,

всё зелёной тоски с каждым днём нетерпимее гнёт,

и не смог предсказать наших бед ни заезжий астролог,

ни мудрец записной.… Лишь одно на душе: «Всё пройдёт!»…

 

 

 

---

Через ямб и хорей

Сколько б я ни изведал

экзотичных морей,

все познаю победы

через ямб и хорей.

Ни за что не устану

в этих поисках я:

манят дальние страны –

это суть бытия!

 

Человечность и совесть,

как в душе, так в крови.

Жизнь – великая повесть

о судьбе и любви.

И главенствует Слово,

где бессилен свинец.

Зря ли мудроголово

Слово – Бог и венец?

Я учусь у природы

через ямб и хорей,

пониманью свободы

её, как моей.

 

Кто-то крикнет: «Нелепо!», -

в ответ отмолчусь:

геометрия неба

дружит с алгеброй чувств.

Что мне грех словопрений,

коль со звёздных орбит

свет Селены колени

твои серебрит…

---

Пауки

 

Как в банке пауки,

перекусались подло;

чесались кулаки

давно на это кодло.

 

Взяла брезгливость верх.

Я плюнул, и растёр.

И счастья гордый стерх

привольно взмыл в простор.

 

Кто вырвался от них,

тот заново родился,

об этом верный стих

вдруг рассказать решился.

 

Паучьих цепких лап

коварна деловитость,

у них там свой сатрап,

свои лакеи, свита.

 

Все ненавидят всех!

Любовь? О чём ты? Что ты?

Соперников успех

доводит до блевоты.

 

Паучья та среда

плетёт удавки, сети,

не ведает стыда,

как я давно заметил.

 

Заманят, завлекут,

польстят, мол, будь, как дома:

их всех терзает зуд

завистникам знакомый.

 

Там паучиха ест

мужей, меняя позы.

Кому не надоест

отвратный симбиоз их?

 

Мне с ними не с руки.

Ушёл! Дул ветер с юга.

Как в банке пауки,

они грызут друг друга…

 

 

---

Ялтинской весны волна

 

Ялтинской весны волна захлестнула Крым и дали,

бриз гуляет в переулках, пахнет морем, чуть горчит,

полуночная луна наподобие медали

так блестит, что небосвод, словно франт, слегка форсит.

 

Полнолуние. Апрель. Под балконом бродят кошки.

Абрикосы с алычою облетают в тьме густой.

Я кидаю голубям на рассвете хлеба крошки,

воробьи же тут как тут, суетятся меж кустов.

 

Отрыдали журавли, откричали гуси в небе,

перспектива лучшей жизни стала явственно видна;

на озёрах Могаби появился первый лебедь,

через день уже их пара, через два – ещё одна.

 

Вся в листве уже сирень в палисаднике у дома,

как сказал большой поэт: «Надо сарафаны шить!».

Если радостно душе – это каждому знакомо! –

в ней рождаются стихи, их ничем не заглушить.

 

Скоро Пасха! Скоро Май! Скоро сбудутся надежды!

Скоро ласточки вернутся! Опьянит стрижей полёт!

Это здорово приятно, каждый день слоняться между

замечательным прошедшим и меж тем, что завтра ждёт!

 

Грусть  на лицах у девчат появляется всё реже.

Друг звонит из Балаклавы, всё зовёт на Фиолент!

Ялтинской весны волна захлестнула побережье,

через горную гряду ринулась на континент.

 

И уже не удержать звонкий бег её, журчащий,

и о слякотной зиме вспоминать нам недосуг:

вербы веточки несут из облитой солнцем чащи

две девчонки, а Дружок с лаем носится вокруг…

 

01-04-2018

 

КОНДУКТОР,   НЕ   СЕРЧАЙ!

Качаются каштаны,

ввысь рвутся тополя,

отмаялась в туманах

апрельская земля.

 

В конце бульвара – море,

к нему – в заборе лаз,

цинично на заборе

косит ворона глаз.

 

Смотри, в конце квартала

из школьного двора

рыбёшками из трала

несётся детвора.

 

Я забегу в троллейбус

за строчкой в новый стих,

отгадывая ребус

пейзажей дорогих.

 

Я два кольца проеду

(кондуктор, не серчай!),

чтобы с тобой к обеду

столкнуться невзначай.

 

Уже цветут черешни!

Их запахи лови!

Наверно, климат здешний

замешан на любви.

 

Наверно, я с тобою

давно вдвоём в душе,

а небо – голубое –

и майское уже…

 

ТОПОЛИНЫЙ   ПУХ ЛЕТИТ

                                     

Тополиный пух летит, с ним играет лапкой Мурка,

на плечах кариатид трескается штукатурка.

Возраст дома – третий век, он почти дошёл до точки,

очень старый человек за столом сидит в тенёчке.

Ничего уже не ждёт, вспоминает что-то, шепчет,

для него и этот год пуст и тёмен, как прошедший.

Облетает цвет с ветвей

двух акаций по-за школой,

Мурка ловит пух, он ей

снегом кажется весёлым.

Не понять ей, что в саду благолепном, добрым вроде,

просто так вот, на виду, жизнь из жизни прочь уходит.

Время близится к концу, к воробью крадётся кошка,

но пчела несёт пыльцу на животике и ножках,

смех взлетает, кружит крик то ли пляжников, то ль чаек;

за столом сидит старик,

ничего не замечает…

 

 

---

Нас ещё не долбали ни жизнь, ни элита страны

За Форосом раздолье, – мыс Сарыч, маяк, Куш-Кая,

бухта Ласпи, как зеркало, – с тропки нахоженной верхней;

закипает уха в котелке, а в траве чешуя

золотых лобанов, как роса, то лучится, то меркнет.

 

Нас еще не долбали ни жизнь, ни элита страны,

и ещё Горбачёв яд Иуды лелеял в сторонке,

и полдневных цикад звук звенящей гитарной струны

так в экстаз приводил, что боялись мы за перепонки.

 

А друзей и подруг было много, всех жизнь берегла;

был Господь, видно, в духе в небесной, простите, конторе;

и парила в зените легко, словно ангел, бела,

черноморская чайка над нашей палаткой и морем.

 

Это позже мыс Сарыч займёт президентский дворец,

и наставят охраны, чтоб замыслы «мудрые» зрели,

и державе могучей придёт, уж простите, писец,

но тогда мы об этом ни думать, ни знать не посмели б.

 

Разве можно тогда угадать было нынешний бред,

алчность, глупость вождей, всенародную горечь и драму,

но уже где-то зрели микробы теперешних бед,

и об этом ни Глоба не ведал, ни сам Нострадамус…

 

Мы ныряли у скал, каждый асом был в этих делах,

рыб повадки узнать, оказалось не очень-то сложным,

и с тобою однажды нас жизнь мимолётно свела,

и мы вынесли всё, что казалось иным – невозможным.

 

Столько лет пронеслось. Мы промчались вчера, как стрела,

в «мерсе» старого друга: наш Сарыч бурлил бурунами,

но парила в зените легко, словно ангел, бела,

черноморская чайка над морем, над миром, над нами.

 

На Приморском бульваре людей в это время полно,

Севастополь родной воспевал в своих виршах, не я ли?

Крымских гор подступало зелёной волною панно

на обратном пути и сверкали бескрайние дали.

 

Знаменитый Форос промелькнул, как виденье, как сон,

и Меллас промелькнул, Мухалатка, Кастрополь, Алупка! –

и средь белых барашков, под парусом, словно Ясон,

кто-то вёз Золотое руно нашей юности хрупкой…

 

 

---

Солнечный март

                                       

Море подснежников, крокусов, примул,

гор фиолетовых в небе гряда,

это ль, ответьте, для сердца не стимул,

чтобы забыть о хандре навсегда?

 

Город внизу в дымке сизой растаял,

льют небеса на весь мир бирюзу,

кружится чаек над соснами стая,

напоминая, что море внизу.

 

Горный кизил, как парчою одетый,

пчёлы затеяли первый свой мёд,

и вдохновение ищет поэтов,

а не, представьте, не наоборот.

 

Кто-то стращает, мол, март ненадёжен,

остерегает, мол, как бы там не

выхватил меч заржавевший из ножен

бледный февраль, да не верится мне.

 

Мартовский лес крымским солнцем обласкан,

мир в переменах, как пел Виктор Цой,

шмель прожужжал, зацепился об лацкан,

метку оставив цветочной пыльцой.

 

С крыльев порхающих бабочек тоже

к пальцам пыльца прилипает – пусти! –

только природа очистить так может

мысли, и чувствуешь счастье в горсти.

 

Дома сидеть – понапрасну рвать душу!

Воли мы, что ли, уже лишены?

Пенье ликующих птиц не нарушу,

свод не затрону лесной тишины.

 

Бабочки пляшут над яркой поляной,

месяц назад здесь всё было в снегу:

и восхищаться, вовек не устану,

не удивляться, вовек не смогу!

 

Просто напьюсь из ручья под сосною,

слушая в небе космический гул;

крокусы в прятки играют со мною,

думаешь, крокус, а он вдруг – вспорхнул…

 

---

Как Сальвадор Дали

Держись от стай вдали,

от стад – риск максимален!

Как Сальвадор Дали,

будь индивидуален!

 

Беги от всяких школ,

от всяческих союзов,

знай – это не прикол –

они всегда обуза!

 

Союзы, секты – тьфу! –

заметил, никнет стих-то,

ознобом бьёт строфу,

когда она о них-то.

 

Держись, мой стих, держись!

Ведь, что немаловажно,

ты воспеваешь жизнь,

а не деляг сутяжных.

 

От пакостников жди

лишь пакостей. И кстати,

у них свои вожди,

свои рвачи и тати.

 

На прихлебателей

их

зло строку науськай!

Сто пятьдесят налей –

и залпом! без закуски!

 

Не полегчало? Нет?

Как Сальвадор, будь честен!

Беги от стай, поэт!

Беги со мною вместе!

 

Не творчество – а спесь,

амбиций дух базарный,

взрывоопасна смесь

завистников бездарных.

 

Вот сбились в коллектив,

а он: (уйми смятение!)

в интригах – ой, ретив! –

и гений – в самомнении…

 

---

Смеясь и плача

                                Возвратились только б по весне бы.

                                Только б возвратились по весне…

                                                                  (из ранних стихов)

 

Потянулись птичьи стаи к югу,

ветер стал листву с ветвей срывать,

ничего печальней нет, чем вьюгу

с первою строкой зарифмовать.

Значит, всё! Отпело наше лето!

Счастья флёр и зыбок, и летуч…

Золотой дугою арбалета

месяц выплывает из-за туч.

Почему летящих стай стенанья
в оголённом и пустом саду
мне напоминает расставанье
наше в трижды проклятом году?

Я себя обманывать не стану –

норов крут, но в чём-то слабоват:

если руки тянутся к стакану,

не стакан же в этом виноват.

Вот и пью, смеясь и плача, в небе

зенками блуждая снова, и –

возвратились только б по весне бы,

только б возвратились журавли.

Стоп! Себя цитирую я, что ли?

Тоже классик, блин, – и ой! и ах! –

почему так привкус этой соли

горек на обветренных губах?

Почему в глазах копится влага

и, остынув, море всё синей,

и волна, волна от Аю-Дага

набирает лютость всё сильней?

И уже растёт предчувствий ком всё,

где-то здесь, внутри, и я в тиши

говорю себе: опять знакомься

с неуютом собственной души.

Никого обманывать не буду,

снисхожденья тоже не прошу:

я давно в душе, словно простуду,

птичью неприкаянность ношу…

 

---

Весь мир заполнен гулкой тишиной

А я ещё не понял до конца,

моря проплывший, исходивший сушу,

как с крыльев бабочек цветочная пыльца

нам обновляет и ласкает душу.

Зато уже признать и я готов

и утверждать готов всенепременно,

что завыванья мартовских котов,

для кошек – чары музыки вселенной.

Трубит олень в заснеженном лесу,

на зов рогач идёт, поляна – смята! –

и я не трону выстрелом лису,

когда резвятся рядом с ней лисята.

Что есть любовь? Волнение в крови?

Я парадоксам жизни не обучен.

Когда проходит магия любви,

мир, как душа, и нем, и пуст, и скучен.

Но дело в том, что нет любви конца,

небесной тайны рифмой не нарушу:

как с крыльев бабочек цветочная пыльца,

она  опять одушевляет  душу.

И плещутся рыбёшки на мели,

и громыхают в отдаленье грозы,

жужжащие серьёзные шмели

барахтаются в лепестках мимозы.

Весь мир заполнен гулкой тишиной,

в ней звон росы, в ней зорь рассветных алость,

и жизнь не представляется иной,

и никогда иной не представлялась…

 

---

К реке

                                                                      Per aspera ad astra!

 

Рассудку вопреки, когда в цветеньи ветви,

кустарник у реки колюч и неприветлив.

С рожденья тёрн коряв, угрюм, самоуверен;

себя поукоряв, крадусь к тропе средь терний.

Нет, я совсем не бог, и, хоть мой быт суровый,

я никогда б не смог носить венец терновый.

Ай, здесь пройти нельзя, тёрн даже спелый – терпкий!

По заводи, скользя, несутся водомерки.

И тянет душу к ним, к воде зеркально-белой,

я божий пилигрим, блуждаю здесь без дела.

Мне небо шлёт стихи и прочь зовёт от прозы

туда, где лопухи, где майские стрекозы,

где речки говорок манит сюжетом новым,

я никогда б не смог носить венец терновый.

Я поищу к реке другой проход, где тальник,

а то бока строке царапает кустарник.

Всё тёрном заросло –  в колючках мирозданье,

и нет достойных слов пока что в оправданье..

Средь майских разных див, Амур, где гладь сверкает,

меня опередив, как бабочка, порхает…

 

 

 

 

 

---

Хрустальные розы

                                                              Свете

 

Зима вернулась: снег витает, и
мороз такой, ну просто холодина!
Смурные дали тёмны и глухи, –
или темны и глухи? – всё едино.
На батарее кошка жмурит глаз,
герань с окна спихнула. Ну и дрянь же!
А крымский переполненный Парнас
уже не манит так меня, как раньше.

Но тянется рука к карандашу.

сажусь к столу, слегка расслабив спину:

я этот миг, уверен, опишу,

чтоб не пропал он в будущем, не сгинул.

А ты читаешь старый том Дюма,

от куртуазных сцен, я вижу, млеешь;

у нас вся календарная зима

была весны теперешней теплее.
Всё уступает март за пядью пядь
зиме, грустит в горшочке амариллис,
и мы с тобой поссорились опять,
хотя недавно только помирились.
Вспотели окна. Тусклая луна
засела в кроне тополя, как птица,
тень у сараев тенью горбуна
в снегу средь лунных пятен копошится.
Но звёзд не видно. Глухо и темно.
И пива нет. Всухую ем горбушу.
Какою-то печалью неземной
возврат зимы переполняет душу.
И грустно помнить, что ещё вчера
дрозды под солнцем пели, – виртуозы! –
хрустальные выращивает розы
мороз на стёклах, пальмы, веера…

 

 

---

Первый снег

                                            С.Е.

 

Дождь моросил пять дней уже, и гнили

в кюветах листья – дети летних нег,

но тучи отсыревшие уплыли

и вслед за ними выпал первый снег.

И я, твои следы увидя в сквере,

пошёл по ним, легко смиряя пыл,

в своё везенье и удачу веря,

с которыми давно в разладе был.

А снег всё шёл. Следы покрылись снегом.

Искрился он на клумбах, как слюда.

И мне казалось, что под этим небом

мы не были счастливы никогда.

 

Кружился снег, вальсировал, не таял,

румянил щёки женщин и девчат;

снеговика мальчишки у сараев

слепили и восторженно кричат…

 

Когда сойдёт он, зачернеют кроны,

вновь город обретёт знакомый вид

и золото ай-петринской короны

на зимнем солнце тускло заблестит.

И вот тогда, грустя, как о потере

мечты, что вновь растаяла, маня,

твои следы искать я буду в сквере,

не находя их и, весь мир кляня…

А что весь мир? Ему и дела мало,

не помнит он в своём избытке сил,

как ты меня здесь в сквере обнимала

в те дни, когда и дождь не моросил…

 

 

---

Парафраз

Покорил я все вершины

Крымских гор, как волк.

Настоящие мужчины

видят в этом толк.      

Знаю, горы есть повыше,

но отвечу в лоб,

что у многих «едет крыша»

и от наших троп.

Я стоял на Роман-Коше,

шёл по Демерджи.

Думаешь, ходил за гроши?

Ха, карман держи!

Я ж сказал, что в одиночку

и под соек щёлк.

(Прочитай вторую строчку,

где пишу – «как волк».).

Выбредал я на Ай-Петри

по Кизил-Кае,

за сосну цеплялись ветры

на крутой скале.

Я и сам цеплялся тоже

за любую щель.

Было – аж мороз по коже! –

Зуб даю!

Поверь!

Для чего?

Ну что ответить?

Что в себе несу?

Там лишь ветер! Чистый ветер!

Скука вся – внизу.

Скука лжи, непостоянства,

скука наглых слуг,

скука смога, скука чванства

торгашей-хапуг.

Пьяных оргий скукотища,

скука анаши,

скука добыванья пищи

и потерь души.

Эта скука, эта сука,

серая как мышь,

в сердце ломится без стука…

Погоди!

Шалишь!

Эту скуку городскую –

к ногтю! –

разорву!

Если чем-то я рискую,

значит, я – живу!

Парафраз явился кстати,

он уместен тут…

А какие на закате

облака плывут!..

 

---

Встал на скале муфлон

В Большой каньон с плато шоссе ползёт, петляет,

и вдруг нарушен наш бесхитростный транзит:

встал на скале муфлон и, как собака, лает

на «жигулёнок» наш, что спешно тормозит.

Нет, не мираж пленил, не глюк морочил нас всех,

возникнув на скале, над морем буйных крон,

и подняли мы зря тогда водилу на смех

когда он закричал: «Муфлон стоит! Муфлон!»

Мы высыпали все, балдея от восторга,

и винторогий бог исчез вдруг, словно сон;

вдохнув полынный чад, чья глотка не исторгла

тогда победный клич неведомых племён?

В хрустальной синеве носились и кружили,

то, исчезая вмиг, то вновь кружа,

неуловимы, ласточки, стрижи ли

в стремительных и резких виражах.

Лес буковый шумел, звенела высь над нами,

и ликовали мы ватажкой удалой,

и долго горный гриф бесшумными кругами

скользил над островерхою скалой.

И долго не могли в самих себя прийти мы,

но жизнь берёт своё, и всё ж среди забот

той встречи дивный миг, негаданно-интимный,

всё в памяти живёт…

---

Любая власть - насилие!

                                                              Всякая власть от Бога

 

Любая власть – насилие!  Иначе

она не власть. (Такая вот струя!):

одни имеют виллы, замки, дачи,

другие не имеют ни… ничего.

 

Банкиры, олигархи, депутаты,

советники… (Там те ещё финты!).

Ты не из них? Прости!

Тогда 3,14з даты

и на тебя косятся все менты.

 

Любая власть – насилие! И даже

власть церкви (О, простите  грешный рот!):

недаром и в раю войска и стражи

архангелов небесных у ворот.

 

Власть дьявола стократ, конечно, хуже!

Клубок змеиный носим все в груди.

Взгляни на мир! Он ничего снаружи!

Вглубь загляни! –   Господь ни приведи!

 

Любая власть – насилие!  Бесспорно!

Когда во власть внедряется жульё –

бандиты процветают, взятки, порно,

лишь только бы не трогали её.

 

Ах, как поют до выборов, как вьются,

всем обещают мир и счастье дать:

достигнув цели, тут же отрекутся,

не актуально, скажут, – надо ждать!

 

Любая власть – насилие! Запомни,

ей чхать на всё твоё житьё-бытьё:

от власти я, как ты, далёк, зато мне

и не идти, куда мы шлём её.

 

 

---

Крамольные мысли

Если верить прогнозам, к нам явно крадётся зима,

облетают каштаны, платаны, инжиры, черешни.

А гламурные мурочки все посходили с ума,

норовят закадрить хоть китайца на саммите здешнем.

 

Облака кучевые над Ялтой плывут и плывут,

лето кануло в Лету, да нету конца фейерверкам.

И опять президент, улыбаясь с экрана, как плут,

призывает всех нас к европейским стандартам и меркам.

 

Через сад Городской я к причалам пойду не спеша,

и в него (в Городской!) магазин влез подобьем параши:

от политики нашей давно неспокойна душа,

значит грош ей цена, этой самой политике вашей.

 

Продувной партбожок, наплевавший на местный запрет,

строит летом дворец в самом центре,

                                                             квартирок на сто так,

ресторан «Белый левъ» стал похож на вокзальный буфет

или избу-читальню на фоне бандитских высоток.

 

Всё ясней понимаю, что город уже не сберечь,

навалились стройбанды, как рой саранчи на колосья,

и монетой разменною стал наш язык, наша речь,

наше русское слово, с которым родился и рос я.

 

И ловлю я себя на крамольной мыслишке в груди,

что командует нами то ль псих, то ль духовный калека.

Море в белых барашках, как барский парик в бигуди,

да простится сравнение  это из прошлого века.

 

И ловлю я себя, что уже перестал я любить

этот город родной, где родился и вырос, в котором

так уродуют парки, леса, даже могут убить

из-за сотки земли, чтоб поставить гараж там с забором.

 

13-07-2012

 

---

Монолог рыдания

Ответь, откуда эта боль

вошла в ночное время суток?

Как терроризм, твоя любовь

валютчиков и проституток!

Век экстрасенсов,

монстров, ведьм!

Сгинь, бесноватое столетье!

Не в силах ты

ответить ведь,

кому молиться станут

дети?

Беспринципным делягам? Или

богеме звёздных

кинодив?

Стоит в подъезде тёмном

киллер,

к стволу глушитель привинтив.

А «не убий!»?..

– Ну что за слякоть? –

сквозит презренье

из-под век…

Век, разучивший души плакать, –

самоубийца этот век!

То в жар бросает, то знобит

перверсий смрад…

Визжит транзистор.

Любовь страшна, как динамит

в руках

безумного садиста.

Боюсь, вот-вот сорвусь я в крик,

боюсь, снести не хватит духа:

юнец развратен,

как старик,

жеманна пылкая старуха.

Эротика!

Реклама!

Секс!

Век – зек

дебильной шоузоны.

Всё громче грохот дискотек

и визги видеосалонов.

Политика? – сплошной

бедлам!

Куда бежать? В какую стаю?

Твои пророки по углам

шаманствуют и завывают!

Игла, «колёса», анаша –

обыденны.

Ворьё гужует.

Залапана не грудь –

душа! –

и СПИД, как грипп,

уж не волнует.

Куда, скажи, от этих оргий?

Как ни тасуй,

как ни итожь –

и в Тель-Авиве, и в Нью-Йорке –

одно и то ж.

Лафа блатным и торгашам!

И я,

стихи, снижая к прозе,

вдруг чувствую – сама душа

уже какой-то мафиози.

Уже не ставя честь ни в грош,

её влечёт

зловонный гребень.

Колышется луна, как брошь,

на декольтированном небе.

Век меченый!

Бездарный век!

Что завещаешь ты

потомкам?

С толпою нравственных калек

блуждаю я

в твоих потёмках.

И на задворках бытия,

в стране,

бездумьем прокажённой,

«Любовь страшна…» –

рыдаю я,

прозреньем этим

поражённый

 

---

Ощущаю тебя

Куда ни поеду, куда, второпях, ни пойду

тебя ощущаю, как чувствовал раньше беду,

как раньше предчувствовал счастье, как верил и ждал,

тебя ощущаю, куда бы ни шёл, ни бежал.

О чём я? Бог весть! Улетают скворцы и стрижи.

Что будет? Не знаю. Ты знаешь? Тогда расскажи,

куда мне деваться с моим ощущеньем тебя?

А листья кружатся, уже ни о чём не скорбя.

И в этом кружении,  мнится, мерцает ответ,

которого даже ещё в подсознании нет.

Но листья кружатся, стрижи улетают, скворцы.

Что было? Не помню. Походы, музеи, дворцы.

И в том мельтешении, в том завихрении дней

остались вопросы, ответы, обрывки идей.

Остались, остались, я все их припомнить могу,

найти их не сложно, почти, как иголку в стогу,

но след их потерян, лишь месяц подковкой златой

о днях тех грустит, о поре восхитительной той.

Что есть? Ощущенье. Моё ощущенье тебя:

и листья, и птицы, и мягкий канун октября,

и некуда деться. Куда, второпях, ни пойду

тебя ощущаю, как чувствовал раньше беду,

как раньше предчувствовал счастье, как верил и ждал,

тебя ощущаю, куда бы ни шёл, ни бежал…

А там, далеко, где за мысом сгущается мгла,

где зорька вечерняя мгле помешать не смогла,

звезда засияла, Венера, наверно, бог весть,

и это знамение доброе, кажется, есть…

 

---

И пахнет снегом талым

 

Подснежники цветут и пахнут снегом талым,

снег пятится везде, ручьи уже бегут,

дворовые коты покинули подвалы

и пылких кошек в подворотнях  мнут.

 

Весны не удержать февральской светлой Ялте,

и смотрят веселее люди и дома,

хоть иней иногда под утро на асфальте

напоминает, что ещё  зима.

 

Подснежники цветут, призывней женщин взгляды,

растратив уйму сил, скромнее стал Борей,

маслины во дворе – посланники Эллады,

поспели до того, что падают с ветвей.

 

И нам уже с тобой мечтается о лете,

о том, как гас и вспыхивал салют;

а  воробьи с утра на нашем парапете

средь крошек хлебных прыгают, клюют.

 

Подснежники цветут, миндаль открыл бутоны,

надёжен Крымских гор от холодов заслон,

и между гаражей травы десант зелёный,

мир  оживив, пробился сквозь бетон.

 

А в бухте чаек гам, нырки, бакланы, значит,

и местным рыбакам сегодня не до сна,

ведь раз кефали ход вдоль побережья начат –

примета  верная, что к нам пришла весна.

 

Подснежники цветут, слышны дроздов рулады,

воспрянули душой и телом сразу мы,

и солнца благодать  две-три недели кряду

нам дарят небеса за слякотность зимы…

 

08-02-2018

 

---

Да, издаёшься!..

У, графоман!

Всё мнишь себя поэтом?

Остынь, остынь,

взволнованный трибун!

Да, издаёшься.

Да, пред белым светом

шуршишь листками сборников

с трибун.

На юбилеях,

в дни торжеств народных

то шепчешь строфы,

то вовсю орёшь,

бахвалишься порой

стихом свободным,

классическою рифмой

вдруг блеснёшь.

Но пыл метафор,

ритма,

рифм

накал –

лишь техника

да изощрённость

наши.

А чувства добрые

ты лирой пробуждал?

А милость к падшим?..

 

 

---

Повеяло весной

Повеяло весной…. Хотя зима в разгаре,

и горы все в снегу, и не идут стихи,

но вот дисплеи душ, их тонкие радары

вдруг начали ловить весенние штрихи.

 

Живёшь себе, живёшь, жуёшь, глотаешь, смотришь,

не хочешь ничего, порой впадаешь в сплин,

но в бухте вдруг кефаль взлетает в небо – по три,

по пять, по шесть, одна, и рядышком –  дельфин.

 

И вот уже бегут по трассе марафонцы,

и мамы с малышней идут гулять в Горсад,

а в Горсаду расцвёл миндаль, и светит солнце

намного ярче, чем недели две назад.

 

И, говорят, уже, не дожидаясь марта,

подснежники цветут у скал Ставри-Каи,

и чайки мельтешат, и падают с азартом

в то место, где нашли косяк ставрид  они.

 

Повеяло весной…. Январь, февраль – не важно,

у Ялты климат свой, и, верьте, я не лгун,

и вот уже народ гуляет в зоне пляжной,

и кое-кто отважно ныряет прямо с бун.

 

А по стране большой снега, метут  метели,

весна лишь снится там, как нищим бутерброд,

а здесь уже весну я ощущаю в теле,

и сплин душе смешон, как старый анекдот.

 

С утра восторжен пёс – Ура! – его мосол цел,

который он зарыл в саду под куст вчера…

И с каждым новым днём всё жарче греет солнце!

И с каждым новым днём прозрачней вечера!..

 

03-02-2018

 

 

---

Ценю твой "ОДОБРЯМС"!

        

 

                                                                              Адольфу З.

Ценю твой "ОДОБРЯМС!", твой честный взгляд на вещи,
достаточно всего, что в нас вселяет грусть,
но слышу иногда души я голос вещий,
и я ему перечить не берусь.

Предписывает он со злом бороться словом,
предателей клеймить и бдительными быть,
и я тогда пишу о наболевшем снова,
хоть слово я давал себе о том забыть.

Ты мягче, ты другой, тебе сей груз неведом,
ты прав, когда дерьмо в свой не пускаешь дом,
пригубишь ты винца, укрывшись тёплым пледом,
и, веки опустив, не помнишь о плохом.

Мне хуже, я иной,   мой стих – исповедальный,
живу, как все живут, средь радостей и бед.
Я знаю, что людей нет в мире идеальных,
люблю их я, как ты, но не подонков, нет.

Поэтому мой стих порой жесток предельно,
порою желчен он, язвителен, сердит,
тем более, зима со слякотью метельной
спускается к нам с гор, что нас не веселит.

И море в эти дни штормит, о буны бьётся,
швыряет сейнера, что в порт спешат, держись! -
жизнь, что ни говори, а далеко не мёд вся,
но все стихи мои отображают жизнь.

Они, стихи мои, воспитаны так мною,
я через них смотрю, как сквозь прицел ружья;
поэтому я в них, заметь, совсем не ною,
а говорю как есть, как вижу это я.

 

 

 

---

С красной строки

Ах, как любят у нас издеваться над тем, кто слабей

облачённые властью чинуши – читай, казнокрады.  

Я катаю строку, словно шарик свой жук-скарабей

по сыпучим пескам слов, не ставших ещё звукорядом.

 

Как паук-крестовик, я плету свою сетку из слов,

ложь, предательство, лесть – им тенёта губительны эти…

Я надеюсь, стихи могут стать нам надёжней послов,

на стезе справедливости, дружбы и мира на свете.

 

Диктатуру чиновников нам навязал новый век;

там, где тоньше, все знают, там чаще всего-то и рвётся;

и совсем не для рифмы я слово пишу «Человек!», –

а чтоб вспомнили все, для кого этот мир создаётся.

 

Это слово абстрактным в политике сделалось вдруг,

девальвировалась суть его и мировая основа,

и никто не припомнит, что слово надёжное «Друг»

часто было синонимом нашего славного слова.

 

Человек человеку не волк, (не надейтесь!), а брат,

время дух наш тесало, летели опилки и стружки,

и у нас за душой Аристотель, Платон и Сократ,

и поэты великие Байрон, Петрарка и Пушкин.

 

А когда над яйлой дотлевает и гаснет заря,

ну, хотите – закат! – коим вы любовались и сами,

я почти что уверен, что маюсь над текстом не зря,

он нет-нет да поэзией вдруг замерцает местами.

 

И тогда я пишу снова с красной строки: – Человек! –

и на небо смотрю, где созвездий раскинулась рать вся:

диктатуру чиновников нам навязал новый век

и с подлянками века пора уже нам разобраться…

---

Крым и Пушкин!

 

18 августа морем направились в Гурзуф, где в летнем доме генерала-губернатора Новороссийского края герцога Ришелье их ждала супруга генерала с двумя старшими дочерьми. Вдохновение, которое покинуло поэта более четырех месяцев назад, вернулось к нему на борту корвета «Або», с которого он, очарованный, увидел берега юго-восточного Крыма: Коктебель, Карадаг, Меганом и лукоморье от Судака до Алушты.

 

Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При блеске утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор;
Долин, деревьев, сёл узор
Разостлан был передо мною…

 

«Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался — счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображению, — горы, сады, море».

 

Так, если удаляться можно

Оттоль, где вечный свет горит,

Где счастье вечно, непреложно,

Мой дух к Юрзуфу прилетит.

 

 

 

Крым и Пушкин! – лишь так – а не Пушкин и Крым, чтоб вы знали!

Пушкин с Крымом велик, и величием этим храним!

Крым вернул вдохновенье ему,  излечил от печалей,

И в судьбе его славной был светлой страницею Крым.

 

Жить полгода без музы – смертельно таланту поэта,

Но Раевских семья, но друзья, но поддержка родни,

И в судьбе его были дворец  и огни минаретов,

Свет которых светил музе пушкинской в чёрные дни.

 

Дух поэта в Гурзуфе, куда ни приди, всюду явен,

И об этом поёт неустанно гурзуфский прибой,

Здесь истоки того, чем велик он, чем дорог и славен,

Хоть и спорят о том две столицы давно меж собой.

 

Что, вельможные, спорить, завив парики как овечки?

Кто бы что ни сказал, оправдания я не приму.

Это ваша «любовь» - суть трагедии на Чёрной речке,

Это вам не понять, почему дух поэта в Крыму…

29-01-2018

 

---

Есть у сердца особая веха ЛГ № 47 (2016)

Есть у сердца особая вехаВыпуск 3 (12)

Спецпроекты ЛГ / Муза Тавриды / Планета стихов

Теги: Крым , поэзия

---

Мы вернулись в Россию

Мы вернулись в Россию! А это, родимые, значит –

с нами Бог! И опять, как должно ей быть, Клио – мудра.

Дух славянства в Крыму , наш дух русскости, нет, не растрачен,

с Херсонеса здесь дуют всегда   христианства ветра.

 

Флот Российский опять в Севастополе славном по праву

правит будни свои, нагоняя на недругов страх,

и никто никогда не унизит Российскую славу

даже тенью сомнений, что слава России в веках!

 

Мы вернулись в Россию!   А это, родимые, значит –

с нами Бог! И опять чайка в бухте сидит на буйке.

И достойно в Крыму мы решаем спокойно задачи,

что нам жизнь задаёт, и поём на родном языке.

 

Евпатория, Ялта, Джанкой, Симферополь – все вместе!

Старый Крым, Феодосия – всех перечислить нельзя,

и не ждем мы уже, содрогаясь, тревожных известий,

что в «Артеке» должны говорить лишь на мове друзья.

 

Мы вернулись – в Россию! А это, родимые, значит –

с нами Бог!   И пред миром уже мы стоим не одни,

и желает Фортуна нам только добра и удачи,

и забыть помогает бездарные прошлые дни.

 

Мост растёт не по дням, по часам вырастает мост века,

Керчь с Таманью сроднит на века этот мост-исполин.

Так из небыли в явь переходит мечта человека!

Так сбывается всё, если с Родиной сердцем един!

 

Мы вернулись в Россию! А это, родимые, значит –

с нами Бог!   И добром вновь унижено подлое зло!

Потому-то сегодня так воздух над морем прозрачен!

Потому-то сегодня легко на душе и светло!

 

15-01-2018

 

---

Гурзуфская ночь

                                       «Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря, —  и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество».

                                                                         А.С.Пушкин

 

Золотым арбалетом луна молодая висит,
 метеорные стрелы пускает с небес не спеша,
 полуночному морю нанёс я сегодня визит,
 потому что грустить начинает без моря душа.

 Знаю: Пушкин стоял у жемчужной журчащей воды,
 он любил её слушать, как можно лишь в Южном Крыму;
 облака наплывали с далёкой гористой гряды,
 исчезали над морем, чтоб звёзды не застить ему.

 

 Молодой кипарис возле дома – поэту был друг,
 а луна в кронах сада блистала яйцом Фаберже,
 если в сакле татарской свет за полночь вспыхивал вдруг,
 сколько чистых фантазий будил он в мятежной душе!..

 

Я в гурзуфские ночи за шарм и магизм их влюблён,

и когда вдалеке, их впускаю в цветистые сны:

так и вижу, как в полночь выходит задумчиво он,

чтоб послушать прибоя гекзаметры в свете луны.

 Потому и сегодня блуждаю в гурзуфскую ночь,
 я по знаку – Стрелец, это значит – из клана бродяг.
 если чувствую, что мне никто не сумеет помочь,
 приезжаю сюда, где молчанье хранит Аю-Даг.

 Потому и сегодня, отбросив вериги обид,
 одиноко брожу я, хулителей в мыслях круша:
 золотым арбалетом луна молодая висит,
 метеорные стрелы пускает с небес не спеша.

 А когда на востоке затеплится только рассвет
 и проявится контур горы в бледном небе слегка,
 то в ближайшей аллее курчавый мелькнёт силуэт,
 удивляться не надо – дух Пушкина здесь на века.

 

 

---

Зимнее

                                                                                  А.З.

Зима. Но не в Ялте запугивать жителей ею,
ты знаешь и сам, не у нас вытворять ей дела:
декабрьское солнце согрело твою орхидею
и даже в окно залетела шальная пчела.

А нынче январь! - он весенний скорее, не зимний,
и кот мой за кошкой всё ходит, задрав кверху хвост,
и смело дрозды распевают весёлые гимны,
хоть, может быть, завтра с гор дунет свирепый норд-ост.

А может быть, дождь будет сыпаться с мутного неба,
и серым туманом, как шторой, закроется даль:
кто в Ялте зимою ни разу за жизнь свою не был,
тот нашей зимы не поймёт и полюбит едва ль.

И будет февраль, будет пахнуть поляною талой,
и бухта застынет, мерцая, что твой плексиглас,
и цвет алычи, как снежок, о котором мечталось,
засыплет дворы лепестковою вьюгой у нас...

12-01-2018

---

Господи, не отвернись!

Господи, не отвернись!

Твой восславляю день я!

Если подаришь высь –

обереги от паденья.

 

Господи, не оставь!

Наперекор злословью

небыль судьбы и явь

благослови любовью!

 

Господи, помоги!

Сам не могу, не чаю:

пусть мне простят враги,

Господи, всех прощаю!

 

Господи, каюсь опять,

грешен я, тем не менее

даже весёлых опят

гложет червяк сомнения.

 

Господи, просвети!

Злость пусть уймут зоилы!

Мы, как мальки в сети,

бьёмся, теряя силы.

 

Господи, Боже нежный,

страждущих всех утешь:

души людские те же,

беды людские – те ж.

 

С рифмами звонкими рос, поди,

не без небесных виз!

Что без Тебя я, Господи?

Господи, не отвернись!

 

 

 

 

 

---

Свобода и покой

---

На окончание рукописи

Что скажу читателям?

Жизнь – ого как! – движется.

Кстати ли, некстати ли,

а сложилась книжица.

Что ж теперь? Не в ГУМе я,

средь толпы не спрячешься.

Ранние безумия

поостыли начисто.

И не раз на грани я

с ними был, проклятыми.

Разочарования

в черновик упрятаны.

Там подтёр, здесь выправил,

стал пригож, поправился,

все наколки вытравил,

с матерщиной справился.

Дней – лоскут шагреневый.

Помрачнели дали все.

Поздние прозрения

только и осталися…  

 

НА ОКОНЧАНИЕ   ТЕТРАДИ

Кончается тетрадь.
И, суть постигнув эту,
стихотворений рать
пошла бродить по свету.
Мне каждый стих знаком!
Но по какому праву
держать мне под замком
их пёструю ораву?
Идите! Бог судья!
И пусть не из элиты,
что мог, то сделал я
для них,
теперь мы квиты.
Пусть каждый их прочтёт
с улыбкою, с вниманьем,
не нужен мне почёт,
мне важно – пониманье.
Мне важно, чтоб узнал
читатель мой свободный
про хризантемный бал,
про яркий Крым подводный.
Зоил мой, отвяжись!
Читая си творенья,
пусть все увидят жизнь
моим предвзятым мненьем.
Я субъективен. Да!
Пел то, что мнилось главным
все юные года,
а в зрелые – подавно.

 

СЕБЕ,   ЛЮБИМОМУ!

Больше солнца, меньше ям бы,

и смирялись бы всегда

мне анапесты и ямбы,

и хореи без труда.

От истоков чтобы к устью

мысли плыли б искони,

лишь рукою прикоснусь я

к рифмам – пели бы они.

Чтоб гекзаметры Гомера

вдохновляли в сладком сне

и, чтоб славы полной мерой

за стихи воздалось мне.

Чтоб друзья не предавали,

чтоб фартило всем подряд,

и чтоб ножки – трали-вали! –

не болели, как болят.

Чтоб, как в молодости, – вот как! –

вновь влюбились –  я и ты,

чтобы веселила водка

без похмельной маеты.

Чтоб гуляли до утра мы

и брели под пляжный тент,

и шекспировские драмы

все имели «хэппи-энд».

 

---

Тихая гавань

Волнуется море, клокочет, грохочет у скал,

кидается на берег, бьёт в парапет, что есть мочи.

Есть тихая гавань для тех, кто от жизни устал,

да только не все до неё добираются, впрочем.

 

Ни ветер, ни волны в неё не пробьются никак,

и жизни легко, наконец, постигается суть вся,

так что же мне снится всё чаще и чаще в ней, как

о грудь разбиваются волны и мимо несутся?..

 

Так что же мне снится накат штормовой, и я с ним

борюсь, и ликую, борюсь и ликую, и сладок

мне сон?…   Врут философы, что уясним

суть жизни мы сразу, лишь дай нам покой и достаток.

 

Я к гавани этой стремился упорно и зло,

я риск обожал и с презреньем косился на лень я,

мне, если по-честному, в жизни частенько везло,

и горько понять, что уже ни к чему мне везенье…

 

На тихую гавань права заслужил я вполне,

и держат надёжно забортную воду кингстоны,

так что ж мне не снится, что мирно скольжу по волне,

а всё против волн, против ветра, под грохот и стоны?..

 

---

Всю ночь шёл снег!

На город наш всю ночь шёл снег,

везде проник, как стронций.

Как вероломный печенег,

средь туч скрывалось солнце.

И город Чехова вздохнул,

мир стал добрей и тише;

затих строительный разгул

высоток нуворишей.

А моря ртуть, вязка, как мазь,

с бесстрастностью монгола,

глотая хлопья, чуть дымясь,

стояла возле мола.

Стал ХХ1-ый наглый век

сдавать свои пределы.

Всю ночь шёл снег,

всю ночь шёл снег,

чтоб свет стал снова

белым.

---

Первый снег в Ялте

Печаль о прошлом снял ту, паря, летящий снег

на чеховскою Ялту, на ХХ1-ый век.

В порт облаком вплывает метельный теплоход,

собака где-то лает; как призрак, пешеход.

 

И стали небоскрёбы привычны, как залив,

не вызывая злобы и зависть притупив.

Над морем снег порхает, порхает во дворах,

уже никто не хает былых иллюзий крах.

 

Уже стерпелись души со стоном рощ и рек,

как будто бы бируши нам в уши вставил век.

Приглушен рокот горя, бессильны маяки,

и отголоски моря, как эхо, далеки…

 

От спиленных платанов уже притихла боль,

снежинки лечат раны, они, поди, не соль.
 Витают, тают, вьются – то скопом, то одна,
 как матовое блюдце, луна сквозь них видна.

 

И кружат горожане в круженье белых масс,

пожалуй, только я не включаюсь в общий  вальс.

Ложится, осмеяв ту печаль, пушистый снег

на чеховскую Ялту, на ХХ1-ый век.

                             

---

Предзимье - 77

Предзимье. Слякоть во дворе.            

Сгоняет ветер листья в кучи…

Всегда мне грустно в ноябре,

когда дождит и горы в тучах.

 

На море шторм четвёртый день,

скулит дворняга на пороге,

и матушка клянёт мигрень,

и растирает мазью ноги.

 

На Южный берег не похож

пейзаж сегодня.   Листьев груда.

Какая-то повсюду ложь,

всё как-то непривычно всюду.

 

И грустно. Словно век не наш,

а позапрошлый, тот, каретный:

высотки, влезшие в пейзаж,

на сером фоне незаметны.

 

И фары, под дождём, авто

плывут, ползут неспешным бегом.

Туч «борода» спадёт – плато

и кромка гор покрыты снегом.

 

И снова дождь.   И вновь штормит.

Пустынен сквер. Мне видно в окна.

На парапета диорит

садятся чайки, молча мокнут.

 

Предзимье, стопочка, пюре,

огурчик… Листьев мокрых кучи…

Всегда мне грустно в ноябре,

когда дождит и горы в тучах…

 

06-11-2017

---

Метафор зная код

                                      Глаголом   жги…

                                                              А.С.

Сентиментальный тон губителен стихам,

уж лучше плач и стон, и гнев, и тарарам!

Сюсюканью – запрет, слащавостям – отбой;

за речь, коль ты поэт, веди с мещанством бой!

 

А заумь – прочь гони! В лучах дешёвой славы

те тексты, тьфу, они, как ни крути, лукавы.

Метафор зная код, стань морем, стань горой.

Пусть черпает народ высокой речи строй!

 

Случайные черты сотри, как Блок изрёк,
и ты поймёшь, что ты нисколько не пророк.
Стань ветром, лесом стань, стань степью и рекой,

звезду с небес достань метафоры рукой.

 

Библейских истин суть проверь по мере сил,

и век не обессудь за то, что их забыл.

От эллинских времён, от мифов, теорем –

не станет пальмой клён, поэт же – станет всем.

 

Ты речи строй сверяй со строем звёздных сфер,

там ангелы, там  рай, там бродит Агасфер.

И помни мой завет! Коль хочешь быть собой:

слащавостям – запрет, сюсюканьям – отбой!

---

Луна - 2

Отпрянет волна и нахлынет,    

отпрянет, нахлынет… и вот

вдруг горечью дикой полыни

с яйлы предзакатной пахнёт.

Пахнёт чабрецом и душицей,

отпрянет, нахлынет волна,

а в небо, стараясь вместиться,

огромная всходит луна.

Она первозданна. Вторичен

наш мир –

он расплывчат, как сон, –

и цвет её так необычен,

что долго стоишь, поражён.

Такая большая! Такая

нездешняя! Так хороша!

И, чарам её потакая,

томленьем объята душа.

Окутан оранжевым светом,

теряя последний покой,

стоишь, прислонясь к парапету,

с тревожной и светлой душой.

И долго гадаешь: к чему бы?

о чём этот знак? для чего?

А моря солёные губы

вселенной ласкают чело.

Вдруг вспомнишь: залив Тарханкута,

девчонка, сияние глаз,

палатка, друзья…

и минута, навеки разведшая нас…

И, как-то уменьшась в размере,

как будто была не она,

сквозь ветви ажурные в сквере,

обычная смотрит луна.

Прищурив усталые веки,

следишь за движеньем светил, –

наверное, фокусник некий

с тобой невзначай пошутил…

---

Любви безнадёжной почти не бывает на свете

Любви безнадёжной почти не бывает на свете,

иначе откуда бы ангелы взялись, откуда бы дети?

На нашем примере постичь эту можно науку:

ты жизнь отдала, а я сердце всего лишь и руку.

 

И слово рождалось на свет, и во мрак уходило,

когда ЭратО вдруг запала сама на дебила

и стал он поэтом, хоть вовсе не смыслил в сонете,

любви безнадёжной почти не бывает на свете.

 

Найдётся зоил и поправит он тут же – ЭрАто,

он твёрд в этой вере, острее и твёрже булата,

и хоть огрызаюсь порой неуклюже я матом,

но тут воздержусь, и пожму ему руку, как брату.

 

Мне память хранит всё, что было со мною на свете,

и грусть в ней остра о счастливом, но канувшем лете,

когда я нырял под любимым своим Аю-Дагом,

иль к гроту Поэта шёл тропкой уверенным шагом.

 

Не будем о грустном: есть воля, покой, даже счастье,

а нет их, так что же, утешит людское участье,

от Бога наградой считаю любовную муку,

куражатся звёзды, они предрекают разлуку.

 

Пройду через ад на земле в двух кварталах от рая,

подсохшие раны души на ходу раздирая,

и в Лету войду, чтоб забыть все невзгоды, все плети:

любви безнадёжной почти не бывает на свете.

 

Почти не бывает.… И это надежду вселяет,

что всё и у нас образуется – чувствую, верю,

а пёс на луну, подвывая по-волчьи, всё ж лает,

и глазом косит на хозяйку с хозяином в сквере…

 

---

Ангел

Давай, судьба, поговорим о том,

что мне уже порядком надоело:

всё хлещешь без разбора ты кнутом,

пинками привечаешь то и дело.

За что?..

За что мне битым быть всегда

и, оклемавшись чуть, молить везенья?

Или остыла в небесах звезда

и лживый свет мне светит от рожденья?

Я в ночь смотрю – то ярче, то тускней,

мерцает свет, скользя как будто мимо,

нет, о душе я не пекусь, о ней

печётся кто-то высший и незримый.

Я знаю, только гложут всё сомненья,

исподтишка  терзают, дух круша:

а ведь душа дана, как орган пенья,

зачем же замыкается душа?

Ужель пошёл дорогою не той,

свою судьбу с чужой судьбою спутал?

А может, за звезду я принял спутник –

земной плевок почудился звездой?

Тогда ответь, – сейчас иль никогда, –

наказан, может быть, тобой за лень я?

Ведь всё же есть минуты просветленья

и есть везенье всё же иногда…

  – Чего ж ещё? – шепнул мне ангел мой,

протёр звезду, чтоб свет сиял яснее:

– Грешно быть недовольному судьбой,

довольным быть судьбой – ещё грешнее…

 

           

МНЕ   БЫ      

                                    

Кто-то гонится за славой,

за бессмертьем, как в бреду,

чтоб в столице златоглавой

на слуху быть, на виду.

Ну а мне бы, мне бы, мне бы,

не лукавя, не дразня,

чтоб сияло солнце в небе,

были преданны друзья.

Обморожен,  обогрет ли,

ждал бы в шторм родной причал,

чтоб в душе пел ангел светлый,

тёмный ангел бы молчал,

Чтобы ты была здорова

и вольна, как та волна,

чтобы не коснулась крова

нашего вовек война.

Чтобы дней летящих краски

свить в слова, как будто нить,

чтоб ни валко и ни тряско

не хотелось в жизни жить.

Чтоб стихи легко писались,

были б слёзы в них и смех,

чтоб они тебя касались,

то есть, чтоб касались всех.

Не хочу и крохи лишней,

есть еда, и есть кровать:

чем пожаловал Всевышний,

вот чего б не растерять…

 

 

 

 

 

---

Понятно и ежу

Удачлив и везуч –

сменил «оку»   на «опель»,

ступив на осыпь, с круч

всегда съезжал на попе…

 

И денежки к нему

рекой плывут, навалом,

у нас в родном Крыму

такого не бывало.

 

Пример для подража-

ния (смущён, не я ли?),

девчонки все, дрожа,

к нему в кровать ныряли.

 

Он мачо, он герой,

с повадкою тигровой:

клянет он прошлый строй,

строй восхваляет новый

 

Понятно и ежу –

прут из него идеи!

Я дружбой дорожу

с везучим прохиндеем.

 

Ну, что сказать: таким,

час пик настал полёта.

Пойду ль в разведку с ним?

Вот то-то и оно-то.

 

Достоинств – да вагон!

Но всё же душу мутит:

патриотизма он

лишён по самой сути.

 

---

Жду чуда

О чём ни подумаешь – было;

о чём ни напишешь – увы;

так душеньку всю просквозило

от зависти, сплетен, молвы.

 

А море кораблик качает,

ему побаюкать не жаль,

и с криками несколько чаек

несутся, за беленьким, вдаль.

 

Рождение строчек – не чудо ль? –

да это известно и вам:

движение, вымысел, удаль,

печаль – всё подвластно словам.

 

Но, что ни напишешь, – всё было,

уже состоялось вполне,

Селена – ночное светило,

об этом напомнила мне.

 

Всё было, прошло всё, отстало,

жизнь к финишу – ясно ежу,

но пахнет полянкою талой

так сладко, что слез не сдержу.

 

Но шепчет ручей говорливый

весною, кричит козодой,

и снова плакучие ивы

о чём-то грустят над водой.

 

На зорьке Мартьян замаячит,

манящие тайны тая,

и снова, как глупенький мальчик,

жду чуда чудесного я…

 

---

Я пойду через сквер

 

В порт кефали набилось теснее, чем в банку сардин, и

привалила везенья моим рыбачкам полоса,

режет воду плавник перископом лихой субмарины

и внезапно ракетой взлетает дельфин в небеса.

 

В бухту стая бакланов поплюхалась с лёта внезапно,

швартовался к причалу, пришедший с прогулки, вельбот,

влез на ржавую сваю у берега мраморный краб, но

тут же бросился в воду, увидев бакланий налёт.

 

Значит, море живёт, несмотря на людские подлянки,

солнце тускло горит, как горит самоварная медь,

расписали беседку фашистской символикой панки,

из неё так удобно на бухту и пирсы смотреть.

 

В ней люблю помечтать, вспоминая прошедшие годы,

погрустить, вспомнив нас, ты, пожалуйста, не обессудь:

как ходили с тобою туристами летом в походы,

как наш Крым открывал нам свою потаённую суть.

 

Херсонесский маяк, винподвалы, пещеры Мангупа,

наш костёр под созвездием, как нам сказали, Стрельца

и прощальный банкет, разъезжалась туристская группа,

и не ведали мы – это было началом конца…

 

Истеричные чайки скандалят истошно за молом,

после дружной охоты бакланы взлетают скорей,

и дневную луну положить под язык валидолом

всё пытается туча, видать, нездоровится ей.

 

Я пойду через сквер, в нём с тобою встречались мы часто,

вспомню нашу любовь и её сокрушительный крах,

будет сумрак в ущельях дышать, копошиться мышасто

и, как угли камина, закат будет гаснуть в горах…

---

Сад

Зачем смотреть назад,

где всех обид, как мошек?

Она выходит в сад

кормить дворовых кошек.

 

И стихоплёт седой

вслед смотрит неуместно;

он помнит молодой

её, почти невестой.

 

Кричит ей из окна:

– Не балуй кошек, Света! –

но не глядит она

на старого поэта.

 

В саду густом уют,

подметены дорожки,

со всех углов бегут

к её тарелкам кошки.

 

А греческий инжир

обобран весь, как нищий,

седой, как тот Сатир,

поэт рифмёшку ищет.

 

Вдруг вспомнит, как в бреду,

развить сюжет не смея,

что век назад в саду

он целовался с нею.

 

Щебечут в кронах птицы,

а сад хранит, как стих,

на старой шелковице

инициалы их.

 

---

Нет, дорогой, окстись!

Я помню: на скале стоял олень, а стадо

бродило по яйле, как будто, так и надо.

 

И мощные орлы парили в центре лета;

как с трона, со скалы, олень смотрел на это.

 

Я помню: звонкий смех, эскизы, холст, пейзажи,

и первый твой успех потом на вернисаже.

 

Чабрец повсюду цвёл, в распадке – диких коз дух,

от всех стрекоз и пчёл звенел, казалось, воздух…

 

За что палач-артроз вдруг отнял (к пыткам падкий!)

ай-петринских берёз лесхозные посадки?

 

Уж не за тем ли, чтоб, когда обида точит,

я в памяти, как жлоб, берёг те дни и ночи?

 

Нет, дорогой, окстись! Не за тобой победа.

Я выпускаю – ввысь! – в стихи,

что знал и ведал…

 

КРЫМСКИЕ ГОРЫ  

                             

 В ущельях полумрак,                  

 реки средь сосен ропот,

 я нервы все в кулак

 возьму на горных тропах.

 

Сосновые стволы

мощны, две белки в кроне,

и дебри мушмулы

под осыпью на склоне.

 

 Я выйду на плато,

 хотя (скажу приватно!)

 уже писал про то,

 притом, неоднократно.

 

 Не напишусь никак!

 Всё до чудес я падкий!

 Сошёл олень в овраг

 и вдруг возник в посадке.

 

 Мгновенье – и исчез!

 Как не был! Вот наука!

 Шумит в распадке лес

 столетних мощных буков.

 

В листве, гляжу, грибы,

шиповник, куст кизила,

всё тело от ходьбы

налилось новой силой.

 

 Как чист небесный свод!

 Как здесь душе высоко!

 И солнца спелый плод

 весь истекает соком.

 

 Яйла, полынь, чабрец,

 изломы скальных гребней;

 для городских сердец,

 что может быть целебней?

 

 Когда домой вернусь

 с усталостью дорожной,

 вся городская гнусь

 покажется ничтожной.

 

 

 

 

 

---

Лариса

А Ларису не выдержал хахаль;

поизмучил, беднягу, гастрит.

Ну, зачем было охать и ахать,

что неграмотно он говорит?

                                                 

От нотаций по поводу пьянок,

как не вспомнить и маму, и мать,

пусть поищет себе лесбиянок,

раз не может мужчину понять.

 

Пусть в своей изгаляется школе,

бубунит: бытие-бытиё,

а Серёгу не надо неволить,

у Серёги таких – ё-моё!

 

И с подругой Ларискиной – Катей

нет проблем у него никогда:

повезёт их прогулочный катер,

эх! – до Ласточкиного гнезда.

 

Возвратятся в Ливадию к ночи,

будет море мерцать, словно ртуть;

у Катюши русалочьи очи,

у Катюши волшебная грудь.

 

А Лариска пущай поумнеет,

не пацан ведь – всю жизнь поучать!..

Ах, как Катя в руках его млеет,

как умеет красиво молчать!..

 

И, вздыхая, всё видит Лариса

запятую неполной луны,

восклицательный знак кипариса,

многоточье созвездий…

и сны…

 

---

Неизъясним, но явен

                          Анатолию Домбровскому

 

Когда плывёт в ночи

луна, и нимфа  рядом,

то лучше помолчи,

не говори, не надо.

 

А слушай, как Гомер,

прибой, чей воздух солон,

ловя в стихи размер

волн, бьющихся за молом.

 

Пусть души говорят,

глаза, движенья, губы,

под тихий смех наяд

и вечный плач Гекубы.

 

Всё было, всё пройдёт,

как этих волн затеи,

но водорослей йод

любезен Гигиее.

 

Пусть ясноликий Феб

сомнёт восход инертный…

Поэзия – вот хлеб

с вином души бессмертной.

 

В мой разноцветный сон

плывут родные виды,

не зря сюда Ясон

стремился из Колхиды.

 

Не зря ведь Партенит

от давних дней доныне

предания хранит

о девственной богине.

Поднимет рёв и стон

Циклон, бьёт в мыс, как гирей,

но мудрый Посейдон

разлад утихомирит.

 

И под Селены свет,

под шёпот Музы сладкий,

влюблённый в мир поэт

склонится над тетрадкой.

 

Зачем ласкают слух

и ум, когда мы рядом,

античных мифов дух

и божества Эллады?

 

Затем, что это Крым,

он музой Клио славен,

и в нём неизъясним

дух эллинский, но явен…

 

 

 

 

---

Пасмурно

Пас-смурно.   Смурно. Я – пас!

Пасмурно. Предпреисподня.

Взгляд мой был, как ватерпас,

стал, как непонятно что, сегодня.

До зимы – какой-то шаг.

Суть хандры, пожалуй, тут вся.

В кронах у ворон аншлаг –

вскрикивают, копошатся, трутся…

 

Поглотил всё серый цвет.

Просинь где? Где наши зори?

Я твержу: – Ведь ты поэт,

отыщи мажор в миноре!

На заборе – воробьи,

в море – мелкие барашки,

на отроги Караби

тьма ложится без промашки.

Красок не найти других –

серым всё серо, все вещи,

и, затеянный мной, стих

тоже красками не блещет.

 

Пас-смурно. Смурно. Я – пас!

Пас я мысли – однозначно!

Муза мне послала пас,

принял, видно, неудачно.

И пошли рифмёшки в пляс.

разбрелись, как ни тасую…

Пасмурно. Смурно. Я – пас!

Перед серостью пасую…

 

09-11-2017

 

---

Это всё уже не повторится

---

И охра, и кармин

Качает катера и лодки синь морская;

и охра, и кармин; закат уж начал тлеть;

и всё не нахожу последнего мазка я,

чтоб ялтинский октябрь в стихах запечатлеть.

 

То он полусентябрь, то он ноябрь напомнит,

то летние деньки гуляют у дверей:

и хочется скорей бежать во двор из комнат,

и хочется домой как можно поскорей.

 

Вернутся рыбаки под сумерки к причалам,

затихнет, как набат, у берега накат;

я не забыл ещё, как ты меня встречала

с  рыбалки в октябре всего лишь год назад.

 

Я не забыл тебя и наш прощальный вечер,

как на плечо моё легла твоя рука,

поэтому и сплин мой нежностью отмечен,

поэтому и грусть не в тягость, а легка.

 

Так явственно уже уходит наше время,

так быстро яркий цвет сменился цветом беж,

мне в жизни повезло, что я сейчас не с теми,

кто родину клянёт, смотавшись за рубеж.

 

Там лучше, говорят, там легче, там уютней,

там можно обрести достойную судьбу.,

но слух мой глух, его не ублажите лютней,

коль к горнам он привык,  зовущим на борьбу.

 

Каштаны ветер с гор сбивает в дебрях сада,

так сыплются порой, что могут и задеть;

о том, что не сбылось, я думаю, не надо

грустить в такие дни, да грусть  куда же деть.

 

И охра, и кармин, и зелень в кронах парка,

и звёзды ярки так, что просто, чёрт возьми!

На стройках и в ночи живёт электросварка,

но всё-таки тайком, без шума и возни.

 

А утром солнца луч, вершины гор лаская,

то их посеребрит, то вдруг окрасит в медь,

и всё не подберу последнего мазка я,

чтоб ялтинский октябрь в стихах запечатлеть.

 

---

Мне ещё интересно

Мне ещё интересно, зачем я пришёл в этот мир,

мне ещё непонятно, /а если бы, мол, да кабы? /;

наша жизнь грандиозна в уютных застенках квартир,

где крушенье империи мельче крушенья судьбы.

 

Разбегаются волны, чтоб с ходу зарыться в пески,

им под стать исчезают бегущие бодро года,

затяжная метель занесла снегопадом виски,

им уже не оттаять от этих снегов никогда.

 

Я рюкзак подхвачу, я пойду побродить по яйле,

и меня заморочит своим разнотравьем яйла,

мне ещё интересно на этой огромной земле,

хоть из космоса видно, как эта землица мала.

 

А внизу двухпортовый мой город у моря лежит;                                                        

сколько дури в мозгах, а послушать, так каждый – Сократ:

мой сосед, атеист, усмехается: – Бог-то ваш – жид! –

хоть и сам на еврейке, и счастливо очень, женат.

 

Я вернусь по тропе Таракташской в родимый бедлам,

мы по крови родня, да разнимся по части судеб,

я бомжующей парочке трёшку на пиво подам,

я-то вижу, что маются, знаю, что им – не на хлеб.

 

Мне ещё интересно, зачем в этот мир я пришел,

мне ещё не понятно, куда нас вожди приведут,

надоело терпеть мне политиков, их произвол,

тех послушаешь – правы, других – вроде тоже не лгут.

                                                                                           

Будут звёзды, что сливы, мерцать до рассвета всю ночь,

будет месяц средь туч хорониться, как в зарослях линь,

никакими деньгами уже никому не помочь,

      в ком угас интерес к этой жизни летящей. Аминь.

 

 

---

Снова осень

Снова осень.   В дымке сизой тают,

тихо уплывая, корабли.

Небеса усталые листают

стаи журавлиные вдали.

Свесилась лоза к окну с карниза

дразнит гроздью всех на этаже;

дочь соседки, рыженькая Лиза,

в школу ходит по утрам уже.

Почему-то грустно и тревожно

и мечтается совсем легко,

словно счастье было так возможно,

а случайно упустил его.

Вечереет. Радужные тени

замирают у витых оград.

Все истоки зрелых размышлений

в юности насмешливой лежат.

Время не удержишь, как ни силься,

так, нюансы, чёрточки, штрихи;

в душу окоём родной вместился,

потому и просится в стихи.

Горы в вышине, как будто в призме

брезжут, и порой видны чуть-чуть.

Кажется, легко иду по жизни,

только знаю, чем за всё плачу.

Вечереет, И без резких линий

мир с душой уже накоротке.

Блики в серебристой паутине

отдыхают, словно в гамаке…

 

---

Под небом октября

 

                                                        О.И.

 

Туман осел на горную гряду,

но солнце нам глаза слепит не зря:

в Никитском ботаническом саду

«Бал хризантем» под небом октября.

 

Ковёр персидский бледен перед ним

и беден смысл восторженных речей;

гигантская секвойя носит нимб

из солнечных, в её ветвях, лучей.

 

От пиний тень изысканно странна,

бамбук звенит листвою на заре,

не зря ведь жили, раз приехать на

«Бал хризантем» смогли мы в октябре.

 

«Бал хризантем» запомнится навек,

такое чудо дарит только Крым;

здесь даже незнакомый человек

становится и близким, и родным.

 

Поэтому: дай руку, улыбнись!

Что наши неудачи? – пыль и хлам!

Серебряный комарик делит высь

полоской реактивной пополам.

 

А сейнер окружил косяк ставрид

в заливе сетью! Черпай, коль везёт!

И стая чаек вьётся, гомонит,

пикирует в кипящий тот замёт.

 

Торопятся к Босфору облака,

им Турция уже с высот видна,

а я тебе налью вина в бокал,

искрящегося Крымского вина.

 

Мы в мир пришли, наверное, затем,

чтобы познать и горечь, и страду,

и чтоб плескалось море хризантем

в Никитском ботаническом саду.

 

И пусть у нас ещё и не любовь,

но встретились мы здесь, поверь, не зря:

пусть снится нам зимою вновь и вновь

«Бал хризантем» под небом октября.

 

---

Стамбул

СТАМБУЛ

 

                                          Александру Лесину

 

1

 

Босфор встречает нас туманом,

мечетями по берегам,

фелюк рыбачьих караваном,

плывущим вдоль под чаек гам.

Скользит Стамбул по ходу борта,

где медленнее,

где быстрей.

Босфор – вселенская аорта

двух экзотических морей.

Не жаль морок

с добычей визы,

когда, едва очнувшись лишь,

отринув шторм Кара-Дениза,

встречает Мраморного тишь.

Вблизи самой Айя-Софии,

где минареты и сады,

в пыли веков лежат седые

Константинополя следы.

 

2

 

У древних стен целы бойницы,

в музейной этой тишине

перед веками преклониться

душа повелевает мне.

У знаменитых бань турецких

оставлен мой поспешный след,

где я шептал, чтоб отвертеться,

мол, времени и денег нет…

Базаров рыбных гвалт и гомон

уже навек теперь со мной:

я пестротою очарован,

калейдоскопной мишурой,

толпой негоциантов вечных –

купцов со всех земных широт.

Сполох многоязычной речи

слепит, дурманит, мчит, ведёт

И не перевести дыханья!

Вдруг стих людской водоворот:

воздев к лицу и небу длани,

к намазу муэдзин зовёт.

Минут пятнадцать передышки –

и вновь торговый мчится шквал.

И я всё это не из книжки,

а лично видел и узнал.

Я на трамвае дребезжащем,

когда уже не стало сил,

меж прошлым днём и настоящим

по узким улочкам кружил.

И по трущобам припортовым

бродил, пил терпкий чай, шалел,

гортанным упивался словом

и ни о чём не сожалел.

 

3

 

И вдруг застыл: в неонном блеске

опешив, – ах, куда попал! –

названья консульств европейских,

теснённых золотом,

читал.

И вспоминал с щемящей грустью

тех, в кутерьме кровавых дней,

отторгнутых немудрой Русью

в беде, сынов и дочерей.

О, эмиграция!..

Седые

плывут над Понтом облака,

и с ними слово – н о с т а л ь г и я,

не слово – а сама тоска.

Те облака, как дым гражданской,

тревожны и страшны, как весть

о той тяжёлой эмигрантской

тоске, ещё живущей здесь…

 

4

 

В зеркальность Золотого Рога

с мостов слетают пыль и прах.

Любые ипостаси Бога

встречаются на сих холмах.

Он Будда здесь и Иегова,

он сам Аллах, и он Христос,

и минаретом веры новой

над всем здесь небоскрёб пророс.

А дальше что?

Бог весть!

Загадка.

Лишь мельтешат из маеты:

такси, блюстители порядка,

метро, троллейбусы, мосты.

И электрические зори,

когда базар – и тот! – молчит,

стоят над всею акваторией

и к звёздам тянутся в ночи.

Турецкий месяц – то ль на небе,

то ль на мечети? – о, избавь! –

я бы поверил, может, в небыль,

когда б ни знал, что это явь.

Что этот ятаган кровавый,

сей профиль нашенской луны,

о скорби ведает, о славе

лежащей в полночи страны.

Ей Бог судья.

Не нам спесиво

соль сыпать на стигматы ран:

османских войн несправедливых,

резню постыдную армян…

 

5

 

Мерцает высь.

Но я засну ли?

Извечен для певца завет:

И вот пою я о Стамбуле,

как о Москве певал Хикмет.

Плывут назад мосты, мечети,

огни домов, дворцы, суда.

Я знаю – этот город вечен,

как небо, звёзды, как вода.

Но не узнать, –

у нас ли, здесь ли, –

желанья и мечты сердец.

Увы, поэту неизвестен

стихотворения конец.

Одни надежды, только вера –

души взволнованной эфир.

Уже заря на фоне сером

зажглась, преображая мир.

Я здесь впервые. И не скоро

вернусь опять.

Случайный гость!

И я бросаю вглубь Босфора

серебряных монеток горсть…

---

Бархатный сезон - 96

Ну и бархатный сезон! Обезумев вдрызг,

прёт штормяга, как бизон, в рёве волн и брызг!

Лежаки, буйки, грибки – всё слизнул в момент,

разорвал на лоскутки, на обрывки тент.

А затих – пошли дожди, нудно, без броска,

жди погоды, иль не жди, жизнь – одна тоска.

Льют и льют, и льют, и льют, их не переждёшь,

на грибы сезончик лют, да пойдёшь ли в дождь?

Скука гнёздышко свила, сердце мается,

и подводные дела отменяются.

В море, в жизни

муть, нудьга,

несуразица,

бьются волны в берега,

безобразятся.

Жизнь кисла, что тот лимон, как бездомных рок.

Ну и бархатный сезон! Ну и сентябрёк!

Рёк мой ангел: – Не гневись! Лучше всё ж, чем смерть.

Все под Богом. Это жизнь. Научись терпеть!..

Помолчал. И снова он: – Надо каяться!

Может, бархатный сезон оклемается…

Что ж, терплю, по суткам сплю, лучше стал с лица.

Даже то, что не люблю, стало нравиться.

Вот сижу, стихи пишу в ритме медленном.

Слышу, стих как будто шум надоедливый.

Дождь прошёл. Просох газон. Но под ветра визг

прёт штормяга, как бизон, в рёве волн и брызг.

Тот же самый всё расклад получается.

Прав мой ангел, видно, над-

о покаяться.

Всё! Хана тебе, сезон! Амба – вглубь и вширь!

Прёт штормяга, как бизон обезумевший…

 

 

 

---

Не видно за окном стрижей весёлых

                      (подражание романсу)

Не видно за окном стрижей весёлых,

и день короче стал, чем был вчера,          

зато для свадеб в городах и сёлах

настала знаменитая пора.

 

Она отпляшет, отзвенит, откружит,

отвеселит на славу день за днём,

но небо, как с похмелья, занедужит,

заплачет небо затяжным дождём.

 

Наполнит дни осеннею печалью,

печалью увядающих полей,

и радость за немерянною далью

рассеется с рыданьем журавлей….

 

Ты не грусти. Хотя, конечно, странно

и одиноко станет на земле...

Срывает листья ветер окаянный

и прочь несёт, и кружит их во мгле.

 

И нам, как этим  листьям, нет покоя,

несёмся, расстаёмся, – понял я:

кто испытал единожды такое,

тот не поверит в лёгкость бытия.

 

Но всё проходит в Божьем мирозданье,

пройдёт печаль, в душе забьётся стих,

когда, услышав журавлей рыданья,

вернувшихся, поймём – то песня их.

 

Цикадный мир, мир солнечный, стозвонный

плеснёт в окно весёлою волной,

и свесится, смеясь, на подоконник

гроздь белая акации хмельной…

 

---

Сентябрьские сверчки

Сентябрьские сверчки всю ночь трезвонят в кронах

и нам нужней всего, да и важней всего,

чтоб пели в этот миг сверчки и звёзды, кроме

сверчков и звёзд в листве не нужно ничего.

Когда поют сверчки, душа душе открыта

и к нам плывут слова на песенной волне.

Ползёт средь звёзд луна жемчужною улитой

и Млечный след её мерцает в вышине.

 

И сами по себе свершаются признанья,

легко решаешь то, что мнил всего трудней.

Нет ничего важней для первого свиданья,

чем звёзды и сверчки в качании ветвей.

 

Плывёт полночный парк под звуки сладких трелей,

на сердце хорошо и ясного ясней:

век грубый против нас, но мы найти сумели

друг друга всё равно среди бегущих дней.

 

Я знаю: для любви весь этот мир и создан,

но если вы одни и грусть таят зрачки –

не поздно ничего!.. Ещё зажгутся звёзды.

Дождитесь сентября, когда поют сверчки…

 

                  СЕЛЕНОВЫЙ СВЕТ

Селеновый свет серебрит кипарисы и сад,

от песен сверчков под балконом вибрирует воздух,

кот бродит по крыше, он, как минитигр – полосат,

мерцают кошачьи глаза, как янтарные звёзды.

 

А грустный флейтист всё играет на флейте своей

в бездонной ночи, ловит души таким вот манером, –

качаются в гавани плавно огни кораблей,

их видно с балкона, и море вздыхает за сквером.

 

Я ночи такие люблю на балконе встречать,

я слушаю сад, где то шелест, то шёпот растений,

на стихшем квартале лежит колдовская печать,

селеновый свет пропитал волшебством даже тени.

 

Сентябрьский бриз пахнет солнцем прогретой яйлой

и солнечных ягод полны виноградники Крыма,

откосы предгорий шиповником и мушмулой,

а так же грибами, влекущими неудержимо.

 

  О, здесь так легко снова вспомнить беседку меж ив,

летящий твой профиль на гаснущем фоне заката,

и если сейчас я живу, тем денькам изменив,

то в этом лишь время одно, лишь оно виновато.

 

Оно не щадит никого, даже этот вот свет,

который исчезнет под утро (возникнет ли снова?),

и если случился я в жизни, тьфу-тьфу, как поэт,

то это, опять же по воле его, как ни странно, чесслово.

 

Селеновый свет кипарисы и сад серебрит,

а трели сверчков размечтаться заставят и сваю,

и если над морем проносится метеорит,

желанье заветное я загадать успеваю…

---

И светится посёлок дачный...

В который раз,

бродя по этим

местам, однажды я пойму:

здесь чувствуешь себя поэтом,

здесь удивляешься всему.

И потому, ступив на осыпь,

застыну вдруг…

А у ольхи

летают рифмы, словно осы,

и звонко просятся в стихи.

Ну, что ж,

впущу!

Я рад им тоже!

Спускаюсь!

Ловок, что коза!

Вон тонкий месяц

пару рожек

над горным кряжем

показал.

Вот звёздный рой

пришёл в движенье,

снес ветер в сторону грозу,

прибой затих в изнеможенье

и еле плещется внизу.

И значит,

день-денёк удачно

прошёл.

И снова жизнь права.

И светится посёлок дачный,

и у тропы светла трава.

Я знаю, мне приснится осыпь,

склон горный, тропка у ольхи,

летают рифмы, словно осы,

и звонко просятся в стихи…

 

27-08-2017

---

Август Ялты

В ларёк сгоняли вновь за пивком;

на пляжах Ялты тоски ни в ком.

У волн на фотке мы. Кишат кишмя

то дядьки с тётками, то малышня.

 

А то – все сразу! Не разберёшь!

Глаза, как стразы! Смех! Охмурёж!

Нам кроны пиний бросают тень,

шмели в глициниях снуют весь день.

 

А солнца шарик, войдя в зенит,

так спины жарит, аж день звенит!

От южной праны балдёж с утра;

то дельтапланы, то глиссера.

 

К зубцам Ай-Петри канатный путь,

шоссеек петли отринь, забудь!

Там изабелла, шашлык, камса,

приспичит «дело» - беги в поса…

 

Беги в посадку, кусты уважь,

прижмёт – не сладко, припрёт – не блажь!

А воздух, воздух! Пью – не напьюсь!

Он Богом создан, душой клянусь!

 

Лафа туристам, у них – маршрут,

а нам «по триста!» и – very good! –

и нам всё по фиг, всё – very well! –

наутро – кофе! – и вновь у дел.

 

Акаций запах, магнолий лоск,

Восток и Запад, Моне и Босх;

от длинноногих чувих и дам

шиза у многих – бьёт по мозгам!

 

И басом лайнер, вползая в порт,

гудит: кто крайний? – под волн фокстрот.

Когда под вечер идём сквозь сквер,

весь мир отмечен вниманьем сфер.

 

Там, на газонах, сверчки всю ночь

фей полусонных шугают прочь;

и прямо в тему, в блеск и уют,

как хризантема, цветёт салют…

 

 

---

И выбросит на берег, и откатит...

Опять несётся пенная волна,

за ней вторая, третья, я их вижу,

когда сбивает с ног меня она,

то тех, за ней, я люто ненавижу.

За что? Ведь сам я лезу на рожон!

Купаюсь в шторм. Ныряю. В пену дую.

Гремит, гремит всё бесноватей он,

пьяня восторгом душу молодую.

Все нервы в напряжении. Я – ас!

Всё обострённо чувствую до жути.

То пеной с брызгами волна меня обдаст,

то гальку из-под ног рванёт, закрутит.

А то вдруг встанет небо на попа!

Где горизонт? Грохочет бездна грозно!

И просчитать все бешеные па

сей свистопляски просто невозможно.

За валом вал грохочет и рычит,

стада барашков мечутся в просторе,

порыв мой глуп, но всё ж не нарочит –

гипноз какой-то словно тянет в море…

Я поднырну под грозную волну,

всплыву за гребнем, новая подхватит,

протащит, обалдевшего, по дну

и выбросит на берег, и откатит…

Я отлежусь на золотом песке;

за тучи солнце ускользает ало,

тупая боль в коленке и виске

всё ж отрезвляет, хоть и запоздало…

 

 

 

---

Стихи зовут неудержимо

 

ЛЕГЧЕ   БЫ   ЖИЛОСЬ

 

Мои успехи мнимые

жуёшь ты, словно лось.

Имел бы псевдонимы я –

мне легче бы жилось.

 

Но, нет, не аноним я,

не развожу тарус,

и за завесой дымной

не прячусь, я – не трус.

 

Не тщись, чтоб стал бездарен я!

Ахилловой пятой

в стихах егиазарен я

до каждой запятой.

 

СТИХИ   ЗОВУТ   НЕУДЕРЖИМО!

 

Стихи зовут неудержимо,

как молодую птицу – высь!

Не пролетай, мгновенье, мимо,

остановись!

 

Строкой схватить его движение,

чтобы навеки он застыл

лица необщим выражением,

как Баратынский говорил.

 

А не удастся, что ж, вестимо,

непознанных всё больше тайн.

Не проносись, мгновенье, мимо,

не пролетай!..

---

Август - 3

 На гальку не сесть – раскалило,

 отчасти спасает лишь тень,
цикад циркулярные пилы
визжат в дубняке целый день.
И море не дарит прохладой,
зной августа очень уж рьян,
дельфинов играющих стадо,
резвясь, огибает Мартьян.
И плавится солнце. И это
обыденно так, боже мой!
Бескрайнее крымское лето,
что снилось и снилось зимой!
А мы, заплывая в глубины
всё дальше и дальше, учти,
почти уже сами – дельфины,
а может быть, и не почти.
Ложись, как в гамак, и качай-ка
спиною волну за волной,
и пусть белоснежная чайка
любуется мной и тобой.
Пускай невесомо в зените
мечты наши кружатся с ней;
полётов её знаменитей
лишь только полёты во сне.
Потом по тропе раскалённой
вернёмся в посёлок, когда
в густых можжевёловых кронах
заплещет заката вода.
В ней будут стоять кипарисы.
до самого края земли,
всполохов линялые лисы
мелькнут и погаснут вдали.
Остынет, смеркаясь, светило,
повыбегут звёзды гурьбой,
цикад циркулярные пилы
заменят сверчки и прибой…

 

 

---

Мальчишки

    д и п т и х

1.

 

Мальчишки входят в мир, им надо

на жизнь во всём свой взгляд иметь:

кого-то ждёт своя Гранада,

кого-то слава или смерть.

 

…Восходит солнце над экватором,

стихает грозная волна,

душа отзывчивым локатором

на целый мир наведена.

 

А жизнь ещё, как стометровочка,

ещё не знают, как горька,

и на руке татуировочка

сердечка или якорька.

 

Они ещё, как перед стартом,

судьбы их не стегала плеть,

ещё науки грызть за партой,

блатной романтикой болеть.

 

Они отзывчивы, наивны,

ещё серьёзны не вполне,

но звёзды, как большие сливы,

над ними зреют в вышине…

 

2.

 

Приходят в спорт мальчишки –

на ринг, на корт, батут.

Их по короткой стрижке

пока что узнают.

 

Футбол, хоккей, борьба ли –

в поту проходит жизнь.

Но вот в спортивном зале

юпитеры зажглись.

 

И перед нами бог сам –

сложён, что Аполлон!

Каким приёмом бокса

нас восхищает он!

 

Да, верим – это сам бог!

Откуда этот дар,

когда приёмом самбо

парирует удар?

 

И дело тут не в стрижке!..

На ринг, на корт, батут –

приходят в спорт мальчишки,

мужчинами растут!..

 

 

---

Творческий рост

         

 

                                     ОБГ с почтением

 

Плавучестью прославлено давно,

в чём порадел ему Благой Всевышний,

не тонет даже в проруби оно,

о чём напомнить, думаю, не лишне.

 

И ты такой!.. Ты тоже на плаву

и любишь похвалиться жизни стажем,

твои слова люблю я, как халву,

елейные, их обожаю даже.

 

Ты не потонешь. Этим и силён.

То в цвет поноса детского, то чёрен.

Порой ты, как в посудной лавке слон,

порой, как жук навозный, так упорен.

 

Сократа и подобных в книжный шкаф

задвинув, и, смотря в окно на тучки,

в поэзии ты вырос, как жираф,

и стал силён, как вепрь, во время случки...

 

-:)))

---

Рифмы августа

Кружи́т  по-прежнему планета,
вслед мчатся чайки кораблю,
а я стою у парапета
и рифмы августа ловлю!

То налетают  лёгкой стайкой

от гор, то с моря, то кружат,

и Элвиса портрет на майке,

как я, им улыбаясь, рад.

 

Зной за спиною бриз утишил,

корабль швартуется уже;

и от моих четверостиший

легко и чисто на душе.

 

Я знаю, их прочту тебе я,

когда померкнет синева,

и ты, в руках моих слабея,

прошепчешь вновь любви слова.

 

От олеандров и магнолий

пропитан ароматом зной;

рост важен, скажем, в баскетболе,

поэту важен рост иной!

 

То на котурнах он, то в ластах,

то всё бродяжит по лесам:

чтоб на Парнас взлетел Пегас твой,

поэт, стань частью мира сам!

 

Всё в мире спето-перепето

и с этим надо в свете жить,

чтобы стоять у парапета

и рифмы августа ловить …

 

8-08-2017

 

---

Страсти скотного двора

СТРАСТИ   СКОТНОГО ДВОРА

(побасёнка на тему басни ОБГ "Лев и зайцы")

                                                          Юрию С.

Индюк с ослом,

что львом рядился,

на Скотный двор

с утра явился.

И возвестил всем:

- Я поэт! -

Да жаль, прирезали в обед.

Осла же зайцы отымели!

Иакал он: "Сгорел на деле!

На кой мне та личина льва?

От траханья я жив едва!"

Индюк был жирный! Туп и глуп!

Зато все похвалили суп!

-:)))

Крымский баклан

из "многоптиха".

---

Поэтический синематограф Вячеслава Егиазарова

(размышления)

 

«- Умоляю, скажите, какой это город? - Однако! - сказал бездушный курильщик. - Я не пьян, - хрипло ответил Степа, - я болен, со мной что-то случилось, я болен... Где я? Какой это город?.. - Ну, Ялта… Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о нагретый камень мола».
                                                                                                                            М.А.Булгаков «Мастер и Маргарита»

«Море чудесное, синее и нежное, как волосы невинной девушки. На берегу его можно жить 1000 лет и не соскучиться <...> Я уж думаю, не переехать ли нам всем в Крым».
                                                                                                                            А.П.Чехов. Из писем

 

Сын великого поэта Арсения Тарковского, не менее великий мастер поэтического и философского кино Андрей Тарковский как-то сказал, что режиссера можно понять по одному-единственному «плану» (это такая единица измерения пространства-времени в кинематографе). Некоторые для простоты используют термин «кадр», хотя это не одно и то же.

            Не ручаюсь за точность цитаты, скорее Мастер говорил об узнавании. Кинематографический «план» - это квинтэссенция авторского стиля или его отсутствия. Мне кажется, с поэтами то же самое.

            Была как-то в прошлом году забавная история. На одном весьма авторитетном поэтическом ресурсе (да, пожалуй, самом авторитетном в рунете), на сайте «Поэзия.ру» объявили конкурс. Там такое бывает время от времени. Конкурс анонимный. Под названием «Третий лишний».

            Как это происходит. Поэты присылают свои творения редактору-организатору, тот их публикует, затем всем миром голосуют тайно, и выявляются победители и проигравшие. Забавная игра. Случаются неожиданности, насколько я знаю.

            Так вот. До окончания конкурса было ещё изрядно времени. И вдруг вижу на ленте, где появляются свежие стихи - Вячеслав Егиазаров. Стих «Анжела». Новый. Открываю. Посвящение организатору конкурса. А дальше - блистательный текст на тему.
            «Минуточку, - думаю я. - А почему вот так-то?»

            И через секундочку понимаю: какая анонимность! Достаточно одной строфы (одного «плана»), чтобы сразу же узнать стиль Вячеслава Егиазарова. Узнает его и младенец и «негр преклонных годов» (как писал Маяковский). Потому и открытая публикация, потому и посвящение организатору конкурса, в благодарность за подброшенную тему, которая вызвала очередную волну вдохновения.

            История эта (да простят меня её участники, если я что-то неправильно запомнил) - весьма показательна. Вячеслав Егиазаров - поэт со своим сложившемся стилем, миром, голосом. И в сложных и прекрасных отношениях Читателя и Поэзии - Егиазаров уж точно никак не «третий лишний».

            Кстати, вот он, тот самый конкурсный стих:

Артек. Июль. Зря слов не трать!
Всё клёво, если на поверку.
У Грека нос орлу под стать,
и держит он его по ветру.

Анжела стряпает уху,
в порту нас ждёт анжелин «виллис»,
роман давно наш на слуху
и не понять, как засветились.

Грек, знаю, он болтать не станет,
он – кэп, любитель радиол,
к тому же, сам он шашни с Таней
от грековой жены завёл.

Следит за нами Аю-Даг,
чтоб не теряли фарт и тонус;
над мачтой чаячий аншлаг –
кричат, несутся, вьются, стонут.

Всё ближе порт, и то и дело
взлетает яхта «на гора!»,
её названием – «АНЖЕЛА» –
Анжела оччченно горда.

Уха готова. Ветер стих.
Просохли плавки все и майки.
Я посвятил «Анжеле» стих,
но всё в нём о её хозяйке.

По борту Крымских гор отроги
плывут волной сосновых крон.
Муж у Анжелы очень строгий,
но на Багамах нынче он.

Минуем Адалары, штиль,
пусть отдохнут штурвал и компас;
в садах посёлок Ай-Даниль
и белый санаторный комплекс.

А Грек валяется на юте
подобьем битого туза,
хотя б и мог побыть в каюте,
чтоб не мозолить нам глаза…

Он «третий лишний», этот кэп,
вода блестит под стать эмали,
но ветерочек вдруг окреп
и паруса его поймали…

            Привёл я это стихотворение здесь целиком, потому что оно, на мой взгляд, весьма показательно для понимания творческого метода поэта Егиазарова.

            Поэзия Егиазарова щедра, уютна, порой разухабиста, но добра и честна, всегда лична, часто щемяща, трогательна, пронзительна. Можно употребить здесь множество других эпитетов, и я буду дальше это делать. Но сейчас речь о другом.

            Лично для меня поэзия Егиазарова, в своих лучших образцах, прежде всего - кинематографична.

            Разумеется, тут же вспоминается Владимир Набоков, который как-то сказал, что мечта любого писателя (читай: поэта) - превратить читателя в зрителя. Набоков очень любил кинематограф. Егиазаров очень любит кинематограф.

            Возможно, когда-нибудь человечество научится создавать фильмы без огромных съемочных групп, камер, света, декораций и прочего, а будет прямо из мозга выкладывать его в компьютер. Может, да, может, нет.

            Но одного такого человека я точно знаю, он уже среди нас. Это Вячеслав Фараонович Егиазаров, большой поэт Крымской земли, воды, воздуха и прочего.

            Кстати, природа - важнейшая тема в творчестве Егиазарова. И Ялта, где живёт поэт, даёт ему бесконечный материал. Да и не только Ялта, Крым вообще.

На хилый поплавок
присела стрекоза,
порозовел восток,
заблеяла коза,
и птичий грянул хор,
но тут же быстро смолк;
зачем не видно гор,
всё не возьму я в толк.

            И ещё:

Графоманов амбиции неграфоманам смешны,
но насмешки над ними, признаться, не очень уместны;
я давно уже вижу цветные апрельские сны,
чёрно-белые сны мне давно уже неинтересны.

Фрейд по этому поводу даже пытался острить,
предпочесть призывая дурнушке любую красотку:
но и тех, и других одинаково мучит гастрит,
но и тем, и другим на безденежье жизнь не в охотку.

Спорить с Фрейдом – ну, что вы! – намеренья нет у меня,
не бывает огня (по пословице!) всё же без дыма:
я и сам графоман, не найдёте ни ночи, ни дня,
чтобы я не замыслил стишок, вдохновляемый Крымом.

Каюсь, каюсь, что грешен, что слаб, пыл сдержать не могу,
хоть об этом смолчать, коль по честному, надобно мне бы,
ведь живу я у моря, на самом почти берегу,
в окружении муз, под бездонным полуденным небом.

Я однажды попал в клуб поэтов и бардов лихих.
О, мой Фрейд! (не бой-френд!) изворотлив и юрок, как лис, ты.
Графоманы умеют прочесть потрясающе «стих»,
а глазами посмотришь, ну право же, – текст неказистый.

Но читают навзрыд, но читают взахлёб, но чита-
ют нахально, возвышенно, гордо, с апломбом, устало,
и редакторы наши не могут понять ни черта,
потому и печатают тех и других в литжурналах.

А над морем плывут облака по маршрутам весны,
и по тем же маршрутам торопится крымское лето,
я давно уже вижу цветные ажурные сны,
чёрно-белые сны отоснились, к чему бы всё это?..

            Егиазаров часто переводит прозу на язык поэзии. И получается не просто «рифмованная проза», получаются стихи, образные, метафоричные. Так вот, мне кажется, тут с этими маршрутами примерно это и есть.

            Облака и лето плывут по маршрутам, проложенным Весной. По-моему, это потрясающий образ. Это может написать мудрец, который сидит у реки всю жизнь и видит, как по ней проплывает эта самая жизнь, в том числе и «трупы» врагов (читай - злопыхателей).
            Это похоже на знаменитое кино, вошедшее в учебники: многолетняя жизнь одной автобусной остановки, которую режиссер снимал из своего окна. Одни и те же персонажи, взрослеющие, беременеющие, родившие, постаревшие, дождь, солнце, снег, гололедица, весенние ручьи и т.д.

            Это здорово! И очень просто, без витийствований, выражено. Эта медитативная мудрость иногда говорит о жизни больше, чем самые умные рассуждения.

            Вот и выходит, что «графоманы», любящие жизнь во всех её естественных проявлениях (и поэзию), видят цветные сны - то есть пишут стихи, которые точнее и живее многих умозрительных чёрно-белых концепций.

            А лёгкое кокетство автора в самом финале: «К чему бы всё это?» - обычная Егиазаровская, с лукавинкой, провокация ЛГ: дескать, всё у меня, ребята, нормально с чёрно-белым тоже, но вот сегодня я такой, нравится мне выставлять себя графоманом. А на самом деле я поэт, и вы только что в этом убедились. И, конечно же, это подсознательное приглашение поспорить (вот и Фрейд объяснился). И спорить тут не с чем. Это всё равно, что спорить с ветерком или с пичугой на ветке.

           

            Егиазаров часто глумлив и провокативен. И при всей своей лёгкости, он очень серьёзен. Особенно по отношению к важным вещам. Поэтому в его стихах пронзительно звучат темы справедливости-несправедливости жизни, поведения власти, правды-лжи, надежды, прямое обращение к читателю. Всё это богатейшее разнообразие - и есть элементы неповторимого егиазаровского стиля. И тут, конечно, только ему решать, что в топку, а что в стопку.

 

            А иногда ему самому вроде бы надоедает Крым, Ялта, яйлы, Ай-Петри, Аю-Даг и прочее. И он просто пишет стихотворение, которое как будто отрывается от привычного ареала обитания автора, и вдруг чуть иначе начинает звучать поэт Егиазаров. Как-то общечеловечнее, что ли.

 

            Правда, потом Егиазаров опять «возвращается в Крым».

 

Опять дожди. Опять не видно гор.
Сидит на буне мокрой группа чаек.
Рубиново-малиновый кагор
слегка пьянит, и душу облегчает.
В кафе у моря мест свободных нет,
а в скверах пусто, и гадая, кто ты? –
твою улыбку я ловлю в ответ
на все мои намёки и остроты.
Когда затихнет дождь и дунет бриз,
и снова зашумит платана крона,
ты скажешь, что когда-то Кипарис
был юношей, отвергшим Аполлона.
Античных мифов пряный аромат
присущ Тавриде, стойкий и неброский.
Совсем недавно жил в Крыму Сократ,
да, свой Сократ, с фамилией Домбровский.
Он был философ и России друг,
писал он книги, жил, порой, несыто,
когда всё хаотичным стало вдруг,
он видел то, что многим было скрыто.
Я расскажу, как приобщал он нас
к высотам новым мысли. Слыл он магом –
ведь каждый покоряет свой Парнас,
будь Роман-Кошем он иль Чатыр-Дагом…
Уже листва желтеет и уже
длинней и чётче гор вечерних тени,
и больше всё печали на душе
в предчувствии нелучших изменений.
Октябрь в Крыму на выдумки горазд:
он хмурость дней вдруг сменит явным раем,
и пальцами зубцов закат гора
Ай-Петри, словно шёлк, перебирает.
Наутро мы пойдём с тобой в горсад –
в горах клубятся тучи, словно вата,
на тонких паутинках, как десант,
сквозь осень паучки летят куда-то…

            История с прелестной завязкой, отличным развитием, ностальгическая, грустная, светлая. А вот это «наутро мы...» в финале - говорит больше, чем целая фильмография (библиография) эротических блокбастеров. Стихи о прекрасно проведённой ночи с умной девушкой, для которой важные поэту вещи - не пустой звук. Судя по этому «наутро мы», а не «наутро я...» А вот этот финал, уход на деталь -

 

на тонких паутинках, как десант,
сквозь осень паучки летят куда-то... -

Это ведь удивительно зримо.

            При всей кажущейся простоте и неказистости, Вячеслав Егиазаров не так-то прост. Ему удаётся в своих стихах сводить вместе персонажей Чехова и Булгакова (не случайно я решил взять эпиграфами к этому тексту выдержки из того и другого).
«Солнце как кепка» - кайф! «Я сам - сосна в скале!» - пронзительно, внятно и сильно.
            Смесь бьющей через край юношеской энергии и спокойной ясной мудрости.
Егиазаров торопится идти дальше и редко возвращается к старым текстам - у него Муза очень шустрая.

            Я бы назвал стихи Вячеслава Егиазарова «поэтическими короткометражками».

            Это лёгкое жизнерадостное кино с колоритными персонажами, обязательными природными «декорациями», сочными и узнаваемыми. С философией, иронией и умением даже историю про Анжелу (имя не самое утончённое, если ударение не на первую букву) превратить в изысканные сюжетные стихи, задорно щекочущие воображение.

 

Норд-ост с востока шторм пригнал на Южный берег,

гремя, девятый вал захлёстывает скверик.

И ты опять ко мне прильнула, как сирена,

бурлит между камней, шипя, хмельная пена.

И чаек страстен крик, и туч клубок паучий;

ты, словно Лиля Брик, – поэта сердце мучишь.

То ревностью обдашь, жжёшь сердце круче перца,

то, как родной пейзаж, ласкаешь взор и сердце.

И шторм уже не в счёт, случайная усмешка,

то нечет вдруг, то чёт, то вдруг орёл, то решка.

Я верую в судьбу, я верю в божью милость;

ворона на трубу котельной взгромоздилась,

и каркает, и кар-

кает, не перестанет;

летит, как тот Икар, мужик на дельтаплане.

На горы лёг туман, судьбы неясен жребий,

и птичий караван курлычет где-то в небе.

Природа и душа! Кто их разнять сумеет?

Ты очень хороша на фоне пальм в аллее.

И я тебя люблю! Молюсь богам и чёрту,

чтоб в море кораблю скорей пробиться к порту.

Пойдём туда и мы, там тише шторма звуки

в преддверии зимы,

в преддверии разлуки…

 

            Морской ритм, образы «в десяточку», «мужик на дельтаплане» как Икар - это вообще гениально! Всё сбалансировано. И как в лучших стихах - и улыбка и грусть в одном кристаллике, живая эмоция, яркие детали, точные образы, поддерживающие тревожность темы.

            А вот это хоть сейчас разбирай на эпиграфы:

Безумства природы порой разрушительны, но
безумства души всё ж опаснее, как ни крути.

Толпа – это в сущности та же большая вода,
чтоб выйти из русла, ей нужен толчок изнутри.

            Высочайшая степень простоты, ясности, за которой - целый огромный мир. И, произнося эти строчки, получаешь физическое удовольствие.

 

Пусть снится кипарису
береговая вязь волны – от пляжа к мысу.

Волна за волною бежит на Мартьян;
жжёт солнце, зной гальку утюжит.
А Славка – беспечен, и весел, и пьян –
с Андреем Савельевым дружит.
Не слабый подводный охотник Андрей,
он ас, бьёт кефаль он лобастую;
а Славка, гарпун утопивши, скорей
молотит до берега ластами.
Вот это облом! Полный, в общем, писец!
Не зря же Андрюшке икается!
А Славка – пижон и профан, и подлец –
с чувихой в кустах кувыркается.
И, словно в насмешку, взмывает лобан
и плюхается возле берега,
а Славка сидит на скале, как баклан,
и близок Андрюха к истерике.
– Ну, гад, загубил самый лучший гарпун!
– Андрюха, прости, лох пока ещё!
И снова лобан, где надводный валун,
взмывает ракетой сверкающей…
Я позже пойму, что тогдашняя явь
была точной копией рая…
А Ритка-подружка, купальничек сняв,
в тени средь кустов загорает…
Потом будет много преславных охот,
нам каждая бухточка светится;
Андрюха Савельев, как тот Дон Кихот,
не раз ещё с глупостью встретится.
Он свой, мной загубленный, классный гарпун
оплачет (где сыщешь подобный-то?).
Но нас помирит всё же мудрый Нептун,
открыв нам все тайны подводные.
Бежит на Мартьян за волною волна,
крик чаек встревоженных слышится,
и светлый горбыль, как большая луна,
над гротом подводным колышется…

            Уютная, лихая, светлая, лёгкая, щекочущая история. Так и хочется в эту компанию. Ну и девушки - чудо как хороши. И опять (как в лучших вещах) - весьма кинематографичная смена «крупностей планов»: крупные, средние, общие, дальние, детальки выпуклые и пикантные. И блестяще смонтировано.

 

В ослепительном мраке на вещие знаки взгляну,
дуну, плюну, взмахну – замешаю палитру тумана:
потихоньку и я приобщаюсь к сей магии, ну
становлюсь типа знахарем, что-то, блин, вроде шамана.

Если ждёшь ты чудес, я их вмиг сотворю, не робей,
ты счастливее станешь, я дам тебе шансик, надейся,
на карнизе оконном недаром сидит воробей
и опасливо глазом косит на мои чародейства.

Я открою окно, чтобы чётче стал весь окоём,
встрепенётся, но всё же останется божье создание,
воробей подмигнёт и чирикнет, мол, хочешь, споём
и, как между друзьями, возникнет у нас понимание.

Я его подкормлю парой крошек от булки моей,
громко каркнет ворона, подбросит рифмёшек избитых,
и запахнет полынью непаханых крымских полей,
и печалью повеет от сёл опустевших, забытых.

Детством бедным, военным откуда-то вдруг засквозит:
год голодный и сирый, но стало полегче нам вроде,
и завскладом Кудимыч, поддатый всегда паразит,
красномордый, как свёкла, всё свататься к мамке приходит.

Дуну, плюну, взмахну! – я не зря эти пассы постиг,
мне близка эта мудрость элиты суровой, острожной,
я учился не ныть у хмельных и весёлых расстриг,
я учился не верить, что мир изменить невозможно.

И поэтому я в гуще дней, чей девиз – беспредел! –
видя здесь и вдали искажённые немощью лица,
не скажу, что у нас безнадёжный и гиблый удел,
а скажу, что у нас (дуну, плюну, взмахну!) всё ещё состоится.

            А это такая своеобразная «Декларация прав (и обязанностей) человека». Читай - поэта Егиазарова. По-моему, тут ключевая строка: «...я учился не верить, что мир изменить невозможно». Он этому давно научился, с тех пор так и живёт.

            Другой вопрос - можно ли его вообще изменить? Мир...

            Егиазаров - неисправимый романтик. Искренний, честный, открытый и бесхитростный. Во многом мастер. Но прежде всего - художник. Для него филигранность отделки - иногда на втором месте после живости чувств, искренности. Правильно это или нет - не мне судить.

            В конце концов, если использовать прозаические аналогии - есть тот же Набоков (шахматист во всем, архитектор своих текстов), и есть Саша Соколов (писатель, как будто сделанный из собственной боли, при всей кажущейся отстранённости). Кто из них прав? Я не знаю. Как рождаются шедевры? Да если б были рецепты...

            Но такие определения - вещь сиюминутная и субъективная. Для кого-то что-то сейчас шедевр, для кого-то - нет. Останется стих, станет общепризнанным «шедевром» или нет - покажет время.

            Я лично считаю этот стих одним из «программных» для поэта Егиазарова.

            «Я колдую вот так, ребята!» - как бы говорит он с улыбкой, приоткрывая дверь для нас на свою поэтическую алхимическую «кухню». И как бы продолжаете: «А волшебник я или нет - разбирайтесь сами, я дальше пойду, стихи писать, некогда мне с вами тут».

            И общая фактура, и детали - всё в этом стихе для Егиазарова характерно: природа, угадывающийся адресат-женщина, колоритные персонажи из реальной жизни, антропоморфные животные (воробей в данном случае), память детства, оксюморонная парадоксальность образов, вера в лучшее, несмотря на... То есть, волшебства-то тут много. И есть главное - стих живой и честный. С интонацией и дыханием. Лучше гроз могут быть только грозы... Первобытная живая энергия. И звуки соответствующие - мощные, рычащие.

 

            Я уже начинал путаться, какое стихотворение Егиазарова у меня самое любимое... То ли «Без сюжета», то ли «Над загадкою жизни...», то ли «Признание»... А может быть «Цветные ажурные сны», «Лунный залив», «Июнь»... А потом понял: пора прекращать выбирать. Наслаждаться - и всё.

            Тонко, точно, лирично, уютно... Упиваешься этой картинкой, тишиной, полной глубокого смысла.

            То роскошный плавный переход от пейзажа и жанра к драматичной любовной истории, которая тоже с юмором преподносится, с лёгкой мудрой улыбкой, то - упругий убедительный ритм, выпуклые зримые образы, но главное.. - интонация...

            «Бестемье» для всех нас, пишущих - самая острая тема, потому что болит не внешне, а глубоко внутри, когда такое состояние.

            У Егиазарова в результате так называемых «мук творчества» рождается нечто простое, точное и по-настоящему цепляющее. Это я про стих «Лунный залив». Прочтёте его - поймёте обязательно, о чем я сейчас говорю.

 

            Иногда Егиазарову в пушкинских строках гораздо уютнее, чем в реальной реальности. Тогда он идёт на Пушкинский бульвар и посвящает этому большой интересный стих.

            А может и так: «Господь с улыбкой тихой снял очки». И мы видим Его так, как будто Он наш сосед, которого мы знаем не одно десятилетие нашей жизни, и любим за мудрость, доброту и немногословность.

            Легко, просто, прозрачно и одновременно торжественно.

            Егиазаров может сравнить стих с живым трепетным насекомым. Сказать, например, «бабочкой ночной стихотворение...» и так далее. И возникает зримый яркий образ зыбкой летучести слова.

 

            Иногда Вячеславу Егиазарову бывает грустно в родной Ялте. Это и понятно, он очень много времени там проводит. Даже Чехов Антон Палыч, бывало, грустил в Ялте, зимой особенно. Думаю, потому что стихов он мало писал. А поэта любая малость может развлечь и вдохновить. Так что Вячеславу Егиазарову долгий сплин не грозит.

            Глаза Егиазарова - объективы камеры, которая фиксирует реальность. А мозг - монтажный стол, на котором рождается фильм.

            Вот странно… Когда пишешь о поэте Вячеславе Егиазарове, как-то хочется поменьше говорить от себя, больше хочется слушать и смотреть его Поэзию.

            Поэтический синематограф, что тут скажешь… С понятными образами. Иногда горький, иногда смешной. Но всегда умный и философский. И очень часто с острым словцом.

 

Покручу с утра кубик-рубик я,
подъебну, шутя, друга-скептика,
а мои стихи – паста в тюбике –
ароматная с антисептиком.

            А вот из другого. И это позиция скромного Большого Поэта.

Жизнь – бессмертна, всё – течёт,
то спиралью, то кругами,
для неё наш век не в счёт,
в счёт – лишь созданное нами.

            Выдающийся режиссер нашей с вами современности, Отар Иоселиани, в одном интервью сказал: «Кино - это экскремент моей жизни». Сказано эпатажно, да. Но ярко, просто и талантливо. И если отрешиться от буквального видения и воспринять эту фразу как внятную и простую метафору, - сказано блестяще.

            Любой творец поглощает окружающий его мир, впечатления, события, пейзажи, людей, слова, затем «переваривает» всё это своим «творческим желудком» и возвращает в мир в виде произведений. А вот «экскремент» это произведение в прямом смысле, или произведение, заслуживающее внимания - зависит от «творческого пищеварения» автора, то есть, от его таланта.

            Так вот, пользуясь этой довольно рискованной аналогией и перенося её на поэзию, можно смело сказать: у поэта Вячеслава Егиазарова - уникальное, высочайшего художественного уровня «творческое пищеварение».

Сергей Буртяк,
прозаик, поэт, лауреат премии «Книга года»,
член Союза писателей Москвы
Москва, 2017 г.

 

 

 

---

Пора, пора душою очерстветь

СОН

                                           

Опять проблемы? зависть? злость? конфликты?

Не зря идёшь ты в угол – к образам.

И не скрывай улыбкой жалкий всхлип ты,

я всё равно всё вижу по глазам.

 

Предательство друзей? подруг неверность?

С иконы грустно смотрит Божья Мать.

Тебе сегодня очень-очень скверно.

Ты не готова это понимать.

 

Пойдём на волю: к морю, в храм природы –

я на себе проверил раза три:

чтоб снять изжогу – выпей горстку соды,

чтоб снять обиду – плюнь и разотри.

 

О мудром Соломоне притчу вспомни.

«Проходит всё!». Мир создан из проблем.

И самому сегодня нелегко мне,

да, впрочем, нелегко сегодня всем.

 

Опять дилеммы! Выбрать как решенье?

Как обуздать душевный свой бедлам?

Одно я знаю: жизнь сама леченье

(она мудра!), сама предложит нам.

 

Так за ненастьем день приходит ясный.

Так за дурной идёт благая весть.

Ты душу не трави себе напрасно,

а принимай спокойно всё, как есть.

 

Недаром сон сегодня мне приснился,

что мы вдвоём под солнцем, под луной,

и глаз твоих роскошные ресницы,

как бабочки, порхают надо мной.

 

Из глаз твоих в глаза мои нисходят

тепло, лучи, любви небесной вал,

мир справедлив, приветлив, благороден

и никогда другим он не бывал.

 

Проснулся и не знаю, сон ли это,

рассвет ли за окном, сиянье дня,

но то, что это добрая примета,

сомнений не возникло у меня…

 

ПОРА, ПОРА   ДУШОЮ   ОЧЕРСТВЕТЬ…

 

Ах, как тревожно стонут провода!

Как ветер бьёт наотмашь в челюсть леса!

А за спиною – города и города,

и я, малюсенький,

                                бреду в хвосте прогресса.

О, сколько неизведанных дорог

бежит вперёд, осталось за плечами.

Я покидал родительский порог

и тосковал о нём вдали ночами.

Всё это лирика. Мир издавна брутален

и он другим не станет, всюду клин,

и всё-таки весенних ждём проталин,

и в лучшее мы верим, как ни кинь…

 

Пора, пора душою очерстветь,

исчерпана давно на нежность квота,

но почему я не могу не петь

и ожидаю почему чего-то?..

 

…Когда сияет жёлтый шар луны,

мне снятся замечательные вещи:

плывут в морях дельфины-шалуны,

и между нами – ни вражды, ни мести.

Со стаей рыб и я плыву, плыву

или лечу вслед перелётным птицам.

Где захочу – на берег выхожу –

не разделяют шар земной границы.

Давно зверьё живёт в ладу с людьми…

Проснусь…

                  Вокруг и радостно, и росно.

И всё вокруг не просто!

Так не просто,

как может быть лишь в жизни да в любви.

---

Виражи

Летит «жигуль» по серпантину –

всё вниз и вниз! – ущельем сжат,

в лицо – лучи! – а горы – в спину

неодобрительно глядят.

Ясна им судеб центробежность,

надежд с мечтами явен вздор,

но нами правит неизбежность

и юности лихой задор.

Мелькают знаки, скалы, сосны,

за новым видом – новый вид,

и вслед за дымом папиросным

из сердца скука прочь летит.

А ты смеёшься и смеются

уже и горы за тобой,

и невозможно разминуться

в центростремительности той.

Визжат на виражах колёса

восторг рождая, и испуг,

и словно взрыв, слепит с откоса

вид на море, возникший вдруг.

И всё! Съезжаем прямо к пляжу.

Остынь, «жигуль», коль изнемог!

Прибоя пенистая пряжа

колышется у самых ног.

Сбиваюсь я на полуфразе,

с беседки не спуская глаз:

как Чехов смог в своём рассказе

уже тогда предвидеть нас?

А горизонта нить витая

в небесный вкраплена наряд.

Над нами чайки, зависая,

как будто ангелы, парят.

И ввинчиваясь телом в воду,

взлетая в брызгах между вод,

плывём навстречу теплоходу,

но уплывает теплоход…

---

Давняя фотка

 

Ялта – город у моря, и

славен Ялтою Крым;

на виду акватории

мы на фотке стоим.

 

На холме Поликуровском –

колокольня, дома,

почему-то мы курим все,

как в немом синема.

 

Не ухмылки – улыбочки,

мы счастливы вполне,

наши девоньки-рыбочки

ждут- стоят в стороне

 

На плече у дружбанчика

мой лежит локоток –

перстенёчек на пальчике,

на плече пиджачок.

 

Сейнер в бухте качается,

рядом грузный плавкран,

никогда не кончается

эта зыбь, этот план.

 

Наш маяк, даль безоблачна,

всё в ажуре вокруг,

ждут пивко нас и воблачка

в сумке ёмкой подруг.

 

«Адмирала Нахимова»

белый корпус лучист…

Кореш сгинет «на химии»,

как в снегах декабрист.

 

И второй не задержится –

не промажет душман,

откликался на «Сержика»

и, по фене, – на «Пан».

 

Эту фотку неброскую

с глаз долой бы, да жаль:

мы стоим с папиросками

и безоблачна даль…

 

 

---

Кораблик из детства

---

Всё отмечено зыбкостью мира

Сад запущен. Скамеечка. Столик.

Лук от зноя на грядках полёг.

Проживал здесь хромой алкоголик

и приезжим сдавал флигелёк.

 

Трель сверчковая полог зелёный

колыхала, скрипела кровать:

летней ночью интимные стоны

этот флигель не думал скрывать.

 

В звёздном небе блуждали созвездья,

в кронах сада  плыл абрис  луны,

не мечтал в эти дебри залезть я,

но над памятью мы не вольны.

 

Всё отмечено зыбкостью мира,

эфемерностью жизненных сил;

полоумный потомок Сатира

у жильцов на похмелье просил.

 

Шёл он к бухте под кронами пиний,

бормотал: «Не забыл ещё, друг?» –

и плавник появлялся дельфиний

на зеркальной поверхности вдруг.

 

Не сумел в те мгновенья посметь я

ни окликнуть его, ни спросить,

и качала, как мошек, столетья

паутины серебряной нить…

 

 

---

На печальный закат не смотри

Налетай! - обезличивай! - режь! –

бей в скулу, не получится – в нос!

Если плохо на родине, где ж

хорошо-то? – наивный вопрос.

Мы везде! Где нас нет, там – не мы.

Спотыкаясь – елозя – скользя,

от сумы, говорят, и тюрьмы

зарекаться негоже, нельзя.

Что ж, проехали, так – да не так,

визг сопутствует на вираже,

мы окончили школу салаг,

мы матёрые волки уже.

 

В мире этом немало есть мест

близких раю, но в том-то и суть,

что у каждого собственный крест

и у каждого собственный путь.

Не ищи проторённых дорог,

не бросайся за звоном монет,

знай, у каждого собственный бог,

хоть и кажется, что бога нет.

Ах, советы давать так легко,

так ответы просты теорем;

мы стремимся уйти далеко

и уходим, и бьёмся: зачем?

 

Не спеши оглянуться назад

всех кругом обвиняя в душе:

если выдержал жизненный ад,

то загробный не страшен уже.

Жизнь даётся всего один раз,

как простор голубой кораблю,

я не падок до лживых прикрас

и нелживых прикрас не терплю.

На печальный закат не смотри

очень долго, в нём истины нет,

по команде небес: раз-два-три! –

начинается новый рассвет…

 

---

Ялта. Море. Чаек гам.

Ялта. Море. Теплоход.

Горы в сумерках лиловы.

Скинули одних господ,

тут же настрогали новых.

Что сказать-то? Видит Бог,

Авель мёртв, жирует Каин;

капитала осьминог

всюду щупальца расправил.

Я пойду в «Спартак» пешком,

сквер здесь был – осталось фото,

проглочу обиды ком,

пересохло горло что-то.

 

Ялта. Море. Чаек гам,

Серфингист следит за ветром.

Не желаю и врагам

видеть гибель мест заветных!

Сойка верещит в саду,

ест софору – деток лечит.

Я пойду в «Спартак», пойду,

но тебя уже не встречу.

Помнишь, как смеялась ты

и звала меня поэтом,

а каштан ронял цветы

на газоны. Было лето…

 

Ялта. Море, Бриз с плато.

Девушки у парапета.

Я вам расскажу про то,

как я рос и жил поэтом.

Как влюблялся, как страдал,

как спасался от расплаты:

века шторм за валом вал,

размывал мои пенаты.

Перестройка. Бандитизм.

Небо цвета перламутра.

Я из прошлого, я из

Ялты милой и уютной.

 

 

---

Вот, суки, древние!

                

Над старостью смеюсь и к седине привык,

вот пить бы мне поменьше как-то, кореш,

но правы древние, сказав, что раб привы-

чек человек, и с этим не поспоришь.

Прости за рифму, да и за «чек чел»,

с похмелья, что ли, появился троп тот,

ведь, право слово, – завязать хотел,

а всё срываюсь, всё тянусь за стопкой.

Вот, суки, древние! Да не о них рассказ.

Где воспитатель, что для пользы розг даст?

Всё тяжелей похмелье каждый раз,

и ясно понимаешь – это возраст.

И понимаешь, что завязывать пора,

что маета похмельная всё гуще:

вчера мы проводили со двора

бухарика-соседа в мир непьющих.

Святое это дело – помянуть! –

пропустишь, так братва кругом ославит!

И вот в глазах стоит сегодня муть

и лобику «бобо», и сердце давит.

И тянется рука к пивку сама,

и к сигарете тянется.

– Где спички?..

Как надоела эта кутерьма,

мол, пить нельзя, а хочется. Привычка!

Но женщины влекут. Куда без них?

Не выпьешь – всё общенье под угрозой…

Я закругляю, кореш, этот стих,

вернее – текст,

уж больно пахнет прозой.

 

---

Планета стихов, или Феномен Егиазарова

*  *  *

       Вячеслав Егиазаров относится к тому исчезающе малому числу поэтов, о которых, несколько перефразируя Горького, можно сказать, что они не столько люди, сколько органы, созданные природой для творчества.

       Я понимаю, насколько ответственно подобное заявление. Но окиньте взглядом историю русской поэзии и честно признайтесь себе: многие ли из известных вам поэтов оставили в душе ощущение летящей лёгкости и искренности в выражении подчас самых сложных и даже внутренне противоречивых чувств и мыслей? Много ли есть таких мастеров, чьи стихи производят впечатление непридуманности, естественности и такой простоты, что процесс писания начинает казаться читателю обманчиво лёгким и увлекательным? Я испытал подобное при чтении всего лишь пяти поэтов. Все они жили во времена очень разные и очень трудные. Впрочем, в России обо всех временах можно сказать, что они очень трудные, – но об этом не сейчас.

      Первого поэта угадать легко: конечно же, это «наше всё» – неподражаемый и прекрасный Пушкин. Вторым я считаю Сергея Есенина, кому, собственно, и адресовал Горький свою фразу о «не столько людях...». Третьим мне хочется назвать Александра Твардовского с его удивительным умением не разделять высокое и простое. Четвёртый – Николай Рубцов, чья судьба настолько трагична, что упомянутое качество лёгкости кажется поистине дарованным свыше. Пятым стал для меня Вячеслав Егиазаров.

       С его стихами, я впервые познакомился три года назад на сайте поэзия.ру – когда-то лучшем поэтическом сайте Рунета. К этому времени сайт уже ветшал из-за неумной, мягко говоря, позиции руководства, но был ещё вполне конкурентоспособным и творчески состоятельным. На ленте сайта и сегодня выставляют свои стихи русскоязычные авторы, которых стоит разделить на две группы: живущие в России и живущие вне России. Говорить о специфике этих групп можно долго, но напрямую в мою тему это не входит. Ограничусь лишь фразой, что поводов для ликующего оптимизма ни у тех, ни у других не было ни 3 года назад, ни тем более сейчас. Уехавшие из России в большинстве своём переживают естественные сложности вживания в новую и проблемную для них действительность. Сложности эти к тому же усугубляются ностальгией и рефлексией, что нормально для творческой личности. А у собственно российских поэтов и без эмиграции довольно поводов для раздумий и озабоченностей. И сквозь этот облачный покров «сомнений и тягостных раздумий» стихи Егиазарова прорвались светоносным и радостным потоком. Ах, какие краски и звуки в самом разнообразном их смешении выплеснули эти стихи на читателей и коллег по сайту, ошалевших от обилия ритмов, интонаций и ярчайших метафор!

                            ...А солнца изумлённый шар летел над Ялтой в полдень синий,
                            темнели горы вдалеке, стерев рассветный макияж,
                            качалась тень, словно гамак, меж итальянских стройных пиний,
                            и от сосны алеппской тень, как дирижабль, плыла на пляж.

       Мне, наверное, возразят, что подобные строки можно найти в творчестве любого известного русского поэта. Но, признайте, положа руку на сердце, что для российской поэзии в целом эпиграфом можно поставить строки из известной «Безглагольности» Бальмонта:

                            Есть в русской природе усталая нежность,
                            Безмолвная боль затаенной печали,
                            Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,                          
                            Холодная высь, уходящие дали...

       Мир Егиазарова предстал исключением – радостным и прекрасным. И ещё оказалось, что он такой всегда! Нет, он вовсе не прост. В нём бушуют грозы и печали, но этот мир полон жизнью и – главное – любовью к ней, какой бы тяжкой эта жизнь ни была:

                            Мне по-всякому было в Отчизне,
                            где суровей была, где добрей,
                            и стоит посерёдочке жизни
                            что-то главное в жизни моей...

                            ...Я искал утешений у моря,
                            их всегда приносило оно,
                            и стоит посерёдочке горя
                            вера в лучшее, как ни смешно.

       Я ловлю себя на мысли, что для доказательства положения о «прекрасном оптимизме» Егиазарова хочется привести эти строки... и ещё вот эти!.. и, конечно, те...! – ибо они изобильны, ярки, убедительны и многие из них хочется читать и длить в своей душе. Но задача моя требует известных ограничений, ибо сказать нужно ещё о многом. И прежде всего – о любви.

       С любви начинается всё. По тому, как поэт пишет о любви, можно судить о нём как о человеке, мужчине, муже, отце. Думаю, что любовные стихи, прочитанные внимательным глазом, дадут нам представление об отношении поэта к миру вообще. Ликующие, полные вместе греховности и святости стихи Пушкина – это то главное, что несёт в себе его неподражаемая душа. А любовные стихи Блока – трагические, надрывные, лишённые радости, – не именно ли в них сосредоточена судьба этого поэта? Егиазаров пишет о любви взахлёб, восторженно, свято – и очень по-земному. Он вместе трепетен, и ярок, немногословен и искрометен, афористичен и порой по-юношески робок! Вот обращение к любимой женщине, которым открывается одно из его чудесных стихотворений:

                            Любимая, я просто человек,
                            наивен, скрытен, злобен, откровенен,
                            но без меня неполноценен век,
                            а без тебя я сам неполноценен...

       У Егиазарова есть строфы и «покруче», но именно эта строфа восхищает меня естественным, как дыхание, и сложнейшим по сути единством любви поэта, его души и того мира, в котором нам многое дано – и не дано... Отнимите у поэта его любовь, его женщину – и всё дальнейшее существование будет уже горьким и ущербным. А 3-я строка этого четверостишия – о неполноценности века – она для меня доказательство, что ликование любви живёт рядом с глубиной, полной задумчивости и философичности. Я не уверен, что здесь Егиазаров осознанно вторит фразе одного из самых трагических и загадочных русских писателей – Андрея Платонова: «Без меня народ неполный…», – но он всё же вторит ей, хотя и меняет измерения: «Без меня неполноценен век». А мимо строфы другого стихотворения читатель не пройдёт без трепета и, возможно, без парочки слезинок:

                            Когда я стану облаком иль птицей,
                            а ты цветком иль речкой голубой,
                            нам снова будет суждено влюбиться,
                            как это предначертано судьбой...

       Что ж, сказано в русле давней любовной традиции, но ведь насколько по-своему, по-егиазаровски сказано – просто, ясно и музыкально! А иногда, говоря о любви, Егиазаров по-юношески восторжен и не боится, что его обвинят в отсутствии глубин и загадочностей:

                            Любовь и есть – любовь! Не надобно сравнений,
                            когда пылает кровь и не до словопрений!..

       У любовной темы есть сестра-близнец, а может, и не сестра, а просто другая её ипостась или другое лицо – как у двуликого греческого бога Януса – тема нелюбви. Мало кто не отдал дани её горечи и тоске. О, пушкинское: «Я вас любил…»! И блоковское: «О доблестях, о подвигах, о славе // Я забывал на горестной земле...»! И цветаевское: «Как живется, милый? Тяжче ли? // Так же ли, как мне с другим?»... Я нарочно называю, наверное, самые известные фразы о нелюбви в русской поэзии – а можно процитировать ещё сотню не менее популярных! – потому что хочу обратиться к яркому и совершенному по форме стихотворению Егиазарова «Пока я люблю». Написанное на гребне страсти, оно больше напоминает выкрик, удар молнии, жест, каким разрывают на груди рубаху! – и это тоже стихи о нелюбви:

                            Под Богом живём! Или роком!
                            Расслабься! Доверься рулю!
                            Твоя нелюбовь мне уроком
                            не станет, пока я люблю!

       Пусть читатель обратит здесь внимание на ритм амфибрахия – по-моему, самого «мужского» размера в русской поэзии, на повелительное наклонение глаголов, на пять восклицательных знаков в строфе, на слова, в которых живёт страсть, не согласная с тем, что её не приемлет любимая женщина! Такая страсть прекрасна своим непослушанием, своей готовностью ждать и надеяться вопреки всему. И, как многое у Егиазарова, любовь и все её спутники – счастье, страсть, горечь, надежда – тяготеют к максимализму, к гиперболе, к забвению границ между лексикой литературной и, так сказать, скоромной. Желающим в этом убедиться я рекомендую, например, стихотворение «Когда я влюблён», строки из которого я не хочу приводить из-за нежелания оставлять в них пробелы. Что ж, тут Егиазаров не одинок и следует за Есениным, о котором, кстати, и упоминает. И всё же я не откажу себе в удовольствии процитировать финальную строфу этих стихов, где масштабы егиазаровских ассоциаций, пожалуй, превосходят знаменитый призыв Маяковского соревноваться в любви не с заурядностями, а с самим Коперником:

                            Готичней костёлов Европы здесь Ставри-Кая.
                            Я чаще, чем в храмах, пред соснами крымскими каюсь.
                            Когда я влюбляюсь, мне нет невозможного, я
                            сильней Леонардо и Гёте, когда я влюбляюсь...

       Пусть читатель обратит внимание, как естественно, органично и без малейшей нарочитости входят в стихотворение география и природа родного для автора Крыма. А филолог может полюбоваться тем, как небрежно и красиво автор относительное прилагательное «готический» переводит в разряд качественных, меняет суффиксы и создаёт неологизм в несуществующей прежде сравнительной степени – «готичней». Заодно замечу, что вряд ли Егиазаров сознательно обожествляет природу и впадает в пантеизм, каясь перед соснами, как перед Богом. Тем не менее, слово сказано, и когда-нибудь въедливый аспирант проследит этот философский аспект во всём корпусе егиазаровского творчества. Мы же от любви естественно перейдём к теме родины, которую большинство пишущих о Егиазарове справедливо считают главной, но упорно и не совсем точно именуют её темой Крыма.

       – А в чём неточность? – спросят меня. – Разве не о Крыме пишет поэт?
       – Да, о Крыме, – отвечу я, – но пишет так, как можно писать только о Родине...

       При этом я считаю важным отметить, что Егиазаров и тут смог занять особую позицию. Неужели, скажут мне, в этой теме можно найти что-то такое, о чём ещё не написали поэты за минувшие тысячи лет? И я, к большому своему сожалению, буду вынужден сказать, что найти, конечно, трудно, зато очень легко потерять, и что большинство современных поэтов тему родины подменили темой своей страны, своей памяти, своего времени. Постараюсь объяснить, что я имею в виду. Мы все видели фильм «Ирония судьбы, или С лёгким паром!» и помним причину приключений его героев, когда так называемый прогресс нивелирует города, улицы, дома и даже мебель. Зададим себе вопрос: может ли современный поэт воспеть такую «малую родину» в условиях торжествующей уравниловки? Да и возникнет ли вообще в его творчестве подобная тема? Урбанизация и серийность во всех её проявлениях уничтожают в зародыше возможность выделить образ малой родины, сделать его предметом поэзии. Вероятно, тенденция эта не нова. Тема малой родины уже давно стала прерогативой писателей и поэтов из провинции, куда стандартизация проникает не так быстро и неотвратимо. Но Крым – место особое. Таким его сделали история, природа, демография, синтез, а порой и отталкивание национальных культур и религий и, наконец, геополитическое положение на стыке интересов мировых держав. Прекрасная субтропическая природа и климат соседствуют с мощными военными базами. Смешение Востока и Запада, христианства и мусульманства, окультуренных сельских ландшафтов и суровых гор – всё это достигает такой концентрации контрастов, какой на Земле не так уж и много. Словом, малая родина досталась Егиазарову такая, что не писать о ней невозможно. Я избавлю читателей от долгого перечисления имён поэтов и писателей, бывших в своём творчестве предшественниками Егиазарова, но отмечу, что они создали столь яркие произведения, после которых найти новые звуки и краски уже трудно. А найти их было нужно, ибо без новизны искусство вырождается в повторение пройденного. Петербург Пушкина, Гоголя, Блока, Мандельштама – это разные города. И только поэтому они, освещённые светом разных талантов, остались в истории русской и мировой литературы. Крым Егиазарова смог состояться как явление искусства, лишь будучи отличным от всего, что написали о нём Пушкин, Толстой, Волошин, Сельвинский, Грин и многие другие. Так каков же он?

       Прежде всего – он прекрасен! Прекрасны каштаны, цветущие «со щедростью царской», и веерные пальмы, «ждущие строки», и сосны, которые «просят рифмы». Прекрасна волна, что «выгнула шею». Прекрасны ястреб в небе и дельфин в море... Всего, чем чудесен облик родины, в стихах Егиазарова так много, что и не перечислить. Помню, как заворожённо я читал стихотворение о городе, где живёт поэт, и думал: каким же зрением, слухом и сердцем надо обладать, чтобы вот так волшебно и живо создать образ Ялты? Хочу процитировать финальные строфы стихотворения «Этот город», чтобы читатель разделил моё восхищение:

                            Эта майская золотая
                            прелесть вновь захлестнула простор:
                            Аю-Даг в синей дымке тает,
                            рассекает волну Ай-Тодор.
                            Чайных роз золотые ливни
                            пьют янтарной зари вино.
                            В этом городе – светлом! дивном! –
                            быть поэтом немудрено...

       В двух последних строках мне видится нечто более важное, чем просто объяснение в любви родному городу. Чтобы говорить о существовании на протяжении полутора веков крымской школы в русской поэзии, нужны серьёзные теоретические и исторические изыскания, но лично я уверен, что такая школа существует. И уж совсем очевидно, что на протяжении двух веков развивается тема Крыма. Но если любое явление мира конечно, то чувства наши неисчерпаемы. Именно так я понимаю финал егиазаровского стихотворения «Здесь эллинов шумели города»:

                            О Крыме не один написан том,
                            но до конца всё так и не открыт он...

       Это верно. Трудами поэтов – от Пушкина, Бунина, Волошина и до современных бардов – загадочный и великолепный полуостров с его богатейшей историей, культурой и природой действительно превращён в страну-сказку, страну-любовь, страну-мечту – и можно ли исчерпать её? Крым как тема для Егиазарова бесконечен. Не случайно относительно недавний сборник 2014 года называется «Планета Крым». Да, поистине планета! На этой планете есть свои заповедные места, есть города, есть леса, моря и горы, есть романтические острова для влюблённых, есть ревущие штормовые широты. И я полагаю, что никто из нескольких поколений поэтов не сделал так много для изучения этой планеты, как Вячеслав Егиазаров. Но если путешественники привозят из своих экспедиций дневники, фотографии и карты, то поэту пристало пространственные и духовные странствия облекать словами. Преображению в стихи родной для него планеты Крым поэт Егиазаров посвятил всю свою жизнь. Сделал он это вдохновенно, многогранно и многоо;бразно, не повторяясь ни чувством, ни строкой, ни словом. И в этой вечной новизне поэтического претворения планеты Крым для меня заключено то, что я называю феноменом Егиазарова.

       А ведь написано действительно много. Наверное, меньше у Егиазарова не получилось! – ведь надо было рассказать о многоликости и неповторимости каждого дня родного Крыма, каждой поры его года, каждого километра его дорог, спускающихся от суровых вершин высокогорных деревень к зелёным равнинам и синим волнам. Но важнее количества качественное наполнение стихов, которое было бы невозможно без обширных познаний автора в истории своего края, без его энциклопедической начитанности, без многих знаний о роли Крыма в развитии древней Греции, позже – России и всего человечества. Имена античных философов и героев, отголоски мифов и сказаний, гул войн и подвигов, связь политики и человеческих страстей наполняют строки стихов:

                            Мангупские князья. Сиятельная Порта.
                            Солхат. Бахчисарай. Смесь алчи и гордынь.
                            Пульсирует туман в ущелье, как аорта,
                            и дует ветер с гор, горчащий, как полынь.
                           
                            Античный Херсонес. Хазары. Тавры. Скифы.
                            Боспор. Пантикапей… Не сыщешь и конца.
                            Недаром же в Крыму живут и ныне мифы,
                            волнующие нам и души, и сердца...

       Таких подробностей много. И я невольно сравниваю Вячеслава Егиазарова с ...Дэном Брауном, чьи авантюрные – на первый взгляд! – книги оказались сегодня предметом споров и обсуждений серьёзных историков! Оказалось, что «беллетрист» Браун насытил свои романы таким количеством исторического материала, что уже и не понять: романы ли это или исследования, которым придана форма беллетристики. Подобно этому и стихи Егиазарова вполне пригодны для изучения истории Крыма и места его в мировой истории. Пригодны – но во вторую очередь. А главное в них – это поэзия, суть которой не менее сложна, чем любая эпоха и любая философия.

       Развивая это положение об особенностях творческого познания мира, я хочу коснуться того, что составляет тайну поэзии, – полноты замысла в построении художественного произведения. Поясню, что я имею в виду и что знает любой, кто имеет отношение к художественному творчеству... У каждого поэта – даже самого-самого великого! – всегда есть незаконченные стихи. Иногда им суждено пролежать в папке черновиков месяц, или год, или даже десять лет. И случается порой, что текст так и умирает не состоявшись, и только в специальных исследованиях въедливый исследователь упомянет о нескольких строфах, которым, увы, так и не было суждено стать произведением. И происходит это потому, что автор не находит нужного ему финала, не видит художественного разрешения конфликта, без которого немыслим сюжет любого стихотворения. А бывает нечто ещё более худшее: мы читаем что-то увлекающее нас, с интересом ждём итога – а он не наступает. Его нет. Он не состоялся. Автор не созрел для переноса сюжета на некий уровень, где финал обобщит и обогатит всё, что уже было сказано и ждало своего завершающего аккорда. Но если стихотворение не просто завершается, но совершается – тогда нас ждёт потрясение. О, эта великая строка «...Как дай вам Бог любимой быть другим»! О, загадочное двустишие «Ты право, пьяное чудовище! // Я знаю: истина в вине»! О, мистическое ахматовское «Только в спальне горели свечи...»!
Я могу привести ещё десятки великолепных финалов самых разных стихотворений, но главное стоит сформулировать уже сейчас: полнота и завершённость художественного произведения есть показатель не только поэтического мастерства, но зрелости автора как личности в целом. Так финал пушкинского стихотворения являет нам в лирическом герое уже не пылкую любовную страсть, но высокий альтруизм чувства, готового отказаться от своего счастья во имя счастья любимого создания. Так в финале блоковского шедевра горечь и смятение поэта достигают своего апогея – отказа от реальности во имя мечты.

       Не упрекайте меня, что я всуе тревожу великие тени! Егиазаров – большой поэт. Его лучшие произведения достойны сопоставления с поэтической классикой. Любое – любое! – стихотворение Егиазарова оставляет ощущение не только предельной естественности и искренности, о чём говорилось раньше, но и максимальной полноты и завершённости. Идёт ли речь о пейзажной зарисовке, любовном переживании, дружеском послании, философском или сатирическом высказывании – стихотворение всегда интересно читателю, всегда удерживает его внимание непредсказуемостью развития и финала. О финалах стихов Егиазарова – разговор особый. Иногда это перенос фокуса с простого внешне действия – например, когда мальчик в бедные послевоенные годы сажает тополёк – на судьбу народа и поколения: «Мы оба дети той войны: // нам выжить повезло...» Иногда – испытанный и любимый поэтами приём кольцевой композиции, когда финал стихотворения повторяет начало. Но даже и тут – как в стихотворении «Снова дарит нам осень деньки...» – Егиазаров находит возможность обновить его. Сравните, например, завершающие строки первой и последней строфы: «Мне приснились морские коньки – // эти рыбки с причудливым телом» и «Мне приснились морские коньки, // эти рыбки, сулящие счастье...» – и, как сейчас любят говорить, почувствуйте разницу! Удаются Егиазарову и финалы очень личные, «от первого лица». Вот, например, стихотворение «Бухта Чехова». Оно построено на сочетании прекрасного крымского пейзажа и не менее прекрасной истории Крыма, которые и до того были не раз прославлены выдающемися мастерамим поэзии, музыки, живописи. Кажется, и у Егиазарова всего, что уже сказано в стихотворении, достаточно, – но он всё же находит ту патетическую ноту, которая и пейзаж, и историю перенесёт на новую вершину – духовную:
                       
                            ...Надо просто забыться и слиться с тем веком душой!

       Но чаще всего – и мне это кажется особенно важным – поэт оказывается непредсказуемым в развитии и завершении сюжета. Так стихи «Лето юности» – яркая, брызжущая красками радости пейзажная зарисовка – обрываются грустным и многозначным двустишием, где автор вдруг задумается о том, «что эти розоватые медузы // мне часто будут сниться жизнь спустя...»
А иногда наоборот: стихи, наполненные раздумьями, насыщенные символами и ассоциациями, вдруг приходят к немного озорному, просторечному и грустноватому финалу, придающему стихам очень понятное человеческое звучание:

                            ...Мне, похоже, не стать в этой жизни уже чемпионом
                            и красивым девчонкам не пудрить мозги мне уже...

                            (Предзакатное солнце горит над Яйлою пионом)

       Сразу скажу, что подобную целостность и завершённость практически всех стихов Егиазарова я отношу не за счёт мастерства, опыта или тщательной работы над текстами. Все «пишущие» знают: в композиции текста есть элементы, которые можно найти, улучшить, выстрадать, наработать. Но есть и другие – те, которые либо приходят, либо нет... И эти «другие» зависят исключительно от таланта. Либо оживёт в душе прекрасный абрис будущего стихотворения, либо нет. У поэта – оживает, а Егиазаров – поэт. Но даже и это ещё не гарантия успеха.

       Любое стихотворение можно убить ритмикой «не в тему», торопливой и не отредактированной позже рифмой, парой неудачных сравнений, аляповатой метафорой и так далее. Филологи знают: в литературных архивах хранятся черновики великих и просто известных стихотворений, поэм и романов, знакомых любителям художественного творчества. И часто эти черновики лишь отдалённо напоминают нам то, что мы читаем в сборниках и хрестоматиях. Черновики Пушкина испещрены десятками исправлений и помарок. Блок делал новые редакции даже тех стихотворений, которые годами раньше уже публиковал в своих книгах. Несчастная Софья Толстая набело переписывала 17 или 18 вариантов эпопеи, которую правил её муж-гений. Имя качествам, определяющим процесс «доводки» текстов – взыскательность и вкус. Без них не живёт ни один классик. Зато многие таланты оказались загублены их отсутствием. Как обстоят у Егиазарова дела с этим аспектом творческой работы? Скажу сразу: Егиазаров много работает над тем, чтобы в его текстах не было досадных мелочей и промахов. Замысел и исполнение в его стихах совершенны и достойны друг друга.

       Также не могу не сказать о многообразии ритмов стихов Вячеслава, палитра которых поражает меня. И владеет он этой палитрой виртуозно! Излишне уточнять, что такое ритмическое богатство – ещё один козырь поэта в развёртке темы Крыма. Ведь если слова – это смысловая и цветовая палитра поэзии, то именно ритмика – палитра звуковая. Да, конечно, всякие ассонансы, аллитерации, звукоподражания – они тоже принимают участи в мелодике стихов, но главная музыкальная тема задаётся всё-таки ритмом размерности.

       Мне в новую эпоху Интернета и литературных сайтов часто приходится наблюдать, как по-разному авторы произведений относятся к мнению своих коллег. Одни терпеть не могут любых замечаний, часто весьма благожелательных и верных. Другие благодарны за них даже в том случае, если такие замечание в чём-то ошибочны. В выигрыше всегда вторые: они способны учесть и оценить чужую точку зрение, даже если она и неверна. Зато у них появляется повод ещё раз приглядеться к своему тексту, на оселке вкуса проверить его на точность лексики, на благозвучность и музыкальность, на лёгкость и естественность восприятия и т.д. Я помню мало случаев, когда Егиазарову пригождались советы со стороны. Но я не помню, чтобы Вячеслав не поблагодарил за критический отклик и, как он говорит, не примерил бы его к своему тексту. Работа над стихом, тщательность отделки – это для Егиазарова святая святых. Нет, я не хочу сказать, что в егиазаровских текстах совсем нет неудачных сравнений или трудно читаемых инверсий. Они есть. Я бы мог привести их, но не считаю нужным это делать, ибо на многие сотни стихов Вячеслава количество их столь ничтожно, что ими можно пренебречь. В подавляющем большинстве метафоры ярки и новы, сравнения неожиданны, ритмика разнообразна, лексика богата и поистине народна. Конечно, я могу привести примеры всех названных художественных приёмов, но, боюсь, читатель решит, что я долго рылся в стихах, чтобы найти искомое, а больше там ничего и нет! А потому я просто открою книжку Егиазарова 2016 года «Крымский дивертисмент» – и пусть страница будет случайной... Вот начало стихотворения» Стрекозы»:

                            Бормотание речки, полынный настой, лопухи,
                            стадо бурых коров, не спеша, переходит дорогу,
                            ненароком стрекозы в мои залетают стихи
                            и не знают, как вылететь, или, вернее, не могут.
                            Городской суеты в мире этом не знает никто,
                            и, наверное, здесь не бывает «нелётной погоды»,
                            даже виды видавший поддатый мужчина – и то
                            гармоничен настолько, что кажется частью природы...

       Я прошу вас обратить внимание, как просто и точно дышит здесь долгий пятистопный анапест, как в одно целое, именуемое «природой», соединяются реки, и травы, и животные, и «поддатые» человеки, и спокойствие воздуха, не знающего «нелётной погоды». И как мир природы, представленный множеством сущностей, просто и прочно связан с миром души, явленной образом стихов лирического героя, куда – вдумайтесь в этот великолепный образ! – залетают «ненароком стрекозы»! И не думайте, что Егиазаров нерасчётлив и что он так запросто расстанется с прекрасной метафорой единства двух миров – природы и творчества. Он, рачительный хозяин своего поэтического таланта, через пару строф вернётся к ней и усилит лирический с еле уловимым оттенком юмора эффект:

                            Я в «маршрутку» зайду, я вернусь в свой родимый бедлам
                            (было вроде легко, да вот чувствую в сердце занозы).
                            Я стихи эти сразу, конечно, в печать не отдам,
                            пусть ещё поживут в них, не ведая горя, стрекозы...

       И во всём – простота и естественность точно выверенной речи и высокое искусство непридуманной красоты. Ещё раз прошу читателя поверить: стихи, как я уже сказал, выбраны случайно. Подобная гармония обыкновенна у Егиазарова. И эти, и все другие стихи наполнены ею так, что каждое стихотворение нужно читать не спеша, медленно насыщаясь и напиваясь его чистотой и прозрачностью. И хотя Егиазарова можно читать взахлёб – так легко и звонко течение строк и строф! – делать этого не надо. Читайте медленно и вдумчиво, возвращайтесь к прочитанному, чтобы вдруг увидеть те детали, которых прежде вы не разглядели, почувствовать звуки и краски, какие затаились в деталях и сравнениях, понять вторые и третьи смыслы, стремительные и сверкающие, как рыбы в волне и стрекозы в жарком воздухе.
И тогда вашим станет мир поэта Вячеслава Егиазарова.

       Марк Шехтман, поэт,
                        член СП Израиля.

---

Заумь

                                              Марине М.

                                  Всё гениальное – просто

 

Стихи усложнены – ни запятых, ни точек!

Их автор опьянён, мол, как же он высок!

А смысл сокрыт, как путь среди болотных кочек,

и можно утонуть в трясине мутных строк.

 

Ещё один приём: закрученность метафор,

сварганятся мозги их разберёшь пока,

и виртуальный стёб привносит лихо аффтор

в податливую ткань родного языка.

 

Как объяснить ему, что заумь – неприлична,

неу-важи-тель-на… (нет, я не ретроград!),

но главное ведь в том, что и она вторична,

всегда бывали те, кто нас дурачить рад.

 

Всегда бывали те, кто фокусы превыше

обычной жизни ставили на кон,

у них и серый волк возникнуть мог из мыши,

им наше возмущенье – не резон.

 

Мол, непонятно, что ж? – виною ваша серость!

Мол, ниже вы, увы, высокой масти той!

 

Писать понятно, да, нужна на это смелость

и мастерство! Да! Да! Представьте, мастерство!

 

Придумать походя словесный бред – не новость,

глядишь, умелец сей уж обживает трон:

и вот «кружится снег и льёт вокруг лиловость

на рюмочку с борщом в которой спит Нерон»…

 

Коль это лист, листом назвать его извольте,

синь – синью назови, грязь – грязью, коль поэт;

слова лежат в строке, как та обойма в кольте,

и нет в ней холостых, и отсыревших – нет.

 

Банальный оборот подай, чтоб засиял он,

нырни в глубинный смысл так, чтоб коснуться дна,

большое рассмотреть не каждый может в малом,

поэзия – везде, да сразу не видна.

 

Нам нечего скрывать – мы ищем откровений.

Не всем он по плечу, нелёгкий этот путь.

А заумь – это смесь весьма расхожих мнений

и страха, что поймут банальную их суть.

 

---

Треплет ветер соцветье, как локон

Так вдруг муторно стало и тяжко

на душе (а живёт без оков),

словно в стаю попала дворняжка

беспощадных голодных волков.

Ощущение смерти, бессилья

накатило, что впору упасть,

и шакалы – вампиры без крыльев –

нарываясь, растявкались всласть.

Это каждому, видно, знакомо, –

ком обид и удавки забот.

Оплела все заборы текома,

потому что красиво цветёт.

Треплет ветер соцветье, как локон,

лунный кокон блестит над грядой

и доносится шлягер из окон

ресторана под мерный прибой.

Море блещет за ветками сквера,

гроз июньских чуть слышится гром,

и уже возвращается вера

в справедливость всего, что кругом

И уже отлегло, отпустило,

полегчало как будто уже,

но тревожит, – а что это было?

Что так муторно ныло в душе?

Как ни бейся, никто не ответит,

хоть взлети, коль поэт, на Парнас,

но, согласно народной примете,

души знают поболее нас.

Может, в жизни не этой, бедняжки,

испытали, живя без оков,

как себя ощущают дворняжки

в стае злых и голодных волков?

Веря в это, поймёшь, что недаром

в тьме, в которой плутает стезя,

души наши подобно радарам

видят то, что увидеть нельзя…

 

---

Окно - 2

Моря запахи в окно

ветер внёс, потрогал штору;

через улицу оно

глухо ропщет перед штормом.

Значит, завтра вновь гроза

по кварталам будет рыскать;

обвила окно лоза

изабеллы чисто крымской.

Дождь ушёл за горный кряж,

капли реже всё с навеса,

сумрак поглотил пейзаж

с мысом и сосновым лесом.

Но белеет тополь здесь

и волнует дух поэта

восхитительная смесь,

как бальзам, весны и лета.

За окном летает пух,

ничего почти не веся,

просо звёзд клюёт петух –

молодой серпастый месяц.

Я сижу перед окном,

жду явленья рифм упрямо,

серебристым волокном

паучок украсил раму.

Я его возьму в катрен,

этот с лапками комочек,

пусть и он познает плен

паутины слов и строчек…

Шум нетрезвых голосов

вдруг раздался, шум крамольный;

по натуре – я из сов,

в полночь мне легко и вольно..

Я хочу, свой лад найдя,

передать, подвластный ладу,

отошедшего дождя

неушедшую прохладу…

 

---

"Паровоз" СРП Москва -2016. Вагон №4 место 130

ПОЭТИЧЕСКИЙ АЛЬМАНАХ-НАВИГАТОР

СОЮЗА РОССИЙСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

 

Издано при поддержке Министерства культуры России

 

  «Паровозъ»: поэтический альманах-навигатор (№4) под ред. С.В. Василенко;

Сост. С.В. Василенко, В.Н. Мисюк, В.И. Стрелец – М.: Союз российских писателей, 2016, - 400с.

    ISBN 978-5-901511-34-3

 

«Паровозъ» набирает ход, осваивая новые поэтические земли. Маршрут-навигатор состава номер четыре включает более 100 имён.

  Настоящий выпуск посвящён 25-летию Союза российских писателей и включает маршруты: «Москва – Рязань – Тамбов»,  «Калининград – Санкт-Петербург», «Ярославль – Рыбинск – Вологда – Кострома»,«Казань – Тольятти – Оренбург», «Тверь – Петрозаводск – Мурманск. Отдельный вагон составили крымчане вместе с поэтами Краснодарского и Ставропольского края.

Традиционно публикуются произведения лауреатов конкурсов, а также библиографические новинки, редкости и открытия.

  В этом номере в одном из вагонов поедут студенты Литературного института.

    Надеемся, что вдумчивому читателю понравится путешествовать по поэтической России на любимом и привычном  для россиян виде транспорта – «Паровозе».

                                                                                                      УДК 821

                                                                                                      ББК 84 (2 Рос=Рус) 6-5

                                                                                                      П 18

P.S.  

          А ещё мне нравится компания авторов-попутчиков: Лев Анненский, Ирина Евса, Александр Люсый, Алла Марченко, Вадим Ковда, Олег Хлебников и др.   Приятно ехать с такими людьми в одном направлении….-J)))

 

 

 

«ПАРОВОЗЪ»     состав №4 – 2016

                  вагон № 4

 

Вячеслав Егиазаров - место 130.

 

 

«АНЖЕЛА»

   

Артек. Июль. Зря слов не трать!

Всё клёво, если на поверку.

У Грека нос орлу под стать,

и держит он его по ветру.

 

Анжела стряпает уху,

в порту нас ждёт Анжелин «виллис»,

роман давно наш на слуху

и не понять, как засветились.

 

Грек, знаю, он болтать не станет,

он – кэп, любитель радиол,

к тому же сам он шашни с Таней

от грековой жены завёл.

 

Следит за нами Аю-Даг,

чтоб не теряли фарт и тонус;

над мачтой чаячий аншлаг –

кричат, несутся, вьются, стонут.

 

Всё ближе порт, и то и дело

взлетает яхта «на гора!»,

её названием – «АНЖЕЛА» –

Анжела оччченно горда.

 

Уха готова. Ветер стих.

Просохли плавки все и майки.

Я посвятил «Анжеле» стих,

но всё в нём о её хозяйке.

 

По борту Крымских гор отроги

плывут волной сосновых крон.

Муж у Анжелы очень строгий,

но на Багамах нынче он.

 

Минуем Адалары, штиль,

пусть отдохнут штурвал и компас;

 в садах посёлок Ай-Даниль

и белый санаторный комплекс.

 

А Грек валяется на юте

подобьем битого туза,

хотя б и мог побыть в каюте,

чтоб не мозолить нам глаза…

 

Он «третий лишний», этот кэп,

вода блестит под стать эмали,

но ветерочек вдруг окреп

и паруса его поймали…

 

 

ТОЛЬКО   ЛЕТО   ЗАКОНЧИЛОСЬ

 

В  море свежих барашков прибавилось,

заштормило, но знаем и то,

что девиз Соломона иль правило –

«Всё пройдёт!» –   не оспорит никто.

 

И лоза с гроздью тяжкою свесилась

с крыши нашей у всех на виду,

где порхают капустницы весело,

как ни в чем не бывало, в саду.

 

Только лето закончилось. В Лету

август прянул, как сом на блесну.

Закурю с ободком сигарету,

коньячишка  в стопарик плесну.

 

Погрущу. Почитаю стишата.

Пару строк заучу наизусть.

Обольюсь под окном из ушата,

чтоб прогнать окончательно грусть.

 

И пойду на веранду, послушать,

как поют вдохновенно сверчки,

и как падают спелые груши

на траву, где живут светлячки…

 

РАЗВЕ   ЭТОГО   МАЛО!

 

Чтобы друга иметь, надо честно уметь дружить,

надо верить в судьбу под мерцаньем дороги Млечной:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

потому эта жизнь на планете Земля – бесконечна.

 

Пусть нас хлещут дожди, пусть снега будут яро пуржить,

пусть мы в спорах охрипнем, пусть даже падём на колени:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

и оставить планету свою для других поколений.

 

Нам Селены лучи будут в парках весной ворожить,

будут Чёрное море и озеро Рица искриться:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

мы приходим на свет, чтоб не дать ему в тьме раствориться.

 

Что успеть не сумели, не стоит об этом тужить,

все проблемы решить, даже думать об этом нелепо:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

чтоб не войны оставить другим, а спокойное небо.

 

Надо родиной малой, своею родной, дорожить,

свой куток обжитой берегут даже божии слизни:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

мы приходим на свет, потому что синоним он жизни.

 

Пусть от мнимых успехов нам головы может вскружить,

пусть хожу я пешком, пусть он катится в кабриолете:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

как завещано Богом, который един в этом свете.

 

Если всё, что сказал я, в короткую фразу сложить,

хоть она тривиальною кажется в облике сером:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

чтоб трудиться, влюбляться и жить, и другим быть примером.

 

Если что-то иное ты можешь сейчас предложить,

что ж, давай, предлагай, не в диковинку мне словопренья:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

отклонения есть, но на то они и отклоненья.

 

Появившись на Свет, надо Свету всегда и служить,

быть нежнее пушинки, быть крепче, коль надо, металла:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

чтоб трудиться, влюбляться и жить…

Разве этого мало!

 

***

 

                                                    Т.Е.

 

Плебейство толпы победить невозможно, зато

его подогреть, возбудить – подлецам не вопрос.

Как нынче в саду разоряется ветер с плато!

Как листья он гонит ай-петринских стылых берёз!

 

Я сам был в толпе, я инстинктам её потакал,

но вырвался всё ж, так ликуй же, душа, хохочи!

Тяжёлая туча созвездья смела, точно трал

рыбёшек беспечных, и двинулась дальше в ночи.

 

Плебейство толпе заменяет и мозг и глаза,

поэтому часто не ведает, что же творит.

Как нынче над морем вовсю громыхает гроза!

Как ночь пропорол неожиданно метеорит!

 

Я знал прохиндеев, ведущих толпу за собой,

я знал, что обманут, и в душу вселялся мороз.

Так явственно слышен в саду этой ночью прибой,

знать, шторм не закончился, как обещал нам прогноз.

 

Плебейства толпы избежать нам подчас не дано.

О, горек тот миг, если встретятся ваши пути!

Безумства природы порой разрушительны, но

безумства души всё ж опаснее, как ни крути.

 

Я видел толпу, дух плебейства в ней бил за версту,

и ею командовал наглый какой-то полпред.

О, как прохиндеи умеют использовать ту

бесовскую гниль обезумевших граждан в толпе!

 

Плебейство толпы победить невозможно, но я

о тех подстрекателях, вот кто действительно – гнусь!

Конечно, поэт никому никакой не судья,

но тему поднять, обозначить – обязан! –   клянусь!

 

О, черный талант подстрекательства – вот где беда,

он редок, носителей подлых всего – раз-два-три!

Толпа – это в сущности та же большая вода,

чтоб выйти из русла, ей нужен толчок изнутри.

 

Плебейство толпы – божья кара, поверьте, за то,

что вера в душе если есть, то почти не горит.

Как нынче в саду разоряется ветер с плато!

Как ночь пропорол неожиданно метеорит!..

 

МОЙ   ГЕРОЙ

                         

Кто мой герой? Ответь мне, опыт!

О ком пою, отринув стыд?

То к морю путь он свой торопит,

то как безумный в лес бежит.

Вот он штурмует гор вершины,

ему кричат друзья: «На кой?»:

то мотоциклы, то машины

ведёт он опытной рукой.

А вот он, бедных всех беднее,

несчастнее несчастных стал:

любви не получилось с нею,

с той, о которой он мечтал.

Блуждает, в жизни слёзы сея,

кляня себя и весь свой век.

Он так похож на лицедея,

как, впрочем, каждый человек.

Но чем он плох?

Он так настырен.

Его за дверь, а он –

в окно.

То пуст карман, то оттопырен.

Хоть кукиш в нём.

А всё равно!

Любитель бокса, пьянь, подводник,

политик хренов, дурень, сноб,

но не колодник и не сводник,

и, боже упаси, не жлоб.

Не прихлебатель гонораров,

не блюдолиз…

Но, жизнь любя,

он, Вячеслав Егиазаров –

поэт, создавший сам себя…

 

 

---

Без магии лунности

В румынском плаще,

подстрижен под «польку»:

ну, блин, вааще,

стиляга и только!

А дудочки, дудочки –

брючата, – отпад!

Я сматывал удочки

от полублатнят!

На кок – бриалинчику,

с чувихами – смел,

смазливое личико

тогда я имел.

О, шестидесятые,

то бокс, то футбол,

дружинники клятые,

твист, рок-н-ролл,

а до восемнадцати

ещё пару лет.

Под Пресли вам сбацать ли?

Привет!

Привет, юность, дурочка,

ответь с кондачка,

где суперфигурочка

того чувачка?

Шлифует наносное

век рашпилем лет;

не хочется постное,

да острого нет.

Ах, туфельки-лодочки!

Ах, в джинсиках ты!

Где наши молодочки?

Где наши понты?

Смотрю я на прошлое

(сгорать – так дотла!) –

 в нём не было пошлого,

бравада – была!

Бесились дружинники,

их клёши – что флаг,

мы не были циники,

но серость нам – враг.

Без магии лунности

по швам жизнь трещит.

Бравада для юности,

что рыцарям – щит…

 

---

Ливадия. Дворец.

Ливадия. Дворец. Цветут миндаль и сливы.

По знаку я – Стрелец, а это знак счастливый.

Да что-то лжёт астрал, беззвёздна нынче ночка,

попал, как рыба в трал, я в сеть лихих денёчков.

То кризис, то облом, то крах страны и дома;

попался б, что ли, лом – нет от него приёма.

Да лом-то не у нас, куда сильней мандаты,

ведь даже на Парнас вломились депутаты..

От графоманов бед не меньше, чем от гоев,

и истинный поэт стал нищим и изгоем.

Ливадия. Дворец. Гуляют в парке крали.

а к власти, наконец, бандеровцы дорвались.

 Политики – ау! – всего и дел – нажиться!

Такой бедлам в Крыму во сне лишь мог присниться.

Во власти нет Стрельцов, вот почему нам худо:

как Эдуард Стрельцов, оправдан я не буду.

Как Мухаммед Али, ищу одну победу,

да цель в такой дали, что век идти по следу.

Ливадия. Дворец. Весна. Все ждут пионов.

По знаку я – Стрелец,

да власть – у Скорпионов.

Себя кусают, нас, то кумовья, то сваты,

ведь даже на Парнас проникли депутаты.

Всё мало славы им и нет для них запретов,

опять в руках их Крым разменною монетой.

Опять гребут к себе, опять смурна эпоха,

но верю я, в судьбе не может быть всё плохо.

Ливадия. Дворец. Не на века же бремя!

Терновый злой венец заменит нимбом время…

 

13-03-2009

 

---

Эхо в скалах

 

                                                                               В.Р.

 

На загривке волны прокачусь к многолюдному пляжу,

заберусь на скалу, огляжу с неё весь Симеиз;

где ты, юность моя, отзовись, золотая пропажа!

Даже эха её не вернёт обессилевший бриз.

 

К Голубому заливу спущусь по скалистому спуску,

сам себя упрекну, что некстати припомнил года:

моё сердце надёжно и каждый напрягшийся мускул

по-походному крепок и жаждет борьбы и труда.

Реактивных инверсий полно безмятежное небо,

пляж нудистов, жара, и шмелей в травостое басы,

силуэт телескопа над башней, как вычурный слепок

фантастичной улитки, меж дач Кацивели застыл.

 

А когда возвращусь я с подводной охоты к закату,

и потянется тень от Ай-Петри к селеньям, как дым,

я бокал «каберне» подниму у палаток за касту –

за великую касту бродяжек, влюблённую в Крым.

 

Я на раннем рассвете, сбегая к волне на зарядку

и о камень прибрежный точа гарпуна остриё,

отгадаю внезапно несложную эту загадку:

юность нас не бросает, пока мы достойны её.

  

И когда на тропе повстречаю смешную девчонку,

и пройти помогу ей кремнистый опасный каскад,

будет долго носить её смех бесшабашный и звонкий

эхо в скалах, пугая вконец ошалевших  цикад…

 

---

Шаан-Кая

  Как сталагмит, стоит Шаан-Кая*

над лесом, над ущельями, над нами;

с плато течёт воздушная струя,

пропахшая полынью и снегами.

 

На перевал Ат-Баш** туман ползёт,

а может, дым? – да нет, не чую гари:

нам в этой жизни сказочно везёт,

нам в этой жизни с детства Крым подарен.

 

Мы с миром этим дышим в унисон,

свет звёзд нам не заменят блёстки стразов;

имея отрицательный уклон,

манит скала бывалых скалолазов.

 

А в Симеизе шторм, он в гневе – бел,

в разгаре утро и, как все мы, свеж я,

в Алупке тоже полный беспредел –

дубасят волны злобно побережье.

 

Зато Шаан-Кая, как монолит,

как эталон надёжного оплота,

и моря штормового грозный вид

нам видеть надо с птичьего полёта.

 

В надёжной связке с другом на стене

пластаемся, все сорваны здесь маски:

я знаю, что он свято верит мне,

а я ему, верней, в него – мы в связке.

 

Когда мы покорим Шаан-Каю,

срез неба от заката станет медным,

и стоя на вершине, на краю,

я выкрикну, как сокол,

клич победный.

 

*Шаан-Кая – (тюркск.) – Скала соколиная

**Ат-Баш – (тюркск.) Лошадиная голова. Одноимённые гора и перевал

 

---

Екатерининская миля - поэтическая антология-Санкт-Петербург 2016

 

Открывают антологию стихи Вячеслава Егиазарова: стр. 8-13

 

 

ПОСЕРЁДОЧКЕ ЖИЗНИ

 

 Мне по-всякому было в Отчизне,

 где суровей была, где добрей,

 и стоит посерёдочке жизни

 что-то главное в жизни моей.

 

 Понимаю, никем от ошибок

 застрахован не может быть путь,

 и слежу я движения рыбок

 серебристых и юрких, как ртуть.

 

 Я искал утешений у моря,

 их всегда приносило оно,

 и стоит посерёдочке горя

 вера в лучшее, как ни смешно.

 

 Не сберёг ни друзей, ни любимых,

 был испытан тюрьмой, и сумой,

 время мчится, но вовсе не мимо,

 а в судьбе остаётся со мной.

 

 Что ж, давай, возвеличь, исковеркай,

 но в стране голубых нереид

 над простором Форосская церковь

 Воскресенья Христова парит.

 

 Восхитительна жизнь и нелепа,

 средь потерь что-то всё же обрёл,

 и стоит посерёдочке неба

 над Байдарской долиной орёл…

 

 

ДИПТИХ

 

1.

 

Бриз морской приносит йод, и рассвет встаёт стерильный,

по-боксёрски кошка бьёт лапкой левой, бьёт серийно,

и шипит, вздымая шерсть, и несётся, словно пуля;

на зарядку ровно в шесть выбегаю я в июле,

и бегу на пляж, к волне, и ныряю, вскинув руки,

не отыщите во мне ни тоски былой, ни скуки,

а когда иду назад и поигрываю прессом,

то смотрю, пардон, на зад, на девичий, с интересом…

 

пару персиков в лотке покупаю, – может, мало?

На коротком поводке бультерьер ведёт амбала.

Еле слышно Учан-Су льётся струйкою из крана.

Новым шлягером Алсу завлекают рестораны.

Ни конфликтов, ни беды, а одни слова приветствий –

просто нет вокруг среды, где живут микробы бедствий,

ну а то! – не зря ведь йод бриз несёт в сады и окна,

наплывает теплоход, вырастает, как в бинокле…

 

2.

 

И усидчив я, и рьян, а от солнечной глюкозы

по-ахматовски бурьян прёт в поэзию из прозы,

и уже звонят друзья с предложеньем самым клёвым;

в этом городе нельзя жить жлобом и быть суровым.

Мы уедем на плато, где цветов столпотворенье,

зарифмую я про то пару строк в стихотворенье,

про грибы среди яйлы, про их хитрые таланты,

как сосновые стволы держат небо, что атланты…

 

Погляжу с вершины вниз, округляя взгляд вопросом,

там, как чей-нибудь каприз, городок у волн разбросан:

порт, кварталы, купола всех церквей сияют славно,

в тихом сквере том ждала ты меня ещё недавно…

И блестит змеёй шоссе, и сосна склонилась к буку,

но воспоминанья все упираются в разлуку.

Что ж, грустить претит напеву, мой характер не таков…

По-боксёрски кошка левой лапкой надаёт шлепков…

 

 

БОГ   ВСЕГДА   ЗА   ВЛЮБЛЁННЫХ!

 

На заре из окна хлынул в комнату солнечный свет,

начинался наш день так божественно, свято, крамольно.

Были груди твои золотыми, а тонкий браслет

так сверкал на руке, что смотреть на него было больно.

 

Ты в рубашке моей поливала в горшочках цветы,

мне казалось, идиллию эту вовек не нарушу,

но, когда прикасалась ко мне вдруг нечаянно ты,

снова страсть заливала волной моё тело и душу.

 

Снова мы улетали на крыльях любви в небеса,

как писали когда-то поэты в своих мадригалах,

и в такие мгновенья казалась мне их бирюза

послабей бирюзы, что в глазах твоих влажных стояла.

 

Сотой доли тебе я тогда не сказал, как хотел,

видно, речи в ту ночь ненужны были и невозможны:

мы друг с другом легко объяснялись на уровне тел,

а на уровне душ все слова нам казались ничтожны.

 

Пик Ай-Петри смотрел на счастливое наше жильё:

на балкон, на сирень, на садовую разную утварь,

и не трогали нас ни приезжее в Ялту жульё,

ни шпана записная из местных, ни прочая шушваль.

 

Потому что влюблённых затрагивать грех – это Божий закон,

Бог всегда за влюблённых, и это запомнить, не мне ли?

И когда мы с тобой выходили в ночи на балкон,

хор сверчков так старался, что звёзды хрустально звенели.

 

А наутро из окон опять лился солнечный свет

пахло летом и морем, и сладким ромашковым ветром,

и ай-петринский пик, всем знакомый его силуэт,

таял в дымке туманной, как дни нашей юности светлой…

 

* * *

                                         

                                                  Лучше жить в провинции, у моря…

                                                                                      И. Бродский

 

 

С судьбою не бываю в ссоре.

И счастлив…. Если б не грехи.

Живу в провинции. У моря.

Пишу пейзажные стихи.

 

И, не в пример иным всезнайкам,

любя родную синеву,

я оды посвящаю чайкам

и улицам, где я живу.

 

Дарил друзьям и милым строки.

И никогда в потоке дней

я не бываю одиноким

на малой родине моей.

 

Надменным критикам столичным

я не судья, как мне – они;

стихи считаю делом личным –

 творению судьбы сродни.

 

Мне придорожный мил цикорий

и лист, что на ветру дрожит.

Живу в провинции. У моря.

Как жить поэту надлежит.

---

Ветер с мыса подул

ВЕТЕР   С   МЫСА   ПОДУЛ

 

1.

 

…Ветер с мыса подул,

зашумели, запели деревья…

Раньше звали – аул,

а потом называли – деревня.

Раньше саклей звалось

здесь жилище, и дом – из ракушки…

Но нечаянный гость

был не кто-нибудь –

Пушкин.

Татарчата ему

подносили кайсу, чебуреки.

Светом памяти тьму

не разгонишь бывает вовеки.

Но в забвения мгле

иногда проступает такое…

Да, на крымской земле

очень мало случалось покоя.

Рос посёлок, мужал.

То здесь грек,

то здесь русс утверждался.

Кто кутить наезжал,

кто в изгнанье сюда

отправлялся.

Столько бед пронеслось.

Жизнь, известно,

совсем не игрушки.

Но нечаянный гость

был не кто-нибудь –

Пушкин.

Я жалею о том,

что о Ялте сказать здесь

не смею…

Направляясь верхом

посетить минареты Гирея,

он её пропустил,

в гуще зелени скрытой и хилой,

не заметил, забыл

за беседою лёгкой и милой.

А ведь это и к ней

относилось бы – (тешусь мечтою!), –

что под сенью ветвей

он любил слушать море ночное.

Но, увы!

Не сбылось.

Словно эхо от звонкой хлопушки,

к ней домчалось, что гость

был не кто-нибудь –

Пушкин…

 

2.

 

Я сюда тороплюсь

от тоски этой жизни проклятой.

Я строкою лечусь –

этим   пушкинским чудом крылатым!

От бессмыслицы, зла,

ото лжи и пустых заверений

не однажды спасла

эта магия слов и прозрений.

Их полёт в вышине

неподвластен земному примеру,

может, только волне

сопричастен их ритм

и Гомеру.

Целый день здесь брожу,

волн игривых

смешны завитушки.

Как молитву, твержу

это имя любимое –

Пушкин.

 

3.

 

Вот я вижу его

в этом парке в семействе Раевских:

вот взбежал он легко,

вот и профиль –

в углу занавески.

Вот он пишет письмо,

вот рифмует,

вот звонко смеётся.

Горизонта тесьмой

перечёркнуто утро и солнце.

К Аю-Дагу ползёт

шлейф тумана

и нехотя тает,

и роса, словно пот,

на утёсах седых высыхает.

Древней крепости след

славной Генуи знает преданья.

А рассеянный свет

освещает и греет сознанье

тем, что здесь он бродил,

видел эти деревья, опушки

и сияющим взглядом скользил.

Да, здесь был

Александр Сергеевич Пушкин!

И вовеки сей свет

не затмят, не затушат ненастья.

Здесь великий Поэт

вновь обрёл

вдохновенье

и счастье…

 

---

Июнь - 2017

Д и п т и х

1.

Промчался с рёвом мотоцикл,

подпрыгнул спящий кот с испуга,

жуки сцепились, как борцы,

на ветке и теснят друг друга.

 

Июнь. Вдали стихает гром.

Причал разбитый. Краб на свае.

Вновь мир нас балует добром,

вновь мира зло мы забываем.

 

И я опять пишу стихи

тебе, опять в тебя влюблённый,

а друг наш ловит для ухи

султанок с буны отдалённой.

 

Июнь. Дороги все на пляж

ведут и, словно стал расти я:

ведь здорово звучит – КРЫМНАШ! –

и слух ласкает: Мы – Россия!

 

Глициний памятен парад,

мимозы, аромат магнолий,

и полуночный взрыв петард

тревог не вызывает боле…

 

12-06-2017

2.

                                    ОЖИНА

 

 Июнь. Ожина расцвела.

Не застаю рассвет – он ранний.

Покрыты бронзою тела

людей от пляжных загораний,

 

Все крыши гаражей в цветах –

ползучи у ожины нравы:

шныряют целый день в кустах

и воробьи, и пчёл оравы.

 

А в синеве снуют стрижи,

над речкой, над холмом, над трассой

они такие виражи

закладывают, просто асы?

 

Порхают бабочки. Плывут

стихи. Прочтёт их Юрий Лифшиц…

Сосед – пьянчужка-баламут –

идёт от рынка, похмелившись.

 

Пойду и я! Чего тянуть?

Бегут толпою марафонцы.

С балкона вижу моря ртуть,

сверкающую в бликах солнца.

 

Июнь. Святое время года.

Все в прошлом пакости уже.

И от курортного народа

светло и весело душе.

 

А осенью – представь картину! –

и вездесущи, и вольны,

как птицы, чёрную малину*

клюют на крышах пацаны…

 

*Ожина – (укр.) ежевика, чёрная малина – кустарник и ягоды.

 

11-06-2017

 

---

Этот сумрак голубой

Тополь ожил, значит, ветер с моря и пошла волна.
Коротаю снова вечер у открытого окна.

Никуда идти не тянет, что идти, не тянет пить;

я грущу, конечно, я не научился не грустить.
Разорвётся неба сумка, звёзд посыплется песок,
я люблю и этот сумрак, и акаций шепоток.
Я сверчков влюблённых пенье буду долго различать,
что с того, что, словно пень, я просижу всю ночь опять.

Что с того, мне не впервые, мне легко здесь, ты учти –

эти улочки кривые, как судьба моя почти.

Эти ветви, что качает ветер всё сильней уже,

даже эти крики чаек полуночных –   по душе.
Одиночество не гложет – с миром накрепко я слит,
строчка не грустить поможет, рифма вдруг развеселит.
Я тебя за ними вижу в день прощальный сентября,
если я в разлуке выжил – тоже им благодаря.
И качнётся, как очнётся этот сумрак голубой,
это всё ещё зачтётся, и прочтётся стих тобой.
И припомнишь ты былое, дни, что слаще с мёдом сот,
на окне цветёт алоэ, раз в столетие цветёт.

Подоконник манит кошку, пусть вздремнёт на радость всем;

я сберёг назавтра трёшку, с пивом будет без проблем.
А когда меж веток тонкий месяц глянет со двора,
разбегутся прочь потёмки от окна, как детвора.
Разбегутся, вновь сойдутся, ветер протрубит, как лось,
и на жизнь не надо дуться, что у нас не всё сбылось.
Сами, сами виноваты, что разлук не рвётся нить;
привыкай любить утраты, отвыкай о них грустить…

 

---

И всё-таки - Пушкин!

 

 

                                                         Мой друг, Отчизне посвятим

                                                          Души прекрасные порывы.

                                                                                                         А.П.

И всё-таки – Пушкин! Нам просто нельзя без него.
Он в радости – с нами. Он с нами – в годины разрухи.
Любил он Москву. Тосковал над холодной Невой.
Но счастлив он был (чем горжусь несказанно!) – в Гурзуфе.
Я к бюсту его только чистые мысли несу.
Скромнеют пред ним
обладатели разных там премий.
Когда к Аю-Дагу тропинкою по Суук-Су
иду, я мечтаю, что он здесь бродил в своё время.
У грота пройду, посмотрю на гряду облаков,
бредущих куда-то, не знающих догм и запретов.
Я тоже создатель довольно приличных стихов,
но как-то при Пушкине стыдно назваться поэтом.
И даже – кощунственно! Разве порывы души
прекрасны сегодня? Отчизна? Ну что тут попишешь?
Когда раздирает её на куски за гроши,
дорвавшийся к власти, нахрапистый класс нуворишей.
Крым Пушкин воспел, как уже не воспеть никому,
и всю свою жизнь он мечтал о Таврическом крае:
не зря в Симферополе памятник светлый ему,
не зря ему памятник светлый –
и в Бахчисарае.
Но всё же – Юрзуф! Дух Поэта здесь с нами всегда.
Здесь чтят его свято.
Чтят слово Поэта и славу.
И если на небе Поэзии светит звезда,
она над Гурзуфом сияет все ночи по праву.

Я НА ПУШКИНСКИЙ ПРАЗДНИК В ГУРЗУФ   ПОЕДУ!

Я на Пушкинский праздник в Гурзуф поеду!
А народу, Господи, ну как на рынке!
Над своим тщеславием одержать победу
потрудней, чем выиграть бой на ринге.
Этим самым воздухом здесь дышал Он.
Из платана луч солнца  падал, что дротик.
Как при Нём, при Гении, в ритме шалом
бьются волны дерзкие в скальном гроте.
Потусуюсь в парке я средь богемы,
на бомонд на местный навею скуку:
ни в воде не тонем, не горим в огне мы,
даже праздником сделали с Ним разлуку.
О, Поэт сильней, чем его убийца!
Я и в первый раз так скажу, и в сотый!
Выстрел, что ли? Вздрогну от вспышки блица.
Я – на фоне бюста! – крутое фото!
Всё уйдёт! Но со мною, как свет в окошке,
навсегда останется, кем ни стань я,
что Поэт морошки просил, морошки
уходя. Не клянчил Он состраданья!
Я на Пушкинском празднике эти строки
не присвою, не думайте, я не пьяный:
написала поэт их такой же стойкий,
с очень пушкинским именем – Бек Татьяна.
Посему и примем на грудь по полной
вот за этот воздух, каким дышал Он!
Как при Нём, при Гении, бьются волны!
Да одно уж это, клянусь, немало!

*«…Пушкин, уходя, просил морошки,
морошки, а не жалости людской…»
Т. Бек

 

* * *

…Возьмёшь, о юности скорбя,
весны почуя биотоки,
стихи. И поведут тебя
на правый суд святые строки.
Поймёшь, что «нажитое» – дым.
А вот чем жили, да и живы:
«Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!»…

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН В ГУРЗУФЕ

 

                          (а к р о с т и х)

Алеет Аю-Дага тёмный склон,
Лазурь легла на гор окрестных главы,
Есть тропка, по которой шёл, влюблён,
К скале над морем Гений Русской Славы.
Санкт-Петербург, Москва, – какая чушь!
Ампир столиц тоской покрыт и стынью.
Навеки гонит их из чистых душ
Дорожка эта под юрзуфской синью.
Рассвет уже заполнил окоём,
Светило утвердилось в небе прочно.
Езда верхом, особенно вдвоём,
Располагает к рифмам в час полночный.
Горит звезда у бледной лунной лунки,
Ерошит ветерок листву куста…
«Евгения Онегина» задумки
В Юрзуфе зародились неспроста.
И неспроста здесь немоты вериги
Чугунный свой прервали произвол.
Поэзии неповторимой миги
У нас, в Юрзуфе, Пушкин вновь обрёл.
Шумели волны, шли на скалы шало,
Кипели юной силою сердца,
И ничего ещё не предвещало
Ни новых потрясений, ни конца.
Вдали кричали перепёлки резко,
Густела даль, дышала всласть земля.
У счастья адрес есть - семья Раевских,
Россию понимавшая семья!
Здесь Дух Поэта! И душевный трепет
Унять ещё никто не смог из нас.
Фривольных волн и шепоток, и лепет
Ещё о Нём не кончили рассказ…

 

ПУШКИНСКИЙ   ПРИБОЙ

 

Мы знали, пушкинский прибой здесь вечен, всё резвится юно,

и здесь мы поняли с тобой, что нам благоволит Фортуна,

что воздух юности вокруг магичен, как поэта слово,

и этой бухты полукруг лежит на счастье, как подкова.

Иначе, как ты объяснишь

луны всевидящее око,

и что за рокотом – вдруг тишь,

и снова – вслед за тишью, – рокот?

А генуэзская скала, над морем дремлющая чутко,

в такие дали увела души мечтательные чувства,

что оживающий восток стал зарожденьем новым света,

и снова не хватает строк, чтоб описать движенье это.

И мы бредём туда, где грот,

где ветра с тенью пантомима,

и тропки плавный поворот

сближает нас неудержимо.

И почему на Аю-Даг смотря, чтоб выбрать фон для фотки,

Вдруг я услышал лёгкий шаг его стремительной походки?

Сюда спешим с тобой не зря, хоть в мистику не верим вроде:

здесь та же самая заря по пушкинским аллеям бродит.

Мелькнул знакомый силуэт…

Ты щуришь с недоверьем глаз, но

Юрзуфу завещал поэт

свой дух бессмертный не напрасно.

Здесь «мимолётное виденье» душе сияет, как звезда,

не позабуду этот день я уже нигде и никогда.

И вечный пушкинский прибой шуршит, бурлит, резвится юно,

здесь нам благоволит с тобой, как фея добрая, Фортуна.

И добродушный Аю-Даг

всё помнит, как под гул прибоя

бродил в ночи «Курчавый маг»,

где бродим мы сейчас с тобою…

 

АЮ-ДАГ   В   ГРОЗУ

 

Как грозен Аю-Даг в грозу!

Валам, взбешённым, нет предела!

И стрелы молний на Гурзуф

Шлют дерзко тучи то и дело.

 

А ты стоишь над гротом Пушкина

Средь гула, грома, в полном мраке,

И волосы твои распущены,

Как мушкетёрский плащ в атаке.

 

 

 

 

---

У отметины ZERO

Сполох зарницы над горой,

пустые створки бывших мидий,

а мой лирический герой

уже в упор меня не видит.

Мы разругались с ним совсем.

Мы раздружились. Сколько можно!

Букет увядших хризантем

в пыли валяется дорожной.

Я прихожу на грустный мол,

собор минуя златоглавый,

мириться мы не будем, мол,

себя считает каждый правым.

Я, разминувшись с ним навек,

во тьме под сферою бездонной

бурчу: ведь он – не человек,

он – фишка, образ, закидон мой.

Он был мне мил, но жизнь идёт,

жизнь убеждает – он не гений,

уже полно иных забот,

иных идей, иных воззрений.

И у отметины  ZERO

стоит опять судьбина злая.

Как я пишу – уже старо,

как мне писать – ещё не знаю.

Во тьме безтемья маюсь я,

ты далеко, со мной тебя нет,

и наша милая скамья

уже меня к себе не тянет.

Танцует комариный рой

над фонарём под звёздным роем.

Мне мой лирический герой

уже не кажется героем.

Но почему печально так?

И почему в конце прогулки

кому-то сам собой кулак

грозит в пустынном переулке?..

 

 

---

В Крым!

 

 
Кто последний? - Я за вами!
Хорошо играть словами!
Хорошо быть молодым,
пьяным в дым и рваться в Крым!

Кто последний? Крайний кто?
Ну и что, что конь в пальто?
По погодке конь одет,
а не то, что в шортах дед!

 

Кто последний? Что, оглохли?

В Крым хочу! Не на Памир!

Я легонько выпил! Плох ли

чуть поддатый пассажир?

 

Кто последний? Повторяю!

Не к тому цепляюсь краю?

Значит, буду первый я!

Как струя у воробья!

Кто последний? Отзовитесь!
Вы? Иль вы? За кем мне стать?
Я силён сейчас, как витязь!
Мне на юмор ваш - плевать!

Кто последний? Я не слышу!
Просквозило, видно, крышу!
Это я-то пьяный в дым?
Я сегодня еду в Крым!

Кто последний? Я не я!
Под хвостом коня шлея!
Поцелуйте ручку даме!
Кто последний? Я за вами!

---

И лёгкое тело моё!

Балдеют во мгле шелковичной

мальчишки с утра дотемна,

трамплином им кладки кирпичной

надёжная служит стена.

На ветку шершавую с ветки,

на ствол, по наклону его,

как наши далекие предки,

не зная о них ничего.

Не зная, что от генуэзских

садов здесь чета шелковиц,

о чём им поведают фрески,

руины и бельма бойниц.

Хозяева их не гоняют,

к ним птицы привыкли давно,

и даже собаки не лают

на это, простите, кино.

Сочны и черны шелковицы,

удобно сидеть на суку,

все майки в соку их, все лица

и руки их в сладком соку.

Их лица индейских страшнее,

их, встретив, девчонки визжат,

и море призывно синеет,

и знойно цикады кричат.

Мне часто потом будет сниться

и счастьем питать  забытьё

тот сладостный сок шелковицы

и лёгкое тело моё…

 

---

Ты вышла из волны

Был август, был платан,

был зноя пик палящий,

парящий дельтаплан,

баклан, под ним летящий,

и пляж шумящий, где

я млел в телесной гуще

и где я углядел

тебя среди плывущих….

 

Ты вышла из волны,

из пены, мифа, света –

и были мы вольны,

и нас любило лето,

и нас знакомил юг,

и в небе солнце плыло!

 

О, сколько лет и вьюг

тому всё это было,

где прямо из волны

ты шла ко мне…а вскоре

мы в золоте луны

опять купались в море,

и лунных бликов цвет

в глазах твоих светился!

                                     

Я думаю, поэт,

тогда во мне родился.

И вот гляжу назад

сквозь времена и дали –

да, попадали в ад,

но и в раю бывали…

---

Городской закат

Инфернальный закат

стал отчётлив, как почерк Сарьяна,

и уместен был мат

двух путан, заскандаливших спьяна.

 

Начинало штормить.

Горный кряж мыса выставил локоть.

– Не умеете пить!

Вот бабьё! Вот затеяли склоку!..

 

Я на Боткинской-стрит

Постою, чтоб не слушать их лажу.

Это кент мой острит,

Я-то не зубоскалю. Я вмажу!

 

А закат побледнел,

стал, как Рериха почерк бездонный;

я опять не у дел,

хорошо, что ещё не бездомный.

 

И разнузданных звёзд

шайка в небе уже заблистала.

Виноградная гроздь

над окном уже вялиться стала.

 

Значит, скоро конец

лету, осень стоит на пороге,

и роняет уж грец-

кий орех мне орехи под ноги.

 

Вот и кончен денёк.

Все приметы – о яростном ветре!

Да скользит огонёк

автофар по дороге к Ай-Петри…

 

 

---

Крымский закат

Огибает волна волнолом, изгибаясь галантно,

над хамсы косяком кружит чаек горластых орда,

и садится в зубцы солнце алым трепещущим бантом,

и Ай-Петри таким украшением ярким горда.

 

Алебастровый край облаков розовее фламинго,

цвет подобный ещё можно видеть у парковых роз,

по-боксёрски бьёт лапкою пса (не хватает лишь ринга!)

разъярённая кошка, а тот, видно, трусит всерьёз.

 

Этот крымский закат пахнет горной  полынью с шалфеем,

бриз по кронам скользит, обласкав этот сказочный вид;

почему-то понять это всё до конца  не умеем,

почему-то опять и опять тайной душу томит.

 

Как бы я ни мечтал, но закат нашей жизни-то проще,

меньше всё безрассудства, всё больше прельщает уют,

облетают года, словно листья багряные рощи,

и уже на рассвете не птицы, а ветры поют.

 

Так печально они никогда ещё, помню, не пели,

начинали чуть слышно, но голос крепчал и крепчал,

в этой теме зимы еле слышится тема капели,

я таких вариаций ещё никогда не встречал.

 

Но, любимая, ты их не слушай, не слушай, не надо,

отойдём на минутку, здесь, знаю, есть  лучше места,

где не менее грустная тема звучит листопада,

но в ней почек томящихся слышен напев неспроста.

 

Как бы я ни мечтал, всё же выбор тематики – тощий,

село солнце в горах, огоньки по кварталам бегут,

облетают года, словно листья багряные рощи,

и уже на рассвете не птицы, а ветры поют…

 

---

Каштаны

                                        О.И.

 

Цветут каштаны   майские взахлёб,

сирени кисти ломятся в оконце,

ладошкою на миг прикрою  лоб

и посмотрю из-под неё на солнце.

Ну, значит, всё!

                            До лета – полшага!

Недаром на заре, плеснувшей ало,

над Ай-Тодором радуга-дуга

то блёкла вся, то яростно сияла.

И растворялся без следа туман,

и волны не плескались в тёмном гроте,

а юный стриж – воздушный хулиган,

скрипичный ключ вычерчивал в поёте.

Ну, значит, всё!

                            Уже ни я, ни ты,

о чём и взгляды говорят, и руки,

не вспомним больше зимней маеты

и суеты в бессмысленной разлуке.

Зачем нас разделяют города

и важные дела, и горы эти,

когда уходят лучшие года,

ничем незаменимые на свете?

Зачем? Но на вопрос ответа нет.

Есть жизнь, где мы живём, любя и бредя,

где Аю-Дага грузный силуэт

напоминает грозного медведя.

Ну, значит, всё!

                             Уже ни ты, ни я

не ратуем за чёткий мир симметрий,

и серпантин асфальта, как змея,

блестит и извивается к Ай-Петри.

И мчится «жигулёнок» вверх и вверх,

выигрывая с высью поединок,

где травостоя изумрудный мех

лоснится и сверкает от росинок.

И где мы заслужили честно, чтоб

весной, – как от дождей она не мокла б, –

цвели каштаны бешено, взахлёб,

вслед за сиренью вламываясь в окна…

 

---

Паста в тюбике

Что с того, что меня не любите –

не девица я, чай, не красная,

а мои стихи – паста в тюбике, –

пасть не очень прячь, жизнь зубастая.

 

У тебя клыки точит кариес,

с неба сыплются крупы манные;

посмотрю в твои очи карие,

очи наглые и обманные.

 

Минул срок уже, зря пломбировать,

полоскать шалфеем на водке той:

я хожу гулять да по Кирова,

прихожу домой да по Боткинской.

 

Покручу с утра кубик-рубик я,

подъебну, шутя, друга-скептика,

а мои стихи – паста в тюбике –

ароматная с антисептиком.

 

Справедливости нет, как не было,

попривыкли все да за столько лет

мало толку-то, что-то требовать,

а просить у тебя, вовсе толку нет.

 

Вот и думаю, а пошто же так?

Хочешь к гладкому – льнёшь к колючему.

То в стране разбой, то в стране бардак,

то идёт страна в темпе к лучшему.

 

Развелись опять злыдни-тубики,

довели опять до блевот-икот,

а мои стихи – паста в тюбике,

не вос-тре-бо-ван только тюбик тот.

---

Звёздные бабочки

Звёздная ночь вслед за солнечным днём,

с лёгким вином неизысканный ужин,

не расстаёмся – мы сутки вдвоём,

только вдвоём, и никто нам не нужен.

 

Свет из-за шторы, и нет сигарет,

выйти за ними в киоск – невозможно! –

в смятой постели твой спит полубред,

стонов и вскриков правдивость и ложность.

 

Кто нам судья? Только ты! Только я!

Только наш мир, коим сутки владеем!

С гор на веранду прохлады струя

вновь затекла, и запахло шалфеем.

 

Ты и шалфей! – этот запах навек

здесь поселился во тьме  заоконной.

Не прикрывай упоительных век,

дай утонуть  в синей бездне бездонной.

 

Птица ночная кричит вдалеке,

что ей не спится? какая забота?

Кисть винограда вспотела в кульке,

точно, как лоб твой в хрусталинках пота.

 

Бабочек звёздных осталась пыльца

возле сосков, на плечах, у подушек.

Если в любви растворились сердца,

значит, любви не перечили души.

 

Значит, добры, к нам двоим, небеса!

И, как бы сердце в тревоге не ныло,

светлая в жизни моей полоса

тёмную полосу напрочь сменила…

---

Лишь эта ритмичная речь

Потерь было много, гонений, ошибок,

хватало всего на пути,

но дух человеческий стоек и гибок

и многое может снести.

 

Стихи, как бальзам, даже в трудное время

спасали, зоил, не перечь:

не надо ни денег, ни славы, ни премий –

лишь эта ритмичная речь.

 

Рождаются строки легко, безыскусно,

ажурно, как вязь Фаберже,

Аутская церковь и храм Златоуста

воскресли и живы в душе.

 

И как ни глумились глупцы-атеисты,

свергая кресты, купола,

а всё-таки вера, как вереск росистый,

с поэзией в душах жила.

 

Ещё вспоминаю я девочку нежно,

какой я был с нею герой,

и рифмы порхают, и в строки прилежно

садятся, как бабочек рой.

 

Душа, как на исповедь, тянется к музе,

чтоб силу бальзама вкусить,

и даже руины и гибель иллюзий

бессильны сей ход изменить.

 

А то, как стрекозы, над клумбой трепещет

метафор отряд слюдяной,

и сон мне приснится – я верую! – вещий

с той девочкой в сквере со мной…

 

07-05-2017

---

Диптих весны

1.

 

Я начало апреля люблю,
вновь открыта душа для мечтаний;
чайки мчатся вослед кораблю,
вместе с ним растворяясь в тумане.

Ах, как буйно цветёт алыча!
За ночь плющ посвежел у ограды!
Пчёлы в гуще цветов хлопоча,
не скрывают, как солнышку рады.

А на море зеркальная гладь,
отражает скользящие клоны
чаек, мчащихся ветру под стать,
 в подтвержденье весенним законам.

2.

Капли влаги, как слёзы, ветвей,
даль морская за дымкою мглистой,
а скворец, точно тот соловей,
заливается в кроне ветвистой.

Рад, наверное, новой листве,
шлёт рулады-приветствия стае,
а на севере, даже в Литве,
говорят, ещё снег не растаял.

Я не мальчик мечтательный, нет,
в думах осень давно поселилась,
но в апреле я снова поэт –
сердцем верю опять в справедливость.

Я люблю это мир всё сильней,
с каждым днём становлюсь всё влюблённей,
и скворец мой, что тот соловей,
заливается истово в кроне...

 

 

 

 

---

Здесь вечный покой

 

Какая-то древняя тонет халупа

средь тёрна, за озером – буковый лес;

сквозь тучи кисейные солнце, как лупа,

на землю направлено с тусклых небес.

Не радует осень весёлой палитрой

сегодня, да мы не из пошлых кутил;

на местном погосте неплохо с поллитрой

с дружком посидеть средь забытых могил.

Здесь вечный покой, здесь о суетном думать

негоже. Мы все в неоплатном долгу.

В такую же пору в далёком году мать

отъехала, вспомнить без слёз не могу.

 

Будь пухом!.. А чокаться вовсе не надо.

Куда ни пойди здесь – родная земля.

Пастух погоняет мычащее стадо

и дымкой вечерней покрыты поля.

И тополь, облепленный густо омелой,

стоит одиноко в знакомых местах,

 синичка попискивает несмело

и с ветки на ветку порхает в кустах.

Здесь время не знает, какая эпоха

сменилась, здесь наши обиды странны,

и всё-таки здесь побывать нам неплохо,

подумать о жизни своей и страны.

 

Когда же вернёмся в неоновый город,

то снова мы вскоре гадать будем там:

откуда в душе этот истовый голод

по тихим, нетронутым нами, местам?

По этим заброшенным, но не изжитым

холмам и оврагам, чей тягостен вид;

их нам не затмить всей античностью Крита,

всей славой египетских тех пирамид.

И будет мне сниться: средь тёрна – халупа,

за озером, тронутый осенью, лес,

и солнце, сквозь тучи мерцая, как лупа,

на землю нацелено с тусклых небес…

 

---

Мне нравится храм на холме

Прогнулась волна, как ленивая кошка,

ещё не зажглись фонари,

мерцает луны драгоценная брошка

на платье вечерней зари.

 

Зачем на душе безмятежно и пусто

и даль мне ясна не вполне?

Я в храм Иоанна схожу Златоуста,

мне нравится храм на холме.

 

Аутская церковь знакома мне с детства

до дней её тяжких, глухих,

бывают минуты, что некуда деться

от воспоминаний благих.

 

В тени кипарисов оградки с крестами

и флигель, и дача за ним,

где Чехов поведал в рассказе о даме

с собачкой, прославившим Крым.

 

Ещё уголки тихой чеховской Ялты

пока сохранились, смотри

и  вспомни, как с девочкой нежной стоял ты

до самой вечерней зари.

 

Как ты объяснялся  в любви безыскусно!

Как стал ты искусен уже!

Аутская церковь и храм Златоуста

воскресли и живы в душе.

 

На глади зеркальной тугого залива

вид яхты до боли знаком,

и чайка куда-то летит сиротливо,

и тает в пространстве морском…  

 

 

 

 

---

Плавник дельфина

Плавник дельфина разрезает гладь

морскую, зюйд заигрывает с Понтом,

но время наше вышло, – глядь-поглядь,

а молодость уже за горизонтом.

Побаливают ноги, ноет грудь,

девицы сильно уж не манят, что вы,

ещё могу подкову разогнуть,

уже не тянет разгибать подковы.

И так во всём – притуплен интерес

ну, ко всему. Да, время – это деспот.

Купить бы, блин,  фартовый «мерседес»,

да где же «бабки» брать на «мерседес» тот?..

Плавник дельфина скрылся под водой

и вновь возник, – игра ли это? шалость? –

когда я сильный был и молодой,

то времени совсем не замечалось.

А замечались чудные деньки,

цвет глаз твоих непостижимокарий,

морские удивлённые коньки

смотрели на меня средь ламинарий.

С подводным – бьёт без промаха! – ружьём

охотился, у моря жил с ночёвкой,

и я дружил – смешно сказать – с ужом,

подкармливая рыбьей мелочёвкой.

Я, как дельфин, резвился и шалел,

я рисковал, послушным было тело,

и был, воистину, свет белый – бел,

и пятен – точно! – солнце не имело…

---

Заострённое рифмой копьё

Покинуть решительно дом, он в предутренней дрёме,

подняться к плато, это надо сейчас позарез,

чтоб старость отстала на горном отвесном подъёме,

чтоб вновь молодым ощутить себя здесь на заре.

Да здравствует жизнь! Динамичны и шаг мой и время,

и чхать, что с вершины свисает тумана тряпьё,

не славы ищу, не престижных тусовок и премий,

а новой строки заострённое рифмой копьё.

Я здесь обронил его, помнится, прошлыми днями,

рука о пропаже тоскует сильней и сильней,

а старость, уверен, коварная, словно цунами,

сюда не докатится, как ни мечтается ей.

Здесь вольно дышать, а пространство и время здесь дружат,

и море ромашек волнуется в этой среде,

здесь самое тайное просится к свету, наружу,

здесь ты понимаешь суть жизни своей, как нигде.

Душа молода и знакома с яйлой не впервые,

здесь свой, суеты избежавший, надмирный уют;

плывут облака белоснежные, пеннопарные

путями небесными, кои ветра создают.

В зените парят, аки демоны, крымские грифы,

в посадках берёзовых прячься, косой, не шали;

и музы на склонах пасут непокорные рифмы,

чтоб в стан графоманов случайно они не зашли.

Бежать по яйле, падать в пряные травы, и снова

бежать по яйле, к роднику, пить нектарную тишь,

пока не почувствуешь в сердце рождение Слова

и мысли ритмичной пульсацию не ощутишь…

 

---

Их блеск изобрази мне!

                                                         

Апрель вступает в май!

Их блеск изобрази мне,

где я шепчу: гуд бай! –

всей слякотности зимней.

 

Изобрази каштан,

цветущий в нашем сквере!

Ты хоть не Левитан,

но я в тебе уверен.

 

Ты превзойдёшь его,

певца пейзажей милых,

искусства волшебство

тебе и мне по силам.

 

Возьми, изобрази

всех этих дней броженье,

чтоб снова поразить

моё воображенье!

 

Чтоб я искал слова,

чтоб рифмы трогал смело,

чтоб снова голова

от образов пьянела.

 

Художник и поэт,

и, путь наш не итожа,

я верою согрет

в удачу нашу всё же.

 

Ты веришь, верю я

в призванье непреклонно;

там, где Ставри-Кая,

уже цветут пионы.

 

И крымских орхидей

пьянят чудны́е звенья,

и фейерверк идей

нам дарит вдохновенье.

 

Цвет верный выбирай,

и в шутку не грози мне,

а повторяй: гуд бай! –

всей слякотности зимней…

 

---

Взгляд

Словно там ищет опоры, странствует взгляд в небесах,

сбросив вериги впотьмах – быта семейные шоры.

Странствует взгляд между звёзд в поисках ангельской пищи,

словно там ищет и ищет тени отеческих гнёзд.

Словно в нездешних мирах что-то такое таится,

что может только присниться лишь в гениальных умах

(иль гениальным умам?). Там всё легко, как в балете,

там нет доносов и сплетен, нет человеческих драм.

Лёгкой смущённою тенью следом стремится душа,

но за душой, ни гроша, тянется, бедная, к пенью –

к пенью заоблачных сфер, к шелесту звёзд, к содроганью

чёрных бездонных афер – космоса язв, и гортанью

пение это озвучить никак, ну никак невозможно.

Странствует взгляд, как маньяк,

отрешённо,

                        тревожно…

 ГРУСТНО   СМОТРЕТЬ

                                                                          А.М.

 

                                                            Пренебрегая словесами,

                                                             Жизнь убеждает нас опять:

                                                            Талантам надо помогать, –

                                                            Бездарности пробьются сами.

                                                                                                       Лев Озеров

 

Грустно смотреть, как бездарность везде суетится,

просит вниманья к себе, словно прыщ на носу.

Ночью в саду так стонала какая-то птица,

словно не в городе это, а где-то в лесу.

 

Утром увижу: висит паутина седая

между ветвей оголённых, и ветер затих.

Зря литстраницы, наверно, читаю всегда я

в наших газетах, сплошная оскома от них.

 

Вирши безвкусны, неграмотны, скучны и серы,

лауреат подписал их с апломбом, с гордыней, ей-ей,

тем подтверждая, что напрочь лишён чувства меры

и пониманья ущербности полной своей.

 

Ладно, пускай!

Графоманство – порок не из худших.

Чай, не убийца, не вор, впрочем, как посмотреть.

Сколько поэтов, из очень хороших и лучших,

жизнь затирала порой, и не мешкала смерть.

 

Время расставит всех, скажут дельцы, справедливо

и усмехнутся всезнающе, – ну не тоска?..

Что же так дует сегодня щемяще с залива?

Что же за горную цепь так бегут облака?

 

Осень всегда то побалует тёплыми днями,

то вдруг задует, засвищет, нагонит дождей;

смена сезонов придумана вовсе не нами,

времени бег не подвластен законам людей.

 

Вот уже ласточки с нами успели проститься,

вот журавли потянулись, не ведая сна…

Грустно смотреть, как бездарность везде суетится,

как пробивными талантами блещет она.

Вячеславу Егиазарову

Действительно, так было всегда. Кто быстрее и надёжнее пробьётся к славе, к богатству, к власти ? Скромный, талантливый и работящий тихоня, уважающий других людей ? - Почти никогда. Крикливая бездарность, желающая заграбастать или хотя бы оболгать чужое достижение; нагадить соседу ? - Сплошь и рядом. Эти стихи реалистичны.

ВК

---

Бабочка

             

                       Зачем ты, бабочка, летишь на мой балкон,

                        чтоб с крыльев рифм пыльцу легко стряхнуть куплету?

                        Пас девять муз Солнцеподобный Аполлон,

                        но разбежались все они по белу  свету.

 

                        Эрато – вот  стихов моих поток,

                        хоть и в разлуке мы случаемся досадной;

                        когда подует бриз с вечернего плато,

                        полынью и шалфеем пахнет сад мой.

                       

                        Сизифов труд – суть написания стихов,

                        почти их нет, достойных строгих точек,

                        порой сидишь всю ночь до первых петухов

                        а на рассвете рвёшь в клочки листочек.                      

 

                        От первых звёзд начнёт вращаться небосвод,

                        зависнет серп луны – то золотой, то медный;

                        я, как Христос, могу ходить по глади вод,

                        шагнул с балкона и пошёл, – мечтать не вредно!

 

                        Я баловень наяд, дружок харит:

                        под сенью Крымских гор и тенью пиний,

                        меня Фортуна бережно хранит

                        от происков Аида и эриний.

 

                        Нарцисс, в себя влюблённый, – мне не друг;

                        хлебнул всего, пока себя открыл я;

                        Икаром я летел в зенит и вдруг

                        терял высоты, оплывали крылья.

 

                        А кипарис, он мрака всё ж темней,

                        Солнцеподобного любовь его достала!

                        И если с музой повстречаюсь я моей,

                        опять  нам южной ночи будет мало.

 

                        В конце аллеи море плещет  и блестит,

                      парит над гаванью «Арго» – почти триера;

                       конечно, Ялта не Эллада и не Крит,

                      но воздух мифов в ней силён со дней Гомера.

 

                      О бабочка, Психея, погоди,

                      остерегись лететь, у смерти  глаз нет:

                      огонь Эрато у меня горит в груди

                      и, нет её, а он горит, не гаснет…

 

---

Зимние аквалангисты

Костёр пылает. Близок вечер.

Над морем снежная картечь.

Гидрокостюмы сушит ветер.

Скупа аквалангистов речь.

 

Ильяс-Кая* в снегу на четверть

и Куш-Кая* в нём, как в дыму;

вовсю декабрьские черти

решили погулять в Крыму.

 

Но здесь, у бухты, тишь и нега,

горит костёр, чай с мёдом крут,

здесь вовсе не бывает снега,

всё горы на себя берут.

 

Бюст женский на панно заката,

в ущельях тени всё темней,

и жизнь ничуть не виновата,

что скоро ночь случится с ней.

 

Тогда, слегка раздвинув тучи,

ярка настолько, что странна,

покажет профиль свой летучий

над Крымом новая луна.

 

Но снова месяц канет в небыль,

утратя вспыхнувшую прыть.

Уснет земля. И только в небе

всё будет двигаться и плыть.

 

Когда же от зари сиянья

возникнет призрачный уют,

в залив зайдут, как марсиане,

аквалангисты и нырнут…

 

Поглотит их не бездна – чудо,

мир лунных слов, лихих идей,

где валунов теснится груда

и бродят стаи горбылей.

 

Но вот и цель их: барка остов

и греко-римские суда,

недаром Крымский полуостров

тянул их, как магнит, сюда…

 

*   Живописные скалы над бухтой Ласпи

 

---

Пик Ай-Петри смотрел на счастливое наше жильё

Свет потушен. В углу простыня. На дубовом столе
две бутылки вина, (пили что-то тогда из десертных).
Эту ночь не забыть, даже если минует сто лет,
ночь такую не всем небеса посылают из смертных.

То ль сентябрь начинался, то ль август кончался – не суть! –
но смоковниц медовых плодами дразнила нас крона,
через лунные ветви и тени, мерцая, как ртуть,
наш залив можно было увидеть, я помню, с балкона.

А ещё я запомнил, как пели сверчки за окном,
как прибой шелестел, как мелодия плавала где-то,
и весь мир накрывала ночь звёздным своим полотном,
чтобы мы ощущали богами себя в мире этом..

На заре из окна хлынул в комнату солнечный свет,
начинался наш день так божественно, свято, крамольно;
были груди твои золотыми, а тонкий браслет
так сверкал на руке, что смотреть на него было больно.

 Сотой доли тебе слов любви не сказал, как хотел,
видно, речи в ту ночь ненужны были и невозможны:
мы друг с другом легко объяснялись на уровне тел,
а на уровне душ все слова нам казались ничтожны.

Пик Ай-Петри смотрел на счастливое наше жильё,
на балкон, на миндаль, на садовую разную утварь,
и не трогали нас ни приезжее в Ялте жульё,
ни шпана записная из местных, ни прочая шушваль.

Потому что влюблённых затрагивать грех – это божий закон,
Бог всегда за влюблённых, и это запомнить не мне ли?
И когда мы с тобой выходили в ночи на балкон,
хор сверчков так старался, что звёзды хрустально звенели.

Шум прибоя то слышался рядом, то вдруг затихал,
им командовал бриз, тёплый бриз, утомлённый и томный,
и ночной мотылёк всё таранил стекло и порхал,
чтоб слегка отдохнуть, по веранде и комнате тёмной.

А наутро нам в окна опять лился солнечный свет
и вплывал запах лета и моря зовущего с ветром,
и ай-петринский пик, всем знакомый его силуэт,
таял в дымке туманной, как дни нашей юности светлой…

---

Ураган

Этот пьяный ураган –

настоящий хулиган!

Отметелил волнолом,

двинул пирсу кулаком,

на ходу, под дых,

охнул пирс,

притих.

Тент сорвал, разбил окно –

то-то вот-то и оно! –

пляж слизнул за молом

в кураже тяжёлом.

Катера качал, причал.

Псих! Ах, как он там кричал!

Хрипло,

злобно,

грубо,

искривляя губы.

Он совсем сошёл с ума!

Возле мыса кутерьма –

пена, муть!

И, вселяя в чаек жуть,

не давая продохнуть,

с тросов рвал

                        буи,

                                понтоны,

разъярённый, многотонный,

аритмичный,

                      буйный

                                      вал.

Распоясался, нахал!..

 

Утро вечера мудрей!

Сейнер, сорван с якорей, –

на мели,

на скалах.

Солнце по яйле скользит,

у волны безвинный вид.

Тишина настала.

 

В море – просветление

с а м о о ч и щ е н и я .

 

Верь-не верь,

а в этом есть

удивительная весть:

беды преходящи,

словно дым летящий.

 

Сейнер, снятый краном,

чей плачевен борт,

тянут утром рано

два буксира в порт.

 

Стайка голубей

корм клюёт у будок,

небо голубей

льна и незабудок.

 

Бомж, на что уж он негож

к яви беспредельной,

но сияет этот бомж

добротой похмельной.

 

К пирсу топает малыш,

на душе – покой и тишь.

 

Бухта этим утром

блещет перламутром

---

Последний рейс

Жизнь бежит, и прошу я: – Не смейся!

Вон плывёт многотонный утиль!..

Всей чудовищной массою крейсер

вздыбил волны в полуденный штиль.

 

Отслужил, отстрелялся, отплавал,

из последних, идёт, одинок,

и читаю я с горечью – «Слава

Севастополя», – вскинув бинокль.

 

Вдруг такие нагрянули волны

в штиль, что дрогнули скалы, а пляж

окатило водою по полной –

так чудовищен стали тоннаж.

 

Обновляется флот. Краснофлотцы –

архаизм! –

но, на солнце горя,

все ракето и авианосцы

в строй прославленный встали не зря.

 

Десантура, оторвы, морпехи,

всё мне видится, словно вчера,

на воздушных подушках вдоль вехи

с рёвом прут в Донузлав катера.

 

Балаклаве всё снится недаром

строй подлодок у сумрачных плит,

и луна полуночным радаром

в генуэзских руинах стоит.

В путь последний – безрадостным рейсом, –

замер, многое видевший, Понт,

и чудовищной массою крейсер

дыбит волны и рвёт горизонт!..

---

Цапари *

Мыс Мартьян исчезает из вида.

Катер в дрейфе. Бакланов полёт.

На мои самодуры ставрида

сумасшедше, азартно клюёт.

 

Блики солнце швыряет горстями,

как монеты, штук сразу по сто;

в то, что в мир мы явились гостями,

не поверит сегодня никто.

 

Мы хозяева мира. Мы боги!

Никому не должны. Мы вольны!

Крымских гор голубые отроги

от сосновых лесов зелены.

 

И колышется бездна под нами,

и колышет медуз без телес,

облака пробегают слонами

по саванне бескрайних небес.

 

Что с того, что политики дурят,

что, похоже, им стыд не знаком,

если чайки пронзительней фурий

над дельфиньим орут косяком?

 

Там своя у них, видно, работа,

там кипит и клокочет вода,

(я, помимо ставридок, и фото

умудрился отщёлкнуть тогда).

 

И теперь (вы представьте картину!),

снимку даже завидует друг:

над водою – в полёте! – дельфины

и метель белых чаек вокруг…

 

*   Цапари – так называется в Крыму ловля ставриды на самодуры.

 Наверное, от слова – цапать!

 

---

Букет апрельских стихов

Апрельское море прогреться спешит,

плывут облака кучевые на север,

о чём-то шуршит краснокнижный самшит

под тенью магнолии в маленьком сквере.

И тонет Ай-Петри в своём далеке,

в сиреневой дымке весенних просторов,

и божья коровка по детской руке

ползёт, и взлетит, понимаю, не скоро…

Весенние женщины, светлый бульвар,

сам Пушкин из бронзы, не чуждый позёрства,

трава, что пробила уже тротуар,

пример подаёт нам труда и упорства.

 

Ах, этот апрель, убегающий в май,

что стайкой стрижей над речушкою кружит,

стихов моих свежих букет принимай,

букета цветов он, ручаюсь, не хуже.

Не хуже, клянусь, прикоснулась душа

к апрельской душе, их влеченье крепчает,

дельфины кульбиты, нырки, антраша

за молом вершат под овации чаек.

И то, что казалось забытым уже,

воскресло и требует свежего слова;

в ожившем костёла цветном витраже

органная музыка плещется снова.

 

Порхающих бабочек манит газон,

плывут облака, что твои бригантины,

и так эфемерен с утра горизонт,

что море и небо слились воедино.

В персидской сирени буянят шмели,

гудят по утрам деловито и дружно,

и ходят кефали по самой мели,

сверкая своей чешуёю жемчужной.

Я выйду во двор, постою, покурю,

послушаю птиц переливчатых пенье,

я многое в жизни ещё покорю,

я чувствую, кончился гнёт невезенья.

---

Я прошу тебя, Господи!

Кипарисы, и море, и порт, и гора Могаби,

и магнолии в парках, и двор наш с инжиром и сливой.

О, прошу тебя, Господи, эту красу не губи!

Ты почто помогаешь орде нуворишей глумливой?

 

Всё подмять под себя норовит украинская  знать,

и такие являет, скажу я вам, пёсьи таланты:

по законам советским  одно было имя им – тать! –

тьфу ты, тати! –  в душе  я зову их всегда оккупанты.

 

Ялту нынче узнать мудрено – исчезает уют,

и всё чаще народ вспоминает дни разиных стенек,

потому что всё предано, продано и попираемо тут

ради бешеной прибыли и отмывания денег.

 

Частной собственностью стали море и пляжик у скал,

Я родился ведь здесь! Знаю мысик любой поимённо.

Рассказать, как охранник меня здесь пройти не пускал?

Как овчарку науськивал?  Как он стоял непреклонно?

 

Я прошу тебя, Господи, разум деляг просвети,

человеки ведь всё-таки, а не безумные звери,

столько ясною ночью разбросано звёздной кутьи,

хватит всем помянуть невозвратные наши потери.

 

Лезет в центр капитал, губит скверы и парки, дворы.

О, на фоне на этом и круче случаются вещи!

Сад вишнёвый у Чехова пушен был под топоры –

детский лепет какой-то – у нас бензопилы похлеще!

 

Я прошу тебя, Господи, повремени, не губи!

 В небе будет не смог пусть, а радуг весёлые арки,

кипарисы, и море, и порт, и гора Могаби,

и наш дворик с инжиром и сливой, и парки, и парки…

 

13-09-2012

 

---

Мартовские леса

Весна, но лют мороз,

ест дым глаза в таверне,

хватает в мире слёз

без наших, уж поверь мне.

 

Шторм обволок  туман,

бессильно так ворчит он;

печально, что роман

наш до конца прочитан.

 

Печально, что финал

уныл и однозначен,

какой-то шулер сдал

нам карты, не иначе.

 

Мы проиграли, мы

ещё скрываем это:

как много в мире тьмы,

как мало стало света.

 

Из мартовских лесов

тоской сквозит щемяще,

фортуны колесо

даёт всё сбои чаще.

 

Весна. И не пойму

(оделась речка в лёд вся!)

зачем зима в Крыму

упорно не сдаётся.

 

В таверне дым, тепло,

а мы чужие. Боже!

На что наш друг трепло,

но приумолк он тоже.

 

Из мартовских лесов

тоской сквозит, мир тесен;

нам не найти весов

чтоб отчужденье взвесить.

 

Да и к чему? Вопрос!

Хватает в мире терний…

Весна, но лют мороз,

ест дым глаза в таверне…

 

---

Март кончается

Замерцали вдруг стихи, как в парче тугой волокна;

мимолётные штрихи вносит дождь в простор и окна.

 

Март кончается. Апрель шебаршит в аллеях парка,

оккупировала мель серебристая чуларка.

 

И роняет лепестки в сквер миндаль и на дорогу,

пьют прибрежные пески море, выпить всё не могут.

 

Алыча цветёт в саду, манит пчёл, как лад поэта,

я уже не пропаду, не сорвусь бродить по свету.

 

Как магнитом неким, нас вновь влечёт опять друг к другу,

от Фороса на Меллас мчится чаечная вьюга.

 

Средь барашков сейнера в порт спешат, волна – горбата;

даль вечерняя – сера, утренняя – розовата.

 

И обласкан солнцем день, ярок, самобытен, сочен;

листья свежие сирень обрела за ночь из почек.

 

Бесконечны и тихи ливни звёздных фейерверков,

и мои, средь них, стихи не боятся, что померкнут.

 

Так им дышится легко, так пекутся о поэте,

что я вижу далеко всё в мерцающем их свете…

 

 

---

Ветерок поднял болтанку

(экспромт)

                                                 Долику З.

Грузик с леской тихо булькнул,
дёрнулся на дне,
и тащу я барабульку,
а то сразу – две.

А дружок мой возле буны
ждать кефалей рад,
и души поющей струны
зазвучали в лад.

То певуче в лад, то дробно,
всё под пляс волны,
а дружок,   сому подобно,
всплыл из глубины.

Лобана он загарпунил,
снял, возясь, с линя,
день везенья, видно, у не-
го и у меня.

Ветерок поднял болтанку,
снова сник. Смотри,
я тащу свою султанку –
две, а то и – три!

Друг  рифмует строки браво,
да и я люблю –
он стреляет рыб на славу,
я  же их – ловлю.

А когда заменит лето
осень ноябрём,
мы опишем смачно это
и слегка приврём...

24-03-2017

 

---

Зной

Витиеваты облака над Ялтинской яйлой.

Я пиво пил, читал журнал, нисколько не тужил.

Как археолог, я открыл в душе культурный слой

доисторической поры, в которой раньше жил.

 

Какой-то бред, подумал я, – того не может быть,

зачем затронул эту муть и в эту тьму полез?

Но динозавры от меня во всю бежали прыть

и птеродактили ко мне являли интерес.

 

По веткам добиблейских древ скользил удав, могуч,

в глазах его застыла смерть, мерцая, как свинец,

и птица Рух, слона  неся (иль мамонта?), из туч

спускалась в скалы, где в гнезде орал её птенец.

 

Рык саблезубых тигров был страшнее, чем гроза,

кишели средь густой травы огромные клещи,

с танк современный шла коза с кровавыми глаза-

ми и дрожали от неё кошмарные хвощи.

 

Зловещий хвост кометы гас над горною грядой,

теснились гады всех пород на девственной земле,

и речка средь холмов вилась угрюмою гюрзой,

мерцая шкурою змеи в закатной полумгле.

 

От кистепёрых рыб стонал могучий океан,

плевался магмою вулкан, кружил вампиров рой…

Очнулся: надо мной парил цветистый дельтаплан

и глиссер вдаль тащил «банан» с визжащей детворой.

 

Витиеватость облаков рассеялась вдали,

в баркас тянули рыбаки с уловом славным сеть,

а на расколотый арбуз и осы, и шмели

слетелись, делово жужжа, и не могли взлететь.

 

В душе копаться ни к чему, когда июльский зной,

когда от пива и легко, и отстранённо ей;

я знаю: в ней оставил след какой-то мезозой,

но ХХI-ый век сейчас и мне, и ей – важней…

 

Доисторической поры в душе есть некий пласт,

есть моря зов, неудержим, как сладкий звон литавр,

пора остынуть, и, надев на ноги пару ласт,

ныряю в маске я на дно, что тот ихтиозавр…

 

---

Профиль ветра

                                                       И.Л.

 

Жизнь – бессмертна; просто жизнь

человека – не бессмертна.

На пленэре пейзажист

ловит кистью профиль ветра.

Он отнюдь не сгоряча

влез в неравный поединок, –

у него из-за плеча

ветер смотрит на картину.

 

Смотрит, как летят мазки.

с кисти признанного мэтра,

и уже былой тоски

нет в помине в свисте ветра.

 

Засмотрелся, сник, притих,

яхта в море сбилась с галса,

даже стих настырный  стих,

в некий миг заколебался.

 

И уже совсем иной

мчит он прочь, лихой, небрежный,

он столкнулся со стеной

и утратил профиль прежний.

 

Жизнь – бессмертна, всё – течёт,

то спиралью, то кругами,

для неё наш век не в счёт,

в счёт – лишь созданное нами.

---

В проходном дворе на лавочке

                                        Не мори нас, Боже, не вымарывай,

                                        как описку в почте деловой…

                                                                                            Т.Бек

 

От бульвара Пушкинского к Боткинской

повернём?.. Такие, брат, дела.

Коль подпёрло очень, то без водки спой:

«Ах, зачем меня ты, мама, родила?..».

Не ходи за спиртом ты в аптеку-то,

потерпи, мой тоже взгляд угас,

видишь, мент круги сужает беркутом,

он уже добычу видит в нас.

Лучше в проходном дворе на лавочке

переждём, – ну от тебя разит! –

да махнём потом к манюне Клавочке,

что-нибудь она сообразит.

Выпить с другом – это дело клёвое,

греет душу всем стакан вина;

что-то долго кормит нас половою

старой незалежная страна.

В одночасье наши сбережения

канули, да что и говорить:

толком объяснить тебе уже ни я

и никто не может объяснить.

Маргиналы мы, а что поделаешь,

рухнул строй, а вслед за ним – душа.

Глянь сюда, вон, видишь, слива спелая,

дотянись – на закусь хороша!

Вон ещё одна, спасибо господу,

за грехи накажет, да простит,

нам не светит мучиться от голоду,

алкоголь отключит аппетит.

Демократы, маму их, радетели,

всё подмяли, скольких сбили влёт,

старики ль бомжуют нынче, дети ли –

это их нисколько не е….т.

Всё прихватизировали, прыткие,

ни стыда не знают, ни суда;

не греми, пожалуйста, калиткою,

чтоб не добрались и к нам сюда.

Этот мир когда-нибудь покинем все

и мне жаль их, братка, я не лгу:

ты заметил, как они скотинятся,

к власти рвясь, к большому пирогу…

 

13-06-2005

---

Неискренность - 2

 

Неискренних больше, чем искренних, как ни крути.

Трюизм с бородой: он ещё возмущал Авиценну.

Со многими в жизни мои разбежались пути,

когда их поступкам узнал настоящую цену.

 

Да ладно, сейчас быть неискренним – норма вполне,

синоним прижился в народе, мол, парень он ловкий:

я думаю, если поселимся мы на луне,

и там сохранится такой же расклад процентовки.

 

А осень гуляет по Крыму в цветистом платке,

и ясно, что осень не била, простите, баклуши,

ведь прямо на улице дразнят мой взгляд на лотке:

инжир, виноград, россыпь яблок, орехи да груши.

 

И всё же подспудно я чувствую в чём-то подвох,

я знаю, что ветры – большие любители драки:

недаром в ущелье Уч-Кош за сполохом сполох

блеснули, и гром прокатился ущельем во мраке.

 

Недаром и ты перестала смеяться в ответ

с тех пор, как сдружилась с красавцем одним – иноземцем,

я это почувствовал сразу, я всё же поэт,

малейшая фальшь мне занозой впивается в сердце.

 

Но солнце всё сыплет лучистые блики в залив,

но чайки парят, но смеются над чем-то татарки,

и пьяница горький, с утра свои  зенки  залив,

блаженно сидит на скамейке заплёванной в парке.

 

Какая-то всё-таки в этом неискренность есть:

ещё заштормит, задождит, смажет дали коряво;

и если предзимняя осень способна на лесть,

то, что же тогда к человецам цепляюсь я, право?..

 

 

 

---

Мартовские сливы

Сник февраль, – и во дворах, и в скверах

сливы расцвели снегов белей.

В лучшее в душе проснулась вера,

сердце встрепенулось вместе с ней.

Я смотрю на мир, мне Богом данный,

в коем стало меньше суеты,

что казалось зыбким и обманным,

обрело реальные черты.

И уже на зорьке птичьи песни

о любви напомнили, о ней,

стало жить честней и интересней,

стало жить и легче, и трудней.

Что с того, что жизнь несправедлива,

власть подла и бьёт порой под дых,

если горьковато пахнут сливы

во дворах и в скверах продувных?

И уже, не думая о прошлых

днях и бедах, где я сир и нищ,

я бегу от анекдотов пошлых,

от нетрезвых встреч и толковищ.

От себя бегу, от всяких «измов»,

от вранья, понятно и коню!

Оптимизм? Зовите оптимизмом,

этот «изм» я вовсе не гоню!

Что с того, что над горами тучи

и крупа лицо сечёт мне, ах! –

если ощущаю я летучий

ритм стихов в душе и в небесах?

Я люблю вас, мартовские сливы,

за воздушность праздничных одежд,

если б знали, сколько принесли вы

и желаний новых, и надежд.

Сердце и душа, на день  взирая,

вспомнили о том, что мир забыл:

март эскизы ангельского рая

во дворах и скверах обронил.

 

---

Двортерьер

Сентиментальный пёс, –

блохастый, добрый лик,

в его глазах вопрос:

откуда я возник?

 

Он знает всех давно,

а я случайный гость,

(и миска, и рядно,

и будка, рядом кость).

 

А это ведь мой двор,

я здесь когда-то жил,

нырял через забор

и, в общем, не тужил.

 

Здесь девочка жила,

такие вот дела

чудесная юла

у ней тогда была.

 

Прошло немало лет,

утих задор и пыл,

той девочки уж нет,

которую любил.

 

И двор мой не узнать,

и спилен тополь, но –

но пёс готов подать

мне лапу всё равно.

 

Средь алчной суеты,

средь брани, драк, авто

откуда доброты

в нём столько,

и за что?..

 

---

Не до лирики

С каждым годом плоше нам,

всё горячку порем:

с томиком Волошина

постою над морем.

 

Кризис в мире шастает

по краям несытым:

кто болеет астмою,

кто радикулитом.

 

Подразжиться б ломиком,

дать кому б в досаде!

С Мандельштама томиком

затаюсь в засаде.

 

Впрочем, «не до лирики!»,

как мне ляпнул жлоб тут.

Я б пошёл в сатирики,

да боюсь, что шлёпнут.

 

Жизня – не игрушки вам,

что-нибудь да значит:

над стихами Пушкина

посмеюсь, поплачу.

 

Вылетишь в трубу, как дым,

если сам не пан ты,

нувориши валят в Крым,

словно оккупанты.

 

Парки губят, лезут в центр

Ялты, в лоб, наскоком!

Я б не ставил здесь акцент,

да достали – во как!

 

Гниды образцовые,

всё, что любо, глушат;

с книжечкой Рубцова я

успокою душу.

 

С каждым днём всё хуже нам,

муторно и тесно:

спать ложусь без ужина,

говорят, полезно…

 

---

Я тот чудак и есть

 

Накрапывает дождь. Синица, тенькнув, смолкла.

Опавшая листва  мерцает, как слюда.

Янтарная слеза – сосны весенней смолка –

в морщинистой коре мерцает, как звезда.

Накрапывает дождь. Луч солнца бродит в кронах

и медленно ползёт к утёсам гор седым.

Хрипят самцы косуль так пылко, так влюблённо,

что я подкрался вот почти вплотную к ним.

И вмиг, словно обвал, рванулись прямо с места

лишь треск кустов и гул над пропастью повис.

Картавый ворон всё зовёт свою невесту,

над осыпью паря, поглядывая вниз.

Накрапывает дождь. Шуршит в ветвях. Смолкает.

С вершины сполз туман и вдоль ползёт по ней.

Сосна растёт в скале. И камни вниз слетают –

откалывает их живая мощь корней.

Я сам – сосна в скале! В судьбу вцепился крепко.

Бьёт ветер, валит снег. Живу я и пою.

Я солнце норовлю надеть порой, как кепку,

вселенную обнять, как девушку свою.

Я этих мест поэт. Мне большего не надо,

чтоб строки родились и рвались из души,

лишь неба синева да синих гор громада,

да вольный бег зверей по осыпям в тиши.

Я тот чудак и есть, кто ходит за уловом

и тут же раздаёт, хоть сам и гол, и сир.

Все горести мои, все беды снимет Слово,

коль, Словом начался весь этот светлый мир…

 

---

Здесь хан входил в гарем

Надейся! Жми! Дерзай!

 Жизнь, право, не игрушки!

 И я в Бахчисарай

 наведался, как Пушкин.

 

 Но время не поэм,

 не од и не мистерий.

 Мы в мир пришли за тем,

 чтоб всё самим проверить.

 

 Хранит дворца красу

 тот минарет над крышей,

 да та же Чурук-Су,

 гнилая, еле дышит.

 

 Здесь хан входил в гарем,

 здесь я с утра слоняюсь:

 мы в мир пришли за тем,

 чтоб (впрочем, повторяюсь!).

 

Я пробродил весь день,

больших не строя планов;

Заремы бродит тень

в тени густой платанов.

 

И призрачный Гирей

реальным мне казался,

касался я дверей,

которых он касался…

 

 Фонтан не прячет слёз,

 их льёт довольно мило,

 мне на покупку роз

 трёх баксов не хватило.

 

 Зато портвейн я  пил,

 шашлык ел – пахло дымом,

 я даже посетил

 могилы караимов.

 

Я на нору кротовью

смотрел, свежа она;

душа полна любовью,

поэтому – вольна.

 

 С усмешкою взирай

 на след мой робкий, где я

 уже Бахчисарай

 покинул, сожалея…

 

 

---

А было лето

Всю жизнь нехитрое любя,

я так тебе был благодарен,

когда тобою был одарен

бесхитростной любовью я.

Я благодарен, что души

любовь сначала не коснулась,

но столько в ней потом проснулось,

что хоть стихами опиши!

Да, да, стихами опиши –

возвышенными словесами!

А что стряслось? – мы знаем сами,

простые две земных души.

И пусть над каждою душой

тогда торжествовало тело…

Кому какое, в общем, дело

до нашей жизни небольшой?

А было лето.

Плыл туман

ночной.

Он исчезал к рассвету.

Я знаю, это всё обман,

но без него и жизни нету…

---

"Академия"

                                                                     Памяти Адика Дервишева

 

Навыпуск блуза, кепарь и клёш,

пред кием луза дрожит, как вошь.

Бильярдный гений, король шаров,

послать по фене мог мусоров.

Шикарным жестом всех звал в буфет,

дарил «невестам» духи «Букет».

И под гитару т-а-к-о-е  пел,

что «без базару!» – шалман весь млел.

Ах, Ленка-шмара, в манто – перо,

всё в мире старо, пардон, старо…

И скрипку Додик – к щеке, где шрам,

манящ и моден кабацкий шарм.

 

Страна в разрухе, – (строй, рой, пеки!) –

одни старухи и старики.

Завод – в три смены, да бабий вой,

строй гансов пленных, карьер, конвой.

Злой «Хальт!» замазан в портовой мгле;

бабуля зразы печёт в золе.

И к «Чебуречной» всё тянет взгляд,

а на Заречной в горячке брат.

Он от гестапо слинял к беде:

грозит этапом НКВД.

Да вот зацепка – отец – герой!

Мы верим крепко в народный строй!

 

А в биллиардной: дым, ставки, мат,

ментов отшили – жди, знать, солдат!

Козырный туз и… вы не у дел!

«Здесь наши ВУЗы!» – Адюха пел.

Котлы ставь на кон! Не фраерись!

Вор – не диакон. Вор знает жизнь.

Остервененья наркодурман!

Зря ль «АКАДЕМИЕЙ» зовут шалман.

И шар от шара шаром и – в борт!

Держи, шалава, на свой аборт!

Не кукся, Верка, не порть азарт!

Была ты целка – да кончен фарт!..

 

…Куда всё делось? Жизнь вновь «на ять!».

Да вот запелось – не умолчать.

Диктует муза – и не прервёшь:

«Навыпуск блуза, кепарь и клёш»

Король бильярдной!.. В судьбе лихой

хватало нар да снегов и хвой.

О, мылил холку таёжный лес!

Пришёл в наколках! И с фиксой – блеск!

Всех время метит, остаток –пшик! –

мне шлёт приветик фартовый шик,

где судьбам разным, и не одной,

он был заразным, тот шарм блатной…

 

---

Из пены бытия

   

Античных городов подводные кварталы

являлись, как мираж, в моих тревожных снах.

Я так люблю восход над горизонтом алый!

Я так люблю закат сиреневый в горах!

 

Над Ялтой облака триерами скользили;

пляж мидиями пах, плыл аромат ухи;

я Одиссеем был, когда бродяжил, или

Гомером молодым, когда писал стихи.

 

На дельтаплане я взлетал под стать Икару,

я автор и стихов, и взбалмошных идей,

судьба, бывало, мне беду несла и кару,

но я не унывал, и мы мирились с ней.

 

И вот в один из дней тебя, как Афродиту,

мне вынесла она из пены бытия,

всё в памяти живёт, ничто не позабыто,

я был тогда один, а стали – ты и я!

 

Гекзаметр длинных строк уместен в нашем веке;

всё тот же в небесах жемчужный звёздный рис;

ты слушала меня, прикрыв блаженно веки,

и волосы твои, лаская, трогал бриз.

 

Мы любим Крым всегда: зимой, весною, летом,

осенний листопад прекрасен, как цветы;

когда со мною ты, недюжинным поэтом

я чувствую себя, когда со мною ты.

 

Я, как Ясон, руно добуду Золотое,

плыви «Арго» строки по песенным волнам:

я всё могу, когда ты рядом, ты со мною,

и благосклонна так Эрато стала к нам…

 

---

Не славословить, а искать защиту

 

В конце аллеи – море и простор.

Туман исчез, растаял, растворился.

Я побродил по тропам Крымских гор

достаточно, ведь я в Крыму родился.

Мне больно видеть, как мы губим их,

как строим из себя вождей, элиту.

Плато Ай-Петри просит этот стих

не славословить, а искать защиту.

Всё вытоптано, выбито, загажено,

всё смято, что возможно было смять.

Мы говорим, что мы стоим на страже, но

загубленное поздно охранять.

Летят вороны там, где реял сокол,

летят куплеты песенок блатных,

и напиталась ядовитым соком

ковыль-трава от газов выхлопных.

А на зубцах полощет знамя ветер;

лотки с вином, «канатка», бар, авто.

Мы говорим, что мы за всё в ответе,

не отвечая, впрочем, ни за что.

Иначе бы, откуда этот хлам

у карста (целлофан, бутыль, заколки!),

и клубы пыли по пустым холмам,

где собирались раньше перепёлки?

И носятся машины по плато,

и облегчаются в кустах владельцы оных,

я, кажется, уже писал про то,

да толку-то, стихи – не свод законов.

Кто их читает? Кто внимает им?

Забыли мы, что рвётся там, где тонко!

Он лакомый кусочек, Южный Крым,

для хапающих всё и вся подонков.

Меня не манит с некоторых пор

яйла над Ялтой, грусть, однако, гложет…

………………………………………………

…В конце аллеи – море и простор.

Простор и море, слава тебе Боже...

13-06-2011

ВИРУС   НЕЛЮБВИ

                       

Бриз в Городском саду. Щемяще пахнет морем.

Журчит фонтан. Театр. (В нём завсегда аншлаг!)

О, кто же у властей сейчас в таком фаворе,

что строит в Горсаду то ль офис, то ль кабак?

 

Шагреневый недуг скукожил парки, скверы,

и тошно, впору выть, от этих новостей,

поэтому властям в сердцах всё меньше веры,

всё больше в душах гнев на выверты властей.

 

Мне Ялты не узнать, всё меньше в ней деревьев.

(О, вирус нелюбви! О, алчный в душах зуд!).

И гибнут потому посёлки и деревни,

а с ними заодно поля и нивы мрут…

 

В наш заповедный лес повадились стройбанды,

Растут коттеджи там, им по фигу запрет;

в окрестностях уже не встретите лаванды

и виноградники почти сошли на нет.

 

Я прихожу в Горсад, бриз пахнет морем свежим.

Весна. Цветёт миндаль. В причалы бьёт волна.

Стеная и крича, летят вдоль побережий

взволнованные чайки дотемна…

 

По набережной я пройдусь, кляня порядки,

и здесь совсем не тот, который ждёшь, уют.

Подумаю: уже суют и Богу взятки –

часовни вон растут, где деньги-то берут?..

 

Приморский парк почил, как говорится, в бозе,

здесь в юности познал я мёд любовных мук,

и тянется строка к презренной горькой прозе,

поскольку меньше всё поэзии вокруг.

 

Кто этот деловой, в центр лезущий нахрапом?

Хозяин жизни кто? (Быть может, я неправ?).

О, рушилась страна, а он всё хапал, хапал,

из мародёров он – и суть его и нрав.

 

Над городом висит смог века нуворишей

и бриз бессилен тут – есть у него предел.

Вот отцветёт миндаль, настанет время вишен,

да где они? Ну, где?.. Их Чехов наш отпел…

 

17-09-2012

 

---

Well!

                                       

Плещутся и тонут зори

в буйно-вяжущей траве,

обалденно пахнет море,

чайки кружат в синеве.

И опять дружу я с рифмой,

заостряя ею мысль,

и опять плыву на риф мой,

огибая скальный мыс.

Полыхают в сквере канны,

вере место есть в груди,

позади пора обманов,

время скуки позади!

Хохоча, спеша, страдая

мир живёт, и это – Well!

Даже мыс угрюмый Айя

подобрел и посветлел.

И к нему, резвясь, дельфины

мчатся, пенится волна…

Неужели зимним сплином

жизнь была омрачена?

Что об этом?.. С ветром споря,

парус звонок, точно медь:

обалденно пахнет море,

травы пахнут – обалдеть!

За пасущейся кефалью

наблюдаю, встрече рад;

небо к вечеру эмалью

золотой покрыл закат.

А под ним темнеют горы,

тени их скользят к земле,

и цикад звенящих хоры

затихают в полумгле.

Ввысь ли надобно иль вниз нам,

мы вольны, вольны, вольны,

и словесным слаломизмом

все поэты вновь больны…

 

---

Где цветёт белопенный миндаль

Снег смешался с дождём – это Крым, а конкретнее – Ялта.

Солнце вышло из туч и очистился сразу простор.

Набежавшей волной всех накрыло, кто близко стоял там,

визги их заглушили издёрганный чаячий ор.

 

Я в троллейбус войду, по кольцу он объедет весь город,

то высотки, то парки, то радует взор мой река,

был ущельем Уч-Кош гор массив в одночасье распорот,

хоть твердят, что ушли у природы на это века.

 

В сквере, в тихом углу, розы пестуют пару бутонов,

в кроне старой софоры у соек задиристых пир,

но опять на заре ледяная Ай-Петри корона

снежной тучей укрыта и пасмурно смотрит на мир.

 

Этот город зимой всем подвержен капризам природы,

выпадают года, что проходят совсем без зимы:

уходили века, исчезали вожди и народы,

жизнь – движенье, но им управляем пока что не мы.

 

Да, не всё нам подвластно, и южные зимы капризны,

и не всем покорить удаётся Монблан и Памир,

но приходим на свет от рождения мы и до тризны

с упованьем, что нам и судьба покорится, и мир.

 

Что ж, всё примем, как есть, – этот город мне с детства подарен,

и его не любить – значит, множить и множить грехи;

здесь любой человек, если только совсем не бездарен,

понимает поэзию или же пишет стихи.

 

Я о лете – смолчу, летом Ялту любить.… А кого же?..

Только чистой была и опять затуманилась даль.

Снег смешался с дождём. Солнце вышло. И, стих мой итожа,

выхожу я во двор, где цветёт белопенный миндаль…

 

07-02-2017

---

Я в мире этом всякого хлебнул

                                                                     В.Р.

 

Я в мире этом всякого хлебнул,

бывал частенько этот мир несносен;

я слышал камнепада жуткий гул,

я видел, как стволы ломались сосен.

 

Пусть кто-то был удачливей, борзей,

пусть кто-то возносился, зазнавался,

но хуже нет предательства друзей,

вернее, тех, кто ими нам казался.

 

И женщины меня бросали, что ж,

в расчёте мы, был правым не везде я,

но сколько дней прошедших ни итожь –

предательство друзей всего больнее.

 

Уже тускнеют звёзд моих огни,

уже сбылось, что звёзды предсказали;

лишь утешает, что друзья, они

мне не были друзьями, лишь казались.

 

Их лицедейством Бог не обделил,

талантливы бывали в этом даже,

и всё-таки при помощи белил

не забелить навек душевной сажи.

 

Нет-нет, да и проявится, и всё ж,

наверно, мы виновны в чём-то сами;

не так был страшен возле горла нож,

как бывший друг, сдружившийся с врагами.

 

Я всякого хлебнул, и я могу

уже сказать: как сердце ни просило б,

то, что прощаю иногда врагу,

друзьям предавшим не прощу,  не в силах.

 

 

 

 

 

---

Задержись!

           

Ах, как мчимся! Шоссе петляет!

Виражи да обрывы! Держись!

Ничего моё сердце не знает

о любви, хоть и прожита жизнь.

Подошла. Подмигнула. И вот как

прямо в сердце упала гроза.

Эта пляшущая походка!

Эти с зеленью яркой глаза!

Ах, как мчимся! Несётся трасса!

Влево! Вправо! По краю черты!

Это девочка – высшего класса!

Эта женщина – из мечты!

Только скорость сейчас остудит

эту боль! Это счастье и зло!

Ничего у нас с нею не будет,

если всё уже произошло.

Отойди, не свисти вдогонку,

мент. У нас отношенья не те.

Эта женщина пробы звонкой,

недоступной по чистоте.

Ах ты, чёрт! Тормоза отказали б,

чтоб навеки осталась со мной!

На железнодорожном вокзале

раскололся весь шар земной.

Вот уходит она. Вот тает.

Вот ушла.

Ору: - Задержись!..

Ничего моё сердце не знает

о любви, хоть и прожита жизнь…

---

Визитка на столе

Визитка на столе,

мол, был здесь доктор Ватсон;

комариком в смоле

любил он любоваться.

А мудрый Шерлок Холмс

писал записки другу,

взбирался он на холм,

обозревал округу.

Интриг тугая сеть,

преступных козней рать вся,

решился я посметь

в них толком разобраться.

Я, жаль, не Конан Дойл,

всё ж сын я Фараона,

я отличаю моль

легко от махаона.

Чем не Набоков, а?

Чужой талант не съем я;

тем более – зима,

тем более – безтемье.

А доченькин жених

торопит – хочет к маю! –

мол, как я? – я же них-

рена не понимаю.

Да здравствует Пеле!

Стопарик! Вдохновенье!

Визитка на столе

и листик

с этой хренью…

---

Тетрадь

Когда-нибудь и я покину землю эту.

Возьми мою тетрадь, небрежно пролистай:

там тополь в небеса подобно минарету

над крышами взметён и ждёт вороньих стай.

Они сюда летят под вечер для ночлега,

а далее, смотри, – проделав долгий путь,

на склоны Могаби легли белее снега

большие облака, надеясь отдохнуть.

Амфитеатры гор, синь моря, бездна неба –

я здесь паденья знал и вознесенья ввысь;

здесь жизнь моя прошла, здесь явь сошлись и небыль,

здесь беды и любовь в судьбе переплелись.

Гекзаметр вечных волн звучит здесь и поныне

с гомеровских времён в полночной тишине,

здесь летний бриз пропах шалфеем и полынью –

в открытое окно влетает он ко мне.

Я в этот окоём влюблён навек, поверьте,

пейзажами его полна моя тетрадь,

и даже в этот миг, задумавшись о смерти,

я взгляда от него не в силах оторвать…

---

Фиаско

                            Памяти Георгия Амашукели

 

И я терпел фиаско

в чаду амурных дел,

а вот мой друг кавказский

в победах преуспел.

Он щедр, красив, он весел;

в расцвете буйных сил;

и вот я нос повесил

и как-то приуныл.

Ну, кто же знал, что Гоги,

любивший смех и шум,

погибнет на дороге,

вернувшись в свой Сухум?

Что вдруг Саакашвили

поставит на кону

безумно – «или-или!» –

под выстрелы страну.

Свою я зависть вспомню

(о Гоги, не суди!) –

и сразу в горле комья

и неуют в груди.

Да, ревновал!

                      Да, злился!

Да, мстить хотел я! Да

мир вдруг переменился

внезапно навсегда.

Гнетут и ор, и тишь вся,

и крики новых мод…

Зачем же ты мне снишься

уже который год?

И кровь, как будто рыбья,

не греет, затужив;

да лучше бы погиб я,

а ты остался жив.

Легка рук женских ласка –

жена, подруга, мать!

Подлее нет фиаско,

чем друга потерять.

---

Поплавок

На хилый поплавок

присела стрекоза,

порозовел восток,

заблеяла коза,

и птичий грянул хор,

но тут же быстро смолк;

зачем не видно гор,

всё не возьму я в толк.

 

Затем, что Крым степной,

что озеро, июнь,

и нет, ну ни одной,

поклёвки, ты хоть  плюнь!

Стрекозы над водой

пургою слюдяной

но нет, ну, ни одной

поклёвки, ни одной.

Знать, хилый поплавок

не нужен карасям,

когда, как тот совок,

рыбак куняет сам.

 

Но вот кивок, кивок,

бежит по глади круг,

и ожил рыбачок,

и ожил мир вокруг.

Мил взору весь простор -

ковыль, посадки, рожь,

а лягушачий ор

камыш приводит в дрожь...

 

---

Когда с душою муза

                                Элеоноре   Щегловой

 

Роняет лепестки миндаль за кипарисом,
прибрежные пески когда-то были мысом
скалистым, и душа уже не бьёт баклуши, –
весна тем хороша, что оживляет души.

И рифмы, как шмели, жужжат, чтоб строки пели;

бывал я на мели, но сам снимался с мели.
Я прихожу на пляж пораньше, на рассвете,
китайских пальм плюмаж раскачивает ветер.
И вскриков не сдержать – взлетают в небо рыбы!
Ах, если бы опять мы встретиться могли бы!
Ах, если бы ты шла опять, задев росинки,
там, где трава росла с цветами у тропинки.
А на плече мольберт под каждый шаг болтался
и юбки-клёш вельвет, как махаон, порхал всё.
Как много чепухи в башке, хоть вся седая,
когда бы ни стихи – сгорел бы со стыда я.

В них ты, залива дно, средь водорослей – крабы,

вот то-то и оно, что, если бы да кабы!
Что в словесах кружить, жизнь, право, не обуза,
всё можно пережить, когда с душою муза.
Так чёток мыс Мартьян и Аю-Даг, и берег,
как будто сам Сарьян их написал, иль Рерих…

 

---

Слава

Не мудрствуя лукаво,

лукавая, как дым,

меня коснулась Слава

пред финишем земным.

 

Её прикосновенье

(дыханье ли? рука?)

всего одно мгновенье,

а, будто на века.

 

Я был вполне доволен,

чего ещё желать,

и думал я, что волен

ту Славу удержать.

 

Я жил и жил на свете,

любил и явь, и сон,

никто и не заметил,

что Славой осенён.

 

Собою каждый занят,

взгляните наугад:

тот пестует герани,

тот кошек холить рад.

 

Не изменяя галса,

курс держат в порт суда,

и я засомневался,

к чему мне Слава, а?

 

И вдаль помчалась Слава

по всем краям земным,

не мудрствуя лукаво,

лукавая, как дым…

 

---

Чайки в мареве

Апрельским днём, тревожным и щемящим,
от женщин ухожу я и друзей,
мне хочется природы настоящей,
я ухожу из парков и аллей.
Меня не манят блеск магнолий пышных,
вечнозелёный лавр и тис густой,
себя я ощущаю просто лишним
перед искусной этой красотой.
Я прохожу пустынный пляж, влекомый
печалью несвершений и потерь,
я выхожу на берег незнакомый
и сразу подбираюсь, точно зверь.
Здесь всё не так. Всё непривычно, мило.
Баклан возник
и вновь исчез в волне.
Печаль моя не пролетает мимо,
но как бы растворяется во мне.
Я слушаю извечный говор моря
и, с лёгкостью последнего мазка,
дельфины, как разведчики в дозоре,
бесшумно возникают у мыска.
Потом взлетает ввысь один и с плеском
вдруг рушится на воду, гладь поправ,
и, с криком, в пируэте слишком резком
туда же чайка падает стремглав.
И прочь летит с рыбёшкой в хищном клюве,
за нею две, к ней интерес их прост,
на погранвышке впал в статичность флюгер
со стрелкою, нацеленной на ост.
Яснее здесь ответы на вопросы,
терзавшие мой призрачный покой.
Пейзаж здесь неизыскан и небросок,
но сердцу нужен именно такой.
Несутся чайки в мареве со стоном,
рокочет галькой вспененный залив,
и молочай цветёт на стылых склонах,
кремнистые откосы оживив.

 

---

Самооценочное

(шутливые строки)

 

Мыс Фиолент, Мартьян, мыс Ай-Тодор,

мыс Айя, Аю-Даг.… С волнами споря,

подводным спортом с давних самых пор

я увлекаюсь, став частичкой моря.

Я в нём парю, – ну, чем не космонавт? –

прозрачность такова, что просто мистика,

наверное, поэтому я авт-

ор книги, отнесённой к маринистике.

 

Холм Поликуровский, Иограф, холм Дарсан,

сверкает бухта бликами игристо,

в порт лайнеры спешат из разных стран

и не в диковинку здесь толпы интуристов.

О, ялтинский божественен ландшафт,

о нём пою душевно, звонко, сипло;

я признанный, горжусь чем очень, авт-

ор книг поэзии, востребованных пиплом.

 

Да, я такой! Завистник, не суди!

Я мифы знаю. Я слагаю были.

Бегут барашки, словно бигуди

кокетки-волны снять с утра забыли.

Шалфеем пахнет бриз, стекая с гор,

полдневный зной смирён магнолий тенью;

моя мечта, издать скорее сбор-

ник избранных стихов, близка к свершенью.

Сквозь всё прошёл! Эх, знать бы наперёд!

Эх, образ бы найти поярче свежий!

Завистливый писатели народ,

завистливый и склочный, но не все же.

Ни взятки, ни, тем более там, блат

таланту не помогут выжить в Свете.

И, всё-таки, я стал заметным авт-

ором на сайтах в заполошенном Рунете.

 

Я скромность сдал уже давно в архив,

уже давно живу я без помарок,

муската или коньячку налив

в бокал, из местных, лучших в мире, марок.

Мне льстят, желая пить на брудершафт,

сомлев от этих сладостных мгновений,

мол, Вячеслав, Вы маг и Вы есть авт-

ор супергениальных откровений.

 

Люблю закаты, зори, день и ночь,

я Крым, уверен, досконально знаю,

и эту мне любовь не превозмочь

ничем иным, да я и не желаю.

Ах, как прекрасен в солнце наш Собор!

Зов благовеста густ, как брови Брежнева!

Я здесь прославился, как автор сбор-

ников стихов, воспевших побережие…

 

20-01-2017

 

 

---

А над городом смог

Одиноким в толпе ощутить себя вдруг, а затем

рассмеяться надменно, чтоб комплексы грусти отстали;

начинается вновь ослепительный бал хризантем,

значит, лето – гуд бай! – унесли журавлиные стаи.

 

А над городом смог, и с утра моросит, моросит,

и бензин дорожает – (полцарства им, блин, за канистру!),

выпадает неделька, что прямо под лето косит,

да на чистую воду выводит ноябрь её быстро.

 

Значит, скоро зима с её слякотью, снегом, дождём,

в депутаты податься б, у них, что ни пост – синекура;

не везло Украине достаточно долго с вождём,

да вошло вот в привычку, привычка – вторая натура.

 

Крым для Киева был не коровой, так дойной козой,

и не в этом, так в том ощущали мы гнёт и немилость,

и, когда надоело терпеть нам от мачехи злой,

мать родная откликнулась, Божие дело свершилось.

 

Стало легче дышать, но над городом смог не исчез,

но редеет, редеет и скоро исчезнет в итоге,

и уже проявляется к жизни иной интерес,

вот дождёмся весны, а пока что декабрь на пороге.

 

Знаменитый платан собирает ворон на ночлег,

оживает маяк, возле речки – собрание чаек,

и Ясона «Арго» – до чего был удачливый грек! –

«Золотое руно» (ресторан) по-над бухтой качает.

 

Этот город у моря с моей неразрывен судьбой,

я ему поверял свои тайны под говор прибоя,

на его танцплощадках я встретился, помнишь, с тобой,

и не он виноват, что расстались (так вышло!) с тобою.

 

Ялтой чеховской нынче утерян любимый уют,

и под гром фейерверков, под высверки электросварки,

тут и там хаотично высотные зданья встают,

там и тут исчезают деревья, изводятся парки.

 

Одиноким в толпе ощутить себя вдруг, – эту боль

каждый в жизни познал, как порывы знобящего ветра;

чтобы там ни случалось, а в сердце осталась любовь,

нет, не память о ней, а сама – потому что бессмертна…

---

Сожрать человека легко

Сожрать человека легко, с потрохами, без соли,

науку сию превзошли подлецы и вожди.

Всю долгую зиму зелёные кроны магнолий

ветра шлифовали, и мыли до глянца дожди.

А море штормило всю долгую зиму бессменно,

в ущельях заснеженных плавал туман, словно пар.

Слепая Фемида с бесстрастным и древним безменом

стояла на облаке, свой ожидая товар.

Недолго ей ждать! Без работы она не бывает!

Людских прегрешений всё длится и длится кино.

Штормящее море у пляжа мысок добивает,

добьёт и возьмётся за пляж, ненасытно оно.

Вдруг чаша греховная встретилась с праведной чашей,

сравнялись они – ведь добро победит разве зло? –

и стало понятным, что это опять «made in Russia»,

раз снова дороги от гиблых дождей развезло.

Раз вновь дураки под зелёною сенью магнолий

то тупо, то яро, теряя логичную нить:

сожрать человека легко с потрохами без соли, –

старались по пьянке себе и другим объяснить…

---

Ветры Клио

Руины генуэзские. Холмы.

Внизу - домов обличие простое.

Планеты перезревшие хурмы

на ветках, распростившихся с листвою.

Лечила Балаклава мне печаль

продутыми в пустых дворах садами;

и контур бухты, как большой причал,

утыкан сплошь был всякими судами.

Подлодки упирались в тротуар,

подземный док глотал стальные туши,

но подлый перестроечный удар

и не такую мощь в стране порушил.

Здесь «Чёрный принц» покоится на дне,

авантюристов опьяняя риском,

и как-то мне привиделся во сне

краб с золотой монетою английской.

В другом же сне триремы шли на мыс,

где Чембало* несла дозор над морем,

и пах шалфеем опалённым бриз,

стекая с терракотовых нагорий.

Фиордом крымским кто не бредил встарь?

В Крыму не сыщешь романтичней места:

мыс Айя не пускал норд-оста хмарь,

мыс Фиолент стоял щитом от веста.

Здесь «Листригонов» дух ещё хранят

рыбацкие баркасы, чад моторный,

Куприн из бронзы.  И недаром взгляд,

мечтательно скользит по кручам горным.

Здесь виноградники, чьи корни из Эллады,

не достаёт свирепый аквилон,

и яблони куприновского сада

Кефало-Вриси** украшают склон.

Руины генуэзские. Холмы.

Без субмарин мерцает бухта странно.

Особым чувством здесь объяты мы,

здесь дуют ветры Клио постоянно…

 

* Чембало – генуэзская крепость и средневековое название Балаклавы. По сообщению аббата Формалеоне, генуэзцы обосновались в Балаклаве около 1343 года.

** Кефало-Вриси - местечко Балаклавы, где Куприн построил дом, посадил сад и виноградник.
Кефало-Вриси в переводе с греческого означает "голова источника". Здесь, действительно, начинается источник, который когда-то снабжал водой всю Балаклаву.  Ещё в 1854 г.  дебит его был настолько велик, что англичане, занявшие город, починили старый водопровод и снабжали водой этого источника весь свой флот.

---

Мой декабрь

А мой декабрь гитарою бренчит,
как Джемали Отарович под мухой,
и вид его отнюдь не нарочит,
под Новый Год он баловень и ухарь!

То солнышко подбросит, то норд-ост,
то хохотнёт, то ткнёт подначкой колкой,
зато январь уже в свой полный рост
к нам ломится с наряженною ёлкой!

Бутылками и снедью холодиль-
ник мой забит - прелестная картинка! -
ведь Долик Зиганиди курку-гриль
едва впихнул в него, приехав с рынка.

И выпить хотца, и терпенья нет,
и нет причин грустить, и нету скуки,
и мой декабрь проходит, как поэт
Егиазаров Слава - руки в брюки!

Уйдёт он завтра, зная, что не зря
кутил, гулял, что отпустил поводья,
а утром встанет новая заря,
поздравит нас и Землю с Новогодьем!..

-:)))

31-12-2016

 

---

И радость спешит к нам под ритм благородный стиха

Год Хитрых Макак убежать собирается прочь,
на их суету саркастически (да!) выгнул бровь я,
и Новое счастье нас ждёт в Новогоднюю ночь
чего и желаю всем нам и, конечно, здоровья!

За дверью стоит удивительный Год Петуха,
люблю я пернатого,  встречный порыв к нему лих мой,
и Радость спешит к нам под ритм благородный стиха,
который все эти мгновенья приветствует рифмой

.

Желаю я Всем добрых чувств, добрых слов, добрых дел,
пусть каждый добьётся того, чего только захочет,
пусть Год Обезьяны ужимки свои и продел-
ки уносит скорей восвояси. Да здравствует Кочет!

По Ялте бегут Новогодние всюду огни,
на Елке центральной взгляд радуют высверки вспышек,
и пусть никогда не вернутся к нам горькие дни,
пусть катятся в небыль за Годом Макак и Мартышек.

А волны морские за сквером шумят вразнобой,
а снег на горах, к нам спускаться не хочет, проказник,
давай же от жизни ждать праздника только с тобой,
не "только с тобой", а страной всей, вступающей в праздник!

-:)))

29-12-2016

 

---

Грустно

Уже листок календаря

готов упасть, пропасть за кадром,

как всем, рассветная заря

желанней мне зари закатной.

 

Но что поделаешь? Гуд бай!

Залив блестит в конце аллеи.

Я прославлял родимый край

как только мог, и вот – темнеет.

 

Дождусь звезды, потом – второй,

прислушаюсь в тиши к прибою,

серпастый месяц над горой

качнётся стрелкой часовою.

 

Сверчков садовых трель слышна.

О чём их саги, дойны, руны?

Ночь странных шорохов полна,

чарующих весь мир подлунный.

 

Что вспомню? Вспомню я тебя.

Ту встречу. Самое начало.

Как ты, платок свой теребя,

на поцелуй не отвечала.

 

А после: губ не отвести!

И, бурей страсти озадача,

шептала горячо: – Прости!..

Прощай! – шептала, слёз не пряча.

 

И лист любой календаря

был не дороже, чем капустный;

плыла рассветная заря,

теперь закатная вот.

Грустно…

 

---

Ночные фонари

Ночные фонари среди платанов

ночных фантазий источают яд.

У «Ореанды» местные путаны

призывно сигаретками дымят.

Сияют этажами небоскрёбы,

скрыв гор отроги, горды и важны,

в понятии жирующей амёбы

пейзажи человеку не нужны.

Журчит речушка под мостом ажурным,

не нажурчавшись в продолженье дня,

полночный бомж заглядывает в урны,

пакетами с бутылками звеня.

 

Нюансы эти – достиженье строя

теперешнего, повседневный быт,

а прежний строй разрушен, словно Троя,

но и, как Троя, нами не забыт.

Когда я вижу нищую старуху,

бомжей у бака, скорбную их кладь,

я вспоминаю хаос и разруху

постперестроечного быта, так их мать.

Бездарный вождь находка для шакалов,

готовых рвать страну по мере сил;

я повидал за жизнь мою немало,

со многим свыкся, только не простил.

 

Шумит прибой за сквером глуховато,

на набережной люд, что твой парад,

то музыка, то смех, то всплески мата

с веранды ресторана к нам летят.

Среди платанов фонари ночные

кому-то полюбилось ночью бить.

В стихах моих метафоры сочны, и

немножко пародийны, может быть.

Что из того, мне их надиктовала

вся эта ночь, за невоспетость мстя,

где море налетает грозным шквалом

и затихает, еле шелестя…

 

---

Видит Бог, я ему не обуза!

 

                                                Истинная   поэзия – сестра религии.

                                                                                           В.Жуковский

 

Поприкалывались, похохмили,

испытали и холод, и зной,

за спиной километры и мили,

проще – жизнь и судьба за спиной.

 

Финиш ясен и, кажется, близок,

крах изведал, бывал и успех;

перед Богом я не был подлизой,

клянчить блага – считал я за грех.

 

Видит Бог, я Ему не обуза,

и ответить готов за грехи,

ведь не зря моя скромная муза

всё приносит молитвы-стихи.

 

Ведь не зря и, надеюсь, недаром

это мне, Всеми Правящий, дал:

дельтаплан современным Икарам

подарил современный Дедал.

 

Пусть судьба у них будет счастливей,

пусть свершений им светят цветы,

пусть всегда очистительный ливень

оживляет  юдоль и мечты

 

Вдохновенье важнее, чем церковь,

хоть  родня ей, един их обряд,

ведь не зря по возвышенным меркам

этот, спущенный Богом, талант.

 

Как на исповеди, не таюсь я,

свой на это резон и расчёт:

от истока до самого устья

речка жизни течёт и течёт.

 

---

Магический кристалл

                           Поэзия и Крым – синонимы, ей-богу!

                                                                                                    В.Е.                                                                                                  

 

Кристалл поэзии – магический кристалл,
он мне сверкнул и поманил неудержимо;
я удивляться до сих пор не перестал
подарку Божьему, зовущимуся Крымом.

Мне ветры Черноморья ясность дум
несли всегда, мир склонен был к злословью;
я Крымом побродил не наобум,
а с лоцманами – верой и любовью.

Я с Казантипа плыл на Меганом,
я Тарханкут прошёл, облазил горы,
я на Мангупе спал тревожным сном,
в пещеры лез и рвался на просторы.

 

О подвигах Малахов пел курган,

с него виднее дали и широты,

и я пошёл, как некий Магеллан,

заливы открывая, бухты, гроты

Южнобережье, Ялта – что сказать,
след ног моих здесь в каждом встретишь метре,
и для меня был Чатырдаг под стать
Олимпу, и Парнасу – пик Ай-Петри.

Из Балаклавы шёл в Бахчисарай,
желанна с юных лет была дорога:
мне Богом был подарен этот край,
как можно не любить подарок Бога!

А Коктебель? О, киммерийский зов!
Его в душе не в силах побороть я!
И стаи пиленгасов слал Азов
в родные черноморские угодья.

 

Евпаторийский шарм! А Донузлав! –

такой залив обязан я отметить.

Орёл державный потому двуглав,

что должен видеть всё и вся на свете.  

Мне всюду, как звезда, светил кристалл
поэзии, сиял он чудным светом:
я потому поэтом крымским стал,
что неестественно не быть в Крыму поэтом…

 

 

---

Стайная жизнь не по мне!

                                                               Г. Домбровской

 

Стайная жизнь не по мне!
И по велению рока,
как серфингист на волне,
пойманной, мчусь одиноко.

Стая иль стадо? – я прочь! –
все они (в кодле!) герои;
выдастся ясная ночь –
звёзды судьбу мне откроют.

Да я и сам, я и сам,
знаю и сам  чего стою:
льстивым внимать голосам
мог, да не верил душою.

Стая, конечно, сильна
и изощрённее лома,
да изначально она
низменной целью ведома.

 

В стае, как в банде, главарь

непререкаем, и всё же,

я не последняя тварь

чтоб пресмыкаться, похоже.

Так что – адью и гудбай!
Хватит!  Дерьмо – не сметана.
Свыше даётся судьба,
я изменять ей не стану!

И, говоря без прикрас,
в жизни, подёрнутой мутью,
я, точно тот водолаз,
лезу в глубины за сутью.

Я и в толпе одинок!
Хитроречив, как Сенека,
вижу все, словно в бинокль,
новосплетения века.

Стайная жизнь – что за бред! –
подлая фишка дебила!
Быть одиноким поэт
должен, чтоб муза любила.

В город приходит весна,
тычется в улочках слепо,
и золотая блесна
месяца вброшена в небо…

---

Всё-таки поэтом надобно родиться

 Летом ли, зимою – полон мир чудес,

 вот и наслаждайся в мире чудесами:

 окормляет Бог нас, совращает бес,

 а кому поддаться – выбираем сами.

 

 На доске под парусом по волне скользя,

 сердцу так взволнованно, песенно, тревожно.

 Без любви и веры, знаю, жить нельзя,

 но и без поэзии – тоже невозможно.

 

 Вот такой закон! Казнись тут, ни казнись!

 Не таким уж сложным оказался ребус!

 Если ты поэт, то отражаешь жизнь,

 как залив зеркальный отражает небо.

 

 Горные отроги тронул первый свет,

 крон слегка коснулся и на мир пролился.

 Только не о счастье запоёт поэт,

 если он в стране обманутой родился.

 

 Потускнели блики. Хмурится вода.

 Всё безыллюзорней строки год от года.

 Потому что должен быть поэт всегда

 со своим народом…

 

 Так, пойми, ведётся, так заведено,

 в это верить надо, этим и гордиться,

 можно научиться в рифму вякать, но

 всё-таки поэтом надобно родиться.

 

 Вот такой закон! Казнись тут, ни казнись!

 Всё перемешалось: явь, догадки, небыль!

 Если ты поэт, то отражаешь жизнь,

 как залив зеркальный отражает небо.

---

Ласпи. 11 декабря 1999 г.

Тепло, как летом, лишь
пляж пуст, уж извините.
Декабрь. Солнце. Тишь
Ильяс-Кая* в зените.
Две бабочки снуют,
порхают, пляшут, вьются,
и как же на уют
такой не улыбнуться.
В овраге – мошкара,
с утра – мой День рожденья,
такая вот пора,
такое вот варенье.
И гордо Куш-Кая*
взвита над морем к раю.
Декабрь, – сечёшь! – а я
на пляже загораю!
Я утром взял у скал
скорпену и калкана,**
всю бухту обыскал,
ныряя неустанно.

И хоровод медуз

пульсировал свободно,

так, славно акваблюз

кружил их в толщах водных.

Баклан с кефалькой всплыл,

нырнул вновь торопливо,

подогревая пыл

мой к новому заплыву.
Зеркальная вода!
Всё источает негу!
И, кажется, суда
плывут вдали по небу.
Ведь горизонта нет,
а лишь одна хрустальность,
в ней самолёта след
один хранит реальность…

 *   Ильяс-Кая – скала Ильи, Куш-Кая – скала птичья (тюркск.) –
живописные скалы над бухтой Ласпи.
** Скорпена - черноморский ёрш. Калкан - черноморская шипастая камбала.

 

---

Перед фактом

А чёрной зависти всё дани подлой мало,
уже мне страшно выходить в астрал:
сам Пушкин снег окрасил кровью алой,
в бессрочной ссылке Мандельштам пропал.

Блок, Маяковский, Гумилёв, Есенин,

да тот же Клюев, всех не назову:

преследуют блистательные тени

меня давно во сне и наяву.

Цветаева на полуфразе сникла,
Рубцов на самой звонкой ноте стих,
и тяжело свинцовым водам Стикса
в Аид влачиться руслом бед людских.

Был Ювенал – убили. Умер Плиний.
Зачитан том истории до дыр!
Простых людей – не гениев! – не минет
такая ж участь. Так устроен мир.

Но кто их помнит, тех простых? Вот так-то!
Пишу стихи. Талантливым слыву.
Но горько иногда мне перед фактом,
что я не гений!

Столько лет живу!...

-:)))

  08*-12-2016

 

---

30-ое ноября

Весь золотой запас продул ноябрь

листвы; масть не пошла; путь смазан Млечный.

Чего грустить? Давать советы я б

повременил, коль сам в пролёте вечно.

О ветер, то на ост рванёшь, то с оста,

то затаишься, где Ставри-Кая:

я думал, что живу легко и просто,

о, как легко обманывался я!

И в День защиты всех животных снова

винюсь, винюсь, подвержен был грехам:

ищу стихам сиятельное слово,

неповторимых строк ищу стихам

«Любимый город может спать спокойно»,

да вот не спит, свистит норд-ост – босяк:

не всё же быть казне коровой дойной –

весь золотой запас листвы иссяк.

В такой же день умылся первой кровью

майдан дурной, чтоб лить её и лить,

но не лежит душа сейчас к злословью,

хоть и не может ничего простить.

Последний день ноябрьский гол, как нищий,

на море шторм, бьёт в берег, всё круша.

и всё-таки душа отрады ищет,

не хочет верить в грустное душа…

Идёт зима. Декабрь брутален сроду.

Уже в природе муть царит и тьма,

но легче всё же крымскому народу,

он твёрдо знает: Крым – не Колыма.

Зима в горах, умаясь, зазимует,

ей средь вершин удобней там, ей-ей:

мы Бога поминать не станем всуе,

коль можно чертыхаться на чертей.

Пройдись по Ялте: от вечнозелёных

деревьев и февраль пьянящ, как хмель,

а на плато ай-петринском по склонам

со смехом мчатся лыжники в метель

На лапах сосен снежные наносы,

а ниже чуть уже журчит ручей,

и грусть души дымком от папиросы

уносится средь солнечных лучей…

 

30-11-2016

 

---

Не перечь!

С бутылкой наперевес,

по бабам, весь мир кляня,

какой-то вселился бес

в дурного, как жизнь, меня.

Увидеть твои соски,

прижаться губами к ним,

от школьных парт и доски

зов женщины неумолим.

Щенячий экстаз и гон,

студентов кружок – поржать,

а после грузить вагон

картошкой иль разгружать.

О кайф сексуальных тайн,

о первый оргазм и пот,

а после хоть под комбайн,

хоть в армию, хоть во флот!

Есть в юности эта дурь,

пред нею пасует речь,

в ней что-то от гроз, от бурь,

навалится – не перечь!..

---

Южная ночь - 2

Минарет кипариса над   крышею старого дома,

ятаган полумесяца, звёздной прохлады струя:

эта южная ночь мне до боли мила и знакома,

потому что южанин с рождения самого я.

 

Потому что постиг я ритмичность Эвксинского понта

и её алгоритм передать я могу и готов;

облака кучевые летят за черту горизонта

и вослед им другие торопятся с горных хребтов.

 

Это ветер хмельной их, играя, проносит над морем

и замедлить их бег никакая не в силах мольба;

мы порою судьбой недовольны и даже с ней спорим,

потому что порой забываем, что значит – Судьба.

 

Удивляет другое: откуда привычки и норов

так несхожи средь нас, между добрых людишек и злых;

мы чужих узнаём по надежности стен и заборов

их коттеджей и вилл, поселившихся в парках былых.

 

Мы чужих узнаём, нелюбовь их всегда подмечая

к нашим южным нюансам, хоть это отнюдь не беда…

Как за сейнером стая несётся галдящая чаек!

Как на горных вершинах легла тяжело борода!

 

И пускай льют дожди, пусть идёт за неделей неделя,

пусть ворчу: – Ну, погодка! Такую бы только врагу!..

Северяне вздыхают о белых снегах и метелях,

я сочувствую им, но понять всё равно не могу.

 

Потому что я знаю: средь зимней тоски и содома

вдруг откроется небо, и будут, как прежде, со мной:

минарет кипариса над крышею старого дома,

ятаган полумесяца, звёзды и ветер хмельной…

 

 

 

 

 

 

---

И радует счастливый взор над птицей в стойке сеттер

КРАСНЫЙ   СЕТТЕР

 

Осени прощальные деньки

отпевает заунывно ветер.

Словно лист большой, вперегонки

с листьями несётся красный сеттер.

Наползают лавой облака

на вершины.

И лежат без звука.

Нам и так разлука нелегка,

а в такие дни – больней разлука.

Так всегда: в преддверии зимы

на душе, как и в природе, стыло,

и чего-то ожидаем мы,

и до боли жаль того, что было…

 

АЗОР

 

На сосне стрекочет белка,

строит мины кобелю;

подождёт ещё побелка,

вот вернёмся – побелю.

– Эй, Азор, уймись, не гавкай!

Сбавь чуток свирепый вид!

Попитайся лучше травкой,

здесь она не дефицит.

Неотвязчива мысля-то,

(нашептал её не бес?),

что в лесу живут маслята

и заманивают в лес.

Ах, какое знаю место!

По ветру держи-ка нос!

Наберём (грибов тех вместо!)

впечатлений целый воз.

Это, право, не безделка

И не сделка «по рублю!»;

подождёт пока побелка,

вот вернёмся – побелю!

– Фу, Азор! Уймись, однако!

Не целуйся! Дай пройти!

Я по знаку Зодиака

сам Стрелец, как ни крути.

И твоею, псина, кличкой

я горжусь.

                    Смеши народ!

К ней подсказкой и отмычкой –

чтение наоборот ...

И  летит Азор без лая

                       Борису  Шатову

«Жигули», рюкзак, двустволка,
вот нам Бог,
а вот порог!
Ну а толку?
Мало толку
от наезженных дорог!

Мчимся за город,
за город,
за ограды,
за плетни.
Пропадай душевный холод,
прочь, безрадостные дни!

Без фортуны,
без везухи
непереносима жизнь.
Где ты, ангел длинноухий?
Покажись же!
Покажись!

И летит Азор без лая,
ищет заячьи следы,
рыщет, истово желая,
чтобы вскинул
«тулку» ты.

В поле ветер,
в поле тускло,
ветер гонит облака,
в напряжении
каждый мускул,
а душа, как песнь,
легка.

Над полынью
кружит
кречет.
– Эй, за небушко
держись!..
Жизнь и лечит
и калечит,
и перечит
смерти
жизнь!..

Грянет выстрел!
Прянет эхо,
выкрик перекосит рот,
то ли плачем,
то ли смехом
даль ответит
и замрёт…

 

И   РАДУЕТ   СЧАСТЛИВЫЙ   ВЗОР   НАД   ПТИЦЕЙ   В   СТОЙКЕ   СЕТТЕР

 

Упала в озеро ничком

заря, теряя резкость,

собака рыщет челночком,

прочёсывая местность.

Ну что же,

жизнь всегда права,

и вновь плачу ей дань я,

уже отмечена трава

налётом увяданья.

Уже в ущельях в тишине

не слышно дятла стуков.

Как все при кризисе в стране,

нищают ветви буков.

Их, не успевших отпылать,

рвёт ветер, гнёт деревья,

так обирает, словно тать,

к ним втёршийся в доверье.

И с каждым днём быстрей, быстрей,

бездушно, без системы,

и в этой бестолочи дней,

как листья, кружим все мы…

Вот в небе клинья журавлей

пошли, пошли над Русью.

Опять повеяло с полей

забытостью и грустью…

Политика! – ты злой дурман,

живём – в дурном спектакле.

Ломать, не строить! – тут ума

не надобно, не так ли?

Да, горюшка полно сейчас

для всех в родных пенатах.

Не зря с тоскою столько глаз

глядят вослед пернатым.

И мне понятна их печаль,

да ни к чему мне крылья,

коль так люблю родную даль

и стонущий ковыль я.

Несутся тучи.

Хмарь да мгла

снижают стаи строго.

Трамплином служит им яйла

перед большой дорогой.

Ату, охотник!

Не зевай!

Врубайся! Быстр, как лань, я!

Собака сдерживает лай,

кипя от ликованья.

Смотри!

Начнётся он вот-вот,

веленью звёзд покорен,

перепелиный перелёт

над бесконечным морем.

Туман ползёт подобьем лент.

Не дрейфь!

Разгонит ветер!..

Незабываемый момент –

над птицей в стойке сеттер!..

вот жирный перепел взлетел

всего в каком-то метре.

Похожи очень на прицел

зубцы горы Ай-Петри.

Навскидку! Влёт!

И НЛО

сразить бы с ходу мог!

Как перебитое крыло,

строка роняет слог.

Апорт! Апорт!..

И пёс несёт

подранка, чуть не хныча.

И вновь – навскидку!

Снова – влёт!

В зарю!

В тоску!

В добычу!

Ещё куда? А в этот вид:

в лощине на рассвете,

как красный сеттер, куст дрожит,

почуя свежий ветер.

(Тебе он сниться будет век.

 – Пройдёт! – шепнёшь наивно.

Болезнь проходит, жажда, снег,

а это – неизбывно!

 Ты думал: ты – стрелок?

Ан, нет!

Жизнь – ох, какая сводня!

За всё придётся дать ответ…

О, только б не сегодня!..)

…Ковыль поёт, растут грибы,

верстаются газеты.

Ах, все под Богом! У судьбы

на всё свои ответы.

Открыто небо!

Птицам – в путь!

Так испокон ведётся.

Когда ещё им отдохнуть

во мгле ночной придётся?

На сейнер падают пластом

с мольбою в птичьем взоре.

Их столько гибнет

в штормовом

бесчинствующем море.

Но – это после.

Это – вздор.

как друг мой вскользь заметил…

И радует счастливый взор

над птицей в стойке сеттер…

---

Эти убывающие дни

                                    С.

 

Эти убывающие дни,

эта  их растерянность и стылость,  

возрасту печальному сродни,

где уже всё лучшее случилось.

 

Всё мы знаем. Посуди сама,

дни короче с каждым днём в округе:

впереди постылая зима,

как всегда, неясная на юге.

 

Море посуровело, штормит,

 парковая роща поредела,

 в парапет накат, как динамит,

 бухает, взрываясь то и дело.

---

Пока валялся он в отрубе

Могу я рассказать подробно,

как засадил ему под рёбра

мой апперкот и хуком в челюсть

швырнул на пол, почти не целясь.

Он напросился сам, чесслово,

и это далеко не ново,

когда нахал и забияка

бездумную затеет драку.

Нарвался, да всё вышло боком,

не знал, что я владею боксом,

и грязный мат его ему же

я в глотку засажу потуже…

Пока валялся он в отрубе,

я вызвал «скорую», на дубе

ворона каркала и дёру

я дал, ментов учтя контору.

А после целую неделю

всё совесть мучила: ужели

нельзя было сдержаться? Как

там чувствует себя мой враг?

Он крепким был, настырным, дерзким,

был вызывающим и мерзким,

он сам напрашивался сдуру,

как гостарбайтер на халтуру…

Ведь я предчувствовал, что он

обидой некою сражён.

То ль предал друг, то ль изменила

любимая с качком-дебилом.

И он на драку нарывался,

чтоб ком обиды рассосался?

Не знаю. Этак или так?

С тех пор я враг стихийных драк…

 

16-11-2016

---

Такая порода

                                               

                                                О. П.-С.

 

                                      Горбатого могила исправит

                                                                                посл.

                                                     

Есть такая порода людей –
всё им мало,
                и зависть их гложет,
и от этой напасти не может
их спасти ни герой, ни злодей.
Гены, что ли, такие у них?
При рождении ль их уронили?
И бессилен пока что здесь псих-
о-терапевт самый модный, – бессилен!
Не горбаты –
                а некуда деться,
нет, не кривы –
                  а всё же, гляди,
души их исковерканы с детства
и недоброе сердце в груди.
Прочь от них!
Но сырая земля
всех приемлет и прячет их порчу.
И поэтому землю не зря
то корёжит, родную, то корчит.

---

И ей за это мой поклон!

                                                                    С.Е.

 

Полупрозрачная луна висит над Ялтой в полдень жаркий,

сжигает солнце травостой, и порыжел покатый склон.

В моей запутанной судьбе мне жизнь не делала подарков,

за исключением тебя, за что нижайший ей поклон.

 

А в скверах ялтинских вовсю цветут магнолии и розы,

и бьются волны день за днём в скалистый санаторный мыс;

я был уверен, что стихи намного выше пресной прозы,

да, выше, но без прозы жизнь теряет суть и даже смысл.

 

Когда мы встретились с тобой на диком пляже, ты сказала:

– Какой остряк! Да не робей! Знакомься с девушкой смелей!..

И стали лучшей парой мы на танцах летнего курзала,

и звёзды освещали нам укромные места аллей.

 

С тех пор прошёл не век, так жизнь; крутило время нас и мяло;

мелькнул с десяток городов, названья нескольких морей,

судьба запутанной была и дров немало наломала,

но, так или иначе, ты – всегда была в судьбе моей.

 

Встречались, расходились, вновь встречались, расходились, было

так понакручено в судьбе, что и сейчас не разберусь,

но  чтобы ни было тогда, сейчас я знаю, ты любила

меня всегда, а я тебя всегда любил, поверь,  клянусь!

 

Твоя любовь меня спасла не раз, не два, я это знаю,

бывает так невыносим порою чёрной этот мир,

когда и смерть меня нашла, то пуля выпала сквозная,

сквозная рана, говорю, остался шрам, как сувенир.

 

Сменило время имидж свой, снуют повсюду иномарки,

порой вело себя оно, как у Крылова в лавке слон.

В моей запутанной судьбе мне жизнь не делала подарков,

за исключением тебя, и ей за это мой поклон…

 

 

 

---

Нетленный свет

                                                          С.

 

Луна скользит средь кипарисов – не выше крыш;

над морем плещутся зарницы – видать, гроза;

а ты печально на балконе со мной стоишь

и лунным светом окаянным полны глаза.

 

Над Ялтой ночь созвездий атлас открыла всем,

блуждает спутник средь звёзд броженья, как бомж в глуши,

да контур чёртовой высотки закрыл совсем

кусочек неба, горный профиль,  ландшафт  души.

 

И грустно птица ночная кличет в густом саду,

судьба, наверно, имеет тоже свой ритм и лад,

мы в високосном с тобой расстались тогда году,

а год окончился – помирились: такой расклад.

 

Ты вновь расстроишься, подумав, что этот край

любить труднее всё, слабеет и гаснет пыл,

а ведь его лепил Творец как некий рай,

да, видно, козни Он сатаны учесть забыл.

 

Сменился строй, и неба нынче всё меньше в нём;

сменился век, да разменяли в нём ложь на ложь;

и если мы с тобой порою ещё поём,

то песнь, известно, не задушишь и не убьёшь.

 

За сквером тёмным тревожит душу ночной прибой,

ночная птица кричит, а это – недобрый знак,

мы в високосном году расстались тогда с тобой,

мы помирились, и всё же что-то уже не так.

 

Луна исчезла среди кварталов городских,

зарницы стихли, да, постоянства в сём мире нет,

и лишь глаза твои, да этот печальный стих

ещё хранят пока нетленный тот лунный свет

 

---

С видом на море

  

Как мухи на зеркале, лодки рыбацкие в море.

Ставридка клюёт! Не морочьте меня чепухой!

Хотите, поведаю сотни забавных историй

о наших рыбалках (под чарочку с доброй ухой!).

 

Дымит костерок, котелок закипает, лаврушка

с петрушкой так пахнут, что хочется крикнуть: «Налей!»…

О, пушкинской кружке подходит рифмёшка «пирушка»,

и сердцу действительно станет сейчас веселей.

 

Зубцами Ай-Петри наш край знаменит, и на них-то

атаки ведут альпинисты – воители гор;

за кедром ливанским сибирская высится пихта

а дальше секвойя гигантская радует взор.

 

Дворцовые парки прославили Крым повсеместно

и каждый мой стих я ему как осанну творю,

в подобном краю жить почётно и каждому лестно,

особенно, если родился ты в этом раю.

 

Особенно, если с друзьями ты после рыбалки

затеял ушицу и солнечен день, как весной;

о чём-то журчит еле слышно ручей в тёмной балке

и пахнет на нашем пригорке подстилкой лесной.

 

Как мухи на зеркале, в море рыбацкие лодки,

жирком вся покрыта ставридка об этой поре,

декабрьский денёк хоть и солнечный, всё же короткий,

и к берегу лодки спешат по вечерней заре.

 

Костёр догорает, дымком пропиталась ушица,

под кронами сосен темней и темней небосвод,

и гордая чайка – типично приморская птица,

парит одиноко над зеркалом меркнущих вод…

 

 

 

 

 

---

Октябрь. Поют сверчки.

 Октябрь. Поют сверчки. Бомбят каштаны крышу.

 Срываются порывы ветра с горных круч.

 Накат береговой я на балконе слышу

 и вижу, как луна крадётся между туч.

 

Сосед-грибник вчера принёс груздей лукошко,

посетовал, что нет маслят вокруг,

я всё-таки ему завидую немножко,

я знаю толк в грибах, да нынче недосуг.

 

 Тепло. На пляже днём купальщиков хватает.

 Сияют блики солнца в глади вод.

 Когда же горизонт в туманной дымке тает,

 мне кажется, что в небе теплоход плывёт.

 

 Мне кажется давно, что нас готовит осень

 к потерям и трудам нелёгким невзначай:

 и сочный молочай на глинистом откосе,

 и на кремнистом скосе татар-чай.

 

Шиповника кусты в плодах краснеют спелых,

собрали урожай мы с виноградных лоз,

а где-то снег идёт в ненашинских пределах,

морозы по стране гуляют уж всерьёз.

 

 Кармин и охра всё сильней царят в природе,

 изделья паучков изысканней парчи,

 и лёгкая печаль уже ко мне приходит

 почти что каждый день без видимых причин.

 

 Я слушаю сверчков, каштанов грохот дробный,

 рифмую мысли я связующую нить,

 я описать хочу дотошно и подробно

 всю прелесть октября в Крыму, чтоб не забыть.

 

 Всё это потому, что чувствую за кадром

 непрочность бытия, и мне ль того не знать,

 что скоро полинять сиреневым закатам,

 малиновым рассветам полинять.

 

 Недаром серый цвет, мышиный, камуфляжный,

 как замечаю с некоторых пор,

 стал чаще наползать на наш песочек пляжный,

 лишь солнце завернёт за Ай-Тодор…

 

 

---

Когда поднимает волну гулевую норд-ост

  

Когда поднимает волну гулевую норд-ост –

тревожно душе в ожидании свежего слова;

чтоб нравиться музе – не очень существенен рост,

да вспомним хоть Пушкина или, к примеру, Рубцова.

  

Но я не о том: я о море пою штормовом,

о вольной стихии, которой (не стыдно!) молись ты!

Стоит возле мыса наката торжественный гром

и волны кипят, разбиваясь о берег скалистый.

 

И сейнер, взмывая на встречной волне, тут же вниз

срывается, падает, чтоб появиться вновь вскоре,

и бывший Эвксинский Понт стал уже Кара-Дениз

и чёрные волны бегут в полоумном просторе.

 

И толпы барашков несутся, как будто с ума

сошли, я пытаюсь найти, но для них антитез нет,

и сейнер, что тот поплавок, то возникнет корма,

то нос из пучины всплывёт, и опять в ней исчезнет.

 

Как ёкает сердце при виде кульбитов таких!

Как молится истово, словно во здравье больного!

И, морю под стать, беспокойно вздымается стих

и падает, морю под стать, чтобы выдохнуть слово.

 

А всех-то и дел, что задул, свирепея, норд-ост,

мне душу тревожа, грозя потрясеньем астральным;

чтоб нравиться музе – не важен существенно рост,

а важен талант, не боящийся стать гениальным.

 

Но это от Бога! А Бог, он не фраер, поверь,

я новых штрихов в этой теме, увы, не открою:

бросается вал, разъярённый и страшный, как зверь,

и вслед убегает таким же другим за кормою.

 

И вот уже в дымке Гурзуф, Аю-Даг, Партенит.

О, муза, откликнись! Услышу ли добрую весть я!..

И волны у Ялты взрываются, как динамит,

взмывая под небо, чтоб смыть золотые созвездья…

 

13-10-2011 – 13-10- 2016…

 

---

Здесь эллинов шумели города

                                    

«Жигуль» в пыли, окна –  не приоткрыть.

Лохматит ветер туч далёких гриву.

Поэтому понятна наша прыть

и наше устремление к заливу.

 

Везде одно и то же: Тарханкут

иль степь в Керчи (пейзажи видел те ж я!).

Но сами выбирали мы маршрут,

забраковав уют Южнобережья.

 

Мы правы. Не залапан только здесь

любимый Крым, – волн изумляет пряжа.

Здесь нуворишей покидает спесь

на золотых песках безлюдных пляжей.

 

Здесь мир подводный не затуркан, как

на Южном берегу – толпа рукаста! –

здесь камбала-калкан и сам лаврак

встречаются  в заливах тихих часто.

 

А в бухтах голубых среди медуз

плывут кефали стаей без утайки,

и чайки, так похожие на муз,

летят за сухогрузами, всезнайки.

 

Мы, ялтинцы, из Ялты рвёмся. Да,

курортов современных тяжко бремя.

Здесь эллинов шумели города

и скифские набеги помнит время.

 

Кипчакские колодцы солоны,

а валуны зной обволок, что фетром,

и движутся курганы, как слоны,

когда ковыль колышется под ветром.

 

Не зря выносят штормы на песок

осколки амфор, целые фрагменты,

и держат курс дельфины на мысок,

где на раскопах трудятся студенты.

 

Мы с ними пообщаемся потом,

побродим по античным бурым плитам:

о Крыме не один написан том,

но до конца всё так и не открыт он…

 

---

Солнечный воздух

                                    

Солнечный воздух целебен и ярок,

да очень крут здесь подъём на Парнас;

в томике жизни так много помарок

и опечаток: редактор – не ас.

Море зато – как награда поэту!

Сотни эпитетов! Каждый – не ложь!

Хоть улетай на любую планету –

Чёрного моря ты там не найдёшь.

Впрочем, отвлёкся. О томике жизни

что рассказать? – не листок из меню!

Не изменял ни семье, ни Отчизне

и – в чём уверен я! – не изменю.

Нет, не слова, – это чувствую сердцем,

зрение сердца не сбить темноте.

Крымскость мою не понять иноверцам,

тьфу, иноземцам! – корни не те.

Мыс Ай-Тодор серебрист на закате,

ветер порвал горизонта струну,

в пенистом море прогулочный катер

движется к Ялте, тараня волну.

Так вот и я против жизненных сбоев

к цели иду, подминая года,

и оставляю, заметь, за собою

право последнего слова всегда.

Путь мой извилист и, точно, – не краток,

и без сестры мой с рожденья талант,

в томике жизни полно опечаток,

видно, редактор и впрямь дилетант.

Что из того? Я и сам не подарок,

сам от помарок – с больной головой;

солнечный воздух целебен и ярок,

и на него уповать не впервой!

Да, не впервой, говорю, что типично,

так же, как в море и бриз, и волна,

я и пишу лишь о том, что я лично

сам испытал, в чём уверен сполна…

 

---

Снобы

                                                                                

Опустели поля, захирели вконец огороды,

а в искусстве зоилов и снобов, как сена в стогу.

Неприятен снобизм у людей невысокой породы,

самомнение их и апломб – передать не смогу.

 

И всегда наверху, как и всякой положено пене,

легковесной, но пышной, смываемой, впрочем, всегда.

Изрекают лишь истины в самом последнем колене,

скорбно губки поджав, прямо в душу плюют: «Е-рун-да!».

 

С важным видом они намекают, что, мол, не дано вам

потрясти их, что здесь, мол, у вас не на месте тире,

от стихов и картин переходят с апломбом к обновам,

мол, позиции сдал всем известный в верхах кутюрье.

 

Намекают, что знают интимные тайны кумиров,

что творенья великих, по сути, мог сделать любой;

я при них почему-то всегда вспоминаю вампиров,

насосавшихся крови их жертв и довольных собой.

 

 Всё советы дают, мол, вот так надо делать и этак,

 самомненье такое, что могут посеять и страх,

 или смотрят с холодною миной резных статуэток,

 с выраженьем презрения в насторожённых  глазах.

 

Всё ведь знают они, а что создали сами – неясно,

и глаза их горят, как болотные, право, огни.

С ними долго общаться, я вас уверяю, опасно,

потому что всегда убедительны очень они.

 

А проверишь, и смуту в душе успокоишь не скоро,

так страдают пилоты, когда ненадёжно шасси;

возле этих людей мне всегда не хватает простора,

так их мир ограничен всезнанием, Боже, спаси…

 

 

---

Как говорила Юнна Мориц

 

В Москву! В Москву!.. А мани-мани?

Где «бабки» взять? Я не пойму!

Водились лишние в кармане б,

то и вопи: в Москву! В Москву!..

Не чеховское время ныне,

хоть в каждом веке бед –

свой воз:

то власть на всю «капусту» кинет,

то на зарплату кинет босс.

Доперестраивались!

Здрасьте!

Житьё ворюгам да бл…м!

Кто нагл и хваток – рвутся к власти,

как вепри в зиму к желудям.

В Москву! В Москву!..

Всё! Отмотались!

Нет «бабок»! А пашу, как вол!

Вернись сейчас товарищ Сталин –

и он руками бы развёл.

Что изменил бы властный горец,

коль правят лохи, беды для?

Как говорила Юнна Мориц,

не те рулилы у руля!

Быть может, лгу? Не так коряво?

Но мысль её, клянусь огнём!

Мы эту мысль имеем право

и ночью повторять, и днём.

Жизнь проплясала, как горилла,

А вдуматься, так что за «жись»?

Как та же Юнна говорила,

«еб…сь, спивались и дрались».

В Москву! В Москву!..

Порою лунной

и мы мечты свои пасли,

о чём сказала Мориц Юнна:

«и чушь прекрасную несли…».

 

 

 

 

---

Под радугой пройти б

                                              Кто пройдёт под радугой –

                                              будет во всём счастлив.

                                                                            Народная примета

 

 Под радугой-дугой

 пройти б, – о, Божья милость! –

 могла бы стать другой

 судьба, да не случилось

 

 Чуть-чуть бы повезло,

 чуть-чуть покрепче б нервы,

 и я, врагам назло,

 мог стать бы самым первым.

 

 О радуга-дуга,

 как свод твой яркий светел!

 Не распознал врага

 и друга – не заметил.

 

А записных льстецов

отметил бы я метой,

да не найти концов

в сети паучьей этой.

 

 Луч в сотни киловатт

 сквозь тучи рвётся к маю,

 кто прав, кто виноват –

 не сразу понимаю.

 

Всегда найдётся тот,

кто в этой жизни в силе,

вот не было забот,

да с ним и привалили.

 

 Под радугой пройти б,

 пройти бы свод летучий,

 сияет солнца нимб

 и тут же гаснет в тучах.

 

 А первый летний дождь

 явился, как приснился;

 толпой развенчан вождь,

 да новый появился.

 

 В стране то стон, то всхлип,

 то бросит в жар, то стыло.

 Под радугой пройти б,

 пройти б, чтобы фартило!..

 

---

Сентябрьское небо

                                     

Скибкой дыни луна украшает сентябрьское небо,

звёзд мерцанье над городом думы уносит в астрал,

написать бы   т а к о е, да так, чтоб поверила мне бы

даже ты, о которой я столько вранья написал.

 

Написать бы  т а к о е…  Да всё уже сказано в мире,

и тоскует о чуде, возникшая в полночь строка,

на созвездьях далёких, на какой-нибудь там Альтаире

есть, наверное, что-то, что нам неизвестно пока.

 

Но не будем о грустном…  К рассвету все звёзды погасли,

бриз морской пробежал, чтоб коснуться нас, тысячи миль,

и зависит земля эта разве, ответь, не от нас ли,

и зависим, скажи, от земли этой светлой не мы ль?

 

Из-за горной гряды солнце вышло в сентябрьское небо,

кипарисы стройны, всюду вижу их возле дорог,

и на этой земле я счастливым бы не был нигде бы,

потому что с тобой только здесь повстречаться я мог.

 

Потому что не зря нас свела здесь судьба, – или что там? –

потому что недаром нас помнят во многих дворах,

и промчались деньки табунком жеребячьим намётом

по плато, по яйле и рассеялись в Крымских горах.

 

Но не будем о грустном… Барашки бегут к горизонту.

Над Ай-Петри висит облаков Золотое руно.

Я стихи посвящал и тебе, и Эвксинскому Понту,

потому что любить  вас мне свыше, я верю, дано.

 

Скоро листья начнут и желтеть, и лежать вдоль обочин,

с гор туман поползёт, подбираясь к заливу, как тать,

потому что уже журавли, как бы так, между прочим,

собираются в стаи и учатся в клиньях летать…

 

27-09-2016

 

---

За мидиями

Что за характер вспыльчивый,

то вместе мы, то врозь,

иди тропой ковыльчивой

за мной, и спорить брось!

 

На ржавых сваях мидии,

шуршит у ног волна,

я обращусь к Фемиде и

рассудит нас она.

 

Причал давно заброшенный,

баркас дырявый, плед,

одна ты мне, хорошая,

нужна, как божий свет.

 

На сплетни плюнь! То происки

соперниц, мнится мне,

туманом так порой мыски

закрыты по весне..

 

Наговорила колкостей,

и как не надоест;

да не был в самоволке с ней

на танцах, вот те крест!

 

Случайно просто встретились,

смотрю, стоит одна,

про это знает ветер лишь

да полная луна.

 

Я о тебе всё думаю,

и думаю – любя,

и я молю звезду мою,

чтоб берегла тебя.

 

Поменьше б сплетням верила,

от них темно и днём;

давай-ка прямо с берега

под сваи поднырнём!

 

О, как здесь тесно мидиям,

фильтруют даже стих:

и подарю Фемиде я –

за примиренье! – их…

 

---

Краб

 

 

Восходит луна и пленяет... и ты её раб,

ты пишешь стихи, потому что душе это нужно:

на камень прибрежный у пляжа вскарабкался краб

и думает думу под этой луною жемчужной.

 

Тебя осеняет, что краб, видно, тоже поэт,

что души питают ночные небесные токи,

и льётся Селены на мир, всех чарующий, свет,

и лунные рифмы торопятся в светлые строки...

 

25-09-2016

 

-:)))

 

---

Так приятно смотреть на идущие в море суда

                                   

                                                       

      Так шумело внизу, когда ещё тут не было ни Ялты,

                          ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так

                           же равнодушно и глухо, когда нас не будет.

                                                                                  А.П. Чехов

 

Ореанда. Вдоль берега ходят дельфины, и мы

восхищаемся ими. Вершина Ай-Петри – в тумане.

Новой церкви священник хлебнул и сумы, и тюрьмы,

и поэтому верят ему, как себе, прихожане.

Земляничник библейский растёт среди скал на горе

Ай-Никола, ветвищи – сплетенье удавов и арок.

Лезть на скалы охотников мало по этой поре,

потому что январь для туристов в Крыму – не подарок.

Мы с подружкой моей обожаем все эти места,

и на Царской тропе нашей встречи отмечена дата.

На Крестовой горе вбиты кольца пониже креста,

чтоб причаливать лодки, здесь море плескалось когда-то…

 

Стало пасмурно, тучи сгустились, пора и домой,

подались к Ай-Тодору дельфины с дельфиньей сноровкой:

на крутых серпантинах «Жигуль» несдающийся мой

иномарку, играя, обходит, как божью коровку.

 

Мы из Ялты своей скоро снова приедем сюда,

тянет душу на волю, ей в городе тесно, что в клетке.

Так приятно смотреть на идущие в море суда,

и вдруг вспомнить, что Чехов бывал в этой самой беседке.

Он её описал в знаменитом рассказе, он здесь

был не раз, его образ всегда в месте этом витает;

в небе сером ещё горизонт растворился не весь,

и его штрихпунктирная линия в сумерках тает.

Я могу этой темы подолгу раскручивать нить,

для меня, безусловно, А. Чехов – писатель из первых,

да и с новым священником надо бы поговорить

о душе, об Отчизне, он многое знает, наверно…

 

 

---

Я люблю послушать полночь на балконе

  

                                                              О.И.

 

Я люблю послушать полночь на балконе, –

эхо музыки, качание ветвей;

притворюсь неуязвимым в жизни, о не

верь никак неуязвимости моей.

 

В лунном свете перламутровые тучки

проплывают, сколько ветер ни крути,

копошатся, словно мушки на липучке,

звёзды маленькие Млечного пути.

 

В Городском саду кричит ночная птица,

сыч, наверное –   о чём его печаль? –

мне уже, как раньше, с ходу, не влюбиться,

не влюбиться, говорю, а очень жаль.

 

Это полночь. И журчит речонка тихо.

И прибой морской уже за сквером стих.

Мне ясна прошедших дней неразбериха

и смешна моя растерянность от них.

 

Я люблю послушать полночь на балконе,

О тебе подумать.

                          Как ты там?

                                              Держись!

Ты забыть меня, конечно вправе, о не

забывай меня, и так достала жизнь.

 

Жизнь достала!

                        Крах иллюзий!

                                                  Ступор!

                                                              Кризис!

Да не всем-то и в убыток страсти те.

В храме Невского священник в новой ризе

из парчи. Дела, видать, на высоте.

 

Да шучу, шучу! Уж больно надоел он

на экране телевизора. Герой!

А луна своё сиятельное дело

прекращает, исчезая за горой.

 

И плывут в саду сверчков сентябрьских трели,

и светлеть стал на востоке горизонт…

Поэтесса наша снова в Коктебеле

пролетела, всё не влезет в их бомонд.

 

Я люблю послушать полночь на балконе.

О тебе подумать.

                          Вспомнить лунность глаз.

Соломон сказал, что всё проходит, о не

верь ему, иначе не было бы нас…

 

---

Жалит круче осы

Вышел во двор, так сплюнь,
в пекло ступая дня,
зажарит живьём июнь
тебя, его и меня.
Ни тучки. Асфальт. Жара.
Схлынул восторг? Не ной!
В небе от солнца дыра,
хлещет оттуда зной.
В мареве тонет мыс,
чаек натужен крик
розовый барбарис
лёг на бордюр, поник.
Этот июнь – бандит,
плавится Куш-Кая,
у раскалённых плит
трескаются края.
Море – вот где Эдем,
блёклая даль – как мел,
испепелённых тем
я ещё не имел.
Вот и бежим на пляж
из-под лучистых пик!
Веерных пальм плюмаж,
даже и тот, поник.
С хода – под воду! Уф!
  Кланяйся, жизнь, воде!
Ялта, Мисхор, Гурзуф –

разницы нет нигде!

Лето. Смотри не сглазь!

Жалит круче осы!

И не спасает мазь

от волдырей носы

Скоро придёт июль,
ну и хлебнём же там! –
пчёлы с жужжаньем пуль
мимо летят – к цветам.
 

---

Сосед

                    

Ну, кто же думал, что смерть страны – изнутри;

не видя дали, свой только лелеял двор я;

и нас, ослепших, слепые поводыри

вели к обрыву под песенки забугорья.

 

Сейчас-то что? –   поезд, как говорят, ушёл,

остались распри, ком недоверия, боль утраты,

в фаворе юмор, да – стыд наш и боль! –  футбол,

да вера в лучшее – этим всегда богаты.

 

В сиянии лунном созвездия блёкнут вмиг;

пришёл сосед, поиграть приглашает в нарды.

Я, написавший с десяток никчёмных книг,

вдруг стал ценить их – за тайную горечь правды.

 

А правды горькой на свете полным-полно,

и что ни скажи в ней, будет она неполной.

Как ветер кроны качает глухой волной!

Как ночь за оконным крестом, что аквариум – безмолвна!

 

О, кто ж ты, о нынешней жизни, что так мечтал?

О, кто ж те, кто, молча, позволили всё порушить?

И прежних идолов скинув, на пьедестал

поставили идолов новых, ничуть не лучших?

 

Недаром гарью затянут закат порой,

не зря не видно цветения майских вишен;

бандит отпетый становится нацгерой,

когда страны элита из нуворишей.

 

Ну что ж, пойдем, поиграем, раз просишь, сосед.

Ты сам-то из Азии? Или откуда с Востока?

Смотри, кипарис в лунном свете, как минарет,

и нарды уместней, чем карты, клянусь Пророком…

 

 

 

 

---

Я тебя полюбил

                                                               

                                                                  С.Е.

 

Я тебя полюбил, коль не с первого взгляда, то сразу,

словно был в темноте, и вдруг вспыхнул спасительный свет;

это позже скажу: я любовь подхватил, как заразу,

потому ею болен прекрасно уже много лет.

 

А когда полюбил, в новом свете весь мир я увидел,

и дороги мои, попетляв, устремилися ввысь,

и сошлись параллельные, начав свой путь при Эвклиде,

и вот только сейчас, на любви нашей, пересеклись.

 

Я тебя полюбил, коль не с первого взгляда, то с лёта,

дни крылатыми стали, не стало бездарных ночей,

с окруженья фальшивого сразу сползла  позолота,

и увидел я мир в новом свете, и был он – честней.

 

Вот хотел рассказать обо всём, да ведь разве расскажешь,

если жизнь то болото и грязь, то высокий полёт,

видел кто кочегара в работе без копоти, сажи

на руках и лице, тот, наверное, это поймёт.

 

Я тебя полюбил, коль не с первого взгляда, то тотчас

и с любовью моею вдруг стал мне доступен Парнас;

в бездне неба луна появилась янтарною точкой,

чтобы звёзд многоточья уже не влияли на нас.

 

Порнография, секс, эротичность – всё это вторично,

как какой-то за гранью, опасный для жизни, экстрим,

потому что любовь к тебе стала явлением личным

и настолько интимным, ну, словом, твоим и моим.

 

Я тебя полюбил, коль не с первого взгляда, то мигом,

ты мне призом была, как Ясону в скитаньях Руно,

твой божественный образ искал я годами по книгам,

а нашёл его рядом в мгновенье  (как вспышка!) одно.

 

Я с тобою познал рай и ад, что тождественно счастью,

ты несла мне покой, как движенье могучей реки:

только ты надо мной обладаешь волшебною властью,

от которой все беды (чесслово!) смешны и легки!

 

Я тебя полюбил, коль не с первого взгляда, то с ходу,

это было шаманству иль магии светлой сродни,

и плевать мне на беды, наветы, на злую погоду,

потому что с тобой не имеют значенья они…

 

---

На краешке стыда

Сейчас (иль никогда!)

уймём любовный голод,

пока ты молода,

пока я тоже молод!

 

Недаром нам любви

желают, потакая,

такая селяви

и дежа вю такая!

 

Над морем облака
скользят довольно мило;

я не любил пока,

ты тоже не любила.

 

Но тянет нас с тобой

друг к другу всё сильнее.

Как буйствует прибой!

Как небо всё синее!

 

Желанный грех – не грех,

то ты мягка, то строже.

Как твой волнует смех!

Улыбка как тревожит!

 

А время не на нас

работает приватно:

не отвести от глаз

глаз, что тут непонятно?

 

А старшая сестра

вкруг нас, как пчёлка, вьётся,

в посадке у костра,

мне подмигнув, смеётся.

 

Шепчу я: «I love you! »,

краснею, заикаюсь.

Я так тебя люблю!

Скрыть это не пытаюсь!

 

На краешке стыда,

отринув душный город,

сейчас (иль никогда!)

уймём любовный голод!

 

РАСЦВЁЛ   ТАТАР-ЧАЙ

Расцвёл татар-чай,

и к чёрту раздумья:

влюбись невзначай,

люби до безумья!

 

Чабрец и полынь,

кузнечики в раже;

немного остынь,

не перегорать же!

 

О, это плато

на краешке лета!

Я тоже про то –

о чём все поэты!

 

А хвойный бальзам,  

а мальчик-подпасок!

И больно глазам

от света и красок!

 

Изысканна вязь

в кустах паутины,

дала ты, смеясь,

лекарство от сплина.

 

Над Ялтой яйла

давно нас манила;

смеясь, ты дала

мне веру и силу.

 

Я снова влюблён,

лежим в татар-чае,

и это не сон,

не сон, отвечаю!..

 

---

К морю! Скорее к морю!

 

Не распсихуюсь, не выматерюсь, не опозорюсь,

слабость не выкажу, местью в сердцах грозя:

что же неудержимо так тянет к родному морю,

пусть поштормит, побуйствует, – сдерживать гнев нельзя!

Смотришь, и оклемаюсь, чего уж там, не впервые

пить от друзей-товарищей подлых предательств яд.

По аллергичному небу шествуют кучевые

вдаль облака, не торопятся или, вообще, стоят.

Не ожидал, не думал, тем оно и больнее,

столько в душе скопилось боли – просто слои! –

по, опустевшей сразу, ветром продутой аллее,

пьяненький бомж, шатаясь, тащит пакеты свои.

Ком, подступивший к горлу, лучше сглотнуть, а то ведь

и задохнёшься, как там боль свою ни таи;

только друзья и могут этакое приготовить,

зельем таким попотчевать могут нас лишь свои.

К морю! Скорее к морю!

                                             Море хитрить не станет.

Море с тобой на равных, Море всегда с тобой.

Дальние горизонты, ближний мысок – в тумане,

всё, как в душе, и этот – мутный, глухой прибой…

---

Дар Божий

Гроза. Потоп. Мчат реки в море.

Всё шире в море грязи слой.

Но голубеет, как цикорий,

кусочек неба над яйлой.

 

Гроза ушла. Сияет небо.

И солнце продолжает путь.

Все волны бьются в скалы слепо,

стараясь грязь земле вернуть.

 

Слабеет муть в прибрежной зоне,

стихает пенистый прибой,

и на платане в яркой кроне

щебечут птицы вразнобой…

 

А у соседей стихла ссора,

осела истина в вине,

и виноградную опору

прогнули кисти каберне.

 

Душа живёт под стать природе:

упала в грязь, гнетёт недуг,

живого места нету  вроде,

но ожила, воскресла вдруг.

       

И снова, вечная, в мажоре,

впадает от любви в экстаз:

хрустальные глубины моря

вновь завораживают нас.

 

Дар Божий самоочищенья

в спасенье жизни дан, и вот

средь мата вдруг стихотворенье,

как солнышко из тьмы, встаёт…

 

 

---

В портовом баре

 

…Что же, кирнём, коль такая пошла полоса,

бар – не танцульки, тут не с кем, пожалуй, подраться,

а над коктейлем всё вьётся и вьётся оса,

тоже, видать, захандрила от жизни дурацкой.

О! И мадам появилась! – Вы кстати, мадам!

Очи – по форме огромных сверкающих мидий/.

Женщины делятся /юмор!/ «на дам и не дам»,

эта, наверно, из «дам, но не вам», что ж, увидим.

– Я угощаю! Шампанского? Бармен, бокал!

Устриц с лимончиком, если желаете, можно. –

Свой бренди-хунди я в лучших шалманах лакал,

нас удивить уж ничем, говорю, невозможно.

Да и зачем?.. Этот вечер не хуже иных,

хоть и не лучше, но требуют отдыха души:

просто устал я от рыл демагогов свиных,

от политбоссов и их прихлебателей ушлых.

В баре портовом притушены люстры, и свет

матово меркнет, как будто просеян сквозь сито:

в этой стране невозможен хороший поэт,

                            где шулера и кидалы зовутся элитой…

---

Без Неё нельзя!

                                          

К пониманью Крыма приближаюсь снова,

постигаю снова суть его и смысл,

потому что точным стало нынче слово,

потому что мудрой стала нынче мысль.

 

Дань красотам Крыма, вслед за всеми, отдал,

вслед за всеми гнался, их познать спеша:

только тема Крыма у меня не мода,

только тема Крыма – вся моя душа.

 

С мыса Фиолента дует ветер свежий,

сейнер поднимает полный рыбой трал:

я фанат и дока крымских побережий,

в каждой славной бухте плавал и нырял.

 

Мифы Тарханкута, байки Меганома,

пятна на янтарной, словно мёд, луне;

где бы ни бродяжил, я всегда здесь дома,

воздуха вне Крыма не хватает мне.

 

И, когда с Ай-Петри я смотрю на Ялту,

на кварталы, берег, моря купорос,

я горжусь, что всё же точно описал ту

меру восхищенья городом, где рос.

 

Ялта – город детства, Крым – моя Отчизна,

в порт заходят Ялты суперкорабли;

можно бы добавить в тексты лаконизма,

да, боюсь, исчезнет аромат любви.

 

К пониманью Крыма приближаюсь снова,

здесь мои пенаты, здесь моя стезя,

потому что в жизни – Родина основа,

потому что в жизни – без Неё нельзя!

 

 

---

Совсем недавно жил в Крыму Сократ

                                                        Светлой памяти   Анатолия Домбровского

 

                                          Потом, когда они вышли, на набережной

                                  не было ни души, город со своими кипарисами

                                  имел совсем мёртвый вид, но море ещё шумело

                                  и билось о берег…

                                                        А.Чехов. «Дама с собачкой».

 

 Опять дожди. Опять не видно гор.

 Сидит на буне мокрой группа чаек.

 Рубиново-малиновый кагор

 слегка пьянит, и душу облегчает.

 В кафе у моря мест свободных нет,

 а в скверах пусто, и гадая, кто ты? –

 твою улыбку я ловлю в ответ

 на все мои намёки и остроты.

 Когда затихнет дождь и дунет бриз,

 и снова зашумит платана крона,

 ты скажешь, что когда-то Кипарис

 был юношей, отвергшим Аполлона.

 Античных мифов пряный аромат

 присущ Тавриде, стойкий и неброский.

 Совсем недавно жил в Крыму Сократ,

 да, свой Сократ, с фамилией Домбровский.

Он был философ и России друг,

писал он книги, жил, порой, несыто,

когда всё хаотичным стало вдруг,

он видел то, что многим было скрыто.

Я расскажу, как приобщал он нас

 к высотам новым мысли. Слыл он магом –

 ведь каждый покоряет свой Парнас,

 будь Роман-Кошем он иль Чатыр-Дагом…

 Уже листва желтеет и уже

 длинней и чётче гор вечерних тени,

 и больше всё печали на душе

 в предчувствии нелучших изменений.

 Октябрь в Крыму на выдумки горазд:

 он хмурость дней вдруг сменит явным раем,

 и пальцами зубцов закат

                                              гора

 Ай-Петри, словно шёлк, перебирает.

 Наутро мы пойдём с тобой в горсад –

 в горах клубятся тучи, словно вата,

 на тонких паутинках, как десант,

 сквозь осень паучки летят куда-то…

                                                                                                                     

---

Сентябрь. Капустницы порхают

Сентябрь. Капустницы порхают.

И всё ж печаль не утаю.

Над морем облачишки тают,

теряя облачность свою.

Ну, чем не лето?.. Дамы в шортах.

В приморском скверике комфорт.

И белый лайнер в створе порта

за «лоцманом» вползает в порт.

Недаром Бархатным сезоном

зовётся время… Между тем,

цветы пылают по газонам,

бал предвещая хризантем.

На пляже отдыхайки так же

кайфуют.… Распаляя взгляд,

там девы в юном эпатаже

нагими грудками форсят.

Соски так аппетитны, сладки,

так стать волнует сих наяд;

а по стране уже осадки

в прогнозах каждый день пестрят.

Загаром ялтинским не диво

блеснуть на рынке, в казино;

до лампочки нам всем Мальдивы,

Анталия, Багамы, но

уже сентябрь, и дни короче.

Забрали ВУЗы молодёжь.

И олимпийских благ, как в Сочи,

зимою в Ялте не найдёшь.

Захмарятся в предзимье горы,

дожди посыплятся с высот,

и обезлюдевший мой город

иною жизнью заживёт.

Сейчас же зеленеют кручи

и безмятежна моря даль…

И всё ж в преддверии нелучших

всех перемен, в душе – печаль…

 

08-08-2016

 

---

Речка Водопадная

                                                

Тихо речка Водопадная журчит,

отжурчали с нею лучшие года,

этот город ну ни в чём не нарочит

и таким пускай останется всегда.

По-над речкою каштаны здесь цвели,

у платанов был изысканный наряд;

ходят чайки возле устья на мели,

пьют водичку и над морем вновь парят.

Как любил я посидеть у Боткин-стрит

в сквере маленьком, где рядом домик твой,

купа каменных дубов в глазах стоит

до сих пор с вечнозеленою листвой.

Но деревьям вековым пришёл конец,

против власти не попрёшь – у ей печать! –

посмотреть с фасада – истинно дворец! –

вырос Центр торговый – денежки качать!

Кто хозяин? Депутат, твердят, крутой,

все лазейки – для него – и все пути.

Этот город был любовью и мечтой,

этот город стал чужим, как ни крути.

Ялту тоже погубил «Троянский конь»,

он под Набережной скрыт, коллектор тот.

Козырьком приставлю я ко лбу ладонь,

чтобы лучше рассмотреть тот хитрый год.

Реконструкция, мол, центра, мол, прогресс,

гроссколлектор – вот Данайские дары,

и ворвался в Ялту нуворишей бес,

влез и в парки он, и в наши влез дворы.

О, стройбандам он сигналом стал, – мол, старт! –

архитектор тут как тут, гуляет, лих.

Власть имущие скрывают много карт,

потому что все краплёные у них.

То и счастье, что речонка всё журчит,

говорок её всё слушает прибой.

Этот город ну ни в чём не нарочит,

да не все к нему с открытою душой…

 

---

Пусть завтра будет нашей головушке "бо-бо"!

  

Янтарной долькой дыни ущербная луна

повисла над кварталом, скользя за город к яру.

Наверно, завтра встанем с большого бодуна,

сейчас же на балконе мы пьём с пивком водяру.

 

И нам никто не нужен, нам хорошо одним,

мы снова ощутили родство родных сердец:

как блудный сын, вернулся в Россиюшку наш Крым

и ты, мой друг давнишний, приехал, наконец.

 

А помнишь?.. Всё ты помнишь! Того забыть нельзя,

что вытворяла юность, где каждый был – герой!

Мы всё делили честно, как верные друзья,

хоть власть имущим это не нравилось порой.

 

От вяленых ставридок, таких же окуньков,

не оторваться, закусь, ну блеск, как ни крути:

мы пьём за мир, за дружбу, за то, чтоб мудаков

поменьше в нашей жизни встречалось на пути.

 

За матушку Россию, за наш любимый Крым,

за девушек чудесных и даже – за футбол,

а под моим балконом, где мы с тобой сидим,

созрел инжир турецкий и просится на стол.

 

Луны янтарной долька уже нам не видна,

зашла за мыс и скрылась, у, полуночный тать! –

что ж, по последней, что ли, но только пей до дна,

таких мгновений в жизни – по пальцам сосчитать.

 

Пусть завтра будет нашим головушкам бо-бо,

пусть будет бухта тускло мерцать, что та эмаль,

ведь мы, считай, полжизни не виделись с тобой,

за встречу с другом детства и поболеть не жаль

 

01-08-2016

 

---

Разве этого мало!

Чтобы друга иметь, надо честно уметь дружить,

надо верить в судьбу под мерцаньем дороги Млечной:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

потому эта жизнь на планете Земля – бесконечна.

 

Пусть нас хлещут дожди, пусть снега будут яро пуржить,

пусть мы в спорах охрипнем, путь даже падём на колени:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

и оставить планету свою для других поколений.

 

Нам Селены лучи будут в парках весной ворожить,

будут Чёрное море и озеро Рица искриться:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

мы приходим на свет, чтоб не дать ему в тьме раствориться.

 

Что успеть не сумели, не стоит об этом тужить,

все проблемы решить, даже думать об этом нелепо:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

чтоб не войны оставить другим, а спокойное небо.

 

Надо родиной малой, своею родной, дорожить,

свой куток обжитой берегут даже божии слизни:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

мы приходим на свет, потому что синоним он жизни.

 

Пусть от мнимых успехов нам головы может вскружить,

пусть хожу я пешком, пусть он катится в кабриолете:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

как завещано Богом, который един в этом свете.

 

Если всё, что сказал я, в короткую фразу сложить,

хоть она тривиальною кажется в облике сером:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

чтоб трудиться, влюбляться и жить, и другим быть примером.

 

Если что-то иное ты можешь сейчас предложить,

что ж, давай, предлагай, не в диковинку мне словопренья:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

отклонения есть, но на то они и отклоненья.

 

Появившись на Свет, надо Свету всегда и служить,

быть нежнее пушинки, быть крепче, коль надо, металла:

мы приходим на Свет, чтоб трудиться, влюбляться и жить,

чтоб трудиться, влюбляться и жить…

Разве этого мало!

 

01-09-2016

 

 

 

---

Только лето закончилось

В море свежих барашков прибавилось,

заштормило, но знаем и то,

что девиз Соломона иль правило –

«Всё пройдёт!» –   не оспорит никто.

 

И лоза с гроздью тяжкою свесилась

с крыши нашей у всех на виду,

где порхают капустницы весело,

как ни в чем не бывало, в саду.

 

Только лето закончилось. В Лету

август прянул, как сом на блесну..

Закурю с ободком сигарету,

коньячишка в  стопарик плесну.

 

Погрущу. Почитаю стишата.

Пару строк заучу наизусть.

Обольюсь под окном из ушата,

чтоб прогнать окончательно грусть.

 

И пойду на веранду, послушать,

как поют вдохновенно сверчки,

и как падают спелые груши

на траву, где живут светлячки…

 

31-08-2016

 

---

""Анжела"

Александру Шведову - организатору литконкурса "Третий лишний"

  

Артек. Июль. Зря слов не трать!

Всё клёво, если на поверку.

У Грека нос орлу под стать,

и держит он его по ветру.

 

Анжела стряпает уху,

в порту нас ждёт анжелин «виллис»,

роман давно наш на слуху

и не понять, как засветились.

 

Грек, знаю, он болтать не станет,

он – кэп, любитель радиол,

к тому же, сам он шашни с Таней

от грековой жены завёл.

 

Следит за нами Аю-Даг,

чтоб не теряли фарт и тонус;

над мачтой чаячий аншлаг –

кричат, несутся, вьются, стонут.

 

Всё ближе порт, и то и дело

взлетает яхта «на гора!»,

её названием – «АНЖЕЛА» –

Анжела оччченно горда.

 

Уха готова. Ветер стих.

Просохли плавки все и майки.

Я посвятил «Анжеле» стих,

но всё в нём о её хозяйке.

 

По борту Крымских гор отроги

плывут волной сосновых крон.

Муж у Анжелы очень строгий,

но на Багамах нынче он.

 

Минуем Адалары, штиль,

пусть отдохнут штурвал и компас;

 в садах посёлок Ай-Даниль

и белый санаторный комплекс.

 

А Грек валяется на юте

подобьем битого туза,

хотя б и мог побыть в каюте,

чтоб не мозолить нам глаза…

 

Он «третий лишний», этот кэп,

вода блестит под стать эмали,

но ветерочек вдруг окреп

и паруса его поймали…

 

---

Ты, словно Лиля Брик

   

                                О.И.

 

Норд-ост с востока шторм пригнал на Южный берег,

гремя, девятый вал захлёстывает скверик.

И ты опять ко мне прильнула, как сирена,

бурлит между камней, шипя, хмельная пена.

И чаек страстен крик, и туч клубок паучий;

ты, словно Лиля Брик, – поэта сердце мучишь.

То ревностью обдашь, жжёшь сердце круче перца,

то, как родной пейзаж, ласкаешь взор и сердце.

И шторм уже не в счёт, случайная усмешка,

то нечет вдруг, то чёт, то вдруг орёл, то решка.

Я верую в судьбу, я верю в божью милость;

ворона на трубу котельной взгромоздилась,

и каркает, и кар-

кает, не перестанет;

летит, как тот Икар, мужик на дельтаплане.

На горы лёг туман, судьбы неясен жребий,

и птичий караван курлычет где-то в небе.

Природа и душа! Кто их разнять сумеет?

Ты очень хороша на фоне пальм в аллее.

И я тебя люблю! Молюсь богам и чёрту,

чтоб в море кораблю скорей пробиться к порту.

Пойдём туда и мы, там тише шторма звуки

в преддверии зимы,

в преддверии разлуки…

---

Плясовая

Н.Бабкиной

                                         

 1.                            

 

Пляшем! Пляшем в три притопа! –

опа! – опа! – опа! – опа! –

ноги – попа – голова –

несерьёзные слова!

 

И пошла по кругу Клава,

величава, словно пава,

Слава ей вослед вприсядку

машет чубом для порядку!

 

А Иван, Иван, Иван

растянул вовсю баян,

пьян, раскован, весел, глуп,

бросил под ноги тулуп,

и чечётку, и чечётку

выкаблучивает чётко!..

 

…Где я видел эту пляску,

не припомню, не в кино,

то ли сам я был подпаском,

то ль дружок мой, – всё равно!

Но прижился ритм в душе

и не вытравить уже.

 

Русскость входит песней, сказкой

в душу, как за клином клин,

и конечно пляской, пляской

с малолетства до седин.

 

Ах, народная частушка!

Прибаутка! Хочешь – пей!

«Няня, няня, где же кружка?

Сердцу станет веселей!».

 

Опа! - дрица! - оп! - цаца! -

 пот не смахивай с лица,

 а ходи, ходи по кругу,

 обихаживай подругу!

 

Жарь, гармошка! Гармонист

переходит вдруг на твист,

всё умельцу по плечу,

до упаду хохочу!

 

Я сижу, а ноги пляшут,

девок требуют, не дам,

я родную пляску нашу

бугям-вугям не отдам!..

 

  2.  

                               

 Ай  да  танец! Ну и танец!

 Гопа-дрипа, дрип-ца-ца!

 Танец этот – иностранец,

 обрусевший до конца.

 Рок-н-ролл и буги-вуги,

 и гопак, и барыня.

 Пляшет парень из Калуги,

 из Москвы – сударыня.

 Ну и танец! Жми! Давай!

 За партнёром поспевай!

 За партнёром поспевай,

 репортёров отшивай!

              Барыня! Барыня!

              Рок-н-ролл!

              В ударе я!

 Ах, и танец! Ну, даёт!

 По спине струится пот!

 И летают прибаутки

 сквозь пульсирующий свет,

 нет для отдыха минутки,

 для печали – тоже нет.

              Барыня! Барыня!

              Рок-н-ролл!

               В ударе я!

 Рок-н-ролл! В ударе я!

 Кения! Татария!

 Англия! Америка!

 Ты с какого берега?

 Жми до нас

 и сразу – в пляс!

 Что такое – вас ист дас?

                Барыня! Барыня!

                Рок-н-ролл!

                В ударе я!

 Шире круг! В ударе я!

 Индия! Австралия!

 Франция! Алжир! Тунис!

 Влево-вправо! Вверх и вниз!

 И – вприсядку! И – по кругу!

 Подарив сердца друг другу!

 Всё мелькает: ноги, руки,

 глаз сиянье, смех, цветы.

 Кто отмачивает трюки?

 Где тут я? И где тут – ты?

 Вместе с нами шар земной

 улетает в плясовой!

                Барыня! Барыня!

                Ай лав ю!

                В ударе я!..

 

 

 

 

---

Плебейство толпы победить невозможно

                             

                                                    Т.Е.

 

Плебейство толпы победить невозможно, зато

его подогреть, возбудить – подлецам не вопрос.

Как нынче в саду разоряется ветер с плато!

Как листья он гонит ай-петринских стылых берёз!

 

Я сам был в толпе, я инстинктам её потакал,

но вырвался всё ж, так ликуй же, душа, хохочи!

Тяжёлая туча созвездья смела, точно трал

рыбёшек беспечных, и двинулась дальше в ночи.

 

Плебейство толпе заменяет и мозг и глаза,

поэтому часто не ведает, что же творит.

Как нынче над морем вовсю громыхает гроза!

Как ночь пропорол неожиданно метеорит!

 

Я знал прохиндеев, ведущих толпу за собой,

я знал, что обманут, и в душу вселялся мороз.

Так явственно слышен в саду этой ночью прибой,

знать, шторм не закончился, как обещал нам прогноз.

 

Плебейства толпы избежать нам подчас не дано.

О, горек тот миг, если встретятся ваши пути!

Безумства природы порой разрушительны, но

безумства души всё ж опаснее, как ни крути.

 

Я видел толпу, дух плебейства в ней бил за версту,

и ею командовал наглый какой-то полпред.

О, как прохиндеи умеют использовать ту

бесовскую гниль обезумевших граждан в толпе!

 

Плебейство толпы победить невозможно, но я

о тех подстрекателях, вот кто действительно – гнусь!

Конечно, поэт никому никакой не судья,

но тему поднять, обозначить – обязан! –   клянусь!

 

О, черный талант подстрекательства – вот где беда,

он редок, носителей подлых всего – раз-два-три!

Толпа – это в сущности та же большая вода,

чтоб выйти из русла, ей нужен толчок изнутри.

 

Плебейство толпы – божья кара, поверьте, за то,

что вера в душе если есть, то почти не горит.

Как нынче в саду разоряется ветер с плато!

Как ночь пропорол неожиданно метеорит!..

 

---

Мой герой

 

                        

Кто мой герой? Ответь мне, опыт!

О ком пою, отринув стыд?

То к морю путь он свой торопит,

то как безумный в лес бежит.

Вот он штурмует гор вершины,

ему кричат друзья: «На кой?»:

то мотоциклы, то машины

ведёт он опытной рукой.

А вот он, бедных всех беднее,

несчастнее несчастных стал:

любви не получилось с нею,

с той, о которой он мечтал.

Блуждает, в жизни слёзы сея,

кляня себя и весь свой век.

Он так похож на лицедея,

как, впрочем, каждый человек.

Но чем он плох?

Он так настырен.

Его за дверь, а он –

в окно.

То пуст карман, то оттопырен.

Хоть кукиш в нём.

А всё равно!

Любитель бокса, пьянь, подводник,

политик хренов, дурень, сноб,

но не колодник и не сводник,

и, боже упаси, не жлоб.

Не прихлебатель гонораров,

не блюдолиз…

Но, жизнь любя,

он, Вячеслав Егиазаров –

поэт, создавший сам себя…

---

Платан над морем

ПЛАТАН   НАД   МОРЕМ

            

Тонкий месяц над Ялтой скользит,

в тучах беглых, как рыбка, ныряет,

в бухте тихой небесный транзит

его тонкий двойник повторяет.

На зеркальности светлой воды

светотени то гаснут, то длятся;

серебрятся волшебно сады,

парки, скверы, дома серебрятся.

И уже от души отлегло,

как не раз уже, впрочем, бывало,

что тревожило, мучило, жгло,

что  последние дни отравляло.

Даже рифмы глагольные – не

уж такая большая утрата,

если месяц ныряет в волне,

повторяя небесного брата.

Ну а братец

                  то в тучках, то чист,

то погаснет на время, то светит,

и платан по-над морем, плечист,

наблюдает за тем и за этим.

Он задумчив, он знает про нас

и про тех, что до нас ещё были,

и Ай-Петри – наш местный Парнас! –

с ним хранит эти мифы и были.

В кроне звёзды, что те светлячки,

листья шёпоту звёздному вторят,

и разрозненных тучек клочки,

серебрясь, проплывают над морем…

---

Ку-Ку!

                                    

Конечно, беспринципность – выход

в гнилом болоте бытия,

но вы-то, думаю я, вы хоть

не думаете так, как я?

 

Несётся век путём железным

и он не остановится:

а что казалось нам полезным,

смертельным вдруг становится.

 

Вот и ищи теперь защиты,

не знаю где, ищи-свищи;

ещё расплатишься за щи ты

курёнком, брошенным в ощип.

 

Конечно, наглость тоже выход,

не мальчик, чай, для бития,

но вы-то, думаю, но вы хоть

не думаете так, как я?

 

Откуда столько нуворишей

возникло? Век, давай, колись!

Чтоб стать ворам надёжной крышей,

во власть чинуши ворвались.

 

И всё у них там шито-крыто,

не суйся в их кордебалет!

Но вы хоть, вы хоть, вы-то, вы-то

их осуждаете иль нет?

 

Несётся век путём гремящим

по рельсам, душам, по судьбе,

и если я сыграю в ящик,

вы мне сыграйте на трубе.

 

Идут под марш неонацисты,

во власть стремится рвач и жлоб,

найти бы бабки Монте-Кристо

не нищенствовать чтобы, чтоб.

 

Конечно, и бравада – выход.

Я крикну, кукиш сжав: – Ку-ку! –

Но вы-то, вы-то, вы-то, вы хоть

не прекословьте дураку!..

 

 

---

И уже нам идиллии той не вернуть

                                                              

                                                                                          П.В.

 

Одичало лицо без бритья, а душе

хорошо здесь, средь мяты,  ромашек.

Лягушачья попса целый день в камыше

не смолкает, юродствует, пляшет.

Здесь такие солисты, что «Фабрика звёзд»

отдыхает, иная здесь мода:

то синички свистят, то усердствует клёст

на разлапистой ёлке поодаль.

Отражается в озере берег и всё,

что над ним проплывает по небу.

На озёрах таких Парамонов Васёк

даже в снах и мечтах своих не был.

Вот он снял карася и опять наживил,

и закинул с мальчишеским рвеньем...

На погосте заброшенных много могил

и заброшенных изб по селеньям.

В поле маки  цветут буйно и васильки – 

вы такой красоты не видали! –

наползает туман от вечерней реки

да до нас доползёт он едва ли.

Я такую Россию увидел впервой,

ширь, раздолье, – и солнышко светит! – 

но собачий с надрывом тоскующий вой

вдруг принёс к нам откуда-то ветер.

И щемящее что-то заныло в душе,

напряглось, –  не из логова ль волка?

Лягушачья попса стихла вмиг в камыше

и повисло молчанье  надолго.

И уже нам идиллии той не вернуть,

тёплый ветер сменился бореем.

Собирайся, Васёк Парамонов, и в путь,

надо выбраться к людям скорее.

Одичало лицо без бритья, а вокруг

ни посёлка, ни дома простого, –

и тоской одиночества дунуло вдруг

в душу мне из пространства пустого…

 

---

Примета

                                                    Н.Д.

 

Детей всё не было у них,

как ни мечтали, как ни бились;

денёк был солнечен и тих,

и ласточки над домом вились.

 

Гнездо слепили над окном.

 – К дитяти это! – слух носился…

И с детским смехом ожил дом,

и лик хозяйки прояснился.

 

Что год, вновь ласточки к окну,

на них там шикнули, прогнали,

но ласточки не улетали,

их щебет возвещал весну.

 

И грубой шваброю хозяйка

тогда порушила гнездо.

– Теперь поди-ка, полетай-ка! –

прищурясь, бормотала зло.

 

Окстись! – кричали ей, – к беде!

Не разоряй! - плоха примета! –

Прошла весна. Настало лето.

А той покоя нет нигде.

 

С работы выгнали. Позор!

В чём дело, нам узнать едва ли:

не пойман, говорят, не вор,

а эту, говорят, поймали.

 

Муж бросил и ушёл к другой.

ребёнок болен – вот забота! –

и что-то сделалось с ногой,

хромать вдруг стала отчего-то.

 

Не жизнь – гоморра и содом,

повадились за лихом лихо…

И продала хозяйка дом,

и съехала куда-то тихо…

 

Вот вспомнил, а в душе морозно,

и слева что-то давит, жжёт:

не разоряйте птичьи гнёзда

и ваши Бог побережёт…

 

 

---

Иероглифы веток

ИЕРОГЛИФ   АКАЦИИ                                                                      

                                                                      О.И.

 

Иероглиф акации в небе застыл декабря,

облетела листва, в сердце грусть поселилась о лете,

и уже можно смело сказать, что мы жили не зря,

потому что любили, любили однажды на свете.

 

Нет, любовь не проходит, меняется с нами она,

как меняется взгляд, как меняются в странах порядки,

и на пляж опустевший опять набегает волна,

чтоб слизнуть окончательно наших следов отпечатки.

 

Отпечатки следов, опечатки, ошибки судьбы.

О, зачем это сердце так бьётся, как пленная птица!

И остались в душе о несбывшемся счастье мольбы

да ещё укоризна, что поздно я начал молиться.

 

Говорят, что молиться не поздно начать никогда,

ветер кружит снежинки, одна залетела за ворот;

иероглиф акации помнит все те поезда,

что тебя увозили от нас в неизвестный твой город.

 

Ты потом возвращалась, и всё же исчезла вдали,

но твой образ душе остаётся, душа ведь нетленна;

так кефаль серебрится, гуляя на нашей мели,

а шагнёшь к ней поближе, и тут же растает мгновенно.

 

Я тебя не забуду: ни вальс наш, ни огненный твист,

ни сияния глаз, ни волос золотых, ни улыбки;

год любви пролетел, словно бешенный автораллист,

дни простые ползут, не спеша, как большие улитки.

 

А когда закрываю глаза, вижу тот теплоход,

нас, у борта стоящих, не знающих попросту горя,

и дельфины взлетают над гладью брильянтовых вод

и алмазные брызги роняют в зеркальное море…

 

ИЕРОГЛИФЫ     ВЕТОК

Иероглифы веток навеяли грусть дорогую,

в сером небе холодном она родилась и росла.

Что бы стало со мной, если б встретил я в жизни другую?

Что бы стало с тобой, если б мимо меня ты прошла?

 

В этом небе холодном снежинкам, и тем, неуютно,

одиноко витают. И думы мои всё о том:

почему я в разлуке грущу о тебе поминутно,

почему я при встрече болтаю о чём-то пустом?

 

А в соседнем вагоне от окон, как я, не отходят

старичок со старушкой. Ну им-то чего уж терять?

Знаешь, летом опять поплывём на большом теплоходе,

будут снова дельфины у самого борта играть.

 

Почему-то сорок в этих местностях больше, чем надо.

Что несут на хвостах? Сплетни чьи-нибудь? Выдумки? Ложь?

А по лестнице, там, где веками стоит колоннада,

ты с подругою к морю сейчас прогуляться идёшь.

 

Тени ялтинских пиний над морем качаются славно,

плавно волны скользят, как лишь волны умеют скользить,

и не знал я, что ты станешь самым в судьбе моей главным,

и не думал, что можно в разлуке так нежно грустить.

 

Грусть при встрече моя улетучится, знаю, бесследно,

и быть может, в разлуке печалюсь я, в общем-то, зря…

Иероглифы веток зарёю подсвечены бледной,

и вечерняя птица в ней, словно в куске янтаря.

 

Поезд скорость сбавляет. Готовит чаёк проводница.

Встречный поезд промчался. Всё это зовётся судьбой.

Я в разлуке бываю и нежным, и даже провидцем,

а приеду – и снова такой деловой-деловой.

 

Эти ветви озябшие смотрят в купе сиротливо,

над полями бескрайними тускло мерцает звезда.

Как с тобою мы раньше встречались светло и красиво!

Так ли будет и впредь? Что ответите мне, поезда?

 

Наши души устроены и прозорливо, и слепо,

и ответов не надо, и правды здесь нету другой:

просто это холодное чуждое серое небо,

иероглифы веток и грусть о тебе, дорогой…

 

---

Я слушаю прибой

ЛЕТНИЙ   ПРИБОЙ

     

В гранитный парапет бьют звонко волны лета,

я горсточку монет кидаю им за это.

Пусть длится наша связь. Пусть снится кипарису

береговая вязь волны – от пляжа к мысу.

 

Я постою под ним, мне не страшна кручина,

поскольку лунный нимб несёт его вершина.

На утренней заре все боли убывают,

для сердца лазарет надёжней не бывает.

 

Как чайки гомонят! Не слышал кто их зова?

Рассветом жизни яд легко нейтрализован.

И к рынку заспешил народ, к заботам падкий;

ещё я не решил судьбы моей загадку.

 

Пойду в Приморский парк, он с райского – под кальку,

а волны – шарк да шарк – перемывают гальку.

И солнышко в зенит, войдя, весь день не тает,

и каждый знаменит, кого оно ласкает.

 

Магнолии цветут, контрастны гор пейзажи,

но манит Тарханкут нетронутостью пляжей.

Там, где Большой Атлеш, где дайвингисты-асы,

у валунов и меж гуляют пиленгасы.

 

Так хочется любви возвышенной, не пошлой,

вот и плыви, плыви в своих удачах прошлых.

Когда вернусь назад, пойму: нас любит время;

не так уж страшен ад, живущему в Эдеме.

 

И в звонкий парапет вновь волны бьются лета:

здесь даже непоэт становится поэтом.

Прости невольный штамп, не обижай снобизмом, –

но даже этот ямб ритмичностью их вызван…

 Я   СЛУШАЮ   ПРИБОЙ

                                                  

                          С.С.

 

Я слушаю прибой,

брожу один по скверу,

бьют волны вразнобой,

все разного размера.

 

Хлябь породила зыбь,

а твой уход – досаду.

На раны соль не сыпь,

не сыпь, твержу, не надо.

 

Ты, говорят, с другим;

я в Ялте, ты – в Мисхоре;

нас познакомил Крым,

и он же нас рассорил.

 

Что ж, было – не сбылось,

с души обиду снял ту;

в Крыму земная ось

проходит через Ялту.

 

Да, Ялта – пуп земли,

и всей вселенной даже;

нас чуть не замели

менты в ту ночь на пляже.

 

Звони, не забывай,

дни провели не слабо:

ты помнишь, возле свай

поймал тебе я краба?

 

Форсил загаром я,

как тот портвейн в стакане,

и мчалась ребятня

на надувном «банане»

 

Из мидий плов хорош!

Цвёл голубой цикорий.

И неразменный грош

луны сиял над морем.

 

Сейчас он за грядой

Ай-Петри, ночь, как сажа.

Я слушаю прибой

на сквере, возле пляжа…

 

 

---

Мартьян - 7

  

                       

                              Светлой памяти Андрея Савельева, человека

                     впервые приобщившего меня к подводной охоте.

 

Волна  за волною бежит на Мартьян;

жжёт солнце, зной гальку утюжит.

А Славка – беспечен, и весел, и пьян –

с Андреем Савельевым дружит.

Не слабый подводный охотник Андрей,

он ас, бьёт кефаль он лобастую;

а Славка, гарпун утопивши, скорей

молотит до берега ластами.

Вот это облом! Полный, в общем, писец!

Не зря же Андрюшке икается!

А Славка – пижон и профан, и подлец –

с чувихой в кустах кувыркается.

И, словно в насмешку, взмывает лобан

и плюхается возле берега,

а Славка сидит на скале, как баклан,

и близок Андрюха к истерике.

 – Ну, гад, загубил самый лучший гарпун!

 – Андрюха, прости, лох пока ещё!

И снова лобан, где надводный валун,

взмывает ракетой сверкающей…

Я позже пойму, что тогдашняя явь

была точной копией рая…

А Ритка-подружка, купальничек сняв,

в тени средь кустов загорает…

Потом будет много преславных охот,

нам каждая бухточка светится;

Андрюха Савельев, как тот Дон Кихот,

не раз ещё с глупостью встретится.

Он свой, мной загубленный, классный гарпун

оплачет (где сыщешь подобный-то?).

Но нас помирит всё же мудрый Нептун,

открыв нам   все тайны подводные.

Бежит на Мартьян за волною волна,

крик чаек встревоженных слышится,

и светлый горбыль, как большая луна,

над гротом подводным колышется…

 

---

Зоил Горюнов

                                                 

Вскинул руку!.. Да разве поймаешь такси

в летней Ялте? Куда-то спешит молодежь вся.

И поэтому ты, говорю тебе, очень не пси-      

хуй, пожалуйста, чай, не старик, обойдёшься…

 

Горизонта морского почти незаметна полоска;

от высоток бездарных меняется Ялты харизма;

я уже в таком возрасте, да, что стесняются оскор-

блять меня критики, дозу уменьшив снобизма…

 

Мне недавно приснился усопший зоил Горюнов,

что помимо статей, накропал дуроломную повесть,

и в квартире его появился пронырливый нов-

осёл из Донецка, скупивший по-тихому дом весь…

 

Нувориши столичные грабят курорт наш сполна,

им до лампочки всё, что кропают в тиши горюновы,

обобрали и родину шустро, и, дуриков, на-

с рать, успели везде, так как, сволочи, были готовы.

 

Звездопад, словно ливень, промчался  на прошлой неделе,

и у нас на плато, слышал, грохнулся метеорит:

новый телик вдруг стал барахлить, в нём задействован эле-

мент поганый, как тот же таксист говорит.

 

 

---

Дуну, плюну, взмахну!

В ослепительном мраке на вещие знаки взгляну,

дуну, плюну, взмахну – замешаю палитру тумана:

потихоньку и я приобщаюсь к сей магии, ну

становлюсь типа знахарем, что-то, блин, вроде шамана.

 

Если ждёшь ты чудес, я их вмиг сотворю, не робей,

ты счастливее станешь, я дам тебе шансик, надейся,

на карнизе оконном недаром сидит воробей

и опасливо глазом косит на мои чародейства.

 

Я открою окно, чтобы чётче стал весь окоём,

встрепенётся, но всё же останется божье создание,

воробей подмигнёт и чирикнет, мол, хочешь, споём

и, как между друзьями, возникнет у нас понимание.

 

Я его подкормлю парой крошек от булки моей,

громко каркнет ворона, подбросит рифмёшек избитых,

и запахнет полынью непаханых крымских полей,

и печалью повеет от сёл опустевших, забытых.

 

Детством бедным, военным откуда-то вдруг засквозит:

год голодный и сирый, но стало полегче нам вроде,

и завскладом Кудимыч, поддатый всегда паразит,

красномордый, как свёкла, всё свататься к мамке приходит.

 

Дуну, плюну, взмахну! – я не зря эти пассы постиг,

мне близка эта мудрость элиты суровой, острожной,

я учился не ныть у хмельных и весёлых расстриг,

я учился не верить, что мир изменить невозможно.

 

И поэтому я  в гуще дней, чей девиз – беспредел! –

видя здесь и вдали искажённые немощью лица,

не скажу, что у нас безнадёжный и гиблый удел,

а скажу, что у нас (дуну, плюну, взмахну!) всё ещё состоится.

 

 

---

Лето

                                                                        

Циркулярки цикад целый день надрываются в роще,

как стекло, разбиваются волны о скалы, врываясь на мыс,

я хотел рассказать тебе как-то о лете попроще,

да слова в этом звоне теряют значенье и смысл.

 

Это всё надо видеть самой, надо слышать, – ей-богу! –

как жужжит, в мякоть персика с лёту вгрызаясь, оса!

Жёлтый полоз стремглав проскользнул грунтовую дорогу,

чтоб в терновнике скрыться, услышав людей голоса.

 

Раскалённое солнце расплавило небо в зените,

пляж, что улей, гудит, и писать мне уже не с руки;

словно в тире мишень, так паук закрутил свои нити

и, как пули, влетают в них пчёлы, стрекозы, жуки.

 

В порт заходят помпезные лайнеры – музыка, спичи,

дни наполнены хмелем знакомств удивительных, встреч,

иностранных туристов везут во дворцы Их Величеств

и по паркам слышна тут и там иностранная речь.

 

Запах роз и магнолий смешался и в скверах, и в парках,

ленкоранских акаций пьянит аромат нас все дни,

ближе к полночи рай озаряется электросваркой

и на город летят фейерверков цветные огни.

 

Я о лете хотел рассказать тебе как-то попроще,

так вернёмся к началу! – зачем воду в ступе толочь:

циркулярки цикад целый день надрываются в роще,

а ночами сверчки шёпот звёзд заглушают всю ночь.

 

И всё это для нас, и всё это на нас навалилось,

столько сразу всего: море, горы, над речкой стрижи;

так скорей приезжай, не испытывай Божию милость,

потому что и лето проходит, проходит, как жизнь…

 

ПИК   ЛЕТА

                                                                         

Пульсируют в бухте медузы,

за мыс силуэт сухогруза

скрывается, заползает,

заполз, но душа ещё знает,

что он далеко не ушёл,

хоть пашет просторы, как вол.

 

Бонация, Тихо. Как будто

наполнена ртутью вся бухта,

мерцает вода, тяжела,

и в дымке не видно села.

Но вот в тишине из глубин

вдруг прянул матёрый дельфин.

 

Вода закипит, – это рыба

у берега мечется, ибо

дельфины её оцепили,

пируют безудержно или

на мель загоняют косяк…

Не вырваться, бедной, никак!

 

 Ковыль серебрится у тропки,

зайчишка вдруг выскочит робкий,

рванёт вдоль посадки, даст петлю,

а кобчик всё кружит над степью.

И снова всё тихо. И это

пейзаж Тарханкута. Пик лета.

 

 

 

---

Ах, я сейчас залаю

 

                                        Лидочке О.            

 

Сюсюкают, как дети,

с детишками и без,

и никуда не деть их,

слащавых поэтесс.

 

Ступить нельзя и шагу

без их: агу-агу!

Всю ихнюю шарагу

терпеть я не могу.

 

Лучатся глазки, меркнут,

бессилен даже мим;

пора бы знать и меру

сюсюкающим, им.

 

Все эти их «платочки»,

все «платьица», «лужок»,

«денёчки» все их, «ночки»,

все «травочки», «стожок».

 

У этих поэтессок

рассыплется в момент,

как не был бы он весок,

любой мой аргумент.

 

Мол, я детей не знаю,

мол, грубо я сужу;

ах, я сейчас залаю,

завою, завизжу.

 

А им того и надо!

Горят очей огни,

размазана помада, –

сюсюкают они…

 

 

---

Светлая полоса

                                                                       

Столпотворенье! На пляже, как в улье,

в августе ялтинском, да и в июле.

 

Пальмы, мимозы, магнолии – всех

не перечислить экзотов:

это зовётся – курортный успех,

местным – по горло работы!

 

Всех приютить, накормить, обобрать –

вон как приезжих беснуется рать!

 

Фото на фоне ошпаренных гор?

С коброй? С мартышкой в штанишках?

Или с девицей? – их целый набор!

Льнут к отдыхающим ишь как!

 

Хапнуть, нажиться, урвать, наверстать –

частник в повадках похлеще, чем тать!

 

Дачу под ключ? Балаган на часок?

Койку в саду? В огороде?

Женщина, фиговый ваш лепесток

бабочки слопали вроде!

 

Солнцеброжение. Шутки. Гульба.

И фейерверков полночных пальба!

 

В Ялте в разгаре курортный сезон.

Август – кормилец! И, с риском,

всё же бомжи обживают газон

в парке среди тамарисков.

 

Свой в этой жизни у каждого фарт.

Хапнул. Напился. Поймали. Инфаркт.

 

Под колоннадой дымится шашлык.

Грёзы о лучшем навей нам!

Есть и особенный ялтинский шик –

вечер закончить портвейном.

 

Утром с похмелья головка бо-бо,

нудно в душе тянет ноту гобой.

 

Но, где у пирсов пестрят паруса

яхт, я заметил, как в призме,

за теплоходом бурлит полоса

светлая, точно, как в жизни.

 

И не предвидится тёмных полос,

как на брюшке больно жалящих ос!..

 

 

---

Водопад Яузлар

Тропою весёлой в сосновом лесу

идём к Яузлару, я здесь, словно дома,

я чушь несусветную, в общем, несу,

стараясь понравиться новой знакомой.

 

Кварталы видны  белой Ялты внизу,

там море, там чайки, там дворики детства,

и виден Медведь и посёлок Гурзуф

за мысом Мартьян, если в дали вглядеться.

 

Там пушкинский дух, там осталась любовь

тех дней, что вовек не заменишь другою,

моя визави с удивлением бровь

совсем неподдельно вздымает дугою.

 

И я уже знаю, что ждёт впереди,

что все ожиданья мои не напрасны,

недаром же сердце так бьётся в груди

и груди красотки вздымаются страстно...

 

Журчит Яузлар, а недавно гремел,

лесная поляна июнем прогрета,

мне двадцать неполных, я ловок и смел,

и жаждет проверить красавица это...

 

ГРОЗА   В УЧ – КОШЕ

                              

Природу крымскую не трожь!

Ведь даже летом круто

под шапкой туч застыл Уч-Кош

и крепко спит как будто.

 

Но вдруг очнётся, загремит,

сверкнёт по-над горою,

да так, что даже динамит

сконфузится порою...

 

И ливень рухнет, как стена,

гром лес накроет залпом,

вся благость лета сметена,

так, походя, внезапно.

 

Бурлит река, кипит, несёт

каменья, берег рушит,

и терпкий, словно свежий йод,

озон врачует душу.

02-06-2016

---

Городские нетопыри

  

Перепончатые крылья раз мелькнули, два и три!

Кто так может виртуозно, с резким выпадом, летать?

На лету в фонарном свете комаров нетопыри

ловко ловят, чтоб с тобою мы могли спокойно спать.

 

Где-то взлаяла собака, прошуршал троллейбус, стих,

чайки что-то прокричали полусонно вразнобой,

я полёт мышей летучих облекаю в новый стих,

в нём уже мерцают звёзды и чуть слышится прибой.

 

На скамейке под инжиром парочка сидит давно,

я о ней уже всё знаю, но смолчу здесь, не неволь,

днём на этой же скамейке мы играли в домино,

но сейчас не наша сцена и сейчас не наша роль

 

Мошкара клубится тучкой в жёлтом сете фонаря,

льёт луна свой свет лимонный над неблизкою горой,

а когда забрезжит утра бледнолицая заря,

где-то прячется в кварталах всех мышей летучих рой.

 

Вдалеке ночная птица всё угукает в ночи,

то ли сыч, а то ли совка, хочет с рифмой мне помочь,

через кроны трёх платанов море блёстками парчи

пробивается, мерцает, околдовывает ночь.

 

Я люблю смотреть с балкона на родной ночной квартал,

я в мечтах по переулкам, с детства памятным, кружу,

я о городе любимом уже столько рассказал,

но всё новые нюансы и штрихи в нём нахожу.

 

Вот и вновь: фонарь, аптека, – это Блок, а там, смотри,

перепончатые крылья раз мелькнули, три и пять:

на лету в фонарном свете комаров нетопыри

ловко ловят, чтоб с тобою мы могли спокойно спать…

 

25 – 06 - 2016

 

---

Я знаю те грозы

УЩЕЛЬЕ  УЧ-КОШ

 

 Амфитеатр ущелий. Скал каскад.

 Модерна взрывы. Готика сухая.

 Вдруг горы изрыгают камнепад,

 и долго гул в горах не затихает.

 Гигантский вихрь гранитных рваных стен,

 огромный всплеск, застывший в мёртвой точке.

 Здесь страшно ожиданье перемен,

 так всё, до жути, зыбко и непрочно.

 Каких трагедий автор этот риф,

 где вечность дует звёздною порошей?

 Молчит, вздымая перья, хмурый гриф,

 заглядывая в пропасти Уч-Коша.*

 И лапою трехпалою орла

 вцепились три горы в клочок долины.

 Ползёт к селенью на закате мгла,

 а сердцу тенью кажется орлиной.

 Не зря душа томится и тоскует,

 увидя туч изодранных тряпьё.

 Здесь ни к чему о смерти думать всуе, –

 мелькает мысль, как не гоню её…

 Но эти сосны над обрывом кручи,

 где гул затих и замер камнепад,

 зачем они расталкивают тучи

 и в небо, запрокинувшись, глядят?

 Зачем я сам бреду по дну ущелья?

 Зачем я здесь?.. И не отвечу я:

 преследую неведомую цель я

 или она преследует меня…

 

* Уч-Кош (тюркск.) – ущелье Трёх Гор

 

Я ЗНАЮ   ТЕ   ГРОЗЫ

 

Ущелье Уч-Кош даже летом для гроз – полигон,

сбегаются тучи, – отметит невольно взгляд зоркий;

гремит в небесах, словно с рельсов сошедший вагон,

иль бочки пустые, летящие в грохоте с горки.

 

И мгла заполняет ущелье и горы, и лес  

так быстро, как войско, изнывшее в долгой засаде,

как будто та часть окоёма попала под пресс

всевышнего гнева, и поздно молить о пощаде.

 

Я знаю те грозы, тот ужас, тот гром, камнепад,

готов был забиться в любую пригожую щель я;

наверно, таким представляется многими ад,

я сам так подумал, смываясь в тот раз из ущелья.

 

И грозный поток валуны нёс за мной по пятам,

и пятки мелькали мои, как представил здесь сель я;

нет, не позавидуешь тем, кто окажется там

во время внезапной грозы в лабиринте ущелья…

 

С весёлого пляжа мы смотрим в ту область небес,

там так громыхает, так быстро сгущаются хмари,

там явно не Бог кашеварит, а сумрачный бес,

там адская кухня дымится, гудит, кочегарит.

 

Во тьме вспышки молний, льёт ливень сплошной, как стена,

и тьма всё густеет, и мрак, словно в чреве колодца,

и благостность лета, вдруг походя, так, сметена,

что смотрим встревоженно, – вдруг и до нас доберётся.

 

Но, нет, пронесло, рассосалась гроза, отошла,

лишь грозный поток всё несётся с безумным весельем,

и зреют под солнцем мускат, изабелла, шасла,

впитавшие терпкость шальных летних гроз над ущельем…

 

---

Пахнет зноем, душицей, шалфеем

ИЮНЬ

 

Лето в начале. Черешни с клубникой полно.

Время лихое в июне для Ялты настало.

Пенсионеры играют в саду в домино,

кто помоложе – на море, оно – за кварталом.

 

Через дворы проходные пойду на причал,

мельком припомню, как здесь обнимал мою Ритку,

здесь  меня грек хитроумный всегда привечал

и обучал, как вязать цапари*  на ставридку.

 

О, как шикарно магнолии в парках цветут!

О, как султанка клюёт! Ну не Божия ль милость?..

Полной луны между зданий высотных маршрут

виден в окно, что-то поздно сегодня явилась.

 

День пролетел. Ах, как ночи сейчас коротки!

Звёздной прохладою бриз с гор сиреневых дул всё.

Ноет спина, наигрался вчера в городки,

есть ещё силушка, есть, только раз промахнулся.

 

Ты не звонила за сутки ни разу, а я

тоже молчу, но психую (скажу по секрету!);

слышал, что скумбрии по Аю-Дагу сейчас дох...(до черта!),

видимо, трёп, в море Чёрном дааавно её нету.

 

Вот и кумекаю, глядя во тьму за окном,

много ли пользы несут наши вечные ссоры?

Ночь затянула селеновым всё полотном,

слышится смех и звучат в глубине разговоры.

 

Завтра пойду на рассвете мириться с тобой,

мама твоя вновь скептически охнет и ахнет.

Полночь, и слышно,

как тихо бормочет прибой

прямо за сквером, откуда магнолией пахнет…

*цапари - рыболовная снасть, типа самодур из 10 и более крючков

ПАХНЕТ   ЗНОЕМ,  ДУШИЦЕЙ,   ШАЛФЕЕМ

                                                         

Овцы словно. Бредут над яйлою

облачишки весьма колоритно,

подчиняясь воздушному слою,

сфер небесных неспешному ритму.

Я слежу их блуждания в небе,

перебежки, повадки, заминки,

нацепив заграничное кепи

и очки супермодные в дымке.

Я люблю здесь бродить, я отсюда

не вернусь без душевного лада.

Здесь всегда ожидание чуда

не проходит, а это и надо.

Невезучести злобные духи

не живут здесь, а это и значит,

что на смену банальной непрухе

наступает период удачи.

 

Я давно в это верую свято,

и не раз заявлял я публично:

приезжайте ребята, девчата,

сами здесь убедитесь в том лично.

 

Пахнет зноем, душицей, шалфеем,

чабрецом – он цветёт повсеместно,

этим бабочкам – сказочным феям,

все мечты мои, знаю, известны.

Все мечты, даже сны и желанья –

всё известно Психеям заранее,

и спугну тонконогую лань я,

в пятнах солнечных всю, на поляне.

Я далёк от иллюзий, от бреда,

что исчезнет из жизни здесь муть вся,

на «канатке» я к морю уеду,

чтоб опять непременно вернуться,

потому что здесь к небушку ближе

и, отмеченный лаской земною,

я, конечно же, снова увижу,

как бредут облака над яйлою…

 

 

---

Без сюжета

                                        

След слизняка на листьях, как слюна

 блестит, узором вьётся по ограде.

 Через фрамугу полная луна

 льёт свет на стол, на книги, на тетради.

 

 И так светло, как днём; задумчив сад,

 к оконной раме льнёт каштан ветвями,

 газон под окнами не то чтоб полосат, 

 а заштрихован длинными тенями.

 

Так всё плывёт, колышется, живёт,

поют сверчки, у нас в саду ночуя,

что и душа моя уйти в полёт

уже готова, вдохновенье чуя.

 

 И свет включить не тянется рука,

 боясь разрушить сладостные звенья,

 пока вот эта лунная строка

 не завершит строфу стихотворенья.

 

 Всё зыбко и подвижно, как в судьбе,

 как в переулке, темном и проточном,

 я этой ночью думал о тебе,

 но без былой тоски, уж это точно…

 

Всё в жизни стало лёгким и простым,

как любит повторять сосед Сан Саныч,

обида растворилась, точно дым,

от сигаретки, выкуренной на ночь.

 

 Луна ушла. К окну прильнула ночь,

 ничто в сей жизни не стоит на месте,

 и я уже не в силах превозмочь

 отсутствие сюжета в этом тексте.

 

 

 

---

Татарник

 

                          

 Сквозь клочья тумана сиреневый лик

 мелькает, скрывается, брезжит.

 Откуда он взялся, зачем он возник,

 татарник суровый и нежный?

 

Под ветром порывистым, как маячок,

зачем он мне светит и светит?

Приладил паук  свою сеть на сучок,

кобель мой все кустики метит.

 

Бесснежный январь – мука крымской зимы,

стерпелись, но реже смеёмся,

и рухнувшей родины, кажется, мы

трагизм до конца не поймём всё

 

 Осыпались листья. Пожухла полынь.

 Печалью  повеяло древней.

 В стране, где уже не осталось святынь,

 татарник вдруг душу согрел мне.

 

 Нет-нет  да крупою в лицо сыпанёт

 с вершин, где гуляют метели.

 Ах, этот татарник так долго цветёт,

 что нет ни кровиночки в теле.

 

 Колючие ветви. Сухая трава.

 Пред ликом февральских инфляций,

 за что он имеет святые права

 так долго цвести и держаться?

 

 Имеет!

 А ветер порывистый зол,

 а солнце чадит вполнакала.

 Но если татарник ещё не отцвёл,

 и нам унывать не пристало.

 

---

Признание

 

                                                         

 – Выпивоха и увалень? – Ладно,

лишь бы строки выписывал складно

да рифмёшками б ловко бренчал,

пусть приходит к шести на причал.              

Выйдем в море, половим ставридку,

остограммим свояченицу Лидку,

пусть тогда и читает стихи

про ставридку и кайф от ухи.

Да шучу я, шучу! Очень надо!

Сам, поди, из такого детсада.

Пусть приходит к шести на причал,

если с бабами не одичал.

 

Так представлен был здесь я бомонду,

хорошо хоть не щупали морду;

искурив пачки две сигарет,

тип дыхнул перегаром: – Поэт!

 

И другой подтвердил: – Да, писака!

Как он ловко рифмует, собака!

Ведь достал до самОй требухи!..

И читал я, пьянея, стихи.

И допрежь, чем заехать мне в ухо,
– Уважуха! – жал руку Петруха, – 
Дай списать! – ухмыляясь, просил.

Отказать ему не было сил.

И с тех пор я судьбе не перечу,

правлю строки, бывает, калечу,

и по ловле ставридок – я ас,

вялю к пиву на крымский Парнас!..

 

---

Над загадкою жизни моей

                                         
                                    О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты
                                    Закон звезды и формула цветка.
                                                                                      Марина Цветаева

Мир подлунный то ль спит, то ли дремлет,
волны шепчут о чём-то скале,
и какою-то тайною древней
переполнено всё на земле.

В такт дыханью созвездий неблизких,
что мерцают в мирах, как пыльца,
начинают цвести тамариски,
птицы петь и влюбляться сердца.

Лунный свет. В парке лунные тени.
Стихли шумные материки.
И слова по законам растений
прорастают из почек строки.

И становятся кроной шумящей
с трелью птичьей молчанью взамен;
наши души к стихам настоящим
попадают негаданно в плен..

Потому мне частенько не спится,
всё я жду, что в одну из ночей
вдруг мелькнёт озаренье зарницей
над загадкою жизни моей...

---

Цветные ажурные сны

                         

Графоманов амбиции неграфоманам смешны,

но насмешки над ними, признаться, не очень уместны;

я давно уже вижу цветные апрельские сны,

чёрно-белые сны мне давно уже неинтересны.

 

Фрейд по этому поводу даже пытался острить,

предпочесть призывая дурнушке любую красотку:

но и тех, и других одинаково мучит гастрит,

но и тем, и другим на безденежье жизнь не в охотку.

 

Спорить с Фрейдом – ну, что вы! – намеренья нет у меня,

не бывает огня (по пословице!) всё же без дыма:

я и сам графоман, не найдёте ни ночи, ни дня,

чтобы я не замыслил стишок, вдохновляемый Крымом.

 

Каюсь,  каюсь, что грешен, что слаб, пыл сдержать не могу,

хоть об этом смолчать, коль по честному, надобно мне бы,

ведь живу я у моря, на самом почти берегу,

в окружении муз, под бездонным полуденным небом.

 

Я однажды попал в клуб поэтов и бардов лихих.

О, мой Фрейд! (не бой-френд!) изворотлив и юрок, как лис, ты.

Графоманы умеют прочесть потрясающе «стих»,

а глазами посмотришь, ну право же, – текст неказистый.

 

Но читают навзрыд, но читают взахлёб, но чита-

ют нахально, возвышенно, гордо, с апломбом, устало,

и редакторы наши не могут понять ни черта,

потому и печатают тех и других в литжурналах.

 

А над морем плывут облака по маршрутам весны,

и по тем же маршрутам торопится крымское лето,

я давно уже вижу цветные ажурные сны,

чёрно-белые сны отоснились, к чему бы всё это?..

 

 

---

Июньские грозы

                                                   

Небо тучей беременно,

но, как шутят всегда

остряки, – это временно, –

это дышит вода.

 

Что ж деревья панически

раскачались поврозь,

и заряд электрический

вдруг пронзил их насквозь?

 

Шквальный ветер неистовый

сад берёт в оборот,

и под ливнем от пристаней

убегает народ.

 

Грозы бредят просторами,

бродят возле террас,

удивляя повторами

и внезапностью нас.

 

Любит Ялту июньскую

политический люд:

улучшают игру ль свою?

Всех и всё ль предают?

 

Вот поэтому, думаю,

я и маюсь, и злюсь,

никому про беду мою

рассказать не берусь.

 

Лето – клёвое время, но,

хоть и ясно, и зной, –

небо тучей беременно,

туча – новой грозой.

 

СКВОЗЬ ПАРК   ПОЙДУ ДОМОЙ

                                                

Султанка вся с икрой,

 уже поймал штук триста!

 Путан июньских рой

 снуёт у «Интуриста».

 

Магнолий аромат

 дурманит жизнь отменно,

 из бара блюз и мат

 слышны одновременно.

 

Сквозь парк пойду домой,

 навстречу бомж, как леший,

 бриз утишает зной

 и этим душу тешит?

 

Зато, когда в ночи

 звёзд прыснут огонёчки…

 Но лучше помолчим –

 чтобы не сглазить ночки.

 

Взойдет луны овал...

 Героем интермедий

 я, кажется, запал

 на дочь моих соседей.

 

Я выйду на балкон –

 унять томленье плоти:

 соседка, словно сон,

 стоит в окне напротив.

 

Ах, этот силуэт,

 грудь, абрис плеч, алоэ…

 И всё же – я поэт,

 коль вижу остальное…

 

 

                        

 

 

 

---

Оккупанты

                                                                Александру Купрейченко

Уже не расцветут акации напротив

балкона моего, спилили их уже;

и сразу поплохело как-то плоти,

и посмурнело как-то на душе.

А вырос гастроном (вот невидаль для Ялты!),

стучали молотки, визжали пилы, дрель;

и скверик под окном, где некогда стоял ты,

похерен навсегда, зато возрос отель.

Приморский парк уже давно не парк, застроен

высотками, давно исчерпан весь лимит:

то «мерседес» шмыгнёт, то «BMW», «ситроен»,

то фура с кирпичом, поднявши пыль, гремит.

Стройбанды лезут в центр похлеще оккупантов –

валюта может пасть, о том-то здесь и речь;

не нужен ни Гомер, ни откровенья Канта,

им нужно капитал в недвижимость облечь.

Не жалко вековых деревьев нуворишам,

ворьё и есть ворьё, за бабки всё сметут;

мы гневные статьи об алчности их пишем,

они на те статьи, простите мне, кладут.

Всё куплено у них, всё схвачено, забито,

и власть у них, и суд, куда ни сунься – блат,

и сказку про разбитое корыто

они понять не могут, не хотят.

Откуда? Кто они? Не наши, однозначно!

Так город опускать нам, местным, не с руки!

Зовёт всех «КАЗИНО» своей программой злачной,

стриптизами манят в отелях кабаки.

Кто выстроил отель? – а депутат известный.

Кто гастроном воздвиг? – партийный лидер, вот.

И хитрый псевдоним, как бишь его? – инвестор! –

скрывает волчью суть шановних сих господ.

У них счета, дома, яхт-клубы, иномарки.

Откуда всё взялось? Не спрашивай про то!

И под пилу идут Южнобережья парки,

элитные леса и горные плато…

 

13-07-2009

---

Лунный залив

           

Как сказала Марина Матвеева, подставив кулак бороде,

по случаю сходному с моим, то есть – бестемьем маясь:

«если из слова «худею» выкинуть букву «д», –

это и будет то, чем я сейчас занимаюсь».

 

А ведь как угадала точно, поэзии вздорная дочь,

видно, и вправду диктует ей строки поддавший Всевышний:

если в нашем бедламе жить уже просто невмочь,

остаётся «худеть», – не забудьте о буковке лишней!

 

За окном развалилась на тучах вельможная стерва – луна,

окоём заоконный давно описал (и не раз!) до конца я,

и лоснится сквозь ветви бульвара, как задняя стать скакуна

после скачки, залив, напрягаясь и потно мерцая…

 

 

 

---

Я пойду в ночи на Пушкинский бульвар

                                                   

                                            Мой друг, Отчизне посвятим

                                            Души прекрасные порывы.

                                                                                             А.С.

                                                                                                                                             

От рожденья человек, твердили, подл.

О, не вздумайте сказать про это маме!

Генетический нарушен кем-то код –

подлость время прививает нам с годами.

 

Посмотрите на политиков, их сброд

тест на честность сможет выдержать едва ли:

поступают ведь подчас наоборот

обещаньям, что на выборах давали.

 

И чем громче, там обманчивей их речь,

тем уверенней в себе вся эта каста.

Как же душу непорочной уберечь,

если так её обманывают часто?

 

Я живу в Крыму, и уши у меня

от лапши их политической обвисли;

лезут в голову то, ноя, то, звеня,

недоверия скептические мысли.

 

Украина стала русским, нам, врагом,

злою мачехой, но уж никак не мамкой;

нувориши понастроили кругом,

не считаясь с нами, вилл, высоток, замков.

 

Померанчивый окончен беспредел?

Не клин с клином, а клан с кланом насмерть бьются!

Я бы что-нибудь лирическое спел,

да, ей-богу, что-то песни не поются.

 

Я пойду в ночи на Пушкинский бульвар.

Там Поэт стоит! Там бьют живые токи!

Среди дрязг всех политических и свар

очищают душу пушкинские строки…

 

                                              13-09-2011

 

---

На вечные вопросы ответов вечных - нет

 

                                                                  И нам сочувствие даётся,

                                                                  Как нам дается благодать…

                                                                                              Ф. Тютчев

 

 Что ж так женщины волнуют обнажённые на пляже,

 а ещё сильней волнуют на лужайке между трав,

 мысли в голове такие, их озвучить стыдно даже,

 а озвучишь – ложью станут?..

                                      Тютчев, Тютчев, ты не прав!

 

 Крым профукала Россия, ею управляют лохи,

 выпивохи, самодуры, им всего превыше – нрав,

 если так пойдёт и дальше, то останутся лишь крохи

 от неё – ей можно верить?..

                                        Тютчев, Тютчев, ты не прав!..

 

Но вернулся Крым в Россию, в отчий дом, под кров родимый,

глупость бонз народной волей в одночасие поправ,

мы желаем вечной жизни, но подсчитываем дни мы

и печалимся о тризне…

                                          Тютчев, Тютчев, ты не прав.

 

 Не дано предугадать нам, – ну и далее, по тексту,

 я цитаты искажаю, видно, слог ещё коряв,

 есть сочувствие такое, аж бывает в сердце тесно,

 благодати же не видно…

                                          Тютчев, Тютчев, ты не прав.

 

 А на вечные вопросы нет ответов вечных, нету,

 будь ты трижды гений, будь ты, словно монстр какой, стоглав,

 и созрел в душе тревожной недоверья ком к поэту:

 мир глобально изменился!..

                                          Тютчев, Тютчев, ты не прав!..

 

---

Святая Троица

                                                                           

Я люблю пространство заоконное –

южный несравненный колорит:

кипарис, как знамя зачехлённое,

дожидаясь праздников, стоит.

 

День проходит, вечереет, сумерки,

дышит море близко и вдали,

звуки, душу ранившие, умерли,

душу оживившие, взошли.

 

Звёзды затевают в кронах салочки,

разыгравшись, забегают в стих,

и Господь с улыбкой тихой снял очки,

засмотрелся с облака на них.

 

Я люблю полночных дум парение,

вздох листвы, упорный труд корней;

бабочкой ночной стихотворение

залетает на балкон ко мне.

 

А, когда луна за крышей скроется,

и душа поверит, – мир простой, –

в небе проплывёт Святая Троица –

Бог-отец, Бог-сын, Бог-дух святой.

 

 

---

На полублатном

                                                                   

Вакханалии стихли

и хочу без прикрас

выдать к полночи стих ли,

мемуары ль, рассказ.

 

Честно, коротко, сжато,

без кивков, мол, потом,

без бравады и мата.

Да. На полублатном!

 

Да. Жаргон не в новинку,

он лечебен, как йод,

как щавель, что кислинку

пресноте придаёт.

 

Ненавижу лощёных,

а противней всего,

что в писаниях оных

нет лица своего.

 

Патриоты, мать вашу,

лишь властям бы польстить,

а баланду и кашу

стыдно в строки пустить?

 

Всё сюсюкают, ноют,

к славе лезут гурьбой,

я воспитан иною

жизнью и литсредой.

 

Цену знающий слову,

пересудам, судам,

Шукшина и Рубцова

никогда не предам.

ЛОВИ,   ВДЫХАЙ!..

                                   

                                          П.Б.

 

Мне говорят порою, мол, я много

пишу. Зачем?.. И в солнечных лучах

вдруг зависть, как холодная минога,

зашевелится в сумрачных зрачках.

Чему завидовать? Стихам. Ну не смешно ли?

Скорей от доброхотов желчных прочь!..

Владеет парком аромат магнолий,

над морем кружит птицей тихой ночь.

И месяц романтическим каноэ,

плывёт сквозь сад, где слышен тихий смех,

мне непонятны те, кто вечно ноет,

кто поучать стремится вся и всех.

Им вдохновенье ночи недоступно,

они практичны аж до потрохов,

а в городе плывут ежеминутно

то строчки, то созвездия стихов.

Лови, вдыхай, а нет, тогда смотри, как

рождается заря в ночной глуши,

и, я уверен, ты не сдержишь вскрика,

вдруг всё увидев зрением души.

Завидовать стихам?   Ну не смешно ли?

Ну, посмотри: до первых петухов,

сквозь аромат и шелесты магнолий,

мерцают нам созвездия стихов.

Лови, вдыхай,… а нет, ну, что тут скажешь,

знать, не дано, знать, сердце не горит,

и волны рассыпаются на пляже

даря стихам стихии вольной ритм…

 

 

---

В эти дни

                                          

В эти дни на душе ясно всё и легко,

разве этого мало:

ты меня привела на своё озерко,

ты меня обнимала.

 

В эти дни я забыл, что свет белый не бел,

был доволен судьбою:

между прошлым и будущим светлый пробел

был заполнен тобою.

 

В эти дни всё совпало: любовь и мечты,

Бог явил свою милость.

Ах, как звонко смеялась над шутками ты!

Ах, как мне всё шутилось!

 

В эти дни отпустили сомнения все,

что нет-нет да случались:

мы бродили с тобой босиком по росе,

мы росой умывались.

 

В эти дни я не думал: – А что же потом?..

Видел рыбок серебряных стаю.

Но уже я предчувствовал, что целый том

я стихов накатаю.

 

В эти дни.… В эти дни был я ласков и юн,

травы под ноги шёлково стлались:

пел о мире и счастье в кустах гамаюн

и пророчества эти сбывались.

 

В эти дни доводилось мне видеть не раз:

средь ромашек и мяты

в поле с музами резво носился Пегас

жеребёнком крылатым…

 

25-05-2016

 

 

---

В моросящей мгле

                                          

                                                О.И.

Волны заливают буну,

туч висит рваньё,

на платан, как на трибуну,

рвётся вороньё.

Всё б скандалить, каркать им бы,

сплетничать во зле.

Фонари включили нимбы

в моросящей мгле.

Где-то на задворках лета

твой остался корт.

Постою у парапета,

посмотрю на порт.

Вспомню наш вояж в Алупку:

парк, дворец, накат,

где двухвёсельную шлюпку

взяли напрокат.

Иоанна Златоуста

купола плывут.

Без тебя на свете пусто,

в сердце неуют.

Вот ведь как: грущу, а рифмы

слышу средь маслин, –

это здесь с тобою их мы

в августе пасли.

А ещё нас помнит вместе

солнечный Мисхор;

ах, как там, в его предместьях,

пел цикадный хор!

Прочь пойду. Вороны стихли.

Я пленён строкой.

Уж не примитивный стих ли

принесёт покой?

Посижу немного в баре,

пробуя острить,

и улыбчивый татарин

даст мне прикурить…

 

 

---

Пора

                   

Полз из ущелий к городу туман,

да ветер с моря, слава богу, сдул всё,

и журавлей прощальный караван

в ноябрьском небе к югу потянулся.

Их ждут Босфор, Стамбул, иная даль,

не мне их путь озвучивать, невежде,

и снова наплывает, вот деталь,

печаль предзимних дней, как было прежде.

Бабульки в переходах каждый день

торгуют, кто грибами, кто душицей,

и хочется то ль выпить, то ль напиться,

то ль позвонить тебе, да как-то лень.

Прорежен парк. И моря синева

в конце аллеи брезжит.… Как ни пошло,

но ты права, ты вновь опять права:

всё лучшее у нас осталось в прошлом.

И даже чайки, севши на причал,

молчат, нахохлившись, иль жмутся к парапетам;

а помнишь, я тебя всегда встречал

у этого причала прошлым летом.

Ну что ж, пора!.. Пора и мне задать

себе вопрос: а что же будет дальше,

когда грузнеет с каждым годом стать

и с каждым годом больше в мире фальши?

В душе ответ я знаю, а в слова

ну не могу облечь, отстань, не мучай,

ведь повесть, хоть печальна, – не нова,

как грустное курлыканье над тучей…

 

 

---

Я с детста знал, что знать не должно детям

 

РЕЙХСТАГ – 45-того        

                              

Повержен Рейх! Взметён Победы флаг!

Труп Гитлера, огонь и чад бензина.

 Униженно вздымается Рейхстаг

среди руин и копоти Берлина…

 

В подвалах зданий дети, старики,

плач, искажённые испугом лица,

со вздетыми  руками, как сурки,

из нор своих ползут сдаваться фрицы…

 

…Ещё палили в отдалении пушки,

а маршал поздравлял их: – Молодцы!..

и на Рейхстаге красовалось – П У Ш К И Н! –

и – ПОМНИ НАШИХ! –   вывели бойцы.

 

Стоял у штаба строгий часовой

и составлялись наградные списки.

Кричал солдатик кухни полевой:

«Гросфатер, мутер! Подставляйте миски!».

 

Повержен Рейх. Нюрнбергский приговор

не за горами. Ждёт злодеев кара!

Фашистских бонз погибель и позор

мир, прозревая, предрекал недаром.

 

На план второй ушли печаль, тоска

политика двойная, сбой ленд-лиза,

и ликовала майская Москва,

где «Всё для фронта!» главным был девизом.

 

Повержен Рейх. Дописана страница,

но боль ещё всё ест и ест сердца…

И пленные тянулись вереницей

к воротам Бранденбургским без конца.

 

И верилось: фашизму – всё! – конец!

Стреляли в небо! Лязги. Цокот конский.

И ликовал со всеми мой отец,

не зная, что погибнет на «японской».

 

Плясали так, что жарко было тучам,

аккордеон трофейный брал верха

и если вдруг «давал он петуха»,

смеялись все: – В России пообучим!..

 

Я С ДЕТСТВА ЗНАЛ, ЧТО ЗНАТЬ НЕ ДОЛЖНО ДЕТЯМ

  

                                                      Д е т я м   в о й н ы

Ливадия. Дворец. Органный зал.

Вдали, средь волн, дельфинью вижу стаю.

Я даже половины не сказал

о том, о чём сказать давно мечтаю.

 

О, дайте срок, я всё ещё скажу,

/не путайте с тюремным сроком/ я-то

полжизни проходил, как по ножу,

а это было чёрт-те чем чревато.

 

Блатняк и в Ялте – всё равно блатняк,

все «подвиги»  припомню здесь едва ли.

Наверно, был какой-то всё же знак,

и наши интересы не совпали.

 

Да ладно, кто не грешен-то из нас:

война, разруха, горе – сплошь бодяга!

Порою жизнь не требует прикрас,

поскольку от прикрас до лжи – полшага.

 

Я всё прошёл, хлебнул «наук», будь спок,

я с детства знал, что знать не должно детям,

я только приспособиться не смог

ни к тем ханыгам, ни к ханыгам этим.

 

Всё дерибанят землю, всё гребут,

всё рвутся нувориши, словно к раю:

кто жил «не гуд», то и теперь «не гуд»

живёт, поскольку алчность презирает…

Органный зал. Ливадия. Дворец.

Секвойи, канны, всех оттенков розы.

Я, может, и открою, наконец,

всё, что терзает память, как занозы.

 

Те кореша ушли уж в мир иной,

их смыло время мутною волною,

но мысли неприкаянно со мной

живут, что не они тому виною.

 

Калеки, наркота, бухло, ворьё,

голодомор. Вы это проходили?

Послевоенное житьё-бытьё

не каждый взрослый мог тогда осилить.

 

Бездомность, безотцовщина – сие

для детских душ, что яд, – хлебни всего лишь.

Недаром говорится: бытие

определяет всё. Тут не поспоришь.

 

Я даже половины не сказал

о том, о чём сказать стремлюсь порою…

Дворец. Ливадия. Органный зал.

И память. Не дающая покою...

НАС  УЖЕ  НЕ  ВОЗЬМЁШЬ   НА  ИСПУГ

                                    Светлой   памяти…

Нас уже не возьмёшь на испуг,

и бессмысленно брать нас на горло:

за душой столько вечных разлук,

что тоски острота как-то стёрлась.

 

Вот открою альбом: Бог ты мой! –

мать, отец, дед Андрей, тётя Тома, –

не вернутся с работы домой,

да и нету того уже дома.

 

Жизнь идёт по законам своим

и проходит, хоть мы не торопим;

что же зло друг на друга таим

и обиды дурацкие копим.

 

Вот закрою альбом: мой ты Бог! –

не вернуть, не забыть, не забыться:

ты уже не взойдёшь на порог

в сарафане из лёгкого ситца.

 

Нас уже не возьмёшь на испуг

в этой жизни неверной и зыбкой:

самый лучший единственный друг

с фотографии смотрит с улыбкой.

 

Всё идёт в мире этом не так,

сожаленье в груди нарастает,

и безвременно канувший враг,

к состраданию тоже взывает.

 

За окном распевают скворцы!

Не смущать их чтоб грустной строкою,

малосольные есть огурцы

и стопарик всегда под рукою.

 

Нас уже не возьмёшь на испуг,

мир пугал нас уже многократно.

Столько нового в жизни вокруг!

Столько в жизни потерь невозвратных…

 

 

«БРИСТОЛЬ»

                                      

                              Валентину Уткину

 

Забуриться, что ль, в кабак «Бристоль»?

«Южным» ресторанчик звался нежно.

Здесь мелькнули юность и надежды –

в этом-то и всей печали соль.

 

Той гостишки «Южной» бедный быт,

 голь, толкучка, гопники, бандиты,

 и хотел забыть, да не забыт

 гнёт и неуют тех лет несытых.

 

Возрождался со страной курорт,

неуютным был ещё залив, но

раны зализал оживший порт

вновь маяк сиял в ночи призывно.

 

Ресторанчик «Южный» – шум и чад,

шарм послевоенный, блеск и драки,

о прошедших днях сейчас молчат

новоиспечённые писаки.

 

Говорят, помпезным стал «Бристоль»,

но могу на это лишь заметить:                                                                                

                                                                                                                                  

как  салюту звёзд не обесцветить, – 

Айседоре не затмить Ассоль.

 

«Южным» назывался ресторан,

стал «Бристолем» – это без обмана;

юность далека, как мыс Мартьян,

что закрыт весною весь туманом.  

 

Грина и Есенина люблю!

Вспомню их – и в сердце, словно талость.

Сколько за кормою миль осталось!

Жизнь – она подобна кораблю.

 

Порт английский славится – Бристоль.

улица – в честь Рузвельта! – всё краше!

Ради них забыть нам юность, что ль,

ничего не выйдет – это наше!

 

Пусть в душе останется мечтой

ресторанчик, где на скрипке Додик

«Чардаш» выдавал, и было, вроде,

до «Бристоля» уж – подать рукой

 

 

 

 

 

 

 

---

А детста так и не досталось мне

          

…А я иду по собственному следу.

 Туда. Назад.   Где пули, как шмели.

 Уже оркестры славили Победу,

 а похоронки к нам всё шли и шли.

 Как воробьи, мы подбирали крошки.

 И длился бесконечно этот год,

 когда за полкартофельной лепёшки

 платили столько, сколько за комод.

 Не вспоминаю взрывы, даже холод,

 но, словно рана в памяти моей, –

 он страшен был для взрослых, этот голод,

 а для детей стократ он был страшней.

 Мы, пацаны, брели на берег моря

 и гильзы собирали – медь, свинец.

 Пахомов Женька, будто мало горя,

 на мине подорвался, наконец.

 «Трофеи» мы тащили, надрываясь,

 в ларёк утильсырья к большим весам,

 там инвалид-солдат, не зло ругаясь,

 всё принимал, грозясь сказать отцам.

 Раздетые, худые малолетки,

 мы вырастали на семи ветрах,

 Рыдали безутешные соседки

 над похоронками в своих углах.

 Рыдала мать.… И нам от военкома

 пособие вручили, за отца.

  Теперь решай: знакома ль, не знакома

 война? – она не гладила мальца.

 Я знал её не по страницам книжным.

 А детства так и не досталось мне.

 Не утолить – на то не хватит жизни! –

 мою святую ненависть к войне!..

 

СНЫ   ОККУПАЦИИ  

                                                

 Почему-то всегда ностальгически помнится детство;

 вечно мама в заботах, улыбка с налётом вины;

 оккупации сны мне навеки достались в наследство,

 и ярлык моему поколению – «Дети войны».

 

 Немцев помню, румынов – пленённых уже и понурых,

 разбирали руины, из них возникал новый мир.

 Нинка с рыжей Лариской им корчили рожи, как дуры,

 и грозил кулаком этим дурам солдат-конвоир.

 

 Голод дней тех забыть не могу до сих пор, не умею,

 хоть осела давно тех страданий тяжёлая пыль:

 мы ходили на море, там бомбой снесло батарею,

 и снарядные гильзы мы долго сдавали в утиль.

 

 Искалеченных судеб войною по свету немало,

 детство тем хорошо, что не всё понимает дитя.

 Мне отца не вернула война, и горюнилась мама

 от моей худобы, ручку «Зингера» ночью крутя.

 

 Вот бывают минуты, закрою глаза, и опять я

 пробираюсь в «Спартак» на сеанс – мне известен там лаз;

 мать рубашку мне шьёт из сукна довоенного платья,

 чтобы был я не хуже других, коль иду в первый класс.

 

 Через год дядя Витя вернётся, японцев побив на Востоке,

 и в семье понемногу появятся сахар и хлеб.

 Я не знал пацаном, что наш век уродился жестоким,

 я сейчас понимаю, что не было лёгких судеб.

 

 И теперь, в ХХI-ом, на плечи набросивши плед свой,

 наблюдая с балкона штрихи и приметы весны,

 с ностальгиею нежной всегда вспоминаю я детство,

 хоть и вижу порой оккупации горькие сны…

  

ДЕТИ   ВОЙНЫ – 3

 

С неба падали хлопья холодные

на поля и хибары пустые,

мы голодные были, немодные,

непутёвые, строгие, злые.

И небритые фрицы пленённые,

от которых отрёкся их Бог,

копошились в карьере, как сонные,

в щебень камни дробя для дорог.

Почему-то лишь это из детства

и запомнил – сподобил Господь,

навсегда всенародные бедствия

в кровь вошли мою, душу и плоть.

И уже ни за что мне не вытравить

время нищих, калек и сирот.

Нувориши, по-честному, вы-то ведь

нас давно уж списали в расход?

Долго ж, Родина, долго скрывала ты

и таила всё чувство вины;

то ль очнулась, то ль тоже устала ты,

вдруг причислив нас  к «жертвам войны»…

 

ЭТО   БЫЛО   ПОСЛЕ   ВОЙНЫ   ВЕЛИКОЙ

                                          

Мне на мир обидеться можно тоже,

да стерпел я всё, как утёнок гадкий:

или в морду бил он, иль корчил рожи,

иль форсил, блатные, являя повадки.

Это было после войны Великой,

груб и нагл он был, и ни грамма лака,

а потом лицом вдруг иль даже ликом

обернулся ко мне, и я заплакал.

Я заплакал о том, что лишён был детства,

безотцовщиной был, беспризорным, нищим,

никуда от этого до сих пор не деться,

хоть живу роскошно я и завален пищей.

Мне на мир обидеться можно было,

потому что светлого было мало:

зла душа не держит, но не забыла

ничего, хоть долго не понимала,

что нельзя так жить, как тогда мы жили,

что любовь спасает, а не окопы;

иль такая страна нам досталась, или

сами мы никудышние, недотёпы…

  ИЗ ЦИКЛА «ДЕТИ ВОЙНЫ»

 

Послевоенных лет ход жизни скверный,

предел мечтаний – палка колбасы:

до посиненья нанырявшись, в сквер мы

бежали, чтоб отжать в кустах трусы.

Мы, малолетки, бич садов окрестных,

кто, как не я, поведает о нас:

всё меньше остаётся чисто местных,

кто помнит оккупацию сейчас.

Да я и сам, я сам всего не знаю,

но вдруг увижу даль, хоть зашибись:

там Ганс цепной – овчарка очень злая,

с цепи срывался, если мы дрались.

Там взорванной гостиницы руины,

там снять могли с прохожего часы,

облазили от солнца плечи, спины,

ну и носы, конечно же, носы.

Не все отцы ещё вернулись с фронта,

и фрицев пленных гнал с работ конвой;

ещё эсминцы возле горизонта

на Севастополь шли иль от него.

Мать с тёткой на работе. Год – до школы.

Сбиваться в стаи. Врать. Курить. Дружить.

Но летом жизнь всегда была весёлой,

нам только бы вот зиму пережить.

Напротив «Ореанды» – пляж ничейный.

О время беспризорщины и драк!

Ещё не знали кожаных мячей мы,

зато гоняли банки только так.

А то, что без рентгена рёбра видно,

что в класс пришёл, а он – неполный, класс,

нам наплевать… и лишь сейчас обидно,

что с каждым годом меньше, меньше нас…

 

 

 

РЖАВОЕ ЭХО

 

 Таял снег в предгорьях Ялты,

 цвёл кизил, искрился смех,

 юмором своим пленял ты

 в этот вечер тёплый всех.

 И никто представить даже

 ну не мог, - здесь нет вины,-

 что ждала тебя на пляже

 мина ржавая с войны.

 Той взрывной волной контужен,

 до сих пор всё маюсь я:

 неужели был не нужен

 ты в анналах бытия?

 Искривлённой вбок антенны

 тень ложилась на кусты,

 где не добежали – те мы! –

 шаг, чтоб эхом стать, как ты…

 Сколько лет прошелестело,

 проскрипело в тьме пустой,

 но безжизненное тело

 всё лежит на гальке той…

 

НАС   ТОЖЕ   ОСТАЛОСЬ   НЕМНОГО

 

Нас тоже осталось немного,

мы все – ветераны войны.

Мы стыли на пыльных дорогах,

на горьких вокзалах страны.

Мы пайки свои отдавали

ослабшим совсем. Ничего.

Мы дали с в о и  прошагали,

хлебнули сполна с в о е г о.

 – А друг твой, Серёжка Томилин, –

шипела соседка со зла, –

когда б ни взорвался на мине,

его б дистрофия взяла…

Крутой кипяток лихолетий

ожёг нас без всякой вины.

Мы позже узнали, что дети

такое и знать не должны.

И наши кресты на погостах

угрюмо ерошат крыла.

Всё было.

Жестоко и просто

война малолеток вела…

 

 

 

---

Лесть твоя мне приятна

                                     

                                                              Т.Е.

 

Сбитый с толку, внимаю тебе,

льстишь, смеёшься, как шлюха в притоне;

вещий ворон, как царь, на трубе

восседает, как будто на троне.

Знаю цену уловкам твоим,

мягки так, а по сути – оковы;

все мы что-то до срока таим

да не все мы на подлость готовы.

Лесть твоя мне приятна опять,

но забыть ли гнилую изнанку,

так что много усилий не трать,

я не клюну опять на приманку.

Я – учёный. А ворон – дурак.

И поверю тебе, уж прости мне,

если свистнет подвыпивший рак

на Ай-Петри в четверг после ливней.

И не надо курить, и не на-

до всё щелкать своей зажигалкой,

не такие ещё имена

стали жертвами лести, а жалко.

Я-то знаю, тщеславной, тебе

снова хочется властью упиться.

Хмуро ворон молчит на трубе –

поумневшая вещая птица.

Да уж ладно, пусть каркает, пусть,

лесть твоя мне приятна, и всё же

почему-то не радость, а грусть

ощущаю душою и кожей…

 

---

Весенние токи

ЦЕРКОВЬ   ИОАННА   ЗЛАТАУСТА

 

Церковь Иоанна Златоуста,

благовеста песенный полёт,

золотая солнечная люстра

в небе Ялты свет хрустальный льёт.

 

В небе Ялты чисто и бездонно.

Влево глянешь – виден мыс Мартьян.

Пинии изысканная крона.

Олеандров чудо и дурман.

 

И когда мне грустно почему-то,

и готов я сдаться маете,

я ищу такие вот минуты,

веря: откровенья – в красоте.

 

Мир хочу познать я без утайки;

а над бухтой два часа подряд

ангелы летают, словно чайки,

чайки, словно ангелы, парят.

 

И мне жаль, что я не живописец,

я б на холст сменил свою тетрадь,

ведь заката розоватый ситец

словом ни за что не передать.

 

Эти акварельность и размытость,

горный склон, Эвксинский водоём

создают пейзажную элитность –

чем прославлен этот окоём.

 

И стою я, пальцы сжав до хруста,

я стою почти что не дыша –

церковь Иоанна Златоуста

в розовом закате хороша!

 

ВЕСЕННИЕ ТОКИ

 

                                                 Христос Воскресе!

 

У нас наконец потеплело, как ждали, на Пасху,

 и море затихло, и двинулась рыба с Азова,

 и всем небесам возвратили небесную краску

 всевышние силы, и небо опять бирюзово.

 

 Апрельских каштанов ликует листва молодая,

 их создал Творец изощрённее даже кленовых,

 и без сожалений уже вспоминаю года я

 ушедшие вдаль, и с надеждой мечтаю о новых.

 

 Весна есть весна! Да и май в двух шагах-то, за сквером.

 Влюблённый скворец зазывает подруг симпатичных.

 И если повысятся пенсии пенсионерам,

 то, честное слово, деньков дождались мы отличных.

 

 О, как же давно не писались мажорные строки!

 О, как сторонились, переча желаньям, активно!

 Но сердца коснулись живые весенние токи,

 но жизнь потеплела, и это уже – неизбывно…

 

 Пасхальный кулич покрошу голубям и синицам.

 Как радостно жить и с надеждою новой, и с верой!

 За доброе дело, я знаю, воздастся сторицей,

 хоть, впрочем, за злое – такою же платится мерой.

 

 Ведь только вчера нам грозились нацисты с майдана

 лишить русской речи, не слыша все наши резоны,

 да Боженька с нами и, словно небесная манна

 просыпалась свыше, – Крым вышел из бешеной зоны.

 

 И как скорпионы, что жалят самих себя жалом,

 та хунта лютует, как смерч на поверженной ниве,

 да мудрость народная в бедах опять возмужала

 и грозно восстала на нелюдей в гневном порыве…

 

 У нас же листва веселится апрельских каштанов.

 Пасхальные звоны приятны и людям, и Богу.

 И даже скелеты застывших строительных кранов

 моё настроенье испортить сегодня не могут…

 

 Я выйду к причалам. К собору пойду не спеша я.

 Я снова считаю себя не последним поэтом.

 При всей быстротечности жизнь у нас всё же большая,

 и всё, что мешало нам в жизни, – не главное это…

Апрель, 2014

 

 

ПАСХА  

 

 Весна! Кипение апреля!

 Качанье чаек на волне.

 С небесной спорят акварелью

 твои глаза, что светят мне.

 Весна в Крыму в разгаре самом

 и каждый ей душевно рад.

 не дали разразиться драмам

 Святые наши год назад.

 Уже цвести готовы вишни,

 цветёт всё то, что может цвесть;

 так каждый год Господь Всевышний

 шлёт людям Благостную Весть.

 Звонят колокола на Пасху,

 вся гавань, словно в серебре,

 все вновь и вновь Господню Ласку

 почувствовали на себе.

 Кулич и крашенки готовы,

 нам все невзгоды по плечу,

 и ты меня целуешь снова,

 и я взаимностью плачу.

 Христос Воскресе!.. В чистой сини

 мелькают ласточки небес

 и, словно песня, по России

 летит: «Воистину Воскрес!..».

 И дале, дале… Православный

 народ целуется в уста.

 Нам Пасха – Праздник Самый Главный

 после Рождения Христа!!!

 

---

На балконе

                                                                                                  

Если мне тяжело и тоскою мне душу сожмёт,

выйду я на балкон: резвых ласточек носятся стаи,

пчёлы падают в банку, где золотом светится мёд

и жужжат от испуга, но вылететь сил не хватает.

 

Так и мне не хватает той пушкинской лёгкости в стих,

той силищи его, что влечёт нас к рифмёшкам, как сводня;

я вчера развлекал двух приезжих симпотных чувих,

да, видать, перебрал, потому и тоскливо сегодня.

 

Гляну вправо: Ай-Петри видна над горой Могаби,

воробьи под балконом затеяли шумную свару,

с летним днём разыграю я, видно, нехитрый гамбит,

принеся ему в жертву прогулку с утра по бульвару.

 

Нагуляюсь ещё! Лето в Ялте не знает конца!

Взглядом дворик с балкона влюблено и нежно окину:

баба Маня на лавке сидит целый день у крыльца

и подружкам моим что-то шепчет ехидное в спину.

 

За аллеей, за сквером ворчит незлобиво прибой,

рядом с банкою мёда слегка перезревшая груша,

обнажённых девиц предлагает шикарный «Плейбой»

и бокал «Каберне» расслабляет зажатую душу.

 

Что ещё тебе надо? Чего не хватает, балбес?

Ну, какое такое себе напридумал ты горе?

В этом городе столько высоких и чистых небес!

В этом городе столько бескрайнего синего моря!

 

По бульвару гуляют счастливые люди вполне,

я тоску забываю, я полон и силы, и планов…

За аллеей, за сквером по летней весёлой волне

яхта славно летит, чуть касаясь верхушек платанов…

 

 

---

Мне кажется, я не перенесу

                                               

Грохочет разъярённый Учан-Су,

в безлюдном парке воет дискотека,

диоптрии таскаю на носу –

осело зрение от вспышек века.

От подлых вспышек, от огня, от тьмы

в Чечне ль? в Абхазии? –

от них плодятся вдовы,

и намертво усвоил я, что мы,

предвидя их, всегда к ним не готовы.

Идём вперёд! С разгона – и вперёд!

Зимой. Весною. Осенью и летом.

И «если кто устанет и умрёт,

то шествие не кончится на этом»*.

От взрывов содрогается Донбасс,

в огне Ирак, возрос ИГИЛ кровавый,

и ходят террористы между нас,

и месть кипит в их душах, словно лава.

Мы люди или нелюди? Когда

вражда на белом свете прекратится?

Касаток мы спасаем ото льда,

а где-то школы гибнут и больницы.

Мне сшибкой эр отшибло к жизни вкус,

ущербными, по грудь, завален днями,

того и жди, что низкорослый куст

от вспышек задрожит очередями.

Когда грохочет грозный Учан-Су

иль воет, как сирена, дискотека,

мне кажется, я не перенесу

ассоциаций и метафор века.

 

* строка Т.Бек

 

---

Летний левант. Ночь

ЛЕТНИЙ ЛЕВАНТ. НОЧЬ

                                  

Опять на море шторм и неуют,

опять звереет ветер одичалый,

горят иллюминаторы кают

большого теплохода у причала.

Он, как магнит, притягивает взгляд

к надстройкам и радарам за трубою;

я не забыл, как пару лет назад

в круизе отдыхали мы с тобою.

И музыка слышна, и, вроде, джаз,

и, вроде, даже хоровое пенье,

луна отполирована, как таз,

для варки алычового варенья.

Вздыхает бухта и во тьму маяк

лучи бросает, лунный свет на крышах,

через Горсад пойду неспешно я к

театру Чехова, чтоб прочитать афиши.

Огней так много в ялтинской ночи,

что стал желанным сумрак для поэта:

сверчки – ночные эти скрипачи, –

в кустах не умолкают до рассвета.

А ветер в море бесится, он псих,

барашки гонит он, валы пихает,

врываясь ненароком в этот стих,

и вырваться не в силах, он стихает.

А потому что грозный Аю-Даг

сбил спесь с него, что, в общем-то, не странно,

и звёзды – эти скопища бродяг, –

поразбрелись по кромкам гор туманных.

Когда заря позолотит восток

и потянусь, превозмогая лень, я,

в могучих кронах истинный восторг

охватит в Ялте птичье населенье.

И окна заблестят, начнёт светать,

и, как гласит народная примета,

весь шторм ночной тихонько, словно тать,

за мысом Ай-Тодор исчезнет где-то…

 

 

---

Мир лишён совершенства

                                                     

Интуиция ум не заменит, однако,

и бессильны, поверь мне, скулёж и нытьё:

раз не может хозяина бросить собака,

то и верить не может, что бросят её.

 

Ты не вой на луну, остроухая псина,

не бросайся вослед непонятно за кем,

не вернётся хозяин твой из магазина,

потому что последний давно на замке.

 

Ты пополнишь ряды своих братьев бродячих,

жёлтый взгляд твой наполнят Селены лучи,

и не раз перекрестятся люди на дачах,

если вой твой услышат в кромешной ночи.

 

Что случилось? За что? Где хозяина запах?

Вход служебный всё знает, но, тёмный, таит,

и сидишь обречённо на задних ты лапах,

и вопрос, как слеза, в твоём взгляде стоит.

 

Интуиция ум не заменит. Инстинкты

посильней их обоих. Проснулись – владей!

Диск луны золотой так похож на пластинку,

на которой записаны песни людей.

 

Их любил твой хозяин. Любил тебя тоже.

Даже клялся, что любит сильнее всего.

Почему-то мороз пробегает по коже,

если думаю я о поступке его.

 

Окна гаснут. Темно. Ни намёка. Ни знака,

Лишь мелькнул, словно искорка, метеорит.

Интуиция ум не заменит. Однако,

мир лишён совершенства, она говорит.

 

---

Я синицу зажму в кулаке

                                                                                    

Я синицу зажму в кулаке,

дам отмашку на взлёт журавлю.

Я не верю красивой строке,

благолепных стихов не терплю.

 

Век трагедий, бедлама и лжи,

озаботься, бездумный, судьбой,

у прошедших веков одолжи

честь, забытую всуе тобой.

 

Время нынче для бойких дельцов,

их сегодня и фарт, и среда:

почему рассмотреть подлецов

удаётся подчас не всегда?

 

Крах империй, по сути, регресс

в мире вещном, где царствует плоть,

души алчные пестует бес,

коль от них отвернулся Господь.

 

Нувориши, хапуги, царьки,

хоть земную не трогайте ось! –

так ведут себя звери хорьки,

коль в курятник залезть довелось.

 

Спят кувшинки в неспешной реке,

чайки мчатся вослед кораблю…

Я синицу зажму в кулаке,

благолепных стихов не терплю.

 

Журавля отпущу в небеса,

пусть летит, я поэт, а не тать,

потому что черна полоса

и грешно её белой назвать…

 

 

---

Балаклава - 2

                                                 

Асфоделий бенгальские вспышки,

за холмами даль неба бела,

балаклавские помнят мальчишки

субмарин у причалов тела.

Ах, о чем я? Когда это было?

Повзрослели. Хлебнули забот.

Но душа до сих пор не забыла

городок засекреченный тот.*

Не найти его было на карте

на обычной, уж не обессудь, –

это нынче в туристском азарте

на торпеды те можно взглянуть…

Век сменил декорации споро,

новым веяньям не прекословь,

и Куприн проницательным взором

смотрит, щурясь, на яркую новь.

Генуэзская крепость на взгорье,

во дворах затенённых сирень,

и огромное Чёрное море

возле бухты вздыхает весь день.

Пыль веков на булыжниках дремлет.

Сохнут сети. Торгуют в лотке.

И какою-то тайною древней

всё пропитано здесь в городке.

Знойным солнцем залиты отроги,

пахнет мёдом, как будто от сот,

археолог, счастливый и строгий,

черепки, словно слитки, несёт.

Терракотовый срез по-над пляжем

в молочае, кремнистая вязь,

на горячую гальку приляжем,

поныряем под волны, резвясь.

Здесь гомеровской дышит строкою

окоём.

И средь бед и невзгод,

посреди потрясений, к покою

гладь зеркальная бухты зовёт…

 

* До недавнего времени об этом городе никто не знал: Балаклава,                   являвшаяся военным объектом СССР, не была нанесена ни на одну карту, а въезд в город был запрещен.

 

---

Тоской объятый и крамолой

                                              

Тоской объятый и крамолой,

на стыке века с новым веком,

«Я лишь любовь считаю школой,

где учатся на человека!».*

Её окончить не смогу я,

в ней буду я учиться вечно,

урок пропущенный смакуя,

где объяснялась человечность.

А на короткой переменке,

себя представивши героем,

я попрошу конспект у Ленки,

падёт из-за которой  Троя.

Пройдёт сторонкой Пенелопа,

взмахнёт Улисс плащом армейским…

Но от всемирного потопа

есть дед Мазай и Ной библейский.

Орест с Пиладом мне по духу,

я чту Изольду и Тристана,

я всю библейскую чернуху

.познаю, но любить не стану.

Иуда, Каин, дщери Лота,

Змей искуситель.… Для престижу

всё можно до седьмого пота

зубрить, да пользы в том не вижу.

Посланье Павла к  Коринфянам

читал я, как завет поэтам,

и губы пахли сладко-пряно

моей девчонки знойным летом...

И в школу эту принят будет

мой сын без блата и нажима:

в ней побеждённого – не судят,

важнее честь в ней – не нажива.

Поклявшись жизнь отдать всю музам,

коварство их познав при этом,

я лишь любовь считаю вузом,

в жизнь выпускающим поэтов!

 

 *  Строки Т. Бек.

 

 

---

И свет нездешний от больших медуз

                                                                                                     

На рейде одинокий сухогруз

стоял неделю. Стал привычным даже.

Смеясь, девчонка резала арбуз

в кругу подруг на загородном пляже.

С глазами золотистыми она

смотрелась нимфой в месте этом, ибо

шуршала галькой мелкая волна

и изредка выплёскивалась рыба.

С подводной маской я нырнул у свай

причала старого, проверить: мидий нет ли? –

и стая лобанов вразвалку – ай-

я-яй! – прошла в каком-то полуметре.

Смотрел угрюмо краб из-под камней,

такой большой, что я на миг забылся,

подумал: краба подарю я ей,

девчонке той, да в щель он вдруг забился.

Ввергало в изумленье и в испуг

нашествие медуз со всех сторон там,

и напрягалась бухта, словно лук,

звенящей тетивою горизонта…

Я сам себе пытаюсь объяснить,

что быть грешно безудержно счастливым.

Судьбу сшивает на живую нить

из божьей свиты кто-то торопливо.

Не оттого ль за мысом норд подул,

сдувая время наше молодое,

и сейнера натужный ровный гул

отчётливо был слышен под водою?

Я знал, что всё в душе имеет след:

навал медуз, всплеск рыбы, скос Мартьяна,

поэтому на мир я, как поэт,

уже тогда смотреть учился рьяно…

На рейде одинокий сухогруз,

девчонка с золотистыми очами

и свет нездешний от больших медуз

мне до сих пор являются ночами…

 

 

 

---

Несётся время

                                                                          

Хотя полжизни прожил я уже,

я сам себе бываю непонятен:

то ли на солнце стало больше пятен,

то ль стало больше пятен на душе?

Горит восток зарёй (цитата!) новой, –

(чужого мне не надо, я не тать!).

Я не владею кистью колонковой,

словами лишь могу живописать.

Живу у моря. Потому марины

всегда в моих стихах, как рубль к рублю!

Люблю инжир, айву и мандарины

и очень графоманов не люблю.

Но ведь куда от публики от этой?

Везде найдут. Прочту – и оборжусь!

Я был любим девчонкою отпетой

и этим до сих пор ещё горжусь.

Друзей терял. Крутым был с ними зря я.

Тускнее с каждым днём горит заря.

Наверно, жить, не можно не теряя,

не мучаясь, не плача, не дуря.

Но я отвлёкся: сам себе бываю

я непонятен, и за все грехи, –

причал мой рухнул, а стальную сваю

ракушками изъело до трухи.

Несётся время. И совсем некстати

стал думать я на грустном рубеже,

что с каждым днём на солнце больше пятен

и с каждым днём их больше на душе…

 

---

Маринист

ШТОРМ.   ВЗРЫВЧАТКА   ВАЛОВ…

                                

Шторм… Взрывчатка валов содрогает гранит парапета.

Рядом с бешеным понтом опасна людская стезя.

Я о жизни пою, и последняя песня не спета,

спеть последнюю песню о жизни, наверно, нельзя.

Изменяется всё, только это одно – неизменно,

и с годами растёт пониманье сильней и сильней:

даже если обрушится свод нашей юной вселенной,

жизнь совсем не умрёт, и не кончатся песни о ней.

Шторм ревущий, как бунт, в нём разумного нет ни на йоту,

волны с рёвом утробным летят – за грядою гряда, –

так безумна толпа, что лишилась мечты и работы,

и которую власть предаёт и тиранит всегда.

Где возник этот бунт? как созрел? в чём причина обвала?

Мысль пульсирует нервно и рвётся порою, как нить:

может, сбой алгоритма бездонной пучины астрала

всю систему миров сотрясает, чтоб сбой удалить?

Брызги с водною пылью шквал встречный кидает в лицо мне,

полоумные чайки над хлябью орут всякий бред.

Я о прошлом всё спел, даже спел то, о чём и не помню,

о сегодняшнем дне я пою, и конца песням нет.

Мне эстеты твердят, мол, писать о возвышенном надо,

что, мол, лезешь ты в грязь, как-никак ты поэт. Удержись!

Только жизнь, отвечаю, не вся состоит из парадов

и парады порою как раз искажают-то жизнь.

Море в гневе своём и ужасно, и всё же прекрасно,

изрыгает блевотину лжи и отраву всех бед;

я тогда стал поэтом, когда осознал это ясно,

что запретной тематики просто в поэзии нет.

Есть талант откровений, талант прозорливых познаний,

он любой негатив, осознав, превращает в стихи:

пыль и брызги валов долетают картечью до зданий

и стекают по стёклам солёные слёзы стихий.

Оголтело вороны орут в мощных кронах платанов,

на ночлег собираясь, у них свой устав и уют,

а в порту грузовом, как жирафы железные, краны

круто шеи сгибают и в трюмы усердно суют…

 

МАРИНИСТ

                                                          

Пьяных волн кордебалет

непристоен.

                        Берег стонет!

Я так вижу. Я – поэт!

Не какой-то там дальтоник!

К бухте Чехова гребу,

резок посвист ветра вещий.

Ваше мненье я… игнорирую,

у меня свой взгляд на вещи!

Визг уключин, словно визг

сук, чей лай

                      застрял в их глотках.

Налакалось море вдрызг –

мне грубит,

                      толкает лодку.

Скалы в пене. Не одну

голову их вид остудит:

мыс бурлящий обогну,

                                      шторм за мысом тише будет.

И трепещет, словно флаг,

чайка – голубая птица.

Припадает Аю-Даг

мордой к бухте,

                                видно, злится.

Я, конечно, доплыву,

выберусь на берег где-то,

ведь недаром я слыву

маринистом

средь поэтов.

Ведь недаром Аю-Даг

волны глушит, гонит мимо,

обещая столько благ

впереди

под солнцем Крыма…

 

---

Швыряло по жизни нас круто

СТАРЫЕ   ТЕМЫ

                                                   

Стонут мятежные чайки над морем суровым,

бьются о берег валы, нанося разрушенья:

старые темы мои содержанием новым

время наполнило, не испросив разрешенья.

 

Новое, я убедился, не лучшее вовсе,

стоит ли двигаться всуе лишь ради движенья:

если в победу не веришь, то, значит, готовься

к долгой и нудной борьбе, если не к пораженью.

 

Ветер сады разоряет, шатает деревья,

листья швыряет под ноги, хохочет обидно.  

Новые беды тоской отзываются древней,

новые радости – где они! – что-то не видно.

 

Норов и стать мои время затронуло тоже,

стали москвички от солнца смуглы, что арабки:

рано, конечно, путь пройденный  спешно итожить,

но постепенно «пора подбивать уже бабки».

 

Где меня только по свету судьба не носила,

в скольких ролях облажала житейская сцена:

буйная стихла со временем юная сила,

мудрость пришла, но замена – не равноценна.

 

Не равноценна, увы, вот ведь в чём незадача,

в мудрости тоже хватает нюансов печальных;

есть и бассейн возле дома, и летняя дача,

что же душа всё тоскует о днях коммунальных?

 

Времени ветер не часто бывает попутным,

старые темы – заложницы нового слова.

Море от шторма все видят суровым и мутным,

а после шторма – прозрачным становится снова.

 

Снова бы, снова на грудь эти волны принять бы,

пусть бы опять попадал я в капканы и сети,

чтоб говорили друзья, заживёт, мол, до свадьбы,

только друзей, словно листья, унёс уже ветер.

 

Я не хочу забывать ничего из былого,

всё воспою, коль поэт, соблюдая обычай:

что за рыбак, приходящий всегда без улова?

что за охотник, оставшийся вновь без добычи?..

 

ШВЫРЯЛО   ПО   ЖИЗНИ   НАС   КРУТО

                                              

Швыряло по жизни нас круто,

вертело и этак и так.

Суровый маяк Тарханкута.

Застывший, как зверь, Аю-Даг.

 

Поблажек нам жизнь не давала,

и шторм оголтелый крепчал:

ударом девятого вала

разбита судьба, как причал.

 

Предательств, реформ, перестроек

потоки страшней селевых,

и кто изначально был стоек

ломался, негибкий, от них.

 

Крушенье надежд и иллюзий

питает неровный мой стих,

и всё ж благодарен я музе

за то, что не предала их.

 

Но вот оглянусь и теплею,

тот день ещё память хранит,

когда ты заходишь в аллею,

где встретиться нам предстоит.

 

Идешь мне навстречу с улыбкой,

став ближе мне близкой родни,

и даль мне не кажется зыбкой,

и верю я в лучшие дни.

 

Навеки в душе та минута,

где нет и намёков беды,

а только маяк Тарханкута

и мы на песке у воды…

 

---

Воскресенье. Июнь.

                                        

                                                              О.И.

 

Воскресенье. Июнь. Два денька до зарплаты.

Чем не повод, чтоб лихо, с бравадой, острить?

И, смеясь, сигарету мою изо рта ты

забираешь легко, чтоб самой покурить.

 

В этом сквере за школой встречаться прикольно,

не забыть нам её и, что связано с ней,

и дымок сигареты витает ментольно,

и на фильтре каймой след помады твоей.

 

Гладь морская от солнечных бликов парчова,

стайки мелкой рыбёшки выходят на мель,

целый день «Арлекино» поёт Пугачёва

и вращается в парке весь день карусель.

 

И портвейн разливной ждёт нас в каждом киоске,

и плывут от Босфора к нам в порт корабли,

я пущу над водою твой камешек плоский

и помчится он вскачь к горизонту вдали.

 

Ароматы магнолий пьянят и волнуют

сейнер кружит, волнуя парчовую гладь,

я подкову со смехом возьму, разогну и

вновь согну – надо ж силу куда-то девать.

 

Жизнь – немерена, дали – чисты, да и сердцу

всё по нраву, считай – позитивы одни;

ещё будет достаточно соли и перцу,

а пока у судьбы только сладкие дни.

 

Знаем, жизнь может к нам повернуться спиною,

но пока не исчез этот флёр без следа,

пусть кружит карусель, пусть, пока ты со мною,

гладь морская парчовою будет всегда…

 

 

---

Я в Ласпи плаваю, как пан

Я   В   ЛАСПИ   ПЛАВАЮ,   КАК   ПАН

                                                                                   

Ильяс-Кая и Куш-Кая,

мыс Айя и Батилиман,

и, восхищенья не тая,

я в Ласпи плаваю, как пан.

Вода чиста, как слёзы дев,

скользит по дну моя же тень,

и, от восторга обалдев,

ныряю в Ласпи я весь день.

А у палатки ждут друзья,

их смех доносится ко мне,

и пиленгас, меня дразня,

проносится меж двух камней.

Ныряю, и морской петух

к песку припал, чтоб скрыть испуг,

не раз захватывало дух,

когда калкана видел вдруг.

О, Ласпи, – наш подводный рай,

пейзажей тайна и краса:

что хочешь, то и выбирай,

когда везенья полоса.

У той скалы, за тем мыском,

чтоб подхлестнуть деньков кураж,

нагая дева – в горле ком! –

из пены волн идёт на пляж.

Шампанского хмельней стократ

та Афродита средь камней,

и даже, думаю, Сократ

не устоял бы перед ней.

Здесь роще тисов 1000 лет,

здесь солнце царствует, слепя,

и если ты в душе поэт,

здесь муза посетит тебя.

Качай, волна, меня, качай,

даруй божественный досуг,

как эти строфы – невзначай,

как эти рифмы – без потуг…

---

С высоты обожания птичьего

                                                                  

                                                                         Т.П.

 

…Одноэтажные домики куцые,

в дворике каждом свой куцый уют,

жили лакеи здесь до революции,

да и теперь здесь не бонзы живут.

Я не стесняюсь трущоб этих девственных,

я отражаюсь здесь в каждом окне,

и постараюсь украсить напев своих

строчек романтикой, свойственной мне.

Что ты гримаску капризную делаешь,

мол, подостойней места есть в Крыму;

вспомни романс про акацию белую,

слёзы на лицах небритых в дыму.

Вспомни Елагина и Туроверова

вспомни Набокова… слякоть и зной…

даль поглотила истории серая

горький исход из России больной.

Ладно, я Клио не стану раскручивать,

было, так было, припомни да сплюнь;

туч оседлала все горные кручи рать,

чтоб не казался нам мёдом июнь…

Сквозь проходные дворы тебя выведу

к парку ночному, он гулкий, как лес,

если в другие места я и выеду –

лишь по веленью и смете небес.

Я всё равно к ним вернусь, к этим девственным

милым трущобам, любимым зато.

Хочешь, поедем к местам чудодейственным,

что заждались нас на горном плато.

Там, в поднебесье, раздолье некошеных

трав и цветов, и, конечно, стихов,

звёздною пылью слегка припорошены

тропы оленей по склонам холмов.

И с высоты обожания птичьего,

над городком сквозь сияние дня,

может, сумеешь ты всё же постичь его,

как ты сумела постигнуть меня.

 

---

На презентации

новой книги, изданной, как это сейчас принято, на средства автора.

                                  

После презентации – фуршет,

на него допущен был не всякий…

Говорит прозаику поэт:

– Подь сюды, кажу, а сам – не вякай!..

 

Да пошёл ты со своею лирою! –

тот в ответ, – сиди и не гуди!

А не то смотри, заформулирую:

лох из лохов ты, сам посуди…

 

В общем – пообщались, и поэт

врезал вдруг под ложечку приятелю…

После презентации фуршет,

я вам доложу, – мероприятие!

 

Кто стихи читает, кто поёт,

кто бряцает творческими планами,

я и сам изведал тот полёт

с бреющим пареньем над стаканами.

 

А восторгов было! А цитат!

Обнимались спьяну – личность с личностью! –

и считался вдруг возникший мат

образностью и метафоричностью…

 

---

Когда со мною ты

                         

 

                                                             Свете

 

Цветут каштаны, штиль на море, ты

гуляешь по бульвару так степенно.

Мне не хватало этой красоты,

чтоб осознать, как наша жизнь бесценна.

Ещё вчера томился и скучал,

брюзжал всё утро от дождя простого…

А хочешь, на 8-ой пойдём причал,

там лайнер иностранный ошвартован.

 

Бежит троллейбус, в окнах синь небес,

в них тает самолёта лёгкий росчерк.

Не представляю жизнь теперь я без

тебя, каштанов этих, этих строчек.

Я наизусть навек запомнил их –

и благовеста звон за сквером где-то,

и эту чайку, что влетела в стих,

чтоб вечно в нём парить над бухтой этой…

 

И всё же мне покоя не даёт

вторжение в Приморский парк стройкранов;

бессилен даже водорослей йод

прижечь царапины души и раны.

 

Менты прогнали с пирса рыбаков,

туристов ждут «ИКАРУСЫ» и гиды;

избавились мы от одних оков,

да навалились новые обиды.

Да что о них, когда со мною ты,

когда идём в тени густой бульвара,

и пчёлы налетают на цветы,

хмелея от каштанного нектара.

 

Мне очень жалко Боткинской наш сквер,

чинары, туи, дуб, фонтана песни…

Какой жовто-блакитный изувер

построил там кабак с отелем вместе?

Всех оккупантов хуже в Ялту прут

сегодня нувориши нежалежней,

и канул в небыль чеховский уют,

тот облик незабвенный Ялты прежней…

 

13-06-2010

 

ЗАБЫТОЮ   АЛЛЕЙКОЙ   ТЕРРЕНКУРА

                                                                                

На море штиль.   Зеркальная вода

брильянты бликов моет. Даль немая.

Когда с тобой я прихожу сюда,

то мы без слов друг друга понимаем.

Мы понимаем взгляд, улыбку, вздох,

улиток на листе антенны- рожки,

дроздов и воробьёв переполох,

когда в кустарник их крадётся кошка,

цветущую над морем алычу,

зарниц, на горизонте, полыханье

и этот стих, который настрочу,

придя домой, я на одном дыханье.

Мы к памятнику Чехову зайдём,

послушаем фонтан, вокруг покружим,

нам просто хорошо, когда вдвоём,

и больше нам никто совсем не нужен.

Пойдём неспешно сквозь Приморский парк

забытою аллейкой терренкура,

то там, то здесь мелькнёт меж веток март,

похожий на лукавого Амура.

В его колчане стрел полным-полно –

неплохо подготовился к сезону…

Пьянит нас бриз, как лёгкое вино,

отвыкших от весеннего озона.

И, возвращаясь в темноте назад,

когда взлетит луна из крон, как филин,

вновь у тебя замечу тот же взгляд,

перед которым был всегда бессилен…

 

---

Что было - то было

                                                

Я не стану жалеть ни о чём

и обиды копить я не стану;

Куш-Кая подпирает плечом

свод небесный над Батилиманом.

И плывут от зари дотемна

облака с безразличьем дебилов;

если я не послал тебя на…,

то не думай, что ты победила.

В нелюбви победителей нет,

побеждённые оба, поверь мне;

так печально сегодня рассвет

в бухту Ласпи ронял свои перья.

В этой суперкристальной воде,

в этой бухте, застывшей, как лава,

я нырял за рапанами, где

Ихтиандр мосфильмовский плавал…

Я прощу и обман, и каприз,

и твоё отчужденье во взоре;

за терпенье мне выкатит приз

в виде камбалы доброе море.

Я к палатке с добычей вернусь,

костерок запорхает, как птица,

я не стану удерживать грусть,

пусть она в темноте растворится.

Я дождусь, чтоб заря кумачом

заплескалась, забилась, застыла,

и не буду жалеть ни о чём,

потому как – что было, то было…

А   ВСЁ   НЕ   ПРИВЫКНУ   НИКАК

                                   

      (из   цикла   «Подводная   охота»)

 

За мыс Монастырский заплыв,

ныряю над скальной грядой:

на свете есть множество див,

но главные все – под водой.

Вот стая кефалей, вот краб,

вот грота подводного мрак;

наверно, привыкнуть пора б,

а всё не привыкну никак.

Выходит из грота горбыль,

зубарь, непуглив, как пижон,

я знаю, что всё это быль,

а кажется – всё это сон.

Медузы пульсируют в такт

дыханию моря, их путь

неясен,… но нужен антракт,

пора от чудес отдохнуть.

И вдруг серебристый оскал! –

то рыщет лаврак, словно волк,

и я выхожу возле скал

под мерные рокоты волн

Бакланы на скалах сидят,

безлюдно и глухо окрест;

когда здесь штормит – это ад,

подальше б от этаких мест.

Сейчас тишина. Полный штиль.

Любимейший час нереид.

И, стаю возглавив, сингиль*

несётся за мыс, в Партенит.

 

                                       * Сингиль – одна из разновидностей кефалей в Чёрном море.

 

 

---

Я смотрю из-под руки

                                                                                   

В этой самой АРК,

где родился, вырос, мыслил,

как, за что, ответь строка,

к нацменьшинствам стал причислен?

Вслед за тьмою вспыхнет свет.

Свой разор тут и уют свой.

Здесь узнал я, что поэт,

что мне рифмы поддаются..

Свинги, джебы и крюки

помогли по жизни малость.

Я смотрю из-под руки

вдаль, где детство затерялось.

Там, под гул морской волны,

средь руин, разброда, дыма,

отходили от войны

города и сёла Крыма.

А Берлин горел огнём.

И, форсировавший Одер,

нам рассказывал о нём

капитан, и трогал орден.

Он лицом был строг и сер,

жёсток взгляд был, жёстче стали.

Говорил: «С С С Р!».

Говорил: «Товарищ Сталин!..».

Севастополь прах и пыль

отряхал. И средь завалов

героическая быль

к новым подвигам взывала.

Как преступна и странна

мысль была б в пылу угарном,

что развалится страна

от политики бездарной!..

СНЫ

                                                                   

Эти сны рассказать не берусь,

что стоит, размышляю, за ними?

Всё тоскует в них Матушка-Русь

о сынке непутёвом – о Крыме.

Блудный сын не вернётся никак,

тянет лямку судьбы, одинокий,

а виной всему лысый мудак,

тоже сын, да  умом недалёкий.

Просыпаюсь, в окне – кипарис,

тень акации, выкрики чаек,

и политик, лукавый, как лис,

всё с экрана о рае вещает.

Размышляю, к чему эти сны?

Кот крадётся на вкрадчивых лапах.

Запах моря и крымской весны

забивает бензиновый запах.

Во строка! Не понять кто кого

забивает, (поправлю позднее!).

всё равно из окна моего

море видно сквозь ветви аллеи.

Всё равно на заре облака

в небе тают, подсвечены ало.

Не могу объяснить я пока,

что душа мне в тех снах предрекала.

Кофе выпью. Слегка приберусь.

Мир окину глазами пустыми.

В снах тоскует всё Матушка-Русь

о сынке непутёвом, о Крыме?..

 

13-06-2006

 

 

КРУШЕНИЕ   ИЛЛЮЗИЙ – ВЕЩЬ   ФАТАЛЬНАЯ

                                                                        

Крушение иллюзий – эка невидаль!

Паук в углу прядёт за нитью нить.

Пожалуй, что пора уже и мне медаль –

«За выдержку!» – на лацкан прицепить.

Пожалуй, что пора.… А сердцу хочется

неторной, неизведанной тропы…

Не променяю счастье одиночества

на счастье оболваненной толпы.

И потому терпи, бумага белая,

вся жизнь у нас пошла наоборот:

политики настолько неумелые

насколько терпит глупость их народ.

Крым русским был, украинским стал числиться,

(кусни сальца да водочкой запей!),

ещё хлебнём, хлебнём ещё, мне мыслится,

от этих барских, в будущем, затей.

А благовест соборный душу трогает

и радует меня благая весть.

Ещё вчера юродствовал я: – Бога нет! –

уже сегодня знаю точно: – Есть!

Я с юбилея в дом вернусь в помаде весь,

я плюхнусь на измятую кровать:

к нам недостаточность сердечная повадилась

за недостаточность сердечности карать.

И вот уже пошла строфа финальная,

поэт – не Агосфер, не Вечный жид:

крушение иллюзий – вещь фатальная,

ремонту ни одна не подлежит…

 

13-06-2006

 

---

Как мука из сита

                                            

                                              О.И.

 

Вся извелась. В когтях вопросов

держалась из последних сил.

Дождь мелкий-мелкий, словно просо,

весь день на город моросил.

И всё же ты меня простила,

измену горько оправдав:

бессилия огромна сила,

когда бессилен тот, кто прав.

 

Униженный, трусливый, жалкий

я встал под мокрый кипарис.

Ментов тревожные мигалки

по Кирова промчались вниз.

Горел фонарь у дома тускло,

к вечерне храм сзывал, звоня...

Как будто кто его науськал,

пёс хрипло лаял на меня.

И жизнь, казалось мне, разбита,

стыд обволакивал, как ил:

дождь мелкий, как мука из сита,

всё моросил и моросил.

 

Но, вырвавшись с трудом из ила,

почти теряя мыслей нить,

я, осознав, что ты простила,

не мог себя ещё простить…

Звучала где-то «Рио-Рита»,

прощаясь, теплоход басил,

дождь мелкий, как мука из сита,

всё моросил да моросил…

 

---

Сияли звёзды не всегда

                                           

И мне сияли звёзды не всегда,

и мне путь в темноте на ощупь ведом,

но беды исчезали, как вода,

просачиваясь в щели к старым бедам.

А там их ждал забвения песок.

хотя и он – замедленная мина.

И серебро ложилось на висок –

или виски? – по-мойму – всё едино.

Зато когда от чистоты небес

сводило сердце до счастливых колик,

я радовался жизни, словно бес,

и пил её взахлёб, как алкоголик.

И понимал, что за весёлый хмель я

ещё намаюсь от похмельных пут,

и выброшусь китом больным на мель я,

и звёзды тучи хмурые сотрут.

Всё это – жизнь! Так создано не нами.

Не отличить порой от счастья бед.

Ведь – вот любовь! Внезапна, как цунами,

вдруг захлестнёт и – выживешь ли, нет?

Иль лучший друг тебе подставит ножку,

предаст за куш, в его глазах, большой:

ты отойдёшь, конечно, понемножку,

но долго будешь жить с пустой душой.

Но всё равно, со всеми потрохами

ей отданный, не клял я: отвяжись! –

я эту жизнь приветствовал стихами

весёлыми и грустными, как жизнь…

 

---

Алгоритм поэзии

                                              

Я алгоритм поэзии постиг,

но преуспел, к стыду, совсем немного;

хоть мир мы познаём из мудрых книг –

но надо лично жизнь руками трогать.

Прожить стихи важней, чем сочинить,

и не изжить давнишнюю идею:

мысль может путеводной быть, как нить,

что Ариадна поднесла Тесею.

И всё-таки в анналах бытия,

в век алчности, стяжательства, корысти,

та истина, которая моя,

нужней мне и дороже прочих истин.

Я раскалялся часто добела,

я мучился похлеще, чем в застенках,

чтоб истина добытая была

без примесей, неточностей, оттенков.

И мне язык Эзопа ни к чему,

мне подавай огнеупорность тигля,

я, может быть, чего-то не пойму,

но алгоритм поэзии постиг я.

И потому, по праву мастеров,

хоть выспренность сурово ненавижу,

я поделиться узнанным готов,

да что-то любознательных не вижу.

Мой алгоритм поэзии – он прост:

чтоб быть в строю средь равных и великих,

в атаку словно, встаньте в полный рост

и ветром жизни захлебнитесь в крике…

 

БЫТЬ ПОЭТОМ! – 2      

                        Памяти Яна Вассермана

 

 Вот и выпало везенье –

 заслужил ты высший балл!

 Ты строкой стихотворенья

 вдох и выдох передал.

 И без позы, без величья

 строчкой звонкой, как металл,

 так полёт описан птичий,

 словно сам всю жизнь летал.

 Будто сам бывал и ветром,

 и волной, бегущей вдаль,

 и торпедою рассветной

 мчался сам, а не кефаль.

 Всё – движенье!

 Всё – летяще!

 Всё звенит, как рынды медь!

 Лишь поэтам настоящим

 миг дано запечатлеть.

 А вначале было Слово,

 слово это было Бог,

 потому-то снова, снова

 ты оттачиваешь слог.

 Потому, чтоб стать поэтом –

 надо стать Творцу  под стать:

 каждый миг земли воспетым

 должен быть, чтоб Словом стать!

Сколько надобно терпенья

и везенья, кто бы знал:

ты строкой стихотворенья

вдох и выдох передал.

 

---

Ай-Никола

АЙ-НИКОЛА

                                                                                           

С Ай-Николы* к востоку видны Аю-Даг и Мартьян,

эти виды – в душе, я всегда припадаю стихом к ним,

и такие рассветы над ними, что даже Сарьян

спасовал бы, наверно, тибетские краски припомнив.

 

Возле сосен дольмены** о таврах легенды хранят,

можжевельник живёт на откосах, отвесных прилично,

по тропинке Курчатова*** можно вернуться назад,

где библейского возраста в скалах растёт земляничник.

 

Я с обрыва смотрю на открытый обзору простор,

я по Южному Крыму поплавал-побегал – и много:

столько моря иметь и таких удивительных гор

может только земля, очень чем-то угодная Богу.

 

На крутом повороте храм к небу вознёс купола

и церковное пение кружит по кронам иглистым,

и парит надо всеми согретая солнцем скала,

на которой учились победам своим альпинисты.

 

Ореанда у моря внизу манит взгляды к себе,

там, в подвальчике царском, хранятся бутылки токая,

и плывут теплоходы, как будто плывут в серебре,

так парчовыми бликами дали морские сверкают.

 

О, такие восторги банальны для Крыма давно!

И, живущие здесь, к тем восторгам привыкли давно мы!

Но на этой горе их сдержать, никому не дано,

я таких не встречал, мне такие пока не знакомы.

 

Потому и пишу эти строки, сомненья смирив,

с яхт прогулочных ветер доносит мотивчик весёлый;

я поездил по свету, я видел достаточно див,

но Мартьян с Аю-Дагом им фору дадут, с Ай-Николой!...

 

 *   Ай-Никола - Святой Николай (греч.) – куполообразная лесистая гора со срв. руинами: юж. и вост. склоны скалистые, ступенчатые. Возле Ореанды.

 **   Дольмены – мегалитич. сооружения в виде большого кам. ящика,

накрытого плоской плитой.

 ***     Тропа Курчатова – тропа, по которой И.В. Курчатов неоднократно ходил и водил друзей на Ай-Николу. Используется, как терренкур.

 

---

Идеал

                                  

Гений места! Патриот.

Потому неутомимо

я и кровь свою, и пот

отдавал родному Крыму.

 

Ялту милую воспел,

бухту, где рыбёх удил всё,

и везде-то я поспел –

где родился, там сгодился.

 

Что, банально? Ну и пусть!

Но зато не станет мукой

очищающая грусть

перед вечною разлукой.

 

По столицам не шнырял,

мне чужих красот не надо,

потому что идеал,

нужный мне, всегда был рядом.

 

Ну, прикинь: миндаль цветёт,

облака, что те галеры,

бриз несёт и бром и йод

после шторма в наши скверы.

 

Я люблю  родимый дом – 

есть за что любить с избытком,

и воспел его притом

от столовой до калитки.

 

Жизнь отдам за этот край,

Бог пожаловал его нам,

ведь не зря небесный рай

был начальным эталоном.

 

Оглянусь легко назад,

улыбнусь грядущей тризне:

я прошёл и рай, и ад,

как положено при жизни.

 

Чаще в небо стал смотреть,

реже стал привержен   моде:

и рождение, и смерть –

всё заложено в природе.

 

 

---

И уже не зима

                                         

Ветер с гор отутюжил залив наш похлеще катка,

гонит к берегу рыбу, и этим снискал он известность;

моложавая баба торгует картошкой с лотка,

и её весь квартал уважает за бойкость и честность.

 

И уже не зима, но ещё и, увы, не весна,

мир объят ожиданьем весёлых деньков и азарта;

в убегающих тучах скользит и ныряет блесна –

это солнце февральское радует нас перед мартом.

 

А миндаль отцветает, роняя, как снег, лепестки;

я желаний своих не берусь разобрать без пол-литра;

с каждым днём всё теплее и ярче ложатся мазки

на картину души, удивляя своею палитрой.

 

И она оживает, картина души, и живёт,

грусть пропала в оттенках, ещё бы ей света поддать бы,

кот домашний исчез, обыскались, волнуясь, и вот

появился помятый, пожёванный, видно, со свадьбы.

 

Но ещё не весна, хотя точно – уже не зима;

я брожу возле дома в надежде, что скоро ты выйдешь;

я опять от тебя, как два года назад, без ума,

неужели сама ты безумие это не видишь?

 

Неужели сама ты забыла те славные дни,

поцелуй тот в аллее, он губы ожёг, словно перцем,

в целом свете сейчас мы остались, наверно, одни,

кто не смог разобраться с влеченьем, возникнувшим в сердце.

 

Ветер с гор раскачал кроны голых, как суть, тополей;

я пишу о любви, не заботясь ничуть о помарках;

пахнет прелью весенней из полупрозрачных аллей,

и дрозды голоса свои пробуют в скверах и парках…

---

Луны янтарный чебурек

Уже кончается мой век.

А в небо в ореоле млечном

луны янтарный чебурек

всплыл из-за крыши «ЧЕБУРЕЧНОЙ».

 

Поблёкла россыпь крупных звёзд.

Стих парк. Закрыли дискотеку.

Коль честно, был мой век непрост,

всего хватило в жизни веку.

 

Но завтра выгляну в окно,

светло, и я его открою,

хоть небеса заволокло

какой-то хмарью над горою.

 

Всё изменяется, течёт,

мелькает, мчится, как в угаре,

плохие дни мои не в счет,

я дням хорошим благодарен.

 

Я благодарен им за то,

что в них встречал рассветов алость,

что дел запутанных моток

подчас распутать удавалось.

 

Что в них я встретился с тобой,

бриз летний гладил ветви кронам,

и нам рассказывал прибой

о далях, что постичь дано нам.

 

И нам, вдали, под рокот рек,

в густой тянучке серых будней,

луны янтарный чебурек

напоминать о доме будет…

 

3-02-2016

---

В столетие раз

                                                              

                                                                     А.М.

 

Ялту снег завалил, игнорируя горы и юг,

да ударил мороз, только дети, наверно, и рады.

Нашей дружбе, увы, наступил то ль писец, то ль каюк,

оказались по разные стороны мы баррикады.

 

Оказалось, что дружба имеет предел, как любовь,

жизнь сложней, чем её преподносят нам телеэкраны,

а злословить в мой адрес, коль хочется, то и злословь,

после подлых предательств сей грех и на грех-то не тянет.

 

Ах, как киевским дядькой гордишься ты, дружбой его,

депутат ихней Рады ценней Леонардо да Винчи,

и у нас в Севастополе русский корвет боевой

у тебя вызывает ехидные реплики нынче.

 

Пальмы шубы надели, костями гремят тополя,

ветер, словно наждак, продирает и море, и землю.

Ты считаешь возможным жить, перед властями юля,

я такую возможность вааще для себя не приемлю.

 

Что за власти, ответь, если худо народу в стране,

если кажется раем уже пресловутый застой нам?

Уезжают недаром работать в чужой стороне

люди в самом расцвете, мечтая о жизни достойной.

 

Да ещё от стройбанд стало некуда деться в Крыму,

в заповедники лезет, в центр города – наглое войско! –

и у входа в наш сквер вековую спилили хурму,

чтоб гараж возвести олигарху из Днепропетровска.

 

Президент незалэжней Бандеру в герои возвёл,

на экранах он смотрится светочем неким вельможным,

к нацменьшинствам любой поощряется им произвол,

вплоть до речи родной, что считалось всегда невозможным.

 

Да ещё этот снег, он бывает в столетие раз,

и морозов таких тоже трудно припомнить мне ныне.

Я ведь тоже могу о тебе говорить: пидарас! –

незабвенный Хрущёв это слово в политику вынес…

 

А над Ялтою снова февральское солнце стоит,

диск его золотой не замечен в изменах отчизне,

и миндаль расцветает, а это, скажу как пиит,

однозначно – примета весны, и в природе, и в жизни…

 

13-02-2008

 

---

Как на телеэкране

                                                                      

Парят дельтапланы мечтой воплощённой Дедала,

трагический опыт Икара, хоть помним, не в счёт,

а наша компашка опять собралась у мангала,

поскольку друг к другу нас юная дружба влечёт.

 

Конечно, девчонки, конечно, портвейн ливадийский,

и песни, конечно, и смех, и гитарный надрыв,

и кедр гималайский, как храм на гравюре буддийский,

раскинул широкие лапы, полнеба сокрыв.

 

Андрей с Вячеславом набили ершей и кефалей,

подводные асы ушли на охоту с утра,

а мы до того уже в бухточке здесь накупались,

что солнца нам мало и греемся мы у костра.

 

А с мыса Мартьян дует ветер, лохматя причёски

всех волн гулевых, (Ты подробности эти прости!)

и юность летит, как дымок от моей папироски,

но к образу этому всем нам расти и расти.

 

Мы верим, что счастье (у каждого!) не за горами,

что беды все в прошлом, ведь в прошлом т а к а я война,

(но где-то уже перестройки рождалась цунами

и скрытно так мчалась к нам эта убийца-волна.).

 

Не буду, не буду, не буду, ей-богу, о грустном,

жизнь – это не поле, (щипнём Пастернака слегка!).

Тогда же костёр веселился искристо и с хрустом

и, как бригантины, над гаванью шли облака.

 

Ответов на всё нет ни в библии, нет ни в коране,

и радости юности, как не зови, далеки.

Закрою глаза: и опять, как на телеэкране, –

парит дельтаплан, и Толяня  несёт шашлыки…

ЦВЕТУТ   КАШТАНЫ

                                              

Цветут каштаны, штиль на море, ты

гуляешь по бульвару так степенно.

Мне не хватало этой красоты,

чтобы понять, как наша жизнь бесценна.

Ещё вчера томился и скучал,

брюзжал всё утро от дождя простого…

А хочешь, на 8-ой пойдём причал,

где лайнер иностранный ошвартован.

 

А хочешь, убежим в Никитский сад,

где так легко, где жизнь сродни ремейку,

и нежных чувств неведомый каскад

открою я тебе там на скамейке…

 

Бежит троллейбус, в окнах синь небес,

в них тает самолёта лёгкий росчерк.

Не представляю жизнь теперь я без

тебя, каштанов этих, этих строчек.

Я наизусть уже запомнил их –

и благовеста звон за сквером где-то,

и эту чайку, что влетела в стих,

чтоб вечно в нем парить над бухтой этой…

 

 

 

---

Односайтнику

                                                   

Плавучестью прославлено давно,

в чём порадел ему Благой Всевышний,

не тонет даже в проруби оно,

о чём напомнить, думаю, не лишне.

Ты не такой!.. Хоть тоже на плаву

и любишь похвалиться жизни стажем.

Твои слова люблю я, как халву,

хвалебные, их обожаю даже.

Сократа и Сенеку в книжный шкаф

задвинув, смотришь из окна на тучки:

в поэзии ты вырос, как жираф,

и стал силён, как вепрь, во время случки…

---

Шторм - 2

                                                                           

Декабрь. Норд-ост. Кварталы Ялты.

Дарсан во мгле. Начало дня.

Разрывы волн, их рёв, их залпы

гипнотизируют меня…

 

Волна отвеснее, чем катет,

взметнётся под прямым углом,

опав, с урчаньем в море катит

кипящим, взвихренным узлом,

 

и исчезает в злой лавине

другой волны среди валов

с рычаньем, что намного львиней

рычанья африканских львов.

 

Смотрю, став ростом будто ниже,

бесполый, словно травести,

мне страшно подойти поближе

и всё же тянет подойти.

 

Когда иду к себе домой я

внезапно поражаюсь тем,

что мне близка печаль изгоев,

непонимаемых никем…

 

 

 

 

---

Я не думал, что любовь сильней меня

                                                         
                                                        О.И.

Я не думал, что любовь сильней меня,
я не знал, что столько грусти в октябре:
дождик по двору всё бродит, семеня,
не тебя ли дождик ищет во дворе?

Воробьишки всё шныряют по кустам,
всё темнее и темней над морем даль,
дождик бродит по кварталам тут и там,
не тебя ли дождик ищет, не тебя ль?

Он не ведает, что белый теплоход
в середине сентября (была среда),
расколов зеркальность бирюзовых вод,
навсегда с тобой растаял без следа.

Кипарисы зря бежали по холмам,
тополя вставали даром на дыбы:
если выпало в судьбе расстаться нам,
то и встретиться – зависит от судьбы.

У неё, к стыду, такой неровный нрав,
то ликует и бурлит, то вся – застой:
если почерк, говорят, у вас коряв,
то не ждите вы, увы, судьбы простой.

Блики солнца больно резали глаза,
только вдруг (так показалось сразу всем!)
в миг один небес и моря бирюза
потускнели и повыцвели совсем.

И теперь, по мокрым плитам семеня,
дождик бродит безутешно во дворе:
я не думал, что любовь сильней меня,
я не знал, что столько грусти в октябре.

---

Зима в Ялте

                                                    

 

… С утра порхает снегопад,

ленивый, как зевота,

и чайки медленно парят,

высматривая что-то,

и стынут волны, как свинец,

оливковы, недвижны,

мы вспоминаем, наконец,

коньки, салазки,  лыжи.

И – марш к машинам!

Наш маршрут

закончен на Ай-Петри,

 где - полный кайф! - произойдут

прыжки, зигзаги, петли…

О парадокс зимы в Крыму!

На санках мчатся дети!

И всё равно я не пойму,

где лучше жить на свете!

На Юге?

Так он – вот он, юг!

А Север?

Вот он – рядом!

Смеющихся натрём подруг

снежочком, как помадой!

Всем весело!

От красных щёк

парок идёт,

дымится,

а после очень хорошо

вновь в Ялте очутиться.

Пойти в горсад.

И возле пальм

понять – всё преходяще.

И вслед за радостью

печаль

почувствовать щемяще…

Бредёт ленивая волна,

и чайки сонно кружат,

и снегопад летит на нас

и исчезает в лужах.

Но вдруг рванётся с хрипом шторм,

и чаек резки вскрики,

и мчится, не жалея шпор,

волна,

как всадник дикий.

 

ЗИМА   В   ЯЛТЕ -2

                                                    

Вновь через горы по ущельям мрачным

прошла зима без вызова, без виз.

Вершины гор, как сумраком барачным,

накрыл туман, ползущий сверху вниз.

 

Когда сойдёт он – быть вершинам белым,

сиять вершинам, радостно сверкать.

И горожанам, чуть-чуть оробелым,

восторженно к ним лица поднимать.

 

Когда сойдёт.… Ну, а пока над нами

висит тумана грязное тряпьё.

Над морем, над свинцовыми волнами

летит бакланов чёрное копьё.

 

Куда спешат? С какой такою целью?

Но только первый луч коснётся гор,

несутся безответной чёрной цепью

от Аю-Дага к мысу Ай-Тодор…

 

 

ЗИМНЕЕ

                                           

Люблю я эти дни,

без помпы, без запарки,

где мы с тобой одни

гуляем в зимнем парке.

Вернёмся. За окном

снежинки пляшут, множась,

я снова, перед сном,

к окну прильну, поёжась.

За ним, что тот мираж,

мерцает даль сквозная,

я не поддамся, я ж

пейзажик этот знаю:

сияют купола,

рекламы, зданья, шпили,

сквозь тучи, как юла,

луна скользит в эфире.

А в двух шагах за дверью,

где плавилась заря,

хрустальные деревья

в серванте января…

 

---

Одинокое весло

ПО   УЛОЧКАМ   КРИВЫМ

                                                          

По улочкам кривым, по улицам центральным

кто в Ялте не ходил, вдыхая благодать,

чей взгляд не проскользнул по ребусам астральным

судьбы своей пути пытаясь угадать?

 

Здесь дышит море так, как только дышит вечность,

здесь чуть ли не второй художник иль поэт,

здесь есть среди людей доверие, сердечность –

сердечной недостаточности нет.

 

Я, может, и привру, влюблён я в этот город,

здесь дорог каждый двор, да что там двор, сарай;

здесь небосвод в грозу так молнией распорот,

что на мгновенье виден божий рай.

 

Тот рай, клянусь, ничуть не лучше нашей яви,

не спорьте, ни к чему, не тратьте даром сил,

уже на что Куприн был предан Балаклаве,

а чеховскую Ялту он любил.

 

По улочкам кривым, по улицам центральным

я пробродил всю жизнь, был в местный вхож бомонд,

о Ялте не писать считаю аморальным,

хоть Бродского возьмём, хоть весь возьмём «Литфонд».

 

Булгаков Михаил вниманием отметил

наш город неспроста, чему зело я рад;

глициний в январе безлиственные плети

вдруг в мае голубой являют цветопад.

 

И живописцы здесь свою находят Мекку,

что ни пейзаж – шедевр, и, что ни говори,

а солнце, восходя, подобно чебуреку,

купаясь в масле розовом зари.

 

В Аутке Чехов сам сажал цветы у дома,

покашливал средь роз, а то был слышен смех,

плющ стены оживлял, а летняя текома

фламинговой окраской восхищала всех.

 

Я, может, и привру, – всегда любовь пристрастна,

я знаю бухты все, бродил я по плато,

и то, что Ялта, да, воистину прекрасна,

не усомнится, думаю, никто.

ОДИНОКОЕ   ВЕСЛО

                                                                

Эти горные отроги, как ландшафт моей души, –

то ущелье, то вершина, то скалистая гряда;

чтобы сердце не болело, ты тех дней не вороши,

где с тобою расстаёмся, как казалось, навсегда.

 

Оказалось, мы не можем друг без друга, не вольны, –

половинки мы друг друга, так сложилось; оттого

и душа, порой, мятежней этой пенистой волны,

что кидается на берег, чтоб отхлынуть от него.

 

Листья рвёт ноябрьский ветер, ветви треплет, гнет стволы,

так порой судьба жестока, лишь и выдохнешь: «Окстись!».

Были стройные деревья – стали стулья и столы,

стали мачтами на яхтах, чтобы с ветром вновь сойтись.

 

Вот и мы с тобой расстались, чтобы встретиться опять,

жизнь то ангелом летает, то нагнётся палачом;

думали, соединяет души общая кровать,

оказалось, всё сложнее, и кровать здесь ни при чём.

 

Поздно к нам пришло прозренье, но ведь всё-таки – пришло!

Ты зачем стенаешь, чайка, в ядовитой синеве?

На песок швырнуло штормом одинокое весло,

и трагедией пахнуло так, что зябко стало мне…

 

 

---

Катерок

                                   

 

                                                                 

 

Бежит катерок, подгоняемый ветром, к Гурзуфу,

там Пушкинский грот и, любимая мною, аллея.

А власти всё гонят и гонят свою показуху,

мол, жить стало лучше, себя же самих разумея.

 

Конечно, им лучше, народ хоть стенает, но терпит,

то ржёт с юмористами, то предаётся молебнам,

а воздух яйлы удивительно свежий и терпкий,

сливаясь с морским, остаётся, как прежде, целебным.

 

И, как не травили, ни смог не берёт, ни горсвалка,

предательский век и другие лелеял идеи,

но Ванга-провидица, руки сложив, как весталка,

шептала, что всё обойдётся, что сгинут злодеи.

 

Бежит катерок против ветра, торопится в Ялту,

ныряет в волну, из волны выбирается смело.

Один прохиндей, всю страну развалив, применял ту

нахальную моду, хвалить сам себя оголтело?

 

Она прижилась! Для «элиты» ну чем не находка?

Хвалить себя, умных, хвалить, дорогих, до экстаза.

Бежит катерок средь барашков то валко, то ходко,

его каботажные рейсы привычны для глаза.

 

Есть класс нуворишей, им схвачено всё здесь – до власти,

ему заграничные боссы – давно за кумира.

Шекспира б сюда – описать эти страсти-мордасти,

да в нищей культуре навряд ли родятся шекспиры.

 

Дороги, зима, дураки – это наши приметы,

мы строй поменяли, а меньше не стало их что-то.

В советской стране жили даже неплохо поэты,

за труд им платили, считая их вирши – работой.

 

Сейчас кто ни попадя хилые мысли рифмует,

приветствует время стяжателей эти потуги,

в издательстве частном редактор их так отрихтует,

что впору повеситься, но оплати те услуги.

 

Бежит катерок то к Гурзуфу, то к Ялте, то снова –

не я ль это сам? – то в ухабах маршрут мой, то гладок,

и всё не найду я волшебного верного слова,

чтоб крикнуть его! – и настал справедливый порядок.

 

---

Биюк -Узенбаш-Богаз

ЗАНОЯБРИЛО

                                                                                                       

На крышах сиротливые антенны.

Дождит. И в душу лезет всякий бред.

Торгцентра недостроенные стены

закрыли пол-окна, а значит – свет.

 

Заноябрило. В кронах бродит ветер.

И попрощаться с юностью пора.

Каким-то грустным таинством на свете

пронизана осенняя пора.

 

И нет любви. Ни в жизни нет. Ни в мире.

Червовый туз её шестёркой бит

козырной, и уже не в радость гири

с гантелями, и море не манит.

 

Как беззащитен одинокий тополь!

Сгубили сквер. Сгубить пытались флот.

Но город русской славы – Севастополь! –

не рифма, а души моей оплот.

 

От лжепророков тошно жить на свете.

Опять дождит. Полшага до зимы.

Хоть говорят, что мы за всё в ответе,

пусть, да, – но баламутим ведь не мы.

 

И нас не выдвигают в президенты,

власть не у нас, как врут все, – вот деталь;

мелькает жизнь, что кадры киноленты,

смонтированные не нами, жаль.

 

На речь родную прав уже не стало,

нацмены полстраны – ну не напасть? –

украинским фашистам, видно, мало

парадов наглых – лезут всё во власть

 

А власть им потакает, что за прихоть,

бандеровский с державным рядом стяг.

Бабуленька, ты слёзы подотри хоть

в подземном переходе, там сквозняк.

 

Опять в саду гоняет листья ветер,

взвит кипарис под небо, что копьё,

но если я любви пока не встретил,

не думаю, что вовсе нет её…

 

13-10-2011

 

БИЮК – УЗЕНБАШ – БОГАЗ *

                                                     

Гремит, трещит над лесом вертолёт,

упёрлись сосны в небеса рукасто;

в гранёные стаканы не нальёт

водяры друг граммуль по полтораста.

Он говорит: «В горах – сухой закон!

Вернёмся – говорит, – так хоть по триста!».

По тропам партизанским водит он

ватаги разношёрстные туристов.

Маршруты маркированы, но он

свернёт с тропы, вильнувшей влево круто,

покажет партизанский бывший схрон

и вновь вернётся к прежнему маршруту.

Хребет Иограф выведет к яйле.

Пусть водит группы друг не безвозмездно,

                                      но можно здесь увидеть на скале

оленя благородного над бездной.

Спуститься в легендарный Узенбаш **,

дойти до устья славного Бельбека,

и на привале здесь инструктор наш

не так уж строг к слабинкам человека.

Он тост произнесёт – за нас и Крым! –

поведает историй пару сочных,

и костерка неповторимый дым

растает средь созвездий полуночных.

С рассветом уведёт в Большой каньон,

нет от хандры, пожалуй, лучше средства,

всем партизанским тропам верит он,

поскольку исходил их с малолетства.

 

*   Тропа из Ялты через Лопата-Богаз по Ялтинской яйле, ведёт в     нп.            Счастливое (быв. Узенбаш). Узенбаш (тюркск.) – начало, исток реки.

** Узенбаш – нп. Счастливое. Кучук-Узенбаш – нп. Многоречье. Начало

реки Бельбек.

 

ЛЕТОМ

                                 

О, камбала калкан,

по-тюркски – щит! А в скалах

горбыль, как истукан,

стоит средь рыбок малых.

 

Сквозь хоровод медуз

пробьюсь, ожгут, что током;

как лопнувший арбуз,

исходит солнце соком.

 

А там, где мыс Мартьян,

есть грот, он неприметен;

что дивы дальних стран

в сравненье с рифом этим?

 

И я плыву у дна,

обследую места я:

кефаль, ещё одна,

а вот уже и стая!

 

Фортуна, не лукавь!

Косяк уж больно нервный.

Не подведи, рука!

Будь верным, глазомер мой!

 

Трофей-мечта – лобан!

Уловок сеть не зря вью!

Что дивы дальних стран

в сравненье с этой явью?

 

Креветки, крабы, скат,

о луфарях мечтаю:

досада из досад –

спугнуть нечайно стаю.

 

И вот они! Идут,

матёрые, всей кучей,

характер хищный крут,

да мой, поди, покруче…

 

Потом плыву назад

средь мест знакомых, милых,

охотничий азарт

унять ещё не в силах…

 

 

---

Чтоб стать впоследствии поэтом

 Плыла луна. Дул лёгкий бриз.

 Имела Ялта статус рая.

 И строгий стройный кипарис

 темнел над крышею сарая.

 И звёзды. Мириады звёзд.

 От них мороз бежал по коже.

 И было ясно мне, что созд-

 ан этот мир для молодёжи.

 Я просыпался на заре –

 дурным привычкам не слуга я,

 и знал, что если в декабре

 уйдёт любовь – придёт другая.

 Всё так и было, а когда

 вдруг спохватился в страхе пошлом,

 уже все лучшие года

 остались в самом лучшем прошлом.

 Я понял, так устроен свет,

 что ты, не ведая об этом,

 живёшь сначала, как поэт,

 чтоб стать впоследствии поэтом.

 За всё потом хлебнёшь сполна,

 мук творчества нет окаянней,

 так на берег бежит волна,

 чтоб рассказать об океане

 и пропадает…

 

---

Трюизмы

Жизнь без трюизмов была бы просто не жизнь, клянусь,

об этом спорить – конца не дождёшься прениям,

ведь даже то, что считаем святою Русь,

давно привычно, и не подлежит сомнениям.

 

А в небе Ялты летают чайки, тревожа взор,

то мчатся с криками, то тают в сини в своём парении,

и даже контур знакомых с детства рассветных гор

уже становится неким штампом в стихотворении.

 

Жизнь без трюизмов, пойми, утратила б некий шарм,

чем пара штампов в душевном тексте нам помешала б;

мы расширяем свои возможности, свой плацдарм,

мы для экстрима готовы в бездну сорваться шало.

 

Штамп – море синее, штамп – зелены поля,

когда их много в строке и жизни, стих станет пресным,

и даже за окнами эти гибкие тополя

приелись взгляду и, как бы неинтересны.

 

Я тривиальным порой кажусь нашим снобам, пусть,

ущербность их в самомнении ясна до жути,

я их претензии скоро выучу наизусть,

они шаблонны  уже давно по самой сути.

 

А ты сама мне вчера призналась в своей любви,

а я ведь тоже давно люблю тебя, я ведь тоже,

и, если есть Ты на белом свете, – благослови

любовь и нежность, Всемилый Боже, Всесильный Боже!

 

Жизнь без трюизмов была бы просто не жизнь, поверь,

их отвергать – не великих удел, а низких:

любимым быть и любить, избежать потерь

друзей и близких, друзей и близких, друзей и близких…

 

 

 

 

---

Ялтинский ноктюрн

                                                                     

Ночи звёздный парашют всё скользит за край Ай-Петри,

Понт Эвксинский ныне тих, отдыхает без понтов,

пролетел метеорит от меня в каком-то метре,

но желанье загадать я успел, я был готов.

 

Этот ялтинский ноктюрн стать стихами очень хочет,

я не против, я согласен, лишь бы выбрать верный тон;

месяц ходит средь ветвей золотистый, словно кочет,

в кроны сада залетев, в эти шелест, шорох, стон.

 

До предела эта ночь обострит, я знаю, слух твой,

всё покажется не тем, что сейчас ни изреки,

есть волошинский мотив в этой полночи над бухтой,

ясность пушкинская есть, чёткость пушкинской строки.

 

Мир с душой опять в ладу, нет дневных обид в помине,

от яйлы плывёт травы запах плавно, как река;

я недавно вспоминал о великом гуру – Грине,

воздух Крыма романтизмом напитал он на  века.

 

Этот ялтинский ноктюрн очень хочет стать стихами,

на прибрежных валунах серебрятся йод и соль;

грезил Александр Блок о прекрасной светской даме,

мне приятней юный Грей и счастливая Ассоль.

 

А ещё приятно мне знать, что ты меня запомнишь,

наши встречи, наше всё, чем живу я до сих пор,

облака на фоне звёзд, словно маленькие пони,

не спеша бегут в ту даль, где лежит пролив Босфор.

 

Ночи звёздный парашют всё скользит за край Ай-Петри,

крымской ночи колдовство – для поэтов и бродяг,

по закону (есть такой!) Богом созданных симметрий

начинается рассвет над горою Аю-Даг…

 

 

---

Человеку надоело жить

                                                                  

                     Памяти Серёжи Новикова

 

Человеку надоело жить,

понял – путь напрасен,

перестали клёны ворожить,

отвернулся ясень,

замолчал каштан, платан заглох,

смолк синичек зуммер,

Человек не кошка, он не сдох,

надоело, умер.

Кто закрыл глаза ему, тот знал:

в пору расставаний

ни к чему ему базар-вокзал

наших причитаний.

Просто он глаза не дозакрыл,

обессилел просто,

ангелу его досталось крыл,

видно, не по росту.

И когда последнюю слезу

выдавили веки,

вдруг в пустыню принесло грозу

в кои веки…

Человеку надоело жить,

перестал бороться,

он умел стихами ворожить,

как никто, как Бродский.

Он умел себя переступить

и, не веря в славу,

не умел, но научился пить

смертную отраву…

 

ВОЗДУШНЫЕ ПОЛКИ  

                                          

                                      Памяти Сергея Новикова

 

Кресты, надгробья, памятники… Бред!

Туман иссяк, оставив след росистый…

Здесь похоронен ялтинский поэт,

который мог поэтом стать российским,

да им и был он… просто страшно мал

был путь его. К тому же – непогода!..

И, кто его при жизни понимал,

не понимали весь трагизм ухода.

Да как понять, когда средь личных драм,

которым не спешу отдать всю дань я,

просил он иногда всего сто грамм,

сто грамм, а не людского состраданья…

Он, как поэт, свой мир оставил нам,

иллюзий не питал, не строил планы;

бегут вдоль побережья по волнам

лихие яхты, реют дельтапланы.

Ну, а тогда всё рушилось.… И Крым

накрыла мгла, и выстрелы, и стоны…

он музой был бесхитростно любим,

да Время отвернулось от влюблённых.

Что мог поэт?..

                      Но в тьме ночной иль днём

стихами, так отличными от прочих,

он описал весь этот окоём

и даже попрощался между строчек…

Я в небеса смотрю из-под руки,

там облаков, раскованно, крылато,

всё движутся воздушные полки,

в которые и мы войдём когда-то…

 

---

А юность не вернуть

                                               

 

                                      О.И.

 

Наш тополь сир и гол.

Залива стыло тело.

А в тучах, как монгол

лицом, луна блестела.

 

И Крымских гор стена

откуда веет холод,

надвинулась вдруг на

судьбу, верней, на город.

 

Я понимал, что нам

уже давно за сорок,

и всё же грустным снам

ещё твой образ дорог.

 

Тот, где смеёшься ты,

идя к яйле тропою,

где на плато цветы

тебе и мне по пояс.

 

Где гулевой олень

льнет к ланке, озоруя,

где майскую сирень

и ландыши дарю я

 

тебе. А на заре

весь мир от нас зависел,

полно в календаре

манящих красных чисел.

 

Мы молоды, и нам

всё счастье обещает,

и яхты по волнам

летят под крики чаек.

 

Сейчас уже ноябрь;

ворона в крону села;

и по заливу рябь

гуляет то и дело.

 

А юность не вернуть.

И пусть нас ждут ненастья,

но не окончен путь,

и есть, что вспомнить,

к счастью…

 

 

ЕЩЁ,   ЗАМЕТЬ,   НЕ   ВЕЧЕР

                                      

                                                  О.И.

 

На солнечную плитку

листва слетает, вьётся,

а мне твою улыбку

забыть не удаётся.

 

Разлук осенних ветер,

что каждый год бывает,

гуляет по планете

и нас не забывает.

 

Ну что ж, до новой встречи,

печаль проходит вроде,

еще, заметь, не вечер

ни в жизни, ни в природе.

 

Несёт свой дом улитка,

слюдою путь свой метит,

а мне твоя улыбка

всё греет душу, светит.

 

На тополь с кипарисом

смотреть в окно мне грустно,

их вид уже описан

в стихах мной безыскусно.

 

И эта паутинка

так от росы намокла,

как будто бы картинка

морозная на окнах.

 

А моря цвет лиловый

сменился серым цветом,

когда приедешь снова,

я расскажу об этом…

---

Поэзия небес

                                                         

Поэзия небес над Ялтою бездонна.

Вершины Крымских гор вкруг Ялты, как магнит

Прославленный платан, чья необъятна крона,

на Набережной всех пленяет и манит.

 

И мы с тобой под ним пойдем в толпе беспечной,

вороны средь листвы, как странные плоды,

на мысе Ай-Тодор живёт бесшумно вечность,

там кладка римских терм и воинов следы.

 

Над зеркалом воды, в ней отражаясь, кружат

большие чайки, глянь, уже их в небе – три,

и волны берегам связали столько кружев,

что некуда девать, куда ни посмотри.

 

Сосновые леса бегут волной к Ай-Петри,

зубцы её темны, но и светлы, как сталь,

и снова облака – противники симметрий,

меняют облик свой, спеша куда-то вдаль.

 

Я город этот весь дарю тебе, он с нами

останется навек, его любая пядь:

он станет приходить к тебе цветными снами,

тебя он станет звать к себе, ко мне опять.

 

Подходят катера прогулочные к пирсам,

отходит теплоход; я, как всегда, небрит;

когда в разлуке мы, люблю ходить я в тир сам –

хорошая стрельба печальный дух бодрит.

 

Ну, а сейчас у нас для грусти нет резона,

пойдём со мною в центр – я первоклассный гид:

поэзия небес над Ялтою бездонна,

вершины Крымских гор нас тянут, как магнит…

  ВКЛЮЧИ  ФАНТАЗИЮ                                        
                                            Мой дух к Юрзуфу прилетит…
                                                                              А.С.П.                                    
Включи фантазию: не Ялта за окном,
а виртуальный мир; смотри из кресла:
всё, что знакомо, скрыто полотном
тумана плотного так плотно, что исчезло.

Там нет интриг, там слава ни к чему,
нет зависти, нет злобы, и не диво,
что Пушкин навсегда живёт в Крыму,
в Юрзуфе, на события счастливом.

Ни революций не было, ни войн,
иные в мире этом были действа,
и можно, пролетая над Невой,
задеть крылом о шпиль Адмиралтейства.

Потом пройтись по праздничной Москве,
ликующей, что вот грядёт Мессия,
и ничего не ведать о молве,
что глупо Крым профукает Россия.

Что Украина станет вдруг врагом
для русских всех с жестокостью цинизма,
и будет недоверие кругом
рождать химеры нового нацизма…

Вернись из зазеркалья: за окном
 в реальный мир, – всесильна божья милость:
всё то, что нам казалось полотном,
рассеялось, исчезло, испарилось.

И снова жизнь берёт нас в оборот,
то в зной ввергает, то бросает в стужу:
но всё ж Российский Черноморский Флот
реально успокаивает душу.

Крым вновь с Россией – кончился кураж
сил бесовщины, сгинул, канул в небыль,
зла тучи растворились, как мираж,
и вновь над Крымом солнце светит в небе.

Славянства узы не порвать вовек,
и это, доложу я вам, нормально,
недаром Самый Русский Человек
живёт в Юрзуфе, пусть и виртуально…

 

 

 

---

Основа

                                                                      

Новый год, Рождество, а снежком и не пахнет у нас,

и прибой не гремит, а лениво у пирсов так бьётся.

Холм зелёный Дарсан – это ялтинский славный Парнас,

из ЛИТО графоманских не каждый, ей-богу, взберётся.

 

Кто сподобился влезть, тех венчают лавровым венком,

слава богу, здесь лавра хватает и в парках, и в скверах,

я и сам из таких, и со многими лично знаком,

так что мне далеко-то не надо ходить за примером.

 

Здесь Пегасу в хмельных драках выдрали крылья давно,

сено в стойле жуёт, к прежней жизни боится вернуться;

ну, а если от Бога кому-нибудь больше дано,

то завистников столько – затрут, оболгут, отвернутся.

 

Ах, зачем я о грустном, хоть грусть – первый признак зимы,

нашей южной зимы, где и слякоть, и грязь, и пороша,

и всегда, если, честно, о снеге мечтаем здесь мы,

о шикарном, кружащемся, белом, пушистом, хорошем.

 

Год грядёт Обезьяны, с ней влезешь, куда не взлететь!

Вера в лучшее всё же души православной – основа.

А над бухтой поёт колокольная звонкая медь,

Рождество как-никак! Уповаю на волю Христову!

 

И Крещенье Господне уже на пороге, да нет

ни мороза, ни снега, лишь палые листья вдоль трассы,

потому и брюзжу я, как всё повидавший поэт,

посещавший за долгую жизнь и другие Парнасы.

 

Нет политикам веры, уж очень избыточно лгут,

так мозги задурили – не ясно, где нетто, где брутто,

и волна, изгибаясь, как плавный и мощный батут,

чаек стаю качает, которые дремлют как будто…

 

 

---

Ветры мифов и легенд

                                                               

О ветры сказаний и мифов!  

Не сразу, но всё же пойму,

что труд их отнюдь не Сизифов

в  прославленном ими Крыму.

 

Мы шли Каралезской долиной

вдали от курортных прикрас,

то в грудь они дули, то в спину,

волнуя легендами нас.

 

В прожжённой степи Тарханкута,

в раскопах, где прах или хлам,

вдруг скифские улочки – круто! –

вели в древнегреческий храм.

 

И грезилась Керкинитида,

триеры на зеркале вод,

и мудрые свитки Эвклида

о коих писал Геродот.

 

О дружбе Пилада с Орестом

наслышаны стар здесь и мал,

доселе неведомо место,

где храм Артемиды стоял.

 

Там тавры молились без лени,

конец ожидал пришлеца,

недаром скала Ифигения

так тайной волнует сердца.

 

В Керчи, на горе Митридата,

сомненьям предать не готов

нехилые, в общем-то, даты

возникших в Крыму городов.

 

Неаполем-Скифским взволнован

в мирской суете бытия,

навек Симферополя новым,

пленён обаянием я.

 

Постой у колонн Херсонеса,

на кафском постой берегу,

увидишь, что ветры прогресса

пред ветрами мифов – в долгу.

 

Из Ялты езжай в Балаклаву,

привычный отринув уют,

там ветры античности славу

гомеровским далям поют…

 

 

---

В метельной круговерти

                                            

Завалило снегом, завалило

Южный берег Крыма, южный берег.

Словно лебедь, С.Ротару вилла

средь магнолий плещется, не верит.

 

Лебеди подплыли к парапету,

хлебца просят, кружит чаек стая,

многое о Ялте перепето,

да не знаю, как смолчать, не знаю.

 

Снежной затянуло пеленою

горы все и Чехова Аутку.

Не грущу о лете и не ною,

хоть душа озябла не на шутку.

 

Нет, грущу, к чему сейчас лукавить,

я ведь не страдаю паранойей

всё равно душевная строка ведь

чувства скрыть не сможет, не дано ей.

 

Ты молчишь, звоню, не отвечаешь,

не пора ль над i поставить точку;

на причале снежном стынут чаек

еле различимые комочки.

 

Ялте что? – морозы не смертельны.

Ну, штормит, ну, шлейф прибоя мутный.

В круговерти всё-таки метельной

сердцу неуютно, неуютно.

 

Жимолость цветёт, миндаль вослед ей,

тамариск в сосульках долу гнётся;

я поэт (ты знаешь!) не последний,

что же не поётся, не поётся?

 

Что-то затянулась наша ссора,

всем прогнозам дружеским переча:

по Морской от Невского собора

ты уже не ходишь мне навстречу.

 

Избегаешь? Злишься? Не простила?

С Барсом не гуляешь в нашем сквере.

Завалило снегом, завалило

Южный берег Крыма, южный берег…

 

 

 

---

Звёздный десант

                                                                      

Между веток безлистных крадётся луна в зимний сад,

жизнь полна вычитаний, а прежде гордилась сложеньем,

и декабрьских звёзд в чистом небе рассыпан десант

над страною, над Крымом, над городом в плавном скольженье.

 

Уходящему году скажу на прощанье: прости!

И жестоким он был, и являл милосердье и милость.

Я имел свое счастье – ручную синицу в горсти,

я всегда тосковал – журавля отловить не случилось.

 

Что-то в мире не так, понимаю ясней и ясней,

и с годами на мир начал пристальней всё же смотреть я;

мне от первой любви ничего не осталось, я с ней

попрощался, когда наступила вторая, и третья.

 

Уходили друзья и подружки, менялись ветра,

появлялись другие, жизнь – та ещё ловкая сводня:

что казалось незыблемым и недоступным вчера,

оказалось непрочным и очень доступным сегодня.

 

Философий полно, да ведь счастье, к несчастью, не в них,

мы приходим к одним, а уходим из жизни с иными:

я, когда заглянул в свой почти позабытый дневник,

то смешным показалось моё увлечение ими.

 

Что бесценно, так это – луна меж ветвей за окном,

эти ветви в саду, да погода, что часто – капризна,

и вот этот, да-да, этот самый родной окоём,

о котором с любовью и нежностью шепчем: Отчизна!

 

Мама с папой! – от них в моём сердце такая любовь:

я люблю эти горы, те пляжи, отроги и лес тот,

и когда бы представилось чудо родиться мне вновь,

я бы выбрал опять и родителей тех же, и место.

 

А декабрьские звёзды всё кружат и зимний мой сад

от кружения их замер в трансе и дремлет как будто.

Если всё-таки честно сейчас оглянуться назад,

то не всё там так грустно, как думается почему-то.

 

Уходящему году скажу на прощанье: прощай!

Снова гляну в окно – там снежинка ещё не витала.

Я бокал подниму, в нём, конечно же, будет не чай,

и за счастье, которого нет, осушу полбокала.

КИПАРИСОВАЯ   АЛЛЕЯ    
                                                     
В аллее кипарисовой –
ты в шубке, я в пальто,
теперь, как ни выписывай,
всё кажется – не то.
Дул ветер с гор порывистый,
нас находил везде,
тогда ещё молились, ты
и я, одной звезде.
Любовь казалась вечною,
был в ярком свете зал,
и станцию конечную
никто из нас не знал.
Сносил снежинки ветер с гор,
то вниз их нёс, то ввысь,
и я не знаю до сих пор,
зачем мы разошлись.
Зачем? Как вышло? Почему?
Блестели сколы льда.
Я многое ещё пойму,
но это никогда.
И расставанья не вещал
нам день, где всё в золе,  
лишь бился в мол за валом вал
в том стылом феврале.
Всё ждали лета, лета мы,
всё мне казалось: вот,
сверкая эполетами,
царь-солнце к нам придёт.
Пришло, сбылось, явилось, да
вдруг разошлись пути,
в аллее нашей и следа
надежд тех не найти.
Теперь-то, что ни говори,
лишь слышу горький смех,
лишь тускло светят фонари
средь кипарисов тех…

---

Зимняя элегия - 2

                                                                          

Ветер с моря качает деревья и стонет в саду;

я привык, что зимой вспоминается с грустью о лете;

я на этой земле был не раз и в раю, и в аду,

рай и ад рядом с нами всегда существуют на свете.

 

Я привык, что зимой легче думать о том, что прошло,

и яснее понять, что любил или, что ненавидел:

ты к байдарке у пирса несла из коморки весло,

я двулопастных вёсел тогда ещё даже не видел.

 

Мы ныряли потом, чтоб для плова тех мидий надрать,

и любовный прилив подхватил, закружил нас безбожно,

только время разлуки подкралось внезапно, как тать,

время – мастер подвохов, предвидеть всего невозможно…

 

К Аю-Дагу бегут тьмы барашков, орда за ордой;

на душе неуют, словно в душу вселили простуду;

я тебя не забуду весёлою и молодой,

потому что я молодость нашу вовек не забуду.

 

Было много друзей, было много подруг и вина,

было время, когда безразличны мы не были музе,

но с годами росла непонятная в сердце вина

за друзей уходящих, за гибель надежд и иллюзий.

 

Что-то в мире не так, раз наш мир до сих пор не такой,

о каком нам твердили высокие книги и мамы,

и командует кто-то моею декабрьской  строкой,

не давая ей бодрой, мажорной окраски упрямо.

 

Ветер с моря качает деревья и стонет в саду,

и нельзя совладать, с загрустившей о лете, душою,

и всё кажется мне, что  живу я с судьбой не в ладу,

всё мерещится, будто упущено что-то большое…

 

 

---

Тиха украинская ночь

Темнело. Словно язь, луна
блестела в тучах – в грудах ила,
и набежавшая волна
в песок с шипеньем уходила.

Весь Днепр светился. На полях
лежал туман. Таился город.
И всё ясней был звёздный шлях,
где тучи растворялись споро.

Вселенной тайны и миры
сошлись вкруг нас – мы были вместе.
Необъяснимо комары
 отсутствовали в этом месте.

Луна сияла всласть. И мы
в мечтах ушли в такие дали;
лишь слышно было, как сомы,

подвсплыв у омута, вздыхали.

Камыш мерцал.. А от ухи
шёл аромат. Легко так стало,
что это всё войдёт в стихи
  потом, как некогда бывало. 

 

И было слов не превозмочь,
нашептывал их некто вещий:
«Тиха украинская ночь,
Прозрачно небо. Звёзды блещут».

Костёр дотлел, И ветерок
подёрнул рябью воды сразу,
когда за нами катерок
пришёл, чтоб отвезти на базу…

---

Гомер

Изменяется город, меняется мир, человек
 изменяется с ними, поддавшись  и лжи, и  прикрасам.
Не об этом ли пел в «Илиаде» сиятельный грек,
что был зренья лишён, но предвидел душою и нас он.

Не об этом ли пел, по руинам троянским бродя,
взяв гекзаметры волн в говор буйный, игривый и мирный,
и вином ионийским мерцала из кожи бадья,
наполнявшая амфору щедро рапсоду из Смирны.

Это позже её назовут по-турецки Измир,
это позже возникнут у мира другие приметы:
изменяется город, я сам, изменяется мир
и поют от Гомера об этом певцы и поэты.

Носит ветер те песни по вольным полям и лесам,
по морям их проносит, их знает небесная сфера:
изменяется мир, изменяется город, я сам
и об этом поэты с певцами поют от Гомера.

От Гомера до наших неверных изменчивых дней
о любви, о войне, о судьбе – что на свете достойней? –
потому что ни небо не сделалось нынче синей,
ни Эвксинские воды не сделались нынче спокойней…

Vladimir Jaglicic — Хомер 2 письма  

Подробнее

Дорогој Вјачеслав, прекрасние стихи, поздравлјају,

 В.

 

 

ХОМЕР  

 

Мења се град, мења се свет, и човек-патник

мења се с њима, подлегав лажи и шминци, све више.

Није ли о томе певао у „Илијади“ Грк невероватни,

душом и нас саме видевши, иако вида лишен.

 

Није ли о томе певао над руинама тројанским, прожет

валима хексаметра кроз речи раскошне, игриве и мирне,

и вином јонским светлуцали су бардаци од коже

пунећи штедро амфору рапсода из Смирне.

 

Тај град ће касније на турском назвати Измиром,

касније ће се у свету јавити друкчији весници:

мења се град, и ја сам, и свет се мења немирно,

и певају још од Хомера о томе рапсоди и песници.

 

И носи ветар те песме преко таласних поља, шума и стења,

по морима их проноси, зна их небеска сфера:

мења се свет, мења се град, и ја сам се мењам,

о томе певају рапсоди и песници, од Хомера.

 

Од Хомера до нашег доба, варљивијег, рогатијег,

о љубави, о рату, о судбини - шта је за свет достојније? -

зато што небо није ни данас плавећу богатије,

нит Еуксинске воде данас посташе спокојније.

 

---

Вдруг не потерпят конкуренции

                                

Я плавал с дикими дельфинами,

охоту их я в море зрел,

и страх замедленною миною

в душе теснился, крепнул, зрел.

 

Я тоже там на рыбку зарился,

охотился. Как пришлый тать.

Кефаль не только на базаре вся,

кефаль и в море можно взять.

 

Вдруг в бухту стаи в страхе хлынули!

Дельфины окружили вмиг,

хватая бешено за спину ли,

за хвост, за брюхо ль, за плавник.

 

Стучало учащённо сердце и

так  обмирало, фарт кляня:

вдруг не потерпят конкуренции?

вдруг примут за врага меня?

 

В неволе нрав у них покладистый,

не те они там, хоть убей! –

но поболтайся вот в их стаде ты,

в их хищном стаде средь зыбей…

 

Зубатые носились бестии,

творя разбойный беспредел,

и вылетали штук по дести, и

кефалью берег весь кишел.

 

Я вышел. Быстренько набил рюкзак.

Дельфины сдвинулись правей.

И тучи чаек разорались так,

что мне пришлось уйти скорей…

 

 

---

Пари

ПАРИ

                                                 

Уютно Ялте под крылом плато –

мороз не страшен ни хурме, ни розе:

как ты меня любила, я про то

уже писал в стихах и даже в прозе.

 

Всё потому, что я ещё люблю

тебя и ничего тут не поделать.

Всегда летит навстречу кораблю,

галдя, большая стая чаек белых.

 

Ты помнишь, как любили мы смотреть

на них с обрыва или же с откоса?

Сильней любви, наверно, только смерть,

хотя и это под большим вопросом.

 

Ты говоришь: всё в прошлом. Почему ж

глаза отводишь, встретив над заливом?

Тебя чуть на руках не носит муж,

а выглядишь не очень-то счастливой.

 

Ты помнишь, как в тени Ставри-Каи

смеялись мы, и мир вокруг был весел?

Я босоножки мокрые твои,

чтобы просохли, на кизил повесил.

 

И босиком по шёлковой траве

бежала ты, и расступались туи,

и лёгкое круженье в голове,

и поцелуи,

                  поцелуи,

поцелуи.

Куда всё делось? Что ни говори,

обидно, что теперь я лишь приятель.

А помнишь наше глупое пари,

мол, мы сильней всех в мире обстоятельств?

 

Мы проиграли!.. Я не покривлю

душою, нет, и, судя по приметам,

я всё-таки тебя ещё люблю,

иначе б не писал стихи об этом.

 

Когда гуляет в Ялте бриз с яйлы

и море всё блестит в астральном свете,

я думаю, как были мы смелы

и как наивны были, словно дети…

 

---

Не мешали

 ЗВУК ДОЖДЯ

 

                      О душе не пекусь я,

 её кто-то Высший давно опекает…                                    

                                (из ранних ст-ий)

 

 Звук дождя за окном всё сильней,

 вразнобой барабанит, без такта.

 О душе не пекусь я, о ней…

 Впрочем, я говорил уже как-то.

 Чем не повод, чтоб сесть за стихи?

 Лишь прошу: о, Создатель Пространства,

 огради от пустой чепухи

 и восторгов слепых графоманства!

 Кто-то бродит всю ночь во дворе.

 Слышны вздохи и шёпот залива.

 Почему-то всегда в декабре

 на душе и в природе дождливо.

 Я-то знаю, всё будет о’кей,

 дождь уйдёт, и промежду сараев,

 хоть денёк, но мальчишки в хоккей,

 где-нибудь в январе поиграют.

 А пока – не за наши ль грехи? –

 звук дождя донимает, что овод.

 Чем не повод, засесть за стихи?

 Оглянуться назад, чем не повод?..

 

 НЕ   МЕШАЛИ

 

 Дождь, по крышам семеня,

 мочит двор, туманит дали.

 Вы не верили в меня,

 потому и не мешали.

 Так становится добром

 зло, и мой пример – не первый.

 Звук дождя сильней, чем бром,

 успокаивает нервы.

 Я всего добился сам

 силой духа и здоровья,

 только всё же небесам

 благодарен за любовь я.

 Сыт, одет, совсем не бос,

 ложь отринув, и запреты,

 я теперь немножко босс,

 так сказать, начальство где-то.

 И уже немил я вам,

 как же – я не вашей масти!

 Это вы по головам

 и по трупам рвётесь к власти.

 А меня вела судьба

 через рвы, капканы, сети;

 у верблюда два горба,

 у меня мог быть и третий.

 Дождь ушёл. На склоне дня,

 даль в тумане, словно в шали.

 Вы не верили в меня,

 потому и не мешали.

 

---

Слеза воспоминаний

                                              

Все пальмы на стекле

исчезнут в небе Крыма,

как из Чуфут-Кале

исчезли караимы.

 

Сейчас же злой мороз

рисует их усердно,

кусты сажая роз

средь пальм жестокосердно.

 

Я продышу глазок,

его затянет с ходу;

зачем витает рок

над судьбами народов?

 

Зачем в Крыму мороз

нежданный, колкий, злобный?

От всех метаморфоз

истории – ознобно.

 

Циклонная струя

вонзилась в Крым кинжалом.

Зачем листаю я

дней прошлых залежалость?

 

Узоры на стекле;

пар, от дыханья, колок;

сейчас Чуфут-Кале –

лишь памяти осколок.

 

Зачем в морозный день,

когда ничто не тает,

вдруг караимов тень

из прошлого всплывает?

 

Затем, что есть душа,

есть память, эхо, звуки,

с которыми, глуша,

живём до дней разлуки.

 

Но вдруг живой узор,

но вдруг хрустальность граней,

и затуманит взор

слеза воспоминаний…

---

Наш путь

                                                           
Пейзаж в окне однообразен.
Вагон качает. Снег да хмарь.
Здесь встарь бродил с ватагой Разин,
кому – отец, кому – бунтарь.
На стругах выплывал по Волге,
по Дону плыл, сивуху пил.
Сейчас на поезде недолгий
тот путь, где кровушку он лил.
Но как всё вымерло. Колёса
стучат. О чём? –
и не поймёшь!
На перекрёстках и на плёсах
пустынно – аж до жути –
сплошь!
Всё снег да снег, да ширь степная,
да встречный лишь локомотив.
Колёсам пьяный подпевает
их безалаберный мотив.
Вокзал. Стоянка.
Очень грязен
перрон.
И снова мчимся вдаль.
Пейзаж в окне однообразен,
вагон качает, снег да хмарь.
Мелькнут, как конные казаки,
кусты во тьме.
Иль снится мне?
Далёких дней живучи знаки
в объятой смутою стране.
Всё так же гол народ. И так же
богуют власти без стыда,
и двоерушничают стражи
порядка так же, как тогда.
А новые «бояре» разве
не тем же знанием живут,
что предан здесь был Стенька Разин,
и новых стенек –
предадут…
Эхма! Народ!
Вороньи стаи
кружат над полем, страх забыв.
Колёсам пьяный подпевает
их безалаберный мотив.
Бегут назад лесопосадки,
лишь иногда сквозь снежный смог
мелькнут могильные оградки
иль одинокий огонёк.
И вьюга, и позёмка в поле,
и вдоль дороги кутерьма;
доколе это все, доколе,
не на века ж она, зима?
Спешим. Куда?
Наш путь размазан.
И всё сильней души печаль.
Пейзаж в окне однообразен,
вагон качает.
Снег да хмарь…

 1989 г.

---

Спокойно и не одиноко

Над кронами синь и плывут облака,

а здесь – то журча, то стихая,

бредёт по ущелью лесная река,

меж глыб и утёсов петляя.

Скользящие тени стволов и ветвей

сливаются с терпким настоем

негромкой невнятицы птичьих речей

и шёпота листьев и хвои.

Велюровый мох, словно плед, валуны

накрыл

и, что более важно,

здесь рыжики – копии полной луны,

разбросаны в сумраке влажном.

Ну что ж, не ленись!

Ты за этим и шёл! А душу пронзит, словно током,

что даже без рыжиков здесь хорошо,

спокойно и не одиноко.

И ясно поймёшь, что не стоит пока

хандрить, если рядом спасенье:

над кронами – синь, в синеве – облака,

и эти скользящие тени…

ПРЕДЗИМЬЕ-7

 

Зачем я здесь? Постой!

Как груды арматуры,

переплетенье веток и стволов,

опавших листьев слой

и неба облик хмурый

над хмуростью нагорий и холмов.

Лишь иглицы понтийской

шарик красный

задержит взгляд мой

теплотой своей.

Тихонько цвиркает,

всегда такой горластый,

как видно стреляный

и мудрый воробей.

Зачем брожу?

Что потерял здесь летом?

Последний лист

вершит последний путь.

И лес, такой тоскливый и раздетый,

как пышной фразы

серенькая суть.

Как будто бы нечаянной занозой,

кольнул сиротский

непривычный вид.

И только сердце верит –

эта проза

поэзию грядущую таит.

А вот душа, печали не скрывая,

здесь мается и мается опять,

всё ищет здесь следы

былого рая,

всё ищет и не может

отыскать…

 

---

Когда твоим успехам друг не рад

                                                                        

 

Когда твоим успехам друг не рад,

то не такой уж друг он, право слово.

Опять грозит земле планет парад,

и не понять, где зёрна, где полова.

 

Астрологи – лгуны, а кто не лгун?

Одно лишь ясно: легче, если вместе.

Политиков взбесившийся табун

вытаптывает СМИ и телевести.

 

Там копошатся змей-неофашизм

и змей-неонацизм - нас бьют дуплетом, 

и чтоб очистить мира организм

не хватит клизм, пожалуй, в мире этом.

 

Когда не рад твоим успехам друг

и стал коварен, скрытен, словно пума,

а тот ли у тебя, подумай, круг

друзей, пока не поздно, ты подумай.

 

Жизнь бьёт ключом, да жаль – средь нечистот.

О, проклинаю пуще пьянства лень я!

И победитель в этой жизни тот,

кто знает, как избегнуть отравленья.

 

На Бога не надейся, он везде,

во всём, что мы смогли назвать словами:

в росе, сверкнувшей утром на грузде,

в толкучке городской, в помойной яме.

 

В беде друзей познать – не лучший ход!

Вина натащат. – Пей! – Хоть из канистры!..

А где ж он был, твой друг и доброхот,

когда с вершин своих катился вниз ты?..

 

---

Юность, молодость - ау!

                                                         

Юность, молодость, – ау! – даже эха не осталось,

их с любовью вспоминать всё равно я не отвык.

Ах, как слово не люблю, как оно претит мне – «старость»,

но куда же без него? как-никак – родной язык.

 

Вот взглянул на окоём, я такой представить мог ли

летом, в море веселясь, иль, гуляя по яйле?

В этой тяжкой полумгле даже с помощью бинокля

Ай-Тодор не рассмотреть с замком славным на скале.*

 

Надвигается декабрь. Ялта Бродским в нём воспета.**

Я – Стрелец! И мне декабрь примечателен в судьбе.

В декабре и в январе в Ялту забегает лето

часто, зиму обманув, чтоб напомнить о себе.

 

Дряхлым обозвал ноябрь сам Самойлов***  не случайно,

в Пярну, может быть, и так, да к тому же он поэт.

Нет ли, тёплой ли зима нынче будет – это тайна,

а особенно у нас – крымским зимам веры нет…

 

 Но грустит опавший сад. Небо серо. Море серо.

Изморозь была вчера на ай-петринской гряде.

Туча влагою полна, туча тяжело просела

над высотками, антенны задевая кое-где.

 

Поздних, зябких хризантем клумба тоже не в ударе,

тоже понесла она ряд чувствительных утрат…

Сенька – наш квартальный бомж – мог прожить на стеклотаре,

что в густых кустах всегда находил он по утрам.

 

Да, в природе в эти дни явная видна усталость,

полиняли и поблёкли, мной любимые, места…

Юность! молодость! ау! – даже эха не осталось,

даже эха не осталось, даже эха не оста…

 

*    «Ласточкино гнездо»

**   Иосиф Бродский. «Ялта в декабре».

  *** Давид Самойлов. «Старый Тютчев»

 

---

Чайки над бухтой

                                   

Никогда не скулил, хоть хватало по жизни потерь,

попадал в передряги, валялся по суткам в простуде;

есть и выход, и вход, но командует ими не дверь,

как считают порой недалёкие, в сущности, люди.

 

Свято верил траве, пробивающей даже бетон,

подражал ей, как мог, иногда доходило до мата;

и когда возвращался домой с дорогих похорон,

говорил: надо жить! Друг ушёл, да остались дела-то.

 

Развалился Союз, словно карточный домик, мне жаль,

в порт сегодня зашёл теплоходик неброский из Варны,

а у входа во двор кто-то срезал цветущий миндаль,

потому что мешал он подъезду в гараж элитарный.

 

Президент незалежной ведёт себя, словно царёк,

строит дачу-дворец в заповеднике, прыткий и хваткий,

а простому народу, чтоб где-то поставить ларёк

надо свору чинуш обойти, чтоб всучить им по взятке.

 

Вновь по ялтинской бухте шныряют весь день катера,

на шикарнейшей яхте выходит в простор воротила,

и, как всем, мне сдаётся, что лучше мы жили вчера,

да прохлопали точку возврата, ума не хватило.

 

Продаётся земля: санатории, пляжи, леса,

нувориши жируют, банкиры, дельцы из столицы,

но такие ж, как прежде, над Ялтой стоят небеса,

хоть и их, говорят, разделяют нахально границы.

 

Никогда не скулил, да всё реже смеюсь – это, да!

Сколько раз наша жизнь представлялась нам в свете неверном.

Вот и свесилась с гор, предвещая мороз, борода,

а разруху и кризис никто предсказать не сумел нам.

 

Даль сокрыта туманом, в ней мыс утонул – Ай-Тодор,

и прямую дорогу давно подменила кривая,

и несут депутаты на сессиях всяческий вздор,

обвиняя народ в неумении жить припевая.

 

А над ялтинской бухтой, как ангелы, чайки парят.

А на вилле «София» подносят под вина эклеры.

Мне претит улыбаться помпезных высоток парад,

потому что до них здесь шумели бульвары и скверы…

 

13-11-2011

 

---

Сквозь резную листву винограда сияет луна

  

                                                                                    

 

Сквозь резную листву винограда сияет луна,

я стою на балконе, на стуле раскрытая книжка,

и над морем висит, словно клон Золотого руна – 

древнегреческих мифов впитавшее свет, облачишко.

 

Вновь волшебный ноктюрн южной ночи взял душу в полон,

и балкон, и луна, и печаль – это всё неспроста ведь,

и я длинной строкой, что неточный гекзаметра клон,

эту магию полночи в Слове пытаюсь оставить.

 

Так когда-то Гомер моря рокот пытался отдать

непокорной строке, шёл за звуком он снова и снова,

и уже он тогда, как пророк, знал, что будут страдать

все поэты, как он, чтоб поймать невозможное Словом.

 

Был Гомер зряч душою, а это сильнее стократ,

чем обычное зренье, мы истину эту не прячем,  

потому что об этом же рёк непокорный Сократ,

принимая цикуту и жалости полон к незрячим…

 

25-11-2015

---

Для стихов и картин

Золотисто-багряно-зелёная осень,
ветра нет, и картина почти что немая;
чем сильней листопад, тем отчётливей носим
грусть в душе, мимолётность всего понимая.

Мимолётность любви, чистых мыслей, всей жизни,
мы здесь гости, да вот позабыли как будто,
слюдяные дорожки оставили слизни
на татарской стене из античного бута.

Здесь дороги мостили когорты из Рима,
здесь триеры Эллады блуждали в тумане,
эта осень явилась неслышно, но зримо,
и ещё голоса её - нас одурманят.

Одурманят, запутают всё, заморочат,
сойкой пестрою канут средь веток софоры;
мне не жалко для осени вычурных строчек,
да она и сама им даст вескую фору.

Виноградников солнечность листьев поманит,
в них подвяленых кисточек прячется много,
облака, как верблюды в крутом караване,
побредут над яйлой, им известной дорогой.

Прокричат журавли, неба своды листая,
их проводит легко мать природы – Деметра,
белых мух им вослед заторопится стая,
да растает над морем от южного ветра.

И дожди зашумят, нас об этом не спросят,
а пока, где бывали и Пушкин, и Грин,
золотисто-багряно-зелёная осень
задержалась на миг для стихов и картин…

11-11-2015

---

Когда идут дожди

ПРЕДЗИМЬЕ

Старуха холит кошек во дворе,
им покупает корм. Сама – как птичка.
Ненастная погода в ноябре
для Ялты, право слово, нетипична.

У Сеньки-выпивохи вновь загул,
петляет вдоль забора, забулдыга.
Ноябрь что-то палку перегнул.
Зима не за горами. Холодрыга.

Сосед свой «Опель» держит под окном
конём известным, погубившим Трою,
визг противоугонки перед сном
весь дом ввергает в бешенство порою.

Но это мелочь быта, чепуха,
кто в наше время не герой? не стоик?
И фабулу, наверное, стиха
перегружать деталями не стоит…

В барашках море. Зусман. Ветрюган
Я воробьям-синичкам кинул крошек.
Подросток рыжий – местный хулиган –
стреляет из рогатки в птиц и кошек.

Я тоже был таким, да перерос,
всё прошлое в ином я вижу свете:
Отцы и Дети – вечный ведь вопрос,
он до сих пор нуждается в ответе.

Тургеневскую тему не берусь
продолжить.… На ольхе цветёт омела.
Одна отрада, что от Крыма Русь
уже не отвернётся.
Поумнела.

КОГДА ИДУТ ДОЖДИ

Ещё дожди пройдут, ещё разгонит ветер
все тучи над страной, на то она – страна.
Меня ещё судьба вниманием отметит,
не зря же всё терплю, что ни пошлёт она.

И ты ещё поймёшь, и, может, пожалеешь
то, что не сберегли, что нас коснулось лишь,
ведь ты уже не так со мной в постели млеешь,
ведь ты уже не так, как год назад, горишь.

Ну, а пока дождит, пока судьба сурова,
пока ещё я сам не верю, что поэт,
но я ещё найду волшебной силы слово,
которое в стихи прольёт любовь и свет.

И вот тогда и ты поверишь мне, как верю
я сам, что будет так, что сгинет зла недуг,
но слёзы не вернут, как ты не плачь, потерю,
хранить её – не плачь! – нам было недосуг.

И не поможет плач ни твой, ни мой, ни дядин,
терпение одно помочь нам в силах, жди:
как всё же этот мир до времени нескладен,
как трудно верить в нём, когда идут дожди…

ПРЕДЗИМЬЕ-4(а)

Остывает ноябрьское море.
Листья падают. Корчится тень.
Чинодралы в небесной конторе
стали дни сокращать каждый день.

Опустели приморские скверы,
к ним уже не торопимся мы;
цвет зелёный сменили на серый
за чертой городскою холмы.

И предзимье всё чаще и чаще
смотрит в душу. Тоскует душа.
Флегматичная речка журчаще
сквозь кварталы бежит не спеша.

Я люблю все оттенки пейзажей,
окоём этот знаю сполна,
но Ай-Петри не смотрится даже,
если скрыта туманом она.

Ждёт природа, насупясь, чего-то,
скалы скалят угрюмую пасть,
и у солнца одна лишь забота –
как бы в тучах совсем не пропасть.

---

Правда - отнюдь не истина

СЕЙЧАС ОКТЯБРЬ. СОЛНЦЕ. ПЛЮЩ

Октябрь. Солнце. Плющ цветёт.
В нём пчёл жужжащие семейки.
Уже не вспомню я, где тот
жасмин пахучий у скамейки.

Парк помню, сквер, заросший сад,
свидание в конце недели;
вернуться бы туда назад
не памятью, а в самом деле.

Мне этот город много лет
всё снился: рынок, дом, терраса,
и этот древний минарет,
и эта славная кенасса.

Забила ставники кефаль,
бурлит, не вспомнить это мог ли:
вновь пред глазами юность, даль –
у памяти сильны бинокли.

Из октября в счастливый май
назад нет хода, что ж, не ною…
(Звенел 4-ый твой трамвай,
в депо спешащий под луною).

Шуршали волны. Звёздный рой
кружился в небе легитимно,
и мой лирический герой
влюблён был, и любим взаимно.

Ведь – это я, ведь – это ты,
ещё такие молодые,
жасмина пряные кусты
и моря запахи ночные.

Евпаторийский воздух сух,
дул ветер с озера Мойнаки,
и где-то голосил петух,
и гасли звёзд над нами знаки…

Сейчас октябрь, солнце, плющ
цветёт; грущу; и сердцу ясно,
что если есть у жизни плюс,
то – это память о прекрасном…

ПРАВДА – ОТНЮДЬ НЕ ИСТИНА

Правда – отнюдь не истина,
правда зависит от веры;
падают плавно листья на
клумбы, в аллеи, в скверы.

Осень. Предзимье. Солнечно.
Запах, с яйлы, полыни.
Звёзды украсят полночь, но
утром их след простынет.

Юность, любовь, гармония –
всё преходяще, – да, ведь?
И без тебя давно ли я
жизни не мог представить?

Где вы, мои иллюзии,
девы, загулы, яхты?
Плавал с тобою в блюзе я
на танцплощадках Ялты.

В барах, в кафе, в музеях ли
нас я могу представить:
зря мы с тобой затеяли
наши разборки, зря ведь?

Лето ушло, как не было;
тополь почти раздетый;
переписать бы набело
черновики, да нет их.

Нет, говорю, не собраны,
не сохранились, жаль их,
воспоминания кобрами
душу порою жалят.

Что до любви – не тронь её,
особенно этой, последней:
мнение постороннее,
знаю, всегда во вред ей.

Правда – отнюдь не истина,
правда зависит от взгляда;
и винограда кисти на
блюде – души отрада…

---

Октябрьский пляж

Октябрьский пляж стал малолюден, факт,
и меньше всё курортного народа.
Помолодел – врачи бубнят, – инфаркт,
а я, увы, старею год от года.

Инсульт-привет! – осклабился хохмач,
возясь у «жигулька» с буксирным тросом,
а пиленгасы подались – хоть плачь! –
от крымских берегов к азовским плёсам.

Чего грустить? Осенний строй души
тревожат клинья перелётной птицы;
я фирменные наши беляши
не променяю никогда на пиццу.

Да хоть с грибами!.. Кстати, о грибах,
сезон их очень уважаем нами,
да слух прошёл: в турбазе «Карабах»
туристы траванулися грибами.

Ах, что за бред несёт строка в стихи!
Что шепчет кипарис? – он в полудрёме.
Но осени печальные штрихи
всё явственней, всё чётче в окоёме.

Каштан теряет золото листвы,
родная кошка ждёт вот-вот окота;
вчера дружок звонил мне из Литвы
и говорил о заморозках что-то.

О, в октябре, я помню, выпал снег
у нас однажды, вместо ливней постных,
и Ялту захлестнул весёлый смех,
играющих в снежки детей и взрослых.

Потом растаял, проявляя такт,
напомнил всё же – Ялта не Канары:
октябрьский пляж стал малолюдным, факт,
зато от фруктов ломятся базары.

И ты звонишь: «В Москве почти зима».
Ты не забыла наших дней весёлых…
А во дворе у нас твоя хурма

---

Сатанинский закат

Сатанинский закат
стал отчётлив, как почерк Сарьяна,
ненавистен мне мат
двух путан, заскандаливших спьяна.

Начинает штормить.
Горный кряж мыса выставил локоть.
– Не умеете пить!
Вот бабьё! Развязали здесь склоку!..

Я на Боткинской-стрит
постою, чтоб не слушать их лажу.
Это кент мой острит,
я-то не зубоскалю, я вмажу!

Молодой сутенёр
ждёт девах своих возле платана.
Был мажор – стал минор
и в стране, и в душе окаянной.

Есть армянский мотив
в крымской теме. Иль это приснилось?
Кипарис, как штатив,
держит облако, чтоб не свалилось.

Сатанинский закат
над горою кровав, точно рана,
никакой плагиат
не грозит ни ему, ни Сарьяну.

Был закат – кто не знает! –
багров, в тон пиратского грога,
а теперь дотлевает
средь горных зубцов и отрогов.

И разнузданных звёзд
шайка в небе уже заблистала.
Виноградная гроздь
над окном уже вялиться стала.

Вот и кончен денёк.
Все приметы – о яростном ветре! –
да скользит огонёк
автофар по дороге к Ай-Петри…

---

Норд-ост

Когда поднимает волну гулевую норд-ост –
тревожно душе в ожидании свежего Слова;
чтоб нравиться Музе – не очень существенен рост,
да вспомним хоть Пушкина или, к примеру, Рубцова.

Мясистым «качкам» тоже шансов не много я дам,
кичливым юнцам в заумь вовсе кидаться не надо;
крылатая Муза из тех, извините, мадам,
которым, чтоб видеть подделку, достаточно взгляда.

Но я не том: я о море пою штормовом,
о вольной стихии, которой (не стыдно!) молись ты! –
стоит возле мыса наката торжественный гром
и волны кипят, разбиваясь о берег скалистый.

И толпы барашков несутся, как будто с ума
сошли, я пытаюсь найти, но для них антитез нет,
и сейнер, что тот поплавок, то возникнет корма,
то нос из пучины всплывёт, и опять в ней исчезнет.

Как ёкает сердце при виде кульбитов таких!
Как молится истово, словно во здравье больного!
И, морю под стать, беспокойно вздымается стих
и падает, морю под стать, чтобы выдохнуть слово.

А всех-то и дел, что задул, свирепея, норд-ост,
мне душу тревожа, грозя потрясеньем астральным;
чтоб нравиться Музе – не важен существенно рост,
а важен талант, не боящийся стать гениальным.

И вот уже в дымке Гурзуф, Аю-Даг, Партенит.
О, Муза, откликнись! Услышу ли добрую весть я!
И волны у Ялты взрываются, как динамит,
взмывая под небо, чтоб смыть золотые созвездья…

---

Море

Волны бьются об мол, мол, сметём растакую преграду,
их ритмичный рисунок освоен поэтами, но
я о море могу выдавать за тирадой тираду, –
как сказал Пастернак: примелькаться ему не дано.

А вдали Аю-Даг всё сутулит медвежью фигуру,
бороздят облака, как триеры, седой небосклон,
легендарный Гомер был и есть в маринистике – гуру,
говор гневных валов передать мог гекзаметром он.

Говор гневных валов, рокот гальки, стенания мысов,
толпы белых барашков, заполнивших смятый простор,
даже гнётся в дугу стройнострогая стать кипарисов
но всегда разгибается, если ослабнет напор.

Я брожу возле моря, я вычислил верное средство,
как встряхнуться, когда напряжение столь велико;
почему-то всегда вспоминается мама и детство
возле кромки прибоя, и дышится сразу легко.

А за сейнером чайки несутся скандалящей стаей,
на платанах вороны галдят, стае чаек под стать.
Я с девчонкою встречусь, и я покажу все места ей,
где нам будет отлично, и где нам не будут мешать.

Почему-то всегда вспоминаю о ней возле моря,
виноваты глаза, нет, они не синей васильков,
но когда расцветает на склонах лечебный цикорий,
с цветом глаз её тут же сравню цвет его лепестков.

Набирает закат над Ай-Петри мускатный оттенок,
и, не веря молве про Сизифов безрадостный труд,
волны бьются об мол и, отхлынув с кипеньем от стенок,
с гневной пеной у рта вновь на приступ идут и идут…

---

Искуссто - это ринг!

Боксёр – в душе поэт,
поэт – в душе боксёр,
в чём, чей приоритет –
не знаю до сих пор.

Хороший крюк – строка! –
порой сбивает с ног!
Поберегись, пока
в защите ты не бог.

Искусство – это ринг,
искусство – тот же спорт,
порой строка, как свинг,
порой, как апперкот.

Везде хватает драк!
Учти, соперник мой,
строка, что тот кулак,
искусный и прямой.

Все изучи финты,
прими душой, как дар,
и пусть не в ринге ты –
учись держать удар!

Умеешь? Молодец!
Да будет ум остёр!
Поэт, учти, не льстец,
как, впрочем, и боксёр.

Ещё: нюансик! штрих!
Средь лживой суеты
прозренье входит в стих,
как в ринг выходишь ты.

---

Я тебя обожаю

Я тебя обожаю, но страсти не выдам,
что в разлуке не так уж и трудно, скорбя.
Был хороший учитель словесности – Выгон,
Ялта помнит его, а я помню тебя.

Был хороший учитель, да что-то не спелось,
о судьбе всё узнаем на Божьем суде,
мне приснилось твоё лунокожее тело
в нашей бухточке – помнишь? – в прозрачной воде…

Лунный шар закатился в наш сад ненароком,
волн штормящих за сквером то гром, то пальба.
То, что раньше считали, отчаявшись, роком,
то сегодня любой говорит: – Не судьба!..

Выгон умер недавно в своей Галилее,
Бог судья ему!.. Но, не забыть никогда:
он словесность российскую знал и лелеял
и любовь к ней привил нам с тобой навсегда

Я тебя обожаю, лукавить не стоит,
и, чтоб эту болезнь приуменьшить в судьбе,
я лечение знаю довольно простое –
это взять и стихи написать о тебе.

На востоке край моря и неба светлеет,
горный кряж почернел, словно сплошь – мумиё;
страсть моя то пылает, то теплится, тлеет,
но, чтоб вспыхнула вновь, только дунь на неё.

Алгоритмы подвержены сбоям и сдвигам,
объяснить не берусь их внезапности я:
был прекрасный учитель словесности – Выгон,
Ялта помнит его, а я помню – тебя!

Я тебя обожаю, ты снишься ночами,
в них я счастлив, как прежде, и жизнь не пуста;
ты пронзаешь меня не глазами – очами,
подставляешь не губы свои, а уста.

Наливаются солнечным соком мускаты,
лето клонится в осень, – прямая тут связь,
а я ночь тороплю, чтобы снова уста ты
моим жадным губам подставляла, смеясь…

---

Проза рвётся в стихи

Вот и лето прошло,
сник сиреневый куст мой;
никогда ремесло
не заменит искусства.

Проза рвётся в стихи,
став лиричною вроде;
замечаю штрихи
чувств осенних в природе.

И душевная грусть
обняла, как простуда,
я ещё разберусь
что почём, и откуда.

И о чём нам сверчки
всё поют ночью ясной?
Оплели паучки
все сучки нитью рясной.

И витают стихи,
липнет проза к ним, льнёт всё,
от её чепухи
не любой увернётся.

Ввысь воспрянул вьюнок,
прилепившись к сараю.
Волн ребячий восторг! –
мелкой галькой играют.

А в саду воробьи
распевают всё бред свой,
я привычки твои
обожаю, как в детстве.

Я от нежности глуп,
я люблю тебя люто,
только мёд твоих губ
стал горчить почему-то.

А душевная грусть
так сладка, как варенье,
я шепчу наизусть
это стихотворенье…

---

Это август в Крыму

Ор цикад заглушает и птиц, и прибой возле скал,
так вибрирует воздух, так бредит, не день – паранойя;
даже рифмы родные, которые тут отыскал,
позвенели и смолкли от ора тех бестий, от зноя.

Это август в Крыму, и тропинка бежит сквозь дубняк;
чтобы к морю пройти не жалеем ни ног мы, ни пота;
прямо возле госдачи (крутой особняк коммуняк!) –
идеальное место для нашей подводной охоты.

Мы палатку не сразу поставим в кустах за скалой,
чтобы зря не дразнить пограничников строгое око,
воздух пахнет шалфеем, он пахнет сосновой смолой,
и, конечно же, морем, что плещется рядом, под боком.

С мыса Сарыч видны бухта Ласпи и Батилиман,
рюкзаки побросать все под дикой фисташкой мы рады,
а к Босфору плывёт облаков гулевых караван
по небесному морю, как будто триеры Эллады.

Айя мыс Балаклавы скрывает античную суть,
но сама Балаклава не прячет, ни правды, ни сути,
и мальки на мели возле пляжа мелькают, как ртуть,
если сдуру шелбан дать серебряной капельке ртути.

Земляничника куст поражает всех красной корой,
на заре искупавшись, ещё удивительно свеж я,
взметена Куш-Кая, как трамплин, над лесистой горой,
с этой Птичьей скалы все извивы видны побережья.

В расхрустальной воде блещут матово люстры медуз,
пляж пустынен и дик, в море чайки скандалят жестоко,
а ещё саранча, в шлемах римских времён Сиракуз,
наступает колонной на нашу поляну с востока.

Это август, и нам всё мерещатся тайны глубин,
чтобы их разгадать, путь один – личных проб и ошибок,
и, когда возле мыса нырять начинает дельфин,
мы торопимся в воду, а вдруг наведёт нас на рыбу.

О, кефали косяк, – крупных рыб серебристый поток!
О, чета горбылей, – чью идиллию я не нарушу!
И уже не избыть нам в крови удивительный ток,
что навеки пронзил молодые и сердце, и душу…

---

На Ялтинской яйле

Много пишущей братии, мало поэтов, увы,
я к последним себя причислять голословно не буду:
на яйле средь лекарственной, сочно цветущей, травы,
словно пятна кровавые, крымские маки повсюду.

По заросшим траншеям, бывает, проскочит «косой»,
перепёлок вспорхнёт, к перелёту готовая, смена,
старый егерь намается за день с поющей косой,
чтоб оленям в морозы хватало душистого сена.

Муравьёв, словно порох просыпанный, прячет чабрец,
муравейник, как дзот, прикрывает полянку собою,
а в забытых окопах находит бесславный конец
мусор всех пикников, припорошенный наспех землёю.

Обелиск партизанам увенчан железной звездой,
рядом крест православный, венки, чуть поодаль – палатки,
и под звёздною россыпью ночью кричит козодой,
словно тот часовой, охраняя лесные посадки.

Я поездил по свету, бывал и в столицах, и по
затрапезным пошлялся местам, по медвежьим угодьям,
даже в детских мечтах побродил по реке Лимпопо,
но вернулся и вот – ни о чём не жалею сегодня.

Все дороги ведут, нет, не в Рим, а, воистину – в Крым,
где влюблялся, где пел, где объелся черешнею спелой,
и стихи я о нём сочиняю, поскольку любим
этот край бесконечно и тут ничего не поделать.

Сеть крутая тропинок бежит к заповедным местам;
небосвод голубой реактивною сталью распорот;
к самой кромке обрыва пройду осторожно, а там
возле моря вся Ялта, – вольготно раскинулся город.

Я пойду по тропе Таракташской, знакомой давно,
Ялта, как на ладони, звенит Учан-Су, точно сбруя,
все дома и кварталы разбросаны, как домино,
под эгиду стихов задушевных их все соберу я.

И, когда мою крымскость привычно осудите вы,
я скажу, направляясь к туристскому славному стану:
много пишущей братии, мало поэтов, увы,
я себя причислять к ним, чтоб вы не страдали, не стану…

---

Массандровский пляж - 2

На Массандровском пляже гуляет крутая волна,
то гремит, то бормочет, то гул создаёт многократно.
Да и ты, как волна, и хмельна ты, и так же вольна,
то несёшь в глубину, то швыряешь на берег обратно.

Мы знакомы 3 дня, а мне кажется, что целый век.
Ты усмешкой своею, с добринкой, похожа на Пельцер..
Я тебе приготовлю с утра золотой чебурек
и винцом угощу «Изабеллой» от местных умельцев.

Что Икар современный, парит в небесах дельтаплан;
из Жюль Верна цитата – канатная в горы дорога;
Если Библии мало, возьми, для знакомства, Коран,
ты увидишь, что Бог наш – един, ипостасей же – много.

На Массандровском пляже знакомых полно и друзей,
загорают, ныряют, душа с ними встретиться рада,
так что, наглый приезжий, не очень-то с нами борзей
на Массандровском пляже, не порть себе отпуск, не надо.

Лучше скутер возьми и промчись за буйками, как бог,
или прыгни с трамплина, вертя знаменитое сальто,
и в кафешке согрейся винцом, коль немного продрог,
да и нам уж пора отдохнуть, ждёт вечерняя Ялта.

А ещё мы пойдём по ромашковой (в пояс!) яйле,
будоража жучков и кузнечиков певчих шагами,
будет гордо стоять благородный олень на скале
и удерживать будет закатное солнце рогами.

Нас Массандровский пляж, как магнитом, всё тянет к себе,
кто-то ленты повесил на вечнозелёную тую,
и, уже возле дома, увидим луну на трубе
невысокого зданья, – огромную и золотую...

---

Не Рембо!

Нафуршетились – и по домам!
Вместо «бабок» в карманах – по дуле.
А навстречу районный имам –
поп исламский, – подумал: к добру ли?

Кипарис, как ночной минарет,
одиноко стоит по-над садом.
О, писательский членский билет
хорошо мы обмыли, как надо!

Презентация, пьянка, луна.
Чудотворцу поклон, Николаю!
– Пей до дна! – Пей до дна! – Пей до дна!
Пил до дна, потому и петляю.

Ялта не Симферополь вам, где
иль к ментам занесёт, или к уркам.
Помолюсь одинокой звезде,
что горит над кривым переулком.

Я к подруге зайду на чаёк,
рюмку чая плеснёт – не татары!
Что с того что «башлей» нынче – ёк! –
отменили, козлы, гонорары.

Шепчет иве плакучей Салгир
что-то нежное, ива кивает,
и никак перестроечный мир
чувства добрые не вызывает.

Графоманам и нищим – «Привет!»,
как ни ёрничай, всё-таки люди ж;
я раскрученный в массах поэт,
да от этого сыт-то не будешь.

Завтра выйду – головке «бо-бо»,
станет стыдно за всю ахинею,
не Артюр я, пардон, не Рембо,
но поклонников тоже имею

и поклонниц.… А как же? Да-да!
Как-никак я известная птица!
У поэзии нынче страда –
все рифмуют, всё в строчки годится…

---

Теплоход в ночи

Кроной тополь метёт зёздный мусор, как будто метлой.
Ветер, чьих ты кровей? Ты откуда? Ведь явно не бриз ты!
Всё, что ярко пылало, осталось на сердце золой,
да усталая память, да пепел волос серебристый.

Возле моря штормящего ночью бродить я люблю,
я полёты люблю в рваных тучах знакомых созвездий,
Ай-Тодорский маяк посылает лучи кораблю,
чьи огни то всплывают, то снова скрываются в бездне.

Помогая коллеге, в ночь Ялтинский светит маяк,
и, невольно задумавшись, вспомнил отнюдь не врага я:
пусть не часто, но было, что в самый губительный мрак
друг протягивал руку, как свет маяка, помогая.

Волны бьют в побережье, их гул заполняет всю ночь,
горы в шапках как будто, лохматые тучи надели;
но пока есть средь нас те, кто хочет и может помочь,
унывать рановато, в чём я убедился на деле.

Вот и нынче, пока я занудством себя донимал,
размышляя о жизни, что раньше не часто бывало,
в порт вошёл теплоход, он казался и сир мне, и мал
средь барашковых гребней, и стал швартоваться к причалу.

Ах, какой он огромный! Весь в музыке, бликах, огнях!
Ах, какой же он праздничный! Как он наряден, о боже!
Я, наверное, тоже достану билеты на днях
в кругосветный круиз, я, наверное, тоже, я тоже…

На причал из кают льётся свет неизведанных стран,
я плыву в нём в мечтах, я предчувствую сладость открытий,
где сияет звезда, всё затмившая, Альдебаран,
и стоит Южный Крест в ослепительно ясном зените…

---

Как верил, так и верю!

Обласканный небом, и, небом отвергнутый, я
наделал ошибок, каких только было возможно.
Недолго манила наезженная колея:
к себе от себя бездорожьем прийти только можно.

Я сделал, конечно, не всё, что задумал и мог;
я к цели то шёл, то бежал, то ломился, то крался;
и если мне Бог в начинаньях моих не помог,
то дьявол, мне кажется, тут от души постарался.

А ветер с плато пах полынью, грозой, ковылём
и солнца лучи на заре освещали отроги;
когда попадался крутой и опасный подъём,
я брал его в лоб, не искал обходные дороги.

Зигзаги, рывки, серпантины подъёмов крутых –
вот жизненный путь, с ним и дня я не думал расстаться:
бывало, что друг бил с издёвкою наглой под дых,
бывало, что враг помогал с пониманьем подняться.

Мужал и умнел – эта участь на свете людей
от Бога, наверно, вернее – со времени оно:
меня осеняли, как многих, десятки идей
счастливых, и муза порою была благосклонна.

Но подлость людскую осилить я так и не смог,
уж очень её камуфляжны и скрытны примеры:
я видел с яйлы ядовитый над городом смог,
я видел, как гибли под пилами парки и скверы.

Теряя иллюзии, вновь начиная с нуля,
всегда поражаюсь: (о, кто разрешит этот ребус?)
обласканный небом, и, небом отвергнутый, я,
как верил, так верю высокому, чистому небу.

---

Кончился праздник

АВГУСТОВСКИЕ ЗАРИСОВКИ

Раскидистый платан,
в цветах все олеандры,
немолодых путан
тусня у «Ореанды».
И пёстрая толпа
гуляк – полуодета;
фортуна не слепа –
фортуна чтит поэта!
О ялтинский бомонд,
элитная когорта,
кошмар парижских мод
и варварство курорта.
Через дорогу – пляж,
тела о волны трутся,
и надо «Отче наш»
прочесть, чтоб не свихнуться.
О, август Ялты крут,
встреч много самых разных,
и пусть ханжи не врут,
что это безобразно.
На то он и курорт –
горсад, театр, эстрада,
и я опять (вот чёрт!)
пишу, хоть знал – не надо!
Как все, забронзовев,
я балуюсь строкой, и
мифичный сфинкс и лев
хранят дворца покои.
А чайка на буйке
чуть дышит – перегрета,
и я (бокал в руке)
в калейдоскопе света.
В кафе гремит канкан,
он тут не посторонний;
раскидистый платан,
ворон разборки в кроне…

КОНЧИЛСЯ ПРАЗДНИК

На чудеса не надейся-то очень!
Листья резные платанов роняя,
снова крадётся разлучница осень,
нас по своим закутам разгоняя.

Заморосило, замерклось, задуло,
птиц перелётных повадились стаи,
словно бы эхо далёкого гула,
лето затихло, исчезло, растаяв.

Кончился праздник. Насупились кручи.
Волны бодают скалистый мысочек.
Счастье и юность, все знают, летучи,
да и короче самих этих строчек…

---

Ты помнишь меня?

НЕНАВИДЯ И ЛЮБЯ

Наподдам под зад коленом
да напьюсь в лохмотья, в дым:
называла «старым хреном»,
изменяла с молодым.

Хрен так хрен, а ты, знать, редька,
с шеи (накаталась!) слазь!
Понимала душу редко
чаще дурью маялась.

Глазки строила, смеялась,
говорила: «Мой Басё!»
а на деле оказалась
куклой крашеной, и всё.

Расплюёмся, разбежимся,
видеть не хочу тебя…
(Что же мы с тобой лежим всё,
ненавидя и любя?)

Что же снова затеваем
чувств остывших холодец,
может, выведет кривая
на прямую, наконец.

Колдовской свой свет Селена
льёт на тёмный горный Крым.
Называла «старым хреном»,
изменяла с молодым.

Так какого, так какого
снова льнём – душа к душе?
В этой жизни всё не ново,
всё описано уже…

ЭТА РЕВНОСТЬ

Снова звёзды и снова сверчки
по кустам, и полночная птица.
Сердце порвано просто в клочки
чёрной ревностью, словно тигрицей.

Ты по парку гуляешь с другим,
не прошлась, а гуляешь часами.
Мне глаза то ль туман, то ли дым
ест, а душу, как сжали тисками.

Я смеялся над горем других,
боль чужая не больше, чем шалость.
мне казалось, что смел я и лих,
оказалось, что только казалось.

Никогда и не думал, что я
всё, чем жил, недоверьем унижу,
по осколкам пройду бытия
и проклятьями Ялту обижу.

Я и в мыслях не мог допустить
(да и не был опутан я ими!),
что липка, как паучая нить,
эта ревность, смеясь над другими…

ТЫ ПОМНИШЬ МЕНЯ?

О.И.

Детские крики. Кошачьи разборки на крыше.
Тополь мотается. Меркнет и мрёт синева.
Нет справедливости, как говорится, и выше;
что же так утром с похмелья болит голова?

Снова один. Разлетелись друзья и подруги,
Зимнее время почти наступило в Крыму.
Тополь мотается. Тополь, конечно, упругий.
Хрупкие ветки ветра обломали ему.

Я говорю, что не стоит на жизнь обижаться,
всё ведь взаимно, и эти стенанья на кой?..
Вспомни, ну вспомни, нам стоило только прижаться,
тут же блаженство касалось нас тёплой рукой.

И пролетали невзгоды не то, чтоб сторонкой,
но безущербно, и было полно синевы,
пели скворцы на заре бесшабашно и звонко,
где они нынче? Вопрос риторичен, увы.

Я понимаю – предзимье.… Но как нестерпимо
речка сверкает, под мостиком нашим звеня:
жалко, что многое в жизни проносится мимо,
жалко, что многое в жизни… Ты помнишь меня?..

---

О, египтянка!

Альке

Кошке 15 лет,
по нашим меркам – 105.
Светит любовный свет
этой пройдохе опять.

Взгляда бездонный янтарь
брызнуть в созвездья готов.
Что же ты делаешь, тварь!
Что будоражишь котов!

Этот утробный крик,
дикий, как метеорит,
из мирозданья возник
и в мирозданье летит.

Пауза – и опять! –
ах, твою рысью мать! –
это ни описать
и ни зарифмовать!

Кошке 15 лет,
значит, умножь на 7.
Этот любовный свет
нас ослепил совсем.

Воют хлеще попсы
её кавалеры, – экстрим!
Все городские псы
вторят в кварталах им.

В мире покоя нет!
О, египтянка, молчи!
Твой сексуальный бред
гонит мой сон в ночи!..

---

SOS

Снегом завалило Крым по уши!
И под стать хмельному хохмачу –
SOS! – кричу, – Спасите Наши Души! –
и как сумасшедший хохочу.
Снег идёт, витает, кружит, вьётся,
сыплется из всех небесных сит,
то строке упрямо не даётся,
то в строку улечься норовит.
Кипарисы гнутся в шубах белых,
вьюжат вьюги, не жалея сил,
ветер, разгулявшись, перепел их
иль, вернее, переголосил.
Я не помню этакой напасти,
создал Крым для Снежных баб уют;
пацаны, не сдерживая счастья,
санки из сараев достают.
И несутся с горки, как шальные,
и летят в лицо им смех и снег,
и совсем не слышу шум волны я,
море отключилось, как во сне.
Пальма во дворе сугробом стала,
всё имеет непривычный вид,
и луна, как будто с пьедестала,
с кроны снежной тополя глядит.
Утром встану, – ну и холодина!
Под галдящий чаячий эскорт
белый теплоход, как будто льдина,
в хлопьях белых заползает в порт…

---

Дайвинг

Амфибией я в у-
льтра(блин)марин
ныряю,
во сне и наяву
стремлюсь поближе к раю
подводному, ведь там
на кайф никто не жмётся,
дельфинам и китам
там весело живётся.
Не нужен акваланг
и батискаф не нужен,
я гибок, словно шланг,
плавуч и не простужен.
Висит десант медуз
над шипохвостым скатом;
все знают 9 муз –
в гостях я у десятой!
О, невесомость, ты,
как в космосе, – основа;
здесь нет ни суеты,
ни фальши, вот чесслово!
Подводное кино,
ныряя и кружа, я
полюбил давно,
рыбёхам подражая.
О, мой экстрим! О, чёрт,
речь угнетает косность!
Кому-то – акваспорт,
мне – выход в дивный космос.
Ему не изменю!
И мифы тут! И были!
Всё в море дежа вю –
все в нём когда-то были.
Амфибией я в у-
льтра(блин!)марин
ныряю
во сне и наяву,
по лезвию, по краю…

ДАЙВИНГ-2

Средь мидий и скорпен,
где часто плавал я,
ты попадаешь в плен
иного бытия.

Сквозь водорослей лес
скользишь – он вечно нов! –
почти наперерез
ватаге лобанов.

Актинии и краб.
Средь мифов и былин
ты и подводный раб,
и мира властелин.

Ныряй! Ныряй! Ныряй!
Медуз рассветный дым.
Ты постигаешь: рай
не может быть иным.

А вынырнув на свет,
ты чувствуешь: уже
душе покоя нет,
мятущейся душе.

Уже ты в этот мир
вхож, как в зенит орёл,
навек ориентир
душе ты приобрёл!

Плывёт луфарь, и он
ставридкам – что ковбой,
а средь медуз – Горгон
не встретишь ни одной…

---

Чёт и нечет

Небеса затаились, нет даже и мысли о чуде,
механизм весь известен: зачатие, гон, семена.
Я заметил, что любят по-честному бедные люди,
а богатые лишь позволяют любить себя, – о времена!..

Кто счастливей из них однозначно сказать не берусь я,
у медали любой оборотная есть сторона:
так гимнастка взлетает на разновысокие брусья,
а сорвётся с каких, то предвидеть не может она.

Так боксёр тратит всё, чтобы выйти, пробиться к финалу,
и соперник ведёт себя так же, идее под стать,
а другие гребут под себя всё и мало-помалу
над людьми возвышаются, чтобы людьми помыкать.

Чёт и нечет права предъявляют свои повсеместно,
потому и ответы порой так бывают странны.
Я известный поэт, это знать мне приятно и лестно,
но известных поэтов, простите, у нас – полстраны.

Как единственным стать никогда не задамся вопросом,
весь подвох и бессмыслие вижу в вопросе самом:
это с плесенью борются медным, пардон, купоросом,
а с вопросом подобным справляюсь я здравым умом.

И волшебные звёзды сияют над городом спящим,
небеса что-то шепчут, презрели они немоту;
я, как все, исключительно только живу настоящим,
я о будущем думаю, грежу, но знать не могу.

А над морем ноктюрн зазвучал без особых прелюдий,
в свете слабом луны кипарисов серебряна стать.
Я заметил, что любят по-честному бедные люди
и поэтому бедными их мы не вправе считать…

---

Хочу!

Остановись, мгновенье! Ты не столь
Прекрасно, сколько ты неповторимо…
Иосиф Бродский

Я словом взять хочу
мгновенья этой жизни;
из нитей ткут парчу
на росных травах слизни.
Вот скошена трава,
исчезли блёстки нитей,
но их в строке слова
хранят, уж извините.
Или морской накат –
гремел и сгинул к ночи,
но, словоритмом взят,
он в нём живёт, грохочет.
Будь начеку, поэт,
не упусти мгновенье,
чтоб этот звёздный свет
вошёл в стихотворенье.
Любовь, разлука, грусть –
всё в мире быстротечно;
я над словами бьюсь
недаром: Слово – вечно.
Известно: Слово – Бог.
Я им не зря отмечен.
Пускай не всё я смог,
ну что ж, – ещё не вечер.
Горюю, хохочу,
ленив, упорен столь же:
я словом взять хочу
мгновение, не больше…

---

Не люблю!

И.С.

Не люблю инфантильность и лень я
поэтессок.
Какого рожна!
Если жаждешь в строке просветленья,
то отдай ей всю душу сполна.
Нет, жеманятся. Выспренной фразе
предпочтут разве блок сигарет,
словно кто-то их сдвинул по фазе
и замкнул на рифмованный бред
Да и к рифме усердия нету,
голос тусклый, а тянутся петь,
и, читая бредятину эту,
начинаешь от скуки тупеть.
Ударений неграмотных перлы
унижают слова искони.
Всё им кажется – если манерны,
то тем самым лиричны они.
Может, где-то излишне я резок,
но давно раздражённость коплю:
не терплю пробивных поэтессок,
нарциссизма их, ох, не люблю!

---

Начинается лето

Начинается лето с поспевшей черешни,
с моря тёплого – сини небесной синее;
разбитная деваха с походкой нездешней
даже шорты сняла, чтоб казаться стройнее.
Начинается лето с дешёвой клубники,
с пикника с шашлыками в горах на пленэре;
у мадонны с младенцем иконные лики
под шатром ленкоранской акации в сквере.
Начинается лето, и с этим нет сладу,
«БМВ» и «РЕНО» – уважают путаны.
Во дворе нашем белки шныряют по саду
и фасонами листьев гордятся платаны.
И уже абрикосы мелькают на рынке,
и из храма на улицу льётся молебен,
и стрижи с мошкарою в лихом поединке
каруселью несутся в сияющем небе.
Начинается лето, и знаю уже я,
что носить буду бриджи опять цвета беж я:
если хочешь, чтоб стало на сердце свежее,
пронесись на виндсерфинге вдоль побережья.
Иль над ялтинским пляжем пари с дельтапланом,
иль горами любуйся из лоджий и комнат.
Ялта вправе гордиться могучим платаном –
царских помнит особ он, он Чехова помнит.
Звёзды крупные гаснут на краешке ночи,
начинается лето и утро – с рассвета;
эта в жизни примета хорошая очень:
выйти – и обалдеть! – начинается лето!

---

Предзимье - 3

Бурлит река. Дожди идут в горах.
Потоки к морю рвутся с мутной пеной.
Иллюзий и святынь обвальный крах
больней, чем крах империи надменной.
Нам этой боли долго не унять.
Но время лечит. И обида – тает.
У «Ореанды» крашеная б…дь
на вечер иностранца снять мечтает.

Ноябрь взял своё, как ни крути.
Зима настырно к нам дороги ищет.
Когда б народу с властью – по пути,
то, думаю, не стало б столько нищих.
Да и бомжи уже – почти что класс! –
из них есть и знакомые мне, кстати:
вон тот, засаленный, – был лётчик-ас,
вон та, с бутылками, – преподаватель.

А на заре край горный в серебре.
от изморози, инистой и нежной,
наверно, в декабре иль январе
все горы занесёт лавиной снежной.

Откуда нувориши вдруг взялись,
об этом не узнать из светских хроник,
улиток виноградных утром слизь
украсила забор и подоконник.
От палых листьев прелью пахнет сад,
а может, тлей голубоватой кровью,
я слышал, что готовят гей-парад
и выстроили новую часовню.

Грядёт зима. У нас не Колыма.
Но и большой я тайны не открою,
что даже наша южная зима –
бездомным испытание большое.
Давно прошли над морем журавли,
щемящим душу, грустным караваном,
и видится всё лучшее вдали,
а дали все затянуты туманом…

---

Когда саднит натёртая душа

Мысль изречённая есть ложь.
Ф.Тютчев

Вот так и наступает отчужденье,
хотел запеть, ну а какое пенье,
когда «саднит натёртая душа»*
и за душой ни друга, ни гроша.
И хочется послать весь мир подальше,
и некуда сбежать от этой фальши,
от тех трюизмов, от брутальностей, когда
бездарных дней мерцает затхлая вода.
Иллюзии распались, стали прахом,
и перед ощутимым жизни крахом
беспомощно стоишь, а был герой,
да всё вдали, всё в прошлом, за горой.
Куда идти, к кому идти, зачем,
заоблачных не трогая систем,
надеяться в душе на помощь свыше
и знать, что там тебя давно не слышат…
Шальные волны грубо в берег бьются,
висит луны расколотое блюдце,
вернее, половинка, и в груди
такое отчужденье.… Не суди –
и сам судимым, дай-то Бог, не будешь,
хотя печаль, как рыбу, сам ты удишь
из моря жизни или из реки
её ж… Опроверженье изреки!..
Не изречёшь! Не любишь изреченья,
Вот так и наступает отчужденье,
Когда и слов бодрящих не найдёшь,
Мысль изречённая – все знают, – будет ложь…

---

Можно от берега в страхе задать стрекача

Можно от берега в страхе задать стрекача
и, чертыхнувшись, послать всё к Адаму и Еве:
вздыбивши гриву, как лев африканский, рыча,
вал, разъярённый, на скалы бросается в гневе.

Следом – другой, изогнувшись, как кобра, дугой,
и капюшон распуская, несётся, как божия кара!
К морю штормящему больше я, нет, ни ногой,
лучше с плато наблюдать эту дикую свару…

Волны ромашек гуляют легко по яйле,
пахнет полынью, шалфеем, сосновою кроной,
и на ближайшей от буковой рощи скале
можно увидеть оленя с ветвистой короной.

В лесопосадке берёзовой бродят грибы,
не пропусти, заходи, погуляешь не даром,
ближних холмов порыжевшие нынче горбы
все в куполах межпланетных антенн и радаров.

С кромки плато виден город у моря и шторм,
пена барашков зюйд-вестовской свежей породы,
жизни порой удивляет обилие форм,
непостоянство и неординарность природы.

В сини небесной парят невесомо орлы,
было б чудесно, чтоб мне это снилось и снилось…
Пусть поубавят свой норов седые валы,
Чёрное море свой гнев поменяет на милость.

Завтра проснусь и пойду я гулять наугад,
и удивлюсь, потому что картина другая:
мелкие волны, игривей домашних котят,
ласково трутся у ног, на песок набегая…

---

Реалии жизни

Не удивляйся, меня научили
рифмы бояться придуманных фабул:
или влюбляйся без памяти, или
честно признайся, что хочется бабу.
Исповедальность для лирики – благо,
типа бисквита к хорошему чаю:
многое стерпит, конечно, бумага,
да вот читатели лжи не прощают.
Падают звёзды, волнуется море,
в горном ущелье - гул камнепада;
если написано «х…!» на заборе,
вслух повторять это слово не надо!
Встал за сутулым насупленным мысом
серый туман и пополз, словно лава.
В городе мы тараканам и крысам
всё ж уступаем в живучести, право.
Мир мой незыблемым долго казался,
да неестественно это, как видно:
друг закадычный врагом оказался,
только свои предают, – вот обидно!
Быта детали, реалии жизни –
вот алгоритм и вселенские коды:
жить мы хотели при коммунизме,
да не вписались в законы природы.
Да изолгались, изверились или
надорвались, оказались мы слабы.
Не возмущайся, меня научили
рифмы бояться придуманных фабул.

---

Акварель с подснежником

Голубая бродит Вега,
ярких звёзд разброд,
а подснежник пахнет снегом
и в бесснежный год.

В прелых листьях прошлогодних
склоны Могаби.
Николай Святой, Угодник
Божий, помоги!

Пусть по городам и весям
стих летит без виз,
долькою лимонной месяц
над горой повис.

По утрам я тешусь бегом,
холю огород,
а подснежник пахнет снегом
и в бесснежный год.

Чуть дрожит над мысом хмурым
свет во тьме морской,
две в одну слились фигуры –
женская с мужской.

Март пророчит жизнь иную –
встречи, фарт, вино,
я нисколько не блефую,
так заведено.

Вновь по молодым побегам
бродит сок, поёт,
а подснежник пахнет снегом
и в бесснежный год.

---

Крым с Элладою схож

Шелковица над крышей, сирень, алыча, кипарисы,
две смоковницы старых, лоза виноградная, синь,
даже яблоня, чтоб записные красавцы Парисы
на раздоры подвигнуть могли наших местных богинь.

Крым с Элладою схож и пейзажем, и климатом южным,
все нюансы античности холит и множит волна;
мне полёт лепестков миндалей, облетающих вьюжно,
прелесть снежной метели Руси заменяет сполна.

А руины Мангупа, цветущая степь Киммерии,
пыль от конницы скифской витает веками, как взвесь,
готы, гунны, аланы – прошли через Крым и иные
племена, всех припомнить не ставлю задачею здесь

Я о крымских татарах имею особое мненье,
Крым бывал и татарским (царьков и хозяев здесь – рать),
всё же их от кочевников норов и это уменье –
захватить, отобрать, подчинить, узаконить, продать.

Но при слове «Таврида» не Понт мне, а Русское море
вспоминается в грохоте волн, чей стремителен бег:
и Суворов с полками шагает по крымским нагорьям,
чтобы их защитить от султанских набегов навек.

Я опять вспоминаю холмы и сады Балаклавы,
франко-англицкий флот под водой, Севастополь в дыму:
Крым настолько пропитан российской душою и славой,
что кощунственно их забывать в православном Крыму.

И кощунственно, пользуясь тьмою ущербных умишек,
попирая науку, которая истине – мать,
издавать тыщи лживых антиисторических книжек,
в коих Крым украинским, в угоду властей, рисовать.

Шелковиц генуэзских люблю я пьянящие кроны,
в рощи грецких орехов и в дебри инжира влюблён,
но зубцы на Ай-Петри зубцами Российской короны
мне и ныне мерещатся – тех достославных времён.

Чтобы там нам ни пели, как нам ни морочили б душу,
как искусно бы лжи ни плели изощрённую нить –
это Чёрное море и крымскую славную сушу
с русской славой нельзя ни рассорить, ни разъединить.

13-07-2012

---

Полночная гроза

Корень молнии небо пронзил над заливом,
тьму сполох осветил, зорко зыркнув совой,
и округлые капли, тугие, как сливы,
вслед за громом запрыгали по мостовой.

И бежит, чтоб укрыться влюблённая пара
под балконом соседей, вприпрыжку, бочком,
и туда же спешит, грохоча стеклотарой,
бомж знакомый – хозяин квартальных бачков.

Ливень с ветром подмял заоконные кроны,
небо хлещет водой за ушатом ушат,
и встревоженно загомонили вороны,
но покинуть платаны свои не спешат.

Полночь кружит над Ялтой встревоженной птицей,
блиц за блицем сверкает, за блицами - блиц! -
в горбольнице сегодня кому-то не спится
и сестрица готовит к инъекции шприц.

Я недавно там был, я поэтому знаю
что почём, я взглянул в те пустые глаза;
а гроза уже сдвинулась к правому краю
и уже над яйлою грохочет гроза.

И уже за горою мелькают зарницы,
глухо катится гром, как дорожный каток,
и уже тяжело, как подбитая птица,
тёмно-серая туча летит за плато.

И над Ялтой уже появляются звёзды,
вот одна, вот ещё, а вот целая гроздь:
этот мир справедливо и правильно создан,
потому что в нём беды проходят, как дождь…

---

Пламенной любви не видно в сердце

Пламенной любви не видно в сердце
южных украинцев к «ридной мове».
Даже Александр Иванович Герцен
вряд ли бы ответил: – Кто виновен?

Крым всегда был русским – аксиома,
вспомним челобитную Гиреев,
что же выживали нас из дома
власти незалежной всё наглее.

Бог оборонил, вернул в пенаты,
к этому и шло всей сутью главной:
дух неонацизма сгинул клятый,
убоявшись правды православной.

Олигархи правят Украиной,
всё продали, всё купить готовы:
вот и льётся кровь детей невинных,
он кровавый весь – порядок новый.

Думаю: на мове ли балакать
или речью русскою наслаждаться,
в горе – одинаково нам плакать,
а тем паче – в радости смеяться.

Так сложилось в жизни, ей перечить
даже небожители – не смеют:
а людей лиши родимой речи,
бедные, звереют, скотинеют.

Или за оружие берутся,
что душе людей нормальных ближе:
власти незалежной миру врут всё,
обвиняя всех в грехах своих же…

06-06-2015

---

Я из этой породы и есть!

Жизнь корёжила, гнула, ломала,
с ног сбивали невзгоды гурьбой,
всё же я от судьбы маргинала
открестился бойцовой судьбой.

Поднимался, до боли сжав зубы,
всё познал – и проклятья, и лесть:
есть порода людей – жизнелюбы,
я из этой породы и есть.

Жизнь ломала, да я не ломался,
гнула жизнь, я не гнулся, поверь,
я таким с малолетства остался
и меняться не стану теперь.

Век достался, пожалуй, не лучший,
коль стяжатель жирует и тать:
сколько судеб невинных порушил,
сколько рушит и рушит опять!

Крах иллюзий, наивности, веры,
гибель ценностей прежних, идей,
можно множить и множить примеры,
да от грусти не станешь сильней.

Что ж, что давит лихая година
и рвачу слаще жить, чем врачу:
из товарища да в господина
превращаться никак не хочу.

Светят зори по-прежнему ало,
волны бьются о пирс вразнобой;
я навек от судьбы маргинала
открестился бойцовой судьбой.


ВЕСЬ МИР ЗАПОЛНЕН ГУЛКОЙ ТИШИНОЙ

А я ещё не понял до конца,
моря познавший, исходивший сушу,
как с крыльев бабочек цветочная пыльца
нам обновляет и ласкает душу?
Зато уже признать и я готов
и утверждать готов всенепременно,
что завыванья мартовских котов,
для кошек – чары музыки вселенной.
Трубит олень в заснеженном лесу,
на зов рогач идёт, поляна – смята! –
и я не трону выстрелом лису,
когда резвятся рядом с ней лисята.
Что есть любовь? Волнение в крови?
Я парадоксам жизни не обучен.
Когда проходит магия любви,
мир, как душа, и нем, и пуст, и скучен.
Но дело в том, что нет любви конца,
небесной тайны рифмой не нарушу:
как с крыльев бабочек цветочная пыльца,
она одушевляет снова душу.
И плещутся рыбёшки на мели,
и громыхают в отдаленье грозы,
жужжащие серьёзные шмели
барахтаются в лепестках мимозы.
Весь мир заполнен гулкой тишиной,
в ней звон росы, в ней зорь рассветных алость,
и жизнь не представляется иной,
и никогда иной не представлялась…

---

День Защитников Родины!

День Защитников Родины! Пьянки. Звонки. Сигареты.
Все февральские дни – ветрюгана нытьё и вытьё.
Я проснулся под утро в кровати учителки Греты
и представил, как завуч сейчас содрогнулся её.

На неё год назад положил он свой глаз, да проехал,
познакомил нас он, Грета вскинула тонкую бровь,
помню, я ей всё плёл про геройские будни морпехов,
помню, я ей всё пел про неверие в бабью любовь.

Грета, к слову, Петровна, ну очень красивая баба,
но всё снится ей дворик и хата в огне и золе,
и когда наш спецназ замочил в Гудермесе Хаттаба,
Грета снова поверила в силу Христа на земле.

Я, конечно, не Бог, но я Грету согрел, разморозил,
я в Крыму с ней, клянусь, проведу весь курортный сезон,
и когда соловей, по Саади, нырнёт к своей розе,
обо мне и о Греете споёт, уверяю вас, он.

Грудки Греточки, что карамельки, – да слаще! –
плечи, губы, глаза, я уверен, любого сразят;
перст судьбы указующий, если поманит маняще,
надо верить ему, и не надо перечить, нельзя.

День Защитников Родины! Пьянки. Звонки. Сигареты.
Нынче родина – это и фронт, и засады, и тыл.
Я проснулся под утро, в кровати учителки Греты
и впервые защитником в жизни себя ощутил.

И весь день по стене зайчик солнечный прыгал и бегал,
и ещё, вот деталь, чтоб меня не сочли за враля,
у окна там висел календарь с нарисованным снегом
и краснело число – двадцать третие, блин, февраля.

---

На татарском погосте

Валерию Басырову

Приезжают не в гости –
на родину! –
часто без сил.
На татарском погосте
всё больше и больше могил.
И вблизи Ай-Василя,
что помнит ещё Дерекой,
без особого стиля
дома вознеслись над рекой.
Всё политике мало!
Чтоб жил её норов и креп,
столько судеб сломала,
изгадила столько судеб.
Депортации, ссылки,
сумасбродство, неверие, страх
в той кремлёвской ухмылке,
в тех державных известных усах.
Приезжают не в гости,
сложный быт свой пустив на распыл,
отрекаясь от злости,
от мести, от страха, что был.
Сосен мощные кроны
подпёрли седой небосклон,
и стеною бетонной
на вырост погост обнесён.
А на русском погосте
местечка уже не найти,
спят здесь тоже не гости,
всего повидали в пути.
Зря хула не пристанет
коль дожил до самых седин,
мусульманин, христианин –
конец-то дороги один.
Мудрость в дружеском тосте,
да мудрым не каждый ведь был:
на татарском погосте
всё больше и больше могил…

---

Заноза

О.И.

Твоё имя во мне, как заноза,
и желанны, как счастье, грехи:
никакая дотошная проза
смочь не сможет, что могут стихи.
Потому что живёт в них, как эхо,
ночи той ослепительный свет:
я-то думал, что если уехал,
значит, всё: – Позабыто!.. Привет!..
Не забыто. Во сне твои груди
льнут к губам, и – шути не шути, –
я подвержен прекрасной простуде,
от которой лекарств не найти.
От которой не лечат шаманы,
колдуны, ею правит лишь Бог,
ведь любовь, как небесная манна,
снизошла, да поверить не смог.
Всё я вижу веранду, два стула,
тот шезлонг, на столе – стопка книг,
ты разделась и сразу прильнула,
и цикады замолкли на миг.
Сразу воздуха сделалось мало,
всё любовный заполнил экстаз,
ты и позже меня обнимала,
но запомнился тот, первый раз!
Вот и сумрачно в сердце (не поза!),
и угрюмый, наверное, вид:
твоё имя во мне, как заноза,
нарывает, тревожит, болит…

---

Ты любишь меня, как прежде...

Каштаны цветут, черешни, сирень распустилась к маю,
с моря врывается ветер, ветви в саду теребя;
ты любишь меня, как прежде, твою любовь принимаю,
да только не понимаю, люблю ли ещё тебя.

Наверно, люблю, ведь если с тобою не вижусь долго,
скучнею, а встречу, сразу в сердце теплым-тепло.
Сверкают росою клумбы, а галька мерцает волгло
после ночного тумана, и гавань – как оргстекло.

Но всё же не рвусь, как раньше, видеть тебя ежедневно,
девчонок встретив красивых, смотрю вослед без стыда.
Вчера рокотало море, и волны бросались гневно
на пляж городской у сквера, их гул долетал сюда.

Сюда, в наш неброский дворик: дрожали ставни веранды,
вертелся дворовый флюгер, прибитый к чердачной доске,
а монстр – небоскрёб угрюмый! – возникший у «Ореанды»,
с презреньем хранил молчанье в элитной своей тоске.

Зато над яйлой Ай-Петри воздушные плыли замки,
был чист небосвод и ярок, и плыли они без помех:
какою бы ни был пешкой, а здесь ты пробьёшься в дамки,
поскольку пора везения в Ялте – пора для всех.

А то, что звоню всё реже, на это свои причины,
машина в ремонте, проблемы, да не о том рассказ,
бывает период спада: и женщины, и мужчины
как будто охладевают – так было уже у нас.

Трусцою бегут две дамы, довольно, представь, спортивно,
наверно, «моржихи» – это особый стиль бытия:
каштаны цветут, черешни, сирень распустилась дивно,
ты любишь меня, как прежде, и я, без сомненья, и я

---

Не пожалею слов

(из цикла «Подводная охота)

А. Овсянникову

Опять Мартьян. Опять хрустальный грот.
Опять нырок мой лих и безупречен.
Опять мне перекрыла кислород
бригада рыбинспекции под вечер.
Горбыль и две кефали – весь улов.
Я здесь всегда охочусь. (Ну, их к чёрту!)
Козлы не понимают, видно, слов
и не хотят признать охоту спортом.

Ну что ж, я докажу им, видит бог!
Пусть оператор их улов мой снимет!
А я уже до чёртиков продрог
и надо выходить, ругаться с ними.
Ну что за жизнь? То это, то вон то,
кто скажет, есть ли счастье в мире, нет ли;
а солнце опустилось на плато
и нимб его лучей в зубцах Ай-Петри.

И вмиг цикад не стало, словно им
знак подал дирижёр, чтоб смолкнул хор, но,
как ни богат на дива Южный Крым,
но диво дивное подводный мир бесспорно.

Я много строк охоте посвятил,
я всё воспел – от лобанов до чаек,
но вот в фуражке форменной дебил
нагрянул и опять права качает.
Я в заповедник, нет, не заплывал,
не обдирал я мидий здесь миндальки…
и, рокоча, кипящий пенный вал
смывает ласт моих следы на гальке…

Подводный спорт в обиду я не дам,
свою обиду, как досаду, сплюну,
Фортуна в нём – капризная мадам,
но жаловаться грех мне на Фортуну.
Горбыль и две кефали – весь улов.
А красота?.. Поэт я пусть простой, но
я для стихов не пожалею слов,
чтобы подводный спорт воспеть достойно.

КАК ДАЛЁКИЙ СЛАВНЫЙ ПРАЩУР

Восточный ветер воду замутил,
подёрнул дымкой призрачные дали;
прибой со дна отстойный поднял ил
и растворился в нём косяк кефали.
Ныряй, подводный ас, туда скорей,
держа ружьё навскидку верной правой,
ты знаешь обитателей морей,
ты изучил повадки их и нравы.
Из мути выплывают лобаны,
промазать – ведь в упор! – тут невозможно;
сбываются сейчас цветные сны
ночей твоих щемящих и тревожных.
Чуть отплыви мористей, где светлей,
взгляни на чаек, над тобой парящих,
и снова к мути поднырни скорей,
в которой звуки рыб слышны, ходящих.
Вот силуэт, вот слабый контур, вот
блеск тусклой чешуи, как в неком трансе,
всё изощреннее из года год
умеешь оценить свои ты шансы.
Пускай кукан оттянут слитки рыб,
путь мыс темнеет, словно древний ящер,
ты выйдешь из прибоя возле глыб,
весь в пене, как далёкий славный пращур.
И ты на генном уровне поймёшь,
хотя усталость ломит тело сладко,
что всё-таки ружьё и верный нож
достойнее, чем сети и взрывчатка.

МОРЯ НЕИЗБЫВЕН ЗОВ

Адалары. Бухта. Пляж.
Облака стоят грядою.
Я выныриваю, я ж
здесь охочусь под водою.

Возле Пушкинского грота
средь подводных строгих скал
промелькнуло будто что-то,
да во мгле не разобрал.

Не русалка же? Не нимфа?
Не нептуний же прикол?
Может, пушкинская рифма,
им любимая – «волн-полн»?

Аю-Даг набычил спину,
на жаре, видать, уснул.
Я легко, под стать дельфину,
вновь ныряю, не плеснув.

На меня косяк кефали
наплывает сквозь бурун, –
из легированной стали
прянул в стаю мой гарпун!

Всё! Финита! Скоро вечер.
Завтра едем на Азов.
Зов охотничий извечен.
Моря неизбывен зов.

Надо мною чаек пары
в бездне синевы парят.
Бухта. Пляжик. Адалары.
Дни счастливые подряд.

---

Пророк

Памяти Сергея Новикова

Душ ловец, пророк, апостол,
головой упавши на стол,
всё хрипел во мгле: – А по сто? –
вслед, бежащему по насту.
Впереди стволы темнели,
что клыки во тьме оскала,
то ли, непонятно, ели,
то ли, непонятно, скалы.
Мрак сгущался, тьма клубилась
души мучила простуда.
в эти дни Господня милость
далеко была отсюда.
Море билось где-то глухо,
небо хмурилось устало,
и метель, аки старуха,
космы снега расплетала.
Вслед бежащему по насту
всё хрипел, хрипел апостол,
душ ловец, пророк кудластый:
– Стой! Куда же ты! А по сто?..
– Хоть по двести! Только позже!
Ишь, с утра как нализался!.. –
и мурашками по коже
хрип за убегавшим гнался…
А когда стал хрип тот глуше,
сник, как тюбик из-под пасты,
словно кто-то вынул душу
из бежавшего по насту…

КТО ЖЕ ЗНАЛ?..

Пальма, пиво, круглый столик,
стилизован бар под грот;
я – поэт, он – алкоголик,
а подчас – наоборот.

Мы не виделись полгода,
как он спился, боже мой;
хороша в Крыму погода
даже слякотной зимой.

Хорошо в кафешке зимней
в череде неярких дней
слушать то настырность ливней,
то тягучий бред дождей.

Разговор какой-то вялый,
взять по стопке, может быть;
что же делаешь ты, малый,
я хочу его спросить.

А когда уйдём из бара,
бросит он через плечо:
«У меня есть стеклотара,
можем сдать и взять ещё».

Сдали. Взяли. Куролеся,
заявились тут к одной…
Кто же знал, что через месяц
он отъедет в мир иной?

Кто же знал, что всех он ближе
был душой мне, видит бог,
и осталась пара книжек
с горсткой гениальных строк…

А ВЕДЬ БЫЛ ТАКОЙ ДУШЕВНЫЙ ПОЭТ

И звезда с звездою говорит...


Задирая хмельное лицо к небесам,
ты искал звезду свою – и находил.
Без подначек пишу, потому что я сам
зенки в небо таращу, словно дебил.
Мы ведь знаем, звезда у каждого есть,
но её отыскать, что иголку в стогах,
потому что каждому хочется весть
получить о дальнейших своих шагах.
Я уже сказал, ты звезду свою
отыскал и схватил не за хвост, так за нить,
всё равно оказался ты на краю –
неудачно женился, начал пить.
Не возвышу правдой, но не солгу,
ты старался жить до разрыва жил:
звёздной нити да звёздную бы иглу –
все прорехи жизни бы ты зашил.
Не дано нам пользу свою понимать,
потому что замкнут наш путь, что круг,
и когда из жизни уходит мать,
то уходит жизнь, понимаешь вдруг.
И уже не держат ни этот свет,
ни звезда, ни песнь в гулевом дыму,
а ведь был такой душевный поэт,
только век бездушный достался ему.
И отринув всё, как ненужный хлам,
подарив на память пару идей,
ты уже летаешь, счастливчик, там,
где твоя звезда говорит с моей.

---

Виртуальная жизнь

СЕГОДНЯ Я _ ТУЗ!

Виртуальная жизнь где-то рядом, в глухом переулке,
кошки сфинксами дремлют, их любит очкастая Милка,
в магазин завезли свежий хлеб и вчерашние булки,
да на кой нам подробности эти, была бы бутылка.

Виртуальная жизнь – это Боб на крутой иномарке,
это две малолетки-путаны – сплошные дебилки,
я с бутылкой сейчас бы пошёл на свиданку к Тамарке,
да где взять мани-мани, а Томка пошлёт без бутылки.

Весь в наколках Толян накануне откинулся с кичи,
средь блатных уважаем, как нынче сказали бы, профи,
да с братвой побазарил и плюнул на фарт и обычай,
и пошёл к олигарху из местных охранником в офис.

Посмотрю: вся ментура на мерсах гоняет и джипах,
и коттеджи у них, и билеты престижные в ложах,
и уже на TV в развлекательных шоу и клипах
не понять кто бандит, а кто мент – так повадками схожи.

О, крутые, как улочки наши, девахи и парни,
виртуальная жизнь отменяет и совесть, и души,
вкусный запах плывёт сквозь открытые двери пекарни
да с помойки напротив другие всё запахи глушат.

А на ней, на помойке, бомжи промышляют привычно,
стеклотарой в пакете гремит полупьяная Рита,
я с одним из бомжей (тот, что в джинсах!) знаком даже лично,
до развала страны был учителем в школе закрытой.

Я пойду, как всегда, через скверик к притихшему морю,
я вернусь, как всегда, чтобы пива попить или чаю,
виртуальная жизнь – это папа, обклеивший Борю
так баблом, что и я в нём души, как путаны, не чаю.

Виртуальная жизнь – это замки в лесу заповедном
нуворишей, а парк наш давно уже ими застроен,
это геев парад и нацистские марши победно
на Крещатике смрадном орущие: «Слава героям!».

Виртуальная жизнь – это мирный Донбасс под обстрелом,
это ужас Одессы (Ты видишь ли всё это, Боже!),
там безумная мать над ребенка разорванным телом,
на глазах поседевшая, даже заплакать не может.

А когда закачается месяц на небе суровом
и созвездья, что карты, сойдутся в пасьянсе астральном,
виртуальную жизнь заклеймлю я разгневанным словом,
а она будет клясться, что вовсе и не виртуальна…

---

Изумрудный майский жук

Изумрудный майский жук в увядающей сирени,
солнце в небе голубом и, важнее что, в судьбе,
а на пляже городском томно первые Сирены
загорают и влекут взгляды всех мужчин к себе.

Афродиты тоже здесь! Лето. Ялта. Тень магнолий.
Под луною по кустам до утра любовный бред.
Я, как говорил поэт, выпускник советской школы,
мне эротика по нраву, порнография же – нет…

На рыбалке катера с лодками дрейфуют вместе,
косяки ставридки там, зря ль дельфинов кружит рать,
всё равно с тревогой ждёшь от TV плохих известий:
как в Донбассе? что ещё хунта станет вытворять?

Узурпаторы народ за людей в уме не держат,
соцправа везде гнобят, дали волю стукачам,
прежний строй, как ни крути, подлецами был повержен
для того чтоб развязать руки тайным богачам.

Кто во власти? Как ни кинь – из советских бывших боссов
Каждый хапнуть пожирней кус от жизни норовит!
А народ? А что, народ? У матросов нет вопросов!
Терпеливее народа, может, только лишь гранит.

Ладно! Хватит! Вот несёт! А ведь начал-то, ведь начал
с увядающей сирени, с аппетитных женских тел;
изумрудный майский жук всё опять переиначил
и в раскрывшийся бутон розы за шмелём влетел.

Лето. Ялта. Чаек гам. Шум прибоя рядом с парком.
Мне товарищи милей, но сойдут и господа,
хорошо, что с нами Бог и лелеют судьбы Парки,
и в России мы опять, то есть дома, навсегда…

26-05-2015

---

А в небе плачут журавли

Как горько пахнет алычой
на мартовской земле,
и тополь бледною свечой
качается во мгле!
Туман стоит, туман ползёт
почти до самых крон,
и водорослей терпкий йод
в тумане растворён.

И не понять, куда идти,
не рад всему и рад,
и только знаешь, что пути
не может быть назад.

Вперёд, вперёд
во тьме ночной
и в предвечерней мгле.
Как горько пахнет алычой
на мартовской земле!
А на рассвете на мели
кефаль стоит стеной
и в небе плачут журавли
от встречи с ро-диной…

КРОКУСЫ

Плющ подбирается к самой макушке
дуба, объятого ленью,
жёлтые крокусы, словно веснушки,
склон облепили весенний.

Я над строкой, как всегда, терпеливый,
жду, чтобы образы спелись,
словно снежинками,
дикие сливы
белым цветеньем оделись.

Ранней весной опьянён уже весь я,
весел – ну чем не повеса? –
жёлтые крокусы, словно созвездья,
светятся в сумраке леса.

Примулы вдоль ручейка у тропинки,
зелень воспрянувших почек,
где-то кукушка ведёт без запинки
счёт, мне бессмертье пророча.

И на все беды рукой не махну ли,
если, все в солнечном дыме,
жёлтые крокусы в небо вспорхнули
бабочками золотыми…

---

Уже

Скажи, тебя достало время?
Хлебнул, как все! От сих до сих!
Уже роняет тополь семя
на парашютиках своих.

Уже платан в саду спилили
и рядом яблоню – кандиль,
бутик там будет новый или
закусочная типа «ГРИЛЬ».

И значит, что-то пролетело,
прошло, – пиши там, не пиши,
уже пощады просит тело
у неизношенной души.

Уже на проходящих женщин
бросаю взгляд не так остро,
деревьев в горсаду всё меньше,
всё больше всяческих «бистро».

Уже дни славы отшумели,
да сколько их осталось, дней? –
хоть обижаться, право, мне ли
на жизнь, – всего хватало в ней.

Всего хватало, даже с лишком,
бурлил поток, да вдруг иссяк,
куда девался тот мальчишка,
тот юноша, тот весельчак?

В глазах рябит от красных чисел,
и сохнет на корню трава,
и стих, что от меня зависел,
уже качает сам права…

---

Поимей-ка, время, стыд!

Я стою – в карманах руки,
за спиною морвокзал…
Я не знал тогда ни скуки,
ни тоски тогда не знал.
Вот держу я фотку эту:
взгляд мой устремлён на мол,
миг – и выну сигарету,
миг – и на футбол пошёл.
Как я всё ж самоуверен,
молод как (ну просто срам!),
как я бегал в этом сквере
на зарядке по утрам!
Грушу во дворе метелил,
штангу жал рукой одной,
и девчонки все хотели
познакомиться со мной!
Ласточкой нырял я с вышки,
кролем плыл вразрез волне,
все портовые мальчишки
подражать старались мне.
Я заботился о плоти,
я не лез тогда в стакан,
что ж из зеркала напротив
хмуро смотрит старикан?..
Я тихонько прячу фото,
поимей-ка, время, стыд,
молодого обормота
пусть хоть снимок сохранит.

---

Икар

Современный Икар дельтаплан направляет в зенит,
проплывают внизу Крым, Урал, Пиренеи, Валдай.
Угадай, в каком ухе комарик настырный звенит,
я задумал желание, так что, дружок, угадай!
Солнцу смелый Икар ни к чему, солнце в дали скользит,
а погрязнет во тьму, снова утром восстанет из тьмы.
Скоро, скоро закончится мой в этой жизни транзит,
и на станции грустной сойду я, как сходим все мы.
Но пока унывать я особых не вижу причин,
и в ближайшие дни не несите мне скорбных венков:
миллионы девчонок полюбят мильоны мужчин
и продолжится род человечий на веки веков.
Будет шарик земной плыть в космическом сонме стихий,
то Нью-Йорк их коснётся, то Вена, Париж или Рим,
и, конечно же, сотни поэтов напишут стихи,
потому что стихи создал Бог для общения с ним.
Будут так же рассветы в закаты нырять, будет тень
от платанов качаться, над Марксом потешится Кант:
я на шару хотел испросить у врача бюллетень,
чтобы съездить к любимой, а он обозвал: симулянт!
Я, конечно, о Канте для рифмы загнул, с кондачка,
но уж очень нас мяла, уж очень дурила нас жизнь;
чтоб идея возникла, порой не хватает толчка,
кстати, Маркса не жалко, он боком нам вышел, кажись.
Но зато мой дружок угадал – в левом ухе звенит,
значит, сбудется всё, что я в этот момент загадал:
современный Икар дельтаплан направляет в зенит,
Крым внизу проплывает, Валдай, Пиренеи, Урал…

---

Зловонье Майдана

Л.Н.

Зловонье Майдана ползёт по стране;
где ропот народа был тих, стал неистов;
вскормила элита, служа сатане,
глумливую банду неофашистов.

Националистка! – вот ненькина суть!
Её незалэжнисть – до бреда раздута.
Её президентов я б отдал под суд,
поскольку от них поползла эта смута.

Крым – Богом храним! Крым вернулся домой!
В Россию! К порядкам родным и привычным.
За русский язык угрожала тюрьмой
фашистская сволочь, нам, русскоязычным!

Гражданской войной вдруг запахла весна,
даль светлую дым испоганил резины.
Быть власти нельзя без руля и весла,
и тонет в народной крови Украина.

Зловонье Майдана ползёт по стране!
Зачем эти строки болящие я вью?
Всё это в кошмарном привидеться сне
могло сумасшедшим, да сделалось явью…

Одесса – Хатынь! Люди гибнут в огне!
Страна – как сплошная смертельная рана!
И дым тот зловонный не очи ест мне,
ест душу и сердце, вползая с экрана.

Царят вероломство, вельможная ложь,
политики хреновы вьются ужами,
но волю к свободе уже не убьёшь,
Донбасс под обстрелами только мужает.

А рядом с балконом пылает сирень,
снуют воробьи, синь небес – невозможна! –
и вся нацменьшинская та дребедень
в наш Крым – ни ногой, но на сердце тревожно.

Тревожно за тех, кто восстал против зла,
кто бьётся за право на жизнь и на счастье!
Быть власти нельзя без руля и весла,
да что ей до них, самозваной-то власти!..

14-4-2014

---

Рейхстаг - 45

Повержен Рейх! Взметён Победы флаг!
Труп Гитлера, огонь и чад бензина.
Униженно вздымается Рейхстаг
среди руин и копоти Берлина…

В подвалах зданий дети, старики,
плач, искажённые испугом лица,
с поднятыми руками, как сурки,
из нор своих ползут сдаваться фрицы…

…Ещё палили в отдаленьи пушки,
а маршал поздравлял их: – Молодцы!..
и на Рейхстаге написали – П У Ш К И Н! –
и – ПОМНИ НАШИХ! – вывели бойцы.

Стоял у штаба строгий часовой
и составлялись наградные списки.
Кричал солдатик кухни полевой:
«Гросфатер, мутер! Подставляйте миски!».

Повержен Рейх. Нюрнбергский приговор
не за горами. Ждёт злодеев кара!
Фашистских бонз погибель и позор
мир, прозревая, предрекал недаром.

На план второй ушли печаль, тоска
политика двойная, сбой ленд-лиза,
и ликовала майская Москва,
где «Всё – для фронта!» главным был девизом.

Повержен Рейх. Дописана страница,
но боль ещё всё ест и ест сердца…
И пленные тянулись вереницей
к воротам Бранденбургским без конца.

И верилось: фашизму всё – конец!
Стреляли в небо! Лязги. Цокот конский.
И ликовал со всеми мой отец,
не зная, что погибнет на «японской».

Плясали так, что жарко было тучам,
аккордеон трофейный брал верха
и если вдруг «давал он петуха»,
смеялись все: – В России пообучим!..

---

Давай сейчас хоть полежим!

А мы с тобою каши съели –
дай Бог! – не скуп был тот режим.
Давай сейчас хоть в Кацивели
под крымским солнцем полежим.
Как с проклятых, с нас драли шкуры,
хотя и были без оков;
синюшным стал от политуры
патлатый Венька Хохряков.
На стройках сызмала без прений
пахали в лучшей из систем,
нам было всё тогда до фени
и мы до фени были всем.
В общаге, с комендантом рыжим,
среди клопов, мокриц и крыс,
пока не навострили лыжи,
«еблись, спивались и дрались»*
Был у политики резон тут:
раз без семьи, то без корней,
и коммуняки
к горизонту
всё звали, мол, давай, скорей!
Война. Сиротство.
Холод. Голод.
Мир хоть суров, хоть груб,
а нов,
и отозвался добрый город –
на стройку принял пацанов.
Тащи раствор, шуруй лопатой,
давай стропила, вырой ров,
а Венька Хохряков патлатый
отъехал в лучший из миров.
Да что теперь? Припомнишь все ли
перипетии здесь и вне
под крымским солнцем в Кацивели
в обманутой, как мы, стране?
Что изменилось?
Время?
Мы ли?
Зачем жалеем те года?..
Но иномарок мы не мыли –
их просто не было тогда…

* Строка Юнны Мориц

---

Луна - 3

ЛУНА – 3

Razumovskoy

Луна блестит, как темя Ильича.
Ещё денек на юге нами прожит.
У пляжа к вечеру колышется моча,
но за ночь профильтруется, быть может.

Проходит всё. У моря свой закон.
Пойдём-ка в бар, где примем грамм по 300,
там Пётр Дранга рвёт аккордеон,
чтоб что-нибудь урвать у пародистов.

Как лысина Сократа, лунный диск
уже, из бара выползу когда я,
а над обрывом дремлет тамариск
о риске вдруг сорваться не гадая.

Нам алкоголь смягчает всё же нрав,
не лица у друзей уже, а лики;
плешь и луна! – наверно, я не прав,
но есть и оправданье – плешь великих!

Шумит айлант. Нацелен кипарис
в созвездия.… Но я сейчас о личном:
люблю я рок-н-ролл, мне даже твист
стал скучным и как-будто архаичным.

Блестит луна, как темя Ильича,
такой бы образ раньше вышел боком:
смели Страну Советов сгоряча,
поддавшись пустобрёхам недалёким.

И вот имеем то теперь, что есть,
и этот бзик у власти не последний,
как внучка бы моя сказала: жесть!..
и показала б хамски палец средний…

---

Гомер у моря взял гекзаметр свой

Ах, сколько в мире изощрённых фраз
о женщинах, о звёздах, об Отчизне:
поэзия бывает выше нас,
но всё же – никогда не выше жизни.

Пример античный: вот гремит прибой
и гонит на берег он вал живых чернил всё:
Гомер у моря взял гекзаметр свой,
но всё-таки он с морем не сравнился.

Пейзаж любимый внёс и я в стихи,
он стал другим, прошло чуть больше года,
я не учел влияния стихий,
меняющих обличие природы.

И снова – тишь. И снова – ураган.
И снова в быль перетекает небыль.
Нам строй высокий Слова небом дан
и, значит, он не станет выше Неба.

Но всё же слышу звон далёких звёзд
и шелест сфер ловлю зимой и летом:
поэтов путь – хлебнул сполна! – непрост,
но что же делать, коль рождён поэтом…

ВНОВЬ ПОЭЗИЯ В ЗАГОНЕ

Не продаётся вдохновенье…
А.С.Пушкин

Меркантильная зараза расползлась по белу свету,
гложет души ненасытно, словно гусеница лист;
заплати – опубликуем, говорят сейчас поэту,
он, как девка, уступает, он, к несчастью, альтруист.
Словно змей, издатель вкрадчив, обещает то и это,
то он босс высокомерный, то услужливей слуги,
и бесплатный труд поэта, безысходный труд поэта,
рабский труд кого-то кормит, вот такие пироги!
Тут же орды графоманов сразу цены повзвинтили,
как блины, штампуют книги, дорвались – прощай покой!
Прочитаешь – скукотища, затоскуешь тихо или
головную боль получишь от «поэзии» такой.
Есть талант клепать деньжищи? Что же, с Богом!
Но к чему же
лезть в «поэты», подвывая
в рифму,
словно в страшном сне?
Эти хилые мыслишки, эта строчек неуклюжесть
не возвысят, а унизят, – я не лгу, поверьте мне.
Муза всё же, извините, не распутная девица,
вдохновение – не купишь, хоть банкир ты или тать…
Вновь поэзия в загоне! Вновь поэзия гордится,
что её, как ни кичитесь, а придётся поискать!..

---

За окном

МАРТОВСКОЕ

На мосту ажурном через Учан-Су
дятла я послушаю, этого враля,
я домой подснежники бережно несу,
в март перебежавшие к нам из февраля.
Почки спят простуженно, но цветёт миндаль,
видится невидимое, взгляд, что твой УЗИ;
в марте приближается к нам морская даль –
Аю-Даг отчётливо виден, как вблизи.
Облака над Ялтою бригами плывут.
Тополь, ненароком их кроной не задень!
В парке талый призрачный под кустом уют,
там дрозды шуршат листвой прелой целый день…
А Маркиз сиамский наш вдруг сошёл с ума,
так орёт взволнованно, словно он в лесу,
я любовь предчувствую, посуди сама –
крымские подснежники я домой несу.
Встретимся на Набережной – значит, всё, судьба! –
по случайным встречам я – ну, ей-богу, – ас!
Волн крутых разгульная гулкая пальба –
пыль морская радугой движется на нас.
Значит, будем счастливы! Верь примете! Верь!
Побежали к мостику через Учан-Су!
Дятел в парке мартовском всё стучит, как в дверь!
Почки просыпаются… Солнце пьёт росу…
Кто я? Рифмоплётишка! Я упрям и смел!
Стих затеял весело! Суть его – проста!..
Дрозд, с куста сорвавшийся, на софору сел,
слушай, слушай песенку чистую дрозда!..

ЗА ОКНОМ

За окном горят вечерние огни.
Возраст душеньке весёлой – не указ.
Ну, попробуй-ка, подкову разогни,
как судьбину разгибал свою не раз!

Нет, не сладишь. Нынче силушка не та,
позабудь о прежних подвигах, – герой!
Окна гаснут, наступает темнота,
даже звёзды тихо меркнут над горой.

Лишь сверчки да шелест листьев за окном,
да интимный смех в саду – какой пустяк! –
светлячка на клумбе ищет старый гном,
чтоб служил ему фонариком светляк.

На массандровской гряде повис туман,
алыча цветёт у самого крыльца,
эта жизнь в конце похожа на обман,
потому что не такого ждал конца!..

ЛАСТОЧКИ УЛЕТЕЛИ - 2

Ласточки улетели. Мелкий, словно из сит,
вот уже две недели дождь моросит, моросит.
Охры прибавилось в кронах, сурика и свинца.
Грустные, как на иконах, глаза твои в пол-лица.
Ну не грусти, не надо, дрозд шебаршит в кустах,
будто от камнепада, гром громыхнул в горах.
И по такому случаю (в кучу все беды вали!), –
невидимые, за тучами, курлыкали журавли.
Словно и не было лета, и по капризу Творца
песенка наша спета, кажется, до конца.
Нонсенс! Очнётся осень! Ласково, без маеты,
в небе появится просинь, мне улыбнёшься ты.
Будут летать паутинки, веток качаться медь,
тихо так, под сурдинку, будут синички звенеть.
Ветер погонит листья, с гиком сорвавшись с круч,
месяц совсем по-лисьи будет шнырять средь туч.
Вновь станешь ты весёлой, жизнь потечёт «на ять!»,
по городам и сёлам осень пойдёт гулять.
Я алгоритм этот знаю: солнечной станет даль.
Но всё равно сквозная нота её – печаль…

---

Ак-Монай

Ак-Монай.* Недавние раскопы
«чёрных археологов». Полынь.
Петлями закрученные тропы.
Двух морей дыханье, ширь и стынь.
И ещё открыт один могильник,
неизвестный.
Сколько же их тут?
Отключи на пять минут мобильник,
скорбно помолчи здесь пять минут.
Здесь останки без вести пропавших –
без имён, без отчеств, без родни,
их не называли в списках павших,
словно бы и не жили они.
В прах их превратил военный молох,
чья коварна и кровава суть,
путь к победе горек был и долог,
их тела мостили этот путь.
Холодно в пустых каменоломнях,
веришь очевидцам, не молве,
в горле то ли спазмы, то ли комья
памяти бессильной в этой мгле.
Гильзы и патроны из курганов
вымывает дождь – его страда! –
нет уже в живых тех ветераном,
кто недавно приходил сюда…
«Тигры» и «пантеры» здесь ржавели
долго, гнил в степи металлолом,
вдоль дорог лишь ковыли седели
да полынь горчила за холмом…
Рейх вдруг осознал, что не всесилен.
Эльтиген. Десант. Взрывные дни. **
С крымскою землёй перемесили
вермахта дивизии они.
Есть в Крыму места, где сердце стонет,
там всегда печаль идёт ко мне:
звёздочкой на выцветшем погоне
крокус на безжизненном холме.
Ак-Монай. Горит закат Сарьяна.
И никто не выгонит взашей
боль окопов, скрытую бурьяном,
горечь обвалившихся траншей…

* Почти 10 месяцев здесь шли кровопролитные сражения в первом периоде войны и около 7 месяцев — в последующих.

** Да, для нас Крым – красивое место с живописными скалами Гурзуфа, «Ласточкиным гнездом», «Артеком», Никитским ботаническим садом и многими другими достопримечательностям. Но мы также помним и о том, что ровно семьдесят лет назад, в далеком 42-м году, прогретая южным солнцем крымская земля стала могилой нашему дедушке – Супруненко Семену Ефимовичу, которого никто из нас, его внуков, так и не смог увидеть живым. Не только его, но и его могилы.
Александр Украйченко
https://www.proza.ru/2013/05/20/1663

---

16-тое апреля

В квартире усидеть не в силах,
иду на верный мой причал,
встречая девушек красивых
в местах, где раньше не встречал.
Миндаль и сливы запоздало
цветут в саду, светлеет хмарь,
мотивчик модный из курзала
мне кружит голову, как встарь.
В саду, где Надсон жил, подружка
моя живёт, её семья:
– Ах, няня, няня, где же кружка? –
да жалко, что не Пушкин я.
И по аллее, где сам Чехов
ходил, иду, как в сладком сне,
настала полоса успехов –
душа подсказывает мне.
Забиты щебетом и писком
крон солнечность и хмель кустов,
у партизанских обелисков
букеты свежие цветов.
Цветы у памятников павшим
героям! Вот и мой букет!
Нацистам, из дерьма восставшим,
как в Украине, славы нет!
Какая слава? Кровопийцам,
чьё кредо – вероломство, ложь?
Всмотрись в жестокие их лица
умалишённых – и поймёшь.
Весна в Крыму! Мы вновь с Россией!
От счастья, голова, кружись!
Нам снова в душах воскресили
святые наши веру в жизнь!
Всё, что ушло, всё в сердце живо,
я ничего не позабыл.
Я вновь живу легко, не лживо,
как жил, когда моложе был…

* 16-ого апреля – День освобождения Ялты
от немецко-фашистских захватчиков.

---

Гроза летом

Вот хорошо-то!
Пусть гремит и стонет!
Пусть буйствует природа!
Бьёт до дна!
А то живу, как тот карась в затоне,
жирею от пирожных и вина.
Пусть потрясёт!
Природа справедлива!
Ух, громыхает!
Дай ещё!
Ещё!
И капли, перезревшие как сливы,
свистят, небесной пущены пращой.
Как не хватало молнии над миром!
Как тупо город жил
день ото дня.
По всем кварталам
рвутся, рвутся мины –
священною агрессией дождя!
Кипенье луж не передать словами,
бурлит речонка городская так,
что ад клубится прямо под мостами,
хаос и несусветный кавардак.
И я дышу всей грудью.
Наконец-то!
Даёшь озон
и в жизни, и в стихах!
Как будто хватанул нечайно
перца –
такое ощущенье на губах!

---

Я бедам учёт не веду

Над бухтой стою. Горизонт далеко.
Искрится кустарник в росе.
Мечтаю легко, а живу нелегко,
но впрочем, обычно, как все.
И всё ж – необычно!..
Качнётся трава,
закружатся звёзды, тихи;
в душе оживают простые слова
и сами ложатся в стихи.
Мне с ними легко,
их лад я люблю,
взаимности жажду, любя,
когда я мгновение строчкой ловлю,
я чувствую богом себя.
А если порою сгибаюсь в дугу,
что ж, вот я – у всех на виду:
я льстить не привык,
я лгать не могу,
я бедам учёт не веду.
И если по-честному, если не лгать –
дышу, как мечтаю, легко,
и вовсе не стоит на жизнь мне пенять,
и мой горизонт – далеко.
Спроси, почему?
А додумывай сам!
Всё в мире проходит, как дым.
Я верю в друзей,
я верю друзьям,
влюблён я
и вроде – любим.
В ущелье туман, как в бадье молоко,
парит и сбегает к ручью.
Мечтаю легко, а живу нелегко,
и наоборот – не хочу.

У КРОМКИ ПРИБОЯ

В песок впитался пенный вал,
лизнув по ходу детский мячик.
Полтинник я уж разменял,
а всё наивен, словно мальчик.
Познав обиды, злость, беду,
ещё пою, как будто птица.
Всё, кажется, живу в бреду,
всё жду, вдруг что-то прояснится.
Плыву, как странник Одиссей,
отважно горести встречаю,
я на предательства друзей
предательством не отвечаю.
Пишу стихи, они мои
творенья,
мне за них не стыдно,
и тут – моли иль не моли! –
а справедливости не видно.
Что дали мне мой путь и труд?
Как горько сознавать и странно:
средь великанов – лилипут,
средь лилипутов – великан я…
Я, в общем, средний человек,
поэт, конечно, но не слишком.
Уже к концу склонился век,
а всё наивен, как мальчишка.
Пора, пора поверить мне,
что белый свет совсем не белый,
как этот блеск заиндевелый
совсем не иней на волне.

---

Экспресс "КРЫМ"

Любимая, знаешь, весеннею грустью
объяты поля.
Несётся мой поезд равнинною Русью,
кружится земля.
О, Волга, грачи, пастухи на привале,
дымки папирос.
И дали, бескрайние русские дали
под стуки колёс.
В купе на секунду зайдёт проводница –
чайком обогреть;
наверное, стоило всё же родиться,
чтоб мир посмотреть.
Ты знаешь, родная, а всё же дорога –
раздумию мать.
Как много хотелось сказать мне, как много
не смог я сказать.
Сойду в Волгограде! У мемориала
с людьми постою.
Как мало мы знаем, родная, как мало
отчизну свою!
И снова – вперёд! А пейзаж убегает
всё время назад;
с попутчиком в шахматы вяло играем,
наверное – пат.
Грачиные гнёзда равнинной России
и ширь без конца.
О сколько же горя пришлось здесь осилить,
огня и свинца!..
Несётся мой поезд. За лесом. Над пляжем.
Мой поезд – в пути.
Прости, дорогая, всего не расскажешь,
за краткость прости.
И всё же я счастлив – меня оросили
святые дожди.
Грачиные гнёзда равнинной России.
И жизнь впереди!..

СТИХИ

Стихи! О, сколько я души
извёл, чтобы понять,
что их не выдумать в тиши
и не насочинять.

Их пишут: поле, лес, река,
уже потом – рука.

К твоей руке им дела нет,
им – миллионы лет,
тебя полюбят – ты поэт! –
а нет – так нет и нет!

---

Опять весна

Отшелестели мартовские дождики,
по побережью заструился люд,
и сразу замонмартрились художники,
гуляющим проходу не дают.

Мы заслужили радость эту, коль не
упали духом в стылом январе.
Колокола соборной колокольни
благую весть разносят на заре.

От Воскресенья Вербного до Пасхи нам
уже не страшен пост, не зря ведь – юг,
и такса, на котов чужих натаскана,
с весёлым лаем носится вокруг.

Снуют стрижи, сирень вот-вот распустится,
чем дольше жизнь, тем больше новых слов;
на банке снова появились устрицы,
поведал мне знакомый рыболов.

Вальяжный интурист, с улыбкой сняв очки,
на «сейку» глянув, продолжает путь.
Волна с волной играют в догонялочки,
стараясь парапет перехлестнуть.

Качается, плывёт, кружится шар земли,
скользит на неопасном вираже.
Я б тоже рисовал портреты, шаржики,
когда б ни рифмы звонкие в душе.

Превышены на солнце все лимиты, где
смех вновь звенит на пляже городском,
как неформалы на стихийном митинге,
кричат о чём-то чайки за буйком.

14-04-1989

---

Гурзуфский ноктюрн

Лениво волна, как домашняя кошка, –
мурлычет и трётся у ног.
К Гурзуфу подходит по лунной дорожке
прогулочный катерок.
Его дожидается пара влюблённых,
да парень, – подвыпивший, что ли?
Запуталось небо в раскидистых кронах
акаций, каштанов, магнолий.
В ажурных ветвях, где сверчки не смолкают,
качаются звёзды. Их тыщи!
Луна не оранжевая, а такая…
Не сразу и слово отыщешь.
Огромная!
Может, лимонная?
Может!
А в небе, как в чайном растворе,
стекает дорожкою лунное море
прямёхонько в Чёрное море.
Потом на луне проступает чеканка
астральной, космической темы,
отгадку которой скрывает изнанка
светящейся этой системы.
Да Бог с ней, с отгадкой!
Вон пара влюблённых
слилась в поцелуе. Их профиль,
верней, силуэт, на серебряных бонах
виднеется.
А Мефистофель, –
ну, парень подвыпивший! –
всё не уходит,
всё крутится подле,
мол, что вы?..
К причалу уже подошёл пароходик
и бросил матросик швартовы…

Я камешек кину в мозаику бликов,
чтоб вскользь он касался волны.
Тот камешек вроде зовут
сердоликом,
круги от касаний – блины.
Вновь камешек плоский пущу над водою
и стану касанья считать.
Наверно, я всё же чего-нибудь стою,
коль строки могу сочетать.
Коль слово за словом слагаются в песни,
хоть их и никто не просил,
но всё же поэт я, и тем интересен,
как с а м Маяковский шутил…

Ах, эти прогулки к причалу ночами,
как будто к окрестностям рая,
где шепчутся звёзды с листвой и сверчками,
чьи трели в листве не смолкают,
где трётся волна, как домашняя кошка,
лениво о гальку у ног
и тихо подходит по лунной дорожке
к Гурзуфу ночной катерок…

ЮРЗУФ

Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской.
«Евгений Онегин»
гл. V111 стр. 1V.

Невзгоды нас не пощадили.
Всё живы: злоба, зависть, лесть.
Я знаю – в мире нет идиллий,
зато гармония в нём есть.
А в ней царит, как Бог единый,
поэт, чистейший, как кристалл.
Вот он в аллее тополиной…
Вот кипарис. Он здесь стоял…
Утёсов диких Аю-Дага
касался песенным огнём…
Коль есть в душе моей отвага –
её начало только в нём.
А по предгорьям, словно дым,
цветут, клубясь, в апреле сливы…
«Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!».
Мой друг! –
ведь это и ко мне
слова его.
Я точно знаю!
Скользит луч солнца меж камней,
следы Поэта согревая.
И виноградная лоза
взметнулась ввысь,
чуть-чуть помешкав…
Опять, опять его глаза
мелькают с мудрою усмешкой.
Он здесь во всём:
в тропинке горной,
в листве, звенящей перед сном.
Мне сердце шепчет всё упорней:
Он здесь! Он с нами!
Он – во всём!
Дом Ришелье… Семья Раевских…
Напев татарский в синей мгле.
Обломки башен генуэзских.
Грот романтический в скале.
Вставал над морем лунный вал.
Марии смех.
И топот конский.
Ещё никто б не предсказал
самоотверженной Волконской.
Ещё Поэт влюблён и весел,
вновь с Музой ветреной на ты,
и счастье хрупкое, как месяц,
к нему сошло без суеты.
Незабываемые виды!
Эдем! – не в сказке, не во сне.
«Прекрасны вы, брега Тавриды», –
идёшь и шепчешь в тишине,
и рифму тут же ждёшь привычно,
и молишь, молишь, – счастье, длись!
– Ах, как легко и органично
Его строка с моей сплелись!..
Здесь никогда не одиноко,
здесь в тишине
в веках звенит
глагол Поэта и Пророка:
«Мой дух к Юрзуфу прилетит»…

АЮ-ДАГ – 3

Среди дубов и грабов, сквозь терновник,
где земляничник, тисс и мушмула,
сквозь август, в понедельник или вторник,
тропа нас над обрывами вела.
Здесь, в вышине, почти на честном слове,
висят расколы глыб. И кое-где
следы дождей, как пятна ржавой крови,
ползут по скальным трещинам к воде…
Сияет солнце. Штиль. И вот не верит
душа никак возможности беды,
хотя обломками завален берег,
хотя обвалов свежие следы.
Но это что, когда безбрежно море,
а мы здоровы, молоды, сильны,
и здесь, вдали от всех консерваторий,
нам ветра оратории слышны!..
Искрится бухта. Лодки к Адаларам
рыбачьи поспешают неспроста.
Здесь чувствуешь себя, поверь, недаром
счастливым. Вот какие здесь места!
Постой хоть миг и затаи дыханье
у этих, взмывших к поднебесью, скал!
Сам Пушкин после долгого молчанья
бессмертные здесь строки написал.
Он часто вспоминал утёсы эти,
любовь, друзей, их шутки, голоса.
Какая это радость – жить на свете,
где всё же происходят чудеса!
Не зря ведь мы спешим сюда, приходим
и слушаем сквозь треск и звон цикад,
как в ритме волн свободные рапсодии
от дней Гомера до сих пор звучат.
И вечная мерцающая влага
льёт из глубин необъяснимый свет.
Кто видел даль с утёсов Аю-Дага,
тот навсегда уже в душе поэт.

---

Обязательно я передам!

Не люблю напомаженных кисок,
прохиндеев, упрямцев, льстецов.
Я для славы не делал приписок,
подлецов не найдёшь средь Стрельцов.

И чужого не крал, не из этих,
мстить могу, но не праздную месть,
я из всех распиаренных этик
уважаю душевность и честь.

Шутки прочь! Я совсем не играю!
Я не то чтобы очень уж зол,
сам не раз проходил я по краю,
чтоб забить неприятелю гол.

Забивал! Отражал! Был на стрёме!
По характеру – не ротозей!
Я прощал очень многое, кроме
вероломства продажных друзей.

Не приемлю предателей с детства,
сроду не был предателем сам,
и черту эту сыну в наследство
обязательно я передам.

СТИХИ ЗОВУТ НЕУДЕРЖИМО!

Стихи зовут неудержимо,
как молодую птицу – высь!
Не пролетай, мгновенье, мимо,
не проносись!

Строкой схватить его движение,
чтобы навеки он застыл
лица необщим выражением,
как Баратынский говорил.

А не удастся, что ж, вестимо,
непознанных всё больше тайн.
Не проносись, мгновенье, мимо,
не пролетай!.

---

Жизнь - это не кино!

Школьная спортивная площадка,
узнаёшь? Лица не отверну.
Я прошёл по жизни этой шатко,
словно первоклашка по бревну.
Всё бывало: падал, поднимался,
легкомыслен был, как мотылёк,
я и раньше вряд ли понимал всё,
и теперь от истины далёк.
Что есть жизнь? Что доля? Что есть счастье?
Звёзды светят каждому ль подряд?
Главное, во всём этом участье! –
в шутку олимпийцы говорят.
О, как здесь мы в баскетбол гоняли!
Как турник с издёвкой нас ронял!
И за опозданья, не меня ли
завуч от уроков отстранял?
Вдоль забора мята да крапива,
проходные, в зарослях, дворы:
скрытна, неприязненна, строптива
в юности фортуна до поры…
Нет, не всё, огульно, так уж плохо!
Были, были радости в судьбе!
Выпивоха, увалень, пройдоха,
на уме, конечно, сам себе.
И теперь, когда живу с оглядкой,
так скажу: жизнь – это не кино!
Школьная спортивная площадка,
узнаёшь?.. Вот то-то и оно!
То-то и оно. Несётся время,
год порой мелькнёт, как будто час;
не увидимся уже мы с теми,
кто ушёл, не дожидаясь нас.
В тучах солнце блещет, как валторна,
восседает ворон на трубе…
Не кино, скажу я, жизнь! Повторных
дублей не отпущено судьбе…

---

Зверь

Всего хватало – счастья и потерь.
Не хуже всех.
Но душно, словно в клетке:
живёт во мне, насторожившись, зверь –
его не снять зарядом дроби метким.
Ему не раз указывал на дверь, –
мол, выйди вон! – а он, зажмурясь сладко,
мурлычет: – Человек, он тот же зверь,
лишь более высокого порядка…
Я верю людям. Он шипит: – Не верь!
Любовь – мура! Молись законам стаи…
Живёт мой зверь пока что без потерь.
Пусть опасается.
О нём теперь узнают!..
Исповедальность – это избавленье.
Я знаю, чем достать его! ого!
Захлопнется капкан стихотворенья
и вот тогда посмотрим - кто кого.
Откуда он?
Зачем он в темноте
скрывается?
А может, он от предков,
качавшихся на исполинских ветках,
фатальный ген?
как память о хвосте?..
…Усну. И снова: хмурое окно –
крест-на крест, – и рыданья за стеною,
и детство, опалённое войною,
недетскими страданьями полно.
Какою мерой это всё не мерь,
но как понять,
что папа не вернётся?
Что страшным зверем голод обернётся?..
И вот он затаился, этот зверь!
– Пошёл, зверюга! Всё! Уже не трушу… –
А он сидит, шипит!
– Ах, мать твою!.. –
Я так мечтал лечить чужие души,
а всё врачую до сих пор свою.
Нет-нет да снова в памяти всплывёт
тот липкий миг, что те паучьи сети,
где в мусорных отходах у ворот
комендатуры копошатся дети.
И слёзы горькие, тем более – скупые,
как пытка, из-под болью сжатых век –
твою не смоют дактилоскопию,
преступный век!..

---

Откровение

…А мне казалось, что живу отважно,
не ведал я, как человек раним,
я, предав, друга потерял однажды,
и предан другом был потом другим.

Я отвергал права душевных песен,
не верил зову родственных сердец,
и женщина, с которой был не честен,
ответила мне тем же, наконец.

А волны громыхают, стонут, плачут
и я кричу взбесившимся волнам:
– Не надо делать подлостей! Иначе
они вернутся бумерангом к вам!..

НИКОМУ НИКАКАЯ НЕ ТАЙНА

Склеишь ласты, отбросишь копыта,
простенает в ночи козодой,
за окном вековая ракита
загрустит над речною водой.

Никому никакая не тайна
наш уход посреди суеты,
потому что мы в мире случайны
и случайные вносим черты.

Но в портрете и облике века
(то возвышен он, то он жесток),
остаётся судьба человека,
как божественной кисти мазок…

РАПАНА

Мы все растаем в мутной мгле,
кто с легкой грустью,
кто с тоскою.
Рапана на моём столе
тому свидетельство живое.
О чём я, Боже? Да живое ли
свидетельство
сей сгусток граней?
Мы все чего-то в жизни стоили
помимо разочарований.
Мы все чего-то в жизни значили,
мы смелы были, как морпехи,
но годы нас переиначили,
расставили другие вехи.
Зачем, когда снежинки, тая,
ложатся за окном на крышу,
ракушку к уху прижимая,
я реквием печальный слышу?
Но всё же нотка есть одна,
где я, как в позапрошлом веке,
с моллюском, вынырнув со дна,
в счастливом заходился смехе…

---

Трава

Уже скворца рассветный альт
всех убеждает – жизнь права:
трава пробилась сквозь асфальт,
из-под бетонных плит – трава.

И мы идём с тобой, боясь
откликнуться на зов сердец,
душою ощущая связь
земли и неба, наконец.

А на веранду к нам шмели
влетают, вьются за окном,
уже дыхание земли
всё ощутимей с каждым днём.

И мы, отринув глупость ссор,
и то, что угнетало нас,
всё чаще смотрим на простор
морской, как будто в первый раз.

Уже всё явственнее зов
небес, полей, лесов, реки
и, покидая свой Азов,
пошли к нам рыбьи косяки.

Уже от рифм покоя нет
и лишь сомнение берёт:
ну, кто весною не поэт?
или хотя б – не стихоплёт?

А на закате снова альт
скворца вибрирует, звенит:
трава – ей нипочём асфальт,
трава – среди бетонных плит.

СОН

Опять проблемы? зависть? злость? конфликты?
Не зря идёшь ты в угол – к образам.
И не скрывай улыбкой жалкий всхлип ты,
я всё равно всё вижу по глазам.

Предательство друзей? подруг неверность?
С иконы грустно смотрит Божья Мать.
Тебе сегодня очень-очень скверно.
и очень скверно это понимать.

Пойдём на волю: к морю, в храм природы –
я на себе проверил раза три:
чтоб снять изжогу – выпей горстку соды,
чтоб снять обиду – плюнь и разотри.

О мудром Соломоне притчу вспомни:
«Проходит всё!». Мир создан из проблем.
И самому сегодня нелегко мне,
да, впрочем, нелегко сегодня всем.

Опять дилеммы! Выбрать как решенье?
Как обуздать душевный свой бедлам?
Одно я знаю: жизнь сама леченье
(она мудра!) сама предложит нам.

Так за ненастьем день приходит ясный.
Так за дурной идёт благая весть.
Ты душу не трави себе напрасно,
а принимай спокойно всё, как есть.

Недаром сон сегодня мне приснился,
что мы вдвоём под солнцем, под луной,
и глаз твоих роскошные ресницы,
как бабочки, порхают надо мной…

О ТОЧКЕ И ЗАПЯТОЙ...

Пусть длится эта хрень безмерно и бессрочно,
со мною дружит чернь, меня не гонит знать:
грядущий финиш пусть познаю я заочно,
мне лично ни к чему грядущий финиш знать.

Вокруг меня ещё сверкают звёзды густо
и солнце свет живой не устаёт мне лить.
что из того, что мне порой бывает грустно,
жизнь такова, что есть, о чём в ней погрустить.

Я лучше напишу взволнованную строчку
и рифмой завершу чеканной и литой,
а тот, кто ставит нам в любимом тексте точку,
пусть переждёт пока, мне хватит запятой...

---

Заново крещён!

Женщина – загадка, чудо, фея!
Всё исполню, что ни повелишь!
Я спросил о ней у корифея,
корифей повёл плечами лишь.
Буркнул: «Ты же сам сказал – загадка!
Фея! Чудо! – что гадать о ней?..»…
То мне горько с нею, то мне сладко,
то я слабый, то я всех сильней.
А когда уйдёт, – конец вселенной!
Можно даже круче: всем хана!
Обледеневает кровь по венам.
Иней на висках. Виной – она.
Женщина – колдунья, королева,
ведьма, – лишь взглянула-то всего.
Сердце, как мотор от перегрева
так стучит, что страшно за него.
Я пишу о женщине, любовью
одарившей царственно. Сдаюсь!
Не перечу ей, не прекословлю,
даже больше – на неё молюсь!
Но кольнуло душу вдруг неслабо,
стыд к лицу прихлынул, как струя;
это же о ней недавно: – Баба, –
говорил с ухмылкой пошлой я.
А с яйлы несётся дух шалфея…
Я в любви – как заново крещён!..
Женщина – загадка, чудо, фея,
ведьма, королева… Кто ещё?..

ЮЖНОБЕРЕЖНЫЙ СЕРПАНТИН

Петляет шоссе, как питон, и лоснится,
то даль серебрится, то вспрянет гряда, –
ах, море и горы! – всё будто бы снится,
и сон этот не надоест никогда.
Крутой серпантин вниз ли падает, ввысь ли
взлетает, – полно поворотов лихих,
на бешеной скорости быстрые мысли
несутся, – о чём? – да удержишь ли их?
Я только запомнил полёт и паренье,
и в соснах кружащийся скат или склон;
так душу захватывает стихотворенье,
так сердце любовь забирает в полон.
И на виражах наши руки и плечи
друг к другу стремятся в браваде лихой;
весь мир к нам, ликуя, несётся навстречу,
и прочь убегает стремглав за спиной.
Как шов, горизонт ярким солнцем распорот,
где небо, где море – никто не поймёт;
в зелёной долине белеющий город
то выпорхнет слева, то справа мелькнёт.
О вскрики азартные, хохот – игра ведь
вся жизнь! – и стрекозы летят из травы;
что знаки дорожные могут исправить,
когда влюблены так и молоды вы?..
Визжат тормоза и нас юзом на выступ
обрыва швыряет! – закончился сон;
как будто над ухом обрушился выстрел –
и всё! – и в ушах только трески и звон.
Лоснится асфальт, как питон, за кустами,
паук в них прядёт вдохновенную нить,
и небо бесстрастными шепчет устами,
что нам ни к чему ещё в небо спешить.
И мы не спешим. Только бухает гулко
в висках, а в глазах – как застыла слюда,
и я навсегда уже нашу прогулку
запомню, и финиш её – навсегда.
Коленки дрожат, побледневшие лица,
мурашки бегут по озябшей спине,
а море внизу – хоть бы что! – серебрится,
а горы молчат – хоть бы что! – в вышине…

МАГИЯ СЛОВ

Здесь сердце любви не открыться могло ли,
коль каждый второй здесь с рожденья поэт:
пьянят ароматы прибрежных магнолий,
дурманит небес фантастический цвет.
И вы здесь, уверен я, тоже пьянели б,
у моря бродя, где прибоя пальба,
и в строки облечь это разве не мне ли
тогда диктовали и вы и судьба…
А кисти глициний взвивались и никли,
лелеяли кисти мускат и шасла,
и магия слов начиналась не с них ли,
не с них ли поэзия в душу вошла?..
Причёску твою бриз вечерний рассыпал,
в акациях пряных пел дрозд во дворе,
нам этот денёк неожиданно выпал
козырным тузом в безнадёжной игре.
Пылали рассветы, мерцали закаты,
платаны над морем несли свою стать,
и вдруг ощутил я, что очень близка ты,
что мне без тебя и строки не создать…

НО Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!!

О.И.

Штормягу – не терплю,
претит мне воля злая.
Но я тебя люблю,
за что – и сам не знаю.

А солнца бледный диск
средь туч, как лик печальный;
в сосульках тамариск
стоит, словно хрустальный.

Летит морская пыль
от волн почти до неба,
садится на текстиль
людского ширпотреба.

А так же на лицо,
и ясно – в море стужа.
Ты смотришь на кольцо.
Ты вспоминаешь мужа.

А я тебя люблю,
с тобой бываю ласков…
О, тяжко кораблю
средь волн в толпе барашков.

Он устремлён в наш порт,
он курса не меняет,
он валится на борт,
он в бездне исчезает.

Вот появился вновь,
вот вал проходит мимо.
Люблю тебя. Любовь,
как шторм, необъяснима…

И ДЕРЖАТ НАМЕРТВО ЯКОРЯ

С.Е.

О, ты имеешь огромную власть! –
сознаюсь я, судьбу, коря,
хочу я уйти от тебя, пропасть,
но держишь, как якоря.

Ты не даёшь о себе забыть,
смотришь в глаза призывно,
ты в моём море – лагуна, залив,
отливы мои и приливы.

Я намываю песчаную мель –
хочу от тебя отделиться,
но прибегаешь, бледна, как мел,
с глазами раненной птицы.

Ты говоришь: – Зачем уходишь?
Ты мой! Только мой! Навеки!..
И останавливаются пароходы.
И застывают реки.

И держат намертво якоря,
ни разу не оборвались,
а разве б я жил, судьбу, не коря,
если бы мы расстались?..

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!!

Я тебя люблю! – а значит это –
лучшая строка ещё не спета!
Я не всё сказал ещё, но смею
думать, что скажу, добьюсь, сумею!

Я люблю тебя! – а это значит
слышать не могу, что где-то плачут,
не могу, когда кому-то плохо,
я виновен в этом, не эпоха!

Во дворе моём скворцы распелись,
белый цвет акаций пахнет пряно,
и кефаль спешит уже на нерест
в бухточки знакомые Мартьяна

Я тебя люблю! – и очень важно,
любишь ли меня?.. Приму отважно
приговор любой! Пусть нелегко мне,
я любви добьюсь твоей, запомни!

Пахнет бриз стихами и полынью,
волосы ласкает, гладит плечи,
яркой зачарованные синью,
носятся стрижи над нашей речкой.

Я люблю тебя! – Люблю я, слышишь!
Катится луна по скату крыши,
игры затевают звёзды в небе.
Я уже настал! Ещё я не был!

Я тебя люблю! И смыслом, значит,
полон каждый день мой – не иначе!
Я люблю, – от выдоха до вдоха!..
Не могу, когда кому-то плохо!..

ВОЛНА

Просила воли? На, держи!
Чего ещё тебе? Не знаю.
Я уступаю рубежи,
я, удивляясь, отступаю.
Что для тебя мой ярый суд?
Твоя любовь хитра, как ссуда.
Ведь ты – вода! Вошла в сосуд
и форму приняла сосуда!
Но вот опять волна с волной
схлестнулись, небо потрясая,
и разрыдались чаек стаи,
и расшвыряло нас с тобой!
Ну что же, если в суть глядеть,
то много ли иль мало соли,
волна была и будет впредь
водой, оставшейся на воле.
Беги, волна, бесчинствуй, пой!
Пусть не со мной, но всё же рядом,
кипела ты живой водой,
дарящей горести и радость…

АССОЛЬ

На сети ставника садятся чайки,
жара такая, что летать им лень.
Девчушка конопатенькая в майке
приходит на причалы каждый день.
И смотрит в море пристально и долго.
Кого-то ждёт. Она всегда одна.
Качает сотни солнечных осколков,
как масляная, плавная волна.

Пускай пошлёт ей небо исполненье
желаний всех – девчушке! – не волне.
Не одобряю чаек летних лень я,
зато девчонка та приятна мне.
Я сам порой мечтать могу часами
и вдруг увидеть ясного ясней:
под алыми прямыми парусами
к своей Ассоль стремится юный Грей.

Романтикою гриновскою души
омыты наши с самых ранних лет.
Причалы – это окончанье суши,
а у мечты – конца и края нет.
И пусть валы седые море старят,
пускай уходят бригами года,
мы чёрствыми и грубыми не стали
и, думаю, не станем никогда…

А Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!

О.И.

На рейде сухогруз, прибой весьма ритмичен,
я не любимчик муз, но им небезразличен.
Поэтому легко под ритм того ж прибоя
уносит далеко меня мечта с тобою.
В том дальнем далеке, где нет ни бед, ни горя,
с тобой, рука в руке, гуляем по-над морем.
И вот уже строкой взята вся эта милость,
ты в ней была такой, какой всегда мне снилась.
И тот же сухогруз на рейде, на ночь глядя,
и дарит нам арбуз какой-то южный дядя.
И танцплощадок джаз саксофонисто, трубно
приводит нас в экстаз, что, впрочем, и не трудно.
Звёзд россыпи, аншлаг, прибоя шум приветный,
и твой упругий шаг, и сарафан твой светлый.
А я тебя люблю так, что плывёт всё кругом,
и даже по рублю не сбрасываюсь с другом.
Я пьян и без вина, я резвого резвее,
и не моя вина, что так и не трезвею.
В том дальнем далеке, в той области созвучий,
я до сих пор в строке с тобою неразлучен

ПОКОЯ НЕТ В ЛЮБВИ

Не верю, но люблю,
в любви покоя нет;
навстречу кораблю
рассвета льётся свет.

А за кормой закат,
мерцая, как вино,
уже плывёт за кадр,
и потому – темно.

Но день неотвратим,
и, усмиряя прыть,
хотим иль не хотим,
а надо день прожить.

Жизнь не всегда права,
не стоит в это лезть,
есть у меня права,
обязанности есть.

И фишка есть – ZERO! –
родной есть окоём,
вплетает серебро
в причёску день за днём.

Богатств не посулю,
на слове не лови:
не верю, но люблю,
покоя нет в любви.

А если есть покой,
а вот любви-то нет,
тогда ответь: на кой
рождаемся на свет?..

ТАКОЙ ЖЕ ВОТ ЗАКАТ СТОЯЛ ТОГДА НАД ЯЛТОЙ

Небесные шелка заката розоваты,
над Ялтинской яйлой висят, как напоказ;
я помню день и час, когда любви слова ты
произнесла, зардевшись, в первый раз.

Шумел прибой внизу, он шёпот заглушал твой,
но фраза: «Я люблю…» – о, как она гулка!..
Такой же вот закат стоял тогда над Ялтой
и над яйлой цвели небесные шелка.

Потом прошла вся жизнь, – где шла, а где летела, –
всего хлебнул сполна, богатым был улов,
но свято помню я, как две души, два тела
становятся одним от пары гулких слов.

Скажи мне: «Я люблю…» – и большего не надо,
два слова эти мне превыше всех наград,
уже пришла пора густого листопада
и розовый закат на ветер, говорят…

---

Кассиопея

Свете

Ни фраз найти, ни разомкнуть объятий,
мир необычен, праздничен и нов,
глаза в глаза! – и взгляды нам понятней
неразберихи наших нежных слов.
От поцелуев ноют губы сладко,
и вновь и вновь ты подставляешь их,
волос твоих отбившаяся прядка
запуталась в созвездиях шальных.

Сверкает в небе ярком W,*
пропитан мёдом трав июльский воздух,
сверчки поют в полуночном краю
и светлячков подрагивают звёзды.
В твоём дворе во тьме густой черешен
на весь на белый свет совсем одни
и тонкий месяц в небесах подвешен,
как будто на открытке, в эти дни.

В кустах густых шуршит ночная птица,
мерцает серебристо колея,
я думал, никогда мне не влюбиться,
как хорошо, что ошибался я.
Как справедливо мир устроен всё же!
Всё может измениться в пять минут!
Мурашки сладострастия по коже
от ласк твоих и шёпота бегут.

Сквозь вязь ветвей мерцает Млечный Путь,
посмотришь – кружит голову немного,
и если есть у мирозданья суть,
то к ней мы приближаемся, ей-богу!
Кассиопея тает в дымке утра
и горизонта явственнее нить,
мы долго будем жить с тобой и мудро,
но так прекрасно больше нам не жить…


*W – буква английского алфавита, на контуры которой в небе
похоже созвездие Кассиопея…

---

Этот строй

Полнолунье. Стол. Сверчки.
Новый цикл четверостиший.
Могут только дурачки
верить власти нуворишей.
Я не верю, – ну и что?
Что имею –
то и трачу.
Обновить к зиме пальто –
непосильная задача.
Депутатскую б зарплату!
Был бы харч и был уют.
Нынче пишущему брату
гонораров не дают.
Быть поэтом, – что за прихоть?
Век несёт иную суть:
хочешь жить, тогда сопри хоть
у Отчизны что-нибудь!
Не до лирики сегодня
средь ханыг и воротил,
если банк то гривну поднял,
то, как шулер, опустил.
Власть у них и иже с ними.
Этот строй, пора понять,
если голову не снимет,
то не даст её поднять.
Новолунье. Стол. Сверчки.
Тянет холодом от двери.
Могут только дурачки
власти нуворишей верить.

ФОРМУЛА СМЕЛЯКОВА

Доперестраивались!
Здрасьте!
Вновь власть опять,
опять у тех,
кто ошивался возле власти,
снимая пенки всех утех.
От идеалов – только перья
летят.
И вот гляжу сычом.
Вдруг призадумался теперь я:
куда сползаем? тонем в чём?
Кого воспеть сегодня в гимне?
Чего алкать?
Потерян след?
О, Боже Правый, помоги мне, –
коль есть он, –
вновь увидеть свет.
Вожди, мне думалось,
все знающие
у нас.
Я просто не ценю…
Но вот уже рука дудаевщины
в крови измазала Чечню.
Смахнешь холодный пот со лба ты,
когда с экрана, – рота? взвод? –
словно эсэсовцы, солдаты
на ропщущий глядят народ.
В недоуменьи лица сморщились –
сплошной бедлам,
как в страшном сне.
Истоки горя – в горбачёвщине! –
в предательстве и болтовне!
Нет, не могу!
Не всё равно мне,
что лезут вверх в промозглость дней
один другого вероломней,
бессовестней,
подлей,
дурней!
С нажимом цедится при этом:
«Мы, Ро-с-си-яне…».
Ну и пыл!
Посмотришь – явно, блин, с приветом,
без малой толики – дебил.
И невдомёк во тьме рутины
вождю, – в истории силён! –
что со времён Екатерины
вопрос о Крыме был решён.
Прислушайся, Всевышний, к речи ты
тех, доморощенных, мессий,
что бьют с налёту, аки кречеты,
голубку бедную Руси.
– Вам остров, сэр?
– Ну что ж, отлично!
– Моря?
– О’кей! Дадим моря!..
Раз-да-ри-ва-ется Отчизна
политиками втихаря!
Всё гладит время против шерсти,
и – в лоб!
А он уже распух –
от криминальных происшествий,
национальных заварух.
В потоках заграничной лести
свой неподдельный интерес.
Крутой прикид – важнее чести,
важнее чести – «мерседес».
Ищи ответы, не ищи их,
здесь явен происк сатаны,
коль беженцев в стране и нищих
поболее, чем в дни войны.
За долларом – мы в ад,
в неволю,
превыше он добра и зла!
О Боже, сжалься, не его ли
нам ставишь во главу угла?
От прошлых дней, да и поныне
слова поэта светят мне:
«Должны быть всё-таки святыни
В любой значительной стране…».
Их нет!
За что,
за что,
за что же
такая боль в груди моей?
Не отворачивайся, Боже,
от обезумевших детей!..

---

Ноктюрн

Уже отцветает последний миндаль,
а в небе, где Млечный колышется мост,
всплывает луна, как большая кефаль,
роняя икринки мерцающих звёзд.
И эти комочки, как их ни зови,
волнуют не меньше, чем эта вода.
Наверное, родина – это в крови,
и где б ни мотался – она навсегда.
Пусть я ошибаюсь, но не прекословь,
что было, то с нами – не перечеркнуть.
Я знаю, затем нам даётся любовь,
чтоб смыслом наполнился жизненный путь.
Чтоб этот клочок небом данной земли
был целой вселенною в сердце твоём,
какие б метели на нём не мели,
какие б дожди не хлестали на нём.
Уже ни за что не поддамся тоске,
когда, ослеплённый, не видел ни зги.
Смывает волна, как следы на песке,
следы на душе и беды, и тоски.
Последний миндаль отцветает уже,
в кустах алычовых весенний уют,
родные мелодии снятся душе,
любимые образы в сердце живут.
А прямо за мысом, вблизи валуна,
где куст тамариска прижался к гряде,
всплывает кефаль, как большая луна,
мерцая в прозрачной и чёрной воде…


НОКТЮРН СТАРОЙ ЯЛТЫ

Стоят кипарисы ночные на фоне небес,
что стражи, ушедших в историю, южных факторий;
все звёзды сошлись на всемирный небесный конгресс
и прямо за сквером шумит утомлённое море.

Люблю в этот час переулками Ялты бродить
по старым кварталам, неузнанный ими, возможно,
и прошлые образы память начнут бередить
да так, что душе станет грустно и как-то тревожно.

Здесь детство прошло, а конкретнее, вся наша жизнь,
впитала их память, как школьных деньков промокашка,
и значит, от грусти попробуй сейчас удержись,
а впрочем – не надо, на сердце от грусти не тяжко.

Здесь Чехов ходил проходными дворами в свой час,
с ним Горький, Куприн, Левитан…(сколь ни вспомнишь – всё мало!),
всплывало светило из-за Аю-Дага, лучась,
и в окнах домов отражалось, и в бухте сверкало.

Пускай молодёжь любит Ялту высотной, пускай,
но образ уютный в моём подсознанье не сдался;
на блюде плато уж луны золотой каравай
ночь дарит рассвету, который слегка задержался.

Восток посветлел, мыс Мартьян очертанья обрёл,
глаза что-то режет, соринка ль попалась, слеза ли;
над Старою Ялтой плывёт дорогой ореол,
создавший харизму её, как сегодня б сказали.

Стоят кипарисы, смутить их, наверно, нельзя.
О, улочки детства! – тенистые, где-то кривые.
Здесь в школу ходил я, здесь верные были друзья
и здесь я впервые влюбился, влюбился впервые…

---

Иограф

Хребет Иограф снегом занесло,
зимой всегда трудней нести свой крест, но
писание стихов – не ремесло
и не искусство даже, если честно.
Скорей молитва! – Богу и себе!
Порыв души, которой тесно в теле!
Мерцают ветви сосен в серебре
морозного дыхания ущелий.
Здесь вдохновенья истинный приют,
здесь каждый миг – высокого значенья,
в сравненье с ним квартирный твой уют
так тягостен порой, как заточенье…
Парит орёл, в зените распростёртый,
больны лавиной снежные пласты,
и потому не разводи костёр ты,
не нарушай тревожной чистоты.
С яйлы, глубок, пролёг олений след
и тишина благоговенье будит,
и если ты воистину поэт,
то даже шёпот твой услышан будет.
Здесь, как нигде, поймёшь, что одинок
твой путь всегда, что эфемерна слава,
что твой лавровый вянущий венок
пригоден разве только как приправа.
Поэт – судьба! Ей Бог благоволит.
За всё воздастся рано или поздно.
Хребет Иограф, словно храм, стоит
над зимней Ялтой в синеве морозной…

---

Улыбка акулы

Я в тень вошёл лукавую, как осень,
сквозь ветви крон я вижу неба просинь,
а далеко, в горах, грозы сполохи,
как огрызанья рухнувшей эпохи
коммунистической, – её нам обменяли
на демократию, – ха! ха! – не от меня ли
теперь зависишь ты, моя страна,
но эта мысль, по-моему, странна
да и глупа, как наважденье, очень
в тени, где точит свои лясы осень
и где платана розовеет лист,
мне дальтонизм не светит, окулист.
Я здесь себя почувствовал Катуллом
и о любви загрезил, как Катулл,
когда в листве улыбкою акулы
вдруг образ новой эры промелькнул.
Век-волкодав, обложенный флажками,
рычал и выл, текла на шерсть слюна,
да где-то в барабаны за кустами
воинственные били племена.
Аттила-ветер гнал войска барашков
в набег безумный, стон стоял и визг,
да борова нечесаного ряшкой
в лохматых тучах стыл светила диск.
Из тени вышел я, уйдя от гула
в груди, висках, подумав: в чём тут связь? –
и рядом вновь улыбкою акулы
мелькнула новой эры ипостась.
Таилась рядом, как пантера осень,
лежал в низине блёклым пледом смог,
я понял, что меня слегка заносит,
но ничего поделать я не мог.
А далеко, в горах, грозы сполохи
стихали, возвращалась суета,
и две дворняги – милые пройдохи,
облаивали драного кота…

---

Подвводная охота - 3

(из цикла)


Выныривать пора б,
не жить же под водою;
как танк, шагает краб
подводною грядою.

Все зеленушки – порх! –
исчезли вмиг – таятся! –
на рыб смотреть в упор
нельзя – они боятся.

Всплывай и вновь ныряй!
Тешь гордое сознанье,
что вхож в подводный рай,
как высшее созданье.

Пари среди медуз,
исследуй дно и гроты,
здесь твой козырный туз –
внимание и опыт.

А также – глазомер
с изрядной долей риска:
кефали, например,
подходят очень близко.

Торпеды лобанов
летят – литые слитки;
приём и стар, и нов –
стреляй, стреляй навскидку!

Рапаны на песке,
креветки средь актиний,
друзья ждут на мыске
и скоро вечер синий.

А хоровод медуз,
как хлопья снега прямо,
и держит сухогруз
в порт Ялты курс упрямо.

Ты тут и царь, и раб,
и чернь с тобой, и знать вся…
Выныривать пора б, –
не здесь же оставаться!..

А ЗРЯ УДРАЛИ!

Нежданная, как болячка,
ненужная, как она же,
усилилась в море качка
и заштормило даже.

За вёсла! Кончай рыбалку!
Не стало бы нам х…(ну плохо!).
Клёв бешеный! Просто жалко
срываться с такого клёва!

А чайки орут и стонут,
их небо, и то, – раскачало.
Бывает, что в море тонут,
поэтому – жми к причалу!

Ставридка, наверно, рада,
что влипли, ей всё известно.
Твоя и моя бравада
похвальна, но неуместна.

Давай, налегай на вёсла!
Ветрюга всё злее, злее!
Из маленькой стала взрослой
волна и ещё взрослеет.

Всё ближе мола громада.
На помощь! Не видят нас, что ли!
Так грешники рвутся из ада,
так звери из клеток – на волю!

И вечером ли, с утра ли
в толкучке привычных будней,
ты скажешь: – А зря удрали!
Такого уж клёва не будет…

---

Мадьярская скрипка - 1954

триптих посвящается Ялтинской конференции трёх держав

(РЕСТОРАН «ЮЖНЫЙ»)

Памяти венгра Додика, скрипача

…Тот кабачок у порта в старом доме
так памятен, как будто был вчера.
Там пьяные, кто в злобе, кто в истоме,
матросы коротали вечера.
Их ни «на бога» не возьмёшь, ни криком.
– Не траться, фраер! Пожалей слюны!..
Туда попасть считалось высшим шиком
для слободской заносчивой шпаны.
Там наливали в долг. И если ссуда
была нужна, давала всем без слов
буфетчица Ивановна, паскуда,
скупавшая «котлы» у шулеров.
А не вернёшь – ну что ж,
хлебнёшь как надо! –
блатные с «пиками» не «мусора», поди…
Стекала в бухту звёздная прохлада,
теснилась неприкаянность в груди.
Ещё в порту не подорвали дзота,
он бычился с готичной вязью – «ХАЛЬТ!».
Любой пацан тогда «по фене ботал»
и цвиркал через зубы на асфальт.
А к дому возле рухнувшей акации
за справками народ тянулся, где,
что ты не скурвился при немцах в оккупации,
без устали строчил НКВД.
Из проходных дворов тянуло скукой
дешёвой, как казённое сукно…
Тот ресторанчик был шикарной штукой,
похлеще, чем трофейное кино.
Играл в оркестре там мадьяр на скрипке
так нежно, словно знал он тайны птиц.
Стихали споры. И уже улыбки
черты смягчали огрубевших лиц.
В дыму табачном плыли пары в танце,
дрожал смычок у самого виска.
Казалось, что владела иностранцем
какая-то надмирная тоска.
В глазах цыганских стыл туман далёкий
и шёл на нас, как на берег волна,
и понимал я той тоски истоки,
настолько близкой мне была она.
И удивлялся я: как в этом теле,
большом и полном,
по веленью рук
такие чувства плакали и пели,
что плакали и пели все вокруг?
И просыпались души,
– (или, что там?) –
и полнились любовью и виной.
Рыдала скрипка вовсе не по нотам,
по судьбам, исковерканным войной.
Сиротство… плен…
разлука… гибель близких…
то умирал смычок, то оживал,
и, как в кино, руины, обелиски,
мерцая, плыли через дымный зал.
И зал смолкал.
Сходились брови строго.
– Присядь, танцор! Не надо!
Не греши!..
А скрипка разговаривала с Богом
и с Ангелом Хранителем Души…
И вот сейчас, пусть даже и солги я,
что прахом всё,
что выжег те года,
щемяще в сердце ноет ностальгия –
о чём? – бог весть! –
но вижу, как тогда:
тоскует скрипка, бредит бас-гитара,
и Додик-венгр, лоснящийся, большой
из золотого, с монограммой,
портсигара
подносит папироску с анашой…

УЛИЦА РУЗВЕЛЬТА В ЯЛТЕ

Послушай нежный блюз листа,
подумай о весне.
Нет больше улиц Рузвельта
других во всей стране.

Чем так прославился он столь,
сей муж из дальних стран?
А так же есть отель «Бристоль»
и славный ресторан!

Чудесных в Ялте див не счесть,
их больше, что ни год,
за что же иностранцу честь
наш город отдаёт?

За то, что в самый грозный час
он с нами был в беде,
а дружбу мы без громких фраз
приветствуем везде.

Политики аэрозоль
коварен и бедов:
английский помнит порт Бристоль
дым транспортных судов.

Везли оружие и хлеб
средь взрывов напролом
и дух товарищества креп
в борьбе с фашистским злом.

Кольцо блокад и бед разжав,
познав победный путь,
здесь, в Ялте, главы 3-х держав
вершили мира суть.

И Ливадийский наш дворец
расскажет всем теперь,
какой нашёл себе конец
фашистский лютый зверь.

Как сладок в зной арбуз для рта,
так сладок город весь,
когда иду по Рузвельта
я к набережной здесь…

«БРИСТОЛЬ»

Валентину Уткину

Раньше назывался не «Бристоль» –
«Южным» ресторанчик звался нежно.
Здесь мелькнули юность и надежды –
в этом-то и всей печали соль.

Ресторанчик «Южный» – шум и чад,
шарм послевоенный, блеск и драки,
о прошедших днях сейчас молчат
новоиспечённые писаки.

Припортовый шалый кабачок,
злачный центр всех улочек окружных,
здесь блатной скромнел, скромнел «качок»,
если морячки гуляли в «Южном».

Говорят, помпезным стал «Бристоль»,
но могу на это лишь заметить:
фейерверку звёзд не обесцветить, –
Айседоре не затмить Ассоль.

Грина и Есенина люблю!
Вспомню их – и в сердце, словно талость.
Сколько за кормою миль осталось!
Жизнь – она подобна кораблю.

Порт английский славится – Бристоль.
улица – в честь Рузвельта! – всё краше!
Ради них забыть нам юность, что ль,
ничего не выйдет – это наше!

Пусть в душе останется мечтой
ресторанчик, где на скрипке Додик
«Чардаш» выдавал, и было, вроде,
до «Бристоля» уж – подать рукой…

---

Нептун уберёг

С в е т е

Ластоногий, с дыхательной трубкой,
в маске, сильный – почти полубог;
я за каждою бегал бы юбкой,
да из моря всё вылезть не мог.
То ль русалки меня окрутили,
то ль Нептун взбаламутил, шаля:
за кефалью гонялся я или
крался к гроту, чтоб взять горбыля.
В море Чёрном чудес «выше крыши!»,
в нём нырянье, как птичий полёт,
кто не видел, как мидия дышит,
тот меня никогда не поймёт.
Не поймёт, не почувствует, ибо
не представит всю сказочность он,
как плывёт колоссальная рыба
из глубин на тебя, словно сон.
Я, как время прошло, не заметил,
но однажды подумал у скал:
сколько девушек в жизни не встретил,
потому что русалок искал?
Не жалею! По части везенья
ни себе, ни другим не судья,
не забуду вовеки тот день я,
помнишь? – встретил у моря тебя.
Ты к причалу бежала по тропке,
катерок торопил всё, гудел,
я по жизни не очень-то робкий,
но смутился тогда, обомлел.
И с тех пор мне русалки не снятся,
хоть волнует всегда их среда,
потому что так звонко смеяться
не сумели б они никогда.
Потому что я с девушкой хрупкой
и земною был счастлив, как Бог.
Я за каждою бегал бы юбкой,
да Нептун, словно друг, уберёг.

---

Море - за кипарисами

Море – за кипарисами,
свежих азалий букет,
как ты строку ни выписывай –
цвета и запаха нет.

Значит, не найдено слово
и далеко до мечты;
к старой тематике снова
всё возвращаешься ты.

Всё вспоминается юность,
сладость и горечь грехов,
бравых гитар семиструнность,
несовершенство стихов.

Сколько штрихов и нюансов
было пропущено в них
от запрещённых сеансов
до недоступных чувих.

Старые темы, вас ближе
нет и тогда, и сейчас,
с новым волнением вижу
и понимаю я вас.

Скрытое, как за кулисами,
властное, словно магнит,
море за кипарисами
дышит, сверкает, манит.

Сядешь на стенку подпорную;
в юность не нужен билет;
солнце сияет валторною
школьного ВИА тех лет…


СОВЕРШЕНСТВО - ЭТО КОНИ!

Ах, как жаждет юность похвалы!
Как непросто юному народу!

Ласточкой взметнуться со скалы
и войти без брызг в тугую воду.
Горы штурмовать, бродить в лесу,
знать, что совершенство – это кони,
с лопухов над речкой пить росу
и синичкам хлеб крошить в ладони.
Верить и не верить, что любовь
губит и спасает нас нередко
и, что жизнь, конечно, не морковь,
но и далеко не хрен, не редька.
Прошагать, проплыть, перебороть
(пусть банально!) и моря, и сушу,
закалить спартанской жизнью плоть
и не забывать при этом душу.
Первым быть и в драках, и в делах,
знать, что в жизни ты – не посторонний,
подавить в себе и алчь, и страх,
верить: совершенство – это кони!
Всё познать, в сомненьях всё постичь,
осознать, что идеал был ложным,
и в стихах нести такую дичь,
что без слёз и вспомнить невозможно.
Без иллюзий, под смешки молвы,
вдруг сказать, как будто глянул в воду:

– Ах, как юность жаждет похвалы!
Как непросто юному народу!

---

Земная юдоль

(из старой тетради)

К.

Журналюга, поэт, алкоголик, никчёмный отец,
даже псих, но по жизни идёт и идёт он упрямо;
всё он сетует, что в рыбе нынешней хлор да свинец,
а ему нужен фосфор, чтоб лучше работала тяма.

МГУ вспоминает, суёт всем свой красный диплом,
море наше его не волнует, нисколько не манит,
всё тоска его гложет какая-то – просто облом! –
не хватает ему восхищений и рукоплесканий.

Если выпьет портвейну, считает, что жил он не зря,
то стихи забубнит, то припомнит девчоночьи ласки.
Ах, какая над ним поднималась когда-то заря!
Ах, как бледен закат его, выцвели светлые краски.

Графомана и бездаря как-то в статейке хвалил,
мол, хоть золота нет, но зато предостаточно меди,
потому что тот выкатил пару бутылок «чернил»
и назвал его гением трижды в застольной беседе.

А вообще, если честно, стихов он не пишет уже,
мал до слёз гонорар за потуги тяжёлые эти:
так прожиточный минимум близок тоскливой душе,
что о нём даже рубрику как-то завёл он в газете.

А когда забухает, ну в точности, блин, бомж-бомжом,
раньше в чувства таких приводить умудрялись в парткоме:
про него это сказано: поздно уже пить боржом,
когда почки загнулись и печень находится в коме.

Жаль, талантами Бог наградил ведь курилку не зря,
по уму он заткнуть многих мог из партийных министров.
Ах, какая над ним поднималась когда-то заря!
Ах, как грустно смотреть на закат его, гаснущий быстро…

---

Давай, январь, давай!

Вечнозелёный лавр и голая акация,
порхание снежинок возле роз,
и, как зимы в Крыму карательная акция, –
мороз и гололёд, и слякоть, и мороз.

То моросит, то вдруг, как дробь, крупа небесная
в лицо летит, в глаза, за воротник пальто,
зима, как террорист, и не люблю, коль честно, я
её наскоков к нам и с моря, и с плато.

Четвёртый день штормит, валы грохочут яростно,
на набережной лёд, людей не встретишь, – жуть!
По городу ползут троллейбусы, «Икарусы»,
а частники пока решили отдохнуть.

Кончается январь, сосульки за ночь выросли,
и холодом с утра наполнен даже стих,
но вдруг из-под кустов пахнуло вешней сыростью
и резко вскрикнул дрозд, взлетая из-под них.

И вот уже душа томится ожиданием,
и взгляд с надеждой всё ощупывает даль,
а в сквере, говорят, что за высотным зданием,
бутонами покрыт безлиственный миндаль.

О, как знакомо всё! Пусть зимушка куражится!
Пусть над яйлой летит пурги колючий дым!
Но всё равно в Крыму весна в свой срок окажется,
раз к людям путь её проходит через Крым.

Давай, январь, давай! Сосульки вновь развешивай!
Качайся на ветвях, их приняв за батут!
Знакомый егерь врал, что был вчера у лешего
и лично видел сам – подснежники цветут…

---

В эпоху лжи и мата

В эпоху лжи и мата,
увы нам, жизнь груба,
издержками чревата
поэзии судьба.

И скурвиться не сложно
в такое вот житьё,
когда идея ложна,
но пестуют её.

Её – верха лелеют,
она им – very good! –
(покуда овцы блеют,
их догола стригут!).

И вот уже бездарность
взошла на пьедестал:
в опале гонорарность,
спрос на стихи упал.

И брат идёт на брата
в угаре лжеидей,
поэзия чревата
всей ахинеей дней.

Вражда ломает строки,
корёжит ритма стать,
не может быт жестокий
поэзию питать.

Где торжествуют чресла,
где правят блат и грим,
не жди её – исчезла
поэзия, как дым.

Лжи, пошлости и мата
речь бездарей полна,
она ли виновата,
что бедствует она?

Но всё же сердце знает:
под звонкий птичий альт,
упрямо прорастает
травою сквозь асфальт…

КИПАРИСЫ НАД КРЫШЕЙ

Ничего не попишешь,
там отпустит, здесь жмёт;
каждый в собственной нише
в мире этом живёт.

И меж словом и делом,
то ленясь, то спеша,
тяготиться вдруг телом
начинает душа.

Ей, возвышенной, тесно
на земном вираже,
да и телу, коль честно,
нелегко с ней уже.

В нише собственной каждый
обитает давно,
только творческой жажды
утолить не дано.

Град сечёт, или ветер
трубно воет лосём;
всё бывает на свете
да подвластно не всё.

Кипарисы над крышей,
как ракеты в час N,
волны тише и тише
трутся к ночи у стен.

Городок засыпает,
затихают сады,
и песком засыпает
время наши следы.

---

Талант мне свыше дан

А.Антонову – мастеру спорта
по подводной охоте.


Я море изнутри
познал, как те дельфины;
по счёту: раз, два, три –
нырял в его глубины.

Выныривал и вновь
нырял к подводным скалам:
вела меня любовь,
страсть мною помыкала.

На рыб охотясь, я
учил, до знаний падкий,
иного бытия
законы и порядки.

А добытый трофей
внушал подругам юным,
что ас я, корифей
и баловень фортуны.

Талант мне свыше дан,
(ну, что акуле – челюсть!),
когда плывёт лобан,
попасть в него, не целясь

Я выплывал на риф,
нырял я всё активней,
бывал и я «калиф
на час» среди актиний.

Носились луфари,
медуз мерцали спины,
я море изнутри
познал, как те дельфины.


ЗУБАРИ

Качается зыбкая муть
среди валунов Мухалатки;
кефаль мне легко обмануть,
я знаю её все повадки.

Губила её – и не раз! –
беспечность. Не хитры приёмы.
Азарт и, простите, экстаз
охотничий многим знакомы.

Ныряю, ныряю, ныря-
ю, подводные дыбятся глыбы:
сложнее добыть зубаря –
зело осторожная рыба.

А здесь они, право, – с луну,
жируют в колониях мидий;
сглотнул я, опешив, слюну,
когда первый раз их увидел.

Огромные! Рыбы – мечта!
И, скептики, не обессудьте,
ко мне наплывает чета
вот этаких монстров из мути.

Проходят – ну рядом, клянусь,
застыл я у дна без движения:
я тех зубарей наизусть
запомнил, как стихотворение.

Серебряный блеск их полос,
медуз хоровод бесконтрольный,
я в сердце навеки унёс,
пусть в памяти плавают вольно.

Как выстрел сдержал, не пойму,
такое лишь может присниться,
кто был в Мухалатке в Крыму,
я думаю, не усомнится.

ФАРТ, ПОЖАЛУЙСТА, НЕ СГЛАЗЬ!

Лето. Море. Я – свободный!
Мыс Мартьян – любимый мыс!
Земляничник мелкоплодный,
можжевельник, кипарис.

Дебри иглицы понтийской,
бересклет и краснотал,
с чисто крымскою пропиской,
и палатка между скал.

Я нырял с ружьишком в море,
склон – в сверкающей росе,
я над рыбами викторий
одержал – не вспомнить все!

Каждый камень знаю здесь я,
каждый грот и ход средь них.
Лето крымское, как песня!
Летний день, как новый стих!

Вот плыву в хрустальных водах
средь медуз – у них здесь бал,
в лобана стреляю с ходу,
влёт, навскидку и – попал!

Ну а как же! Я везучий!
Фарт, пожалуйста, не сглазь!
Солнце прячется за тучи,
зыбь крутая поднялась.

Выхожу. Купальник модный
Танька сушит, – я пропал!..
Земляничник мелкоплодный,
можжевельник, краснотал…

---

Береговой

С отрогов гор задул береговой,*
в громоздких тучах дрогнул солнца слепок,
и тополь, покачавши головой,
лимонную листву всю сбросил с веток.
И стал наш сад не то, чтобы угрюм,
а скуп и скучен в секторе не частном,
и стало тесно от нелёгких дум
о том, что ждёт нас в будущем неясном.
Бывают и ошибки, и промашки
и жизнь, бывает, нас берёт на понт;
в просторах моря белые барашки
стремительно бегут за горизонт.
В душе томятся нежность и стихи,
короче дни, мир пробует ужаться,
летящей жизни беглые штрихи
цепляются, чтоб как-то удержаться.
Что наша жизнь?
Шекспир сказал: театр!
Пускай – театр, но, как её ни мерьте,
из всех приобретений и утрат –
не самая бездарная, поверьте.
Бывала щедрой, да, была скупой,
но почему всегда, скажи на милость,
когда с отрогов дул береговой,
тревожные стихи в душе томились.
Их выпустить, что сердце отворить,
и всё-таки, и всё-таки, и всё же,
их, записав, смирив на время прыть,
я становлюсь всё сдержанней и строже.

*Береговой – ветер с гор, с берега в море.

---

Верная примета

Похмельем, что ли, мучается небо?
То вправо валится, то влево –
не поймёшь.
И месяц, что катран*, тараня невод
дырявых туч, на месяц не похож.
Сегодня с нами бог пучины крут.
За что?
Вины не чувствуем ничуть.
Взметнётся вдруг среди кипящих груд
девятый вал,
тяжёлый, словно ртуть.
И тут же, с рёвом разевая зев,
летит другой безжалостный палач,
и сейнер, враз до клотиков просев,
с трудом всплывает, как щенок, незряч.
Что, гладиатор? Как тебе манеж?
Останови судьбину на краю!
Указка мачты слепо бродит меж
дрожащих звёзд, не находя свою.
Забиты трюмы рыбой до краёв,
уже любой из нас путиной сыт,
норд-ост со стонов перешёл на рёв,
а то, как пёс нашкодивший, скулит.
Штормяга лют! Хохочет, как дебил!
Рвёт леера. Мчит дальше, колеся.
Прав моторист, когда вчера шутил,
что жизнь, как тельник, полосата вся.
И значит – ша! –
ждёт впереди просвет.
Пришла беда – и прочь уйдёт беда!
Мы верим этой
лучшей из примет,
ещё не подводившей никогда…

* катран – черноморская колючая акула.

---

Тамариск

Люблю цветущий тамариск!
Весна. И ярость волн слепая.
Дрожит в солёных брызгах кисть,
дрожит у гибельного края.
От штормов рушится обрыв,
но стихнет моря нрав суровый,
и, словно кается, залив
весь отражает куст багровый.
А тот висит на волоске,
скрепив откос корнями мудро.
О, если б и моей руке
такая цепкость к строчкам трудным!
Такая вера в торжество
усилий!
Вижу каждый день я,
как цепкий куст – не волшебство? –
спасает берег от крушенья.
А сам цветёт –
багряно-кремов –
бессилен перед ним Прокруст,
и самый изощрённый демон
не поколеблет божий куст…
Не усомнюсь, как год назад,
в своём призвании я низко,
безволия постыдный яд
нейтрализован тамариском.
И я иду, иду на риск,
я сам к себе сегодня строже;
цветёт над морем тамариск,
он по-другому жить не может!
Держись!
И берег свой держи!
Цвети, чтоб жизнь казалась краше!
Не зря приветливо с баржи
тебе всегда механик машет.
Не зря пичуг залётных писк
трепещет в шуме волн контрастно;
цветёт над морем тамариск,
цветёт возвышенно и страстно!

---

Лоция

В.Папакину

Вот это да!
На перевале
Байдарской церкви купола!
И меркнут перед ними дали,
а вот душа от них – светла.
Прощай, Форос!
Меняя галсы,
наш мотобот идёт домой.
Кастрополь за кормой остался,
потом Алупка – за кормой.
Когда прошли причал Мисхора,
подул норд-ост.
Он всё крепчал.
Я, наблюдая берег с моря,
попутно лоцию читал.
Зубцы Ай-Петри, сосны, горы,
дворцы курорта, холм, обрыв.
И вот за хмурым Ай-Тодором
открылся Ялтинский залив.
По курсу мыс Мартьян
и контур
Медведя в дымке. Чаек гам.
Как мотобот приписан к порту,
так сердце – к этим берегам.
И обомрёт оно невольно
и тихо запоёт во мне,
когда увижу Колокольню
на Поликуровском холме…
Давно знакомые приметы,
а вечно веют новизной.
Читайте лоцию, поэты,
чтоб лучше видеть край родной!
Чтоб наполнялись смыслом высшим
слова,
ищите свой исток.
Как узнаваем каждый выступ!
Любой изгиб!
Любой мысок!
И взгляд скользит по горным кряжам,
и свят весь этот окоём
от прихотливой кромки пляжа
до сливы в дворике моём…

---

Без грима

Море, как Моцарт –
непредсказуемо! –
море, как Моцарт –
легко и воздушно! –
то вдруг
валами могучими вздуется,
то вдруг
у ног затихает послушно…
…Леску забросив с крючками и грузиком,
ждал я поклёвки и ей улыбался.
Как опьянён был я
трепетной музыкой
моря живого!..
И как ошибался!..
…Лайнер туристский.
Полощутся вымпелы.
Радуй сердца, долгожданное лето!..
Море, как Моцарт,
вздохнуло и выпило
яд бездуховности…
Пляж под запретом!..
От эмбриона холеры не спрячешься,
странны причалы безлюдного порта,
в панике пляж,
ни людиночки,
начисто,
спешно бегут за пределы курорта.
Берег
с рычаньем терзают бульдозеры.
Помню я текст
под большим фотоснимком:
«Море из космоса,
в принципе, озеро,
озеро, в принципе,
просто слезинка…».
Во человечество!
Тропами лунными
хожено-брожено…
Что же с тоскою
нынче с рыбалки
уходим угрюмыми
и не услышать ноктюрнов прибоя?
Ах, неспособность предвидеть
последствия
не говорит ли нам, что
мы – тупицы?
Море швыряет монетки
из недр своих,
словно бы хочет от нас откупиться!
Море надеется – мы образумимся,
море не верит в паскудство кромешное,
клюнет бычок, посылая нам
зуммер свой,
вытянешь – мелок,
отпустишь сердешного.
Плачь и плати!
Мы сегодня без грима все
в пятнах мазута и копоти
дыма.
Море, как Моцарт –
незаменимое! –
мы же – Сальери –
неумолимы…

---

Над Ялтой проплывают облака

Над Ялтой проплывают облака,
то замками они, то сетью кружев,
и лёгкая счастливая строка,
как чайка, надо мной
кружИт и крУжит.
По штилевому морю, как по льду,
виндсерфингист несётся
на причал свой.
Я на поклон к начальству
не пойду,
поэзия не ведает начальства.
И чем поможет мне высокий чин?
Ну, посочувствует,
ну, пожурит отчасти.
Для вдохновенья не ищу причин,
оно само приходит, словно
счастье.
Оно само берёт меня в полон
и поднимает вровень с облаками.
А что начальник? Ну, конечно, он
сейчас земными обуян делами.
Ему не до поэзии. Ему
не до меня,
хоть ты слезою брызни!
И я, никак,
никак всё не пойму,
что можно жить, не замечая
жизни.
За всё – платить!
Он это изобрёл!
Но вдохновенье, нет,
не покупают!
И вот поэт сегодня пишет
«в стол»,
а графоманы книгами бряцают.
Пусть не издам я больше
ни строки,
но не унижусь,
не мечтай, начальник,
ко мне приходят рифмы
то строги,
то веселы,
но чаще всё – печальны.
Такое время нынче на дворе,
что и стихами сразу
не расскажешь;
по зеркалу морскому на заре
виндсерфингист несётся возле
пляжа
и плавно отворачивает вдаль,
в морскую даль,
чтоб сделав круг,
вернуться.
Душе тревожной, словно маме,
жаль
детей своих – стихов,
что к людям рвутся.
Над Ялтой проплывают облака, –
летучие их формы примечай-ка! –
и лёгкая счастливая строка

---

Опять зима

Летят бакланы вдаль, в порту скандалят чайки,
зима и нам, и им прибавила забот.
Нардепы в сотый раз свои заводят байки,
как будут из дерьма вытаскивать народ.
А кризис мировой гуляет по планете,
уж лучше б коммунизм, – на клин всегда есть клин!
Меж рамами паук тугие вяжет сети,
да не поймёт, чудак, что там живёт один.
Пронизан мой квартал колючими ветрами,
на море пятый день всё не стихает шторм,
в аквариуме вдруг жемчужные гурами,
похлеще петушков, передрались за корм.
Какой-то сдвиг вокруг. А впрочем, что за диво,
всегда нас застаёт врасплох (вот, блин!) зима.
Свисает с хмурых гор то ль борода, то ль грива,
на Ялтинском плато сам чёрт сойдёт с ума.
И долетают с гор сюда рои снежинок,
и исчезают вмиг, как пенсионный нал,
а цены вверх ползут, их нам диктует рынок,
кто поднимает их, тот на народ – плевал.
Иначе, почему остыли батареи?
Мы платим за тёпло, а мёрзнем все года.
И если что-нибудь ещё мне душу греет,
то это лишь любовь, что даришь мне всегда…
Летят бакланы вдаль, в порту горланят чайки,
вдоль пляжа гонит норд тяжёлую волну.
Нардепы в сотый раз свои заводят байки,
как будут из дерьма вытаскивать страну.
А в Ялте мэр всегда исполнен оптимизма,
ну что ж, не зря наш край поэтами воспет;
наверно, у властей есть розовая призма,
волшебные очки, но это их секрет…

---

Плывёт к Донузлаву дельфин

Всегда черноморский прибой
участвует в сей пантомиме –
ныряем под волны с тобой –
вы-ны-ри-ва-ем за ними.
Вдали Тарханкутский маяк
за тропкой, ведущей к турбазе, –
как тот восклицательный знак,
поставленный в радостной фразе!
И маки в степи, и простор,
и овцы, и в небе светило,
и я не пойму до сих пор,
за что ты меня полюбила.
Я по уши тоже влюблён!
Я «кодаком» всё здесь снимаю!
И даль голубая, как лён,
цветущий в сиреневом мае.
Овраги, посадки, холмы,
и Путь, сквозь вселенную, Млечный:
вовек не расстанемся мы
и молодость с нами навечно.
А утром туннель сквозь Атлеш
туманом накрыт, словно пледом,
и мчатся кефали промеж
огромных медуз, как торпеды.
Плывёт к Донузлаву дельфин
да чайка стенает тревожно,
и то, что останусь один,
представить никак невозможно.

---

И выбросит на берег, и откатит...

ВОЗРАСТ ПЕЧАЛИ

Вольный ветер гуляет по Ялте с утра,
в переулок зашёл, пошумел на причале.
С каждым годом всё больше и больше утрат,
возраст мудрости этот, он – возраст печали.

Кипарисы на кладбище старом строги,
мест на новом всё меньше – дошли до карьера:
радость жизни сошла, словно карп с остроги
в пору нереста у алкаша-браконьера.

И плывут над яйлой облака в синеве,
и всё больше в душе невесёлых отметин;
вольный ветер прилёг отдохнуть на траве
или, может, в траву – то есть стал незаметен.

И тотчас же стрекозы слетелись сюда,
грянул в дальнем подлеске охотничий выстрел,
так, как в море растаяли утром суда,
так растаяли дни нашей юности быстрой.

Я пойду через сквер в магазин за вином,
что-то чаще и чаще ведут к нему ноги,
потому что я в возрасте буду ином,
но назад не вернусь – нет обратной дороги…

И ВЫБРОСИТ НА БЕРЕГ, И ОТКАТИТ…

Опять несётся пенная волна,
за ней вторая, третья, я их вижу,
когда сбивает с ног меня она,
то тех, за ней, я люто ненавижу.
За что? Ведь сам я лезу на рожон!
Купаюсь в шторм. Ныряю. В пену дую.
Гремит, гремит всё бесноватей он,
пьяня восторгом душу молодую.
За валом вал грохочет и рычит,
стада барашков мечутся в просторе,
порыв мой глуп, но всё ж не нарочит –
словно гипноз какой-то – тянет в море…
Я поднырну под грозную волну,
всплыву за гребнем, новая подхватит,
протащит, обалдевшего, по дну
и выбросит на берег, и откатит…
Я отлежусь на золотом песке;
за тучи солнце ускользает ало,
тупая боль в коленке и виске
всё ж отрезвляет, хоть и запоздало…

ШЕЛЕСТ МЕТЕЛЕЙ

Боже, землю спаси от мороза!
Как тоскливы поля за окном!
Одинокий гудок тепловоза
улетает в пустой окоём.
Будто скомкал кто-то пространство,
как ненужное волокно,
будто неким объятый трансом,
неотрывно смотришь в окно.
Поджимают вороны лапки,
чуть мерцает на лужах лёд,
да в посадке, раздетой и зябкой,
вдруг оградка могилки мелькнёт.
И опять над леском, над плёсом
кружит снег, словно серый чад.
И стучат, и стучат колёса,
монотонно стучат, и стучат.
Только мельком, как отсвет вспышки
жизни, в тусклой пустыне сей
промелькнули на льду мальчишки,
разыгравшиеся в хоккей.
Что ж ты, ветер, скулишь, как собака?
Что ж так низко висят облака?
Ни звезды, ни просвета, ни знака,
ни посёлка, ни огонька.
Боже, ясными сделай цели,
чтоб ослабли юдоли тиски,
чтобы вкрадчивый шелест метелей
люди слушали без тоски.

---

Жестокий закон

Упругий джаз качает звёзды в небе,
кафешки в скверах свой ведут улов.
Не рифмовать слова сегодня мне бы,
а просто побродить без лишних слов.
Но вот пишу. Июнь в разгаре. Лето.
Прошу, отстань, метафора, не лезь.
Я так мечтал когда-то стать поэтом,
что это превратилось вдруг в болезнь
довольно странную: рифмёшки, стопы, строки,
свои победы, праздники, грехи.
Есть у поэзии закон весьма жестокий:
всю душу забирают – всю! – стихи.
Не ими – ты, они тобой владеют,
свободный раб, ты чтишь их высший суд,
то вдруг подбросят новую идею,
то болтовнёй потешат и… сбегут.
Покоя нет, всё маешься. Запущен
недуг. Одно и красит твой удел,
что точно так страдал великий Пушкин
и Лермонтов возвышенно болел.
Ты – не они! Пора расставить точки
над всеми i в проигранной борьбе.
Все гении – по сути! – одиночки,
а это запредельный груз в судьбе.
Ах, раньше б знать и остеречься мне бы!
Ах, остеречь хотя бы новичков!..
Упругий джаз качает звёзды в небе,
как ветер крону в блёстках светлячков…

---

Этот сладостный яд

Слободская шпана
да цыганская ночь;
за бутылку вина
мне любовь не пророчь.

Не пророчь, говорю,
этот сладостный ад:
помолюсь на зарю,
поплюю на закат.

Ко вдове молодой
ходит вся слобода;
не смотри, что седой,
коль душа молода.

Утром хмель не томит,
да вот чубчик повис,
волн взрывной динамит
рушит пирсы и мыс.

А с высокой горы
тучи гонит борей –
это всё до поры
было жизнью моей.

Было жизнью моей,
с долей счастья, причём.
Так полнее налей!
Не жалей ни о чём!

Слободская шпана
да букет хризантем,
не понять без вина
кто есть кто и зачем…


НОЧНОЙ БАЛКОН

О.И.

Сквозь кипарис блестит луна,
несётся туч рваньё к Босфору,
и жалуется, как зурна,
о чём-то ветер косогору.

Косые тени во дворе
шатаются в потёмках, тают,
и двортерьеры в конуре
о косточке, видать, вздыхают.

Смотрю с балкона… Ночь как ночь;
средь кошек кот-кастрат, как евнух;
тебя мне позабыть – невмочь,
а помнить – выше сил душевных.

Прислушаюсь: шуршит прибой
за сквером в мамином квартале,
мы не встречаемся с тобой,
а словно и не расставались.

Ушла луна, и кипарис
накрыли тьмы коварной сети,
и стал заметен звёздный рис,
что растворён был в лунном свете.


ЛЕТЕЛО ВРЕМЯ, ТАЯЛО

Наделал я помарок сам
в судьбе моей сполна.
Под ай-тодорским Хараксом
крутая бьёт волна.

Там римской кладки стеночки,
план укрепленья лих,
зеркальные надев очки,
осматривал я их.

Я к Тюрину, маячнику,
с вопросами прирос.
Средь туч катилось мячиком
светило за Форос.

На термы глянул, на маяк,
музей, терраска, мол,
с шарагой молодых бродяг
я в бухточку сошёл.

Триремы римлян в мареве
шли к мысу за волной,
мне эти грёзы впаривал
дух юности хмельной.

Я повторюсь: надев очки
зеркальные, бродил,
от модной супердевочки
визитку получил.

Летело время, таяло,
шустрило, как скворец,
наверно, неспроста его
так жалко под конец.

Завистник мой, не хмурься
и взглядом не буровь,
перекипела дурь вся
и вновь важна любовь.

Наделал я помарок сам
в судьбе.
О поздний стыд!
Под ай-тодорским Хараксом
и по сей день штормит…

---

Пейзаж с грозой

Зачем так насуплено небо весны?
Кто топчет в бахилах газон там?
Вдруг молнии ветка, как ветка сосны,
простёрлась над горизонтом
и, с треском сломавшись,
обрушилась вниз
и, словно бы сразу взбесились,
ударили капли в гремящий карниз,
и стёкла слезами умылись.
Исчезли в потоках и горы, и лес,
и, словно на стройке, в запарке:
и гул, и гуденье, и грохот, и треск,
и вспышки электросварки.
Сполохи, зарницы и ливень стеной,
прорвало небесные краны,
и сразу скукожился мой выходной,
и рухнули славные планы.
Шипела, взрывалась и лопалась высь,
и всё ж, в этом шуме я слышал,
как тяжко, цепляя антенны, неслись

---

Наверно, потому

(осенние стансы)
Свете

Шиповник над водой свои созвездья свесил
и отразился в ней до звёздочки одной,
в ноябрьский этот день я потому невесел,
что нет тебя со мной.

Чабан погнал овец и что-то по-татарски
другому прокричал у леса на краю.
Устали нить судьбы уже, наверно, Парки
распутывать мою.

Сюда за тишиной частенько наезжая,
то рыжиков найду, то новый стих;
шагнув из-за куста, наткнулся на ежа я,
он колобком свернулся и затих.

По озерку круги от поцелуев рыбок
бегут, шуршат камыш и краснотал.
Никто не избежал разлук, потерь, ошибок,
на то она и жизнь – никто не избежал.

Туманных гор хребты стоят амфитеатром,
храня долины призрачный покой,
и что нас в жизни ждёт – пока ещё за кадром,
за далью, за строкой.

Охотники прошли. Фазан вскричал. Сороки
устроили галдеж за озером в логу.
Наверно, потому печалью веют строки,
что лгать в них не могу.

А в небе журавли, стеная и тоскуя,
летят на юг, просторы теребя.
В ноябрьский этот день невесел потому я,
что нет со мной тебя…

---

Всё на Божию волю киваем

Возрождаются храмы, часовни растут, как грибы,
как сообщество мидий, рассевшихся шустро по сваям;
кто бы смог предсказать повороты крутые судьбы,
то-то вот и оно, всё на Божию волю киваем.
Комсомольский вожак поменял убежденья в момент,
с атеизмом покончено, сам патриарх – его крыша,
и в церковный совет входит бывший заслуженный мент,
правда, бывших ментов не бывает, увы, как я слышал.
Мы без воли небес даже пукнуть, твердят, не вольны,
я познал это сам, потому что живу не заочно, –
и несётся виндсерфинг по краюшку мощной волны,
им пацан управляет по Божьей подсказке, – уж точно.
Да и я ведь не нехристь, но странен мне нынешний бум
в отношенье религии, курс указует смотрящий;
всё мне кажется, люди живут (большинство!) наобум –
конъюнктура для многих и есть-то их Бог настоящий.
Видно, много грехов совершалось в безбожной стране,
и свершилось возмездье, смертельно хлестнув по престижу,
и спешат нувориши грехи отмолить, а по мне –
это им не удастся, поскольку неискренность вижу.
Ладно, жизнь – это бег, постоять не удастся и мне,
что ж всё меньше и меньше встречаю знакомые лица?
Я б хотел, как пацан, пронестись по кипящей волне,
да виндсерфинг-то мой отлетал, под навесом пылится.
Посмотрю вдоль залива: часовни да церкви окрест,
да трещит, словно жук, разноцветная плоть дельтаплана,
и у каждого века свой собственный облик и крест,
а душа моя в прошлом, поэтому, вечной, и странно…

---

И хочется хотеть

Над городом луна огромная такая,
что хочется скорей налить в бокал «Токая»
и выпить за любовь, так, словно в первый раз,
и написать стихи, ну пусть хотя б рассказ.

Почти не видно звёзд, померкли в свете лунном,
и хочется мне стать сентиментальным, юным,
таким же, как тогда, ещё до нашей встречи,
и целовать опять твой локон, шею, плечи.

А бухты лунный свет мерцает через ветки
деревьев, что сейчас, зимою, стали редки,
и сквер пустынен, тих, горят лишь фонари,
и хочется весны, что там ни говори.

Луна в моём окне стоит, сияет, светит,
куда она плывёт? – никто и не ответит,
но почему она желанней всех светил,
и хочется любви, о чём бы ни грустил.

Луна скользит за дом, льёт свет на зимний сад,
лишь только ей в ночи дано так ворожить,
и хочется вернуть всё лучшее назад,
и хочется хотеть, а это значит – жить.

ЛУЧ ПОЛНОЧНОЙ ЗВЕЗДЫ

Луч полночной звезды лёг на стол сквозь окно.
Помнишь, как между скал мчалась лёгкая серна?
Я строку за строкой – к волокну волокно –
в ткань живую стиха подбираю усердно.

Сквозь окно лёг на стол луч полночной звезды.
Так разлука долга, что повымерзли лужи.
В наше время полётов и быстрой езды
только денег отсутствие тормозом служит.

Я строку со звездой так и этак верчу
и тасую слова, словно маг, по привычке,
и твой образ далёкий скользит по лучу,
чтоб остаться со мною на звёздной страничке.

Луч полночной звезды сквозь окно лёг на стол.
Я не знаю, как быть – жизнь сплошная дилемма;
что-то строчки горчат, как полынный настой,
и печалью астральной окрашена тема.

Лёг на стол сквозь окно звёздный трепетный луч,
заскользил по словам, что совсем не случайны;
если б тайну судьбы стих открыл, словно ключ,
ах, о чём я, бог весть, судеб нету без тайны…

---

Тень острых крыл

Вот хотел опять писать о море,
ручку взял, подсел к своим листам,
а строка ведёт всё в степь да в поле,
а стихи всё кружат тут и там.
Заяц в них стернёй петляет колкой,
мчит к посадке ближней прямо вскачь,
в ковыле всё хнычет перепёлка,
всё скрипит встревоженно дергач.
Шелестят колючки, никнут маки,
сеют зной полдневный
тыщи сит,
кобчик всё готовится к атаке –
неподвижно в воздухе висит.
Пыль взлетит и ляжет на откосы
грунтовой дороги, звон цикад,
скифские курганы на вопросы
археологов
не чешутся, молчат.
А до горизонта – ни селенья,
ни души, лишь тень от острых крыл –
и летит строка стихотворенья,
будто кто её заворожил.
Меж холмов несётся,
по откосам,
вдоль оврага, впадины, межи,
и сурка тревожный знак вопроса
с колоском во рту встаёт во ржи.
Пыль клубится, стелется дорога,
васильки, полынь да молочай…
Всё-таки поэзия – от Бога,
не было – и вот вам! –
получай…

ОСЕННИЙ ЛЕС НАД ЯЛТОЙ

Спелый рыжик из-под хвои глянул в свет, румян,
подтянул ещё хвоинок – будь надёжней, хата! –
грибники для грибов, точно турки для армян –
вырезают семьями опята.
Ах, метафора некстати, кажется, в строке,
сколько их, метафор этих, портят стих некстати.
Спелый рыжик – это солнце в поднятой руке,
опускается в корзинку солнце на закате.
В кронах сойки мельтешат, сосны ввысь глядят, стройны.
Облака с вершин сползают, как из бочки известь.
Листья падают вниз, словно деньги страны
при инфляции, где злобствует кризис.
Кто шуршит деньгою этой, притаясь, как тать?
– Здравствуй, ёжик! Ну, колючий, вот и при башлях!..
Тишина стоит такая: если закричать –
рухнет небо! – или горы обратятся в прах…

Серпантин дороги горной глушит шум авто,
осень кружит, бродит, пляшет, сеть из тропок вьёт,
хорошо сейчас, привольно людям на плато,
но и здесь, в лесу, не хуже, каждому своё.

Спелый рыжик из-под хвои глянул, подмигнул,
много знает он рассказов о делах лесных,
глухо слышен водопада отдаленный гул
да морзянит что-то дятел на стволе сосны.
Да мелькнул, что та комета, белки рыжий хвост,
взвизгнул вепрь в ущелье диком – слышно далеко;
этот мир, никто не спорит, далеко не прост,
но и есть ещё места в нём, где душе легко.
Я бреду тропой кремнистой, насыпью скольжу.
Что мне рыжики-грибочки? Брежу высотой!
Всей душою понимаю: я с в о ё скажу!
Понял бы меня, услышав, кто-нибудь душой!
Сны и мысли прояснились. Видимо, не зря
всё сюда меня манило, всё сюда влекло.
Заблудиться в жизни можно, а в лесу – нельзя,
это в жизни, словно в дебрях, а в лесу – светло…

---

Войди в мой храм

БОГОМОЛ

Волна, как плеть, хлестнёт по молу,
утробный стон заглушит всплеск,
в глазах безумных богомола
таится мысли хищный блеск.
Он вскинул лапы, как в молитве.
Творит намаз. Он – Богомол!
А волны в тяжком рваном ритме,
нет-нет, да и ударят в мол.
Зачем на веточке мимозы,
бесстрастный, будто впавший в сон,
часами, не меняя позы,
под крымским солнцем замер он?
Что в безднах глаз его таится?
Что знает он?
Он ждёт кого?
Ни нам ответа не добиться,
ни он не скажет ничего.
И почему той мысли отблеск,
готовность вечная к броску,
инопланетный этот облик
тревогу сеют и тоску?
Не знаю!.. Может, сам крамолу
ношу в душе?
С неё и спрос!
Зачем цепляюсь к богомолу,
что лапу, аки крест, вознёс?
Ведь насекомое! Не дьявол,
которого, все знают, нет.
наверно, непонятен я вам,
смотрящим «Animal planet».
Не знаю!.. Вдаль бегут барашки,
на гальке мокрый рваный ласт,
хлестнёт, как плеть, волна с оттяжкой
и стон утробный мол издаст.
Душа замрёт, сожмётся будто,
свет словно бы темнее стал,
свинцовой зыбью тронет бухту
низовки налетевший шквал.
И ни на что уж не похожи
моя угрюмость, нервный смех.
Как объяснить мороз по коже
от ледяных офсеток тех?
Я прочь несу мои вопросы
и долго чувствую спиной,
как богомол в листве мимозы
следит внимательно за мной…

ЮЖНЫЙ ВЕЧЕР

С бокалом «каберне» встречаю южный вечер,
глоток, другой – и всё! – кружится голова;
вниманием небес я издавна отмечен –
откуда, как не с них, в строку летят слова?

Но Анна говорит: стихи растут из сора.
Ах, Анна, боже мой, права ты, но молчи…
Мелькает мысль в уме, как росчерк метеора,
и звёздной пылью слов покрыт листок в ночи…

ВОЙДИ В МОЙ ХРАМ

Ставри-Кая*, как храм в лесу,
туманен крест на фоне сосен,
я всю её перенесу
в строфу, – её, и эту осень.
Затем, что стих с молитвой схож,
он сам диктует путь поэту,
и если ты не толстокож,
то ты почувствуешь всё это.
Войди в мой стих,
войди в мой храм,
забудь тщету, коварство славы,
пусть взгляд гуляет по горам,
по этим соснам величавым.
И с высоты Ставри-Каи,
не побоись (у края стань же!),
увидишь все грехи свои, –
как мог ты их не видеть раньше?
Вот и покайся! Облегчи
не жизнь, так душу, чтоб не стыла,
уже закатные лучи
простёрло над землёй светило.
Быт, где полно обид и драм,
порой действительно несносен;
Ставри-Кая стоит, как храм,
на фоне этих гор и сосен.
А осень трогает уже
листву и травы осторожно,
и так спокойно на душе,
что и представить невозможно…

*Скала Крестовая.
Ставрос (греч.) – крест, он некогда стоял и сейчас венчает этот утёс.

---

Космические антенны

В небесной синеве неслышно, как пантеры,
крадутся облака. Трава по грудь стоит.
Антенн космических невиданные сферы
пейзажу придают инопланетный вид.
Яйла, яйла вокруг, холмы бегут, как волны,
душе тут хорошо, я это не таю,
такой пейзаж в Крыму, возвышенный и вольный,
наверно, только здесь, у мира на краю.
Душица, зверобой, чабрец, шалфей, ромашки,
татарник и полынь, в тени – маслят приют.
С утра отважных пчёл жужжащие ватажки
всё трудятся в цветах шиповника, снуют.
Набьюсь в друзья жучкам, букашкам я, как в детстве,
и сам поверю вдруг, что мне кузнечик друг,
обиды отойдут, и позабуду бред свой,
в котором проклинал я всё вокруг.
Я здесь, в горах, дышу
тем, чем дышали Боги,
на склон крутой бредут сосновые стволы.
Июньских трав нектар, я думаю, немногим
попробовать пришлось ай-петринской яйлы.
Проскочит мельком дождь, гром громыхнёт, и тихо
на солнечной яйле опять, а в небе – синь;
из леса на откос вдруг выйдет олениха
с глазами древнегреческих богинь.
Я брошусь на ковёр цветущих трав и снова
набьюсь букашкам всем и всем жучкам в друзья…
Почувствует душа, что в ней родилось Слово
и Музыка,
а жить без них – нельзя.
И по ночам ко мне, порой, не зная меры,
во сны начнут вплывать, спасая от обид,
антенн космических невиданные сферы,
вносящие в плато инопланетный вид…

---

Слепок рая

ДУЭЛЬ

Зло с Добром затевают дуэль,
и неважно перчатка кем брошена.
Я поеду опять в Коктебель,
чтоб проникнуться духом Волошина.

Кара-Даг – колыбель его книг.
И, когда день закатом оплавится,
лик луны, как большой сердолик,
в звёздной гальке над бухтой появится.

Вечных гениев тени мелькнут,
нам, негениям, сладко под ними,
горизонта оброненный кнут
вновь рассвет на востоке поднимет.

Будут волны шептать о былом,
тайны будут ясны мне, что мыс таит,
и Добро в схватке вечной со злом,
как завещано, всё-таки – выстоит…

СЛЕПОК РАЯ

Остановись, мгновенье…

Мыс Айя. Штиль. Батилиман.
Сосна Станкевича на склонце.
Над бухтой Ласпи стал туман
редеть, как только вышло солнце.
В зеркальных водах засверкал
сноп искр от капель звонких, ибо
у рыбаков рассветный трал
был полон самой разной рыбой.
И стая резвая дельфинов
неслась, добавив красоты,
когда, купальник модный скинув,
входила в воду смело ты.
Ильяс-Кая и Куш-Кая
казались гор других огромней,
и я, дыханье затая,
вдруг осознал, как повезло мне,
что в мире, полном суеты,
мне выпал миг, как слепок рая,
где из воды выходишь ты,
в брильянтах капель вся, нагая.

ЗВЁЗДНЫЙ ВЕТЕР

Звёздный ветер прошёлся по саду,
сквер затронул, прилёг возле гор;
почему оказалась ты рядом
в этот миг, не пойму до сих пор.

Горних высей посыл я заметил
и о том не жалел никогда,
потому что в глазах твоих ветер,
звёздный ветер гуляет всегда…

БРАЖНИКИ

Бражники, фантомы, мотыльки,
что снуёте – дело ли? игра ли?
Были на подъём и мы легки,
свой нектар и мы пособирали.
С одного цветка да на другой!
Так же солнце, помнится, лучилось,
я пройти под радугой-дугой
так хотел, ан нет, не получилось.
Не случилось, не схватил, не смог,
прикоснулся да и распрощался,
не помог наш мотыльковый бог,
бес наш мотыльковый не вмешался…
Молодость – ау!.. Ау, весна!..
Крылышки позванивают тонко.
Вот один блеснул, что та блесна,
сердце рыбкой бросилось вдогонку.
Да куда там! Взмыл и упорхнул!
Наше вам от нас, как говорится!..
Только в небе реактивный гул,
только в небе точка серебрится…

---

Анахронизмы

Пограничные вышки над морем поныне стоят,
их ненужность ясна (так ввожу их в строфу чего ради я?).
Недоверия всё не слабеет губительный яд,
хоть и знаем рецепты давно уже противоядия.
И парящие чайки забыть помогают легко
эти вышки зелёные (право же, делать им нечего!),
и летят за кормой теплохода они далеко,
но всегда возвращаются к берегу крымскому вечером.
Я с такой же душой, – улетал далеко насовсем,
я по знаку – Стрелец, – это вечная тяга в дорогу,
и дождливый ноябрь мне букеты дарил хризантем.
возвращался когда я к родному до боли порогу.
Эти горы уже в моей жизни пребудут всегда,
моря зов для души посильнее любого набата,
и какой бы мираж не маячил в лихие года,
но всегда оставалась незыблемой точка возврата.
О, душа, словно чайка, парит над горой Аю-Даг,
о, ей мыс Ай-Тодор на закате сиреневом брезжит;
и по чести скажу вам: других я не требую благ,
кроме этих родных и любимых до слёз побережий.
Пограничные вышки над пляжами – анахронизм,
при системе радаров им, право, совсем не до службы,
корабли уже НАТО, верша Черноморский круиз,
в Севастополь заходят. Как пишут: с визитами дружбы.
Да и к бывшим врагам набиваться мы стали в друзья,
хлеб и соль им несём, и встречаем с улыбкой, с поклоном,
потому что у нас появились «графья и князья»,
что в Советской отчизне считалось всегда моветоном.

МНЕ ЕСТЬ О ЧЁМ ГРУСТИТЬ

Троллейбусы спешат, а нам спешить не надо,
пойдём к причалам вновь под пальмами Горсада,
и чеховский театр, минуя, вспомним снова,
что Ялту осенил душой кудесник слова.

А впрочем, помнит Крым таланты и покруче,
здесь Пушкин был, Толстой, здесь лучшие из лучших
в писательский Литфонд съезжались при Советах,
да песенка о том уже давно допета.

Меняет время нас, меняет время страны,
не лучше мы живём, и никому не странно,
что хапают одни, и мы ведём их к власти,
и рушится страна от страстей тех мордастей.

Ау, народный строй, ты был, пусть на бумаге,
ты презирал путан, льнул к пушкинской Татьяне,
подъехали к душе заморских песен маги
и стали джинсы вдруг пределом всех мечтаний.

А впрочем, жизнь идёт и даже веселится,
и так же, как всегда, за Синей манит птицей,
и ропщущий народ, хоть ропщет, но не очень,
под юмористов смех и фейерверки ночи.

По Набережной мы пройдём, спешить не надо,
богатые дельцы уж съели треть Горсада,
тот депутат, тот босс, тот парт(простите!)лидер,
подобный дерибан лишь в жутких снах я видел.

Мне есть о чём грустить, душой я в прошлом веке,
где государство всё ж пеклось о человеке,
где был в почёте врач, и педагог, и лётчик,
а рвач сидел в тени, и прятался налётчик…

---

Помоги мне

О, поверить в любовь помоги мне,
много было разлук и утрат.
Хор пернатых в ликующем гимне
звонко май восславляет с утра.

В людях я разбираюсь не шибко,
попадал в их коварную сеть,
но такие глаза и улыбку
только ангелы могут иметь.

Дворик твой полыхает сиренью,
рвётся через ограду сирень,
вторят дружному птичьему пенью
пчёлы в гроздьях махровых весь день.

Если хочешь, то снова солги мне,
всё приму в эту звонкую новь,
только ты помоги, помоги мне
вновь, как прежде, поверить в любовь.

Я не знаю, что стало со мною
в этой кипени майского дня,
ты меня подхватила волною
и уносишь, уносишь меня.

Снова я, как мальчишка взволнован.
О, весна, ты меня не морочь! –
Эти груди и очи мне снова
не давали забыться всю ночь.

Море в бликах от солнечных ливней,
над верандою – грецкий орех.
О, поверить в любовь помоги мне,
ведь неверье в любовь – это грех.


ТАК БЫВАЕТ

Л.Н.

Я приеду к тебе на такси,
будет плавать по городу вечер;
электричество ты погаси,
пусть, как взгляды, сияют лишь свечи.

Украшают пусть розы наш стол,
пусть парят над столом, невесомы;
я тебя наконец-то нашёл,
хоть давно мы с тобою знакомы.

Так бывает: петляют пути,
жизнь, известно, не в поле прогулка,
а до счастья всего-то пройти
надо было квартал с переулком.

Пусть шампанское пенится, мы
заслужили глоток веселящий:
и от ялтинской этой зимы
вдруг запахло весною щемяще.

А когда глянет солнце в окно
и ослабнет предутренний холод,
за окном развернёт полотно
побережья, проснувшийся город…

ПО ЗАКОНАМ ЗЛОЙ НАУКИ

О.И.

Через минуту поезд скорый
уйдёт, пространство изменив,
пронзая русские просторы,
о Крыме будто бы забыв.

И невозможной станет встреча,
и горьким станет каждый час;
так, и врачуя, и калеча,
проходит время через нас.

и по законам злой науки,
которой лучше бы не знать,
мы будем привыкать к разлуке
и друг от друга отвыкать…

---

Я пока что хожу сюда в гости

Тишь и гладь, и покой на погосте,
даже можно сказать – благодать,
я пока что хожу сюда в гости,
но могу ведь и жителем стать.

Посижу, покурю, покручинюсь,
паутину с оградки сниму,
я сюда прихожу по причине
непонятной и мне самому.

Просто надо, чтоб всё отпустило,
что гнетёт, и казнись, ни казнись, –
позабытая эта могила –
вот и всё, чем кончается жизнь.

Тихо тренькают птички-синички,
грусть витает, как лёгкая взвесь,
все дурные слова и привычки
не имеют значения здесь.

О бессмертьи написано много,
но, средь этих крестов и теней,
понимаешь, что все мы под Богом
и ему, в этом смысле, видней.

Понимаешь и то, что достойно
надо крест свой нести, не спеша;
мыслей ход в этом месте простой, но
так о нём тосковала душа.

В нашем веке, и алчном, и склочном,
где бесправие, гнусь, беспредел,
только здесь понимаешь порочность
наших чаяний, мыслей и дел…

---

Я люблю в акварельное небо с балкона смотреть

Акварельное небо меняет под вечер тона,
в скверах, парках дрозды распевают весенние песни,
кучу туч дождевых, психанув, уволок сатана,
осознав, наконец, что на юге сей скарб неуместен.

И уже побежали спортсмены, ожил велотрек,
и скворцы захлебнулись руладами в буковой роще,
и уже ХХI-ый, издёрганный алчностью век,
стал как будто бы мягче, добрее как будто и проще.

Над кварталами Ялты то чайки парят, то летят,
чертыхаясь, вороны, то ласточки кружатся в небе;
кто на них остановит случайно внимательный взгляд,
тот забудет на миг суету и заботы о хлебе.

Это надо душе, как бальзам, как молитва в тиши,
как ребёнку игрушка, как в косы весёлая лента.
Если ты из прагматиков, то хохотать не спеши,
а, подумав, признай пользу этих счастливых моментов.

Я люблю в акварельное небо с балкона смотреть,
в Ялте сливы цветут, и уже появляется завязь,
и как будто исчезли такие понятья, как смерть,
вероломство друзей, и коварная злобная зависть.

И как будто исчезли все беды, и их не вернуть
ни зиме, ни судьбе, ни химерам другим одичалым,
и в заливе парчовом, мерцающем тяжко, как ртуть,
появились дельфины, султанок сгоняя к причалам.

Над цепочкою гор перламутровый меркнет закат,
пик Ай-Петри, как замок, рельефен на матовом фоне,
и морского прибоя ритмичный, за сквером, раскат
мне дыханием вечности кажется здесь, на балконе.

---

Всё жёстче времени лимит

Через тропинку, семеня,
дождь прошмыгнул. Запахло сеном.
Спешит ежиная семья
и значит – лету скоро смена.
Ну что ж?
Для грусти есть причина –
всё жёстче времени лимит.
Средь мокрых веток паутина
хрустальной люстрою висит.
Когда в беде угрюмы лица
и на тебе вины печать,
ты знай: нам многое простится,
но сам себя не смей прощать.
Не смей! Поблажками не тешься!
Мы склонны к этому, увы.
На Демерджи темнеет плешь вся
от высохшей в жару травы.
Парит орёл. Отвесны скалы.
Тропа крута, чтоб пыл твой сбить.
В судьбе у каждого не мало
того, что хочется забыть.
Побудь в горах. Один. Немного.
Здесь ближе к Богу и вольней,
и здесь видней твоя дорога,
а это много – раз видней!
Ну, всё!
Пора!
Не всё допето.
Не всё сказал, о чём хотел.
Лишь жаль, что отгуляло лето
и клён, как в песне, пожелтел…

КРУЖАТ ЛИСТЬЯ, КАК В СТРОКЕ СЛОВА

Тополь оплывает, словно свечка,
грусть моя осенним дням под стать.
Я хотел бы жить на свете вечно,
только старым не хотел бы стать.

А шиповник лампочки развесил,
ярко светит, чтоб не сбился вдруг.
Вот смеюсь я – мир со мною весел.
Вот я плачу – никого вокруг.

Осень затяжная, как сказанье,
кружат листья, как в строке слова,
вывесил паук своё вязанье,
предлагает мошкам кружева.

Это всё придумано не нами:
будем петь, смеяться и страдать.
Юность не удержишь, как сетями
ветер и волну не удержать.

Что ж.… И пусть!
И всё же, ей – спасибо! –
и моё прощальное –
прости!..
Без потерь и горестных ошибок
невозможно к зрелости прийти…

СНОВА СНИТСЯ

Снова осень. В дымке сизой тают,
тихо уплывают корабли;
небеса усталые листают
стаи журавлиные вдали.
Почему-то грустно и тревожно,
и мечтается совсем легко,
словно счастье было так возможно,
а случайно упустил его.
Снова снится, что вернулась юность,
побродила рядом, да и в путь.
Я б хотел, чтоб многое вернулось,
только ничего уж не вернуть.
Не вернуть, но и забыть не можно,
всё сгорело, и растаял дым,
то, что мне казалось невозможным,
оказалось под конец простым.
А вершины в синеве, как в призме,
брезжат, лилипутам по плечу.
Кажется, легко иду по жизни,
только знаю, чем за всё плачу…
Это, поубавив резких линий,
мир с душой с утра накоротке;
блики солнца в зябкой паутине
отдыхают, словно в гамаке.
И в куплеты, что пока не спеты,
падают слова, как семена:
это улетающее лето
расплатилось с осенью сполна…

---

Бал хризантем

Начинается бал хризантем,
бродит осень по солнечным плиткам.
Мне хватает излюбленных тем
в этом городе, даже с избытком.
Потому что здесь каждую пядь,
понимая душою своею,
я с рождения знаю «на пять!»,
и пред каждою благоговею…

Начинается бал хризантем,
волны тише дыхания мидий,
в мир приходим, наверно, за тем,
чтоб гармонию мира увидеть.
Потому-то среди суеты,
толкотни, зачумлённости века,
подошла неожиданно ты,
чтоб я стал, наконец, человеком…

Начинается бал хризантем.
Шелест звёзд. Журавлиное пенье.
В мир запущено много систем,
существующих нам во спасенье.
Потому-то средь горьких дилемм,
в пику лжи, озлоблению, пыткам, –
начинается бал хризантем,
бродит осень по солнечным плиткам…

НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАТЬ

Лето быстро прошло, словно юность, мелькнуло – и нет,
от бравурной музЫки осталась то ль малость, то ль милость,
весь оркестр замолчал и ведёт своё соло кларнет
так тоскливо и жалобно, как даже флейтам не снилось.

Я-то тёртый калач, я привык к алгоритмам земли,
мне смешон Кашпировский, фигею от придури Глобы,
я и сам-то не раз оставался подчас на мели,
и не мне привыкать к маргинальности дней узколобых.

А в бачках два бомжа промышляют активно весьма,
их пакеты гремят пустотелой посудой при этом,
и легко паучок на рукав мне садится – письма
от тебя, говорят, это верная, значит, примета.

Лето кануло быстро, но это в порядке вещей,
побежали по морю барашки, сшибаясь за молом;
я поеду на Днепр ловить золотистых лещей,
я солить буду рыжики скифским (ну, крымским!) посолом.

Бабье лето придёт, вспыхнет скумпия красной листвой,
и дожди зашуршат по реликтовой буковой роще,
я пойду к водопаду знакомой тропинкой лесной,
чтоб послушать его ликованье воспрянувшей мощи.

А когда улетят журавли, в небесах отрыдав,
и пойдут сейнера за хамсою к азовским пределам,
я, конечно, признаю, что был не особенно прав
в моей грусти о лете, но тут ничего не поделать.

Ничего не поделать, что дети в России живут,
ничего не поделать, что к ветру закат, если розов,
и летят лебединые стаи сквозь весь Тарханкут,
чтоб на Южнобережье укрыться от смертных морозов…

ВРЕМЯ ХРИЗАНТЕМ

В Никитском саду расцвели хризантемы.
Летит паутинки серебряной нить.
И если немножечко грустные все мы,
то грусти причину легко объяснить.

А что объяснять, коль и так всё понятно:
прихвачены инеем выступы круч,
на синей воде стынут серые пятна, –
то тени над морем собравшихся туч.

Лимонной листве туполистой фисташки
я радуюсь днем, но жалею в душе,
ведь море впитало под стать промокашки
осенний цвет неба надолго уже.

И значит, пора нам о жизни серьёзно
подумать, увы, оглянуться кругом.
Штормит иногда. И, по-моему, поздно
светило восходит, а сходит – бегом.

А небо уже журавли отлистали,
позвали их дали в покой и уют.
Хоть нашей разлуки деньки не настали,
но знаем уже, что они настают.

Ищи, не ищи, а отчалило лето,
как яхта, легко, не вернётся назад.
Стоят кипарисы под стать минаретам.
Шумит на ветру ботанический сад.

А в нём полыхают, горят хризантемы.
Так ярки! Так праздничны! Прямо огни!
И если немножечко грустные все мы,
то в этом, наверно, повинны они…

---

Зарок

Во дворе запылала сирень
и повеяло духом скитаний:
кот свернулся – ну чисто пельмень,
белобокий – ну чисто в сметане.

Зашумели листвой тополя,
птицы в кронах зелёных запели,
потянуло в леса да поля,
как магнитом, аж маетно в теле.

А потом из степей ветерок
прилетел с опьяняющей темой:
видно, боком мне выйдет зарок –
досидеть до конца над поэмой.

Ну не каторга? Встань, да иди!
Нет, сижу! (А сирень, как салют вся!).
И теснятся, теснятся в груди
рифмы, образы, а не даются.

Ах, как пахнет хмельная сирень!
Как в крови бродят вешние токи!
Кот свернулся – ну чисто пельмень,
что в сметане – лентяй белобокий…

---

О, читатель мой, прости, не обессудь

А.М.

Оказалось, что не знаю я людей,
очень сложные лекала у Творца;
есть иные – генераторы идей,
есть другие – ретрограды до конца.
Гороскопы не всегда являют суть,
и подчас, когда людей ввожу в стихи,
о, читатель мой, прости, не обессудь
за неточные портреты и штрихи.
Я, скорее пейзажист – не портретист,
я луну, как таз, надраю добела,
я по молодости рок любил и твист,
только молодость не вечна, вот дела.
Оказалось, что людей не знаю я,
и не тот порой брутален, кто мордаст;
те всё хапают себе, на всех плюя,
этот рубль последний ближнему отдаст!
Я пойду к причалам, к морю, как всегда,
ясность в мыслях наступает сразу здесь,
в штиль такая тут хрустальная вода,
каждый камешек, в прозрачной, виден весь.
Две креветки, как стеклянные сверчки,
ловят третью – шаловливая возня;
я ношу при солнце тёмные очки –
очень ярок этот мир при свете дня.
Оказалось, что не знаю я людей,
жизнь брала мня недаром в оборот,
очень часто хитроумный прохиндей
мне казался верным другом, так-то вот…

---

Страдал, как все, и ликовал, как все!

Не жалуюсь, но всё же не смолчу,
что в прошлое гляжу я виновато:
мне многое сегодня по плечу,
а многое уже и поздновато.

Я мир познал, а жизнь – почти прошла;
я побывал и в том, и в этом стане:
коль истина банальна и пошла,
то правдой эта истина не станет.

Смотрел и я с надеждою вперёд,
я верил в идеалы, верил крупно!
Коль бедствует и мается народ,
то власть или глупа, или преступна.

Она антинародна – в этом суть.
Суди о ней по нищенке-бабусе!
Со многими и я прошёл свой путь,
но не сбежал, как многие, не струсил.

Я за чужие и свои грехи
платил сполна без помпы и парада,
и мне открылось: чтоб писать стихи,
их выстрадать душой сначала надо.

Страдал, как все, и ликовал, как все,
то шиковал, то жил порой, как стоик;
пока трава рассветная в росе,
отчаиваться, понимал, не стоит.

Гремели грозы, гробил недород,
снега секли, (ну что, не впечатляет?).
Когда клянёт правителей народ,
он самоуважение теряет…

ОМЕЛА

Неярко живу? – Да, не ярко!
Не каждый ведь час – гроза!
Зазнайства электросварка
другим пусть слепит глаза.
Я видывал виды, зная,
в тишь всё равно не уйти:
инжира листва вырезная –
мой график земного пути.
Паденья, извивы, зигзаги,
полёт на излёте сил;
вывешивать в праздники флаги
я никогда не спешил.
Я не был рабом конъюнктуры
в той жизни, поверьте, и дня!
Какие красивые дуры
за это любили меня!
Потери знавал и подарки,
меня уже не огорчить.
А солнце сияет ярко!
Его-то не переярчить!
И я своё делал дело,
и славы чужой не крал.
Живёт на деревьях омела,
красивая, словно коралл.
А дерево листья роняет,
мерцает под деревом лёд,
омела об этом не знает
и в самую стужу цветёт…

КАЖДЫЙ СГОДИТСЯ В РОДИМОЙ ОТЧИЗНЕ

Море корёжат ветра и туманы.
Падают звёзды. Воют циклоны.
Горы могучие, как великаны,
прячут долин населённое лоно.

Всё для стихов мне подходит, годится,
всё собираю – пейзажи, приметы:
то в них друзей удивлённые лица,
то в них подруг мимоходных портреты.

Я не гонюсь за всемирною славой,
хоть эфемерная есть подоплёка:
что ж, что назвали родители Славой
Егиазаровым, нет в том намёка.

Я не гонюсь за признаньем народным.
Каждый сгодится в родимой отчизне.
Главное, чтобы не стать инородным
телом в, подаренной предками, жизни.

Брызжут вулканы огненной лавой.
Главною мыслью стих закольцован.
Ну, нарекли мама с папою Славой
Егиазаровым, что ж тут такого?..

---

Не стоят рифм шакалы

Мне Ялты не узнать
да и посёлков тоже;
сегодняшняя «знать»
скупает всё, что может.

Их виллы лезут в лес;
коттеджей, в парках, крыши;
вселился алчный бес
в совковых ну-во-ри-шей!

Словечко – просто блеск!
Ворьё не бьёт баклуши!
Предвыборный их треск
закладывает уши.

Был комсомольский босс –
вдруг стал миллионером,
а кто был прежде бос –
жив тем же всё манером.

Нет, я не пародист,
но как осмыслить это:
был ярый атеист,
стал в церкви – предсовета*.

Высотки лезут в центр,
партлидеры шизеют,
ничтожен их процент
в стране, да всем владеют.

Вчера один из них
пляж прикупил и скалы,
я вижу: гибнет стих –
не стоят рифм шакалы…

* Председатель церковного совета

13-09-2012

---

Вот и лето ушло, тихо кануло в Лету...

После моря нырнула в просторный махровый халат…
Ирина Ханум




Вот и лето ушло, тихо кануло в Лету, а ты,
впрочем, я промолчу, хрупкость нашей любви не нарушу,
я к душе прикоснулся, затронув такие пласты,
что от оползня чувств еле спас загрустившую душу.

Осень – время разъездов, прощаний, разлук, потому
все бросают монетки в притихшее к осени море,
столько светлых историй рождается в Южном Крыму,
да конец их неведом ни мне, ни героям историй.

Помнишь пляж в Ай-Даниле и в дымке морской Аю-Даг,
плов из мидий, твой смех, и нырков моих всплески тюленьи?
Яснозвёздное небо, как добрая крыша бродяг,
нас дарило теплом и сверчковым полуночным пеньем…

Ах, как жалко, что я не просторный махровый халат,
и в меня не нырнёшь после моря, чтоб скрыться от грусти,
и уже ничего не вернуть, как ни бейся, назад,
и на пляж Ай-Даниля уже нас, как слышал, не пустят...

Только осень всё так же гуляет в Гурзуфе сейчас,
в Ай-Даниль забредает по писаным ей лишь законам,
и выходит на мель у Вороньей скалы пиленгас,
чтоб погреться в прибрежной воде перед зимним сезоном...

21-10-2014

---

А всё-таки апрель везде берёт своё

О, как я поношу начальство ЖКХ,
как я в сердцах кляну всю ихнюю систему!
Но кто из нас самих, скажите, без греха,
вот то-то и оно, не поменять ли тему?

А дождь всё льёт и льёт, всё каплет с потолка,
на крышу не залезть с моей ногой и весом;
забился под сарай наш двортерьер Полкан,
и ухом не ведёт на кошек под навесом.

На море нудный шторм, штормит четвёртый день,
наносит мусор, муть на пляжи и на мели,
и всё-таки листки расправила сирень
и радуются взгляд с душой на эту зелень.

Нахохленных ворон понятен скорбный вид,
как штамп тоски в стихах, он просто безупречен,
и всё же в завитках сырых кариатид
о чём-то воробьи взволнованно щебечут.

А всё-таки апрель везде берёт своё,
черешня расцвела, цветут дворы и кручи,
и тополя уже зелёное копьё
покалывает бок замешкавшейся тучи.

В прореху солнца луч прорвался, и душа
зовёт открыть окно иль погулять по саду;
газеты за стихи не платят ни шиша,
ну что ж, за фельетон про ЖКХ засяду.

Я знаю – правда есть, и справедливость – есть,
да и везенье, да, сильней порой расчёта,
я этот текст готов и в мэрии прочесть.
быть может, и про честь
мундира
вспомнит кто-то…

---

Когда в глаза твои смотрю

С в е т е

… А солнца изумлённый шар летел над Ялтой в полдень синий,
темнели горы вдалеке, стерев рассветный макияж,
качалась тень, словно гамак, меж итальянских стройных пиний
и от сосны алеппской тень, как дирижабль, плыла на пляж.
А пляж орал, стонал, визжал, дымился и плескался сразу,
то за буйки он заплывал, то плыл назад во весь опор,
и в гуще этой толчеи, видать, по высшему указу,
с тобою встретились тогда и не расстались до сих пор.
С базара персики несли две пожилые дамы в шортах,
вздел к небу лапки богомол, намаз в листве чинар творя,
своей души я не отдам ни Богу, ни, тем паче, чёрту,
да что об этом говорить, когда навек она твоя.
Я это помню, как сейчас: твой сарафан, колени, локон,
я список написать бы мог тобой тогда любимых книг;
когда бывает от обид порой на сердце одиноко,
припоминая те деньки, я исцеляюсь в тот же миг.
Как справедливо, что в судьбе есть Ялта, лето, наша встреча,
что рай земной доступен был – подумать! – для людей простых;
когда навалится тоска, опять всплывают, ей переча,
тот солнца изумлённый шар, та тень от пиний золотых.
Ты вспомни, как плескался джаз в ажурной чаше танцплощадки,
как лунной ночью хор сверчков пел вдохновенно по кустам,
бродил прожектор по волнам то весь нацеленный, то шаткий,
а то взмывал он в небеса и между звёзд терялся там.
Родная, молодость от нас уже уйти никак не сможет,
какие б горькие пути нам не пришлось ещё минуть;
когда в глаза твои смотрю, то в них я замечаю тоже
тот свет, что начал нам сиять буквально с первых же минут…

ПОСУДИ САМА
С.

Эти остывающие дни,
эти, в пыль упавшие, колосья,
возрасту печальному сродни,
где уже всё лучшее сбылося

Всё свершилось, кануло, ушло,
отцвели, увяли незабудки,
стало филигранным ремесло,
но каким-то уязвимым, хрупким.

Море посуровело, штормит,
парковая роща поредела,
в парапет накат, как динамит,
бухает, взрываясь то и дело.

Всё мы знаем. Посуди сама,
дни короче с каждым днём в округе:
впереди постылая зима
без примет зимы на стылом юге.

---

Я тебе покажу побережье до самой Алушты

Одичалое солнце над Крымом бредёт по июлю;
снять квартиру у моря и дорого нынче, и сложно;
пляж гудит городской, словно кем-то встревоженный улей,
и цветут олеандры у стен «Ореанды» безбожно.

Золотым чебуреком луны половинка повиснет
над ночною яйлою, чаруя всё сказочным светом,
звёзды, как светлячки, замерцают средь хвои и листьев
в нашем парке, где мы так любили бродить прошлым летом.

Я люблю тебя так, как представить не мыслил в разлуке,
в Херсонес мы поедем, где жили античные греки,
перестала судьба отчебучивать разные трюки,
чай, не фокусник, право, и снова мы вместе навеки.

Я тебе покажу Балаклавскую славную бухту
с генуэзскою башней на фоне роскошных рассветов,
там живёт тётя Люба, она капитан, не «кондухтор»,
а ещё она пишет стихи, привечает поэтов.

Мы по Ялте пройдём, нас платан заприметит могучий,
мы знакомы давно, мы б его никогда не минули,
и пускай над Уч-Кошем слегка громыхает, и тучи
всё темней и темнее, гроза мимолётна в июле.

Я тебе покажу побережье до самой Алушты,
где от жареных мидий балдело бродячее племя,
не видала ты яблок таких и не кушала груш ты –
их к столу Императора Крым посылал в своё время.

Мы поедем по горной дороге в лесной заповедник.
К перевалам, яйле и каньонам относишься как ты?
Меж душою и Богом не нужен, поверь мне, посредник
в этом воздухе чистом, у них здесь прямые контакты.

Я тебе покажу.… Ну да ладно, всё знаешь сама ты:
фейерверки, музеи, вино, да и звёзды эстрады;
к нам судьба благосклонна, и так далеко до расплаты
(неизбежной разлуки!), что думать о ней и не надо…

МОЙ САД

Затурканный сосед опять пришёл поддатый,
буровил чёрт-те что, хоть он не из задир;
строй кипарисов строг, стоят как те солдаты
на смотре строевом, где тополь – командир.

Куда я ни взгляну – знакомые пейзажи:
мыс Ай-Тодор, Мартьян, порт с нашим маяком,
и даже акробат на Набережной, даже
мне этот акробат давно уже знаком.

В моём саду растут два персика с инжиром,
три алычи, сирень, ещё горжусь хурмой;
я раньше враждовал с несправедливым миром,
но примирил меня с ним сад любимый мой.

Вечерняя заря в цвет спелых абрикосов
над горною грядою каждый день плывёт;
неразрешимых нет, мне говорят, вопросов,
так почему их в жизни меньше не стаёт?

Нет, всё же почему? Опять вопрос из вечных!
То снова меркнет свет, то вновь сияет свет!
Для каждого из нас, для жизней быстротечных –
на вечные вопросы ответов вечных нет.

Об этом мне шептал июльской ночью сад мой,
он это повторял всё вновь, и вновь, и вновь:
бывает жизнь горька, бывает жизнь нескладной,
всё это пустяки, коль в жизни есть любовь.

Я Ялту не смогу предать, забыть, отринуть,
я в ней родился, рос, мужал в стремнине дней;
я искренне люблю берёзку и калину,
но благородный лавр мне всё-таки родней.

НА НАБЕРЕЖНОЙ ШУМНО

На набережной шумно,
да не о ней рассказ:
я вел себя неумно
по жизни много раз.

И лишь одно спасало,
с одним лишь я мужал:
куда бы ни бросало,
я в Ялту приезжал.

Вернее, возвращался,
что важно, и весьма,
ведь город мне прощал всё
и прибавлял ума.

Я всем ему обязан,
с ним падал и вставал,
и я его ни разу
вдали не предавал.

Я радуюсь безумно,
что свой я без прикрас
на набережной шумной,
да не о ней рассказ…

---

Нечаянный романс

Туманная луна блуждает в кипарисах,
её неверный свет ложится на кровать,
горячий след слезы твоей ещё не высох
и рук своих ещё мы не смогли разжать.

Сверчков полночных трель плывёт в потёмках сада,
остались вдалеке тревог неясных дни,
слова твои сладки, мне их запомнить надо,
чтоб жизни горький миг утешили они.

Романсовость строфы не я придумал, право,
она мерцает мне, как мёд в ячейках сот,
на старой алыче волнует строчка: Слава
плюс Света – есть Любовь! – всё формула живёт.

В небесной дымке свет созвездий виден еле,
и тонут без следа в нём наши все слова,
как будто мы с тобой летим на карусели,
так кружится весь мир, вернее, голова.

А катерка огонь возник вдруг из-за мыса,
блестинки лунных чар в изгибы волн легли;
горячий след слезы твоей ещё не высох
и рук своих ещё разнять мы не смогли…

О, ЮНОСТЬ!

Прошли те времена, когда бродил в росе,
когда меня волна сбивала на косе
прибрежной, а Мартьян был пуп земли (не спорь!),
и был всегда я пьян от ранних летних зорь.
Я плавал вдоль косы, я заплывал на риф,
и звон шальной осы был схож со звоном рифм.
Я в рыбьих косяках болтался, словно свой,
и шлейф скандалов – ах! – тянулся вслед за мной.
О, юность, средь камней ты плещешься волной:
нет оправданий мне и нет вины за мной.
Охотник и поэт – обычный сплав, клянусь;
луны надел берет пижон- платан, – и пусть!
А стройный кипарис? А бухточек слюда?
И я всегда был из везунчиков тогда.
Любил и был любим, жил, как в счастливом сне,
мой путь необъясним, хоть и понятен мне.
Всё получил сполна, остались лишь гроши,
прошли те времена, те времена прошли…

---

Ещё не вечер

Идут дожди, а ночью пахнет морем,
погодка в октябре подчас странна;
по пустякам с тобою часто спорим,
но мы едины в главном, как страна.

Едины в главном, любим потому что
друг друга, убеждаюсь вновь и вновь.
Нам нравятся Алупка и Алушта,
но Ялта – это главная любовь.

Меня с тобой в ней повенчало лето,
в нём было много песен и речей;
платана лист упал, как эполета,
и задержался на моём плече.

Вчера я видел журавлей над морем,
не лучших перемен, известно, весть;
дарила жизнь нас радостью и горем,
всего с избытком в нашей жизни есть.

А помнишь, как в залив зашли дельфины,
и ветреный закат над мысом гас,
и интуристы, мы считали, финны,
смеялись и кричали возле нас?

Идут дожди, сбивает листья ветер,
несёт Христос терновый свой венец,
и всё-таки, поверь, ещё не вечер,
не вечер, говорю я, не конец.

Ты посмотри, сияет как серпасто
над нами месяц, острый, как стилет;
по пустякам с тобою спорим часто,
но в главном разногласий – нет, как нет…

---

Рапсодия рассвета

Рапсодия рассвета от эллинских времён
звучит, плывёт над Понтом, и неба бледен шёлк;
на диком пляже, юный, стою, как Аполлон,
я в гости к Посейдону, непрошенный, пришёл.

Когда в его владенья заныриваю я,
я выхожу к глубинам – мне скучно на мели,
у дна воды хрустальной холодная струя,
а выше, как парная, в ней ходят горбыли.

Я изучил повадки и жизнь различных рыб,
я хваткий в этом деле – охочусь я давно:
когда лежишь в засаде среди подводных глыб,
то ожидаешь чуда, и веришь – есть оно.

Вот сингили сверкают жемчужной чешуёй,
вот зубари маячат, (о, боже – запою!),
порою забываешь, что пришлый ты, чужой,
так слился с миром этим, так в роль вошёл свою.

Катран плывёт по кромке, правее – пиленгас,
мне краб грозит клешнёю, что кулаком, – бандит!
И черноморский сейнер меняет круто галс,
наверно, эхолоты нашли косяк ставрид.

Я выйду на закате: – Спасибо, Посейдон!.. –
Всё, что узнал, увидел – не раз лишало сна:
наверно, тяга к морю от эллинских времён
в крови у нас, иначе, откуда бы она?

Кефаль, сингиль, скорпена – от древних греков лад;
калкан* – здесь корень тюркский, но этим не смущён,
я, даже без трофеев, так несказанно рад,
что в царство Посейдона мне вход не воспрещён…

* Калкан – щит, (тюркск.) - черноморская шипастая камбала.


ГОЛУБОЙ ЗАЛИВ

О.В.

Голубого залива в былом – первозданная суть!
Кто бывал в нём тогда – попадал на иную планету!
Ностальгию о девственном Крыме с усмешкой забудь,
ты уже таких мест не увидишь, их попросту нету.
Вот представь: возле скал захожу я в прозрачный залив,
я ныряю, стараясь, всё делать и плавно и тихо,
и стремглав лобаны, блеском тел золотых озарив
джунгли водорослей, пролетают всей стаей на выход.
О, испуг! О, восторг! По-над гротом стоят горбыли.
И медузы колышутся там, где бездонность зияет;
и почти что по небу плывут теплоходы вдали,
курс от Ялты держа то ль к Босфору, то ль к Варне, кто знает?
Я плыву на песок, я миную скалистый рельеф,
и вдруг вижу двух камбал. Огромных! Шипастых! Я замер.
Я и сам бы подумал, что всё это выдумки, блеф,
но тогда ведь я это всё видел своими глазами.
Выходил я на гальку с куканом добытых рыбёх,
в можжевёловых кронах сверчки уже августа пели,
и далёкой грозы Кош-Каю* доставал вдруг сполох,
и уже огоньки зажигались в домах Кацивели.
По дороге крутой «жигулёнок» спешил в Симеиз,
там я жил у друзей в старой вилле, с балконом и аркой,
минаретом средь звёзд серебристый стоял кипарис,
и магнолий дурман источали все скверы и парки.
И никто и не думал, что грянет строительный бум,
что под стать оккупанту войдёт капитал к нам жестоко,
и настроят высоток в Крыму господа наобум,
и залив Голубой превратится в Блакитну затоку…

* Кош-Кая - одно из названий горы Кошки.

---

Затем, что это Крым!

Когда плывёт в ночи
луна, и лада рядом,
то лучше помолчи,
не говори, не надо.

Пусть души говорят,
глаза, движенья, губы
под тихий смех наяд
и вечный плач Гекубы.

А пенистый прибой
всё шепчет непреклонно,
что мы рабы с тобой
харизмы Посейдона.

Ещё он говорит,
что ты, хотя и бренна,
из рода Афродит
и царственной Елены.

Всё было, всё пройдёт,
как этих волн затеи,
но водорослей йод
любезен Гигиее.

Зачем ласкают слух
нам здесь, в аллеях сада,
античных мифов дух
и божества Эллады?

Затем, что это Крым,
он музой Клио славен,
и в нём неизъясним
дух эллинский, но явен…

---

От встречи до разлуки

О.И.

Портовые огни,
ночного моря звуки;
неудержимы дни
от встречи до разлуки.

Созвездие Стрельца –
центр мира, – где-то рядом;
от милого лица
не оторваться взглядом.

И лучше помолчать,
храня мгновенья эти,
а в тучке, как печать,
луна сургучно светит.

Магнолий аромат
дурманит поминутно,
брильянты в 100 карат
росы на клумбах утром.

И лето любит нас,
грусть, словно дымка, тает,
отсюда на Парнас
душа легко взлетает.

Ласкает пляжный зной,
цикад немолчны гимны,
и звёздною золой
обсыпан парк интимный.

Но пытке злой сродни
предощущенье муки,
что невозвратны дни
от встречи до разлуки…

БРЕД НОЧНЫХ КВАРТАЛОВ

Город мой скован сном.
впрочем, так не бывает:
пьяного за углом
нагло шпана раздевает.
Лифт прошумел, затих,
в сквере фонарь разбитый,
пишет поэт свой стих
перед окном открытым.
В кронах висит луна,
и на исходе лета
слышится, как волна
трётся у парапета.
Залит весь порт огнём,
смех там и крики женщин,
песен полно о нём,
да и стихов не меньше.
Порт – это зов морей,
визг якорей и тросов;
как я хотел скорей
вырасти, стать матросом!
Не получилось, что ж,
сдался судьбе на милость;
как её ни итожь –
что-то да не сложилось.
Впрочем, претензий нет,
толку в обидах мало;
дарит свой стих поэт
бреду ночных кварталов…

---

Страна, обгонорарь!

Достал июльский зной,
гнёт - перестройки суть.
Страна, тряхни казной!
Обгонорарь чуть-чуть!
И хоть расценки снял те,
не умствуя, режим,
я проживаю в Ялте,
как Боженька решил.
И я кладу на зной,
на то, что «бабок» нет,
поскольку я не злой,
а правильный поэт.
Плывёт в кварталах смог,
даёт буксир гудок,
а я успел и смог
воспеть мой городок.
Он для души – десерт,
он в чём-то лучше стал,
и чеховских он черт
пока не растерял.
Да, были легче дни,
жить проще было встарь:
страна, казной тряхни!
Страна, обгонорарь!
Живёт поэтов рать
и надобно ей петь,
чтоб в Ялте загорать
иль, скажем, – бронзоветь!

ЛИШЬ ТОТ ПОЭТ

Серой мышью семенит старуха,
клянчит бомж бутылку, чтоб допить;
мне всегда недоставало духа
об изнанке жизни говорить.

Избегал я посещать больницы,
обходил блевоту, мусор, слизь,
для стихов страдальческие лица
не совсем подходят, согласись.

А куда от них? Постиг я это
поздно, и строку для них открыл,
я себя сложившимся поэтом
с этого момента ощутил.

Жизнь, она не только смех да розы,
и поэт лишь тот, кто смог «на ять!»
грубые пласты «презренной прозы»
до высот поэзии поднять.

---

И ей за это мой поклон

С.Е.

Полупрозрачная луна висит над Ялтой в полдень жаркий,
сжигает солнце травостой, и порыжел покатый склон.
В моей запутанной судьбе мне жизнь не делала подарков,
за исключением тебя, за что нижайший ей поклон.

А в скверах ялтинских давно цветут магнолии и розы,
и бьются волны день за днём в скалистый санаторный мыс;
я был уверен, что стихи намного выше пресной прозы,
да, выше, но без прозы жизнь теряет суть и даже смысл.

Когда мы встретились с тобой на диком пляже, ты сказала:
– Какой остряк! Да не робей! Знакомься с девушкой смелей!..
И стали лучшей парой мы на танцах летнего курзала,
и звёзды освещали нам укромные места аллей.

Как мне завидовал дружок, смиряя вожделенья взгляды,
как целый месяц он страдал, ходил как будто бы смурной!
Я не забуду никогда над морем наши променады,
твой шёпот, волосы твои, твою походку под луной.

С тех пор прошёл не век, но жизнь; крутило время нас и мяло;
мелькнул с десяток городов, названья нескольких морей,
судьба запутанной была и дров немало наломала,
но так или не так, а ты – всегда была в судьбе моей.

Твоя любовь меня спасла не раз, не два, я это знаю,
бывает так невыносим порою чёрной этот мир,
когда и смерть меня нашла, то пуля выпала сквозная,
сквозная рана, говорю, остался шрам, как сувенир.

Сменило время имидж свой, снуют повсюду иномарки,
порой вело себя оно, как у Крылова в лавке слон.
В моей запутанной судьбе мне жизнь не делала подарков,
за исключением тебя, и ей за это мой поклон…

---

А в ринге проще

А в ринге бой – не драка,
искусство – высший сорт!
По знаку Зодиака
мне близок этот спорт.

Стрелец всегда в бою!
Ну что ты зенки пялишь?
Я, если и боюсь,
то самого себя лишь!

Наведена стрела,
рука тверда, на месте,
среди добра и зла,
средь подлости и чести.

Их различать учусь.
О, как умеют слиться!
Я, если и боюсь,
то только ошибиться.

А в ринге проще: ты
и твой противник. Ясно!
В кулак сведи персты,
финти высококлассно.

За справедливость бьюсь –
здоров ли я, в простуде.
Я, если и боюсь –
некомпетентных судей!

Мне тем и дорог бокс,
что (здесь не приуменьшить!)
вдруг прозорлив, как Бог,
становится сильнейший!

---

Дождь не даёт надеть очки

Дождь не даёт надеть очки,
мотает ветер ветви парка,
на листьях капли-светлячки
под фонарём сверкают ярко.

От фар и брызг ночных авто
шарахаюсь: – У, свора сучья!..
Легла всей тушей на плато
тяжёлая от влаги туча.

Несутся в свете фонаря
косые струи.… По приметам:
в преддверье самом октября
сентябрь расплевался с летом.

В потёмках арки жмётся пёс,
не ждёт он милости от неба.
Кто б косточку ему принёс,
а нет, хотя бы, корку хлеба?

И я спешу, спешу домой,
закрыть окно, не до прогулки,
пока тоскливо, как гобой,
стенает ветер в переулке…

25-09-2014 г.

---

На то и охота

По сентябрьскому морю барашки на запад бегут,
значит, стаи кефалей уже подались на восток;
для подводной охоты настали деньки «Very good!»,
и с утра уже душу пронзает азарт, словно ток.

Нагулявши жирку, косяки устремились в Азов,
зов инстинктов могуч, повернуть невозможно их вспять,
мною рыбьи повадки изучены с самых азов,
но на то и охота, – готовься к сюрпризам опять.

Даль кипит от дельфиньих прыжков над бегущей водой,
чайки ором орут, вьются вьюгой над стайною гущей,
всё не может, объевшийся рыбой, баклан молодой
улететь из-под катера, в панике крыльями бьющий.

И прижалась кефаль, словно к стенке, к горе Аю-Даг,
и уже её столько, что вспучилась бурая гладь.
Может, там, за горою, нептуний коварный ГУЛАГ?
Может, буря с востока, и лучше её переждать?

Но на то и охота. На то и Фортуна. Ныряй!
Раз за разом ныряй!
Привалила мужская работа!
Для охотника эта (пойми!) ситуация – рай,
а для рыбы-то – ад, но на то, как сказал, и охота!

Выйду с полным куканом, набитым живым серебром,
потрясённый и гордый от счастья подводных викторий,
будет быстро темнеть и гулять то ли гул, то ли гром
реактивного лайнера в сферах небесных над морем.

И уже эти дни не исчезнут из памяти, нет,
их в душе не сотрут ни года, ни житейские дали;
и когда я с блокнотом застыну в ночи как поэт,
будут звонкие рифмы сплываться ко мне, что кефали…


С ВИДОМ НА МОРЕ

Как мухи на зеркале, лодки рыбацкие в море.
Ставридка пошла! Не отлечь уж меня чепухой!
Хотите, поведаю сотни забавных историй
о наших рыбалках (под чарочку с доброй ухой!).

К примеру: дельфины играют у самого носа,
ставридка клюёт сумасшедше – удачлив и лох! –
и сносит наш катер течением прямо к Форосу,
и нам неизвестно ещё, что движок наш «подох».

Мы в Ялту вернёмся, считай, через сутки, к обеду,
тогда я корпел в газетёнке «Любимый наш край»,
насыплем отборной ставридки ведро мы главреду,
чтоб как-то уменьшить за наглый прогул нагоняй.

Ну, ладно, забудем, бывали курьёзней моменты,
и снег заносил, и зловредные ветры секли,
порою подняться не можешь с усталых колен ты,
что в позе дурацкой за восемь часов затекли…

Дымит костерок, котелок закипает, лаврушка
с петрушкой так пахнут, что хочется крикнуть: «Налей!»…
О, пушкинской кружке подходит рифмёшка «пирушка»,
и сердцу действительно станет сейчас веселей!

Как мухи на зеркале, в море рыбацкие лодки,
жирком вся покрыта ставридка об этой поре,
декабрьский денёк хоть и солнечный, всё же короткий,
и к берегу лодки спешат по вечерней заре.

Костёр догорает, дымком пропиталась ушица,
под кронами сосен темней и темней небосвод,
и гордая чайка – морская типичная птица,
парит одиноко над зеркалом меркнущих вод…

---

Уже пришёл сентябрь

Цикады днём орут, сверчки в ночи буянят,
на рынке фруктов тьма и дёшев сладкий лук,
уже пришёл сентябрь, но бабьим летом я не
доволен потому, что есть печаль разлук.

Ах, зябко ей, душе, хоть жарит так же солнце:
– Друзья мои, ау!.. Любовь моя, куда?..
Бегут, бегут, бегут атлеты-марафонцы,
чему-то посвятив забег свой, как всегда.

Их ждёт Сапун-гора. Там «Финиш». Митинг. Шутки.
Там ветераны ВОВ и ветры всех морей.
А я пройдусь опять кварталами Аутки
и чеховскую грусть я растворю в моей.

Я Севастополь чту за значимость традиций,
за веру и любовь, добытые в бою,
но в Ялте так поют, прощаясь с летом, птицы,
что я, послушав их, им тоже подпою.

Когда вдали друзья, и ты звонишь не часто,
то в мысли лезет всё какой-то глупый вздор,
зато могу надеть костюм подводный, ласты
и плавать целый день у мыса Ай-Тодор.

И под трезвон сверчков считать созвездья в небе,
и осени ловить всё новые мазки;
тем Ялта хороша, что в ней и быль, и небыль
сливаются в одно и лечат боль тоски.

Уже пришёл сентябрь, уже деньки короче,
и тянет паучок серебряную нить,
а сердце всё понять и всё принять не хочет,
что многое в судьбе уже не изменить…

ВОСТОЧНЫЙ ВЕТЕР – 2

Восточный ветер будоражит сад,
работает на совесть, – в клочьях тент!
Барашков разбежавшихся десант
морской простор заполонил в момент.
Преград не знает ветер гулевой,
качаются платан, каштан, айлант;
когда совру – отвечу головой,
но я в стихах не лгу – такой талант.
Такой талант: движение души
понять и описать, как ту волну:
девчата в Ялте очень хороши,
их много, а люблю тебя одну.
Тебя одну!.. А ветер бьёт в лицо,
он облетел не зря Восточный Крым.
Всё больше в наше время подлецов,
всё меньше в наше время веры им.
Инжир роняет смоквы во дворе,
трепещет лавр, листвой в ночи звеня.
Восточный ветер даже в сентябре
цикличен, он продует все три дня.
А может, шесть!.. Гулять, так уж гулять!..
А может, девять!.. Дуй, и будь здоров!..
Я этот ветер изучил «на ять!» –
погоду знать обязан рыболов.
Обязан знать и чуять, что почём!..
В рыбалке знания важны – бессмыслен блат.
Несётся солнце золотым, средь туч, мячом
с восхода самого, прицельно, на закат…

---

Если верить астрологам

Если верить астрологам
с фанатизмом иль без –
мы, как мошки, под пологом
всемогущих небес.
То удача порадует,
то нахлынет беда;
не пройти нам под радугой
ни за что, никогда.
Нами правят созвездия –
Дева ль, Овен, Телец,
догадался намедни я,
что кумир мой – Стрелец.
Что-то, чую, кентаврское
за душою стоит,
будоражат бунтарское
естество
жизнь и быт.
По заветам космическим,
что, ей-богу, не ложь,
нашим строчкам лирическим
рифмы лишь подберёшь.
Трезвых вынесут волоком,
пьяных с честью внесут,
если верить астрологам
и в Божественный суд.
Потому-то сто граммов сам
я тяну в тишине,
что стихи Нострадамуса
ясны всем, но не мне…

НИЧЕГО НЕ ДАЁТСЯ ЗАДАРОМ

Нынче утром, седьмого апреля,
не растратив и толики сил,
на пол-литра у щуки Емеля
попросил и её отпустил.

Я такой же, но это не значит,
что мы оба немного того,
что на лёгкие только задачи
Бог сподобил меня и его.

Жизнь – не сказка. Не дунешь, так плюнешь,
хоть Емеля, хоть конь ты в пальто.
Поклониться душою фортуне ж
западло не считает никто!

Мы с Емелей давненько знакомы,
вера в чудо нас всё берегла…
Понастроили аэродромы.
Закатали в бетон берега.

К морю сунешься – пахнет мазутом,
в лес – поляны загажены все,
и уже по траве необутым
не побродишь в кислотной росе.

Нынче днём, в половине второго,
с бодуна, завалившись в кровать,
я балдею от щучьего клёва,
я замаялся щук тех таскать.

Ничего не даётся задаром,
на успех не надейся, круша,
и настроена чутким радаром
на свои катастрофы душа…

---

Тогда зачем?

(Из цикла «Семейный альбом»)

Снялись на фоне «Адмирала
Нахимова», мы – три юнца,
и ничего не предвещало
ещё трагичного конца.

И нам светило ярко солнце,
пух тополей летел – чуть дунь,
и два пижонистых эстонца
снимались рядом. Был июнь.

В порту плавкран с утра трудился,
в ларьках – сухарь! – ништяк вино! –
и Жарик (вспомнил вот!) зудил всё:
– Пошли в кино!.. Айда в кино!..

Смотрю на фотку грустным взглядом,
словно внезапно занемог;
где «Адмирал» уже не надо
напоминать, помилуй Бог.

И Жарик умер, и Вованя,
и мне «досталось на обед»,
что с нами в этой жизни станет,
на фотке и намёка нет.

Ей тоже выпало: помята,
поблёкла, глянец стал, как дым…
Ах, как уверен был, что я-то
пред вечностью неуязвим!

Тогда зачем смотрю с укором,
смятенье и печаль впустив,
как три юнца с весёлым взором
глядят в бесстрастный объектив?..

ДАВАЙ, ГОВОРЮ, ПОМЯНЕМ

Могила впритык к могиле,
статичности нет и тут:
погост наползает, или
кварталы к нему бредут?

Потерь мне хватало в жизни.
Недаром твердят: поверь,
в нашей с тобой отчизне
нельзя прожить без потерь.

Ну что ж, наливай! Нелепо
на кладбище спорить, а жаль.
Такое щемящее небо.
Такая щемящая даль.

Шумит под обрывом речка,
скос рыжий, как ржавая жесть,
уже не найти местечка
с хорошим пейзажем здесь.

Давай, говорю, помянем
всех поголовно, пока
на голубом экране
неба одна тоска…

---

Нет от зноя обороны

Ни арбуза не доели,
ни в ларёк на склоне дня;
фейерверки надоели,
надоела трескотня.
Надоели это пекло,
эта жажда, этот пот;
нет, не тот мне выпал вектор
в этот август, нет, не тот!
Толку что, жаре проклятья
слать в калёный окоём?
Завалюсь опять в кровать я
с влажной простынью вдвоём.
Море дышит и не дышит,
шмель запутался в траве,
ни листочком не колышет
тополь в блёклой синеве.
Ночью встану – звёздам тесно,
вниз срываются. Аншлаг.
В канцелярии небесной
что-то, видимо, не так.
Что-то там недосмотрели,
допустили перегрев,
даже кошка еле-еле
дышит, сфинксом замерев.
Вяло каркают вороны
в душных кронах над рекой;
нет от зноя обороны,
нет защиты никакой…

МОРСКИЕ КОНЬКИ

Снова дарит мне осень деньки
золотые, шутя, между делом.
Мне приснились морские коньки –
эти рыбки с причудливым телом.

Вот парят они в толще воды,
я плыву и глазею на оных,
а под нами сплошные сады
бурых водорослей и зелёных.

А под нами медузы парят,
невесомо их чудо полёта,
зубари, словно это парад,
друг за другом выходят из грота…

Просыпаюсь от солнца в окне
и всю явь принимаю за небыль:
тополь в жёлто-багряном огне,
полыхая, качается в небе.

Сад шумит. И всему вопреки,
ведь прогноз был вчера на ненастье,
мне приснились морские коньки –
эти рыбки, сулящие счастье.

Я-то знаю, что благостность – бред,
и что осень – коварная сводня,
но ломать не посмеет поэт
мировые устои сегодня.

Всё сейчас по плечу и с руки,
я из касты могучих калифов;
мне приснились морские коньки –
эти рыбки из сказок и мифов…

СЛАДКО ТРЕЗВОНЯТ НОЧНЫЕ СВЕРЧКИ

Золотом в небе сияет собор,
гор зеленеет гряда,
зову морскому и говору гор
сердце открыто всегда.

Речка журчит за бульваром чуть-чуть,
тени и шорох аллей,
можно понять даже вечности суть,
если подумать о ней.

Сад облетать в октябре не спешит,
любит он звёздную мглу,
что-то интимное шепчет самшит
той шелковице в углу.

Сладко трезвонят ночные сверчки,
стол, табуретка, кровать,
я не спеша водружаю очки,
чтобы их зарифмовать.

В жизни случается много всего,
жизнь нас берёт в оборот,
и поплавка осторожный кивок
сладок – аж сердце замрёт.

Сердце замрёт. Восхитится душа.
Эти минуты – легки.
Я надеваю очки не спеша
в предощущенье строки.

Стихли машины на Боткинской-стрит,
и за окном, боже мой,
гаснет с шипением метеорит
чуть ли не в бухте самой…

---

Фолкнер

Двортерьер то взбрехнёт, то замолкнет,
хвост – в репьях, мордой – ласков и сед,
и за что его кличкою – Фолкнер! –
наградил алкоголик-сосед?
Мол, мы тоже, так скать, эрудиты,
и бывали, так скать, при рублях:
он и сам, как собака, небритый,
мордой – ласков и сед, и в репьях.
А баб-Нюра качает головкой
и бросает, сморкнувшись, вдогон:
«Был большой человек. Уголовкой
всей заведовал в городе он.
Да попался на взятках. Всё мало.
Всё ладонь загребущую жжёт.
Кто поплыл по судебным каналам,
тот не всякий-то выплывет, вот.
Думал, власти уж нету повыше.
Ан, вот есть. И за всеми следит»…
Баба Нюра простужено дышит,
но на лавочке вечно сидит.
«Жизнь не зря (повздыхает) – собачья,
и не свяжешь порою – не нить.
Всё могло б у него быть иначе,
да сейчас-то о чём говорить»…
Гены стёрты. Но всё же, как волк, сер,
ловит пёс каждый жест, каждый взгляд,
всё с достоинством слушает Фолкнер –
шутка ль? – Нобелевский лауреат…

---

До дней последних

Не всякий пир кончается похмельем.
Нас ночевать оставил друг-поэт.
Та комнатёнка – узенькая келья, –
и спальня, и рабочий кабинет.
Ты дверь подпёрла креслом и разделась.
– Налить ещё? – я прошептал: – Налей!..
и напряженье вдруг куда-то делось,
исчезло с недоступностью твоей.
Как птичку в клюв, грудь целовал я нежно,
и чувствовал прилив нездешних сил:
нас закружило силой центробежной
и звёздный космос души поглотил.
Твоя щека щеки моей касалась,
проснулась ты, но не спешила сесть,
а за окном плыла рассвета алость
и плохо понималось, где мы есть.
И снова растворился свет в объятьях,
и верилось – весь мир я покорю,
я помню родинку и вырез платья,
я помню всё, за всё благодарю.
Наш друг-поэт пришёл почти к обеду.
Шутил, смеясь: – Ну что, сбылись мечты?.. –
и я не знал, что от тебя уеду,
и ты не знала, что уедешь ты.
О юность, юность… Бредни золотые!..
Какое счастье знать назло годам:
до дней последних сладкой ностальгией
ты будешь, юность, возвращаться к нам…

---

Будет всё

Море прикоснулось промокашкой
к небу, чтоб набраться синевы.
Я себя увидел первоклашкой
в эти вот мгновения. А вы?

Ненароком тучу зацепило,
почернела в месте том вода:
Горлицы воркуют под стропилом,
так же, словно в школьные года.

Так же тополь серебрист и тонок,
звонок день, привычный и простой,
а у нас вовсю поёт щеглёнок
на веранде в клетке золотой.

Всё б отдал, наверное, на свете
за деньки те в дальнем далеке:
На бревне спортивном пляшут дети,
я средь них там с двойкой в дневнике.

Мы бредём по речке нашей с другом,
лица в шелковице до ушей,
в заводи форель стремглав с испугом
носится меж гладких голышей.

Мама весела, жива, здорова,
запах свежескошенной травы:
первоклашкой ощущаю снова
я себя, задумавшись. А вы?

Посмотрю налево и направо,
то застой, то бурная страда:
будет всё – и денежки, и слава,
детство не вернётся никогда…

1-09-2014

---

Плач флейты

Плачет флейта. На Набережной. По ночам.
В кроне тополя месяц сверкает кастетом.
Этот город не сдался пока палачам,
он пока посильней палачей, город этот.

Где кусты тамариска, в зелёной тени,
где белеет бордюра убогая известь,
некто с флейтой стоит прочим нищим сродни,
не от жизни хорошей рыдают они здесь.

Безработные, видно; их здесь развелось.
Олигархи в Крыму – это те же пираты.
Гастарбайтеров нынче оправдана злость –
за копейки ишачат на дядей богатых.

Порт качает суда, ночь, безлунье, маяк,
дышит прямо за сквером уснувшее море,
может, флейта играет какой-то пустяк
музыкальный, а слышится чистое горе.

Этот город в капкане, капкан – капитал;
автопробки, высотки, базар – теснотища;
для богатых он городом так и не стал,
потому что богатые ищут почище.

У стройбанд современных звериный оскал,
аппетит оккупантов умерить не в силах:
в заповедном лесу между сосен и скал,
как грибы, вырастают и замки, и виллы.

Каждый вечер флейтист души тянет из нас,
да и что тут сказать, – музицирует вроде;
кто-то кинет рубли, кто-то гривни подаст,
кто-то просто глаза отведёт, и проходит…

13-04-2011

---

Без сюжета

След слизняка на листьях, как слюна
блестит, узором вьётся по ограде.
Через фрамугу полная луна
льёт свет на стол, на книги, на тетради.

И так светло, как днём; задумчив сад,
к оконной раме льнёт каштан ветвями,
тротуар под окнами не то чтоб полосат,
а заштрихован длинными тенями.

И свет включить не тянется рука,
боясь разрушить сладостные звенья,
покуда эта лунная строка
не завершит строфу стихотворенья.

Всё зыбко и подвижно, как в судьбе,
как в переулке, темном и проточном,
я этой ночью думал о тебе,
но без былой тоски, уж это точно…

Луна ушла. К окну прильнула ночь,
ничто в сей жизни не стоит на месте.
И я уже не в силах превозмочь
отсутствие сюжета в этом тексте.

---

Плясовая

Н.Б.

Плясовая в три притопа! –
опа! – опа! – опа! – опа! –
ноги – попа – голова –
несерьёзные слова!
И пошла по кругу Клава,
величава, словно пава,
Слава ей вослед вприсядку
машет чубом для порядку!
А Иван, Иван, Иван
растянул вовсю баян,
пьян, раскован, весел, глуп,
бросил под ноги тулуп,
и чечётку, и чечётку
выкаблучивает чётко!..

…Где я видел эту пляску,
не припомню, не в кино,
то ли сам я был подпаском,
то ль дружок мой, – всё равно!
Но прижился ритм в душе
и не вытравить уже.

Русскость входит песней, сказкой
в душу, как за клином клин,
и конечно пляской, пляской
с малолетства до седин.

Ах, народная частушка!
Прибаутка! Хочешь – пей!
«Няня, няня, где же кружка?
Сердцу станет веселей!».

Опа! - дрица! - оп! - цаца! -
пот не смахивай с лица,
а ходи, ходи по кругу,
обихаживай подругу!

Я сижу, а ноги пляшут,
девок требуют, не дам,
я родную пляску нашу
бугям-вугям не отдам!..

---

Цветные ажурные сны

Графоманов амбиции неграфоманам смешны,
но насмешки над ними, пожалуй, совсем неуместны;
я давно уже вижу цветные апрельские сны,
чёрно-белые сны мне давно уже неинтересны.

Фрейд по этому поводу даже пытался острить,
предпочесть призывая дурнушку смазливой красотке:
мол, и тех, и других одинаково мучит гастрит,
мол, и тем, и другим на безденежье жизнь не в охотку.

Я однажды попал в клуб поэтов и бардов лихих.
О, мой Фрейд! (Не бой-френд!) изворотлив и юрок, как лис ты.
Графоманы умеют прочесть потрясающе «стих»,
а глазами посмотришь, ну право же, – текст неказистый.

Но читают навзрыд, но читают взахлёб, но чита-
ют нахально, возвышенно, гордо, с апломбом, устало,
и редакторы наши не могут понять ни черта,
потому и печатают тех и других в литжурналах.

И на крымском Парнасе нет мест из-за этих господ,
и на крымском Олимпе они же – в комиссиях разных,
а великий Гомер и прославленный им Гесиод
из античности смотрят с усмешкой на эти проказы.

Им-то что, им удобно, их греет античный уют,
их ласкают давно и почёт, и всемирная слава…
Графоманы читают «стихи», словно песни поют,
но, увы, нам, посмотришь глазами – слабо и коряво.

А над морем плывут облака по маршрутам весны,
и по тем же маршрутам торопится крымское лето,
я давно уже вижу цветные ажурные сны,
чёрно-белые сны отоснились, к чему бы всё это?..

---

Базарная зарисовка

Не бзди, кажу, хорёк?
Что дёргаешься бровью?
Чем сдуру квакать: «ёк!» –
подумай о здоровье!
Мастырку анаши
продай без заковырки!
Уж больно хороши
туркменские мастырки!
Что? Ты узбек? Ну, бля!
А закосил под турка!
Здесь крымская земля!
Свои права здесь, чурка!
Так «ёк!» иль всё же – «бар!»?
Вот, не боись! Есть гроши!
На ялтинский базар
нет хода без наркоши!
А дыню мне не суй!
Не суй, кажу! Не любим!
А то ташкентский …член
на пятаки порубим!..

И чурка достаёт
кус дури, как в угаре,
не знает, идиот,
что мусор с ним базарит.

А за моей спиной,
слегка подавшись вправо,
и, сняв кепарь блатной,
сечёт всё это Пьява.

Он местный бандюган,
он где-то задержался,
тот анаши кусман
ему предназначался…

А мент вошёл во вкус,
играет роль блатного:
– На пробу кинешь кус,
когда приедешь снова!..

И этот разговор,
как будто бес попутал,
я – никакой не вор! –
запомнил почему-то.

Зачем? А всплыло вот.
Июль. Как помню – третье.
60-ый год.
ХХ-тое столетье…

---

Лох

В.Р.

Застигнутый врасплох,
не мог сказать ни слова.
Ты потому и лох,
что лохонулся снова.

О как все СМИ вождей
безудержно пиарят!
Теперь вот и владей
тем, чем они одарят.

Обман, туман, обман,
в душе не розы – тина.
Адью, Афганистан!
Покеда, Украина!

Кто с кем в блевоте жил? –
слова скрижалёй стёрты! –
до растяженья жил,
до порванной аорты.

Ты верил в блат и фарт:
всех купишь, беды – минешь.
Был непорочным старт
да стал порочным финиш.

А фишка: «Не убей!»
поблёкла, измельчала.
Я – тёртый воробей.
Ты – драное мочало.

И не меня врасплох
застали.
Что, надулся?
Ты потому и лох,
что снова лохонулся!

И Я СКАЖУ

В.Р.

Я тоже от любви сгорал
и вес терял в крутых походах;
сметала туча, словно трал,
созвездия в небесных водах.
И ветер выл, и ливень сек,
и пивень в полночь кукарекал,
я тоже, в общем, человек,
не избежавший порки века.
Не осквернял проклятьем уст
хоть был в плену привычек вредных,
валюты зарубежной хруст
не затмевал мой разум бедный.
И твёрдо я держу перо,
заметь – не штык, а это важно,
ведь перед фишкою ZERO
и я не раз вздыхал протяжно.
Не раз всё начинал с нуля,
переступив свой чёрный день, я,
но рук не опускал, хуля
судьбу, порядки, невезенье.
Не мямлил, что виновен рок,
не психовал, не резал вены,
а нюни распускать – порок
из наихудших, из презренных.
И я умел всегда дружить,
любить, не мудрствовать лукаво,
и мне не надоело жить
ещё, как некоторым, право.
Мне что ни дай, всё будет мало,
в душе высоковольтный ток;
из рваной тучи, как из трала,
срывались звёзды наутёк.
И я скажу, смирив запал,
хоть на земле ничто не ново:
я тоже от любви сгорал
и всё терял, – так что такого?..

---

Грустные стансы

Причудлив ход судьбы
да и судьба нелепа,
и ни к чему мольбы
о помощи у Неба.

Как вышло, так пошло:
у, нагломордый гоблин! –
и ни к чему весло,
когда баркас потоплен.

давно живу в Крыму,
разлука с ним – во сне лишь:
и дружба ни к чему,
когда в неё не веришь.

Средь хлябей вновь и вновь,
уже устал слегка я,
и ни к чему любовь,
когда любовь слепая.

Завяли лопухи,
без дела тужат гумна,
и ни к чему стихи,
когда стихи заумны.

Суму или тюрьму
не зря пророчит муза;
и честность ни к чему,
когда она – обуза.

Украсть, иль не украсть –
давно неактуально,
и ни к чему нам власть,
коль стала аморальной…

---

Ветер сплетен

Эскимо кипариса лизнул на ходу метеор,
белый лайнер в огнях отошёл от причала на Смирну.
Еле тлела обида, и вот полыхает костёр,
ветер сплетен раздуть её очень старался настырно.

Ради рифмы, на что не пойдёшь, и, конечно, Измир
был поэтому Смирною назван, (кто пишет, те знают!),
а у нас во дворе колоссальный разросся инжир,
и его кто турецким, кто греческим все называют.

Сухогрузы на рейде, у них за спиною – Босфор,
минареты Стамбула и ветер Синопа попутный,
и плывут облака кучевые над кромкою гор,
и меняют свои очертания ежеминутно.

Еле тлела обида, а нынче пылает костёр,
так бывает – строка вдруг раскрутится лихо в поэму:
метеор, кипарис, белый лайнер, инжир, да и двор –
всё годится в строку, чтобы мне разрулить эту тему.

Попросить бы прощенья, забыть, самому бы простить;
не для этого ль здесь и ведётся туманная речь вся?
Паучок между рам потянул серебристую нить,
чтобы повод мне дать от занудистой темы отвлечься.

Ветер сплетен раздул то, что тлело, и тлело едва.
О, заклятым друзьям послужил этот ветер умело!
Сам с собою сыграю, подвинув привычно с е-2
пешку на е-4, а утром решу, что же делать.

Утро вечера (зря не укажут!) всегда мудреней.
Вот и кошка заснула, – она у нас вроде тотема.
Я кручу эту тему, как шарик дерма скарабей, –
и растёт, словно шарик дерьма, неуёмная тема…

---

На полублатном

Вопли критиков стихли
и хочу без прикрас
выдать к полночи стих ли,
мемуары ль, рассказ.

Честно, коротко, сжато,
без кивков, мол, потом,
без бравады и мата.
Да. На полублатном!

Да. Жаргон не в новинку,
он лечебен, как йод,
как щавель, что кислинку
пресноте придаёт.

Ненавижу лощёных!
А противней всего,
что в писаниях оных
нет лица своего.

Цену знающий Слову
и полночным трудам,
Шукшина и Рубцова
ни за что не предам

НЕ ДО САНТИМЕНТОВ

Сюсюкать не терплю,
льстецов не уважаю,
над строчками корплю, -
суровый стих рожаю.

Глагольным рифмам я
не враг, люблю их силу,
когда пошла струя,
когда все мысли в жилу.

Сентиментальность мне
претит.… Среди агентов
живу в такой стране,
где не до сантиментов.

Плывёт в ночи луна,
смешно кричать ей: – Стой же!..
Строка, словно волна,
бежит вослед такой же.

Но в море чувств моих
всего ценней минута,
когда суровый стих
оттаивает будто…

ВСЁ ЛУЧШЕ

Л.И.

Пейзаж небесной сферы
рябит от звёздных троп;
я сам люблю аферы,
но без подлянок чтоб.

Гуляют горы вольно,
в загул ушли луга,
и в трепетные волны
вбегают берега…

Сияет солнце в полночь,
мускатом пахнет йод,
приходит враг на помощь,
друг лучший – предаёт.

Зима настигнет летом,
зной дружка январю,
я на правах поэта
всё это говорю.

Банально?
Да, банально!
Но слишком ум не трать!
Всё лучше, чем орально
беременною стать…

---

В тебя влюблён прибой

Причудлив мыс Мартьян,
изыскан, тёмен, светел, –
его бы сам Сарьян,
уверен я, заметил.
И Рерих не минул
бы этакое чудо,
когда прибоя гул
царит везде, повсюду.
Ну а тебя б Шагал
пустил бы в небо просто!
Проплыл и прошагал
я Крымский полуостров.
И трезв ли, или пьян,
при всём честном народе
скажу, что мыс Мартьян
неповторим в природе.
Я здесь нырял ко дну,
я умолчу о грустном,
кефаль здесь не одну
я подстрелил, клянусь вам.
И ты ещё со мной
быть нежной не устала,
в тебя влюблён прибой,
он ревновал, бывало.
Но как прибой ни рьян,
а был обескуражен,
об этом сам Мартьян
при случае расскажет…
Взлетали лобаны
у скал, довольно близко,
и реверанс волны
красив был и изыскан.
Парок ушицы прян!
Мартьян – такое место!
Сам Мартирос Сарьян
не устоял бы, честно…

---

Баба Соня

Наш курортный пейзаж уже притчею стал во языцех,
и его украшать, или в чём-то корить, мне негоже,
Если бабушка Соня сидит и колдует на спицах
под столетним инжиром – варенье кипит из него же.
На развилке у трассы базарчик пристроился бойкий,
баклажаны лоснятся, огурчики – прямо с усадьбы.
Дед Тарас к бабе Соне идёт за похмельем с попойки
и не знает, что зелье скупил бригадир всё для свадьбы.
Возвращаются с моря баркасы с хорошим уловом,
сети женщины сушат, на клумбе пылятся левкои,
да и я, помотавшись за рифмою точной и словом,
улыбаясь, строку, наконец, оставляю в покое.
Самолёт рыбразведки всё кружит и кружит за мысом,
звон цикад в дубнячке заглушает его тарахтенье;
самогон баба Соня всегда ублажает анисом,
солнце падает в море, как огненный таз для варенья.
Вот и сутки прошли, только вечность отпущена лету.
А на юге никто тратить время не станет задаром.
И идут «дикари» по тропинке, до плавок раздеты,
что твои ирокезы, покрытые бронзой загара.
Вяжет рот от айвы и прохлада таинственна сада,
дотлевает закат, да о нём ли, в полнеба, забота?
И когда наша Милка мычит, отделяясь от стада,
баба Соня торопится к ней, открывая ворота.
И куда б ни уехал, в далёком краю или близком,
как проверено было уже не единожды мною,
будут сниться мне грецкий орех и янтарные низки
золотистой кефали, провяленной крымской жарою…

---

Радуга над скалой!

Рассыпался бурун у скал
искристой бахромою белой,
я ожидать тебя устал,
и ничего тут не поделать.
Из водной пыли над скалой
возникла радужная вьюга,
цвета ложились – слой на слой –
и возникали друг из друга.
Сияла арка. Сразу шаг
ускорил, сколько было мочи,
но не пройти под ней никак,
пока сама того не хочет.
Застыв средь солнечных лучей,
вздохнул, в морские глядя мили:
вся наша жизнь – из мелочей,
как радуга – из водной пыли.
И знал, что скал глухой гранит
не назову холодным впредь я,
пока над берегом горит
живое чудо семицветья.
Оно зачем скользит? Куда?
Ни догм не зная, ни запретов.
И что меня влекло сюда,
как ни желанье видеть это?..
Ты вспомни, как в такой же день,
буквально здесь, где эти скалы,
плыла над морем светотень
и в радугу перетекала.
А мы стояли на мыске,
приобнимал слегка тебя я,
и жилка билась на виске
твоём,
такая голубая…

---

Яузлар

Несётся буйный Яузлар*,
а лес весенний
солнцем залит
и отнимаю я у зла
его надежды вновь ужалить.
Я снова, веры не тая,
поверил в этот мир зелёный.
Стоит, как храм, Ставри-Кая
средь сосен вековых, чьи кроны
качают небо на ветвях
и вдаль плывут, что те галеры,
и отступает прежний страх
от жизни сумрачной и серой.
Что страх, когда над нами, над
тобой и мною взрывы почек
и развесёлый водопад
искрится, буйствует, хохочет.
Он младший братец Учан-Су!
А солнце пьёт росу, как брагу,
и я по жизни пронесу
весны пьянящую отвагу!
Петляет тропка... Таракташ
туристских тьму хранит историй,
и виден белый город наш
внизу, у самой кромки моря.
А облака, меняя цвет,
плывут неспешно и устало,
здесь каждый уголок воспет
поэтами, а им всё мало.
Зубцы Ай-Петри вдалеке,
как схемы странной теоремы,
а за плечами в рюкзаке
наброски новые и темы.
Ещё им предстоит в стихи
и откровенья превратиться,
а над тропой вовсю, лихи,
снуют и распевают птицы.
И ты, любимая, и ты
их слушаешь, но здесь, на воле,
нам вырваться из немоты
лишь Яузлар, как маг, позволил.
И разомкнулся старый плен
косноязычия и скуки,
и, отряхая прах с колен,
друг другу подали мы руки.
Гремит вода, шумит, бурлит,
несётся, пенясь, руслом главным
и грубых
горных
глыб
гранит
шлифует в беге своенравном.
Дрожит урочище, а тут,
где льдинки на откосах тают,
подснежники давно цветут
и звёзды крокусов мерцают…


*
neizv.crimea.ua›Vodopad2/Yauzlar.htm

---

Кореиз

Поедем по верхней дороге
то вправо, то влево, то вниз,
пока не заедем в итоге
в посёлок родной Кореиз.
Закажем шашлык и покуда
у нас не иссякнет вино,
смотри на обычное чудо,
посёлок, любимый давно.
Над ним воздымает Ай-Петри
утёсы – этаж на этаж,
пускай ты в пейзажах не петришь,
но этот запомнишь пейзаж.
Базарчик, дома, кипарисы,
горбатые улочки, смех,
к отрогам стремятся гористым,
бегут виноградники вверх.
Теснят их и тут новостройки -
и веку не  скрыть свою спесь,
но солнце, взойдя на востоке,
всё так же заходит вот здесь.
Но запах плывёт чебуречный,
но вязнут в беседках лучи,
но звёзды в шатре своём млечном
всё так же мерцают в ночи.
И ты понимаешь, что это
тот самый прославленный Крым,
который воспели поэты
и тает который, как дым…


ТОГДА ПОВЕРЮ – ТЫ ХУДОЖНИК

Вот ты рисуешь розы в парке,
траву газонную в росе;
статичен день; он светлый, яркий,
такою Ялту видят все.
Стоишь с мольбертом возле моря,
на взгляд – творец, – ни дать, ни взять! –
я сам могу, – да хоть поспорим! –
в просторе яхты рисовать.
Ты мастер, но не ас, и значит,
коль по большому счёту брать,
твои этюдные удачи,
нельзя удачами назвать.
А ты возьми, изобрази мне,
не зная финиша вперёд,
как мы летим дорогой зимней
на «жигулёнке» в гололёд,
как носит нас на поворотах,
как снег из-под колёс летит
и как солдат озябших рота
приводит трассу в должный вид,
тогда поверю – ты художник,
ты можешь уловить момент,
когда сменился снег на дождик
и появился первый мент,
и значит – мы въезжаем в город,
удачливы мы и смелы,
а за спиною горы, горы
и спуск с ай-петринской яйлы…

---

Селеновые чары

Из-за высоток выплыла луна,
куст ежевики стал кустом коралла,
и слизней, на камнях стены, слюна
парчою королевской заблистала.

Всё изменилось. Стал весь мир другим.
Возвышеннее стали встречных лица.
И если б я не знал, что это грим,
поверил бы в любые небылицы.

Бродили тени, тусклым стал фонарь,
в любом углу неведомое мнилось,
и Могаби, как золоченый ларь,
узорами чудесными светилась.

Ракетой серебристой тополь стыл,
нацелен в звёзды, образ свой итожа,
и кипарисы, охраняя тыл,
шеренгою солдатской стыли тоже.

У моря гул прибоя рос и креп,
как будто взрывы в отдаленьи рвались.
но Марса побеждал лучистый Феб
и звёзды, словно рифмы, в рой сбивались.

Мне не хотелось думать о войне,
достаточно в стихах ей отдал дань я,
и таяло всё чёрствое во мне,
и просыпалось к миру состраданье.

А всё луна. Селены колдовство.
Душе покойней стало вместе с нею;
И тополя серебряного ствол
стволов орудий был сейчас сильнее…

21-07-2014

---

Встреча с кумиром 60-ых

Надо меру знать и гению,
быть естественным при этом,
я, признаться, с нетерпением
встречи с этим ждал поэтом.

Атмосфера в зале потная.
Под гламур, в смешном наряде,
как кикимора болотная, –
Евтушенко на эстраде.

Старый гриб в цветистой кепочке
о любви пел, звал кохаться:
отводили глазки девочки,
чтобы не расхохотаться.

Парни прятали улыбочки,
тяготясь слегка картиной,
даже модные, увы, очки
с кислой не вязались миной.

Ах, как очи он закатывал!
Ах, как лобик морщил пылко!
Но до мудрости сократовой
далеко пока курилке.

То друзей легко цитировал,
то себя, как верх блаженства,
сам себе инкриминировал
общества несовершенство.

Надо меру знать и гению,
не юнец, поди.... Короче:
больше к дедушке Евгению
не пойду, – гламурен очень…

---

Матовый свет на пальмах

Никогда не говори «никогда».
Э. По




Матовый свет на пальмах,
серость прибрежных скал;
я никогда печальных
слов таких не искал.

Дождь семенит по крышам,
топчется возле ив;
я никогда не слышал
грустный такой мотив.

Листья роняют сливы,
ствол тополиный бел;
я никогда тоскливых
песен таких не пел.

Чёрная ночь, как пума,
вкрадчива, сеет дождь;
я никогда не думал,
что от меня уйдёшь.

Капель настырных дробность,
ритмов,
примет,
штрихов...
и никогда подобных
я не писал стихов…

---

Багреевка

В память жертвам красного террора 1920 – 1921 гг. в Ялте



Багреевка. Закат багровый гаснет.
Ушёл за кромку гор, да и потух.
Увидишь горе – даже если глаз нет,
беду услышишь – даже если глух.

Здесь загородный дом был полной чашей:
бассейн, цветник, колодец, кедров ряд.
Чекисты, как тогда их звали, «наши»
«ненаших» расстреляли всех подряд.

Я, может, оправданиям и внял тем
метаниям людским, – из лживых книг,
но обрели конец последний в Ялте,
не бросившие родину в тот миг.

Их гнали по крутой дороге в гору,
Голгофа их полна трагичных черт:
патроны берегли об эту пору,
прикладами круша невинных жертв.

Тела в бассейн бросали, в ров, в колодец,
трамбуя и топча для новых тел,
а был ведь православный всё народец,
священники – их тот же ждал удел.

И сукровицей напитались дали,
кровавые ручьи к реке текли,
и горожан, что бойню ту видали,
в застенки волокли большевики.

Недолго пахла кровью Учан-Су,
в лесу кружа, обкатывая камни,
но чайки до сих пор тоску несут,
стеная в небесах под облаками…

Багреевка. Часовня. Тишь лесная.
Подснежники средь прели хороши.
Когда узнал, лишился сразу сна я,
и вот пишу, чтоб снять тоску души.

Борятинские, Мальцовы – дворяне,
мещане и медсёстры – в цвете лет.
Я не хотел писать об этом, я не
могу молчать об этом, как поэт.

Земля им пухом! Но доколе, люди,
мир будет подл? Доколе, наконец,
брат с братом воевать «за правду» будет
и сына будет убивать отец?

Как осознать, что ныне в незалежной
нацизм воскрес, он крепнет, что ни год,
и спецотряды в НАТОвской одежде
залили кровью собственный народ?

Крым не забудет суд кровавых «троек»,
где ставил «Расстрелять!» хмельной кумир.
Мы, дети бесконечных перестроек,
когда ж построим настоящий Мир?

Багреевка. Хатынь. Деревня Лаки.
Кошмар Одессы. Ложь продажных СМИ.
Ещё хранит земля такие знаки,
что стыдно называть себя людьми…

---

В такт дыханью созвездий туманных

О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты
Закон звезды и формула цветка.
М. Цветаева



Мир подлунный то ль спит, то ли дремлет,
волны шепчут о чём-то скале,
и какою-то тайною древней
переполнено всё на земле.

В такт дыханью созвездий туманных,
что мерцают в мирах, как пыльца,
начинают вздыхать океаны,
птицы петь и влюбляться сердца.

И, подвластны весенней прописке,
в знак того, что неведом им страх,
начинают цвести тамариски
на сыпучих крутых берегах.

В полночь где-то стенает неясыть,
где-то люди несут караул,
да порою с троллейбусной трассы
долетают шуршанье и гул.

Потому мне частенько не спится,
всё я жду, что в одну из ночей
вдруг мелькнёт озаренье зарницей
над загадкою жизни моей…

---

Примета

Детей всё не было у них,
как ни мечтали, как ни бились;
денёк был солнечен и тих,
и ласточки над домом вились.

Гнездо слепили над окном.
– К дитяти это! – слух носился…
И с детским смехом ожил дом,
и лик хозяйки прояснился.

Что год, вновь ласточки к окну,
на них там шикнули, прогнали,
но ласточки не улетали,
их щебет возвещал весну.

И грубой шваброю хозяйка
тогда порушила гнездо.
– Теперь поди-ка, полетай-ка! –
прищурясь, бормотала зло.

Окстись! – кричали ей, – к беде!
Попомнишь, гиблая примета! –
Прошла весна. Настало лето.
А ей покоя нет нигде.

С работы выгнали. Позор!
В чём дело, нам узнать едва ли:
не пойман, говорят, не вор,
а эту, говорят, поймали.

Муж бросил и ушёл к другой.
ребёнок болен – вот забота! –
и что-то сделалось с ногой,
хромать вдруг стала отчего-то.

Не жизнь – гоморра и содом,
повадились за лихом лихо…
И продала хозяйка дом,
и съехала куда-то тихо…

Вот вспомнилось – душе морозно,
примета ведь не зря живёт:
не разоряйте птичьи гнёзда
и ваши Бог побережёт…

---

Живое море

Яну Вассерману

Спустился ночи синий парашют,
и шёлк его шуршит у самых ног.
Меня давно, наверно, дома ждут;
рой светлячков – далёкий городок.
Я посижу на гладком валуне,
который моря тёплого теплей,
а горы на оранжевой луне,
как на чеканке в комнате моей.
Я плоский камень запущу тогда
в живое море с блёстками слюды,
и заискрится чёрная вода
в тех точках, где коснётся он воды.
А за спиной таинственно шумят
кусты,
и затаился кипарис,
и грозди звёзд, как спелый виноград,
беседку неба прогибают вниз.
Я вновь припомню странные миры,
где, как планеты, движутся медузы,
они впадают в призрачные лузы,
как тихие бильярдные шары.
Как дирижабли, горбыли парят,
рапаны, краб, в камнях блестят кефали,
чудес подводных эликсир и яд
уже навек мне душу пропитали.
Я на последний рейс хочу успеть.
– До завтра!.. – море потреплю рукой.
И Аю-Дага сумрачный медведь
дорожкой лунной двинется за мной…

13-08-1981 г.

---

По осыпи скатиться вниз

По осыпи скатиться вниз,
мелькнуть над молочаем тенью,
пускай платан и кипарис
поудивляются явленью.
Пройти сквозь парк – и вновь откос,
и вновь по осыпи – и к морю,
и без вопросов, как матрос,
под вечер забрести в лекторий,
и познакомиться с тобой
/бывают светлые ж моменты!/,
и слушать, как ночной прибой
нам шепчет крымские легенды.
Понять себя, тебя, весь мир,
в душе растить к несчастным милость,
и не терять ориентир
к добру, чтоб позже ни случилось.
И знать уже тогда, что, если
мы вместе, – остальное дым!
А разве мир тогда не весь ли
принадлежал лишь нам одним?
Предчувствовать, что в жизни есть
всё то, за что придётся драться,
в беседке парковой присесть
и целоваться, и смеяться.
Идти сквозь дождь, одним плащом
накрывшись, ты – в просторной блузе,
и ничего не знать ещё
о крахе жизненных иллюзий…

---

Проклинаю терзающих Ялту

Сейчас модно строить часовни,
новые храмы, восстанавливать, прежде
порушенные, церкви…


Проклинаю терзающих Ялту, харизму её!
За погубленный сквер призываю к отмщенью сограждан!
Как Георгий Святой, направляю на змея копьё –
эти гневные строки на прихвостней власти продажной.

Губят скверы и парки, – в центр лезут дома богачей.
Местный житель, ответь мне, таких ожидал перемен ты?
Этот город был наш, а теперь, извините, он чей?
Ведь куда ни взгляни: «Продаются апартаменты!»!

Сгублен скверик на Боткинской, парк наш Приморский уже
и не парк. Оккупирован весь полуостров.
Даже памятник Чехову грусть порождает в душе,
так он жалок на фоне вокруг громоздящихся монстров.

Всюду царь-чистоган заявляет порядки свои,
продувное ворьё – за щитом депутатских мандатов;
коммунальный наш двор превратился, крои – не крои,
в одночасье задворком «Торгового центра» магнатов.

Кто хозяин в Крыму? Киев мэра прислал, а ему
по душе наше море, леса заповедные, горы,
и порядки такие в обласканном богом Крыму,
что куда ни пойдёшь, натыкаешься всё на заборы.

Санаторий российский стал днепропетровским в момент,
Коломойский хозяин, уж дюже до Крыма он падок,
и возглавил милицию тоже из Киева мент,
он порядок, сказал, наведёт, да какой он, порядок?

Здесь недавно был рай! Вековые каштаны, инжир,
благородные лавры, акации, сливы, софоры…
Я смотрю с омерзеньем на спятивший, алчущий мир,
и не вижу ни в ком пониманья пока и опоры.

Поневоле мелькнёт: – Да, у власти сегодня враги! –
Горбачёв – не Иуда? Не пьянь недалёкая – Ельцин?
Ты-то, Господи, видишь, что деется-то? Помоги!
Не поможешь, Тебя подкупили давно уж умельцы.

Возрождаются храмы, часовни растут, как грибы,
богачи их спонсируют, их симбиоз – идеальный,
и попы нуворишам прощают грехи, а мольбы
наши стали для них в одночасие неактуальны…

13-07-2012 г.

---

Везунчик

Удачлив и спесив,
нырял шикарно с буны;
и даже был красив
сей баловень Фортуны.

Он мачо, он кумир,
(о женщин визги, вопли!),
и даже был сортир
в его квартире тёплый.

Давалось всё шутя,
«жигуль» сменил на «виллис»;
он был ещё дитя,
а с ним уже носились.

И вот, поди ж ты, слёг
и умер перед маем,
и не дал горя Бог

---

Приходит любовь и уходит

Жизнь – это движение, даже, представьте, и вспять,
хоть путь весь в ухабах, а надо, чтоб длился и длился;
приходит любовь и уходит, приходит опять,
субстанция эта из вечных, как я убедился.
Да мы-то не вечные, миф о бессмертьи – слова,
и хочется верить, что справится с этим наука;
порой на столе: чебуреки, халва-пахлава,
порою чернушки кусок да головочка лука.
И все мы под Богом, да Богу, порой, не до нас,
и каждый томим, как он думает, творческой жаждой;
на что невысок поэтический крымский Парнас,
да и на него попадает, увы, нам, не каждый.
Я там побывал – теснота! – а поэтов-то нет,
тусовочники, понтажёры – знакомые лица.
Но должен он быть, появиться, прекрасный поэт,
Крым – это поэзия! – должен поэт появиться.
Приходит любовь и уходит, приходит опять,
и нам без любви эта жизнь улыбнётся едва ли:
я знаю места, где по осени уйма опят,
я знаю места, где клюют горбыли и кефали.
Ещё я познал, как рассвет переходит в закат,
и мир этот чем-то походит на ложе Прокруста,
и всё, что нам дорого, тихо уходит за кадр
пленительной жизни, и гаснет небесная люстра.
А ветры Ай-Петри по кронам сосновым к волне
сбегают, и шторм затихает, хоть это и странно,
и если останется память в Крыму обо мне,
то только за то, что его воспевал неустанно.

---

Заветное место

из цикла: «Подводная охота»

Опять Зелёный мыс
герой моих историй.
Вся солнечная высь!
Всё солнечное море!
Алупкинский дворец
вдали, и нет болтанки,
я снова, наконец,
ныряю здесь на банке.
Плывёт морской петух,
калкан у камня, рядом.
Бери одно из двух,
не жадничай, не надо.
Ныряй, как бог, ко дну,
вверни слоган о Польше…
(И камбалу – одну
бери, – что прочих больше!)
Кефали на песке
гуляют, к ним полшага,
а в скалах на мыске
есть зубарей общага.
Дойдёт и их черёд,
зубарь не будет лишним;
ещё я знаю грот
с матёрым горбылищем.
Он осторожен, он
умен. Трофей – элитный!
Но, впрочем, моветон –
таким быть ненасытным.
Всё, всё, пора и честь
знать. Дует свежий ветер.
Как хорошо, что есть
Зелёный мыс на свете!
А лету нет конца.
и ярче быль, чем небыль,
и звёздная пыльца
уже витает в небе…

---

Есть талант, да нужен блат

Цикламен цветёт полгода,
две недели ландыш, – ах! –
у народа есть свобода –
оставаться в дураках.

Быть лирическим поэтом –
быть заложником судьбы,
и питаться винегретом,
как античные рабы.

Море плещется за сквером,
я в него не раз нырял,
а любовь, надежду, веру
каждый в жизни охмурял.

Охмурял и я Надежду,
с ней бутылочку распил:
мир трагичен: с ходу между
глаз я снова получил.

Что-то тянет на частушки
средь наветов и молвы.
Извините, я не Пушкин
и не Лермонтов, увы.

Я не Надсон, я не Бродский,
с перепоя – ни гугу,
вкус забытый бутербродский
всё припомнить не могу.

Если нет в частушках мата,
это, как без танцев бал;
морда так порой помята,
словно в жопе побывал.

Я заклеил как-то Клаву,
предложил сходить в кино,
да послала в Балаклаву
на три буквы заодно.

Жизнь проходит без наваров,
есть талант, да нужен блат,
и поэт Егиазаров
тут ни в чём не виноват.

ПРОЧИТАЮ «ОТЧЕ НАШ»

Что поэт, то и алкаш –
или бывший! Сопли вытру.
Прочитаю «Отче наш»
и приму на грудь пол-литру.

Не учил молитв других
(потому-то так подробен),
для поэта каждый стих,
настоящий, им подобен.

В мир иной ушли друзья,
в лучший, словно Атлантида;
побыстрей, в сезон, груздя
наливается обида.

Что ж ты, Боже, лучших взял,
Сам в своих высотах таешь,
и на наш базар-вокзал
смотришь! Знаю – осуждаешь!

Знаю, в чём-то я не прав,
и Тебе виднее сверху,
да у нас не много прав
в жизни этой на поверку.

Вот политикам, тем – да! –
харч – элитный, бабок – тонна,
нам же за бедой беда
от идей их и законов.

Что поэт, то и алкаш, -
душу выжгли! Сердце – тоже!
Помяну под «Отче наш»
и Володю, и Серёжу…

---

Элегия-2

Парни блатные, дворы проходные, давалки, сирень,
юности дни гулевые, ушедшие в тень,
в ту, над которой, как таз для варенья, горит
солнце над морем, где мечутся стайки ставрид,
где на лодчонке мы с другом весь день цапарим,
но постепенно сползает беспечности грим.
Вот мы без грима, седые, кто жив, а кто нет,
и, словно рашпилем, жизненный этот сюжет
ветер терзает, – неряшлив он, вымучен, бит, –
быт, он и есть, извиняюсь, конечно же, – быт.
Вот мы без грима, без фальши, без фени блатной.
Ну, а что дальше? Не знаю. В сторонке родной
то нас политики кинут, то жёны, то кинут друзья,
в грязь и вернёшься, коль выскочил сдуру в князья.
В грязь и вернёшься, в кочевья, в обыденный прах,
как ни стремился всю жизнь к небесам впопыхах.
Что утешает? Не знаю. Кого сыновья,
кто-то от дочек кайфует, но думаю я,
что мы не зря блатовали, ловили ставрид,
раз это солнце, как таз для варенья, горит
и не тускнеет. Ведь не осуждают века
жизнь, как мгновенье, короткую жизнь мотылька…

---

Улица Рузвельта

Качает сухогруз волна,
спят чайки на волне;
нигде нет улиц Рузвельта
других в моей стране.

И черноморских ветров соль
горька, что океан.
На Рузвельта – отель «Бристоль»
и славный ресторан!

Чудесных в Ялте див не счесть,
их больше, что ни год,
за что же иностранцам честь
мой город отдаёт?

За то, что в самый грозный час
сплотила нас беда,
а дружбу мы без громких фраз
приветствуем всегда.

Дели с открытою душой
и горе, и успех.
А Рузвельт был тогда большой
авторитет у всех.

Политики аэрозоль
коварен и бедов:
английский помнит порт Бристоль
дым транспортных судов.

Кольцо блокад и бед разжав,
познав победный путь,
здесь, в Ялте, главы 3-х держав
вершили мира суть.

В Ливадии хранит дворец
средь перечня потерь,
какой нашёл себе конец
фашистский лютый зверь.

Так сладок в зной арбуз для рта,
как сладок город мой,
когда иду по Рузвельта,
в тени её, домой…

«БРИСТОЛЬ»

Забуриться, что ль, в кабак «Бристоль»?
«Южным» ресторанчик звался нежно.
Здесь мелькнули юность и надежды –
в этом-то и всей печали соль.

Ресторанчик «Южный» - шум и чад,
шарм послевоенный, блеск и драки,
о прошедших днях сейчас молчат
новоиспечённые писаки.

Говорят, помпезным стал «Бристоль»,
но могу на это лишь заметить:
как салюту звёзд не обесцветить, –
Айседоре не затмить Ассоль.

Грина и Есенина люблю!
Вспомню их – и в сердце, словно талость.
Сколько за кормою миль осталось!
Жизнь – она подобна кораблю.

Порт английский славится – Бристоль.
улица – в честь Рузвельта! – всё краше!
Ради них забыть нам юность, что ль,
ничего не выйдет – это наше!

Той гостишки «Южной» бедный быт,
голь, толкучка, гопники, бандиты,
и хотел бы, только не забыт
шарм послевоенных лет несытых.

Пусть в душе останется мечтой
ресторанчик, где на скрипке Додик
«Чардаш» выдавал, и было, вроде,
до «Бристоля» уж – подать рукой…

ЯЛТИНСКИЙ БРИЗ

Ялтинский бриз – запах полыни;
лавр, кипарис, ливни глициний.

Кукситься, что ль, вставшему рано?
Ныне «Бристоль» мне по карману!

Ныне я царь! Выйду из бара –
модный кепарь, бриджи, сигара.

К пляжу пойду в знойную пору,
всё на виду – город и горы.

А облака даль укачала,
чешут бока яхты причалам.

У «Ореанды» встал супердом.
Вина Массандры, чаек содом.

Ялтинский бриз лечит все боли!
Лавр, кипарис, глянец магнолий…

---

Кисти майских глициний

Кисти майских глициний свисают с карниза в окно,
в небе след реактивный прочерчен, что та биссектриса,
возле дальнего мыса туман к волокну волокно
набивает в своё полотно, возле дальнего мыса.

Лето движется к нам, словно лайнер сверкающий в порт,
чайки крупно скандалят напротив «Арго» – чуть мористей,
и знакомый художник малюет опять натюрморт,
потому что в сезон их легко раскупают туристы.

Потому что сезон, как сосед пошутил, на носу,
потому что уже надоели все распри и войны,
а продажные СМИ и TV ахинею несут,
мол, сезон будет сорван, поскольку в стране неспокойно.

Я не верю! Я верю в здоровый людской здравый смысл,
в непреклонные крымской природы права и законы,
и туман исчезает, открыв зеленеющий мыс
и дворец санатория славный и белоколонный.

Кисти майских глициний встречаются в Ялте везде,
и каштаны цветут по бульварам и паркам известным,
и когда я глаза поднимаю к далёкой звезде,
то и там мне мерещатся кисти глициний небесных.

Я в преддверии лета все беды стараюсь забыть;
пчёлы пусть и шмели нам жужжат, а не подлые пули;
если б наши чинуши ещё б поубавили прыть,
если б наши политики к людям лицом повернулись.

Так и будет, надеюсь! Недаром весь мир обновлён!
Я, конечно, романтик, но, смею заверить,– не мистик.
Мне с цветущей глицинией хочется жить в унисон!
О, как радуют взор в приоткрытом окне её кисти!

---

Легче всего

Легче всего подстрелить возле пляжа кефаль –
к людям привыкла рыбёха, о страхе забыла.
В прошлое гляну и думаю горько: не та ль
вера (доверчивость!) в жизни и нас подводила?

Я, как подводный охотник, запомнил навек –
в чуждой среде только ум побеждает от века:
самый опаснейший хищник, увы, человек,
и, что обидно, коль вдуматься,– для человека.

А возле моря цветут тамариски, и бриз
в парках гуляет Ливадии, Нижней Ореанды;
кисти глицинии майской согнули карниз
и водопадом весёлым свисают с веранды.

Летом запахло. В саду щебетание птиц.
Крики болельщиков утром слышны с велотрека.
Ум человека не знает пределов, границ,
да не всегда он во благо ему, человеку.

Снова плыву я, ныряя, к знакомой скале,
в солнечных бликах сверкает зеркальное море:
много чудес восхитительных есть на земле,
много и подлости, зависти, чёрного горя.

Всё это так. Но пока я не знаю о том.
Молод, силён. Оплываю кисель я медузный.
Это потом напишу я стихов целый том,
полный любви и крушений надежд, и иллюзий.

В первой строке я недаром отметил деталь
славной поры, где всё было и просто, и ясно:
легче всего подстрелить возле пляжа кефаль –
к людям привыкла рыбёха, а это опасно…

---

Мамонты туч

Мамонты туч затоптали небесный простор,
сбрызнул дорожную пыль дождь внезапный и мелкий;
в стенках античных совсем не античный раствор
нам говорит о фальшивке, о явной подделке.

Веры истории древней давно уже нет,
правды и лжи угадать невозможно пропорций:
то летописец загнёт, то прибавит поэт,
то подгоняют её под себя царедворцы

Бог с ней, с историей, но и сейчас, и сейчас
вдруг открываются некие важные «тайны»;
чтоб угодить власть имущим, т а к о е подчас
всевдоисторики лепят свободной Украйны.

Крымская Клио разводит руками, смутясь,
что-то бормочет невнятно про рок, про Мессию:
если с Россией разрушена кровная связь –
это не значит, что Крым позабудет Россию.

Мамонты туч затоптали небесный простор,
ветер с окраины звуки приносит к нам лая.
В просини яркой, не ты ли, о Боже, простёр
руки над нами, прощая и благословляя?

А за Мартьяном угрюмо стоит Аю-Даг,
волны смиряя, мешая их вольному бегу;
стайки бакланов – пернатые шайки бродяг –
низко над морем летят, направляясь к ночлегу.

В Ялте уже зажигаются в окнах огни,
мамонты туч подались к горизонту и тают,
и пролетают, о Клио не ведая, дни,
без остановок и сбоев пока пролетают…

13-07- 2011 г.

---

Время сейчас - не моё

В пляске загну я лихое коленце
между заздравных речей.
Я ненавижу приспособленцев!
Я ненавижу рвачей!

Смотрит в окно маргинальное время,
мол, я своё получу.
Я ненавижу быть с теми, а с теми
быть я вообще не хочу.

Кисти глицинии свесились с крыши,
зазеленел огород.
Я ненавижу всех нуворишей,
свой обобравших народ!

Что тут поделаешь? Прав я, не прав я!
Жизнь – как ходьба по ножу!
Я на Ай-Петри среди разнотравья
всё же душой отхожу...

Сердце, в занозах и заусенцах,
боли забыть не даёт.
Я ненавижу приспособленцев!
Время сейчас не моё!

---

Всё бывает на свете

Корневище сосёнки проникло в скалу, чтоб росла
кривобоко она на скале, я смотрел и моргал всё:
здесь однажды я видел, как пегая тёлка осла
сексуально зажгла, и он страстно её домогался.

Коровёнка – бежать, да осёл её сбил на бегу,
что к соитью его побуждало: нахрапистость? лето?
Два верблюда паслись на яйлинском зелёном лугу
и с брезгливыми минами взгляды бросали на это.

Всё бывает на свете. Я Свете признался в любви.
Света – Дева, а я – я Стрелец, – это значит бродяга.
Если любишь рыбалку – со мной луфарей полови
в никудышной лодчонке вдоль хмурой стены Аю-Дага.

Ходовую блесну эти «звери» хватают в заглот,
и капроновый шнур могут в хлам на ходу измочалить;
под скалою Шаляпина плещется Пушкинский грот,
и движок тарахтит, чтобы в Чеховской бухте причалить.

Я отвлёкся: опять возвратимся к вечерней яйле,
всё бывает на свете, и в это поверить не сложно:
кривобоко сосёнка растёт на отвесной скале,
и её жизнестойкости только завидовать можно.

Я уроки природы читаю душой, как поэт;
Крым – Эдем на земле: здесь и горы, и степи, и море;
в жаркий полдень звенят миллионы лихих кастаньет,
как иначе сказать о цикадном полуденном хоре?..

Здесь библейские мифы и мифы Эллады сплелись,
а в пещерах Мангупа и явь обитает, и небыль,
и кто видел однажды лазурную крымскую высь,
тот всю жизнь свою будет стремиться под крымское небо…

---

Июнь

Лето в начале. Черешни с клубникой полно.
Славное время в июне для Ялты настало.
Пенсионеры играют в саду в домино,
кто помоложе – на море, оно – за кварталом.

О, как шикарно магнолии в парках цветут!
О, как султанка клюёт! Ну не Божия ль милость?..
Полной луны между зданий высотных маршрут
виден в окно, что-то поздно сегодня явилась.

День пролетел. Ах, как ночи сейчас коротки!
Звёздной прохладою бриз с гор сиреневых дул всё.
Ноет спина, наигрался вчера в городки,
есть ещё силушка, есть, только раз промахнулся.

Вот и подумай, уставясь во тьму за окном,
много ли пользы несут наши вечные ссоры?
Ночь затянула селеновым всё полотном,
слышится смех, иль звучат в глубине разговоры.

Завтра пойду на рассвете мириться с тобой,
мама твоя вновь скептически охнет и ахнет.
Полночь, и слышно,
как тихо бормочет прибой
прямо за сквером, откуда магнолией пахнет…


СТРИГУТ ЗАРЮ СТРИЖИ

Стригут зарю стрижи.
Ай-Петри, скалы, фары;
дороги виражи
«жигуль» сжирает яро.

Плато. Ковёр яйлы.
Грибная страсть – наука.
Сосновые стволы
средь величавых буков.

Берёзок полоса
и вспышка краснотала,
на крымские леса
тень сумерек упала.

Стрижи закат стригут,
вечерних гор палитра,
и как не вспомнить тут,
что есть у нас пол-литра.

Всех доводов не счесть
нам в честь аперитива,
и со стихами здесь
уместен я на диво.

А далеко внизу
огни мерцают Ялты,
и ни в одном глазу
хотя на грудь и взял ты…

---

Извините риторику мне

Не найти нам с политикой общий язык никогда:
от политики – войны, а судьбы народные – с краю;
если может смотреть ветеранам в глаза без стыда,
то о чем нам ещё говорить здесь, я, право, не знаю.

Извините риторику мне, но ведь разве не так?
Не совсем я дурак, и чешу не напрасно я темя:
я прикинул, и понял – народа сгубил меньше враг,
чем политики сучьи – и в бойне, и в мирное время.

Да возьмём Украину! Вот где из примеров пример.
Убивают людей. Из богатой страны – стала нищей.
По-английски с Европой балакает ейный премьер,
а с народом своим не найдёт языка, и не ищет.

Дай народу зарплату, еду, развлеченья – ты Бог,
и не надо выдумывать всякие страсти-мордасти,
а политика даже поэтов сажает в острог,
потому что печётся о собственной шкуре и власти.

Узурпаторы в Киеве губят упрямо страну,
шлют войска на Восток, угрожают, что будут и вешать.
Я израненным женщинам руку любви протяну,
всех детишек-сирот обогреет мой Крым и утешит!

Траур! Траур в стране по убитым, по жизни людской.
Хунта – хунта и есть! Вновь нацизм объявился на свете!
Узурпаторам киевским счастье народа на кой,
дорвались до державной кормушки совсем не за этим.

Ах, как нынче гребут депутаты к себе барыши!
Ах, как строят чинуши князей из себя или графов!
А народу опять достаются без масла шиши,
извините риторику мне: тема – не для метафор.

---

Таиах

Я поеду в Коктебель
и, хоть есть проблема с налом,
мне не нужен там отель,
у меня друзей навалом.

Будем пить, ходить в музей,
(чебуреки лучше пиццы!),
я замру, как ротозей,
перед маскою царицы.

Шарм Египта, опий фраз,
слово пропустить обидно!
О Волошине рассказ
через час закончит гид наш.

Холм кремнистый Енишар.
Как в каком-то Туркестане,
здесь отряды янычар
след оставили в названии.

Грот Контрабандистов тих,
он хранил надёжно клады
сам собой возникнет стих
с карадагским тёмным ладом.

Мифы, рифмы, гром в горах.
До свиданья, «Дом Поэта»!
О царице Таиах
буду думать до рассвета.

Шум прибоя тешит слух тут,
а когда луна взойдёт,
в Сердоликовую бухту
тень Цветаевой скользнёт…

---

Да плюс твои глаза

С в е т е

Мускатная лоза,
залив, мой новый китель,
да плюс твои глаза,
ну, чем не рай, скажите!

С Ай-Петри дует бриз,
смеются в парке дети,
темнеет кипарис,
как минарет мечети.

И речка, как гюрза,
скользит, и нам по 20,
да плюс твои глаза,
готовые смеяться…

Харчо, шашлык, лагман,
дюшес и персик спелый,
бокал или стакан
домашней изабеллы.

Зенита бирюза,
спазм, от восторга, в горле,
да плюс твои глаза,
скажи, не перебор ли?

На ялтинской волне,
презрев веленья моды,
живут стихи во мне
и требуют свободы.

Их выход, что гроза,
стихиен, буен, чёток,
да плюс твои глаза, –
чего желать ещё-то?..

---

Летом

О, камбала калкан,
по-тюркски – щит: а в скалах
горбыль, как истукан,
стоит средь рыбок малых.

Сквозь хоровод медуз
пробьюсь, ожгут, что током,
как лопнувший арбуз,
исходит солнце соком.

А там, где мыс Мартьян,
есть грот, он неприметен;
что дивы дальних стран
в сравненье с рифом этим?

И я плыву у дна,
обследую места я:
кефаль, ещё одна,
а вот уже и стая!

Фортуна, не лукавь!
Косяк уж больно нервный.
Не подведи, рука!
Будь верным, глазомер мой!

Трофей-мечта – лобан!
Уловок сеть не зря вью!
Что дивы дальних стран
в сравненье с этой явью?

Потом плыву назад
средь мест знакомых, милых,
охотничий азарт
унять ещё не в силах…

ЗА САРЫЧЕМ

Скорпена – под камнем,
кефаль – над грядой;
напомнит строка мне,
что я под водой.

Парю средь актиний,
медуз и рыбёх:
чуть-чуть поактивней –
и переполох!

Враг резких движений,
друг пасов простых,
я мастер скольжений
здесь без суеты.

С подводным ружьишком,
с куканом, как пан;
стремительно (ишь, как!)
рвёт когти лобан.

Промазал – не ною,
сам лох – без обид;
краб грозной клешнёю
собрату грозит.

А вынырну – солнце
прильнуло к горе,
как в латах тевтонцы,
скал диких каре.

За Сарычем хмурым,
чтоб кончить стихи,
жгут Танька с Тимуром
костёр для ухи…

В МЕДУЗЬЕМ ЦАРСТВЕ

Парю, как птица,
ныряю, как дельфин,
не усомниться
в доброте глубин!

К подводным рифам
вхож в июльский зной;
пусть будет рифмам
весело со мной!

И пусть строкой
горячею от чувств
я, как рукой,
за краба ухвачусь.

В медузьем царстве
гнёт забыт валют,
земных мытарств мне
горек неуют.

Плывут рыбёхи –
строги, и строги.
Ау, пройдохи!
Ау, мои враги!

Я уплываю,
выверен маршрут,
я знаю сваю,
где мидии живут.

Кефалье место –
блеск, сверканье, прыть,
и мне известно,
как трофей добыть!

А пеламиды
кружат карусель
среди ставриды
вдоль Тавриды всей.

Пусть счастье длится!
В обществе сардин
не усомниться
в доброте глубин!

---

Бомж

Тянул он вроде на
известного спортсмена,
но рухнула страна –
по времени – мгновенно

Он в корне не привык
к тяжёлой прозе быта,
и вот уже – старик,
ненужный и забытый.

Несёт, скорбя, в ломбард
медали, кубки ныне:
был ярким, помню, старт,
да тёмным вышел финиш.

В пивнушке за столом
куняет – бомж отпетый! –
с ним рядом сесть – облом,
не в кайф смотреть на это.

О, как же он блистал!
В какой был славе, силе!
Но вот на пьедестал
нам доллар водрузили.

И строй уже другой,
и спорт другой, и дети,
и радуга дугой
уже над ним не светит.

Гремит с утра бачком,
зари тревожа дрёму,
потом бочком,
бочком
идёт к бачку другому…

---

Плакучие ивы

Аллергический свет маргинального неба тосклив,
ворон в горы летит; показалось – летит птеродактиль.
Разве можно забыть ту беседку под кронами ив,
что дарила уют нам в стране накануне предательств?

Той страны уже нет, но беседку забыть не могу,
пруд блестел под луной, и плакучие никли деревья.
Жить во время реформ! – так желали китайцы врагу,
надо было прислушаться к мудрости нации древней.

Да куда там? У нас и своих мудрецов – пруд пруди,
да сильны-то умом всё чужим, что, к стыду, всем известно;
и живёт та страна, как святыня какая, в груди,
а всем новшествам нашим никак не найдётся в ней места.

Самостийной Украйне велик стал российский тулуп,
а политики часто берут не умом – самомненьем,
и пьянчужка Борис то ли туп оказался, то ль глуп,
а профукал свой Крым, как потом говорил с сожаленьем.

И взрасли вдруг на ненькиной ниве фашизма ростки,
и окрепли, и к власти уже потянулись, уроды;
Украина вот-вот распадётся сама на куски,
потому что элита её далека от народа.

Ладно, хватит о грустном!.. Зеркален застывший залив.
Лучше снова вернёмся к, заявленной походя, теме…
Разве можно забыть ту беседку под кронами ив,
что дарила уют нам в стране, уважаемой всеми?

Вот я руку кладу на твоё, в звёздном свете, плечо,
вот в глаза я гляжу, вот и губы в призывной улыбке,
и в плакучих ветвях всё сияет в ночи светлячок,
и поверхность пруда всё целуют проворные рыбки…

---

Я люблю перебрать всех знакомых девчонок в уме

От «низовки» барашков, бегущих к Гурзуфу, полно;
у прибоя на гальке играет мальчонка в панаме.
Я люблю наблюдать за скользящей вдоль пляжа волной.
Я люблю наблюдать за парящею чайкой над нами.

Исполинский платан – вот вселенная местных ворон,
тут и там Ялту портят скелеты строительных кранов,
а над кромкой плато мчится тучек лихой эскадрон,
словно мысли мои, как поёт неуёмный Газманов.

Я люблю среди лета бродить по знакомым местам
и почувствовать вдруг уходящее время так остро:
где сейчас «Белый лев», танцплощадка гремела, а там,
в баре «Якорь», над морем, взмывали весёлые тосты.

Парк приморский ещё зазывал эвкалиптами нас,
джаз в «курзале» звучал, даль мерцала вечерней эмалью;
и к причалу под утро спешил просмолённый баркас
полный крупной султанкой и, пахнущей морем, кефалью.

Где всё это? Ау!.. Даже пляж городской уж не тот.
И сгубили на Боткинской сквер, и спилили аллею,
и, наверно, живёт современный средь нас Геродот,
он опишет всё это, а я вот, увы, не умею.

Я люблю перебрать всех знакомых девчонок в уме,
убедиться, что ты лучше каждой из них многократно;
а средь солнечных бликов, в их яркой цветной кутерьме,
вылетают дельфины и падают в море обратно.

Это стихла «низовка», барашки вдали разбрелись,
входит в порт теплоход, проплывая маяк осторожно,
и над Ялтой любимой такая бездонная высь,
что представить плохое под нею никак невозможно…

---

Наш язык ей не по нраву

Век ворья и дилетантов, меркантильный, алчный век,
где, скажи, твои пророки, где идей твоих столпы?
Если хочет оставаться человеком человек,
словно белая ворона, он один среди толпы.

Стайный век, среди фуршетов суть пока твоя темна,
что ты хочешь от народа, не возьму никак я в толк:
если пробуешь пробиться, встанут грудью, как стена,
рыночных кидал плебейство, нуворишей наглых полк.

Обдерут, как с липы лыко, чтобы стал как все, как все,
а не то!.. (побойся Бога!), мысли горькие глуши!
Я уже забыл, как бродят люди просто по росе,
просто так, за ради кайфа, просто в радость для души.

То ль политика такая, всё глядит банкирам в рот,
то ли мы совсем уж лохи, ни бельмеса не поймём:
вроде говорят красиво, а дела наоборот –
ведь всё хуже с каждым годом, всё беднее мы живём.

Развелось неонацистов, радикалов, бандюков,
разницы меж них не видно, если гад, так он уж гад,
от советских, от партийных мы избавились оков,
да свободы демократов тяжелее нам стократ.

Всё чиновникам на откуп отдала хитрюга-власть
иногда их и накажет, проведёт помпезный съезд:
мы, конечно же, потерпим, только как бы ни пропасть
нам с такой политэлитой. Бог не выдаст, чёрт не съест.

Да и в нэньке Украине русским жить невмоготу,
наш язык ей не по нраву, наша речь, как в ж…е клин.
То, что власть народу недруг, видно даже и кроту.
То, что власть антинародна, и ежу понятно, блин…


13-09-2013 г.

---

Через день будет лето

«Иоанн Златоуст»
на холме с куполами, как сад,
на сиреневый куст
майских пчёл опустился десант.

Я смотрю со двора,
кипарис не жалеет пыльцы,
в ясном небе гора,
словно замок – Ай-Петри зубцы.

А в зеркальную бухту
вплывает, как царь, теплоход;
С рынка первую «фрухту»
в авоськах уносит народ.

И на маленьком пляже,
где утром людей… дополна,
даже я окунулся, и даже
«половинка моя».

Через день будет лето,
оно затаилось в кустах;
Ялта – город поэтов,
вся Ялта воспета в стихах.

А платан знаменитый
помнит столько великих имён!
Ялта – город элитный
навсегда, до скончанья времён!

Спендиаров и Чехов,
и Шаляпин, и Горькой, и сам
Маяковский, приехав,
поклонялись её небесам.

Помянуть всех не хватит
звонких рифм, как душой ни гори:
из дворцовых полатей
восхищалися морем цари

В скверах, в парках, в аллеях
смех то стихнет, то снова звенит.
Словно ангелы, рея,
чайки крыльями держат зенит…

ЗДЕСЬ ЧИСТЫ ИДЕИ

Какое счастье, что у нас яйла
почти под боком. Здесь чисты идеи.
Есть нелюди – они исчадье зла,
но здесь, под небом, все они – пигмеи.

Под этим небом инородно зло,
здесь думать о плохом всегда нелепо:
какое счастье, что нам повезло
родиться именно под этим небом!

Люблю с яйлы на Ялту я смотреть,
и вдруг стихов почувствовать рожденье;
отсюда беды мельче все на треть,
и это не обман, скажу вам, зренья.

Цветут ромашки. Пахнет чабрецом.
Шиповник охраняет дичку-грушу.
Когда судьба схлестнётся с подлецом,
одна яйла очистить может душу.

Здесь воздух чист и первозданен вид,
здесь не смешны возвышенные речи;
когда тоска подкрасться норовит,
спешите на яйлу, яйла излечит…

Парит орёл. В лесу кричит олень.
Ковыль взбежал на холм, засеребрился.
Кто на яйле провёл хотя бы день,
тот, почитай что, заново родился.

Я наберу грибов в березняке,
недаром я траву с цветами мял тут,
и долго ещё рифмы в рюкзаке
я буду находить, вернувшись в Ялту…

ВОЛЬНОСТЬ ВОЛНЫ

В Ялтинской музе
вольность волны;
в кроне, как в лузе,
шарик луны.

В небе июля
звёздный гавот.
Пчёлы – уснули.
Кактус – цветёт.

А у окошка
в летней ночи
сонная кошка
что-то мурчит.

Снова я, каюсь,
понять не готов,
как возникают
строчки стихов.

В шорохи сада,
видимо, впрок,
входит услада
ритмики строк.

Музыка, рифмы,
пейзаж, окоём –
с радостью их мы
в строки зовём.

Новых иллюзий
все мы полны.
В Ялтинской музе
вольность волны…

---

Её вероломнее нет

Что касается славы, – её вероломнее нет,
и в лучах её столько купалось заведомой дряни:
уж на что Маяковский был истинный гений, поэт,
а кумиром считался слащавый паяц – Северянин.

Что ж, калифом на час удавалось и мне побывать,
и стихами о Ялте мог даже толпу обаять я:
я бросался в залив, как бросаются спьяну в кровать,
и волна, как перина, меня принимала в объятья.

Я нырял за строкой возле Чеховской бухты, я плыл
к гроту Пушкина резво, и дня становилось мне мало;
Черноморская муза любила мой истовый пыл,
и рыбёшки-рифмёшки ко мне косяками сгоняла.

Но мелеют моря, берег рушится, гибнет дельфин,
пирамиды Египта лишаются тайны и мумий,
и всё чаще в строке, словно смог, появляется сплин,
и всё меньше простора в строке, и всё больше раздумий.

А над горной грядой полыхает в полнеба закат
и о чём-то шумят вековые платаны и буки;
муки творчества – это и рай, говорю вам, и ад,
горше нет, но и слаще, не зря называются – муки.

Что касается славы, – о ней не забочусь ничуть,
кто поймёт, тот оценит; живём и творим – не в пустыне;
просто надо достойно пройти мне отпущенный путь
и оставить стихи, а не тексты, как принято ныне…

---

Вослед грозе

В окно, вослед грозе, ворвался ветер свежий,
и, шторы распахнул, его впускаю впрок.
я вдоволь побродил вдоль крымских побережий,
я погулял по ним и вдоль, и поперёк.

В подводный мир был вхож, пещерный Крым изведал,
я всё почти познал в прославленном Крыму,
и если у меня по жизни было кредо,
то им была любовь и преданность ему.

Вослед грозе, в окно, ворвался воздух свежий,
глухой далёкий гром ушёл за перевал,
уже и жизнь прошла, а увлеченья те же,
я никогда любви своей не предавал.

Кочуют облака, летят за летом птицы,
небесные цвета – все семь! – висят дугой,
и даже книг моих все лучшие страницы
о Крыме, о любви, о Ялте дорогой.

В окно, вослел грозе, ворвался свежий воздух,
он запахи яйлы и моря внёс ко мне,
и ничего ещё, мне кажется, не поздно,
и звёздочка судьбы моей горит в окне.

О чём-то шепчет сад, по стенам бродят блики,
через часок, другой – восход возникнет, ал,
я знаю, что поэт я вовсе не великий,
но я воспел свой край, как жил и понимал.

СУДЬБА

Водопадный и пещерный Крым,
двух морей очарованье Крыма:
горным покоряешь и лесным,
и степным магизмом несравнимым.

Иней, а календулы цветут,
с моря долетают крики чаек,
паучка серебряный батут
меж ветвей капустницу качает.

Всё бывает в жизни – жар и стынь,
иней стал росой, поскольку тает,
но не может сердце без святынь
и душа без них не расцветает.

Родина! Мой Крым! Моя земля!
Боль моя, любовь моя и прелесть!
Молодой листвою тополя
к маю окончательно оделись.

Звёздной ночью ухает сова,
что-то пробежало к лесу с хрустом;
я всю жизнь ищу свои слова,
я их проверяю сердца чувством

Завтра я пойду на пляж с утра
снова погрущу у старой сваи,
каждому знакома боль утрат,
без неё ведь жизни не бывает.

И растает грусть моя, как дым,
связана судьба навеки с Крымом:
оказался милым и простым,
а казался весь необъяснимым.

ТЕПЛОХОД В НОЧИ

Звёздный мусор метёт кроной тополь, как будто метлой.
Ветер, чьих ты кровей? Ты откуда? Ведь явно не бриз ты!
Всё, что ярко пылало, осталось на сердце золой,
да усталая память, да пепел волос серебристый.

Возле моря штормящего ночью бродить я люблю,
я полёты люблю в рваных тучах знакомых созвездий,
Ай-Тодорский маяк посылает лучи кораблю,
чьи огни то всплывают, то снова скрываются в бездне.

Помогая коллеге, в ночь Ялтинский светит маяк,
и, невольно задумавшись, вспомнил отнюдь не врага я:
пусть не часто, но было, что в самый губительный мрак
друг протягивал руку, как свет маяка, помогая.

Волны бьют в побережье, их гул заполняет всю ночь,
горы в шапках как будто, лохматые тучи надели;
но пока есть средь нас те, кто хочет и может помочь,
унывать рановато, в чём я убедился на деле.

Вот и нынче, пока я занудством себя донимал,
размышляя о жизни, что раньше не часто бывало,
в порт вошёл теплоход, он казался и сир мне, и мал
средь барашковых гребней, и стал швартоваться к причалу.

На причал из кают льётся свет неизведанных стран,
я плыву в нём в мечтах, я предчувствую сладость открытий,
где сияет звезда, всё затмившая, Альдебаран,
и стоит Южный Крест в ослепительно ясном зените…

---

И лекарств от грусти этой нет

Не живётся мне без дружбы верной.
Не поётся. Пронеслись года.
Волны набегают равномерно,
с ветром подружившись навсегда.

И непроизвольно я заметил,
проходя по набережной тут –
переменит направленье ветер,
волны от него не отстают.

Никогда ещё душевный холод
не лечил, поверь, душевных ран.
А на море штиль всегда недолог,
впрочем, как недолог ураган…

Приезжай. Разлука не легка мне.
И лекарств от грусти этой нет.
Волны разбиваются о камни,
и летят их слёзы ветру вслед.

ПРАЧКИ

Ну почему в февральском дне я
нашел отгадку прошлых дней:
тоска о дружбе тем сильнее,
чем выше требованья к ней…

Как мудро в скорбные минуты
мы ощущаем красоту!
И жимолость полна уюта,
благоухая за версту.

А на продутом ветром пляже,
где гальку вымазал мазут,
прибоя пенистую пряжу,
как прачки, волны трут и трут…

АПРЕЛЬСКИЕ СТРОКИ

Апрельское море прогреться спешит,
плывут облака кучевые на север,
о чём-то шуршит краснокнижный самшит
под тенью магнолии в маленьком сквере.
И тонет Ай-Петри в своём далеке,
в сиреневой дымке весенних просторов,
и божья коровка по детской руке
ползёт, и взлетит, понимаю, не скоро…
В персидской сирени буянят шмели,
гудят по утрам деловито и дружно,
и ходят кефали по самой мели,
сверкая своей чешуёю жемчужной.
Я выйду во двор, постою, покурю,
послушаю птиц развесёлое пенье,
я многое в жизни ещё покорю,
я чувствую, кончился гнёт невезенья…

---

Ветер. Осень. Листопад.

КАКОЕ МОРЕ!

Какое море!
Нет, я не могу
смотреть спокойно в эту ширь и гладь!
Дельфины, описав опять дугу,
меня зовут, наверно, поиграть!
Я подсмотрел, как быстрые кефали
в любовном танце чешуёй сверкали,
и краб сердито шевелил клешнёй,
и рыбки-ласточки порхали над камнями,
медузы зависали надо мной
космическими
странными
шарами…
А под водой струится тихий свет,
как будто бед и горя в мире нет.
Лишь невесомость.
Лишь мечты полёт
Прозрачным морем человек плывёт!
Про всё забудешь
в сказочной игре!
Какое море!
В Ялте!
В сентябре!

ВЕТЕР. ОСЕНЬ. ЛИСТОПАД.

Ветер. Осень. Листопад.
Тучи жмутся книзу.
Тянет ветви зябкий сад
к мокрому карнизу.

И нахлынувшей тоской
поделиться не с кем.
Были мы с тобой весной,
словно в прошлом веке.

Ветер. Осень. Листопад.
Силуэт вагона.
Что ты смотришь, зябкий сад,
так незащищено?

Наша память здесь живёт,
птичкой мокрой скачет,
иногда она поёт,
так, как будто плачет…

---

Выход в море запрещали

Выход в море запрещали
погранпост, портовики,
и неистово стращали
нас в рассказах старики.
На плите кефаль скворчала.
Иней утром, как слюда.
И качало у причалов
сейнера туда-сюда.
Бригадира стопкой водки
наш хозяин угостил.
Вновь в большую сковородку
масла постного налил.
– Ну, за план! Наш Бог – не фраер!
Пошутил! ДолжОн помочь!.. –
Месяц тяжело, как стайер,
между туч бежал всю ночь…
Я пишу стихи украдкой,
я молю, чтоб ветер стих,
но вцепился мёртвой хваткой
ветер в море, точно псих.
Обронил старпом угрюмо:
«Не тоскуй. Утихнет, брат».
И стонало чрево трюма,
и скрипел, качаясь, трап.

---

Подранок

Металось пространство морское,
и громко роптали леса.
Зачем над его головою
стонали весь день небеса?

Зачем лебединая стая
кружила до вечера здесь,
и туча, весь мир накрывая,
гремела и гнулась, как жесть?

А он, беспрерывно тоскуя,
всё крыльями бил, как летел,
никто не узнает, какую
он песню с надрывом пропел.

И думал я, горько забывшись,
незряче уставясь в волну,
о раненых и убитых,
и осиротевших в войну…

Чужою бедой проникаясь,
мальчишки несли ему хлеб,
но плыл он, из сил выбиваясь,
за стаей, исчезнувшей, вслед.

ДЕТДОМ

Раздетый. То слякоть, то холод,
Подвал. Мы ютимся в углу.
И голод. Космический голод.
Наесться с тех пор не могу.
Что помню?.. Я палец слюнявил,
к муке прикасался – и в рот.
А друг мой, Ананиев Павел,
подался из детства на фронт.
Вернули. И снова бежал он.
Ругался вовсю военком.
Что помню?.. А помню я мало.
Отчётливо помню детдом.
Стоял трёхэтажный. Безмолвный.
И строгий, как ночью поля.
Мой друг сиротою был полным,
и, значит, неполным был я.
Я не был детдомовцем. Не был.
И верил сильнее всего,
что если обрушится небо,
то мама поднимет его.
И рушилось.… И поднимала…
И вдруг задохнусь на бегу:
– Ах, мама! Прости меня, мама!
Когда ж я тебе помогу?..

СТАИ ПТИЦ ПОТЯНУЛИСЬ К ЗИМОВЬЮ

Стаи птиц потянулись к зимовью.
Жизнь пошла в измереньи ином.
И закат, истекающий кровью,
заслонил от меня окоём.
И уже ироничный мужчина
поучает меня, не спеша:
– Как машина мертва без бензина,
так без мыслей высоких душа. –
Что ж! Не фокус!
И сам я не с краю.
И поспорю с любою бедой.
Только, батя, сейчас понимаю –
был я как за Христом – за тобой!
Вспоминаю, как мог я подковы
разгибать, если рядышком ты…
А на кладбище запах сосновый,
кипарисный… цветы да цветы.
Что ж теперь? – если было, да сплыло.
Просто жил. Не играл в простоту.
Но удача скользнула, как мыло,
и схватила рука пустоту…
Улетают багряные листья,
укрывают, как пледом, траву.
И зову я высокие мысли,
во спасение жизни зову.
Вспоминаю о фронте рассказы
и – как ты, убавляя фитиль,
мне сказал: есть понятье – обязан!
Долг важнее высоких витийств…
А вдали за вечерней рекою
пал туман.… И шепчу я судьбе:
– Если к людям с открытой душою,
то с открытой душой и к тебе.
Стаи птиц потянулись к зимовью.
И на невосполнимость утрат
лёг закат, истекающий кровью,–
видно, к свежему ветру, закат!

---

Ялтинский март

ВСТРЕЧА

Дельфины к нам вплотную подплывали,
как будто дружбу с нами предлагали,
они бока, играя, подставляли
и прыгали, резвясь, недалеко.
А мы ловили рыбу цапарями.
Дельфины, вы какими шли морями?
Приветственно махали им руками.
Сияло солнце в небе высоко.

Уже ловить мы рыбу перестали.
Восторженно за ними наблюдали.
А к вечеру порозовели дали,
а берег стал, наоборот, синей.
Кричали чайки радостно и звонко,
большой дельфин возился с дельфинёнком,
как человек возился бы с ребёнком,
его катая на большой спине.

Наш катер шёл под сумерки к причалу,
нам чайки что-то вслед своё кричали,
а где-то были беды и печали,
но мы о том не знали до поры.
Вдали остались умные дельфины,
их сальто, кувыркания, их спины,
и звёзды, как большие апельсины,
роняли к нам небесные миры…

ЯЛТИНСКИЙ МАРТ

Висит туман. Не движется. Висит.
Прибой рокочет глухо и устало.
И призрачное пароходов стадо,
как мамонты, тревожно голосит.

А за моим окном миндаль цветёт,
бледны бутоны розоватым воском.
Ползёт тумана сумрачное войско,
но солнце на пути его встаёт.

Туман редеет. Пароходы смолкли.
Весенний день вступил в свои права.
И новая зелёная трава
на клумбах серебрится мокрых.

Я выхожу с веранды на крыльцо,
бегу пружинисто к ограде сада,
и большего мне в жизни и не надо,
чем видеть чайки резкое крыло…

СИРЕНЬ

В апреле
всё томился и сырел
в туманах Крымский полуостров.
Но неожиданно и остро
запахла первая сирень.
Она пленила цветом день.
Синели небо, море, горы.
Цвела сирень! Цвела сирень!
Цвела возвышенно и гордо!
А ночью месяца олень
бежал, во тьме блестя рогами.
Цвела сирень! Цвела сирень!
У нас – и всё-таки над нами!

---

Сны - 2

Ах, как тревожно стонут провода!
Как ветер бьёт наотмашь в челюсть леса!
А за спиною – города и города,
и я, малюсенький,
бреду в хвосте прогресса.
О, сколько неизведанных дорог
бежит вперёд, осталось за плечами.
Я покидал родительский порог
и тосковал о нём вдали ночами…

…Когда сияет жёлтый шар луны,
мне снятся замечательные вещи:
плывут в морях дельфины-шалуны,
и между нами – ни вражды, ни мести.
Со стаей рыб и я плыву, плыву
или лечу вслед перелётным птицам.
Где захочу – на берег выхожу –
не разделяют шар земной границы.
Давно зверьё живёт в ладу с людьми…
Проснусь…
Вокруг и радостно, и росно.
И всё вокруг не просто!
Так не просто,
как может быть лишь в жизни да в любви.

ВЕТЕР. ОСЕНЬ. ЛИСТОПАД.

Ветер. Осень. Листопад.
Тучи жмутся книзу.
Тянет ветви зябкий сад
к мокрому карнизу.

И нахлынувшей тоской
поделиться не с кем.
Были мы с тобой весной,
словно в прошлом веке.

Ветер. Осень. Листопад.
Силуэт вагона.
Что ты смотришь, зябкий сад,
так незащищено?

Наша память здесь живёт,
птичкой мокрой скачет,
иногда она поёт,
так, как будто плачет…

ПЛЫВЁТ С ХОЛМОВ ПЬЯНЯЩИЙ ДУХ ЛАВАНДЫ

Плывёт с холмов пьянящий дух лаванды.
Весенних гор изломанная сталь.
И тают в море белые шаланды,
где мечется заветная кефаль.

Как в старой песне – полные кефали
шаланды кто-то к пирсу приведёт,
и только Марк Бернес уже едва ли
об этом тихим голосом споёт.

Ушёл он в небо с журавлиной стаей,
заняв по праву место в том строю,
но как его до боли не хватает
здесь на земле, где я сейчас стою.

---

Аквариум

В этом домике стеклянном
свой устав и жизнь своя.
Наблюдаю неустанно,
постигая и любя.

Полумесяцы скалярий,
меченосцы средь стеблей.
В хмуром зимнем Заполярье
лето в комнате моей.

А уеду в Крым, и тоже
заведу его, как бог,
чтобы, трудный день итожа,
отдохнуть душою мог.

Гуппи плавают, неоны,
кардиналы мельтешат,
драки петушков влюблённых
позабавят, насмешат.

Выключаю телевизор,
но мерцает, как экран,
рыбий домик, словно вызов
или виза в океан.

Очаруетесь и сами,
оторвать не в силах взгляд,
как жемчужные гурами
в донной зелени стоят.

Ветер зябкий, воздух зыбкий
чуть дрожат в моём окне,
а в аквариуме рыбки
нерестятся по весне.

---

А за этим скрывается часто незнанье предмета

С.Н.

Небосвод, я б сказал, словно яблоко спелое, налит,
звёзды в лунном соку, гаснет свет на верандах и в спальнях
иногда некий критик тебя даже вроде похвалит,
да уж больно снобизмом от слов его тянет похвальных.

А за этим скрывается часто незнанье предмета
да ещё нежеланье вникать в суть предмета при этом,
чтоб поэта уметь отличать от, пардон, непоэта,
надо быть самому хоть чуть-чуть для начала поэтом.

Ну да ладно, вернёмся к движению звёзд за окошком;
как магнитом, их всех тянет горная тёмная кромка:
лучше всяких зоилов в стихах разбирается кошка,
если спит в моих ру-ко-пи-сях и мурлычет негромко.

Во дворе кипарис упирается в звёздное небо,
тополь кроной качает, – зачем они в полночь активны?
На зазнавшихся критиков нам обижаться нелепо,
потому что все мнения, к слову сказать, субъективны.

И когда я смотрю, как, вознесшийся в литгенералы,
некий критик нас походя хвалит, кричу я: не надо!
Что поделаешь тут, если наши родные журналы
графоманов с поэтами часто печатают рядом?

Ничего, подождём, время всех по местам растасует.
Вот ведь ночь на земле, а как много в ней всё-таки света!
Имя Бога нельзя поминать /и дела Его!/ всуе,
и поэтов касается светлая заповедь эта.

Потому я гляжу с оптимизмом в грядущее в оба,
хоть не раз, может быть, стану я для зоилов мишенью,
но хорошего критика я отличаю от сноба
по прозреньям его и душевному к нам уваженью.

---

Апрель

Бледна Тавриды призрачная даль,
сквозь тучи мчится солнца красный мячик,
но к берегу опустится кефаль –
и сейнеры у берега маячат.

Уже мыс Ай-Тодор зажёг маяк,
сквозит с ущелий предвечерний холод.
Как жаль, что я пока что не рыбак,
как хорошо, что я пока что молод.

Бреду себе тропинкой одичалой,
сорвался дрозд в кустах и в них исчез,
я отойду, пожалуй, дальше в лес
или вернусь назад. К моим причалам.

Уже прощально отпылал миндаль,
в сирени утопает дворик дачи,
вдоль побережья мечется кефаль,
и сейнеры у берега маячат…

Я постою в толпе рыбацких жён,
и трапы лягут, словно с моря тропы,
и пахнуть будут рыбой,
ветром
робы,
и взгляд рыбачек
будет напряжён…


И ВДРУГ ПОНЯТЬ

Бежать. Идти. Ждать птичьих песен.
Стоять, как будто нелюдим
Пусть я тебе неинтересен,
пусть даже больше - нелюбим.
Идти. И сойки нервный смех
услышать в кроне чуткой, зыбкой.
Забыть, как прошлогодний снег,
твою холодную улыбку.
Дышать. Подснежник видеть нежный.
Поймать хвоинку на лету.
И вдруг понять – я снова прежний,
я снова верю в доброту.
Понять, что счёт обидным дням
вести смешно, да и нелепо,
когда такая бездна неба,
когда во всём виновен сам…

О Б Л А К А

Облака плывут, как каравеллы,
вслед несутся им капеллы чаек.
Исчезают наши королевы,
превращаясь вдруг в домохозяек.
Облака меняют быстро формы,
в небыль превращаются из были.
Железнодорожные платформы
нас и наших девочек забыли.
Зацепились облака за горы,
взбухли на руках, как реки, вены,
и ослабли чары Терпсихоры,
и задули ветры Мельпомены.
Облака, сойдясь в большую тучу,
выпали дождём, и стало звёздно.
Я не знал, что молодость летуча,
а когда узнал, то было поздно…

---

Сны оккупации

Почему-то всегда ностальгически помнится детство;
вечно мама в заботах, улыбка с налётом вины;
оккупации сны мне навеки достались в наследство,
и ярлык моему поколению – «Дети войны».

Немцев помню, румынов – пленённых уже и понурых,
разбирали руины, из них возникал новый мир.
Нинка с рыжей Лариской им корчили рожи, как дуры,
и грозил кулаком этим дурам солдат-конвоир.

Голод дней тех забыть не могу до сих пор, не умею,
хоть осела давно тех страданий тяжёлая пыль:
мы ходили на море, там бомбой снесло батарею,
и снарядные гильзы мы долго сдавали в утиль.

Искалеченных судеб войною по свету немало,
детство тем хорошо, что не всё понимает дитя.
Мне отца не вернула война, и горюнилась мама
от моей худобы, ручку «Зингера» ночью крутя.

Вот бывают минуты, закрою глаза, и опять я
пробираюсь в «Спартак» на сеанс – мне известен там лаз;
мать рубашку мне шьёт из сукна довоенного платья,
чтобы был я не хуже других, коль иду в первый класс.

Через год дядя Витя вернётся, японцев побив на Востоке,
и в семье понемногу появятся сахар и хлеб.
Я не знал пацаном, что наш век уродился жестоким,
я сейчас понимаю, что не было лёгких судеб.

И теперь, в ХХI-ом, на плечи набросивши плед свой,
наблюдая с балкона штрихи и приметы весны,
с ностальгиею нежной всегда вспоминаю я детство,
хоть и вижу порой оккупации горькие сны…

НАС УЖЕ НЕ ВОЗЬМЁШЬ НА ИСПУГ!

Светлой памяти…

Нас уже не возьмёшь на испуг,
и бессмысленно брать нас на горло:
за душой столько вечных разлук,
что тоски острота как-то стёрлась.

Вот открою альбом: Бог ты мой! –
мать, отец, дед Андрей, тётя Тома, –
не вернутся с работы домой,
да и нету того уже дома.

Жизнь идёт по законам своим
и проходит, хоть мы не торопим;
что же зло друг на друга таим
и обиды дурацкие копим.

Вот закрою альбом: мой ты Бог! –
не вернуть, не забыть, не забыться:
ты уже не взойдёшь на порог
в сарафане из лёгкого ситца.

Нас уже не возьмёшь на испуг
в этой жизни неверной и зыбкой:
самый лучший единственный друг
с фотографии смотрит с улыбкой.

Всё идёт в мире этом не так,
сожаленье в груди нарастает,
и безвременно канувший враг,
к состраданию тоже взывает.

За окном распевают скворцы!
Не смущать их чтоб грустной строкою,
малосольные есть огурцы
и стопарик всегда под рукою.

Нас уже не возьмёшь на испуг,
мир пугал нас уже многократно.
Столько нового в жизни вокруг!
Столько в жизни потерь невозвратных...

МЕДВЕЖОН

Был в детстве медвежонок. Бывало, бедовал.
Нам на двоих силёнок паёк едва давал.
Он пуговкою носа мне руки холодил.
Не задавал вопросов и терпеливо жил.
И даже под бомбёжкой, когда визжал металл,
он ёжился немножко, но губ не разжимал.
Всего хватало в детстве. Но, плюшев и смешон,
не убегал от бедствий мой милый Медвежон…
Когда вернулись наши с победою домой,
он гречневую кашу ел весело со мной.
А у отца медали блестели на груди.
Соседки вспоминали о пудре, бигуди…
Под звонкий гром оркестров я с медвежонком шёл.
Нам было интересно. И очень хорошо!
Ах, верный медвежонок, ты вправду был не трус…
И вырос из пелёнок давно мой сын-бутуз.
Но вдруг приснится: буря ревёт на целый свет,
и медвежонок бурый
идёт за мною вслед…

---

Дожди

Здесь солнце светит очень ярко,
но вот сейчас идут дожди.
Не огорчайся, подожди, –
они недолговечны в Ялте.
Зато потом, взорвавшись вмиг,
взметнутся факелы глициний.
И облака на небе синем,
как неизвестный материк.
Люблю такие облака!
Они, как бригантины гриновские,
звучащие совсем по-григовски,
плывущие через века.
А иногда, – смотри туда! –
где замок видится в тумане –
Ай-Петри это, – иногда
их ветер на яйлу заманит.
И бросит. И стоят они,
качаясь, в этой божьей пристани.
Ковру персидскому сродни
холмы с ромашками росистыми.
Взойдёт из моря вал луны,
осыпав волны жёлтой охрою,
и слышится, как тихо охают
в ущельях горных валуны.
А утром встрепенутся враз,
как стая лебедей на отдыхе,
и моря тёмный плексиглас
начнёт светлеть в сквозящем воздухе.
И поплывут они опять
легко, как бригантины гриновские,
звучащие совсем по-григовски,
меняя облик свой и стать…
Сейчас же льют и льют дожди.
Ты смотришь горестно и жалко.
Не огорчайся, подожди,
они недолговечны в Ялте.

---

Мой крест

Не щадил ни себя, ни друзей,
криминальной гордился наколкой,
блюдца грязные крымских груздей
отмывал пред сухою засолкой.
Лез в пещеры, лез в горы, дурил,
членом был драмкружка в сельском клубе,
дважды падал с прогнивших стропил
и валялся по суткам в отрубе.
Однозначною жизнь не была,
оглянулся, а путь-то размазан,
и за добрые часто дела
был не менее часто наказан.
Жизни сук пред собою рубя,
был изгоем, нахалом, путчистом,
но всегда, сколько помню себя,
пел в стихах о возвышенном, чистом.
Рыб гонял под водой, как дельфин,
женщин мял, от волненья раскован,
и вот дожил, дожил до седин,
даже был за стихи премирован.
Прославлял я родные края
и другого – клянусь! – не приемлю:
кто хотите, но только не я
мог предать мою крымскую землю.
Потому что все беды, всю боль,
все паденья, все взлёты – их много! –
я судьбою зову – в этом соль! –
а судьба – это крест! – он от Бога…

БЫЛ СЛАДОСТНЫМ РАССВЕТ

Рассудку вопреки
даль времени приближу
и в заводи реки
вдруг жизнь свою увижу.

Увижу небосклон,
клонящийся к закату,
и поезд, и перрон,
которым нет возврата.

Ещё: неяркий свет.
Ещё: портрет в оправе.
Там молодой поэт
себя готовит к славе.

Ещё не знает он,
что слава – это яд,
что этот небосклон
не развернуть назад.

Там был надёжный друг,
там было всё простым,
там воздух был упруг,
и там он был любим.

У заводи реки,
хранящей эти были,
платаны-старики
задумчиво застыли.

И на речной откос,
чтоб прошептать мне: милый,
с пшеничной парой кос
девчонка приходила.

Падений и побед
не перечислить ряд:
был сладостным рассвет,
да вот горчит закат…

---

Здесь можно выкрикивать громко!

Здесь можно выкрикивать громко,
смеяться и петь невпопад,
и берега белая кромка
то прянет вперёд, то назад.
Вой, ветер!
Подбрасывай баллы!
Пусть снова уверую я –
любимая не предавала
и не предавали друзья.
Пусть пропасти, зной и торосы
придётся опять испытать.
Куда нас судьба ни забросит,
мы к дому стремимся опять.
Зачем?..
Далеко не прямая
наш путь,
а зигзагам сродни.
Пронзительно чайки рыдают,
истошно хохочут они.
Зачем состоим из вопросов,
которые старше веков?
Узнать ли крутые утёсы
в песчинках песочных часов?
Зачем этот дикий обычай
солёной и древней воды –
упасть, словно тигр на добычу,
с рычаньем стирая следы?
Зачем?.. Почему?.. Кто ответит?..
Но здесь, и любя, и греша,
так горько и сладко в поэте
всегда обмирает душа.
Всегда обмирает.… И снова,
волной накрывая волну,
в плену она звонкого слова,
у точного слова в плену…

ШТОРМ-4

Волны вздыбились быками
и ревут! ревут! ревут!
Поддевают зло рогами
тучи! В клочья небо рвут!
Мчится бешеное стадо.
Стонет пирс. Свистит норд-ост.
Моря чёрная громада
улетает под откос.
Кто сказал – матросы берег
вспоминают в дикий шторм?
Я не верю! Нет, не верю!
Вспоминают! Но потом!
Я удачи им желаю:
– Семь вам футов под килём!
То ль хохочут, то ль рыдают
чайки в небе грозовом.
Пожелай и ты, прохожий,
им «семь футов». И поверь,
может, это им поможет,
может, стихнет этот зверь…

КРУШЕНИЕ ДУШИ

Бросались в небо волн громады
в слепом избытке диких сил.
А этого душе и надо,
чтоб крик её не слышен был.

И волны рушились. И в пене
искали мальчики гроши.
Я понял, что любви крушенье
и есть крушение души.

Душа кричала и стонала,
металась, как меж скал волна,
и ничего не понимала,
и понимала всё она…

ПОТОМУ ДУШЕ МОЕЙ ДАНЫ

Море, море, песенок море,
ты о чём опять ведёшь рассказ?
Чередуясь, радости и горе,
словно волны, посещают нас.


Я влюблен навеки в гул прибоя!
Потому душе моей даны
неспокойность моря голубого,
самоочищение волны.

---

В Средней Азии

Минареты Самарканда и базары Бухары,
тень сама спасенья ищет от удушливой жары.
Верблюжонок смотрит в душу, мысли грустные жуёт.
Я ходил, бродил туристом без печалей, без забот.
Фотоаппаратом щёлкал, ел урюк и пил кумыс.
Как грачонок беспокойный, в голове стучала мысль:
– Что мне эти минареты с азиатскою луной,
если я с тобой в разлуке, если нет тебя со мной?

У гробницы Тамерлана, у ферганских медресе
я кружился, словно белка в бесконечном колесе.
Я экзотикой напичкан, словно специями дичь.
Улугбек и Авиценна помогли мне мир постичь.
Только сердцу не прикажешь! И сдавили, как тиски,
Каракумы, Каракумы, эх вы, Чёрные пески:
– Что мне эти минареты с азиатскою луной,
если я с тобой в разлуке, если нет тебя со мной?

В чайхане кок-чай дымился. Под язык, вложив насвай,
молчаливо и достойно аксакалы пили чай.
Вольный беркут, круг сужая, над добычей стал кружить.
Чувство Родины и Дома невозможно заглушить!
И качалась в знойном небе минаретная стрела.
Как грачонок беспокойный, мысль сама собой жила:
– Что мне эти минареты с азиатскою луной,
если я с тобой в разлуке, если нет тебя со мной?..

ВОЗВРАЩЕНЕЦ

О, жить бы здесь весь век! -
мечтает новосёл;
и пенится Бельбек
среди садов и сёл.

На нём чалма и френч,
туманен взгляд, как дым;
он бросил свой Ургенч,
чтобы вернуться в Крым.

Он полюбил Нарын
и Самарканда зной,
но память, как нарыв,
не спит в душе больной.

Тех депортаций бред
не канул без следа.
О, сколько зим и лет
стремился он сюда.

Вернулся бел, как снег,
он беды все прошёл,
и пенится Бельбек
среди садов и сёл.

А жизнь везде не мёд,
но не избудет он –
как Родина зовёт
тех, кто её лишён.

.

---

Предзакатное солнце горит над яйлою пионом

Настают времена, от которых – мурашки по коже,
ближе, ближе черта, за которой не видно ни зги;
мне уже чемпионом не стать в этой жизни, похоже,
и девчонкам красивым уже мне не пудрить мозги.

Время быстро прошло, разрушая иллюзии жёстко,
я и сам не заметил, как в прошлом остался «час пик»,
может, есть впереди ещё два или три перекрёстка,
но в какой ни сверни, а в конце – однозначно! – тупик.

Мчит земля крутолобая средь галактической своры.
Я потратил всю жизнь, чтоб вскарабкаться всё ж на Парнас.
Я роняю стихи и надеюсь, – они, словно споры,
прорастут, чтоб в грядущем осталась хоть память о нас.

Я патетике – враг, но сейчас удержаться не в силах,
я хочу всё отдать перед тем, как впаду в немоту,
ведь недаром судьба так планетой моей колесила,
что никак отдышаться, хоть финиш вблизи, не могу.

Да ещё этот смрад, эти лозунги неонацистов,
от Майдана пополз этот бред, и неистов и мглист,
хорошо, что в костёле и Гайдна, и Ференца Листа
вслед за «Ave Maria» играет ещё органист.

Предзакатное солнце горит над яйлою пионом,
тени длинные сосен лежат на крутом вираже,
мне, похоже, не стать в этой жизни уже чемпионом
и красивым девчонкам не пудрить мозги мне уже…

---

Я хочу

Мусор века не видеть – родиться с незрячей душой.
Говорящую щуку не выдернуть нынче из лунки.
На больших переменках мальчишки дымят анашой,
на интимных местах у девчонок синеют рисунки.

Я по жизни – Стрелец, это значит – дорога и цель,
Крым – отчизна моя, мне не станет вовек одиноко.
Прикрывает Алушту от западных штормов Кастель,
Аю-Даг прикрывает Гурзуф, если штормы с востока.

Ну а Ялту прикрыл весь массив молодых Крымских гор.
Дуют зимние ветры, затеять, мечтая вандею.
Но бескрайне синеет живой черноморский простор,
и бескрайне синеет бездонное небо над нею.

Я о мусоре века в строке заикнулся не зря;
надо браться за мётлы, подолгу не мудрствуя очень;
потому что над Крымом всё чаще больная заря
то встаёт на востоке, то тлеет на западе к ночи.

И майдановской гарью запахли вдруг ветры весны,
и свинцовая тяжесть сдавила и небо, и море,
да сорвался, как лещ, Крым с фашисткой глумливой блесны,
лишь круги разошлись, и ушёл он гулять на просторе.

Здесь не терпят, когда унижают надменно народ,
здесь всего повидали, как, может, нигде, в этой жизни,
и нельзя забывать, что, когда нас берут в оборот,
все крымчане встают, что один, на защиту Отчизны.

А сейчас облака белоснежные в каждом дворе –
буйно сливы цветут, – о, суметь передать это мне бы! –
и стихи так легко возникают об этой поре,
словно их сочиняешь не ты, а бескрайнее небо.

От метафор меня уж тошнить начинает, я их
столько в жизни наплёл, вдруг уверовав, что – это модно;
я по духу – Стрелец, и я знаю: лирический стих
попадает не хуже стрелы, если цель благородна.

Потому и спешу, что боюсь опоздать, как всегда,
потому и кричу о любви своей снова и снова,
я хочу в мире этом пожить хоть чуть-чуть без стыда
и оставить не кучу метафор, а верное Слово.

---

Любимая, я просто человек

С.

Любимая, я просто человек,
наивен, скрытен, злобен, откровенен,
но без меня неполноценен век,
а без тебя я сам неполноценен.

Любимая, прости за боль обид,
их порождала глупая бравада:
я часто делал равнодушный вид,
чтоб чувства скрыть, а этого не надо.

Любимая, у века на краю
тебя с прощальной лаской обнимаю;
со мною не бывала ты в раю,
но ад прошла, я это понимаю.

Любимая, казнись иль не казнись,
всё видится порой в неверной призме,
но без меня ты не познала б жизнь,
а без тебя я не познал бы жизни.

Любимая, что было, то прошло,
затихли бури, отгремели залпы,
я сам не знаю, что произошло,
но без тебя бы, понял, я пропал бы.

Любимая, люби меня, люби,
пусть даже я любви твоей не стою;
смотри, луна, кровава, как рубин,
скрывается за горною грядою…

НЕ В СИЛАХ УДЕРЖАТЬ СЛЕЗУ!

О.И.
Пускай твой взгляд опять приснится,
пусть прежних чувств нахлынет рать,
когда дрожащая ресница
слезу не может удержать.

Через минуту поезд скорый
уйдёт, сминая краски дня,
пронзая русские просторы
вдали от Крыма и меня.

И невозможной станет встреча,
и горьким станет каждый час;
так, и врачуя, и калеча,
проходит время через нас.

Оно летит, оно несётся,
как поезд твой, в избытке сил,
палитра смазана красот вся,
что мир нам щедро подарил.

И по законам злой науки,
которой лучше бы не знать,
мы будем привыкать к разлуке
и друг от друга отвыкать.

Прощай, пусть взгляд твой
снова снится,
пусть льёт мне в душу бирюзу,
когда дрожащая ресница
не в силах удержать слезу…

И ТЫ ВОЛЬНА ЛЕТАТЬ!

О.И.

Ну что ж, во всём права,
пленяешь, как магнит.
Протиснулась трава
среди бетонных плит.

Зов жизни не унять,
стихиен, словно клёв.
Твои лицо и стать
обожествлял Рублёв.

С икон взираешь ты,
идёшь сквозь майский сад,
везде твои черты,
куда ни бросишь взгляд.

Понтийская волна
полна надежд моих,
когда сама луна
заглядывает в стих.

Она плывёт отнюдь
не наобум, а ты
во всём права – вот суть
любви и красоты.

Я миг тобой владел,
не выпущу, решил,
но все оковы тел
снимает вздох души.

Я не злодей, не тать,
я никогда не лгал,
и ты вольна летать,
как написал Шагал.

---

Я полюбил недаром песни рассветных птиц

Луна золотой шаландой сквозь облака плывёт,
через недельку станет круглою – как пятак;
светится лунным светом в тёмном углу киот,
лики иконных старцев светятся просто так.

Масла плесну в лампадку, сяду опять к окну,
звёзды звенят, их сад мой слушает не дыша;
я исписал тетрадку виршами не одну,
чаще и чаще просит стихомолитв душа.

Тихо вздыхает море, галькою чуть шуршит,
пахнет шалфеем с мятой бриз, прилетев с плато,
через дорогу в сквере в лунном бреду самшит
что-то магнолии шепчет, да непонятно, что.

Я полюбил недаром песни рассветных птиц,
россыпи рос алмазных на молодой траве:
если, прищурясь, глянуть в небо из-под ресниц,
можно увидеть мельком ангелов в синеве.

Вот и сиди, и думай, локти на стол сложив,
станет ли жизнь полегче в этой стране – бог весть,
я до сих пор, наверно, лишь потому и жив,
что в этом жёстком мире стихомолитвы есть.

Русский язык нам вложен в души небом не зря,
небо для душ славянских не пожалело затрат:
солнце встаёт на востоке – ах, это чудо! – заря,
солнце сходит на запад – ах, это чудо! – закат.

Луна золотой шаландой скрылась за горный кряж,
кто-то зашёл в беседку из виноградных лоз;
завтра, на самой зорьке, я прибегу на пляж –
вот по таким же водам шёл к рыбакам Христос…

---

Сегодня в этот сквер я загляну под вечер

О.И.

Под утро на листве блестит росинок иней,
на крыше, что напротив, идиллия, уют:
ворона на трубе важна, ну, блин, шахиня,
как сытые вельможи, голуби снуют.

Метафоры мои из детских сказок, что ли?
Бурлящей речки муть заполнила залив.
Уже эстрадных звёзд окончены гастроли,
и ялтинский ноябрь безлюден и дождлив.

Ещё один сезон курортный канул в Лету,
ещё одну печаль нам преподнёс вокзал,
мне многое сказать хотелось, как поэту,
но я почти уж всё в былых стихах сказал.

И всё-таки душе ещё чего-то мало,
ещё не прервалась души с душою связь:
вот в этом сквере нас на «кодак» твой снимала
знакомая моя, ревнуя и смеясь.

Прекрасный снимок: мы на фоне бухты летней,
и дельтаплан парит над гребнями волны;
ничем не огорчить – ни вымыслом, ни сплетней,
и до разлуки нам, как, скажем, до луны.

Как диво, виден храм Иоанна Златоуста,
средь кипарисов он, как сад, в зелёной мгле…
Я фотку уберу, мне снова станет грустно,
но где была любовь без грусти на земле?

Сегодня в этот сквер я загляну под вечер.
Давно я мысль ношу, а я, поверь, не льстец:
невечны ты и я, но этот город вечен,
как море, как любовь, как солнце, наконец…

---

Родину не меняют!

Ни за коврижки к чаю,
ни за покой-уют
Родину не меняют,
Родину – предают.

Ты убежал в столицу.
Что же в глазах-то лёд
напоминает птицу
сбитую кем-то влёт?

Чайка над бухтой плачет,
шторм прекратил гульбу,
и не переиначить
выбранную судьбу.

Можно начать сначала,
да не найти начал;
ветер полнеба алой
краской разрисовал.

И, на краю у дня я,
брошу в закат, что крут:
Родину не меняют,
Родину – предают.


Р О Д И Н А


Если Родина есть, то её не бросают, как девку,
не меняют её на нью-йорки, парижи, на хайфу,
бросить можно работу, - закончил свою пятидневку,
и гуляй, отдыхай, предавайся плебейскому кайфу.

Я родился в Крыму, в замечательном городе Ялте,
с корешами-поэтами тоже хлебнул диссидентства,
я поездил по свету и всё-таки не поменял те
переулочки, улочки, скверы, любимые с детства.

Я джинсовые брюки таскал, мол, кажусь иностранцем,
дринькал виски в порту на совковые красные даты;
в новом веке заря наливается тем же румянцем,
да вот строй не вернуть, над которым смеялись когда-то.

Стало ясно теперь, что там лучше, где нет нас, в натуре,
что предателей хуже политиков мало на свете;
я букеты сирени таскал восхитительной дуре,
я весь мир бы ей отдал сейчас, да её уже нету.

А порядки сегодня такие, что лучше не надо,
всё ясней понимаем – не наше на улице время,
но живу я на Родине и никакая Канада
или, скажем, Испания, Родины мне не заменят.

Я пройдусь под платаном, он всякие видывал виды,
Чехов здесь проходил, Горький волны ретивые слушал.
Я родился в Крыму, под сиятельным солнцем Тавриды,
эту кровную связь, нету силы такой, чтоб разрушить.

А когда мне тоскливо, поеду в Гурзуф, там аллея
помнит Пушкина, там есть музей Его – храму подобен.
Я поездил по свету, и понял, что больше нигде я
так дышать и любить не могу, не дано, не способен…

---

Мы пришли ненадолго...

Крым татарский не горше, не слаще российской Тавриды,
и в строке моей длинной, чей норов упругий – резинов,
помнит ветер славянскую грусть, и тоску панихиды,
и протяжные зовы к намазу седых муэдзинов.

Я сегодня пойду по мерцающей гальке вдоль моря,
я задумаюсь вновь о любви, о свободе, о вере:
эту крымскую землю Аллах не избавил от горя,
и Христос Вездесущий не много ей счастья отмерил.

Что же нам-то неймётся? Всё делим её! Всё терзаем!
И мудры мы, как совы, и мы ненасытны, как мыши.
Видно, самого главного мы ещё так и не знаем.
Бог един! – говорим, но Его все по-разному слышим.

И когда новый месяц висит ятаганом на небе
или царским червонцем луна золотая на нём же,
вся прошедшая быль вспоминается грустно, как небыль,
потому что душа вдруг себя ощутила здесь бомжем.

Неприкаянной, ей, словно бабочке, тучи не в радость,
ей не в радость реклама – нахальная, лживая сводня,
не нужны фейерверков ей гром и лихая парадность,
если нечем старушке платить за лекарства сегодня.

Если даже язык стал сегодня причиной раздора,
если кто-то готов рушить братства законы святые;
мы прошедшей войною хлебнули и бед, и разора,
и у нас на войну даже в мыслях о ней – аллергия.

Мы пришли в этот мир ненадолго, но это не значит,
что не станет наш Крым для потомков ухоженным раем.
Эра с эрой сошлись, и виток новой эры уж начат,
только жаль, что былые ошибки опять повторяем.

Крым татарский не слаще, не горше российской Тавриды,
и в строке моей длинной, чей норов упругий – резинов,
помнит ветер славянскую грусть, и тоску панихиды,
и протяжные зовы к намазу седых муэдзинов.

---

В горах шёл снег

С.И.

В горах шёл снег.
У моря – солнце, тихо.
Кружились чайки за буйком, лихи.
Со мной гуляла местная франтиха,
цитируя любимые стихи.
В аллеях сквера цвёл миндаль, и это
волшебным флёром на душу легло:
в начале марта вспоминать поэтов
естественно, приято и легко.
Подснежники на клумбах пахли лесом,
звенела в кронах птичья дребедень,
и жимолость у памятника Лесе
цвела, как никогда, в Тарасов День*.
И замаячил светлый образ детства,
когда душа готовится на взлёт…
Моя подруга тихо, без кокетства,
сказала, что в любви ей не везёт.
Вились снежинки, ветер дул с пригорка,
сменился штиль несильною волной,
и ветка алычи так пахла горько,
как строчка Надсона**, припомненная мной.
Не знаю почему, но не хотелось
опошлить всё и возвратиться в быт,
я в первый раз почувствовал, что тело
в согласии с душою может быть.
А воздух Ялты был насквозь пропитан
поэзией, объединял сердца,
и наш роман хоть был и не прочитан,
но был известен всё же до конца.
Хотя.… Не знаю.… Всё куда сложнее.
Предвосхищать не стоит жизни бег.
А может, просто мы гуляли с нею
в счастливой полосе?…
В горах шёл снег.
Мы шли над морем. Пахло снегом талым.
Кружились чайки за буйком, лихи.
И девочка взволнованно читала,
забыв про всё, любимые стихи…


* 9 марта – День рождения Т.Г.Шевченко.
** С.Я.Надсон – жил и умер в Ялте

---

Алыча

1.

О будущем, как все мы, хлопоча,
не пропустить сегодняшнее надо:
цветёт у сквера нежно алыча,
февраль смущён, а сердце, – сердце радо.

Ещё (всё может быть!) закружит снег,
завьюжит в наркотическом экстазе,
но женщин и детей всё чаще смех
порхает в городском разнообразье.

А море, словно зеркало, и я
забыть готов, что в мире неспокойно;
подснежники скалы Ставри-Кая
в бокале пахнут лесом, нашим, хвойным.

И пахнет утром талостью, и март
сердечко нашей кошки истомил, и
в душе я снова чувствую азарт
писательский, и рифмы снова милы.

А всех и дел, что алыча цветёт,
что дрозд запел, что в небе пары чаек,
и лужиц на рассвете тонкий лёд
не зиму, а весну нам обещает…

4 марта 2014 г

2.

Алыча, словно облачко, в дворике каждом плывёт,
март по Ялте гуляет, преград и запретов не зная.
Облака над яйлою вершат белоснежный полёт,
словно в небе цветёт алыча, их подруга земная.

В эту пору ко мне, словно гости, приходят стихи,
мне близки в эту пору сомненья и грусть Еврипида,
и, всегда удивляясь, я новые вижу штрихи
нашей жизни и Ялты, что выпали прежде из вида.

А вокруг оживают деревья, травинки, кусты,
все законы природы сейчас мне понятны детально:
по своей гениальности – эти законы просты,
по своей простоте, повторюсь я опять, – гениальны.

Почки сочно набухли, стал чище морской горизонт,
скоро жизнь забурлит, повернувшись к апрелю и маю;
и уже понимаю те дни, где терпел я афронт,
потому и смотрю всё уверенней, коль понимаю.

А на горных вершинах виднеется, латками, снег,
кружит гриф, я в бинокль рассмотреть всё могу, – даже перья,
лишь одно не понятно: зачем унижаем свой век
политичными дрязгами, войнами, злом, недоверьем.

И Майдана зловоньем пропитан сегодня экран,
маргинальность эпохи кто только не клял многократно,
самозваных политиков нами командует клан,
а откуда взялись они, мне до сих пор непонятно.

Я спешу на балкон, чтоб над рифмою там хлопоча,
звукорядом облечь всё, что в жизни вокруг происходит.
А всего-то и дел, что цветёт во дворе алыча,
алыча, словно облачко, в дворике каждом восходит…

3.

Двор в цветущей алыче, двухэтажный дом,
ветры бухту на заре тихо теребят.
Что обманут вновь народ, понял я с трудом,
так как отвечать привык только за себя.

У политиков моих – крыша набекрень,
раскурочили народ цельный на слои:
нувориши миллионы лихо прячут в тень,
так же лихо отмывают, грязные свои.

Бомж к бачку бредёт, бутылки в торбе на горбу,
молодая б… (простите!) держит путь в «Отель»:
на такую перестройку наложить табу
мог Господь наш Милосердный, да не захотел.

Проучить решил нас, что ли, по заслугам, мол,
а весна уже не дремлет, посетила нас:
чайки белые, нахохлясь, облепили мол,
видно, нечем поживиться даже им сейчас.

Но уже наш двор наполнен цветом алычи
и миндаль цветёт неделю возле входа в сквер,
если хочется заплакать – лучше хохочи,
по закону парадокса полегчает, верь…

---

Цикады Мартьяна

Не настолько, конечно, я пьян
был тобою, хоть выпил немало,
оглушали цикады Мартьян,
и вдоль мыса волна пробегала.
А наутро, совсем отрезвев,
и палатку раздвинувши с шиком,
я глазами ощупывал дев,
загоравших на пляжике диком.
Ну, фигурки!
А попочки?
Блеск!
В наши лета не ведают скуки!
И цикад обезумевших треск
заглушал на Мартьяне все звуки…
Мы расстались, как жили, – легко.
Было время простых теоремок.
Я не думал, что так далеко
оказаться тот август в судьбе мог.
И никто мне не мог объяснить,
что фортуну на части не делят;
паучок вдохновенную нить
превратил в кружева за неделю.
В них бессильно басили жуки,
я блаженно дымил папироской,
и летели деньки, как шлепки
по воде гальки брошенной плоской.
Но пойму я однажды с тоской
и меня это словно разбудит,
что уже бескорыстной такой
жизнь со мною, пожалуй, не будет…
Волн бегущих почудится плеск,
в нём щемящие нотки разлуки;
и цикад обезумевших треск
не заглушит вовек эти звуки…

---

По руинам империи ветер бесславья бредёт

По дуге огибают дельфины седой Аю-Даг,
я смотрю на них сверху из маленькой каменной ниши…
В одночасье лишился народ сбережений и благ,
в одночасье возникли /неведомо как!/ нувориши.

Вот и будь вне политики! Ладно, проехали вновь!
Невозможно прожить, не изведав крушенья иллюзий!
Лишь одно неизменно – мятежная к Ялте любовь
и мятежная верность навеки лирической Музе.

Что политика – грязь, не оспоришь, не ставши смешным,
Потому и проходит вся жизнь вроде с нами, а всё-таки – мимо:
самодур Украине вдруг дарит прославленный Крым,
а невежда и пьянь отрекается позже от Крыма.

Но потом, спохватившись, доходит, что кинул он Флот,
Черноморский свой Флот /вот икает хмельная контора!/.
И уже Севастополь, что был и форпост, и оплот
Славы Русской, стал яблоком /Боже, прости мне!/ раздора.

А на русский язык в Украине негласный запрет,
малограмотной мовой дают поясненья к лекарствам,
если в Ялте родился, как русскоязычный поэт,
то забудь о признании * в, спесью больном, государстве.

По руинам империи ветер бесславья бредёт,
маргинальная даль вся захламлена кучами сора,
и враждует смертельно единый когда-то народ,
а присмотришься пристальней – это политиков свора.

Ах, опять я увлёкся! Обиды не скомкать никак!
А закат над горой стал уже акварельно-фисташков…
По дуге огибают дельфины седой Аю-Даг
и теряются в дымке морской среди белых барашков…


* Государственную премию Украины им Т.Г. Шевченко могут получить только писатели, пишущие на украинской мове. Для русскоязычных писателей потолок – премия им. Вл. Г. Короленко.


МОНОЛОГ ПРОЗРЕНИЯ

Мне веришь ли, иль нет ли,
жуя газетный жмых,
а мы попали в петли
политиков гнилых.

Для них, для браконьеров,
разжиться высший шик –
за счёт пенсионеров
и прочих горемык.

Они себе жируют,
причёски – «Вери гуд!»,
а вот народ – мордуют,
а вот страну – секут!

Всё продаётся ныне –
земля, умы, прогресс,
и прошлые святыни
низвергнуты с небес.

Они сейчас во власти,
кураж их ныне лих,
да я не вижу счастья
в холёных ряшках их.

В глазах застыл обман, как
его не прячет грим,
недаром в загранбанках
счета открыты им!

Им самостийность – кредо,
им заграница – мать,
а, что народ свой предан
и разобщён, – плевать!

Одеты все с иголки,
посмотрят – ясен взгляд,
но это волки, волки
в загоне для ягнят.

---

Побойтесь-ка Бога!

Туга горизонта струна.
Бездонно бескрайнее небо.
Россия – чужая страна?
В Крыму это слышать нелепо.

Вновь ветер с Кубани принёс
к нам дух хлеборобного стана.
Трава вся алмазами рос
усыпана после тумана.

Сынок, как живётся в Москве?
Не сходятся наши уставы.
Не много ума в голове
у многих политиков, право.

Как царский червонец, луна
над бухтой висит постоянно.
Россия – чужая страна:
нелепо и больно, и странно.

Качаются в гавани реи
и помнят о времени том,
когда от Султана Гиреи
к России склонились челом.

И тополь, в окне моём тополь,
ещё не забыл, /ты спроси!/,
когда основал Севастополь
Суворов во славу Руси.

Дворцы возвели самодержцы
России не зря здесь де-факто!
Да пьяненькие «беловежсцы»
об этом не думали как-то.

Туга горизонта струна.
Извилиста в горы дорога.
Россия – чужая страна?
Да полно! Побойтесь-ка Бога!..

ЛИВАДИЯ. ДВОРЕЦ .

Ливадия. Дворец. Цветут миндаль и сливы.
По знаку я – Стрелец, а это знак счастливый.
Да что-то лжёт астрал, беззвёздна нынче ночка,
попал, как рыба в трал, я в сеть лихих денёчков.
То кризис, то облом, то крах страны и дома;
попался б, что ли, лом – нет от него приёма.
Да лом-то не у нас, куда сильней мандаты,
ведь даже на Парнас вломились депутаты..
От графоманов бед не меньше, чем от гоев,
и истинный поэт стал нищим и изгоем.
Ливадия. Дворец. Гуляют в парке крали.
а к власти, наконец, бандеровцы дорвались.
Политики – ау! – всего и дел – нажиться!
Такой бедлам в Крыму во сне лишь мог присниться.
Во власти нет Стрельцов, вот почему нам худо:
как Эдуард Стрельцов, оправдан я не буду.
Как Мухаммед Али, ищу одну победу,
да цель в такой дали, что век идти по следу.
Ливадия. Дворец. Весна. Все ждут пионов.
По знаку я – Стрелец,
да власть – у Скорпионов.

---

Два силуэта

Ноктюрн


Цветут магнолии в июньских парках,
следят платаны звёзд неспешный бег,
в могучих кронах долго будут каркать
вороны, собираясь на ночлег…

Брожу вдали от шумных ресторанов
по переулкам тихим и пустым.
То, что казалось непонятным, странным,
становится понятным и простым.

Становится легко на сердце, из ни-
чего мечты летят, как пыль к лучу,
вот кажется, легко иду по жизни,
но я-то знаю, чем за всё плачу.

Но я-то знаю, что за каждым словом
стоит судьба, коль истинный поэт,
и проступает чёрным на лиловом
зубцов Ай-Петри вечный силуэт.

Вокруг клубятся сумерки и тени,
и тайны манят проходных дворов,
душа давно в плену густых растений,
что дарят птицам и сверчкам свой кров…

Утихнут волны, ночь стихи нашепчет,
рассеет свет луна свой колдовской,
и не разъять, себя в ночи нашедших,
два силуэта – женский и мужской…

ЗВЁЗДНЫЕ БАБОЧКИ

Звёздная ночь вслед за солнечным днём,
с лёгким вином неизысканный ужин,
не расстаёмся – мы сутки вдвоём,
только вдвоём, и никто нам не нужен.

Свет из-за шторы, и нет сигарет,
выйти за ними в киоск – невозможно! –
в смятой постели твой спит полубред,
стонов и вскриков правдивость и ложность.

Кто нам судья? Только ты! Только я!
Только наш мир, коим сутки владеем!
С гор на веранду прохлады струя
вновь затекла, и запахло шалфеем.

Бабочек звёздных осталась пыльца
возле сосков, на плечах, у подушек.
Если в любви растворились сердца,
значит, любви не перечили души.

Значит, добры, к нам двоим, небеса!
И, как бы сердце в тревоге не ныло,
светлая в жизни моей полоса
тёмную полосу прочь оттеснила…

ЛЮБОВНЫЙ ВИРУС

Опять влюбился, что ли, не пойму:
тебя не видеть не могу ни дня я.
Любовный вирус носится в Крыму
по-пушкински – все возрасты пленяя.
А за окном среди ветвей акаций
воркуют горлицы – «прекрасен их союз».
Мне с чувствами нетрудно разобраться,
да только разбираться я боюсь.
Боюсь спугнуть. Боюсь поторопиться.
Как птицелов, я расставляю сеть.
Любовь всегда диковинная птица –
остаться может, может улететь.
Любовный вирус носится в Крыму,
по-пушкински все возрасты пленяя,
тебя не видеть не могу ни дня я,
и счастлив, что подвержен я ему.
Иммунитета не было, и нет –
поёт душа, в озноб бросает кожу,
а если не влюбляется поэт,
то он поэт не настоящий всё же.
Иначе, как строкою объяснить
незамутнённо, с чистотой и болью,
что для души божественная нить –
поэзия, что связана с любовью.
А за окном две горлицы, воркуя,
в цветах акаций тонут, как в дыму,
любовный вирус носится в Крыму –
тебя ни дня не видеть не могу я…

---

От зари до зари

(из цикла «Подводная охота»)

Для брачных танцев Аю-Даг облюбовали рыбьи стаи,
кефали кружатся у дна, в клубки, свиваясь, и маня,
а вот несутся зубари, кольчугой медною блистая,
и рассыпаются стремглав, увидя на нырке меня.
Когда всплываю, в голове вихрятся разные идеи:
подкрасться как, перехитрить, ведь я заплыл сюда не зря.
Два краба влезли на скалу, застыв средь водорослей, где и
решаю, занырнув, залечь – в засаду, проще говоря.
Шныряют всюду луфари, в подводный грот горбыль заходит,
промчался глиссер на Гурзуф, так что внимательней смотри.
В благословенном сентябре со мною «вот что происходит»,
я здесь охочусь, как дельфин, с зари рассветной до зари
вечерней, и не надо мне ни рифм изысканных, ни тропов
иных каких-нибудь, и мне удача светит каждый раз,
на постиженье рыбьих тайн полжизни, словно день, ухлопав,
имею право я сейчас на этот маленький рассказ.
Конечно, это не стихи как таковые, но и прозой
нельзя назвать уже никак мою теперешнюю жизнь;
я затаился меж камней, им подражая даже позой,
я вижу крупных лобанов и сам себе шепчу: держись!
А что – держись? Пора всплывать! Дышать-то надо, как ни сетуй, –
нельзя надолго изменить повадки сущности земной.
И я всплываю, обалдев, навстречу солнечному свету,
и вперевалку лобаны проходят мирно подо мной.
А надо мною Аю-Даг, и облака, и крики чаек,
к Босфору тянет самолёт свою серебряную нить,
и ничего сильнее их, поверьте мне, не обучает
весь этот богоданный мир до восхищения любить…

ПЛЫВУ ЛЬ ВДОЛЬ БЕРЕГОВ СКАЛИСТЫХ

Плыву ль вдоль берегов скалистых,
иль пляж мористей обогну
то сарганов увижу быстрых,
то рыбок-ласточек вспугну.
А возле водорослей бурых
скорпена дёрнулась в броске,
морские лисы, словно куры,
клюют какой-то корм в песке.
Поправив маску, поднырну я,
чтоб лучше видеть этот вид:
луфарь, безудержно пируя,
гоняет косячок ставрид.
Они ко дну, бедняжки, жмутся,
а там – калкан, бросок, и вот
ставридок стрессовая жуть вся
средь мути подо мной плывёт.
Ну что ж, и я охотник вроде,
и – вот те крест! – не новичок,
не раз любителям пародий
я попадался на крючок.
Им не понять восторг мой детский
от этой яви в бликах дня,
и никуда от них не деться,
как тем рапанам от меня.
Жизнь – это жизнь.
Опять ныряю,
крадусь к кефалям из-за бун,
и в панику ввергает стаю
сверкнувший молнией гарпун.
Попал иль нет, – пусть будет тайной,
не до восторгов – «ой!» да «ах!», –
но этот день необычайный
уже останется в стихах.
Уже он в память вписан ярко
навечно, как тот краб на дне,
и лучшего судьбы подарка
представить невозможно мне…

---

Без них всё круче здесь терзает лихо

Когда в мечтах несбыточных паришь
и звездопад свистит, как будто пули,
а где-то там и Вена, и Париж,
и Тель-Авив, куда друзья рванули…
Не унывай! – себе я говорю, –
Здесь Родина, чего б тебе ни пели.
Апрелю помолись и декабрю,
а в феврале опять молись апрелю.
У многих из достойных этот путь:
не изменять! не шастать! беды – вместе!
Друзья мои? – ну что ж! – не обессудь,
у них свои понятия о чести.
И сам же отвечаю: – Нет! Шалишь!
Без них всё круче здесь терзает лихо!
У них сейчас и Вена, и Париж,
а тут опять одна неразбериха.
А тут опять – то решка, то зеро,
патриотизм – смешон, поблёкнул имидж,
лишь птицы счастья синее перо
найдёшь в грязи дорог… и не поднимешь…

---

Не жалею ни о чём!

Смотрю в окно, а за окном,
(не мне ли на потребу?),
как будто серым полотном,
зашторенное небо.

Для грусти лучше не найти;
в горах туман, как пакля;
что разошлись у нас пути -
всё не пойму никак я.

Прощай, прости, не забывай,
с другими будь душевней,
а твой 12-ый трамвай
не по пути уже мне.

Я не жалею ни о чём,
хоть это, знаю, спорно.
Закат трепещет кумачом
над верхней кромкой горной.

И хочется вернуть всё вновь,
в тот самый день наш, в первый,
когда неверная любовь
казалась самой верной.

НЕ ЖАЛЕЮ НИ О ЧЁМ - 2

Пролетела жизнь. Прошла.
Зацепила краской сивой,
то чванлива и пошла,
то призывна и красива.
Не жалею ни о чём,
ни за что её не хаю,
хоть хотелось кирпичом
иногда ей врезать в харю.
А подумать, – так за что? –
сам накликивал я горе.
Солнце смотрит из-за штор
туч расхристанных над морем.
Ветра нет. А вот валы
бьют в гранит за залпом залп всё.
Я лоснился от халвы.
Я от перца задыхался.
А продажные друзья, –
что возьмёшь, все карты биты;
предавал ведь их и я,
так что с этим, в общем, – квиты.
Да чего уж? Так сказать,
что имеем, то имеем;
не колодник, блин, не тать,
ни угодий, ни имений.
Но зато, зато, зато
пописал стихи на славу,
побродил я по плато,
в море, от души, поплавал.
Да и водочки попил,
дай Бог каждому! – не в горе,
да ещё любимым был,
сам любил и был в фаворе.
Улетает напрочь грусть,
прочь летит за стаей чаек,
за других вот не берусь,
за себя лишь отвечаю.
Не жалею ни о чём,
не отдам судьбу другому.
Солнце золотым лещом
за гору скользнуло, в омут.
И сиреневый закат
ночь не думает неволить,
ухожу теперь за кадр,
чтоб глаза вам не мозолить.
Ухожу, довольный всем,
но, уместно ль, не уместно,
ухожу не насовсем –
до другого стихотекста…

---

Зимнее

ЗИМНЕЕ

Люблю я эти дни,
без помпы, без запарки,
где мы с тобой одни
гуляем в зимнем парке.
Вернёмся. За окном
снежинки пляшут, множась,
и снова, перед сном,
к окну прильну, поёжась.
За ним, что тот мираж,
мерцает даль сквозная,
я не поддамся, я ж
пейзажик этот знаю.
Сияют купола,
рекламы, зданья, шпили,
сквозь тучи, как юла,
луна скользит в эфире.
А в двух шагах за дверью,
где плавилась заря,
хрустальные деревья
в серванте января…

КИСТИ СОФОРЫ

Снова штормит. Дуют ветры с Босфора.
То, как разбойники, то – сорванцы.
Кисти созревшие клонит софора,
ягоды спелые, как леденцы

Как монпансье, янтарём они светятся, –
птичье кафе в пору лютую зим,
после морозца все зимние месяцы
радовать соек и горлинок им.

Вот и скворцы не умчались за море
в этом году. Не любить их – нельзя!
В снежные вьюги софорой заморят
голод пернатые наши друзья.

Стайки скворцов суетятся на клумбах,
в шутку гоняют их сытые псы,
из ресторана доносится румба,
шлягеры, всем надоевшей, попсы.

Птицы порхают азартно и дружно!
Щебет и гомон! Ты их не суди:
патриотизм прививать им не нужно,
патриотизм у них в сердце, поди.

Не улетели в заморские страны,
вьются в софорах, на ветках дрожат:
люди, бывает, как это ни странно,
родиной меньше своей дорожат.

Снова штормит, горы снегом объяты,
тянет морозом от сумрачных гряд,
в скверах и парках простуженной Ялты
спелые кисти софоры блестят…

ЛЁТ ЗИМНИХ БАКЛАНОВ

Бакланы бреющим полётом несутся молча над водой
вдоль побережья, огибая мысок, что в море влез, как вол,
ещё не ночь, а поздний вечер, но в небе месяц молодой
уже ныряет, как каноэ, средь тучек, словно между волн.

Вот снова налетают стаи, то мчатся цепью, то толпой.
Ходи, поэт, следи за ними, да в строчках словом не солги,
ведь, говоря словами Блока, всемирный кончился запой,
от новогодних дней остались одна изжога и долги.

А впереди ещё Крещенье. О, Боже мой, не отвернись!
Век ХХI-ый начат круто, а всё же в будущем – темно…
Бакланов новая когорта над мысиком взмывает ввысь,
и сумерки их поглощают так жадно, как поэт вино.

Уже и звёзды появились, мерцают, плавают, снуют
на фоне тучек быстротечных, что есть летящая вода.
Ходи, поэт, следи за ними, тебе во вред сейчас уют,
и загадай скорей желанье, когда сорвётся вдруг звезда.

Придя назавтра, ты увидишь бакланьих орд обратный лёт,
их лёт строке размах подарит, так что придёшь сюда не зря…
Январь на южном побережье то солнцем, то дождём зальёт,
и в цвет массандровских мускатов, бывает, плещется заря.

Люблю смотреть на птичьи стаи среди зимы из сквера я,
уже Стрелец мерцает в небе – мой личный зимний зодиак,
погодка в январе бывает порой до жути скверная,
и жаль бакланов мне, летящих в кромешной мгле
в кромешный мрак…

---

Мангуп-Кале - 2

ремесленников крики, крики жён их,
дневных цикад не умолкает дрель,
скрежещет в перепонках напряжённых

И стынет гриф на выжженной скале,
неуязвима крепость – рой подкоп хоть…
Меж небом и землёй Мангуп-Кале*
хранит средневековья прах и копоть.

Тревожно спит пещерный каземат,
да звёзд глаза, что те глаза оленьи,
здесь носит эхо то солдатский мат,
то тихие стенанья и моленья…

Сменялись здесь пророки и витии,
шуты смеялись, гибла в битвах рать,
столица Феодоро к Византии
склонялась, чтобы с Генуей порвать.

Мангупских князь послов за море шлёт,
дочь умно на могущество меняет;
турецких ядер с воем диким лёт
лёт стрел и копий напрочь отменяет…

Когда над Готией исламский серп
взошёл и побледнел откос росистый,
орёл двуглавый сел на княжий герб,
чтоб позже на имперский сесть российский.

Здесь срез времён болезнен, точно шрам,
и эта боль не поддаётся гриму,
а рифма «срам» бьёт больно по ушам,
поскольку сраму мёртвые не имут.

И рухнувшие своды базилики
лежат в кустах терновых, как в дыму.
Бессильно христианства дух великий
и Время побороть пока в Крыму.

Коварной хитростью османы лишь
в град ворвались, затмив жестокость гуннов…
бредёт долиной Ай-тодорской тишь,
да шелестит ковыль Тешкли-Буруна,**

да из глазниц пещер струится мрак,
да, чуть остыв, над склепом ветер веет,
да в небе, как князей мангупских знак,
расплавленное солнце багровеет…


* Мангуп – столица средневекового княжества Феодоро в горном
Крыму.

** Тешкли-Бурун – узкий горный мыс, на северной оконечности
которого в отвесных скальных обрывах виднеется сквозное
отверстие, образованное вырубленными пещерами средневекового
городища Мангуп-Кале. Северный выступ плато Баба-Дага. На нём
находилась церковь-октогон, пещерный монастырь, мечеть,
источники, цитадель и ворота княжества Феодоро.


ЭСКИ-КЕРМЕН

Эски-Кермен*, дух вечной Византии,
средневековье, словно в порах йод,
в пещерном храме современные витии
нелепы, как в постели миномёт.
И я смотрю на гида отчуждённо,
в пустых могилах шевелится прах,
свет свечки, зажигалкою зажжённой,
боится тьмы и мечется в углах.
И лезут вверх кусты хазарской ратью,
предательством томим чертополох;
вдруг Иоанна Готского с проклятьем
припомнил можжевельник и заглох.
Руины Старой Крепости. Ворота
разбиты, в стенах ядра и картечь,
ногайская турецкая пехота
прошла, сметая всё тут, словно смерч.
Здесь тень Иуды подаёт примеры
предателям всех вер, мастей и каст,
но далеко ещё до нашей эры,
и семя лжи заносит ветер в карст.
Летучей мыши писк во мгле колодца
о скальный разбивается костяк,
здесь можно так душою уколоться,
что рифм избитость – это ль не пустяк?
Но почему сюда стремимся снова,
всё вновь и вновь, отринув гнёт забот;
безжалостная к нам стихия Слова
к истокам веры манит и зовёт.
И вот мы здесь. Внизу туман. Осина
роняет листья, словно малых птах,
и тает Королезская долина
в плантациях табачных и садах.
Эски-Кермен. Последыш Византии
в Крыму. Забытых дней секретный код.
В пещерном храме современные витии
нелепы и смешны, и тёмен свод…

---

Балаклава - 3

Жмутся к скалам ставники,
над холмом закат малинов,
режут воду плавники
лакированных дельфинов.
Айя мыс, что тот Парнас;
и везёт, и очень кстати,
с Золотого пляжа нас
к Балаклавской бухте катер.

В мегафон экскурсовод врёт о чём-то – сам же верит:
он влюблён в просторы вод, омывающие берег,
в генуэзские руины, в рыжий склон кремнистых глин…
Вместо рыбин всплыли мины вслед за тралом их глубин.
Всяко было…. «Чёрный принц» здесь стоял на рейде гордо;
море входит, словно шприц, в балаклавский створ фиорда.
Словно псих, ревёт норд-ост, оживляя злые кадры:
жуток был конец и прост франко-английской эскадры.

Оседал потом, как дым,
морок брызг и пены бурой,
краб с дукатом золотым
на скалу взбирался хмуро.
Он грозил клешнёй кому-то,
недоступен, словно лорд,
утро цвета перламутра
опускалось на фиорд…

С рыбаками пил Куприн, отходя от дел столичных,
в этой бухте даже сплин не похож на сплин обычный.
И когда от Севастополя тянут фёны, как дурман,
курит трубку Попандопуло – балаклавский капитан.
Вспоминает субмарин тени, словно мифы Трои…
Городки такие Грин, видя в грёзах странных, строил…
Паустовский, глядя вдаль, ялик вёл, была болтанка,
в ставники зашла кефаль, на червя брала султанка,
и в районе Ласпи где-то всплыл морской петух со дна…
Он писал потом про это, и в строке жила волна,
то есть, жил в ней Понт Эвксинский,
Аш два О, Кара-Дениз,
и триремы профиль римский,
и туман, тяжёл и сиз,
греков мифы, греков стать
посейчас у местных даже,
браконьер в ночи, как тать,
тащит камбал на продажу;
виноградная лоза,
тропы козьи по предгорьям,
перед мысом пляж, а за –
тень смоковницы над морем
и таинственная тишь,
в коей вдруг душой оттаешь,
где ничто не объяснишь,
если сам не испытаешь.

Таковы законы жанра, что и плавен, и упруг,
в нём и холодно, и жарко за секунду станет вдруг.
Всё же, Чембало, прости, коль твой нерв не схвачен главный,
долетел, как свист пращи, до меня твой образ славный.

Долетел, обворожил,
подхватил, как будто лава,
чтоб в разлуке я тужил
и вздыхал:
– О, Балаклава!..

---

Шаан-Кая - 2

Касимовка*. Шаан-Кая**. Тропа кабанья на плато.
По ней и я не раз к яйле с опаской поднимался робко.
Когда свои стихи пишу, я не могу молчать про то,
что Южный Крым и в кровь и в плоть мои вошёл, как штопор в пробку.
Я это чувствую, я им пронзён насквозь и схвачен крепко,
и если выдернуть меня из этой жизни – только здесь.
На море смотрит Пётр Святой, поправив облачко, что кепку,
и Южный берег перед ним лежит, обласкан солнцем весь.
Ай-Петри – бывший риф! – гора жила когда-то в океане,
и кровь моя хранит в веках всемирных зыбей вещество.
Когда любуюсь я с горы на Южный берег Крыма, я не
перестаю любить весь мир, поскольку все мы – часть его…
Левей Алупки на Мисхор плывёт под взглядом панорама,
правей Алупки – Симеиз, как мышь, горою Кошкой сжат,
на виноградниках с зари девчонкой здесь трудилась мама,
и от неё пьянел отец, нося в корзинах виноград.
Я о родителях своих всё тут поведаю едва ли,
роман бы можно написать, да не прозаик, жалко, я;
они под вечер шли к дворцу и в парке, как цари, гуляли,
их знает пруд под сенью ив, их помнит и Шаан-Кая.
А плод любви их – это я, когда бы ни война, кто знает,
я братьев и сестёр имел - ах, эта мысль во мне стара.
Над нашей жизнью небольшой, к стыду, довлеет сила злая,
и послабее в ней подчас, увы, нам, силы у добра…
В любой судьбе своя любовь, свои прозрения и тупость,
своя привязанность, вражда, свой путь – то ломкий, то прямой.
Я через лес бреду к шоссе. Шаан-Кая молчит, насупясь,
и словно соколиный взор с неё в затылок впился мой.
Прощай, Касимовка, прощай, Шаан-Кая, до встречи новой!
Вселенную всю для меня Крым заменяет неспроста.
Я знаю, что первей всего в начале самом было Слово
и это Слово до сих пор творит такие вот места…

* Касимовка – место и маленькое селение над Алупкой.
Бывшее имение графа Касимова.
** Шаан-Кая – соколиная скала (тюркск).

КАЦИВЕЛИ

Очень, уж очень крут статус небесный ныне.
Вечные звёзды – мрут. Вечное солнце – стынет.
Не закрывая темы над вышесказанным,
звёздные теоремы всё недоказаны.
Кажется, да, сумели, но, размыкая круг,
новые в Кацивели звёзды открыли вдруг…
В той галактической каше варятся зёрна идей,
всё телескопы наши не подберутся к ней.
С ложкой всегда на прицеле, – как там? кипит? не кипит?..
В маленьком Кацивели звёздный большой аппетит…
Пахнут, мерцают, меркнут водоросли, как йод,
по планетарным меркам крымский посёлок живёт.
Мыс обтекает пена, всходят медузы со дна,
космическая антенна в море отражена.
Радиотелескопа тарелку заполнил эфир,
ждёт откровений Европа, ждет откровений весь мир.
Чтобы мы там ни пели, куда б ни привёл нас путь,
в маленьком Кацивели плещется звёздная суть…

КИКИНЕИЗ

Оползневое, ползёшь ты вниз,
сельцо былое – Кикинеиз!*
Здесь часть дороги, как бы откушена,
трещат сороки, что знали Пушкина.
Он проезжал здесь к Шайтан-Мердвень
и ведал: отдых есть – чинары тень.
С лесных делянок через откос
промчит с десяток бродячих коз.
С времён античных – не мой каприз! –
звучит привычно – Кикинеиз!
Внизу Алупка лежит пока ещё;
А ведь не глуп как
овраг карающий!
Он там прорежется, там сдвинет пласт,
сюда мы реже всё съезжаем с трасс.
Кто в Голубой Залив сегодня вхож?
Весной, в цветеньи слив, Крым так хорош!
Я сам непризнанный, я тоже из
всё недоизданных, Кикинеиз!
Сладчайшим луком гордится край,
по всем наукам – здесь мог быть рай!
Землетрясения внезапен бред,
пою спасение твоё от бед!
Навис над местностью горы карниз,
очнись в безвестности, Кикинеиз!
Летит сосновый шум, дрожат иголочки,
мне всё тревожит ум судьба посёлочка.
Твой примитивный быт вошёл в мой слог;
начальством ты забыт, не помнит Бог.
Оползневое, не требуй виз,
верни изгоя – Кикинеиз!
Век урбанический, чья прыть, как зуд,
и век космический – не тут живут.
Строенья ветхие, но, что ни год, –
сидит на ветке той скворец – поёт!
Под горной кручею, где веет бриз,
звездой падучею – Кикинеиз!..

* Жители посёлка Оползневое добиваются, чтобы посёлку
вернули прежне название – Кикинеиз.

СКАЛА «ПТИЧЬЯ»

Над морем прянув, Куш-Кая*
застыла в небе хмурым клином,
её взметённые края
для птиц являются трамплином.
Они с неё стартуют ловко,
им все преграды нипочём;
о чём печалишься, низовка?
кручинишься, левант, о чём?
Осенних дней пора строга,
шторм крушит берег – вал за валом,
и облаков стоят стога
задумчиво над перевалом.
В тумане скрыт ещё Босфор,
даль неясна, темна, обманна,
у скал отвесных Крымских гор
плывут дымки Батилимана.
И кружат, кружат журавли,
то в клин сойдясь, то клин ломая,
их держит эта власть земли
и власть земли зовёт иная…


* Куш Кая – птичья скала (тюркск.)

---

Я гуляю по бульвару

из цикла «Пушкинский бульвар»

И долго буду тем любезен я народу…
А.С.Пушкин

Подметает тополь тучи, кроной машет влево, вправо,
вот и солнышко блеснуло, всё обычно вроде, но
если радуемся жизни, мы на то имеем право,
если жизнью недовольны, тоже это не грешно.
Лучшие из нас сложили на алтарь свободы – жизни,
Мы с тобой сейчас свободны, да тревожат душу сны.
Вот следы блестят на клумбе, их оставили тут слизни,
наши вот следы не блещут, нам на это – хоть бы хны.
Родились в стране великой мы, а, глядь, её уж нету,
вся её былая правда нынче – записная ложь.
Я политикам не верил, больше доверял поэтам,
оказалось, что неверье понадёжней веры всё ж.

Сад и дом мой – в запустеньи, потолок в подтёках, крыша
прохудилась, денег нету, да и сам я весь мудак,
президент-генсек-предатель пресловутый Горби-Миша
говорит, что он не думал, что получится вот так.
На скамейках на тенистых старики сидят часами
то ли пенсий ожидают, то ли просто дышат впрок,
то, что вертят нами суки, виноваты, видно, сами,
до обидного мы тупы, не усвоим всё урок.
И когда на «мерседесах» или «вольво» там, «тойотах»
пролетают нувориши, мы им шепчем в спину: «тать!»,
понимаем: нас одели вновь на куклу, как по нотам,
отобрав, как сбереженья, даже право возражать…

Подметает тополь тучи – небо ведь должно быть чистым.
Академики в смятеньи, что сказать не знают, но
лучше всех сказать о жизни удаётся пародистам,
ибо мы живём в пародии на жизнь давным-давно.
Если бы не Пугачёва, Жириновский там, Киркоров,
не какая-нибудь Кучма, что бухтит в Днепре, как сом,
до того бы тошно было, но они бодрят наш норов,
дай нам только посмеяться – всё забудем, всё снесём.
Вот торгуют всем и всюду, на бульварах, в переходах,
в туалетах, в подворотнях… словно Русь уже не Русь.
Я когда к столу подсяду, думаю: случится ода,
а попозже прочитаю – и за голову возьмусь.
Кто диктует строки эти? Кто рукой моею водит?
Кто он, этот ироничный, что меня всё достаёт?
А кончается дыханье, тотчас пожую я «Орбит»,
он без сахара, и снова задышу, как идиот…

Подметает тополь тучи. Призадумались каштаны.
У платанов ветви в небе, что рога раскинул лось.
Если я родился в Ялте, то по-русски постоянно
говорить и думать буду, как здесь искони велось.
Караимы, греки, немцы, украинцы и армяне:
здесь их родина, кто спорит? – вспомнить всех – не сдюжит слог.
Как я видел сам, в Стамбуле мусульмане и христьяне
уживаются спокойно, процветают – дай нам Бог!
Этот Крым, добытый Русью, словно приз почётный, будет
ей о славе, о геройстве петь и в сушь и под дождём.
Только время жар остудит, только время всё рассудит,
и расставит всё на место только время. Подождём!

Как сказал Эльдар Рязанов, у природы всё прекрасно,
снег ли, дождик, иль молонья, или грянет где-то гром,
было пасмурно сегодня, значит, завтра будет ясно,
все пожить мечтаем сладко! – а, глядишь, как раз умрём.
Александр Сергеич Пушкин отмечал и это, кстати,
лет тому, пожалуй, двести. Не снижает время лёт.
А поэзия, как море, то откатит, то накатит,
то нам истину откроет, то туманом обовьёт.
К Украине «незалежной», то бишь попросту свободной,
отношусь я с уваженьем. Государственность. Народ.
Но осадок всё же едкий в цепкой памяти народной
той хрущёвскою отрыжкой отдаёт и отдаёт.
«Кукурузник» лихо правил. Был нахрапист. Гробил веру.
Говорил: при коммунизме все мы скоро будем жить!
Развенчав «Отца народов», этим самым он, к примеру,
доказал, что верить власти – идиотом надо быть.
Подарил он Крым, как шубу со плеча царька хмельного,
в честь славян объединенья. За единый огород!
Что ни вождь, то цепче хватка – наподобье осьминога
давят щупальца указов замороченный народ.

На свободе пляшут цены, да в плену долгов – зарплата.
Гасят свет, мечты, надежды. Грабят души – ной, не ной.
Словно нищенка, речушка под мостом витиевато
причитает, стонет, плачет и стихает за спиной.
Депутата от бандита отличить не всякий сможет,
мыслят оба-то по фене, по понятиям – держись!
Все пекутся о народе, да налоги, словно вожжи,
так натянуты, что многим слаще петля, а не жизнь.
Кто устроил эту пляску? Раздевают без стриптиза
пасынков социализма – и с лицом и без лица!
Если, Боже, шутишь с нами, то, пойми, твоя реприза
несмешна и неуместна в этой драме без конца…

Революции майданов бунтом завсегда чреваты!
Недоверие к их крикам всё в душе я не уйму.
Многим в нэньке Украине фюрер близок бесноватый,
а ещё им Горби-Миша тоже близок по уму.
Нувориши и кидалы лезут к власти – хоть по трупам,
закусили в этой скачке, точно кони, удила.
Дай Европу им скорее! Смотрят на Россию тупо,
забывая, что Россия Украину создала.
На краю войны гражданской балансирует эпоха,
век ослеп, почти безумен, как схвативший пулю вепрь.
Лучше в мире жить и вере, даже пусть живётся плохо,
чем кровавыми ручьями напоить великий Днепр.

Вот свободно на помойках люди роются с рассвета,
прозябают без работы люди – все во цвете лет.
Говорю вождям открыто, да услышат ли поэта:
нет надежды – нет свободы,
счастья нету – правды нет!..
Я гуляю по бульвару, носит он поэта имя,
что любезен будет вечно всем народам. Я не лгу.
Я стихи слагаю тоже, Но рифмёшками своими
восславлять свободу-шлюху, извините, не могу…

---

Цапари

Рыбацкой удачей по горло я сыт,
как шутит товарищ, – по самые гланды!
Гирлянда ставридок на солнце блестит
и спиннинг согнулся в дугу от гирлянды.

Рыбёшки азартно хватают цапарь*,
клёв – суперактивный! – скажу одним словом.
С моим самодуром, конечно, я царь,
король на рыбалке с таким самоловом!

А катер дельфины берут в оборот,
мелькают их спины, снуют меж волнами;
ставридку, что за бок поймалась – не в рот! –
я чайкам кидаю, орущим над нами.

И всё это действо – не час и не два, –
оправдано время, что тратим на сборы,
и кругом идёт у меня голова –
и солнце! и рыба! и Крымские горы!

По левому борту у нас – Аю-Даг,
смиренно накат лижет скальные глыбы.
Кэп катера просто волшебник и маг –
привёл на косяк калиброванной** рыбы.

Направо же – мыс Ай-Тодор – Гулливер! –
он замок вознёс в небеса – чуть не к раю!
Название замка*** не лезет в размер
строки, но известен он всем, полагаю.

Дрейфует по рыбе полдня катерок;
попал цапарём своим в самую масть я;
бывает тревожным и гибельным рок,
но даже и в нём фарт бывает и счастье!

А Ялта – мой город – у нас за кормой,
а сутки назад было так же в Мисхоре,
и сходит ставридка с ума – Боже мой! –
гирлянды её то и дело – над морем!

Такую рыбалку ни с чем не сравнить -
рыбёшку снимать успевай только ловко!
И сытых бакланов вдоль берега нить
всё тянется, тянется к месту ночёвки…

* цапарь – снасть из десяти и более крючков, голых или оснащённых пёрышками, барсучьей шёрсткой или ещё какой-нибудь прибамбасиной – самодур, самолов и т.д. Название от глагола – цапать. Поэтому и вид ловли зовётся «цапари». ( Идём цапарить. На цапари пойдёшь?)
** калиброванная рыба – одна в одну! – крупная и жирная ставридка одного размера.

*** «Ласточкино гнездо».

27-01-2014 г.

---

Занозистый ветер

Занозистый ветер сгибает к земле краснотал,
рвёт листья и ветви ломает, и всё ему мало;
я сам ведь недавно смеялся, почти хохотал,
а время печалиться неумолимо настало.
Ну что ж! Привыкай! Неожидан всегда поворот
от счастья к беде. Я запретов ничьих не нарушу:
все ждали в субботу хорошей погоды, и вот
занозистый ветер рвёт листья и комкает душу.
Небесная мгла опустилась, померкла река,
трава порыжела и сникла у грязных обочин;
как драму решить мне меж тем, что напишет рука,
и тем, что я чувствую, тем, чем душой озабочен?
Однако об этом как раз и не надо писать,
на то и поэт, чтобы справиться с этой задачей;
занозистый ветер, дурацкому веку под стать,
ломает и рушит и, видно, не может иначе.
Наш век не сумел обойтись без трагедий и драм,
нелепо живём от рожденья до матушки смерти;
не верьте данайцам, не верьте их хитрым дарам,
а лучше всего никому в этой жизни не верьте.
Занозистый ветер сгибает к земле краснотал,
рвёт душу на части, куражится так, словно вечен,
я сам ведь недавно смеялся, почти хохотал,
теперь же грущу, одиночеством мира отмечен.
Ау вам, друзья, предававшие подло меня!
Ау вам, подруги, друзей превзошедшие смело!
Занозистый ветер бесчинствует, злясь и кляня,
себя самого, этот день, да и свет этот белый.
Бреду я вдоль пляжа пустынной холодной реки,
представьте себе этот ветер и эту фигуру,
и если покинут стихи мои черновики,
не надо читать их, а то просквозит ещё сдуру…

---

Стрелец

12 на часах, верней - 24,
уверен я, что жизнь даётся нам не зря.
Луна, словно мишень, висит в небесном тире
и скачет к ней Стрелец по звёздам декабря.
Уже заправлен лук стрелой калёной, звонкой,
кентавр небесный смел, он вовлечён в игру.
Под этим знаком я описывал пелёнки,
под этим знаком я, наверно, и умру.
Шагнула стрелка вдруг – и на табло нули все,
качает ветер сад безлистный за окном,
на жизненных волнах – припомнив об Улиссе! –
и я оставил след за Золотым руном.
Как хочешь, так зови – руно иль счастье, или
придумай символ сам, фантазии любя,
но если под Стрельцов тебя на свет родили,
то значит, есть и цель, достойная тебя.
Кентавр небесный смел, животные в нём силы
с духовной высотой объединила стать,
но если б вы меня о цели той спросили,
я вряд ли бы сумел ответ вам отыскать.
Ведь всё ж, кентавр, он – миф, а цель – она
конкретна,
Стрелец, не пронесись, калёными звеня,
поверите ль, я сам ищу всю жизнь ответ на
коварный тот вопрос, он мучает меня.
Ведь цель, как горный пик, взойдёшь, а рядом
новый,
и дальше новый пик вонзился ввысь иглой,
и скачет вновь кентавр, звенят, звенят подковы,
и вновь заправлен лук калёною стрелой.
По эллинской стезе назад вернёмся всё же:
Хирон и Несс, и Фол – преславный всё народ,
и с ними пьёт Геракл, и драму их итожа,
вот Фол уже Стрельцом взнесён на небосвод.
Кентавр небесный мудр, да мудрость – наживное,
тот – Рыба, тот – Весы, тот – Скорпион, тот – Лев,
наверно, со времён ещё библейца Ноя
под знаками небес живёт людской посев.
Покоя нет Стрельцам в жестоком грубом мире,
и всё же в этот мир идут они не зря.
Как сбитая мишень, луна в небесном тире
погашена уже.
И плещется заря…

ГОРНИЙ СВЕТ

По звёздам о судьбе?
Астролог врать не станет?
Тем более не лжёт с небес слетевший стих.
Галактики опять свой затевают танец
и вновь мой зодиак померк среди других.
Нелёгкий гороскоп мне дан со дня рожденья
и многое сбылось, но вот брожу, скорбя,
тоскуя, навожу опять тень на плетень я,
вновь небеса кляну, вновь их, а не себя.
Какой-то сбой вокруг.
Не в масть всё!
Всё непруха!
Всё-всё идёт не так, куда не сунусь я.
То бьёт судьба под дых, то врежет прямо в ухо,
и нет от тех тычков защиты у меня.
И нет пути назад, а путь вперёд – неясен,
мне истина нужна, её ценил Сократ,
мой знак для подлецов, поверьте мне, опасен,
для предавших меня, опаснее стократ.
Была бы только цель, была бы цель достойной,
уж я её добью, куда ей деться, но
всё ж не бывает жизнь, пардон, коровой дойной,
всегда чего-то нет, уж так заведено…
По знакам о судьбе?
Астролог врать не станет?
Весь атлас неба в ночь вращается не зря?
Галактики опять свой затевают танец
и скачет вдаль Стрелец по звёздам декабря…

---

Конец эпохи

Эпоха рухнула, а жизни нет конца –
вот истина всех очевидней истин.
В созвездьях мечется блесною на тунца
щербатый месяц в море неба мглистом.
Пора застолий, спичей, болтовни,
бокалы звякают, в углу сияет ёлка,
но поездов тоскливые огни
куда-то движутся и движутся без толку.

Эпоха рухнула.… С ней рухнула страна,
распалась на клочки, как мрак тумана,
и дребезжит души моей струна
расстроенная бытом и обманом.
Уже на свалке ёлки в мишуре
и мучить нас похмелье перестало,
кто выжил в перестроечной поре,
тот навсегда утратил идеалы.

Эпоха рухнула…. Начало новой эры
туманно, зыбко, чёрт её возьми;
стяжательства и воровства примеры
забили телевиденье и СМИ.
Открыты шлюзы для кидал, рвачей,
им смена строя, словно с неба манна,
и всенародный вклад вдруг стал ничей,
и сразу стал объектом дерибана.

Эпоха рухнула.… И «призрак коммунизма»
Европу в дрожь бросает лишь во сне.
Пожалуй, очистительная клизма
была нужна отравленной стране.
А дальше что? Пророков нет. Витии
морочат так, что тьма и тьма кругом.
Похерены уроки Византии,
забыты и Гоморра и Содом.

Эпоха рухнула.… И в формуле Вселенной
ошибку усмотрел вдруг звездочёт.
Обочины дорог покрыты пеной
зловонной и в кюветы грязь течёт.
Летят снежинки редкие, как мысли,
лёд на реке хранит следы пешни.
Мы все из «времени застоя» вышли,
да вот куда, – кто скажет мне, – пришли?

Эпоха рухнула…. Берлинская стена
разобрана, что и страна, на части;
пошли бы вы, политики, все на…
да разве же пойдут…, когда во власти?
Так наливай! Водяры хоть залейся!
Пусть бьёт по жилам алкогольный ток!
И солнце в небе зимнем эдельвейса
напоминает сникнувший цветок…

---

Твои следы

О.И.

Ещё стрижей и ласточек полно
в прозрачных сферах
и мерцает дно,
коль, с мола свесясь, в море заглянуть,
но волны уж раскачивают муть.
Ну что ж, пока.… И больше ничего,
ни слова к этой фразе ключевой
я не добавлю.… Ведь ещё видны
твои следы у краешка волны.
Я знаю всё. Уже бывало так.
Всем правит Время – беспощадный маг,
оно царит над миром, как вода,
а я, лишь вечер, прихожу сюда.
Твои следы, я их ношу в душе,
я к ним душой давно привык уже,
я, как могу, на этом берегу
их с обожаньем детским берегу.
Когда же их, что кошка языком,
слизнёт прибой очередным витком,
на чистой глади мокрого песка
проступит слово тусклое – тоска…

ДНИ КОРОЧЕ

Дни короче, а ночи, естественно, ночи длинней,
значит, больше грустить мне, я имя не выдам, о ней,
значит, дольше её в этих долгих ночах вспоминать,
значит, горше и ночи, и жёстче, простите, кровать.

Это осень, над миром печальная осени сень,
с каждым днём всё короче становится стынущий день,
с каждой ночью длиннее становится каждая ночь,
и ничто не исправить, увы, и ничем не помочь.

А каштаны летят из колючих коробочек вниз,
а каштаны стучат, задевая железный карниз,
и роняют листву тополя и платаны весь день,
это осень, над миром печальная осени сень.

Есть и радость, конкретно могу указать, грибникам,
появилось занятье весёлым глазам и рукам
и за этим занятьем я сам забываю о ней,
только дни всё короче, а ночи, а ночи длинней…

А когда на востоке зардеется всё же заря,
и печаль, как комарик в прозрачном куске янтаря,
в ней застынет, – навек ли? – не знаю. Навряд ли навек
Мимолётность всего вдруг впервые поймёт человек…

---

Лето - 2

п о л и п т и х

1.

Ныряю, как проваливаюсь в сон,
в зеленоватой мгле мелькают рыбы,
подкравшись к ним из-за подводной глыбы
я узнаю кефалей, потрясён.
Потом взмываю, словно птица в небо,
весь в брызгах, бликах, пене, как дельфин,
уже за горы солнца апельсин
закатывается, быстро сходит в небыль.
Иду домой, закат в полнеба тлеет,
в нём облачко летучее, как серна,
и сейнер в порт торопится, наверно,
со стаей чаек, реющих над реей.
Проснусь, бормочет море в полусне,
оно живёт в двух-трёх шагах, за сквером,
и душу наполняет сладкой верой,
что счастье улыбается и мне…

2.

Уже рассвет коснулся синих гор,
уже в листве очнулся тёплый ветер,
не зря я, значит, верю до сих пор,
что чудеса приходят на рассвете.
Ведь вот: и ни намёка нету вроде,
бормочет море сладко, как во сне,
но ты, одета по последней моде,
уже спешишь на каблучках ко мне.
Свернёшь на рынок, там уже полно
калёных абрикосов, смеха, мата,
массандровское светится вино
рубиновыми спектрами граната.
Наверно, небо всё же воздаёт
за горечь всю, хотя бы так, не прямо:
открою, и с тобою в дверь впорхнёт
акаций ленкоранских запах пряный…

3.

Глициний ливни поглотил июнь,
он погостил и сдал дела июлю,
и облако, седое, словно лунь,
сокрыло реактивной силы пулю.
А звёзды и сверчки поют всю ночь,
взывают для стихов канву готовить,
и сколько мне несчастий ни пророчь,
судьба, я не поверю всё равно ведь.
У лета свой особенный секрет,
он в том, что нет ни тайны, ни секрета,
и если ты сегодня не поэт,
то завтра станешь всё равно поэтом.
Вот этим и влечёт нас Южный Крым,
я правил, им введённых, не нарушу:
он до поры душой необъясним,
а после просто в плен берёт всю душу.

4.

Ай-петринской яйлы цветущие просторы,
неспешных облаков кочующая рать,
отсюда так смешны обиды, ссоры, споры,
так мелочны они, что грех и вспоминать.
Полынь, чабрец, шалфей, и ветер здесь остёр, но
сейчас, когда жара, он отдыхает сам,
здесь на душе легко и мыслям здесь просторно,
и бродят здесь стихи по солнечным холмам.
Так сосенки стройны, грибы скромны и скрытны,
так безграничен день, без вехи, без межи,
и Ялта вдалеке, внизу, как на открытке,
морскою синевой омытая, лежит.
Живёшь себе, живёшь, вдруг станет город тесен,
вдруг что-то затомит, вдруг ляжет смог, слезя,
и я спешу сюда послушать новых песен,
поскольку ей, душе, без песен быть нельзя…

---

Мои кумиры

Из цикла "Подводная охота"


В грудную клетку небо всё вдохнул,
нырнул поглубже и – озноб по коже! –
стук чешуи лобаньей даже гул
прибоя заглушить никак не может
На дне застыл, как в той игре «Замри!»,
стук крупных рыб тревожит слух недаром.
Вода мерцает красками зари,
ловлю в ней звуки сердцем, как радаром.
И вот из мутняка – как будто сон,
идёт лобан, в меня уставясь глазом,
неотвратимо наплывает он,
в размерах увеличиваясь сразу.
Так фотоснимок проявляется в растворе,
всё чётче, всё рельефней…
Не спеши!
Сливается оцепененье моря
с оцепенением души.
Идёт лобан! Он знает все места
в среде своей.
Уверен он.
И ловок.
Играет каждый роль свою с листа,
без репетиций и переигровок.
Не шевельнусь –
ни мускулом,
ни мыслью,
я невидимка, нет меня нигде,
так лист неразличим бывает в листьях,
так капелька – в разлившейся воде.
И вот финал! Разящая стрела
пронзила рыбину, не пролетела мимо!
Всё в мире этом – смесь добра и зла,
и радость с горем в нём неразделимы.
А посему – ликуй, а не корись!
Твои кумиры в поисках блаженства
не алчность, не жестокость, не корысть,
но глазомер, отвага, совершенство.

НА ТЕРМОМЕТРЕ - ПОД СОРОК!

Бога нет?
Тогда откуда
эта дикая простуда?
На термометре – под сорок!
Весь в поту, впадая в тьму,
с отрешённостью позёра
не внимаешь никому.
Бога нет? А ты подумай
прежде, чем отдать струе
спорткостюмчик фирмы «ПУМА»,
весь в лобаньей чешуе.
Помнишь дикий скальный берег,
тот извилистый залив,
где кефаль идёт на нерест,
всё на свете позабыв?
И взлетают над водою
лобаны, поймав балдёж.
Заповедною тропою
ты крадёшься к ним, ползёшь.
Не крадись! В минуты эти
так доверчивы они.
Вот, сверкнув, под стать ракете
прянул в небеса один.
Вот другой за ним!
Вот третий! –
брызги! всплески!
Сам суди,
коль ни слов, ни междометий
не исторгнуть из груди!
Кайф сплошной!..
Но всё!
За дело!
Вся посверкивает мель.
Навсегда тебя задела
эта рыбья карусель.
И гарпун, блеснувши хищно,
в миг, в секунду, на лету
превращает просто в пищу
красоту…
Бога нет?
А это чудо –
рыб полёт в местах глухих? –
в наказание – простуда,
в покаяние – стихи…

И ЕЩЁ

Пронырну под самым молом,
заплыву в залив,
ветер носит радиолы
старенький мотив.
Под водою гул и скрежет,
и щемящий звук –
сейнер гладь морскую режет,
словно поле плуг.
Капитан меняет галсы,
прочь и я рулю.
Ходового пиленгаса
с ходу подстрелю.
Горбылей спугну у грота,
вглубь нырну, как в сон.
Я подводною охотой
с детства увлечён.
Ну а как же?
Жить у моря –
и не…
Сам суди:
не ворона на заборе
мокрая, поди!
Так нырну, что и не булькну,
в этом я не слаб,
золотую барабульку
выпасает краб.
Словно щит в шипах турецкий,
лёг калкан в песок.
Вдруг зеркальный высверк резкий
пронизал, как ток.
Всё забыто: сплетни, беды,
бестолочь, обман –
напрямик летит торпедой
на меня лобан.
И ещё одним уловом –
сделав личностью,
одарило море словом
и ритмичностью…

---

Шабаш вьюг

Всё под Богом! Всё под Небом! Ни к чему нытьё!
Всё пройдёт, как проходило, но сегодня, – ах! –
эти снежные заряды хлещут – ё-моё! –
прямо в очи, прямо в душу, тают на щеках.

На ходу стихи слагаю, их заносит снег,
сад, и тот, неузнаваем, чем ему помочь,
встрепенулся, снег осыпав, куст, как печенег,
сойка в нём заверещала, улетела прочь.

Снегопад на Ялту рухнул, выбелил дворы,
ночью шёл и днём – все сутки кряду! – снегопад,
хорошо ещё, что душу крики детворы
ликованием и смехом как-то веселят.

В этом светопреставлении, словно корабли,
дом за домом тонут молча, тают тополя,
только слышишь, стонут волны, не видать земли,
да и то ведь, под ногами нынче не земля.

Всё под Богом! Все под Небом! Где он, славный юг?
В море, снег на миг лишь стихнет, мчит барашков рать.
Разве думали, что в Ялте будет шабаш вьюг?
О судьбе и о погоде лучше не гадать…

---

На яйле

Кто на яйле не бывал, тот в Крыму не бывал!
Разве опишешь цветов настигающий вал,
где в разнотравье ты тонешь, взлетаешь, паришь
и понимаешь, что это прелюдие лишь.

Кто на яйле не бывал, разве был он в Крыму?
Пахнут душица, чабрец, а бредёшь по холму
и натыкаешься вдруг на глазунью – на стайку маслят,
и разбегаются сосенки, словно ватажка девчат.

Кто на яйле не бывал, тот о Крыме – молчи!
Перепел вскрикнул в траве и ему дергачи
тут же ответили, стихли, и вновь прокричали, и вот
в паузе длинной ковыль величаво поёт.

Кто на яйле не бывал, тот мне жалок, поверь,
Замер над карстом олень – сногсшибательный зверь,
вот он трубит и из буковых тёмных лесов
рёв рогачей раздаётся и дикие хохоты сов.

Кто на яйле не бывал, тот профукал наш Крым,
словно невеста сбежала с другим, хоть уплачен калым;
может, слегка я сравнением здесь подзагнул,
но самолёт, как мираж растворился, витает лишь гул.

Кто на яйле не бывал, тот нигде не бывал,
это, скажу, всё равно, что без музыки бал,
то ль от полыни пьянеешь, то ль так, сам собой, не пойму,
кто на яйле не бывал – не бывал тот в Крыму.

Кто на яйле не бывал, что он знает о том,
как над ромашковым буйством грозы первый гром
рухнет, рассыплется, рыкнет, настроит на страх,
и по ущельям раскатится в Крымских горах…

НЕ ЗАБЫВАЙ

Змеи глициний июньской Тавриды –
дом в них, что Лаокоон,
солнце подвялило низку ставриды
заполонив наш балкон.
Бражник весёлый мелькает средь листьев,
шмель весь лоснится, как франт,
крики с площадки летят футболистов
юных дворовых команд.
Гам воробьиный в акациях белых,
пляж изогнулся дугой,
и ничего уже мне не поделать
с памятью той, дорогой.
Лето. Забыты все наши печали
прошлых обид и утрат,
и рыбаки на четвёртом причале
ловят султанку с утра.
Море спокойно, а небо бездонно, –
явь, превзошедшая сон;
и чепуха, что за летним сезоном
мёртвый приходит сезон.
Да, чепуха!.. Пчёл гуденье в каштанах
яростней день ото дня;
если путёвку тебе не достанут,
то поживёшь у меня.
И не тяни! Это времечко – наше!
Что нас там ждёт на веку?
Помнишь, по скальной тропе Таракташа
шли мы с тобой к Судаку?
Помнишь, луна как сияла над нами?
Помнишь, ту звёздную нить?
С ходу на нас налетели цунами
чувств, но оставили жить.
Не забывай! Ведь, быть может, поэтом
я и случился с тобой.
Снова над Ялтою кружится лето,
снова колдует прибой.
В парках магнолии пахнут дурманно,
море мерцает, как ртуть,
если вдруг с неба посыплется манна,
не удивлюсь я ничуть!..

ЭТИХ МЕСТ ПРЕДНАЗНАЧЕНЬЕ

Спето здесь всё, перепето,
но в краю, что сердцу мил,
я ращу себя поэтом,
как Есенин говорил.

Ялте, Гаспре, Кореизу
гулам ветра и волны,
даже просто кипарису
мной стихи посвящены.

Я брожу Медведь-горою,
ведь, наверно, неспроста
Пушкин сам воскрес душою –
вот какие здесь места!

И голицинской Массандры
вина нас влекут с тобой.
Чехов здесь над Ореандой
слушал песенный прибой.

Крым прославили: Волошин,
Надсон, Бунин, Грин, Куприн…
Гениальных и хороших
в нём возникнул сонм картин.

Куинджи, Брюллов, Коровин,
Айвазовский.… В том и суть –
всех не хватит, час не ровен,
даже вскользь мне помянуть.

Вот и я сегодня клёвым
стихотворцем числюсь тут,
коль под шум ветвей сосновых
рифмы к сердцу сами льнут.

Вновь и вновь шепчу в прозреньи,
славя Божью благодать:
этих мест предназначенье –
души наши возвышать…

---

Звездопад в декабре

Бьёт волна в диорит,
её ритм
обожают чеканные строки,
быстро метеорит
прочертил небосвод на востоке.
А за ним – сразу два! –
и бенгальским горят они светом.
Успеваем едва
загадать мы желанье вослед им.
Звездопад в декабре,
сонный вскрик всполошившейся птицы,
бродит ночь во дворе,
ей, как нам, почему-то не спится.
Повезло, что луны
нет, и лопнула неба подпруга.
Горы, словно слоны,
в полудрёме бредут друг за другом.
И, наверное, мы
за любовь так отмечены небом!
На пороге зимы
звездопадом хмельны, а не снегом.
В Ялте гаснут огни
и до лампочки, видимо, им всё.
В мире тёмном одни
одиночества мы не боимся.
Бухта вся в серебре,
море движется мощно, как лава.
Звездопад в декабре
поэффектней, чем в августе, право…

---

Журавли в тумане

Лёг туман.
Щемяще пахнет прелью.
Сырость.
Грязь.
Тропинки скрыты тьмой.
Стая журавлиная в ущелье
тянется почти над головой.
Потеряли птицы перспективу.
Где он, путь?
Всё тонет в серой мгле.
Сиротливы мартовские сливы,
крокусы чуть брезжут на земле.
Небо давит кроны.
Жмёт.
Сгибает.
Скальный осыпается карниз.
Стая журавлиная рыдает,
мечется вожак то вверх, то вниз.
– Где они, твои ориентиры?..
– Эй, здесь кряж!..
– Куда ведёшь, вожак?..
За спиной оставлено полмира,
впереди же – темень,
морось,
мрак.
Да и мы почти как птицы эти.
Где он, путь?
Но кто ответит мне?
Ничего давно уже не светит
в преданной и проданной стране.
Словно прессом,
душу давит темень.
Жди просвета.
Не мечись и стой!
Кто виновен?
Подлость?
Глупость?
Время?
Этот ли туман глухонемой?
…Вороны кричат. Ручей клубится.
Всё безумней птиц во тьме полёт.
Словно тень наёмного убийцы.
жуть тумана
по тропе
ползёт.
И темнее всё в ущелье скальном,
отвернулся от заблудших мир,
но вершина профилем кинжальным
над туманом, как ориентир.
И вожак взмывает ввысь, и стая
ввысь взмывает вдруг из-за скалы,
над яйлой оснеженной растаяв,
и оставив нам «курлы, курлы…».

---

Автомобиль социализма

Догоним и перегоним Америку…
(слоган времён развитого социализма)

Вдоль дорог мелькали избы,
ветер встречный бил в глаза.
Мы поехали бы вниз бы,
да не держат тормоза.
Вот стоим в грязи у хлева,
смотрим с грустью на лесок.
Мы поехали бы влево,
да пробито колесо.
Подкатили пень корявый,
чем потешили разинь.
Мы поехали бы вправо,
да закончился бензин.
Над рекой клонились вербы,
гас на небе метеор.
Мы поехали бы вверх бы,
да заклинило мотор.
Беды эти большей частью
уж такое разве зло?
Мы поехали бы к счастью,
да дороги развезло.
Словно эхо, ради смеха
стих растёт, что твой бурьян:
можно было бы и ехать,
да водитель в стельку пьян.
Сказками про ванек-встанек
тешат нас со дня крестин,
да у нас всегда механик
то ли критик, то ль кретин.
Нестандартно можем мыслить,
инородцам – не чета,
да у нас завгар не смыслит
в автоделе ни черта.

1988 г.

---

Пусть победит сильнейший!

Бокс – искусство, бокс – не драка,
гулок зрителей прибой.
Гонга ждут, отмашки, знака.
Гонг звучит.
И грянул бой!
И уже ничто не важно,
небыль превратилась в быль,
всё, что было эпатажно
отлетело, словно пыль.
Только ты и твой соперник,
ложь бессильна, только – суть!
К звёздам путь – всегда средь терний,
но зато он к звёздам – путь!
И скользят бойцы ужами,
и стрижами мельтешат:
тот ударил, как ужалил!
тот уже в углу зажат!
И опять танцуют, кружат,
то взорвутся, то замрут,
замыслы друг друга рушат,
петли хитрые плетут.
В пулемётном вихре серий
каждый мускул как струна!
Это раскалённость сердца
при спокойствии ума!
В состязании древнейшем
только двое!..
Охнет зал!
«Пусть же победит сильнейший!» –
рефери бойцам сказал.
Пусть же победит!..
Мы встали.
Мы не лживы и прямы.
Мы ведь тоже побеждали
и проигрывали мы!
Мы на бой имеем право!
Честный крюк – не друг ножу.
И начальнику я правду
завтра же в глаза скажу!
Хватит.
Было.
Отбоялись!
Жизнь – короче трёх минут!..
А противники обнялись.
Рефери вердикта ждут.
Ринг свободен.
Тихо в зале…
Кто же там сквозь боль обид, –
«Мы ведь тоже побеждали», –
отрешённо говорит?..

---

Это знает не каждый

ГОСПОДИ, КАК ХОРОШО!

Солнце лучами спешит
водную гладь обласкать,
вечнозелёный самшит
смотрит в зелёную гладь.

Очень немного душе
надо от жизни порой.
я забываю уже
глупую ссору с тобой.

Эта зелёная гладь,
в дымке морской Аю-Даг.
Если б заранее знать,
что обернётся и как?

Если бы знать.… Но пока,
что впереди? – словно мгла,
О, если б только строка
справиться с этим могла!

Нет, не дано! Даже мысль
нам не поможет с тобой.
В солнечном мареве мыс,
словно дельфин, над водой.

Неба бескрайнего шёлк –
добрая крыша бродяг.
Господи, как хорошо!
В дымке морской Аю-Даг…

ЛЮБИ МЕНЯ!

Над морем снег порхающий,
чуть пенится прибой.
Люби меня, пока ещё
мы молоды с тобой!

Ещё не скучен в слове я,
ещё полно друзей,
а море – всё лиловее,
а небо – всё темней.

Нам хорошо. И всё же, –
за что казнишь, страна? –
предчувствую – о Боже! –
иные времена.

Тетрадь, не потому ли
пылится на столе,
что петь легко в июле
и трудно – в феврале.

Ужели будет не с кем
обмолвиться порой
с грустинкою и блеском
рифмованной строкой?..

Пройдёт озноб по коже,
плеснет на мол волна,
всё чудятся – о Боже! –
иные времена.

Там устаём мы за день,
там не цветные сны,
там звёзды виноградин,
как слёзы, солоны.

Там, – как бы мы ни бились, –
я знаю и про то,
что всё, чем мы гордились,
ушло, как в решето.

ЭТО ЗНАЕТ НЕ КАЖДЫЙ

Это знает не каждый:
вдруг – вся жизнь набекрень,
и тебя, словно жажда,
что-то гложет весь день.

И не снять лимонадом,
и прохладой не снять.
Ах, чего-то так надо!
А чего – не понять…

Вот бегут кипарисы,
вот платан и маяк,
в это марево вписан
навсегда Аю-Даг…

Что ж так душу щемило,
что ж так сердце влекло!
Непонятная сила,
волн литое стекло…

И пришёл на причал ты,
свой окончивши путь,
вечереющей Ялты,
как бальзама, вдохнуть…

---

Раковина рапана

Косяк кефали подошёл под самый пирс Никиты,
хватай ружьишко и вперёд, – мы в космосе ином!
А ты иди, куда ты шёл, куда ты шёл, иди ты,
козёл, заливший зенки днём, то ль водкой, то ль вином.

Ах, как сверкают слитки рыб, как золотятся слитки!
Как поднырнуть и не спугнуть? Как тайны их постичь?
Морские на камнях висят съедобные улитки,
рапаны это, сей моллюск для мидий сущий бич.

А на скале подводной краб сидит, как царь на троне,
/впервые очутившись здесь, я думал – это сон!/,
блюз незнакомый так звучит: как будто на тромбоне
играет кто-то, и морской конёк, что саксофон.

Кто слышал музыку глубин, со мной не станет спорить,
а кто не слышал, тот молчи, и мне не прекословь:
о звёздном небе больше мы уж знаем, чем о море,
а по влечению к нему сравнима лишь любовь.

Ещё за этот вот мысок, ещё за тот валун бы,
ещё под эту бы скалу нырнуть, смиряя страх,
и нам известна эта страсть, которую колумбы
и магелланы навсегда оставили в сердцах.

На мыс Мартьян ложатся тень и отблески заката,
от тесных ласт мне ноги вдруг так судорогой свело,
я видел быстрых пеламид и двух большущих скатов,
и надо срочно выходить, пока ещё светло.

Когда зимою поднесу я к уху дом рапана,
а за окном то дождь, то снег, то ветер – /ох, ретив!/,
услышу в раковине гул и шёпот океана,
и черноморских летних волн глухой речитатив…






ЭМИГРАНТ
/диптих/

Диск солнца сник за тучами,
но помню об одном:
здесь горбыли могучие
парят над скальным дном.
(из ранних стихов)


1.

«Генеральский» пляж. Госдача.
Тенты, лежаки, забор.
Здесь живёт моя удача
в гротах мыса Ай-Тодор.

КГБэшники заметят, сразу гонят, –
шлю их на!..
Рыба мечется в агонии,
Рвётся мощно с гарпуна.

Часовой, не мучай глотку!
Не ори, багров и мглист!
Я - охотник! Не подлодка,
даже не аквалангист!

Уплыву, чтобы вернуться,
жизнь везде чудес полна,
и упругая, как ртуть, вся,
след от ласт сотрёт волна…

II
… «Кичкине». «Аврора». «Парус».*
Бухт размеренный батут, –
всё в другой стране осталось –
Юностью её зовут.

Стих напев её курантов,
и стал ясен мне надлом
постаревших эмигрантов
с ностальгией о былом.

В ту страну назад нет хода,
и приблизилась, тускла,
змигрантская свобода,
эмигрантская тоска…


* «Кичкине» - турбаза КВО с мавританским дворцом на
скальных обрывах.
«Аврора» – скала мыса Ай-Тодор, на которой нах. замок
«Ласточкино гнездо».
«Парус» – остроконеч. скала, похожая на парус, перед
мысом Ай-Тодор

---

А дождь хлестал...

А дождь хлестал. И ветхая веранда
скрипела шхуной на речной мели.
В названии, где жили мы – М а с с а н д р а, –
трассируют и звёзды и шмели.
Глицинией увитые карнизы.
Сирени мокрой сломанная кисть.
Кому же мы тогда бросали вызов,
когда в любви навек с тобой клялись?
А утром солнце плавилось над Крымом,
звал пляж к себе, и жизнь была легка.
И ты влекла меня неудержимо,
как свет в окне ночного мотылька.
И с нами ночь почти благоговейно
дружила, в звёздно-блещущем колье,
цвели бокалы Красного портвейна,
как розы, на неприбранном столе.
А кипарисы стрелами прямыми
пронзали сада вычурную вязь.
Как хорошо быть просто молодыми,
наивности нисколько не стыдясь!
Потом кружился лепестковый снег,
и верили, и верим в то поныне,
что хоть недолог мотыльковый век,
зато в нём нету горечи в помине.
А горечь есть.…И ветхая веранда
всё снится мне, как шхуна на мели.
В названии, где жили мы – М а с с а н д р а, –
трассируют и звёзды и шмели.

---

Нет, не забыть мне эту печаль

Тяжёлые волны. Шершавая пыль.
Знаков дорожных столбы.
И в пропасти ржавый автомобиль –
надгробием чьей-то судьбы.
А ты, хоть зову я и ночью, и днём,
ты – далека, далека.
Хмуро бетонный молчит волнолом,
хмуро бегут облака.
Притопленный ялик. В песке якоря.
Цепочка прибрежных огней.
Долго в горах дотлевает заря,
звёзды мерцают над ней.
Я выхожу на пустой причал,
оглядываюсь окрест.
Нет, не забыть мне эту печаль,
спутницу этих мест…

ЭТОТ ДЕНЬ

В этот день ничего не случилось,
не скандалил никто, не орал,
солнце вяло к обеду лучилось,
вяло к вечеру день догорал.
У пивнушки на пыльном бульваре,
женский облик поправ не вчера,
две нечёсаных пьяненьких твари
обалдело сидели с утра.
Мент прошёл, отвернувшись, сторонкой,
где-то, слышно, кололи дрова,
в переулок свернула с ребёнком
и с хозяйственной сумкой вдова.
Обкурившись, патлатые парни
на буфетчицу пёрли: «Налей!».
Бомж углы все обшаривал в парке
на предмет стеклотары своей.
Доцветали на клумбах герани,
мерк за сквером залива овал,
низку вяленой мелкой тарани
в переходе старик продавал.
Шли с работы какие-то люди
в серых куртках, невзрачных пальто,
сколько дней этих было и будет
не ответит, пожалуй, никто…

БОМЖ – 2

Бомж бредёт. Колючий ветер
крутит ноября пращу.
Видно, бомж грустит о лете,
да и я о нём грущу.
Гонит ветер вдаль барашков,
как позёмку или дым,
рушатся на берег тяжко
волны с рокотом глухим.
И назад ползут угрюмо,
обнажая камни дна,
в этом шуме легче думать,
боль души не так слышна.
Бомж бредёт по кромке пляжа,
бытом тёрт и жизнью бит,
пена грязная, как пряжа,
возле ног его кипит.
Раб юдоли несчастливой.
Век, а в чём его вина?
Обнажает вдруг – на пиво? –
денежку ему волна.
Откупиться хочет, что ли,
тянет гальку за собой,
солнце в тусклом ореоле,
как двойник монетки той.
Словно сломанная ветка,
бомж склонился.
Ветер.
Мгла.
Пусть блеснёт ему монетка –
на орла…

ПОМРАЧНЕЛИ НАШИ ДАЛИ

Помрачнели наши дали
и кольнуло душу мне:
верным быть мечтал, не я ли
другу, девушке, стране?

Мы уже давно не мыли
душ, нам хватит и лица,
а клялись с тобой, не мы ли
чистыми быть до конца?

Ты спроси, спроси у вечных
нив, где колосится хлеб,
сколько на земле увечных
рек, холмов, людей, судеб?

Ни бананы, ни кокосы
не нужны,
себе не лги!
Жалят недруги, как осы,
злобствуют вовсю враги.

Ах, давно про всё, про это
знают все…
Рубя концы,
самых лучших из поэтов
погубили подлецы…

---

И радует счастливый взор над птицей в стойке сеттер

Упала в озеро ничком
заря, теряя резкость,
собака рыщет челночком,
прочёсывая местность.
Ну что же,
жизнь всегда права,
и вновь плачу ей дань я,
уже отмечена трава
налётом увяданья.
Уже в ущельях в тишине
не слышно дятлов стуков.
Как все при кризисе в стране,
нищают ветви буков.
Их, не успевших отпылать,
рвёт ветер, гнёт деревья,
так обирает, словно тать,
к ним втёршийся в доверье.
И с каждым днём быстрей, быстрей,
бездушно, без системы,
и в этой бестолочи дней,
как листья, кружим все мы…
Вот в небе клинья журавлей
пошли, пошли над Русью.
Опять повеяло с полей
забытостью и грустью…
Политика! – ты злой дурман,
живём – в дурном спектакле.
Ломать, не строить! – тут ума
не надобно, не так ли?
Да, горюшка полно сейчас
для всех в родных пенатах.
Не зря с тоскою столько глаз
глядят вослед пернатым.
И мне понятна их печаль,
да ни к чему мне крылья,
коль так люблю родную даль
и стонущий ковыль я.
Несутся тучи.
Хмарь да мгла
снижают стаи строго.
Трамплином служит им яйла
перед большой дорогой.
Ату, охотник!
Не зевай!
Врубайся! Быстр, как лань, я!
Собака сдерживает лай,
кипя от ликованья.
Смотри!
Начнётся он вот-вот,
веленью звёзд покорен,
перепелиный перелёт
над бесконечным морем.
Туман ползёт подобьем лент.
Не дрейфь!
Разгонит ветер!..
Незабываемый момент –
над птицей в стойке сеттер!..
вот жирный перепел взлетел
всего в каком-то метре.
Похожи очень на прицел
зубцы горы Ай-Петри.
Навскидку! Влёт!
И НЛО
сразить бы с ходу мог!
Как перебитое крыло,
строка роняет слог.
Апорт! Апорт!..
И пёс несёт
подранка, чуть не хныча.
И вновь – навскидку!
Снова – влёт!
В зарю!
В тоску!
В добычу!
Ещё куда? А в этот вид:
в лощине на рассвете,
как красный сеттер, куст дрожит,
почуя свежий ветер.
(Тебе он сниться будет век.
– Пройдёт! – шепнёшь наивно.
Болезнь проходит, жажда, снег,
а это – неизбывно!
Ты думал: ты – стрелок?
Ан, нет!
Жизнь – ох, какая сводня!
За всё придётся дать ответ…
О, только б не сегодня!..)
…Ковыль поёт, растут грибы,
верстаются газеты.
Ах, все под Богом! У судьбы
на всё свои ответы.
Открыто небо!
Птицам – в путь!
Так испокон ведётся.
Когда ещё им отдохнуть
во мгле ночной придётся?
На сейнер падают пластом
с мольбою в птичьем взоре.
Их столько гибнет
в штормовом
бесчинствующем море.
Но – это после.
Это – вздор.
как друг мой вскользь заметил…
И радует счастливый взор
над птицей в стойке сеттер…

---

Я знаю море изнутри

Я видел море изнутри,
сам лично, – не журнал листая,
где по команде: раз, два, три! –
вдруг появлялась рыбья стая.

Ко мне косяк шёл иль в залив?
/сверкали то бока, то спины/
и, всё в мгновенье изменив,
вдруг улепётывал в глубины.

Всплывал я, чтобы подышать,
нырял, нырял – неоднократно,
и стая, эта же, опять,
как под гипнозом, шла обратно.

Достойный выбран экземпляр,
гарпун сверкнул, я не мазила,
и это, верьте, не пиар,
а так на самом деле было.

Я знаю море изнутри,
я видел в нём чудес немало:
черты случайные сотри,
как Блок говаривал бывало.

О море, твой характер крут,
но и открыт порой, как нынче;
коварным можешь быть, как Брут,
и гениальным – как да Винчи.

И если вдруг ты задуришь,
крошишь всё в гневе неустанно,
я знаю: море изнутри
прекрасно –
это без обмана.


МАННА НЕБЕСНАЯ

Кисти белой акации свесились прямо в окно,
в бездне неба висят реактивные полосы асов,
в эти дни не даёт мне покоя, пожалуй, одно –
подойдут ли к нам стаи азовских лихих пиленгасов?

Косяки их уже засекли где-то под Судаком,
на безрыбье у нас они, точно небесная манна,
как подводный охотник я с ними прекрасно знаком, –
эта сильная рыба – престижный трофей и желанный.

А на пляже уже веселится приезжий народ,
майский воздух в Крыму опьяняет, что крепкая брага;
я рюкзак соберу, выпью чаю и съем бутерброд,
и подамся нырять в расхрустальной воде Аю-Дага.

А когда, как торпеды, пойдут вдоль него косяки,
оплывая иль просто минуя подводные камни,
пожелайте удачи и крепкой надёжной руки,
глазомер и везенье не лишними будут тогда мне.

Что влечёт этих рыб плыть вдоль крымских /весной/ берегов?
Что их осенью гонит в Азов возвращаться тем более?
Я своею теорией с вами делиться готов,
да у каждого, знаю, своя в этом деле теория.

И, когда кисти белой акации лезут в окно
и вода с каждым днём нагревается в море всей массой,
не даёт мне покоя, пожалуй что, только одно –
подойдут ли к нам стаи азовских лихих пиленгасов?..

НЕ ЛЮБИТЬ ЭТО МОРЕ НЕЛЬЗЯ!

Вечной тайной великих глубин
душу трогает снова и снова,
и луна, как подводный рубин,
в нашей бухте мерцает багрово.
А когда налетает бора
и задраить спешат люди трюмы,
поднимается вал, как гора,
и на берег несётся угрюмый.
Что сметёт он, о том промолчу.
Тайны я никакой не открою,
что бывает под стать палачу
это море глумливой порою.
Но рассыплет росинки рассвет,
выйдут лодки, спеша за уловом;
тише нет и прекраснее нет
этих вод в переливе парчовом.
В них какой-то гипноз и магизм,
сам суди, выгнув чёрные спины,
прямо в небо торпедами из
глубины вылетают дельфины.
Чайки в солнечных бликах скользят,
отражаются в зеркале водном:
не любить это море нельзя,
до того всё душе соприродно…

---

А всё же многое сбылось

Качались шаткие причалы.
Смолк вальс. Окончен школьный бал.
И месяц знаком интеграла
в таблице звёзд уже стоял.
Казались лёгкими науки,
вершины, взлёты, виражи.
Всё принимали, кроме скуки
ну, и само собою, лжи.
Трамвай, как божия коровка,
чуть полз.
Светало.
Птичий гам.
Строений серые коробки
казались розовыми нам.
И кипарис факториалом
стоял.
Плыла вдали гора.
И мы бродили по кварталам
с тобой, бывало, до утра.
А юность только начиналась,
легко мечталось, пелось, шлось.
Ну что ж, казалось – оказалось…
А всё же многое сбылось!

СВЕТ МОЙ АСТРАЛЬНЫЙ

Свет мой астральный, от вальса
школьного вся эта связь:
кружево кроны февральской,
веток безлиственных вязь.
И в полутёмном подъезде
твой поцелуй на губах,
это круженье созвездий
в полуприкрытых глазах.
Это движение сферы,
это биенье в груди,
эта незыблемость веры
в лучшие дни впереди.
Школа, ау, до свиданья,
но навсегда за душой
первое в жизни свиданье,
кружево кроны пустой.
Эмма Арнольдовна, немка,
нежно цветущий миндаль,
ревности первая сценка,
первой разлуки печаль.
Свет мой астральный, оттуда
льёшься, где счастлив я был,
я ничего не забуду
и никого не забыл…

НА ПОДОКОННИКЕ ГЕРАНЬ

На подоконнике герань,
полувоздушный тюль.
И всё расплывчатее грань,
отсекшая июль.

Сверчки поют, дрожит звезда,
шагов негромкий звук.
Ужели больше никогда
не будет наших мук?

В ночи гористая гряда
таится, словно тать,
Ужели больше никогда
нам радости не знать?

И всё яснее, что за той,
где столь обид и бед,
за эфемерною чертой
остался некий след.

Он словно отблеск от воды,
мираж, кристальность сот,
где наши, на песке, следы
волна вот-вот слизнёт…

ВЕТРОМ РАСТРЁПАННЫЙ САД

Ветром растрёпанный сад.
Странное серое зданье.
Здесь ты лет 20 назад
мне назначала свиданья.
Скрыто ветвями окно.
Но на каштане упрямо:
«Слава + Света = ...» –
дальше наплывы и шрамы.
Может, ревнивый и злой,
мстил здесь нам кто-то железом,
и затянуло смолой
грубые эти порезы.
Горше не знаю примет
жизни весёлой, беспечной...
Или неверен ответ
был в этой формуле вечной?
Вздрогнет на сердце струна
и зазвенит исступлённо –
наши хранит имена
эта зелёная крона.
Ветром растрёпанный сад.
Формула: «Слава + Света…».
Здесь я лет 20 назад
был очень близок к ответу…

---

Серая цапля

Ветер щемящий пронзительным альтом
сопровождает каждый свой шаг.
Серая цапля на грязном асфальте
сфинксом застыла, как в камышах.
Мартовский парк, нежилой и раздетый,
бредит и стонет, словно во сне.
Друга, ушедшего рано, поэта,
птичье обличье напомнило мне.
Что ты, родная? Очнись! Это город!
Где позабыла природный свой страх?
Голод, наверное?
Видимо, голод
в этих усталых застывших глазах.
Небо неверным и сумрачным светом
душу тревожит, как тихая песнь.
Рано уходят из жизни поэты,
труд их – скорее не труд, а болезнь.
Чем же ещё объяснить просветленье
в горе, где сломлены воля и дух?
Стихотворение – выздоровленье,
время молчания – новый недуг.
Нет, не могу!
Ну, хоть кто-нибудь сжальтесь!
Что-то сломалось. Ушло.
Не найти.
Серая цапля на грязном асфальте,
словно бы ангел какой во плоти.
Вот мы стоим!
Хочешь, крылья потрогай,
хочешь, до клюва дотронься, как брат…
Что ж она смотрит с надеждой и строго
и безнадёжно отходит назад?..

ЧИБИС

…С рёвом, стенанием, гвалтом,
яростны,
вздыблены,
злы
мчались недавно на Ялту,
всё сокрушая, валы.
И, сам себя будоража
мыслями, брёл я один:
пятна мазута на пляже,
мёртвый на гальке дельфин.
Вот они – наши таланты! –
нате! любуйтесь!..
Видны
горькие признаки в Ялте
общей болезни страны.
Хриплым, надорванным писком
чайки кричат над водой.
Хлюпнет, как всхлипнет, у пирса
с кашей медузной прибой.
И намекает тоскливо
сердцу, что рядом беда
та, Голубого Залива,
неголубая вода.
Где же хамсы и кефали
рынок, прославивший Крым?
Ладно, мол, раньше не знали,
ну, а сейчас что творим?
В мире ломается что-то,
что-то не так, не пойму.
Чибис – пичужка болота! –
что ему надо в Крыму?
Что там ещё осушили?
Где навертели моря?
Да, человек, ты всесилен –
вот ведь в чём
слабость твоя!
Может, и в самом-то деле
вовсе не те у руля?
Наши леса – поредели,
парки – на грани нуля.
Ну, а мы сами-то, сами?
Что же так щемит в груди?
Это в дыму над лесами
чибис кричит: – Пощади!..

РАДОСТНО ЛЕТО НА ЮГЕ

Памяти А.Канушина

Радостно лето на юге.
Если б не память о друге.
Друг утонул прошлым летом.
Ладно, чего уж об этом.
Осень стоит у порога,
так же, как в прошлом году.
К дому свернула дорога,
видимо, дом обойду.
Что же теперь?.. Неужели
грусть потому только, что
юности дни пролетели
и не заметил никто?
Листья чинар понемногу
ветер втянул в чехарду.
Снова свернула дорога.
Снова я дом обойду.
Были мы преданы морю!
Что же ещё за душой?
Об руку радость и горе
ходят дорожкой одной.
Осень стоит у порога
и повторяет за мной:
«Может, ещё бы немного
и пронесло стороной».
Не пронесло.… Не допето…
Ладно, чего уж об этом.

Радостно лето на юге…

---

Горный обвал

Мамаево побоище деревьев!
Здесь был обвал. Здесь душно от смолы.
Как сбитых птиц поломанные перья,
лежат вповалку ветви и стволы.

Здесь хаос, бурелом, могила смерчей.
Ещё светло, а здесь клубится мгла.
В извечной схватке жизнь сошлась со смертью,
и смерть, похоже, верх опять взяла!..

Зачем, как муравей, сюда стремлюсь я
по вертикалям каменной гряды?
Здесь татарва промчалась дымной Русью.
Здесь печенегов смутные следы.

Здесь войн и бед клубятся испаренья,
здесь там и тут крушений всех мазки,
и мыслей приглушаю дребедень я,
и что-то давит сердце и виски.

Молчит стервятник, хищно вниз уставясь.
Застыл разгул враждебных жизни сил.
Но на откосе всё же нянчит завязь
своих невзрачных звёздочек кизил.

И птицы тенькают. Не часто и несмело.
Ещё им дик и странен этот вид.
Расколотое, в страшных шрамах тело
сосны могучей в хаосе стоит…

---

Накрапывает дождь

Накрапывает дождь. Синица, тенькнув, смолкла.
Как в небе облака, проносятся года.
Янтарная слеза – сосны весенней смолка –
в морщинистой коре мерцает, как звезда.
Накрапывает дождь. Луч солнца бродит в кронах
и медленно ползёт к утёсам гор седым.
Хрипят самцы косуль так пылко, так влюблённо,
что я подкрался вот почти вплотную к ним.
И вмиг, словно обвал, рванулись прямо с места
лишь треск кустов и гул над пропастью повис.
Картавый ворон всё зовёт свою невесту,
над осыпью паря, поглядывая вниз.
Накрапывает дождь. Шуршит в ветвях. Смолкает.
С вершины сполз туман и вдоль ползёт по ней.
Сосна растёт в скале. И камни вниз слетают –
откалывает их живая мощь корней.
Я сам – сосна в скале! В судьбу вцепился крепко.
Бьёт ветер, валит снег. Живу я и пою.
Я солнце норовлю надеть порой, что кепку,
вселенную обнять, как девушку свою.
Я этих мест поэт. Мне большего не надо,
чтоб строки родились и рвались из души,
лишь неба синева да синих гор громада,
да вольный бег зверей по осыпям в тиши.
Я тот чудак и есть, кто ходит за уловом
и тут же раздаёт, хоть сам и гол, и сир.
Все горести мои, все беды снимет Слово,
раз Словом начался весь этот светлый мир…

---

В столярке

В столярке едкий запах лака.
На улице промозглый дождь.
Затянуты вершины мраком
и душу пробирает дрожь.

Ну что ж…
А за окошком хмуро
поник озябший голый сад.
Понуро, скорбно две фигуры
с зонтами на углу стоят.

Потом одна бредёт к сараю, –
зачем? – ведь там один цемент.
Я наждаком фрамугу драю.
Я собираю инструмент.

Я разучился улыбаться,
я скучен,
словно ржавый гвоздь.
Мне не понять в мои 13,
что жизнь длинней,
чем этот дождь,

что от работы кони дохнут, –
как шутит, выпив, бригадир,
что две фигуры скорбно мокнут,
поскольку мокнет целый мир…

В столярке едкий запах лака.
И, подвывая февралю,
скулит бездомная собака,
и сам я, кажется, скулю…

НАС ТОЖЕ ОСТАЛОСЬ НЕМНОГО

(Из цикла: «ДЕТИ ВОЙНЫ»)

Нас тоже осталось немного,
мы все – ветераны войны.
Мы стыли на пыльных дорогах,
на горьких вокзалах страны.
Мы пайки свои отдавали
ослабшим совсем. Ничего.
Мы дали с в о и прошагали,
хлебнули сполна с в о е г о.
– А друг твой, Серёжка Томилин, –
шипела соседка со зла, –
когда б не взорвался на мине,
его б дистрофия взяла…
Крутой кипяток лихолетий
ожёг нас без всякой вины.
Мы позже узнали, что дети
такое и знать не должны.
И наши кресты на погостах
угрюмо ерошат крыла.
Всё было.
Жестоко и просто
война малолеток вела…

ДВА ПОРТРЕТА

Памяти В.А.Гордейчука

… А отцы по всем фронтам лежали.
И тогда, кто чудом там не пал,
взял меня, прижал к своим медалям,
словно грех какой-то искупал…

…Мама не была уже угрюмой,
и весна стояла у крыльца.
Я носился в байковом костюме
и смотрел с любовью на «отца».
Да, отца… Февральские метели
той зимы
людей лишали сил.
Я – в пальто из батькиной шинели,
он же – в гимнастёрочке ходил.
А страну держало цепко лихо.
– Ничего, перебедуем, сын! –
свой кусок пододвигал мне тихо
и зевал, довольный, будто сыт.
А когда меня с махоркой дерзкой
прихватил,
заплакал: – Сорванец!..
И к нему прижался я по-детски.
повторяя: – Папа… ну, отец…

Льются ливни. Падают рассветы.
Кружит снег над стылою землёй.
И стоят в квартире два портрета –
павший папа
и отец живой!..

---

Бухта Зелёного мыса

О, зеркальная бухта и пляж у Зелёного мыса!
О, Ай-Петри зубцы и Алупка, и небо в лазури!
Над обрывом крутым возвышаются три кипариса,
а четвёртый упал – то ль от оползня, то ли от бури.

Здесь мы камбал стреляли, ныряя ко дну, как дельфины,
с другом крабов сдирали со скал – ластоногие оба.
Я водил сюда Ленку, просил здесь прощенья у Нины,
а Тамаре и Свете в любви я здесь клялся до гроба.

Светят звёзды над Крымом, как в нашем саду абрикосы,
да под ними уже ни отец не пройдётся, ни мама.
Задавала нам жизнь непростые такие вопросы,
а ответить на них – то всей жизни, наверное, мало.

По откосу обрыва змеится тропинка крутая,
чтоб подняться по ней, нужно в форме быть, уж извините;
облака, словно жизнь, проплывают над бухтою, тая,
им на смену, как жизнь, возникают другие в зените.

Под инжиром в тени я люблю почитать, поразмыслить,
да вот времени нынче на кайф этот милый не стало:
я со спиннингом верным пойду на причалы ль, на мыс ли,
потому что султанка пошла к берегам нашим валом.

Перестройки хаос в целом Крым зацепил, но не бухту,
пляж Зелёного мыса всё тот же, – надолго ль? – кто знает.
Запредельные цены уже на заморскую фрукту
никого не шокируют, крымская-то исчезает.

Миф недавно читал я о яблоке подлом Париса,
дуют ветры Эллады – в Крыму они стали родными…
О, зеркальная бухта и пляж у Зелёного мыса!
О, кварталы Алупки и скалы Ай-Петри над ними!

---

Иудейское дерево

Апрельское буйство настало!
Несёмся в кипящей красе!
Ветвями кровавых кораллов
багрянник * цветёт над шоссе!
Машина летит, будто ветер,
визжа на крутых виражах,
зигзагов, подъёмов и петель
уже нечувствителен страх!
Уже бесшабашное солнце,
пробив галактический плен,
по гальке скользнуло,
по сланцам,
коснулось оконцев и стен.
Наверно, сравненье нелепо
для наших стремительных дней:
вершина Ай-Петри, как слепок
короны ушедших царей.
Но пусть это вас не смущает,
нас скорость берет в оборот
и явь эту как-то смещает,
вращает,
куда-то несёт.
В ожившей дали, к горизонту,
где брезжит туманов гряда,
бегут по бескрайнему понту
безумных барашков стада.
Бегут,
как в эпохах прошедших,
как в будущих
будут бежать.
Багрянник цветёт сумасшедше,
ему на легенды – плевать!
Плевать на библейские бредни,
плевать на чужой окоём,
меж небом и нами посредник,
мираж за свистящим окном.
Гуд бай, иудейское древо,
ставок с переливом слюды!
Из туч реактивные
с рёвом,
как пряжу, мотают следы.
О, этих кораллов кровавых
паренье над кромкой земли,
неверных, как
счастье и слава,
как счастье и слава, – вдали.
Что ветви, коль ствол весь усыпан
цветеньем,
густым, как туман.
Таким потрясающим клипом
гордился б и телеэкран!
Над сейнером вздыбленным
чаек
качает на крыльях рассвет,
и ветру ору я:
– «Крымчает!» –
как керченский друг мой, поэт.
Так хочется в этом веселье,
в полёте, в экстазе, в огне
запомнить весенний, везений
мотивчик, плеснувший во мне.
Ах, только бы не запропал бы,
ах, только б запомнить навек
летящие эти кораллы,
несущийся с нами рассвет!
Шоссе не петляет, стремится
вдоль моря, меж гор, у весны –
и наши летящие лица
багрянников света полны…


* Багрянник – яркоцветущее декоративное дерево. В апреле
не только ветви, но даже ствол густо усеяны мелкими фиолетово-красными цветами. Родина – Иудея. В народе известно под названием – Иудино дерево.
Некоторые современные поэты в своих произведениях, основываясь, видимо, на неточном вульгарно-бытовом названии, связывают багрянник с кончиной Иуды.
А зря! Очень уж красивое дерево!..

---

Перевал Ат-Баш

В.Р.

По крымским кручам – только на колёсах!
Прёт «Нива» – то овраги, то гряда.
Здесь трассы виртуальных мотокроссов,
экстрим по меркам высшим, господа!
На перевал Ат-Баш* за кабанами
газуем, как сказали б, к чёрту в пасть!
Рельеф Южнобережия не нами
был создан, и не нам его здесь клясть.
Ату, туман! Ату, хаос обвалов!
Петляй тропа по каменной стене!
Я зайцев здесь подстерегал, бывало,
на гулевых полянах, при луне.
Шаан-Кая** не так уж неприступна,
как принято её нам рисовать,
и если рисковать – то очень крупно,
по мелочам не стоит рисковать!
Газуй, водила, два моста недаром
у тачки, упирайся в стремена!
Здесь крымская сосна под стать радарам,
всей кроною на юг устремлена.
Не зря здесь перепёлки пред отлётом
жируют – в море шторм, и даль, как дым.
На Симеиз с Алупкой смотрит кто-то
с усмешкою, а это, братцы, Крым.
Ещё не всё здесь смазано прогрессом,
еще не так свиреп его здесь пресс.
Газуй, водила, этим горным лесом,
пока сюда не влез ещё прогресс.

* Ат-Баш – голова лошади (тюркск.)
** Шаан-Кая – соколиная скала (тюркск.)


ИОГРАФ-БОГАЗ*

Хребет Иограф гол – весь лес в огне погиб,
кто раньше здесь бывал, тому больнее вдвое:
средь сосен шла тропа - теперь средь голых глыб,
и гарью пахнет всё, что раньше пахло хвоей.
Ни белок, ни синиц – сухой кремнистый склон,
здесь ландыши цвели, где лишь бурьян отныне;
наверно, так был пуст библейский Вавилон
в руинах башни той, чьё прозвище – гордыня.
Из Ялты на яйлу здесь ходу час, ну два,
и знали все вокруг, как этот путь целебен;
здесь рыжики во мху, рассвет вставал едва,
мерцали, как созвездья в чистом небе.
Сейчас пустынен склон и скучен вид окрест,
следы ожогов злых ещё не смыли плиты.
Какой перенесла тогда природа стресс,
коли следы его доселе не изжиты?
Я по плато пройду к горе Кизил-Кая,
поменьше, но и здесь, следы всё той же кары.
Как люди берегут от войн свои края,
так надо лес беречь от гибельных пожаров.
Банальность этих строк гнетёт всего страшней,
их помнить должно нам везде ежеминутно:
природа – мать всему, спешим не зря мы к ней,
когда тоска в душе, когда на сердце смутно.
Хребет Иограф нам – укор, указ, урок,
и не его вина, что свыкся с этой ролью.
Он боль моя в строке, а больше – между строк,
и надо как-то жить теперь вот с этой болью.

*Иограф-Богаз – Высокий перевал /греко-тюркск./ - горный проход
по пути из Ялты через хр.Иограф на Ялтинскую яйлу.


ВЕТЕР БАБУГАН-ЯЙЛЫ

Подумаю о Ялте, и строка
сверкает тут же в новой упаковке:
след реактивный нижет облака,
словно бельё для сушки на верёвке.
И чтоб не показались вам малы
все наши связи с богоравным небом,
весёлый ветер с Бабуган-яйлы*
ворвался в город, и запахло снегом.
Запахло, ковылём, полынью, мятой
и снова снегом, талым и больным,
и с парусом, поникшим и измятым,
шла яхта в порт, неся названье «Крым».
А ветер гнал по улицам позёмку
окурков, листьев, прочей чепухи
и с лёту, проскочив морскую кромку,
затих совсем, ложась в мои стихи…

* Бабуган-яйла – всхолмленное нагорье, наиболее высокий участок
Главной гряды Крымских гор.

---

Тени листригонов

Л.М.

Не остановишь мыслей лаву
и бег взволнованной строки,
когда приедешь в Балаклаву,
где ждут султанку ставники,
где яхты имена античных
богинь несут, где чаек сплин,
а в память вдруг вплывут привычно
китами туши субмарин.
Здесь всюду новые начала,
здесь аура иной среды,
но помнят Куприна причалы
и Паустовского следы.
А тени листригонов грозно
маячат призраками бед,
да поздно спохватились, поздно,
простыл уж Одиссея след.
И крепость генуэзцев стынет
над входом в бухту,
ветер – тих.
Здесь эллинов черты поныне
у балаклавцев коренных.
Но скальный сброс Батилимана
вдали, как вычурная вязь,
стоит, глухой стеной тумана
таинственно отгородясь.
На море бесится стихия,
весь бред её кипит вовне,
а в бухте – тишь,
пишу стихи я,
о Крымской думая войне.
О «Чёрном принце», об эскадре
разбитой в щепки,
в клочья,
в дым,
и фокусируются в кадре
трагедии борьбы за Крым.
А тени листригонов меркнут,
уходят вдаль за веком век…
Здесь всё живёт по новым меркам,
не забывая прошлых вех…

КАЧАЮТСЯ В ГАВАНИ РЕИ

Туга горизонта струна.
Бездонно бескрайнее небо.
Россия – чужая страна?
В Крыму это слышать нелепо.

Вновь ветер с Кубани принёс
к нам дух хлеборобного стана.
Трава вся алмазами рос
усыпана после тумана.

Сынок, как живётся в Москве?
Не сходятся наши уставы.
Не много ума в голове
у многих политиков, право.

Как царский червонец, луна
над бухтой висит постоянно.
Россия – чужая страна:
нелепо и больно, и странно.

Качаются в гавани реи,
напомнив о времени том,
когда от Султана Гиреи
к России склонились челом.

И тополь, в окне моём тополь,
ещё не забыл (ты спроси!),
когда основал Севастополь
Суворов во славу Руси.

А КОГДА ЗВЁЗДНЫЙ ПОЛОГ ОПУЩЕН

Над яйлою стоят облака,
жмётся к скалам берёзка-калека:
нам не раз обломала бока
алчность злая глумливого века.

Что о грустном?.. С просторов земли
собрались мы, певцы и поэты;
ни метели нас не замели,
ни дожди нас не смыли с планеты.

Воздух пушкинский тот же в Крыму,
дух волошинский тот же. И значит,
я нелюбящих Крым – не пойму,
и подумать не мыслю иначе.

Как парное туман-молоко
в бухте дышит и тянется к воле!
Обмануть нас уже нелегко
и других обмануть – не позволим.

Дай-то Бог, не споткнуться в пути,
мы не станем обузою Богу:
мы пришли, чтобы всё же уйти,
вслед идущим улучшив дорогу.

А когда звёздный полог опущен,
здесь, в Гурзуфе (как было не раз!),
с нами тихо беседует Пушкин
и Цветаева слушает нас…

---

И давай постараемся

С в е т е

Виноградные листья стали спелых лимонов желтей,
листопад откружил у платанов, сквер стылый - несносен:
ну, затей свою песню, затей свою песню, затей,
ветер с гор, отпевая ушедшие лето и осень.

Нам уже не нырять под хрустальность июльской волны,
нам уже не носить шорты с майками – вышли из моды.
И уже наши души не то чтоб совсем не вольны,
а зависимы стали во всём от капризов природы.

А она на капризы в последнее время щедра,
будто силы недобрые порчу нам шлют и колдуют,
и холодные ветры, на местном наречье - ветра,
то задуют с ущелий, то с моря штормящего дуют.
 
Дождь сменился дождём, ветер с ветром гуляют в саду,
беспризорная псина дрожит в уголочке под аркой,
и визгливая сойка – смесь ворона и какаду –
на софоре поникшей затеяла свару с товаркой.

Я-то знаю, ещё рассияется небо с утра,
мы ещё посмеёмся над мнимыми бедами: – Да, ведь?.. –
Но уже нам подумать о жизни прошедшей пора
и ошибки попробовать прошлые как-то исправить.

Я люблю тебя так же, как раньше, и даже сильней,
сомневаться не смей в наших чувствах – плохая примета:
ну, затей свою песню, затей свою песню, затей,
ветер с гор, отпевая ушедшие осень и лето.

Виноградные листья желтее лимонов давно,
в бухте чайки сидят на воде или стынут на реях,
я не знаю о многом, но твёрдо я знаю одно:
что любовь, если есть, всех капризов природы сильнее.

И бутылку мадеры не смеет никто отменить,
и следы одобрения вижу в глазах у жены я…
Как изящно за рамой свою серебристую нить
паучок выпускает, узоры плетя кружевные!

Но кому-то ведь это – тенёта, капкан, западня,
гибнет муха в тоске средь парчово блистающих кружев,
и давай посему постараемся больше ни дня
по-пустому не ссориться, глядя на слякоть снаружи…


25-11-2013

---

Церковь Иоанна Златоуста

Церковь Иоанна Златоуста,
благовеста песенный полёт,
золотая солнечная люстра
в небе Ялты свет хрустальный льёт.

В небе Ялты чисто и бездонно.
Влево глянешь – виден мыс Мартьян.
Пинии изысканная крона.
Олеандров чудо и дурман.

А направо - Ай-Тодор в тумане.
Стой, туман, пейзажи не губи!
И бежит с плато подобьем лани
облачко по склонам Могаби.

И когда мне грустно почему-то,
и готов я сдаться маете,
я ищу такие вот минуты,
веря: откровенья – в красоте.

Мир хочу познать я без утайки;
а над бухтой третий час подряд
ангелы летают, словно чайки,
чайки, словно ангелы, парят.

И мне жаль, что я не живописец,
я б на холст сменил свою тетрадь,
ведь заката розоватый ситец
словом ни за что не передать.

Эти акварельность и размытость,
горный склон, Эвксинский водоём
создают пейзажную элитность –
чем прославлен этот окоём.

И стою я, пальцы сжав до хруста,
я стою почти что не дыша –
церковь Иоанна Златоуста
в розовом закате хороша!

ЧЕХОВСКИЙ САД-2

Алле Васильевне Ханило

Пионы Чеховского сада,
катальпы, кипарисы, мирт;
и убеждать меня не надо
в том, что согрет любовью мир.
Журчит ручей, вздыхает ива,
плющ со стеной навечно слит;
всё гармонично и красиво,
всё взгляд и сердце веселит.
И даже тень в углу густая,
где на скамейке мы сидим,
не разрушает образ рая,
а некий создаёт интим.
Как всем, конец и мне неведом,
да и судить о нём не здесь;
бамбук о чём-то шепчет кедрам,
взволнованный и стройный весь.
И я взволнован, мне сказали
(ах, этот сад и так мне мил!),
что дерево возле азалий
сам Чехов лично посадил.
И эти розы, как при нём,
цветущие необоримо,
нас греют чеховским огнём
его души неповторимой…
Харизматичность Белой дачи,
сквозь ветви блеск её стекла:
жизнь от удачи до удачи
средь поражений протекла.
Душа с потерями смирилась,
хоть с ними вечно не в ладу,
и всё-таки (о, Божья милость!)
я снова в Чеховском саду.
Я снова здесь: аллеи сада,
берёзки, лавры, пара слив –
и убеждать меня не надо,
что мир, по сути, справедлив

ВРЕМЯ

Времена не выбирают…
А. Кушнер

По Гоголя, по Пушкинской, по Чехова
прогуливался с девочкой со смехом я.
По Чехова, по Пушкинской, по Гоголя
с прекрасною шагал я недотрогою.

По Гоголя, по Чехова, по Пушкинской
брожу с подружкой да уже старушкою.

А верилось: достигну здесь успехов я
на Гоголя, на Пушкинской, на Чехова.
Да время оказалось слишком строгое
на Чехова, на Пушкинской, на Гоголя.

Кормило сухарями – не пампушками
на Чехова, на Гоголя, на Пушкинской…

Ах, время! Горем метило, как вехами,
и Гоголя, и Пушкина, и Чехова.
Грозило всем, в своё забившись логово,
и Чехову, и Пушкину, и Гоголю.

А ведь цена тебе, прости, полушкина –
без Гоголя, без Чехова, без Пушкина.

---

Меня ещё прочтут

БАЛКОН

Сколько людей – столько и мнений,
и, утверждаясь во тьме бытия,
Genius loci – маленький гений,
гений балкона, стало быть, – я.

Плед и качалка, пара гераней,
глухо за сквером стонет прибой,
птичьею песней, звонкой и ранней,
век примиряет снова с собой.

Я закурю сигарету без фильтра,
вяло представлю, как бьётся волна,
банка пустая с названием «килька»
к сумеркам будет окурков полна.

День просижу на балконе, читая
тупо статью про земельный кадастр,
в крупную клетку плед из Китая
в хлипкой качалке замёрзнуть не даст.

Звёзды меня отвлекут от сомнений,
и осенит меня строчка сия:
Genius loci – маленький гений,
гений балкона, стало быть, – я.

ДЕТИ ВОЙНЫ – 5

(из цикла)

Рождение не выбирают.
Боёв сокрушительный вал.
Я кланяюсь аду и раю
за то, что я в них побывал.

Я выжил. А папы не стало.
9-е Мая – всё schön!
Под грохот и визги металла
не знал я, чего был лишён.

Мне 5 в 45-ом, победном.
От стягов наш город весь ал.
Динамик, издёрганный, с кедра
всё марши и марши играл.

И мама, рыдая, смеялась
в кругу захмелевших подруг,
и стягов ликующих алость
затмила всю серость вокруг.

А я, в бабью кофту одетый,
по сути, не так уж и мал,
впервые за детство конфеты
к тщедушной груди прижимал.

С житейской расшатанной вышки
я вижу тот первый парад,
где девочки все и мальчишки
больны дистрофией подряд…

МЕНЯ ЕЩЁ ПРОЧТУТ

Я не считал за труд
стихи! Я чхал на гроши!
Меня ещё прочтут
с завистинкой хорошей.

В них описал я край
родной свой: (горы, мели).
Он для живущих – рай,
да знают это все ли?

Погубит урбанизм
природы вид начальный,
среди великих тризн –
нет более печальной.

И чеховский уют
всё тает, тает, тает.
Я не считал за труд
стихи, и не считаю.

А ялтинская новь
(твержу, отринув лень, я!),
рождает не любовь,
а боль и сожаленье.

Где сквер был – грандотель,
где парк был – небоскрёбы.
Нахапать бабок – цель
жирующей амёбы!

Прибоя говорок
всё ж слышен между всхлипов,
что не судьба, а рок
стяжательский
нам выпал.



schцn

---

Я хотел тишины

Бормотание речки, полынный настой, лопухи,
стадо бурых коров, не спеша, переходит дорогу,
ненароком стрекозы в мои залетают стихи
и не знают, как вылететь, или, вернее, не могут.

Городской суеты в мире этом не знает никто,
и, наверное, здесь не бывает «нелётной погоды»,
даже, виды видавший, поддатый мужчина, и то
гармоничен настолько, что кажется частью природы.

На погосте кресты покосились, могилы травой
заросли, и такою здесь веет старинной тоскою,
что в домишке обшарпанном стонет всю ночь домовой,
потому что нет двери и ставни забиты доскою.

Я хотел тишины, я её получил на все сто
/нет, не гривен – процентов/. А сини небесной здесь! Сини!
В паутине обширной застыли паук и листок,
а капустница белая бьётся пока в паутине.

Я в «маршрутку» зайду, я вернусь в свой родимый бедлам
/было вроде легко, да вот чувствую в сердце занозы/.
Я стихи эти сразу, конечно, в печать не отдам,
пусть ещё поживут в них, не ведая горя, стрекозы.

А когда отупею от шума, от бед, толкотни,
от вранья и обид, что-то главное в жизни теряя,
пусть сверканием крыльев опять мне напомнят они
ту тоску, бормотание речки и небо без края…

ЯЙЛА – 4

Здесь лишь трава да чахлые кусты.
Здесь горный гриф распластан в небе раннем.
Здесь облака меняют очертанья,
стремясь достичь всё большей красоты.
Когда судьба запутает пути –
смени шоссе на горную дорогу.
Сюда идут, чтоб ясность обрести.
Поближе к небу – это ближе к Богу.
Здесь крыша гор! Ущелье что удав
ползёт яйлой по карстовым колодцам,
норд-ост как барс перед прыжком сожмётся
и прянет в море, брызгами обдав.
Трубит олень. И в буковом лесу
на зов его выходят самки слепо.
Всё облака несут свою красу
величественно, гордо и нелепо.
Здесь одиноко, стыло на душе,
тепла искать она уже не чает.
И самолёта след на вираже
холодный космос молча поглощает.
Но всё ж иди, иди опять сюда.
Побудь один. И здесь ты понемногу
вдруг осознаешь, в чём твоя беда.
Поближе к небу – это ближе к Богу!..
И снова гриф –
он над равниной поздней
парит, парит, как символ духов злых.
Зубцы Ай-Петри в небе, точно гвозди,
лоскут заката треплется на них… –

МНЕ НЕ ЖАЛЬ НОЧНОЕ ВРЕМЯ ТРАТИТЬ

Копошится звёздный муравейник,
да мерцает млечная река.
Тополя вершина, словно веник,
выметает к югу облака.

И пока, не мудрствуя лукаво,
над строкой тружусь, как скарабей,
под окном вздыхает чья-то слава,
что могла быть некогда моей.

И скорей от грусти, чем от злости,
где-то перед полночью и за –
ухает неясыть на погосте,
прикрывая лунные глаза.

А гроза на западе всё ближе,
ближе всё – смятение, беда ль? –
то зарницей небосвод оближет,
то, чуть слышно, громыхает даль.

Мне не жаль ночное время тратить
ради строк, где нет почти меня,
потому что на листках тетради
остаются знаки бытия…

---

Старинный парк

Старинный парк на грани одичанья,
давно садовник свой забросил труд;
не нарушает ничего молчанья,
часы и те, – вгляделся, – не идут.

Застыло, замерло привычное движенье,
не слышно птиц, не треснет сухостой,
и с болью нарастает напряженье
души, отвергнутой другой душой.

Лишь по тропе ежиное семейство
протопает при тающей луне,
бессмысленны и ложь, и лицедейство
в бездонной до трагизма тишине.

Бессмысленны…. И ни к чему моленья,
но вдруг коснётся памяти больной,
как будто тихий плач в уединеньи
души, отвергнутой другой душой…

СТАВРИ-КАЯ, ИССАРЫ, УЧАН-СУ

Ставри-Кая, Иссары, Учан-Су.
Чтоб даже шансов не было у прозы,
холодную рассветную росу
пьют с лопухов хрустальные стрекозы.

Гул водопада глушит гул машин,
чей гул главнее – из строки неясно,
и спорят с параллельностью рейсшин
сосновые стволы, и не напрасно.

Я выйду по тропе на Таракташ,
замешкаюсь у карстовых колодцев,
и с птичьего полёта город наш
увижу так, что сердце задохнётся…

След реактивный прочертил зенит,
на скальный гребень вымахнули козы,
и всё такой поэзией звенит,
что даже шансов нет у бедной прозы.

МИР И НАС Я ВИНЮ НЕ НАПРАСНО

Мы всегда отвечаем за тех,
кого приручили.
Экзюпери

Мир несносно устроен, однако.
Возле клумбы у авиакасс
под колёса попала собака,
так любимая в доме у нас.
Мчатся «мерсы», «фольксвагены», «форды».
но, стоп-кадром в дешёвом кино,
на жаре у оскаленной морды
тёмно-бурое сохнет пятно.
Что ж ты, Джек? Неужели не знал ты,
мне шутливо рычаньем грозя,
что собаке по улицам Ялты
без хозяина бегать нельзя?
Да откуда? Дворовая псина,
добродушный, дурашливый пёс:
проползёт поливная машина,
прогрохочет мусоровоз…
К школе ближней потянутся дети,
лист сорвется в преддверье зимы…
Мы за многое в мире в ответе,
только помним об этом ли мы?
Мы в ответе за душу собачью
перед Богом. Не надо пари!
Так сказал, пусть немного иначе,
Антуан де Сент-Экзюпери.
Мир и нас я виню не напрасно,
всё мне кажется в скопище лет,
что несёмся давно мы на красный,
запрещающий многое свет.

---

Белый теплоход

На море штиль, бонация, покой,
такая тишь, что впору растеряться,
а в баре, не пойму никак, на кой
девицы то и дело матерятся.
Красивые. Но курят без конца.
Сбивают пепел на пол или в блюдца.
Летит с кустов цветочная пыльца
и бабочки цветные в танце вьются.
Такая тишь, такой покой вокруг,
единственное облачко – вдруг тает.
Над бухтой, замыкая, видно, круг,
снижается бакланов чёрных стая.
Галдя, садятся. Май. Сирень цветёт.
Народу мало. Чем тебе не Ницца?
От Ай-Тодора белый теплоход
скользит вдоль пляжа,
тихо,
будто снится…

ВИТАЕТ БЛАГОВЕСТ

О.И.

Витает благовест… Сияние собора
смягчает мглу ай-петринской стены,
и волн дурашливых смешки и разговоры
в июльский гомон пляжа вплетены.
Я думаю, что нет совсем резона
сейчас грустить о бренности земной,
когда с яйлы каскадами озона
вплывает в город полночь под луной.
А мы с тобой под этим вальсом звёздным
уходим в парк по лунному лучу
и ничего для нас ещё не поздно,
и всё для нас на свете по плечу.
Едва заря раздвинет ночи шторы,
вновь прибежим к дурашливой волне,
где льётся благовест.… И купола собора
сияют с ясным солнцем наравне…

КОНЕЦ СЕЗОНА

Пространство в гребнях штормовых,
на пляже публики немного,
среди скучающих чувих
фотограф крутится с треногой.
Что студень рыхлый, облака
с вершин ползут, как через блюдце,
и к верхней пуговке рука
сама спешит, чтоб застегнуться.
Конец сезона. Спад. Разъезд.
И, как червяк, что точит грушу,
того гляди опять разъест
тоска отходчивую душу…

---

Пора обнажённой души

Унылая пора…
А.С. Пушкин


Падают листья. Стынет залив.
Словно длинноты в скучном рассказе,
волн утомлённых речитатив
однообразен.
Осень. Пора поменять гардероб.
Надо – а это уже на засыпку! –
быть оптимистом, блин, чокнутым, чтоб
эта пора вызывала улыбку.
Падают листья. Цены растут.
Деньги, как листья! Их меньше и меньше.
Стынет залив, обнажён и продут.
Стынут глаза озабоченных женщин.
Осень. Пора полоумных дождей.
Значит, пора, что вполне очевидно,
вновь привыкать к монотонности дней,
серых деньков, за которые стыдно.
Выйдешь ли к морю – морось, печаль.
К лесу пойдёшь – та же морось, тоскливо.
Крик журавлей, улетающих вдаль,
крик сиротливый.
Осень. Пора подбивать барыши.
Мягко мело, да замешано круто.
Это пора обнажённой души
насмерть инфляции ветром продутой.
Эта пора быть другой не смогла.
Я ль виноват в невесёлости строчек?
С гор опускается серая мгла.
Дни всё короче…

---

Под аркой подъезда

КАШТАНЫ

(Что ж, как полудня не жалей,
Не остановишь ты с полей
Ползущий дым голубоватый).
«Возмездие» А. Блок

О чём писать? Об осени? Не слышу
в душе призывных ритмов и ладов.
Бомбят каштаны двор, аллею, крышу
коричневыми ядрами плодов.
Свечой желтеет за окошком тополь,
подсвечником строения зажат,
титановых стрекоз наделал токарь:
посверкивают, вьются, дребезжат,
пикируют на клумбы и часами
висят над ними…. Только дело в том:
вы всё это увидели б и сами,
и сами всё забыли бы потом.

О чём писать? Об осени? Неужто
найдётся незатёртых пара строк?
С Кастеля открывается Алушта –
родной южнобережный городок.
Тогда в дорогу! Не сидеть же дома
подобно той, меж рамами, осе!
Ещё цветёт бордовая текома
на склонах и бордюрах вдоль шоссе,
ещё штампует токарь-день упрямо
стрекоз, он экстрамастер, ювелир,
а рама – что?
Я приоткрою раму.
Я никому не ограничу мир.

О чём писать? Об осени? Но я-то
писал о ней все прошлые года.
Дни наших встреч не позабудет Ялта,
мы Ялты не забудем никогда.
Когда идём по набережной к морю,
за нами, словно шлейф, уже вослед
всех наших поражений и викторий
замысловатый тянется сюжет.
Сойдёмся, постоим, и на минуту
взгляд влагой затуманится слегка:
всё небо расставанием продуто
и тают, словно память, облака.

О чём писать? Об осени? А как же!
Сомнения отбросьте! Понял я:
пусть каждый о себе самом расскажет,
ведь осень-то у каждого – своя.
Её прихода сразу не заметишь,
ещё цветёт текома, весел взгляд,
но дунет вдруг, совсем не сильно, ветер
и ядрышки каштанов застучат.
Оглянешься: свечой желтеет тополь,
прозрачна бухта, всюду видишь дно,
в Алушту поезжай иль в Севастополь,
от Осени уехать не дано…

ПОД АРКОЙ ПОДЪЕЗДА

Под аркой подъезда колония кошек,
трущоба подвала – им дом и ночлег,
их кормит один человечек хороший,
их злобно гоняет другой человек.

Того и того за версту они чуют,
бегут (убегают!) во всю свою прыть;
хорошему душу любовью врачуют,
другому пытаются душу привить.

Спешат и ко мне они тоже навстречу,
и в толк всё не могут, сердешные, взять:
кто душу имеет, тот Богом отмечен,
в ком нет её… впрочем, о чём толковать.

---

Скаты сумрачно в гротах колышутся

Обожаю тебя, моё синее!
И спокойное!
И неистовое!
Прихожу к тебе, как на исповедь.
Причащаюсь тобой.
И сильный я!..
А когда море в солнечном блеске
и в предгорьях цветёт миндаль,
я на «ультру» – прозрачную леску –
из волны вывожу кефаль.
Скаты сумрачно в гротах колышутся,
Жак Кусто опускается к ним.
Голос моря приборами пишется –
объясним ли он?
Объясним?..
Там прозрачны глубины мерцающие,
там акул невесомый полёт,
и медуз хоровод замирающий,
и в зелёной дали пароход.
Там мальчишка в щемящем забвении
бродит возле шаланд рыбаков
и бубнит с фанатичным рвением
неуклюжие строки стихов.
А правее, у стен равелина,
прянет в небо – ракетою в синь! –
и застынет на миг – а ф а л и н а, –
самый умный на свете дельфин!..

ЯЛТА В АВГУСТЕ

Акростих

Я ли к дому пойду без улова?
Лов султанки – излюбленный мой.
Тетива горизонта морского
Абрикосовой скрыта зарёй.
Волны в ялик стучатся упрямо,
Афалины резвятся чуть свет,
В небе августа кардиограммой
Гор впечатан вдали силуэт.
Устаю. Солнце ниже и ниже.
Стихла зыбь. Вечереет. И вот
Тень Ай-Петри всё ближе и ближе,
Еле ялик с уловом идёт…

МНЕ НРАВИТСЯ ХРАМ НА ХОЛМЕ

Прогнулась волна, как ленивая кошка,
ещё не зажглись фонари,
мерцает луны драгоценная брошка
на платье вечерней зари.

Опять на душе безмятежно и пусто
и даль мне ясна не вполне.
Я в храм Иоанна схожу Златоуста,
мне нравится храм на холме.

На глади зеркальной тугого залива
вид яхты до боли знаком,
и чайка куда-то летит сиротливо,
и тает в пространстве морском…

---

От неудач никто не застрахован

От неудач никто не застрахован,
и я шучу: знать, не в конягу корм,
был окончательно июль наш забракован –
всё дождь да дождь, а нет дождя, так шторм.
И сгон за сгоном – море ледяное,
теряет лето статус свой и чин,
и если вам покажется – я ною,
то для нытья достаточно причин.
Зато грибы! Маслята на Ай-Петри,
куда ни ткнись, справляют карнавал,
хоть я в грибах особенно не петрю,
но всё-таки ведёрочко набрал.
И думаю, цитируя Лескова,
смахнув с лица страдания печать:
от неудач никто не застрахован,
но летом можно их не замечать.

Я ПОНЯЛ КАК-ТО ВДРУГ ДВЕ ИСТИНЫ

Дельфином молодым из тучи месяц прянул,
рассыпались созвездья, словно снежный ком,
в ущелья поползли апрельские туманы,
чтоб ландыши своим наполнить молоком.
Люблю я этот час за тьму в сиянье светлом,
когда, под шёпот звёзд, смолкают вдруг леса,
наверно, потому случился я поэтом,
что в час, почти такой, взглянул на небеса.
А в них шла смена сфер, которой правил космос,
и на судьбе моей с тех пор луны печать,
отринув немоту, отринув стыд и косность,
я вдруг заговорил, не смог уже молчать.
Я понял как-то вдруг две истины, и с ними
мне легче, а без них я, как пловец без ласт:
всё то, что нас гнетёт, ночное небо снимет,
всё то, о чём мечтал, дневное небо даст…

И ПОТОМУ ГРУЩУ

За дружбу выпито с лихвой,
не счесть бутылок и стаканов.
Бульвар усыпан весь листвой,
оранжевой листвой платанов.
Как этот листопад, друзья
поразлетелись в жизни скоро,
и вспоминаю часто я
о них с портвейном иль кагором.
Я пью за дружбу, а в душе
печаль перемешалась с грустью,
что сам на неком вираже
с которого вот-вот сорвусь я.
И, как оторванный листок,
меня подхватят воды Леты,
когда я отопью глоток
из струй её, как все поэты.
Как все поэты, в энный час,
растрачу дар небесный пенья,
и потому грущу сейчас,
предчувствуя глоток забвенья…

ГОСПОДИ, НУ СДЕЛАЙ МИЛОСТЬ!

Отписалось, отлюбилось,
тоньше, тоньше жизни нить.
Господи, ну сделай милость,
дай ещё раз полюбить.
Чудо сотвори, не мучай,
непонятен твой резон:
если жизнь моя лишь случай,
пусть счастливым будет он!

---

Мыс Ай-Тодор

Хватает в мире сбоев и помарок,
ломались контуры материков:
был римский боевой посёлок Харакс
на мысе Ай-Тодор во мгле веков.

Сюда спешили, волны смяв, триремы,
дозорный пост лазутчиков искал,
я здесь, под обаяньем этой темы,
на рыб охочусь средь подводных скал.

Ныряю в гроты с горбылями в нишах,
выныриваю, усмиряя прыть,
меня волна то бережно колышет,
то поднимает, чтобы опустить.

Лежит калкан*, как древний щит, на гальке,
наверно, воин был в бою сражён,
рисунок этот в памяти, как в кальке,
рельефно и навек отображён.

Когда я выхожу на берег, чтобы
прийти в себя немного, – боже мой,
меня ещё колотит от озноба,
и мир подводный всё ещё со мной.

Взгляну на солнце – замок вижу в небе,
левей – маяк, правей – маячный дом,
и облако, как белокрылый лебедь,
над Ласточкиным кружится гнездом**…

* калкан – щит (тюрк.) – черноморская камбала.
** Замок «Ласточкино гнездо» (19 в.)


К ИСТОКАМ

«Жигуль» в пыли, окна - не приоткрыть.
Лохматит ветер туч далёких гриву.
Поэтому понятна наша прыть
и наше устремление к заливу.

Везде одно и то же: Тарханкут
иль степь в Керчи (пейзажи видел те ж я!).
Но сами выбирали мы маршрут,
забраковав уют Южнобережья.

Мы правы. Не залапан только здесь
любимый Крым, – волн изумляет пряжа.
Здесь нуворишей покидает спесь
на золотых песках безлюдных пляжей.

Мы, ялтинцы, из Ялты рвёмся. Да.
Курортов современных тяжко бремя.
Здесь эллинов шумели города
и скифские набеги помнит время.

Не зря выносят штормы на песок
осколки амфор, целые фрагменты,
и держат курс дельфины на мысок,
где на раскопах трудятся студенты.

Мы с ними пообщаемся потом,
побродим по античным бурым плитам:
о Крыме не один написан том,
но до конца всё так и не открыт он...

ВОЛНОЛОМ

Опять об волнолом разбился вал,
не сосчитать их в этом беге водном.
Я никаких обетов не давал,
я умудрялся в жизни быть свободным.
Ни в партии, ни в банды не вступал
сознательно. Судьба, видать, такая!
Опять взметнулся вал и вниз упал
за волноломом пеной растекаясь.
Свободен я! И жизнь прожить сумел
без барышей шальных, без иномарок,
я стёр сомненья, как стирают мел,
чтоб написать своё и без помарок.
Я лишь любви на верность присягнул
и ею, охмелев, вконец упился,
хотя, как всех, рок мял меня и гнул
и всё-таки, и все же отступился.
Я – волнолом средь жизненных валов,
мне нипочём их грохот, гул, спесивость,
в моих стихах вы не найдёте слов,
рассчитанных на внешнюю красивость.
Но, Боже, что несут порой валы
на волнолом, свои затея игры,
то флегматичны, как в жару волы,
то яростны, как раненые тигры.
И потому, хоть не ловец метафор,
найдёте иногда в строке моей
то черепки античных стройных амфор,
то мусор непотребный наших дней…

---

Потому что ещё не готов я для вечной разлуки

Я л т е

Сколько было поэтов здесь! Каждый о Ялте хоть строчку
написал вдохновенную, мучимый творческой жаждой.
Здесь рубаху российскую с украинской расшитой сорочкой
на верёвке одной ветер с моря трепал не однажды.

Здесь татарский язык понимали, как русский, мещане,
выплывала луна и плескалась средь бухточек томных,
да и я ведь не стал исключеньем, поверьте, и я не
избежал обаяния Ялты в стихах моих скромных.

Этот город харизмы магической, сильной, желанной,
не попасть в её чары, я знаю, никто бы не смог:
откровения библии в сурах встречая корана,
понимаешь, что мир был когда-то единым, как Бог.

И я рад, что судьба подарила мне улочки эти,
эти море и горы, роскошные парки и грусть,
а когда обо мне говорят как о славном поэте,
добавляя, как звание, – Ялтинский! – очень горжусь!

Потому что здесь всё – и могилы родные, и внуки,
и хмельные восторги, и первый с любимой рассвет,
потому что ещё не готов я для вечной разлуки,
хоть такой, по науке, вообще в мироздании нет…


ПОТОМУ И ВЕЧЕН ЭТОТ МИР


В небе месяц, как лосось в полёте,
брызги звёзд осыпались уже;
юность беспокоится о плоти,
старость вспоминает о душе.
Вот и я смотрю в ночные выси,
словно есть покой в них и уют,
облака неспешные, как мысли,
медленно над городом плывут
Наши судьбы, что в них есть такого,
для чего есть тайны бытия?
А не зря похож ведь на подкову
берег моря, где родился я!
Горизонт светлеет на востоке,
чётче в небе горная гряда,
всё имеет светлые истоки,
да вот в устьях мутная вода.
Это возраст.… Как лосось в полёте,
месяц выгнул спину в вышине;
меньше беспокоюсь я о плоти,
о душе всё думается мне.
Что ж, пора. Уже в кварталах окна
засветились, ночь идёт на нет,
бледные и тонкие волокна
света превращаются в рассвет.
Фонари на набережной гаснут,
потянулись люди из квартир,
наши судьбы в мире не напрасны,
потому и вечен этот мир.

---

Ялтинская осень

Листопад запоздал или, может, дожди поспешили,
мокнет золото листьев по скверам, по паркам, в леске.
Море глухо шумит за аллеей платановой или
так сердито рокочет, как будто ругается с кем.

Алгоритм этой осени, кажется, сдвинут по фазе,
он ещё восстановится, просто давай подождём.
Не по силам сейчас даже самой изысканной фразе
передать этот миг, где идёшь ты ко мне под дождём…

Мы бокалы с шампанским поднимем при сумрачном свете.
Из окна виден рейд, там огни зажигают суда.
Мы уже никогда не забудем о ялтинском лете
и о ялтинской осени помнить мы будем всегда.

Этот город харизмы магической – наша удача.
Тут свела нас судьба, - рок, как раньше сказали бы, – но
не смотри за окно так светло, улыбаясь и плача,
улыбаясь и плача – так осень нам смотрит в окно.

И когда свежий бриз поразгонит все тучи на небе,
и в созвездье Стрельца подмигнёт мне моя лишь звезда,
я подумаю снова, что выпал счастливый нам жребий
потому, что других в этом городе нет никогда…

НОЯБРЬСКИЙ ВЕТЕР

Гнусных дней не бывает, не люди, поди, видит Бог, –
на рассвете вороны вещали нам что-то картаво.
Листья ветер ноябрьский сметает под самый порог
и доносит гул моря, хотя до него два квартала.

Тополя облетели, но держится в сквере платан,
видно, Господу чем-то он больше сегодня угоден.
Я сижу на балконе в халате махровом, как пан,
я читаю газету, но смысл до меня не доходит.

Ты опять не звонишь, твой мобильник в отключке с утра,
пальму так растрепало, как перья и ленты плюмажа;
гнусных дней не бывает, бывает сплошная мура, –
что ни делаешь, всё – не по делу, не так, в общем – лажа.

Почему-то все чайки несутся от моря к горам,
сумрак горных ущелий крадётся бесшумно, как пума.
В эти дни, я подумал: не надо бы ссориться нам,
и без этого тошно и муторно жить, я подумал.

Но молчит мой мобильник, а твой вообще онемел,
и уже завожусь я, и, можешь поверить мне, – круто.
Гнусных дней не бывает, бывает дурной беспредел,
где не могут друг друга сердца понимать почему-то.

Вновь, где запад, горит на закате небес полотно,
и не верить нет смысла проверенной этой примете:
гнусных дней не бывает, а грустных, как видишь, полно, –
значит, завтра опять будет дуть всё ноябрьский ветер…

НА ПУШКИНСКОМ БУЛЬВАРЕ – ЛИСТОПАД

На Пушкинском бульваре – листопад,
царит окраска, прямо скажем, лисья,
и тросточкой, как тот аристократ,
гуляя, ворошу на клумбах листья.
Воркуют горлицы. День солнечен и тих.
Воркует речка, воробьям, и тем, в ней мелко,
с каштана рыжий лист сорвался, лих,
а присмотрелся – это скачет белка.
Ну что ж, красотам осени я рад,
о них строка идёт без всякой правки;
уже давно собрали виноград,
и на базарах ломятся прилавки.
Но в душу грусть, нет-нет, да забредёт,
нет-нет, да засвербит в глазу слеза, и
в такую пору даже идиот
почувствует, как время ускользает,
как быстротечны дни, а значит – жизнь,
как временно, недолговечно слово,
и понимаешь, как тут ни казнись,
что остаёшься в проигрыше снова,
что ничего не удержать уже,
что всё уходит, словно эти листья,
что снова мы на неком вираже,
пройти который без потерь не мыслим.
Кружатся листья, падают, шуршат,
и тихо так, и всё же нет покоя,
и всё не может с лёгкостью душа
откликнуться на время золотое…

ПРЕДЗИМЬЕ-4

Остывает ноябрьское море.
Листья падают. Корчится тень.
Чинодралы в небесной конторе
стали дни сокращать каждый день.

Опустели приморские скверы,
к ним уже не торопимся мы;
цвет зелёный сменили на серый
за чертой городскою холмы.

И предзимье всё чаще и чаще
смотрит в душу. Тоскует душа.
Флегматичная речка журчаще
сквозь кварталы бежит не спеша.

Я люблю все оттенки пейзажей,
окоём этот знаю сполна,
но Ай-Петри не смотрится даже,
если скрыта туманом она.

Ждёт природа, насупясь, чего-то,
скалы скалят угрюмую пасть,
и у солнца одна лишь забота –
как бы в тучах совсем не пропасть.

---

Здесь столько вдохновенья для мечты

Здесь в этих складках моря и земли,
Людских культур не просыхала плесень…
Максимилиан Волошин




Потомок легендарного Икара
взвил дельтаплан под солнце, – экий хам!..
Ещё хранит средневековый Харакс
руины римских стен и прочий хлам.

Отсюда Генуэзскую скалу я
в Гурзуфе вижу, /ей постыл уют/.
О, Крыму воздавали – аллилуйя! –
христьяне, здесь нашедшие приют.

С поэта, как известно, взятки гладки,
но вижу в снах, упав едва в постель,
то греческий исар* античной кладки,
то крепость латинян, то бишь – Кастель.*

Кастрополь – греко-римское словечко.
Гелин-Кая, Солдайя:* кладка, ров.
И чьё не застучит сильней сердечко,
узревшее следы былых веков?

Кто киммерийцы? Кто аланы? Готы?
Хазары? Тавры? – сожжены мосты.
Здесь столько археологам работы!
Здесь столько вдохновенья для мечты?

Мангуп-Кале? Чуфут? – лишь струйки дыма,
да черепки во прахе и золе.
Разбросаны остатки караимов
вдали от этих мест по всей земле.

И скифские курганы Тарханкута
всё слышат топот конницы врагов.
Античность и средневековье круто
спрессованы у кафских берегов.

Ждёт Чембало* – преддверье Херсонеса –
триремы боевые /подан знак/.
Здесь ветры Клио грубого замеса
шлифуют даль морскую, как наждак.

Куда ни ткнись, везде полно помарок.
Здесь даль веков везде взывает к нам.
Ещё хранит средневековый Харакс
руины римских стен и прочий хлам…


*Исар – античное или средневековое укрепление греков.
*Кастель – крепость /латинск./
*Солдайя – средневековое название Судака
*Чембало – средневековое название Балаклавы и генуэзской
крепости в ней.

---

Проигранная партия

е – 2, е – 4


А море рядом. Слышу, как шумит.
Барашки не сбиваются с маршрута.
Но заключённый в волнах динамит
взорваться может каждую минуту.
Я это знаю, видел сам не раз,
я помню те валы у скальной кромки,
когда швырнуло нА берег баркас
и понесло вдоль берега обломки.
Сейчас всё тихо, так, шумит едва,
балкон мне служит филиалом рая,
я пешку двину как всегда с е-2
на е-4, сам с собой играя.
Я посмотрю на тополь, на инжир,
послушаю разборки стаи птичьей;
как динамичен всё же этот мир
и мой балкон в нём вовсе не статичен!
Куда лечу я с ним в сиянье дня?
Куда мы все?.. не знаю ни фига я.
Зачем так понимающе в меня
глаза кошачьи смотрят, не мигая?
– А ну-ка, брысь!..
Да полно, я шучу!..
Глициния к балкону тянет плети.
И всё-таки, куда же я лечу?
Куда мы все летим, как листья эти?
Иль это море? Чувствую его,
люблю, и на аршин свой глупо мерю,
а до сих пор не знаю ничего
сам о себе, хоть этому не верю.
Оно шумит за сквером, за углом,
в зените чайка, как чаинка, тонет,
и вдруг в нём глохнет самый ярый гром,
когда оно беснуется и стонет…
Я сам себе поставлю шах и мат,
смахну фигуры, форточку закрою,
пред временем я очень виноват,
что сомневаюсь даже в нём порою…

ПРОИГРАННАЯ ПАРТИЯ

Кошка бездомная бродит в саду,
сойка хохочет, а мне – не до смеха.
Я без тебя иль совсем пропаду,
или добьюсь, наконец-то, успеха.
Ну и прощай! До свиданья! Адью!
Хочешь – направо! Хочешь – налево!
Ты ведь собой представляешь ладью,
а представлялась всегда королевой.
Мне рокировок твоих не понять.
Бездарь я, видно.… Но, всё же, типично:
если о шахматах думать опять,
чувства становятся, чем-то вторичным.
Пешку в ферзя превратить я не смог,
шах прозевал, что сродни униженью.
Дым сигаретный висит, словно смог,
над очевидным моим пораженьем.
Вот и шагай себе снова с е-2
на е-4. Мне снишься в ночи ты.
Я только что разобрался едва,
нет от атак твоих верной защиты.
Жизнь изощрённей, чем ход твой конём,
но неожиданно вышло в итоге,
словно «под вилкою»: быть нам вдвоём
или расходятся наши дороги?
Кошка бездомная бродит в саду,
свет фонарей на газонах и плитах;
или совсем без тебя пропаду,
или начну разбираться в гамбитах…

---

Время охоты на лис

Я знакомый пейзаж нарисую:
лес, овраг, за оврагом – гора…
С верной Бэтси пойду на лису я,
я нору её видел вчера.
Будет рана у таксы кровавить,
дома крикнет жена: – Идиот!..
Жаль, конечно, собаку, но я ведь
обработал ей рану, пройдёт.
Узнаём с ней погоду по звёздам
и известно нам с нею давно:
так работать в норе виртуозно
только таксе от Бога дано…
Рыжий хвост промелькнёт, что комета,
в небе рыжий закружится лист, –
это осени зрелой примета,
это время охоты на лис.
Волчьи гены проснулись в собаке
забродили, являя оскал,
и недаром Стрелец в зодиаке
надо мной в День рожденья скакал.
И в наскальных рисунках не зря ведь
то охотник, то зверь, то леса…
Будет рана у таксы кровавить…
Будет насмерть сражаться лиса…
В эту пору ничуть не тоскую:
лес, овраг, за оврагом – гора,
и с рассвета пойду на лису я
с верной Бэтси, такая пора…

---

Это осень

Мёд янтарный созрел уже в сотах,
споро вяжут силки паучки,
брюхо тучи по крышам высоток
проползает, теряя клочки.

Из-за тех же высоток всплывает
и луна – тихой ночью сиять.
В этой жизни чего ни бывает,
уж кому, как не мне, это знать.

Я не верю ни Глобе, ни Ванге,
ни политиков наших брехне;
три подхода имею я к штанге,
жизнь – единожды выдана мне.

С моря дует солёной печалью,
чайки кружатся в небе одни,
мне уже не нырять за кефалью
после шторма, как в прежние дни.

Это осень…. Запахло стихами,
прелым сеном, яйлою, сосной:
мхом укрыты, как будто мехами,
грузди сочные в чаще лесной.

Пролетели года, отжурчали…
– Так плесни же портвейна! Налей!..
Под Мартьяном с друзьями, не я ли
добывал золотых горбылей?

Потянулись, за клиньями клинья
журавлей, потянулись, как встарь.
Как любил неба ясного синь я!
Как люблю всё равно эту хмарь!

Накануне деньков листопада
смыли ласточек в небе дожди:
если нету душевного лада,
то и песен душевных не жди.

Потому, и спокоен и кроток,
с лёгкой грустью смотрю сквозь очки:
брюхо тучи по крышам высоток
проползает, теряя клочки…



18 - 10 - 2013 г.

---

Пегас

Звёздный ливень над морем угас,
гуще стали эпохи потёмки,
это в небе промчался Пегас
по созвездиям с топотом звонким.
Не добившись ни славы, ни благ,
всё ж замечу, утешен в итоге:
в свете звёздном похож Аю-Даг
на Олимп, где прописаны боги.
Воду в ступе не стану толочь,
а поздравлю душевно с рассветом,
потому что влюблённому ночь
коротка, что скурить сигарету.
Ты не думай, у лета запас
бесконечен чудес и – к примеру! –
бухты нашей с утра плексиглас
перламутром играет не в меру.
К пляжу выйдем, пока он пустой,
как в Элладе, видна колоннада,
этой жизнью, по сути, простой,
захлебнулись мы с первого взгляда…
Луч скользнёт по туманной гряде,
рыбаки будут дёргать ставрид, но
я поэтом слыву в литсреде
чисто крымским, и мне не обидно.
Потому что я видел не раз
и поведал всем, строки граня, я,
как несётся крылатый Пегас,
звёздный ливень, над морем роняя…

---

Курс делячества не проходил

Я, таскавший штаны из дерюги
с закордонным фарцовым клеймом,
не держу нос по ветру, как флюгер,
не пасую пред всяким дерьмом.
Я, не метивший в стан комсомола,
бог и царь проходного двора,
дотемна ошивался у мола
и с уловом встречал сейнера.
Бил прожектор во тьму с погранвышки,
на маяк шли упрямо суда;
припортовые помнят мальчишки,
кто кумиром у них был тогда.
Возвращались с путины ребята,
даль черна, словно то мумиё;
только Ялта одна виновата,
что поэтом я стал у неё.
И сейчас, на зарвавшихся глядя,
что банкир – что хапуга – что тать,
я кричу: – «Осторожнее, дядя,
можно и по рогам схлопотать!».
Но несутся в своих иномарках
/нувориши! – кидалы! – жлобы!/,
и у моря в прославленных парках
виллы их всё растут, как грибы.
Тоже хапай! – визжат, – ведь на юге
каждый метр – это бабки, дебил!..
Не держу нос по ветру, как флюгер, –
курс делячества не проходил.

---

Где ларёк и колоннада

Эта жизнь – исчадье ада. Психопатка! Белена!
Где ларёк и колоннада, дули пиво дотемна.
Опасаясь рецидива, – (с гор тянул свежак-борей!) –
добавляли водку в пиво, чтоб потухнуть поскорей.
– Эй, пожалте сигаретку!.. Вне тусни, зароков, догм
то раскалывали предков, то друзья давали в долг.
А когда очнулись, вроде, оглянулись на года,
спохватились – жизнь проходит, да незнаемо – куда.
В никуда из ниоткуда? И возникла в сердце новь:
эта жизнь – исчадье чуда. Вдохновение! Любовь!
И уже законы Божьи примеряли так и сяк.
Дураки и бездорожье не кончаются никак.
И к чертам национальным, посреди добра и зла,
тяга к жизни экстремальной к душам крепко приросла.
Что ж, недаром пиво дули, – мысль засела всуе та:
эта жизнь – исчадье дури. Слепота всё. Суета!..
Но порой сквозь тьму бокала, на исходе грубых сил,
так зарница полыхала, будто Бог перстом грозил…

ПРИНИМАЮ ВСЁ, КАК ЕСТЬ!

Никому не говорю про боли я,
может, и сорвусь когда-нибудь,
к финишу идёт уже тем более
лабиринтом жизни долгий путь.
Не унижусь! И всегда с рассвета я
неуступчив бедам и ретив:
юность – задушевно песня спетая,
зрелость – неоконченный мотив.
Старость – на пороге, но – не более,
в панику впадать – большая честь:
никому не говорю про боли я,
просто принимаю всё, как есть.

Повидал я в этой жизни всякого,
так случалось, что и нечем крыть;
и пускай не каждый одинаково,
но за всё придётся заплатить.
Заплачу! За всё! По полной смете я
разочтусь и сдачу не приму:
если даже веровать в бессмертие,
всё равно долги мне ни к чему.

---

Март

Рухнул птичий взволнованный щебет,
изогнулся ручей, как гюрза,
облака растворяются в небе
и бездонна небес бирюза.

Пахнет март первоцветами тонко,
стали чище, душевней слова,
мама в сквере гуляет с ребёнком
и сверкает росою трава.

Я люблю этот месяц за хрупкость
и летучую нежность в Крыму,
он душевную чёрствость и тупость
ни за что не простит никому.

Море тихо бормочет за сквером
и удача уже не предаст;
ни любовь, ни надежду, ни веру
этот месяц в обиду не даст.

А когда заклубятся туманы
мифам древним и сказкам под стать,
почему-то про дальние страны
начинаю, как в детстве, мечтать.

Выйду в сад – он проснулся, он дышит,
алыча скромно радует взор,
и серебряной ниточкой вышит
виноградной улитки узор…

---

Визитная карточка Ялты

Светлой памяти Вадима Матвеева – режиссёра,
заслуженного журналиста АРК, поэта.*

Никогда не мешался с толпой,
Даже если, почав поллитровку,
Уходил в одинокий запой,
Как в серьёзную командировку.
Т. Бек


Телеэкран без тебя стал чужим! Как же вышло, Матвеев?*
Всё, что ты создал, скажу одним словом я: «Сила!»…
К гробу прощальному мало пришло ротозеев,
только друзья и коллеги, да близкие, – холодно было.
Горе – всегда неожиданно. Вот и теперь навалилось.
Сколько ему ещё, сволочи, души терзающей дани?
Самых талантливых косит. Это и есть Божья милость?
Кто его знает? И это! Взял и уменьшил страданий…

Город наш славный в душе твоей жил благородной, и ею
всех покорял ты – друзей, недрузей, иноземцев, –
и никакие варяги тебя заменить не сумеют,
им не по силам понять благородное сердце.
Этим неялтинцам, страсть как до Ялты охочим,
город наш что? Им побольше б сорвать мани-мани.
Голос твой был, как поэта особенный почерк,
неповторим, узнаваем и очень, и очень желанен.
Даже трагичным уходом своим ты глаза приоткрыл нам
на вероломство, на подлость – но это особые темы.
В ангельском войске, дозоры несущем над Крымом,
новый прибавился ангел-хранитель, уверены все мы.
Слов не хватает. Прости. А тебя на лету подкосила
неблагодарность людская, предательство, – их не снимал ты!
Всё, что ты создал, скажу одним словом я: «Сила!».
Вадик Матвеев – визитная карточка Ялты!

Ссылка здесь:
http://www.youtube.com/watch?v=i9iNYIm6kCQ&feature=c4-
overview&list=UUKPh6Fsa6DXQJjT9HYsOWPA

---

Мне взгляда достаточно

МАРТЬЯН-3

Снова солнце встаёт над Мартьяном,
снова жизнь, наконец, хороша,
и опять молодым Д'артаньяном
приключений алкает душа.

На двухвёсельной лёгонькой лодке
выйду в море на зов нереид,
на рыбалке я пьян не от водки,
а от клёва весёлых ставрид.

Будут рядом резвиться дельфины,
буду я поражён, восхищён,
и подставит какой-нибудь спину,
словно я кифаред Арион…

Так и было.… И сейнеры валко
шли, держа свой особенный строй.
Загремел, как бетономешалка,
в отдалении гром над горой.

Выгребал я усердно к причалу
на излёте летящего дня,
и волна на качелях качала
берег, небо, ставридок, меня…

БЫТЬ НА РОДИНЕ ПРИЗНАННЫМ!

Гималайские кедры в старинных дворах – патриархи.
Вековые леса крымских сосен – прославили Крым.
Водопад Учан-Су так гремит, что плывут по три арки
радуг сразу на солнце, и водная пыль, словно дым.

Над Ай-Петри стоят облака кучевые, как замки.
Бьются волны о скалы, то глухо и зло, то звеня.
Я – везучая пешка, прорвался я всё-таки в дамки,
потому что поэтом признал Южный берег меня.

Быть на родине признанным! – разве не честь для поэта?
Да ещё, если в моде певцы из заморских краёв.
Для залётного – остров! А мне Крым – родная планета,
что с рождения сердце согрела и греет моё!

И когда вы в стихах узнаёте Гурзуф или Ялту
и киваете мне, и согласны со мной неспроста,
это значит – я шёл или плыл, или просто стоял тут,
то есть жил и любил, и впитал в себя эти места.

А когда я пишу о дворах проходных, о задворках,
о родных переулках, боясь – ничего ль не забыл:
я жемчужины слов нахожу в перламутровых створках
наших мидий, которых, в глубины ныряя, добыл.

Гималайские кедры в старинных дворах – патриархи.
Крымских сосен леса вековые – прославили Крым.
Водопад Учан-Су так гремит, что плывут по три арки
радуг сразу на солнце, и водная пыль, словно дым…

МНЕ ВЗГЛЯДА ДОСТАТОЧНО

Мне взгляда достаточно, чтобы понять – мы в Крыму,
и зря не старайтесь, киношники, – (ведьмы, там, витязь) –
я фабулу вашу в любых заморочках приму,
но Крым всё равно я узнаю, как вы ни крутитесь.

Достаточно мне холм увидеть иль мысик любой,
иль скальный уступ, в панораме проехавший мимо;
когда всей душою безмерно владеет любовь,
душа обмирает от чёрточки каждой любимой.

А что говорить, если в кадре мелькнут Аю-Даг,
Ай-Петри, Мартьян иль яйла, от полыни седая?
Мне с детства места эти стали родными, да так,
что, где б ни бывал, а всегда возвращался сюда я.

Какие здесь бухты! Какие здесь горы! А даль?
А ливни глициний, хлеставшие в городе бурно?
Когда в феврале расцветает безлистный миндаль,
меня убедить, что не Крым это, просто абсурдно.

Поэтому я все стихи посвящаю ему!
У каждого есть заповедные в жизни места ведь.
Мне взгляда достаточно, чтобы понять – мы в Крыму,
поскольку без Крыма себя не могу я представить.

И я говорю: – Есть, наверно, и лучше места,
но я – однолюб! И такой я с рожденья до смерти.
А если бы с чистого снова начать мне листа,
то Крым и на рай я не стал бы менять, уж поверьте…

---

Ах, как пахнет волнующе йод

Лист последний каштан уронил
на газон потускневшего сквера.
Эра писем и эра чернил
стала прошлым, как рыцарей эра.
Всё проходит. А то, что идёт,
появляется так, для проформы.
Ах, как пахнет волнующе йод
мокрых водорослей после шторма!
Возле моря я часто брожу.
И, как будто большое корыто,
в порт заводит со щебнем баржу
для разгрузки буксир деловито.
Эта осень за летом ушла,
эта мысль не нуждается в правках:
изабелла, мускат и шасла
примелькались давно на прилавках.
И всё чаще, как вкрадчивый ил,
грусть в душе оседает под вечер.
Лист последний каштан уронил,
хоть и долго он ветру перечил.

КИПАРИС

Уподоблюсь ли я хохмачу,
что за юбкой любой волочится?
Как писалось – уже не хочу,
как хочу – предстоит научиться.

Потому что всё меньше деньков
остаётся – и не отвертеться,
потому что всё больше оков
жизнь снимает с души наконец-то.

И глагольные рифмы уже
мне не кажутся бедными, что вы;
важно – что накопилось в душе,
важно – что ниспадают оковы.

Потому-то я и хлопочу,
что почувствовал остро – умнею:
как писалось – уже не хочу,
как хочу – всё ещё не умею.

Но нацелен я вверх, а не вниз
и годами нисколько не сгорблен,
как зелёный, в окне, кипарис,
хоть и символ он, кажется, скорби.

ПОТОМУ ЧТО ЗДЕСЬ ВЕЗДЕ Я СВОЙ

Чайки вслед несутся кораблю,
к морю выхожу всегда без лени я:
эти виды с детства я люблю,
это родина моя с рождения.

В дымке проступает Аю-Даг,
бьют валы в него всё злей, напористей.
На тропинках горных лёгок шаг,
воздух чист и отступают горести.

То мускат свисает, то шасла,
не терплю предательства и тени я,
потому что здесь друзей спасла
от жестоких тавров Ифигения.

Я из сквера заверну в «бистро»,
о судьбе над стопкой покумекаю:
эти дали хИтро и хитрО
лечат грусть мою надёжней лекарей.

Потому что здесь везде я свой,
потому что ход созвездий вечен;
этот мир двойною синевой –
моря и небес – всегда отмечен.

---

Листопад

Михаилу Казакову

Всё на свете на белом бывает:
здесь штормит, но покой – за мыском.
Тополь мыльные тучи взбивает
кроной ветреной, как помазком.
Что ж, ноябрь.
Пожалуйте, бриться!
Удлиняется горная тень.
Солнце рыжее, словно лисица,
в тучах серых мелькает весь день.
В старых парках,
на улицах,
в скверах
листопад открывает свой бал.
Словно лист, золотую «Триеру»
ветер к пляжу пустому пригнал.
Листья кружатся, падают, вьются,
хороводят –
нарядны, легки.
Лето, лето – разбитое блюдце,
под ногами одни черепки.
И, увы, нам уже не собрать их,
что в прошедшем – всё стало судьбой,
о зверушках, о меньших собратьях,
по-есенински вспомним с тобой.
По-есенински светится роща,
по-есенински Ялта грустна,
и на клумбе берёзка полощет
свой подол в отраженьи окна.
В том окне отражённые лица
промелькнут, словно вспышки огней,
но по-своему каждый стремится
жизнь прожить и поведать о ней.
Выйду к Пушкинской – больше народу,
гляну в речку –
вздохнёт её гладь,
словно хочет о чём-то природа
сокровенном своём рассказать.
Почему ж на душе неуютно?
Что там душу гнетёт и гнетёт?
Месяц выплывет лодочкой утлой
и за тучу опять заплывёт.
То ли, думаю, скоро настанет
в предрассветной мерцающей мгле?
Свой финальный стихающий танец
завершает листва на земле…

---

Где вы, девочки?

Поздно ляжешь – поздно встанешь.
Что гадать-то – нечет иль чёт?
Не пойду я виниться к Тане ж,
если к Томочке так влечёт.
В кипарисовом нашем сквере
столько было душевных смут:
я скорей подканаю к Вере
или Светке – они дадут.
Ну и клёвые девки наши,
а шустры, что твоя коза!
Ах, какие глаза у Наташи!
Ах, какие у Нинки глаза!
Мне – семнадцать, я кореш Пьявы,
весь на цирлах пред ним квартал.
Он один из нашей оравы
ходит гоголем – срок мотал!
Песни он распевает блатные,
финки трогает остриё,
и ещё никакие сны я
ну не вижу, – обвал! – и всё.
Что ж сейчас, в ХХI веке,
вспоминая былую даль,
в столько видевшем человеке
поселились грусть и печаль?
Где вы, девочки? – Нет уж многих.
Вот сижу я здесь – дважды дед…
У Татьяны Петровны ноги
отекают, что спасу нет…

---

Секрет успеха

Есть приметы успеха довольно простые,
их не зная, подводнику – просто ни шага:
если к мысу Мартьян мчатся волны косые,
значит, под Аю-Дагом лютует штормяга.
Но зато полный штиль за горой этой славной
и полно зубарей с горбылями при этом,
я недаром в подводной охоте недавно
корифеем считался и авторитетом.
Я легко мог подкрасться к заветной кефали,
мог над гротом парить невесомо, как птица,
вы такую стратегию знали едва ли,
чтоб без всплесков нырнуть и на дне раствориться.
Невидимкою стать, Стать ландшафтом подводным.
Осязать всеми нервами водные токи.
Этот спорт стал сегодня престижным и модным,
я же помню его зарожденья истоки.
Примитивные ласты. Ружьё-самоделка.
И – вперёд! И – до дрожи! Наивные дети!
Ах, каких лобанов мы встречали, где мелко,
где сейчас и бычков вездесущих не встретить.
Оплывали мысок золотые рыбёхи,
растворялись в глубинах коварнее глюка:
даже сделать задержку дыханья на вдохе,
по секрету скажу я вам, тоже наука.
Опыт рос по крупицам. Но в том-то и дело,
что себя, утверждая в неведомом мире,
становилось уверенным ловкое тело,
становилась душа и богаче и шире.
А откуда бы это стремление к рифмам,
к этим (ох и нелёгким!) над словом победам:
если плавал ты в маске над солнечным рифом,
как о чуде таком всем другим не поведать?
Проза здесь отдыхает! Поэзию прозой
передать, что назвать тюбетейкой корону, –
это так же нелепо, как, скажем, мимозу
предложить вам понюхать по телефону.
Мастерство и отвага! Везенье и удаль!
Фанатизм, наконец! Быть упёртым, как стоик!
А помехи – внезапный штормяга ль, простуда ль, –
это мелочи быта, о них и не стоит…

ГЛАЗОМЕР И РЕАКЦИЯ ЗВЕРЯ

Сане Антонову и друзьям – подводным охотникам.

От Фороса в Батилиман
самый близкий путь – это водный.
Ломонос – из породы лиан –
земляничник оплёл мелкоплодный.
И поплыл я, минуя залив,
как фанатик подводного спорта,
подогретой водички залив
в «калипсо»,* для тепла и комфорта.
Описательный сбавлю запал,
он в поэзии главный едва ли:
бьются волны у ласпинских скал
и несутся навстречу кефали.
Подстрелил сразу парочку влёт
и рулену, то бишь зеленуху,
на охоте мне часто везёт,
как друзья выражаются, – пруха!
Да не пруха, а точный расчёт,
глазомер и реакция зверя,
и, ныряя в таинственный грот,
в то, что вынырну, свято я верю.
О, какой там горбыль в темноте
и подвижки, как будто миражи,
передать ощущения те
не под силу поэзии даже.
Я всплываю, в глазах, как туман,
тает он, словно призрак холодный:
от Фороса в Батилиман
самый близкий путь – это водный.


* «Калипсо» - французский подводный костюм мокрого типа,
самый популярный у подводников 70-х – 80-х годов ХХ века.

НА ЗАКАТЕ ВЕРНЁМСЯ С ДОБЫЧЕЮ МЫ

Тарханкут ветряками махал нам не зря
и не зря мы махнули сюда через дали:
цвет заливов его – цвет небес сентября,
и кочуют по ним стаи жирной кефали.

Тайной веет туннель сквозь угрюмый Атлеш.
Коршун – точка в зените! – вдруг начал снижаться.
У кургана античного срезана плешь –
третий год археологи там копошатся.

И уже «жигулёнок» стоит у воды,
и уже нас качает бескрайнее лоно,
и стараются волны смыть наши следы,
то есть контуры ласт на песке раскалённом.

Мы плывём над песчаной поляною, где
вдруг калкан шевельнётся и станет незримым,
и медузы парят в суперчистой воде
парашютным десантом, теченьем сносимым.

На закате вернёмся с добычею мы.
Как убоги, TV, твои шоу-экстримы
Звёзды – просто с кулак! – засияют из тьмы, –
тарханкутские звёзды ни с чем не сравнимы!

Знаю: дома, зимою, хлебнувши винца,
постараюсь в стихах описать это, либо
будут снова мерещиться степь без конца
и уютные бухты, пропахшие рыбой…

---

Когда я вижу "мерседес"

Времена не выбирают,
В них живут и умирают…
А Кушнер

Закат столетья был нетрезв,
всё по пирам он ошивался.
Я думал: я умён и резв,
я понял: ох как ошибался!

Пришли другие времена.
Пришли другие имена.

Распалась родина, (как что?) –
недалеко искать примеры,
и заповедник на плато
распродают мэрки и мэры.

Когда я вижу «Мерседес»,
почти уверен – правит бес.

Во власть стремятся, словно в рай,
банкиры, паханы, кидалы:
тут выбирай-не выбирай,
когда за ними капиталы.

Одна из гибельных примет –
простых людей во власти нет.

Бомжуют граждане к стыду
и здесь, в божественной Тавриде;
междоусобную беду
в Крыму один слепой не видит.

Чтоб не скатиться в полный бред,
я закругляюсь – не памфлет!

Я сам частенько во хмелю
бываю, что тут скажешь, каюсь,
но я смертельно вас люблю
и потому не зарекаюсь.

Уходят лучшие умы
и мне недужится, увы…

ТОЙ СТРАНЫ УЖЕ НЕТУ В ПОМИНЕ

Вектор времени сдвинут, скукожен
и привинчен к стене бытия.
– Это кто там женой неухожен?
– Это я, – говорю, – это я!
Выйду утром – рассветная дымка,
облачишек бегучая рать.
Проиграл я финал поединка
с жизнью, если, конечно, не врать.
Ни подруги весёлой, ни друга,
с кем бы душу я мог отвести,
я давно уже вышел из круга,
где корыстность была не в чести.
Той страны уже нету в помине,
те святыни низвергнуты, вот,
но, подобна замедленной мине,
ностальгия о прошлом живёт.
Там писались стихи без надрыва,
там я цепок был на вираже,
там т а к и е просторы с обрыва
открывались над морем душе!
Что метафоры? К ним не стремлюсь я,
но, почувствовав прежнюю прыть,
я гимнастом, взлетевшим на брусья,
вновь хотел бы себя ощутить.
Да куда? Вектор времени скомкан.
Неприступно стоит Куш-Кая.
– Это кто там хромает с котомкой?
– Это я, - говорю, - это я!..

ЛЫСЫЙ ГЕНСЕК ПОЧУДИЛ ОТ ДУШИ

Стану ли думать о жизни иной,
стану ли рифмы искать, (ну, не свинство!)
всё мне мерещится, что со страной
ни пониманья у нас, ни единства.

Русскоязычность, как бесу псалтырь,
политиканство – сильней материнства,
благо ещё, что не может в Сибирь
(за неименьем!) сослать нацменьшинства.

Мовой гуторьте, надменно велит,
эту напасть ощущаю весь день я,
и наплевать ей, что в мире велик
русский язык, мой язык от рожденья.

Птицы весь день распевают в саду:
славки, синички, дурачится сойка;
может, заставить их всех по суду
по-воробьиному цвиркать? И только!

Лысый генсек почудил от души:
судьбы людские дарил. (Ну, не свинство!).
Как говорится, тут, что ни пиши,
серою пахнет везде сатанинства…

---

Мастерства не хватает мне, что ли?

МАРАФОН

Мне приснилось осеннее солнце
вдалеке между синих камней,
и бегу я в среде марафонцев,
мы бежим уже несколько дней.
Мне нельзя ни отстать, ни прибавить,
так нас много, бегущих, – аншлаг! –
и приблизились к солнцу едва ведь
мы всего на какой-нибудь шаг.
Где-то есть он, наш финиш, – но где же?
На соседа взглянул, он: – Терпи! –
Вот закончилось Южнобережье,
дуют ветры в ковыльной степи.
Станет солнце то зимним, то летним,
то весенним… Курганы пылят.
Хорошо хоть – бегу не последним
между этих упорных ребят.
Просыпаюсь, и сразу: – К чему бы?
Сердце бьётся неровно в груди.
То ли жизнь повернула на убыль?
То ли много её впереди?
Я-то знаю, что жизнь – это солнце!
Так задумано волей Творца.
Но к чему здесь толпа марафонцев?
И зачем этот бег без конца?..

МАСТЕРСТВА НЕ ХВАТАЕТ МНЕ, ЧТО ЛИ?

В синеве самолёт серебрится –
современности штрих! – в красоте,
и душа – перелётная птица –
вдруг загрезила о высоте.
Стало грустно, томительно, сладко,
стал щемящим родной окоём,
и ещё не морщинка, но складка
на челе появилась моём.
Мастерства не хватает мне, что ли,
на словах передать, хоть смелы,
ароматы цветущих магнолий
с ароматами летней яйлы?
Даль подёрнута дымкой морскою,
шепчет в бухте о чём-то волна,
я не знаю, что делать с тоскою,
и не знаю, откуда она.
Я пойду в перелесок знакомый,
будет ветер свистеть, как в снастях,
и пойму: на земле мы хоть дома,
но немножечко всё же в гостях.
Ведь недаром всё чаще мне снится,
что молюсь я земной красоте,
и душа – перелётная птица –
всё печалится о высоте.

ПСИХЕЯ

Над городом душа летела,
бомжей пугая и жульё,
и остывало где-то тело,
как, без хозяина, жильё.
Она парила светлой птицей,
бесшумная, как НЛО;
успел подумать, видно, снится,
но щёку судорогой свело.
Очнулся. Нет, не сплю. Однако
озноб вдруг по спине прошёл,
и выла на луну собака,
по-волчьи так, нехорошо.
Не зря вчера над горным склоном,
что тучами сейчас сокрыт,
хвост ядовитый, хвост зелёный
пронёс во мгле метеорит.
Сомненья нет, во тьме полночной,
легка, как шелест камыша,
прощалась с городом досрочно,
в него влюблённая душа.
Какой-то флёр, свеченье, сфера –
летело это вещество,
и в мире не было примера,
чтоб с чем-нибудь сравнить его…

---

Заброшенный домик

Этот розовый домик нелеп
за чертою депо и вокзала,
и увидишь ты, если не слеп,
как чужая здесь жизнь пробежала.
Вот качели забытые, вот
мальчик бегает – юный очкарик,
тает в небе большом самолёт
очень маленький, словно комарик.
Мальчик здесь не живёт, он сюда
ходит, чтобы наесться ожины;
нити слизней блестят, как слюда,
над фрамугой висят паутины.
Дранка с крыши ободрана, и
двери сорваны в тёмном подвале,
безмятежно поют соловьи,
даже лучше, чем раньше певали.
Возле лавки семейство опят
разрослось, осмелевши без меры,
этот розовый домик опять
постепенно становится серым.
Значит, гаснет закат над горой,
тень её наползает уступно,
и танцует назойливый рой
мошкары возле глаз неотступно…

ВСЁ ОТМЕЧЕНО ЗЫБКОСТЬЮ МИРА

Сад запущен. Скамеечка. Столик.
Лук от зноя на грядках полёг…
Проживал здесь хромой алкоголик
и приезжим сдавал флигелёк.

Трель сверчковая полог зелёный
колыхала, скрипела кровать:
летней ночью интимные стоны
флигелёк тот не думал скрывать.

Всё отмечено зыбкостью мира,
эфемерностью жизненных сил;
полоумный потомок Сатира
у жильцов на похмелье просил.

Шёл он к бухте под кронами пиний,
бормотал: «Не забыл ещё, друг?» -
и плавник появлялся дельфиний
на зеркальной поверхности вдруг.

Не сумел в те мгновенья посметь я
ни окликнуть его, ни спросить,
и качала, как мошек, столетья
паутины серебряной нить…

---

"Непризнанный гений"

А.

Вот и подумай, подставить другую иль нет
щёку, коль первой досталось, – пылает, вот сучка! –
старый болтун, отщепенец, изгой, диссидент,
кем только не был ты в жизни, поэт-самоучка.
Жалко тебя! Жизнь растратил на игры в слова.
Всё проклинаешь цензуру, интриги, запреты.
и проплывает седая твоя голова
мимо окна, где шумят молодые поэты.
Ты – их кумир! Ты страдалец за веру почти.
Так, если время и память не выкинут штуку:
встань и, нахмурясь, последние вирши прочти.
Я б и сейчас ввёл цензуру на серость и скуку!
Им, молодым, невозможно сейчас объяснить,
что, хоть тогда проявлялась в стихах твоих фронда,
но не талант для тебя – путеводная нить,
самое главное – пропуск в кормушки литфонда.
Всё ты успел: издавался, скандалил, кутил,
глупость властей осуждал (ну, скажите на милость!),
в общем, порядочно воду вокруг помутил,
только с любовью читательской не получилось.
Кличка «Непризнанный гений!» – как должность почти,
прошлое хаешь! – да это сегодня не смелость.
Встань и, нахмурясь, последние вирши прочти!
Я б и сейчас ввёл цензуру на скуку и серость!..

---

Мы вернёмся, когда замерцают неяркие звёзды

О.И.

Одуванчика пух залетает ко мне на веранду,
пацаны молоком угощают на клумбе ежа,
на прогулочном катере можно попасть в Ореанду
и вернуться по суше, как Чехов когда-то езжал.
С этим, думаю я, торопиться сегодня не стоит;
знойно, душно, потливо, и волны на море, увы;
в летней Ялте и так нарасскажут щемящих историй -
да таких, что не «Даме с собачкой» тревожить умы…
Мы поедем с тобой к водопаду, где звонкие сосны
подпирают атлантами крымского неба края;
в синеве облака, словно горы, плывут, светоносны,
и, как рыцарский замок, насуплена Ставри-Кая.
Возле самой яйлы постоим на скалистом карнизе,
с высоты нам легко различаются в прошлом пути:
в каждой частной судьбе наберётся порядком коллизий,
объяснений которым почти невозможно найти.
Я тебе покажу кипарисы на кладбище старом,
иудейский погост и сторожку, где жил караим:
эти виды забыть не под силу ни крымским татарам,
ни, тем более, грекам аутским и многим другим.
На ай-петринский пик лягут алые краски заката,
в восходящих потоках закружит орёл, что Икар.
Где кварталы сейчас, виноградники были когда-то,
и дюбек* знаменитый там рос для гаванских сигар.
Мы вернёмся, когда замерцают неяркие звёзды,
бриз задует, как дует уже миллионы веков,
и вибрировать будет пропахший лавандою воздух
в тёмных кронах деревьев и трелях влюблённых сверчков…

*Дюбек – душистый табак, выращивался раньше на южнобережных склонах
за окраинами Ялты. Экспортировался в Кубу. Дюбек добавляли в лучшие сорта гаванских сигар для аромата. Платили золотом.

---

Сойка

О.И.

Сойка, во дворе дурея, –
то «мяв-мяв», то «кар-кар-кар».
Как тоскую в декабре я –
просто форменный кошмар!
Передразнивает кошек
сойка, ветки теребя.
То ли хуже, то ли плоше
с каждым днём мне без тебя.
Без тебя мне нет веселья,
нечем неудачи крыть,
и приму любую цель я
в жизни, чтобы не грустить.
Вот приехала б к весне бы
с милой шуткой на устах…
Моросит всё время небо,
сойка возится в кустах.
То вдруг противоугонный –
ну, точь-в-точь! – подаст сигнал.
Я такой неугомонной
пародистки не встречал.
Потревожить не хочу я
те затеи, сам непрост,
интерес мой к ней почуя,
затрещала, словно дрозд.
И, меняя резко тему,
вдруг летит, шальней мяча,
с ветки лавра на антенну,
истерично хохоча…

ГОРЛИЦЫ

Ну что, милок, подумаем о счастье?
И след его давно успел простыть.
Просторов этих маленькая часть я,
ненужная вещица, может быть.
Как говорится, на живую нитку
всё в жизни сшито, всё грустит тайком;
по лопуху ползущую улитку
не стоит, осерчав, сбивать щелчком.
Я научился жить легко и праздно:
любил, смеялся, верно мог дружить,
но вот сейчас задумаюсь о разном
и вижу, как мне трудно было жить.
И так у всех! Вон горлицы на крыше,
милуются, любовь их всем видна, –
крадётся кот к ним, а они не слышат,
и завтра прилетит уже одна.
Я крошек ей всегда с балкона брошу,
но песнь её уже не песнь – а стон:
придёт к хозяйке кот, такой хороший,
и замурлычет на коленях он.
Вот потому, задумавшись о счастье,
не смог и я печаль свою избыть:
просторов этих маленькая часть я,
ненужная вещица, может быть.
Хотя, конечно, человек я сильный,
к тому ж ещё разумный индивид,
и, встреченный случайно крест могильный,
недолго скорбью душу бередит…


ЧАП

Туда, где всё незыблемо и просто.
Где нету страхов, кроме темноты…
Лев Болдов

Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой.
А.П. Чехов.

А мне туда уже не надо,
где на шпалерах винограда
повисли лозы и весь день
заполонила дребедень
пичуг различных… право слово,
там для меня ничто не ново.
Сосновый лес всё так же гулок,
как в дни хмельных былых прогулок,
и так же хвоей и смолой
в нём пахнет, а ещё – золой
пожаров незабытых, гарью;
гоняют ласточки комарью
братву над речкой, над ставком,
маслята подо мхом тайком
растут себе, чураясь взгляда,
а мне туда уже не надо…
Мне не с кем там бродить…. Нелепо
ушёл мой верный Чап на небо.
Ушёл, но верится с трудом,
что не влетит он больше в дом,
восторженно носясь и лая,
чтоб встал скорей из-за стола я,
и на стихи не тратил жизни
при всей их нынче дешевизне…
И я смотрю на небо немо,
и на меня взирает небо.
– Ну, как там, Чап? – в ответ – ни звука,
безмолвна вечная разлука…

---

Та тень от пиний золотых

С в е т е

…А солнца изумлённый шар летел над Ялтой в полдень синий,
темнели горы вдалеке, стерев рассветный макияж,
качалась тень, словно гамак, меж итальянских стройных пиний,
и от сосны алеппской тень, как дирижабль, плыла на пляж.
А пляж орал, стонал, визжал, дымился и плескался сразу,
то за буйки он заплывал, то плыл назад во весь опор,
и между этой толчеи, видать, по высшему указу,
с тобою встретились тогда и не расстались до сих пор.
С базара персики несли две пожилые дамы в шортах,
воздел вдруг лапки богомол, намаз в листве чинар творя,
своей души я не отдам ни Богу, ни, тем паче, чёрту,
да что об этом вспоминать, когда навек она твоя.
Я это помню, как сейчас: твой сарафан, колени, локон,
я список написать бы мог тобой тогда любимых книг;
когда бывает от обид порой на сердце одиноко,
припоминая те деньки, я исцеляюсь в тот же миг.
Как справедливо, что в судьбе есть Ялта, лето, наша встреча,
что рай земной доступен был – подумать! – для людей простых;
когда навалится тоска, опять всплывают, ей переча,
тот солнца изумлённый шар, та тень от пиний золотых.
Ты вспомни, как плескался джаз в ажурной чаше танцплощадки,
как лунной ночью хор сверчков пел вдохновенно по кустам,
бродил прожектор по волнам то весь нацеленный, то шаткий,
а то взмывал он в небеса и между звёзд терялся там.
Родная, молодость от нас уже уйти никак не сможет,
какие б тяжкие пути нам ни пришлось ещё минуть;
когда в твои глаза смотрю, то в них я замечаю тоже
тот свет, что начал нам сиять буквально с первых же минут…

---

Сквозь виноградные листья

Сквозь виноградные листья лунный сияет диск,
тени, лунные тени бродят всю ночь вокруг,
и кипариса тёмный, в звёздной пыльце, обелиск
о быстротечности жизни напоминает вдруг.

О дорогих потерях ноет всегда душа,
лёгкий покой находит лишь иногда в вине;
гроздь золотых созвездий свесилась, хороша,
схожая с виноградной гроздью в моём окне.

Город со смальтой окон светится, как панно,
вечности ритм запущен, как миллионы сердец;
жизни многосерийность – то ещё, брат, кино –
драмы, комедии, драмы – только бы не конец.

Только всегда б сияла эта луна в ночи,
только бы полночь снова душу бросала в дрожь…
Птица, ночная птица, грустно так не кричи
в сонном квартале где-то, словно кого зовёшь.

Сквозь виноградные листья лунный сочится свет,
он проникает в окна, мой заполняет стол,
и силуэт кипариса строен, как минарет,
перед рассветом блёклым, что уже в мир вошёл…

---

В открытом море

От винта за кормой пенный след и бурлит и клокочет,
и куда ни взгляни, лишь одни горизонты вдали,
только сердце моё расставаться всё с Крымом не хочет
и, как чайка, тоскует, и ищет хоть контур земли.

Вот барашки бегут в непонятную сторону света,
нету встречных судов, лишь созвездий клубятся рои;
завтра будет Босфор, будут нас ослеплять минареты,
будет гулкий Стамбул зазывать на базары свои.

Я, конечно, схожу в знаменитую Айя-Софию,
выпью кофе густой, пусть духанщик меня обдерёт,
припортовый район, где снуют зазывалы лихие,
прочешу я за сутки с покупками взад и вперёд.

А пока между хлябей, как щепка, болтается судно,
пенный след за кормой, отбурлив, растворяется, вот
только сердце моё всё тоскует, оно неподсудно,
потому что любовью, не разумом, сердце живёт…

СТАМБУЛЬСКАЯ САГА

Солнечный ливень балкон захлестнул,
вот и купайся в шезлонге без дела.
(На разграбленье был отдан Стамбул
целых три дня «челнокам» оголтелым!).
Баксы считать – не сонеты писать,
счешешь подошвы по «Русскому рынку»!
(На Каракёле захочешь поссать,
тут же в бардак попадёшь к украинкам!).
Вот и прощай (навсегда ли?) Босфор,
(порт, минареты, судов караваны) –
кожаной куртке твоей до сих пор
сносу не видно, как это ни странно.
Ты же дурить, ох, отменный мастак,
бизнес всегда обходился без правил, –
но на твоих многолюдных мостах
сердца кусочек я всё же оставил.
Вот и опять вспоминаются мне
дни те, как старая добрая сага;
месяц турецкий висит в синеве
звёздной и месяц турецкий – на флагах…
В Ялте в разгаре курортный сезон,
то есть погоня за звонкой монетой.
Я попривык выходить на балкон –
повспоминать, пообщаться с газетой.
Небо затмил нарастающий гул,
рвёт облака реактивное тело…
(На разграбленье был отдан Стамбул
целых три дня «челнокам» оголтелым!).
Я в их толпе затерялся, как лох,
рыскал, с такими же, алчущей стаей…
Вспыхнет Стамбул, словно яркий сполох,
в памяти грустной, и в ней же растает…

---

Куда ни плюнь!

Низкорослый, толстый и недобрый,
на ногах лианы грубых жил,
я могу детально и подробно
описать, как жил, и, как не жил.
Но кому нужны пустые бредни,
откровений оползень, обвал,
слава Богу, в жизни не последним
был, хотя и первым не бывал.
Из урбанистического стойла
выводил Пегаса в белый свет;
или даже намекать не стоило
вам о прозе жизни, коль поэт?
Ждёте, что начну «высоким штилем»
воспевать красоты все подряд?
А давайте лучше замастырим,
как ведётся, грамм по 50.
И сойдёмся в честном разговоре
о сиюминутном, о былом,
где, куда ни плюнь, то вор на воре,
где, куда ни глянь – сплошной облом…

ЭТО БЫЛО ПОСЛЕ ВОЙНЫ ВЕЛИКОЙ

Мне на мир обидеться можно тоже,
да стерпел я всё, как утёнок гадкий:
или в морду бил он, иль корчил рожи,
иль форсил, блатные являя повадки.
Это было после войны Великой,
груб и нагл он был, и ни грамма лака,
а потом лицом вдруг иль даже ликом
обернулся ко мне, и я заплакал.
Я заплакал о том, что лишён был детства,
безотцовщиной был, беспризорным, нищим,
никуда от этого мне не деться,
хоть живу роскошно и завален пищей.
Мне на мир обидеться можно было,
потому что светлого было мало:
зла душа не держит, но не забыла
ничего, хоть долго не понимала,
что нельзя так жить, как тогда мы жили,
что любовь спасает, а не окопы;
иль такая страна нам досталась, или
сами мы никудышние, недотёпы…

АППЕРКОТ

Это было в эпоху взросленья,
ну а прошлое – лучше не тронь,
пробиваюсь к прозренью сквозь лень я,
как сквозь марлю москит на огонь.
Я хотел бы забыть – не забуду
эту драку, а всё – «слабый пол»:
сбил его апперкотом на груду
(хорошо, что песка) – и пошёл.
Сотрясение мозга – не драма,
поваляйся, как срубленный сном.
И моя миловидная дама
хохотала в кафе над вином…

В общем, стал он тогда инвалидом,
ах, не видеть его бы в упор,
но при встречах хиреющим видом
достаёт он меня до сих пор…

Это было в другую эпоху –
был там каждый и молод, и хват;
получилось, ей-богу, неплохо,
он, конечно же, сам виноват.
Что ж теперь и казнюсь, и жалею,
даже пробовал чем-то помочь;
вот, хромая, он входит в аллею,
я спешу из аллеи той прочь.
Наша пассия, хоть и не скоро,
вышла замуж, как сотни богинь,
и я вижу: причина раздора
смехотворной была, как ни кинь…

---

Гороскоп

Заумь звёзд предрекала судьбу,
обещала небесную манну…
Почему ж вылетал я в трубу,
хвост трубою держа постоянно?
Неудачник? Да вроде бы нет.
Я минуты не раз заставал те,
где скользил по Ай-Петри рассвет
и спускался к проснувшейся Ялте.
Разве мало? Влюблялся. Шутил.
Был работой по горло загружен.
И строки динамит и тротил
с детонатором рифмы был дружен.
Ошибаться поэтам нельзя,
как сапёрам, – в крупиночке даже:
первый луч, от Ай-Петри скользя,
тронув сосны, спускался на пляжи,
и тогда начиналась волшба,
грелось море, вылазили крабы…
Значит, всё же счастливой судьба,
как пророчили звёзды, могла быть?..
Не случилось. Семью не сберёг.
Ни мошны, ни друзей – жук навозный.
Видно, был неоправданно строг
к близким людям, да каяться поздно.
Что ж теперь? А лети всё в трубу!
О другом уже гложет забота.
Заумь звёзд предрекает судьбу,
да её корректирует кто-то…

НОЧЬ

Опять на море шторм и неуют,
опять звереет ветер одичалый,
горят иллюминаторы кают
большого теплохода у причала.
И музыка слышна, и, вроде, джаз,
и чёткий ритм ловлю стихотворенья;
луна отполирована, как таз,
для варки алычового варенья.
Огней так много в ялтинской ночи,
что стал желанным сумрак для поэта:
сверчки – ночные эти скрипачи, –
в кустах не умолкают до рассвета.
А ветер в море бесится, он псих,
барашки гонит он, валы пихает,
врываясь ненароком в этот стих,
и вырваться не в силах, он стихает.
А потому что грозный Аю-Даг
сбил спесь с него, что, в общем-то, не странно,
и звёзды – эти скопища бродяг, –
поразбрелись по кромкам гор туманных.
Когда заря позолотит восток
и потянусь, превозмогая лень, я,
в могучих кронах истинный восторг
охватит в Ялте птичье населенье.
И окна заблестят, начнёт светать,
и, как гласит народная примета,
весь шторм ночной тихонько, словно тать,
за мысом Ай-Тодор исчезнет где-то…

---

Гул прибоя

Штормит, штормит, на набережной пусто.
Ларёк у пляжа – без окна – разбит.
На грядках туч забытою капустой
больное солнце ветер теребит.
Апрель какой-то не южнобережный:
то дождь, то шторм, то скука, – хоть убей! –
бульдог бровастый, как собачий Брежнев,
от суки оттесняет кобелей.
Он фаворит, он дышит хрипло, слюни
роняет эта морда на газон;
такой пейзаж не встретите в июне,
да и апрелю нетипичен он.
В горах темно, ущелья мрачны, дики,
смотреть на них и то – тоска и жуть;
когда в Аид спускался к Эвридике,
таким, наверно, был Орфея путь.
Надеюсь, к Пасхе всё пройдёт, но что-то
не клеится, везде сплошной урон;
крик чаек, их голодная икота,
нервирует нахохленных ворон.
А всё равно я не представлю даже
на краткий миг, чему свидетель стих,
что могут эти горы, эти пляжи
жить без меня, а я могу без них.
Как поплавок, ныряет сейнер в море,
то взмоет вверх, то скроется из глаз,
я не люблю трагических историй,
поэтому он в порт войдёт сейчас.
А в сквере мокром шум прибоя гулок,
то стихнет, то накатится волной,
когда сверну я к дому в переулок,
он долго будет слышен за спиной…

---

Мне приснился умерший товарищ

Мне приснился умерший товарищ,
вот и встал с неспокойной душой…
Ты чифирь смоляной мне заваришь,
беломорчик набьешь анашой.
Скажешь: «Это к дождю!» - и беспечно
улыбнёшься, понюхав сирень.
По деревьям, шурша бесконечно,
будет сыпаться дождик весь день.
И весь день этот сон вспоминать я
буду, смуту гоня из души,
и смотреть, как снимаешь ты платье,
и, как груди твои хороши…

КАК МУКА ИЗ СИТА

О.И.

Вся извелась. В когтях вопросов
держалась из последних сил.
Дождь мелкий, мелкий, словно просо,
весь день на город моросил.
И всё же ты меня простила,
измену даже оправдав:
бессилия огромна сила,
когда бессилен тот, кто прав.

Униженный, трусливый, жалкий
я встал под мокрый кипарис.
Ментов тревожные мигалки
по Кирова промчались вниз.
И жизнь, казалось мне, разбита,
стыд обволакивал, как ил:
дождь мелкий, как мука из сита,
всё моросил и моросил.

Но, вырвавшись с трудом из ила,
почти теряя мыслей нить,
я, осознав, что ты простила,
не мог себя ещё простить…
Звучала где-то «Рио-Рита»,
прощаясь, теплоход басил,
дождь мелкий, как мука из сита,
всё моросил да моросил…

РОНЯЕТ ОСЕНЬ ЛИСТЬЯ ЗОЛОТЫЕ

Коты орут, хоть далеко до марта.
Что за шлея под хвост попала им?
А мы уже без прежнего азарта
встречаемся, и разойтись спешим.

Роняет осень листья золотые
и нет претензий у меня к судьбе,
что наши отношенья непростые
простыми стали сами по себе.

Лишь иногда, когда на ветках птицы
вдруг запоют, а небо, как в дыму,
мне хочется на что-то рассердиться,
а вот на что, никак я не пойму.

Прошла пора задора и веселья
и так порою грустно иногда,
как будто посадил баркас на мель я
там, где была глубокая вода…

---

Взором сердца

То трирема иль всё же триера
огибает полуденный Крым?
Византийцев и эллинов эра
расплескалась по эрам иным.
Я люблю с генуэзских развалин
вдаль глядеть, вспоминая года,
потому что обзор идеален
с них на шири морские всегда.
Что прошло здесь? Что кануло в Лету?
Вы о чём, алыча и кизил?
Воздух Крыма полезен поэту –
это Пушкин ещё ощутил!
Здесь куда ни посмотришь – поэма.
Здесь не в небе журавль, а в руке.
И, пожалуй, что всё же трирема
с ветром борется в первой строке.
Из Равенны спешит к Херсонесу
или, может быть, – наоборот…
Гнёт веков наподобие пресса
спрессовал здесь истории ход.
И всегда здесь не трудно представить
взором сердца исток и итог,
потому что такие места ведь
создавал для поэзии Бог…
Горный профиль Максимилиана.
Звон цикад. Запах пряной ухи.
И легко, как небесная манна,
рифмы падают сами в стихи…

ПИК ЛЕТА

Пульсируют в бухте медузы,
за мыс силуэт сухогруза
скрывается всё, заползает,
заполз, но душа ещё знает,
что он далеко не ушёл,
хоть пашет просторы, как вол.

Бонация, Тихо. Как будто
наполнена ртутью вся бухта,
мерцает вода, тяжела,
и в дымке не видно села.
Как вдруг в тишине из глубин
взлетает матёрый дельфин.

Ковыль серебрится у тропки,
зайчишка вдруг выскочит робкий,
рванёт вдоль межи, выдаст петлю,
и кобчик всё кружит над степью.
И снова всё тихо. И это
пейзаж Тарханкута. Пик лета.

ЮЖНАЯ НОЧЬ

Сверчки трезвонят в парках, скверах
успокоительней, чем бром,
и на скамейках, прежде серых,
сияют рейки серебром.
Луна начищена до блеска,
спят у причалов корабли,
Ай-Петри золотая фреска
мерцает между звёзд вдали.
И южной этой ночью душной,
со светом в окнах или без,
мой городок, как бы воздушный,
стал продолжением небес.
И то - ведь в бухте нет и плеска,
хотя с брильянтовым ковшом
луна, в сверканиях и блеске,
купается в ней нагишом…

---

Я тут же тебе позвоню

О.И.


Цветут олеандры, катальпа уже отцвела,
магнолии запах дурманит кавказскую тую,
над Ялтою солнце июль раскалил добела
и пляжный народ, обгорев, о прохладе тоскует.

Общественный транспорт забит под завязку - и мы
клянём «отдыхаек», чьи хуже татарских набеги.
Как вытрясть из этой оравы деньжата, умы
не зря напрягали зимой городские стратеги.

И в этой толпе повстречал я однажды тебя,
как, сам не пойму, ведь стояла такая запарка;
ай-петринский ветер, залив на ходу теребя,
и нас обласкал на пороге Приморского парка.

Я понял одно – не забыли меня небеса,
небесный чиновник услышал мольбу пустозвона;
вот только зачем позволять, чтоб горели леса
и зимний сезон назывался чтоб «мёртвым сезоном»?

От мыса Мартьян, видно в гавань, спешат катера,
горжусь, обо мне говорят старожилы: наш автор!
Я в городе этом родился, поверь, не вчера
и с городом этим расстанусь, я верю, не завтра.

И если меня вдруг забудешь ты в зимней Москве,
мне весть эта скорбная станет известною вскоре:
на горные кручи туманы залягут в тоске
и туча, расплакавшись, будет кружиться над морем.

И я позвоню тебе тут же: – Ты слышишь? Алло!
Я, как под землёй, словно брошенный в каменоломню…
Ты скажешь: – Тверскую с Арбатом вчера замело,
сегодня же – оттепель, тает, и я тебя помню…

---

Ты не думай, не проповедь это

В.М.


Возле кромки Эвксинского Понта,
в пиджаке из некрашеных нутрий,
глухо вирши бубнишь, под Бальмонта,
до плечей отпустив свои кудри.
Их прибой заглушает не очень,
слышно их иногда, словно в хоре,
но уже потянулись сквозь осень
гуси-лебеди с гвалтом над морем.
И уже во дворе всё желтеют
листья слив, облетая на столик;
не приветствую эту затею –
под Бальмонта рядиться, – не стоит.
Всё пройдёт, путь нелёгкий итожа,
всё пройдёт, но не станет ведь пусто;
просто надо нам осенью строже
относиться к себе и к искусству.
В подражательных виршах чтО проку
в эру плазмы, дисплеев, радаров?
Но недаром поэта к пророкам
причисляла молва. Ведь недаром?
Ну да ладно, летят к горизонту
клинья птиц с обречённостью ссыльной.
Я не против кудрей под Бальмонта,
был бы стих настоящим и сильным.
Ты не думай, не проповедь это,
нет за мною такого порока,
просто надо, чтоб снова поэта
все считали, как прежде, пророком.

---

Поймать твой взгляд и улыбаться

НИЧЕГО НЕВОЗМОЖНОГО НЕТ


Поостыли желанья в груди,
опостылели кислые рожи,
и уже ничего впереди
удивить, мне казалось, не сможет.
Новым светом наполнился свет –
ты пришла, и открылось поэту:
ничего невозможного нет,
словно раньше не знал я об этом.
Словно вправду есть в мире покой
или счастье, пускай и не густо,
и уже торопливой рукой
я спешу записать эти чувства.
И уже мне не тягостно жить,
я уже не последний в отчизне,
разве можно о чём-то тужить,
если смысл появился у жизни?
Прямо завтра ты к морю пойдёшь,
прямо завтра мы встретимся в сквере,
и хоть знаю – всё выдумка, ложь,
но уже в невозможное верю…


ПОЙМАТЬ ТВОЙ ВЗГЛЯД И УЛЫБАТЬСЯ

Поймать твой взгляд и улыбаться,
понять, что так хотел понять,
и на закате, может статься,
опять твой взгляд своим поймать.
Идти по хлябям бездорожья,
жалеть бездомных и калек,
спросить себя: - так всё же кто ж я? –
ответить: - просто человек.
Ругать вождей, свой век, судьбину,
мудреть с годами, как сова,
и, впереди идущим, в спину
бросать ехидные слова.
Подать бомжу на кружку пива,
успеть, что сеял – всё пожать,
жить не спесиво, справедливо,
друзей, подруг не обижать.
Писать стихи, петь, издаваться,
и написать вдруг между дел:
«Поймать твой взгляд и улыбаться,
понять, что так понять хотел»…


ЛЮБУЙСЯ И ЛЮБИ

Море затихло – ни всплеска, ни шороха.
Но, затевая крутой детектив,
вспыхнула осень безумнее пороха,
золото листьев по ветру пустив.
Вот и гадай, что нас ждёт, и разгадывай
в небе смещенья светящихся тел.
А вечерами не слышен эстрады вой.
«звёзды» разъехались, пляж опустел…

Утром проснёшься – вершины все в инее.
Словно и не было пасмурных дней,
тихое море всё синее-синее,
даже бездонного неба синей.
Вот и люби благодать эту божию,
вот и любуйся, как с лёгкой руки
низки ставридок украсили лоджию, –
да не одну, – где живут рыбаки…

Ветер уснул возле жёлтого вороха
листьев. В ущелье туман или дым.
Моря не слышно – ни всплеска, ни шороха,
словно оно не бывает иным.
Знаешь, покой – это нонсенс по Блоку-то,
помнятся больше глумленья и спесь…
Завтра придём, и валы с грозным рокотом
смоют следы наши лёгкие здесь…

---

Такой тебя запомню навсегда

О.И.


Так небо очаровано тобой,
что хмуриться и плакать разучилось.
Катает гальку пенистый прибой,
вчерашний гнев легко сменив на милость.
Когда ты появилась, понял я,
что пробил час, и в непорочных росах
все ландыши свои Ставри-Кая
не станет больше прятать на откосах.
Пойдём, я этот май дарю тебе,
я высшим силам снова сопричастен:
наверное, наскучило судьбе
быть безразличной и скупой на счастье.
Она устала от никчёмных дней
и здесь, едва спустившись с перевала,
вдруг стало ей понятней и видней
всё то, о чём так сердце тосковало.
А речка, шубутная Учан-Су,
из водопадных струй вся и осколков,
накуролесясь в девственном лесу,
вбегает в Ялту, не устав нисколько.
Она и нам подсказывает путь
туда, где чайки в сизой дымке тают,
где серебрятся волны, словно ртуть,
и гальку день-деньской перебирают.
Такой тебя запомню навсегда:
счастливой, с изумлением во взоре,
а рядом дышит вечная вода,
которую зовём с любовью морем…


МНЕ ХВАТАЕТ И ЗВЁЗДНОГО СВЕТА

Свеча горела на столе…

Вновь метёт по холодной земле
и окно – всё в узорах, – не тает.
Я задую свечу на столе,
мне и звёздного света хватает.
Пастернаковский символ оплыл
и, как будто беду мою чуют,
усмирили вороны свой пыл,
в голых кронах платанов ночуют.
Все пределы земли замело
от восточной до западной кромки.
Пролетел за окном НЛО –
фары в жёстких объятьях позёмки.
И неделю ты мне не звонишь,
да и я не звоню – что за мода?
Гордость, что ли, мешает нам? Ишь,
как достала нас всех непогода.
Тополя всё метут небеса,
чистят зоны астрального спектра;
наших ангелов я голоса
слышу между порывами ветра.
В ночь маяк посылает лучи,
в порт вплывают огни теплохода.
Что за мода? Прошу, не молчи!
Позвони мне скорей! Что за мода?!
Вот пишу тебе вирши во мгле
по негласному праву поэта,
не зажгу я свечу на столе,
мне хватает и звёздного света.

ПОКА Я ЛЮБЛЮ!

Под Богом живём! Или роком!
Расслабься! Доверься рулю!
Твоя нелюбовь мне уроком
не станет, пока я люблю!
А ветер гоняет барашки
по морю, качает суда;
глаза твои, что у монашки,
чисты и спокойны всегда.
Но я-то их видел иными,
распахнутыми в пол-лица,
и яростными, и пустыми,
и страстными до конца.
Я знаю науку простую,
я жить без любви не готов;
зачем на кавказскую тую
навесил народ лоскутов?
Под стать виражам серпантина
путь жизни в неверной судьбе:
я знаю наитьем кретина –
мне лучше сейчас, чем тебе.
Пульсирует явь за дорогой,
изогнута даль, как весло;
ты стала надменной и строгой,
когда увлеченье прошло.
Бордюры обсажены дроком
испанским – пучок по рублю!
Твоя нелюбовь мне уроком
не будет, пока я люблю!

---

Мефистофель

ВОЗРАСТ

Если забросить удочки и половить у дна,
клюнут кефали шустрые, – сколько уже клевали!
Жизнь моя непутёвая только сейчас видна,
возраст – гора высокая, холодно на перевале.

В молодости не думал, как одолеть подъём,
тем она восхитительна – лучшая из скалолазок!
Если шагами памяти вновь этот путь пройдём,
то и поймём рождение мифов, легенд и сказок.

Сколько там наворочено, сколько зигзагов там.
Зябко в ущелье сумрачном, не обзавёлся мехами.
Вы уж меня простите, если собьюсь, мадам,
разве про всё поведаешь прозою и стихами?

Стену вижу отвесную – скальный сплошной массив, –
это не я ль там, в старенькой, виды видавшей, штормовке,
словно паук распластанный, цепок и некрасив,
вверх продвигаюсь медленно, боже мой, – без страховки?..

А на вершине ветрено, боязно глянуть вниз,
спуск – он всегда опаснее, ступишь – мороз по коже:
столько мной наговорено глупых, смешных реприз,
что напоследок, кажется, и пошутить негоже…

МЕФИСТОФЕЛЬ

Панорама штормящего моря
за окном надоела зело.
Мефистофель сидит на заборе,
как на троне, и каркает зло.
Дождь холодный то стихнет, то снова
моросит, сам себе на уме;
не находится тёплого слова
для стихов о грядущей зиме.
Что-то сумерки сделались гуще,
что-то потом покрылось стекло.
Мефистофель, забор стерегущий,
спрятал клюв под большое крыло.
Время бег свой замедлило, будто
расплывается весь окоём,
но огнями сигнальными бухта
оживляет пейзаж за окном.
Понимаю – с моралью моею
я банален, но знаю давно,
что иначе я жить не умею,
не могу, не хочу, не дано.

ДО СРОКА

Я неискренность вижу твою,
чую лесть за словами привета,
я обид на тебя не таю,
я плачу тебе той же монетой.

Мы о дружбе с тобой говорим,
обещаем до гроба быть вместе,
нанеся восхитительный грим
от неискренности и лести.

Я, поддав, так хорош в кураже,
ты, под стать мне, порой – просто чудо,
но у каждого где-то в душе
затаился, до срока, Иуда…

---

Живая вода

Лодки напротив Ливадии кучно стоят,
всё же ставридку нащупали где-то к обеду.
Вдруг из воды вылетает, как будто снаряд,
крупный лобан и дельфин появляется следом.
Море живёт! Это вправду – живая вода!
Жить возле моря – большая удача и милость.
Если мне грустно, всегда прихожу я сюда
и забываю я здесь, отчего мне грустилось.
В бухте зеркальной плывут по воде облака.
Сяду на кнехт, предварительно сдув с него пыль, я.
Нехотя чайка слетает с большого буйка,
чтобы баклан обсушил на нём перья и крылья…

К пирсу спешат катера, сейнер кружит вдали,
мягко медуза пульсирует, солнцем согрета.
Если исчезнут моря с полоумной земли –
это и будет конец окончательный света.
С морем сравнится одна лишь, пожалуй, любовь,
так же всю душу забрать мимоходом умеет.
Видно, не зря в наших венах горячая кровь
тот же состав, что и воды морские, имеет.
Вспыхнул закат… Пик Ай-Петри, как будто в огне.
Чайкам парящим подбросить бы надобно хлеба!
Всё же судьба до сих пор благосклонна ко мне,
значит, и к ней благосклонно бессмертное небо.

---

Сквозь тучи пробирается луна

Сквозь тучи пробирается луна,
скрываясь в них, как опытный разведчик.
Пригнал прибой к подножью валуна
отару волн – пасущихся овечек.
На части режет море, словно торт,
прожектор пограничников, и тихо
заходит иностранный лайнер в порт,
к причалу пришвартовываясь лихо.
Я прохожу по набережной, где
мелькал в толпе недавно профиль Музы,
и фонари, в чуть дышащей воде,
колышутся, как жёлтые медузы.
А Иоанна Златоуста крест,
откуда ни взгляни – увидишь сразу,
чтоб каждый уроженец этих мест,
как пуповиной, был бы с ним повязан.
Лиха беда – начало. Мир огней
в ночи перемещается игриво.
Давно пишу о Ялте, да о ней
не написал, наверно, лишь ленивый.
И я домой бреду, минуя сквер,
на тополь, как всегда, смотрю с улыбкой,
и тополь, на особый свой манер,
кивает мне в ответ вершиной гибкой…


ВСЁ УСКОЛЬЗАЕТ КАКОЙ-НИБУДЬ ШТРИХ


Музы не редкость в стране кипарисовой,
но уяснил, вдохновенен и тих:
как ни старайся, как ни выписывай –
всё ускользает какой-нибудь штрих.
Всё возникают нюансы летучие
в парадоксальных сближеньях на взгляд:
хмурятся горы, закрытые тучами,
чайки над солнечной бухтой парят.
Как невесомы в небесном сиянии!
Как величавы тех гор этажи!
В южнобережном цветном обаянии
рядом с гипнозом живут миражи.
Гул водопада блуждает меж соснами,
а на кустах, средь ромашек и мят,
все паутинки рассветами росными,
словно алмазные люстры, висят.
Речка журчит под мостами изысканно,
дали подёрнул туман или дым.
Что непонятно нам было, то близко нам
стало духовно, а значит – родным.
И потому я (не стыдно покаяться!)
в сладком плену этих высей и рек.
Этот пейзаж неизменно меняется
так, что не может приесться вовек.
С тайною завистью к славе улиссовой
здесь и мечта зарождалась, и стих:
как ни старайся, как ни выписывай –
всё ускользает какой-нибудь штрих.


НА БАЛКОНЕ


Если мне тяжело и тоскою мне душу сожмёт,
выйду я на балкон: резвых ласточек носятся стаи,
пчёлы падают в банку, где золотом светится мёд
и жужжат от испуга, но вылететь сил не хватает.

За аллеей, за сквером ворчит незлобиво прибой,
рядом с мёдом я вижу слегка перезревшую грушу,
обнажённых девиц предлагает шикарный «Плейбой»
и бокал «Каберне» расслабляет зажатую душу.

Что ещё тебе надо? Чего не хватает, балбес?
Ну, какое такое себе напридумал ты горе?
В этом городе столько высоких и чистых небес!
В этом городе столько бескрайнего синего моря!

По бульвару гуляют счастливые люди вполне,
я тоску забываю, я полон и силы, и планов…
За аллеей, за сквером по летней весёлой волне
яхта славно летит, задевая верхушки платанов…

---

Монолог подводного охотника

Чем ближе к человеку – тем опасней
зверью и рыбам. И, отбросив спесь,
очередною не кормлю вас басней,
а говорю, как было, и, как есть.

Кефаль имеет тягу к мелководью,
не понимая в сущности того,
что вашему, простите, благородью
её здесь проще подстрелить всего.

На глубине кефали безопасней,
как, скажем, горбылю и ласкирю;
я обещал вас не морочить басней,
поэтому всю правду говорю.

Вот я нырнул, лежу в прибрежной зоне,
метр – глубина, во все глаза гляжу.
Плывёт лобан средь водорослей: о, не
плыви сюда, здесь я с ружьём лежу!

А он плывёт, плывёт, он в море – дома,
он ищет корм среди подводных скал,
ему ведь хитрость вовсе не знакома,
и подлость – он о ней и не слыхал.

И вот финал! Он – цель моя, и я с ней
желаю встречи. К чёрту всякий грим!
Чем ближе к человеку – тем опасней
зверью и рыбам…
и не только им.


ГОРБЫЛЬ

Нырну за мысом – там бессилен шторм,
чиста вода, и рыбьи стаи тают,
где валуны обкатанностью форм
космический пейзаж напоминают.
Медузы, словно плавный снегопад,
скользят над нами, кружатся и… – Вот он! –
я цепкий отвести не в силах взгляд
от горбыля, парящего над гротом…
Всплыву, чтоб отдышаться, вновь нырну,
и, выглянув из-за подводной глыбы,
вновь вижу, как во сне я, наяву
чеканный силуэт огромной рыбы.
Вдруг дрогнул он и двинулся ко мне,
он хочет, видно, видеть человека,
и я готов лежать среди камней
хоть до скончанья сказочного века.
Вот подошёл, стоит, – почти в упор
он смотрит мне в глаза, точнее – в маску…
…Как объяснить, что с некоторых пор
мне очень жаль, что я разрушил сказку.
Я не нарушил правила игры:
добыча – он, охотник – я, и всё же
зачем порой язвительней иглы
мне душу сожаление тревожит?
Зачем?.. Вот так поэзия: я к ней
приблизился, измором взял и рвеньем,
но оглянулся вдруг, и всё ясней,
что вновь победа стала пораженьем…

---

Эпилог любви

Юлия Друнина (по завещанию) похоронена
в Старом Крыму рядом с мужем.


Грянет шторм посреди июля,
в порт укроются в спешке суда.
Поэтесса Друнина Юля
поселилась в Крыму навсегда.

И душа её, чайка словно,
восходящие ловит слои.
Как дарила она любовно
зимней Ялте строки свои!..

Коктебелем дышала, морем.
Старый Крым ей звенел, как струна…
К «Дому творчества» по предгорьям
возвращалась не раз она.

И на Пушкинский праздник в Гурзуфе
поспешала – Поэт и Бог! –
не сносившая модных туфель,
износившая столько сапог.

Я и сам там бывал в июне, на-
слаждаясь поэзией, да.
Поэтесса Юлия Друнина
поселилась в Крыму навсегда.

Про уход, про драму трагичную,
что сказать?.. Ушла, не снеся
горбачёвскую глупость личную
и предательство всех и вся.

Солнце ль светит, иль дождь закаплет,
в тишине откровенья лови:
надпись: Друнина; надпись: Каплер, –
эпилог великой любви.

---

Над загадкою жизни моей

О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты
Закон звезды и формула цветка.
Марина Цветаева


Мир подлунный то ль спит, то ли дремлет,
волны шепчут о чём-то скале,
и какою-то тайною древней
переполнено всё на земле.

В такт дыханью созвездий неблизких,
что мерцают в мирах, как пыльца,
начинают цвести тамариски,
птицы петь и влюбляться сердца.

Лунный свет. В парке лунные тени.
Стихли шумные материки.
И слова по законам растений
прорастают из почек строки.

Потому мне частенько не спится,
всё я жду, что в одну из ночей
вдруг мелькнёт озаренье зарницей
над загадкою жизни моей...

---

О, как здесь дышит Понт!

М.В.

Играл я на трубе ль,
иль я лабал на саксе,
посёлок Коктебель
всегда мне пел о Максе.

Его вселенский лик
взят в профиль Кара-Дагом.
Нет-нет да сердолик
окатит моря влага.

Плывёт луны лимон,
ночь прянее корицы.
На мыс Хамелеон
восходят киммерийцы.

И за чертой запрета
мещанских вер и догм
сияет Дом Поэта
«навстречу всех дорог»…

В Крыму чудес не счесть!
И с дивным постоянством
всегда благую весть
здесь пестует пространство.

О, как здесь дышит Понт!
Здесь быль и небыль слиты:
Цветаева… Бальмонт…
богемы и элиты…

И не в моей судьбе ль
отмечены курсивом
посёлок Коктебель
и звёзды над заливом?..


ВОСТОЧНЫЙ КРЫМ ВОСПЕТ ДАВНО


Холмы, накрытые туманом,
приворожили стих мой, но
Волошиным Максимилианом
Восточный Крым воспет давно.

И потому так сдержан слог мой,
хоть эта мне земля мила:
не стала Киммерия догмой,
поскольку догмой не была.

Поскольку россыпь сердоликов
слизнул туристов шумный вал:
знал Коктебель немало ликов
и лиц известных много знал.

Мятежный профиль Карадага,
Хамелеон, раскол гряды,
везде, куда ни сделай шага,
везде Волошина следы.

Я говорю себе: тебе ль
бравировать здесь словесами,
когда прославлен Коктебель
и не такими именами?..

---

Помню я этот сад, этот дом

Памяти С.Н. и В.К.


Помню я этот дом, этот сад
(может, малость всего и привру-то),
где свободное племя бесят
о поэзии спорило круто

Там у каждого – мненье своё,
там за друга вставали стеною;
городская шпана и ворьё
обходили тот дом стороною.

Помню я этот сад, этот дом,
где на нас уже веяло славой:
каждый музой по свету ведом,
но и муза бывает лукавой.

Кто-то сел, кто-то спился, другой
в мир иной отошёл, отсмеялся,
и от бражки моей дорогой
только снимок в альбоме остался.

Вот смотрю, вспоминаю, грущу,
закурил бы, да кончились спички:
эту грусть заложить бы в пращу
и закинуть к чертям на кулички.

Дорогая шарашка, ау! –
ни ответа, ни звука, ни вести;
я любое от жизни приму,
чтоб опять собрались мы все вместе.

Этот дом, этот сад – не забыть,
ветви лапал дурашливый ветер,
в спорах тех я и сам, может быть,
стал поэтом, да поздно заметил.

---

Прельстительнее всех шедевров Лувра

Л.И.


Шампанское. И свечи. И цветы.
И чтобы ночь совсем была гламурна,
на смятой простыне нагая ты –
прельстительнее всех шедевров Лувра…

Когда рассвет больной начнет сереть
и растворится наша в нём бравада,
под душем ты попробуешь запеть,
а этого-то делать и не надо.

Не Пугачёва, чай, и не Ротару
не Сенчина, – понятно и ежу! –
когда уйдёшь, я сдам пустую тару
и пиво в холодильник водружу.

С победою себя поздравлю тупо,
припомню бар с названьем «Орион»,
и спохвачусь, что поступил я глупо
и даже не спросил твой телефон…

А ночь была воистину гламурна:
свисал бюстгальтер с краешка стола,
уж не скажу, что всех шедевров Лувра,
но многих ты прельстительней была

ВОСКРЕСЕНЬЕ. ИЮНЬ.

О.И.

Воскресенье. Июнь. Два денька до зарплаты.
Чем не повод, чтоб лихо, с бравадой, острить?
И, смеясь, сигарету мою изо рта ты
забираешь легко, чтоб самой покурить.

Гладь морская от солнечных бликов парчова,
стайки мелкой рыбёшки выходят на мель,
целый день «Арлекино» поёт Пугачёва
и вращается в парке весь день карусель.

Жизнь – немерена, дали – чисты, да и сердцу
всё по нраву, считай – позитивы одни;
ещё будет достаточно соли и перцу,
а пока у судьбы только сладкие дни.

Мы ведь знаем, что жизнь может стать к нам спиною,
но пока не исчез этот флёр без следа,
пусть кружит карусель, пусть, пока ты со мною,
гладь морская парчовою будет всегда…

МЕЛЬ

О.И.

Над Ай-Петри луны хризантему
ветер треплет у бронзовых скал.
Раньше я никогда эту тему
даже близко в стихи не пускал.
А вчера, повстречав тебя с мужем,
понял с горечью вдруг, – во, дела! –
я, конечно же, был тебе нужен,
только ты мне нужнее была.
Чувства зря содержал я в опале,
взять казалось важнее, чем дать…
Быстро с тополя листья опали,
долго новой листвы ожидать…
Туча звёзды за пазуху прячет,
по-за мысом таится, как зверь:
всё по жизни могло быть иначе,
да чего сокрушаться теперь.
И, бродя возле моря с похмелья,
головою кручу, – ё-моё!..
Словно судно, – наткнулся на мель я
там, где не было прежде её…

Я УЖЕ НИКОГДА НЕ УМРУ

Глажу груди, целую соски,
в окна падает солнечный свет,
я уже не умру от тоски,
потому что тоски уже нет.

Эту ночь не забыть никогда,
я готов повторять вновь и вновь:
если море – большая вода,
то два сердца – большая любовь.

Ах, зачем осыпается цвет
тех акаций? и в мареве лес?
Думал я, что погиб как поэт,
а теперь оказалось – воскрес!

Ах, как птицы поют поутру,
как бормочет о чём-то прибой.
Я уже никогда не умру,
ну, хотя бы до ночи другой…

---

Сотри, не нужен грим!

А всё урок не впрок –
разруха, бездорожье,
такой уж выпал рок,
такая кара Божья.
Любой из нас раним
и путь любого значим:
имеем – не храним,
когда теряем – плачем.

Не бойся, не проси,
не предавай, не мучай.
Бывали на Руси
делишки и покруче.
Народ – не аноним,
во все века был зрячим:
имеем – не храним,
теряем – горько плачем.

Как крест святой, не гнусь,
молюсь на звёздный купол.
Крым потеряла Русь,
Русь тоже Крым профукал.
Распался III-ий Рим –
такая незадача:
имеем – не храним,
когда теряем – плачем.

Не знаешь сам – спроси,
от спроса не убудет:
как было на Руси
уже, увы, не будет.
Сотри, не нужен грим,
ложь отмети тем паче:
имеем – не храним,
теряем – горько плачем.

Всё чаще вижу грусть
в глазах людей – не кукол:
Крым потеряла Русь,
Русь тоже Крым профукал.
И никакой Гольфстрим
не потечёт иначе:
имеем – не храним,
когда теряем – плачем.

---

Жизнь небес не постигнуть

Жизнь небес не постигнуть: то плавно плывут облака,
то несутся куда-то, тусуются звёзды, планеты.
Что о нас говорить? Если ты от меня далека,
всё равно, я-то знаю, стремишься приехать ко мне ты.

Жизнь небес не постигнуть: то ливень сорвётся, то снег,
то сияет Аврора, то светит далёкая Вега.
Я смотрю в небеса, как скуластый смотрел печенег,
собираясь в кочевье, мечтая о новых набегах.

Небеса не постигнуть: то чиркнет вдаль метеор,
то зальёт окоём свет Селены, чарующ и кроток.
Разожгу я в ущелье, где сосны шаманят, костёр,
чтоб грядущий рассвет не встречать средь постылых высоток.

Жизнь небес не постигнуть: – Убавь, астронавт, свою спесь!
Постояв на луне, не надейся безмерность осилить.
Может, наша галактика – это осадок лишь, взвесь
тех вселенских просторов, которые нам и не снились.

Жизнь небес не постигнуть: над космосом космос, и где
нам гарантия, что к ним подходят отмычки людские?
И когда звёздный ливень в морской исчезает воде,
то на рифах всегда появляются звёзды морские.

Жизнь небес не постигнуть: там Божья контора не зря,
где не требуют ангелы, что не понять нам, зарплаты.
Ты приедешь ко мне, только летняя встанет заря,
и уедешь, когда станут осенью плакать закаты.

Небеса не постигнуть: им судеб известны пути,
все отливы известны, приливы, вулканы, цунами;
занимайся науками, странствуй, влюбляйся, кути –
жизнь небес не постигнуть: всегда они будут над нами…

---

Ещё я обожаю эти выси

А с Боткинской сверну я на Тольятти
от городского гвалта, наконец.
Я всё могу: и плавать, и стрелять, и
с размаху в морду въехать, коль подлец.

Я правду говорю в глаза – такой я.
Кумир один мне – Мухаммед Али.
Во мне живут: Шагал, Пикассо, Гойя
и, всех их отрицающий, – Дали.

Ещё я обожаю эти выси,
и на вопрос: – Налить? – скажу: – Налей!..
Со спиннингом люблю стоять на мысе,
выдёргивая лихо горбылей.

Когда туман ползёт за Ай-Тодором
и в горы начинает лезть туман,
не подходи ко мне с заумным вздором,
поэтом себя чтущий, графоман.

Не подходи, не нарывайся, глупо,
в другом углу пары свои страви:
я никогда не буду лезть по трупам
к благополучью ль, к славе ли, к любви.

Я презираю трусов, подхалимов,
предателя с предателем стравлю;
и всё-таки – не проходите мимо,
поскольку я смертельно вас люблю.

СОАВТОР – ВЕЧНОСТЬ

От мыса до мыса – всё галечный пляж
и горы, и, видно, за это
художники любят наш крымский пейзаж
и любят пейзаж наш поэты.
Я тоже ему посвятил не одну
строку, и писать не устану,
как я, ластоногий, стремился ко дну,
чтоб краба схватить иль рапану.
Ай-Петри подпёрла край неба плечом,
подпёр Аю-Даг свой край неба;
я рано, признаться, узнал что почём,
сыночком я маминым не был.
Но это отдельный рассказ, потому
другой отведу ему день я.
Я стал не последним поэтом в Крыму,
я Крым обожаю с рожденья.
Когда Тарханкут расцветает весной,
меня не найти вам.… И где ж я?
Я Крым и степной исходил, и лесной,
и всё обнырял побережье.
Поэтому – это совсем не кураж
и не эпатаж вовсе это:
художники любят наш крымский пейзаж
и любят пейзаж наш поэты.
Никто и не спорит, я знаю, со мной,
здесь вечность – соавтором в теме:
мазок за мазком, как волна за волной,
и рифма за рифмой, как время…

---

Паслён

Расцвёл в горшке паслён. Сорняк. А вырвать жалко.
Живёт себе, цветёт, как, где-то на лужке.
Соседка мне его – вот старая мочалка! –
за комнатный цветок подсунула в горшке.

Невзрачен, ядовит, – ни запаха, ни вида,
но тоже, что и я, живое существо.
Я так к нему привык, что мне смешна обида,
та, первая, когда я распознал его.

Ни ландыш, ни тюльпан, ни лилия, ни роза,
а вымахал такой, что и горшочек мал.
Бывает, так в стихи бочком пролезет проза,
а вычеркнешь её, глядишь, и стих пропал.

Ну что ж, расти, цвети, сородич помидора,
соцветья и листки всё новые гони!
Ахматова права: стихи растут из сора,
но души так ничто не лечит – лишь они.

Я выхожу во двор, встречаю там соседку,
смеюсь, зову на чай по истеченье дня.
– Такую красоту, пожалуй, встретишь редко! –
ей говорю. – Цветок отличный у меня!
.
ПОЧЕРК, МОЖЕТ, И КОРЯВЫЙ

Не я писал, моей рукой водила
Та власть, что движет листья и светила.
Б. Чичибабин

Почерк, может, и корявый,
что считается грехом,
да добился в жизни славы
он не почерком – стихом.
То, что классикою стало
и волнует всё сильней,
не рука его писала,
а душа и кто над ней.
Зря ль – «божественные звуки» –
дал оценку им и ты:
в них и радости, и муки,
и надежды, и мечты.
В них поэта голос добрый,
не озлобленный, живой,
хоть ему намяла рёбра
жизнь по самое ой-ёй!

ПОЭЗИЕЙ НЕ НАЗОВУ!

Ну и какой же ты поэт,
Коль, ради лести в кайфе пьяном,
Порой поддерживаешь бред
Настырствующих графоманов?

Они тебе хвалу поют,
Тебя, как гения, лелеют,
Но ничего не создают,
Поскольку просто не умеют

А дар твой тухнет, гаснет, мрёт,
Не надо быть здесь ясновидцем:
Тот, кто единожды соврёт,
Не может уж остановиться.

Красивый текст, лишённый света,
Ещё создашь ты наяву,
Но, по большому счёту, это
Поэзией не назову.

ФОРМУЛА ТАТЬЯНЫ БЕК

Бежит вода из свёрнутого крана,
в сантехнике я слаб, как с ней ни бьюсь;
я не боюсь ужастиков экрана,
вампировых трагедий не боюсь.

Но я могу из слов создать такое,
в чём и лекарство верное, и яд,
где чувства разливаются рекою
и мысли перекатами бурлят.

Без самолюбования и позы
сказал поэт, как вены отворил:
«Не отрекаясь от «презренной прозы»,
В неё вдохнуть мерцание светил».*

Везло и мне – в строку вводил порою
то лунную, то солнечную нить…
А кран текущий просто перекрою,
чтобы соседей нижних не залить.


* Строки Татьяны Бек.

---

В порт сейнер заходит

Прогонистый шторм гонит стадо барашков лихих,
за сейнером гонится стая орущая чаек.
Везёт мне на женщин, которые любят стихи,
фигура моя нестандартная их не смущает.
Им душу открой, их удачным словцом удиви,
сравни их фигурки с античною грацией амфор,
а то, что поэт толстоват, то моим визави
и дела до этого нет под гипнозом метафор.
Ну ладно.… У нас календарная нынче зима,
снег горы засыпал и смотрится это красиво.
В порт сейнер заходит и чаячья там кутерьма
достигла своей кульминации перед поживой.
Их мелкой ставридкой всегда угостят рыбаки,
обычай такой, а обычай, поверь, не причуда;
я тоже к причалу спешу, опоздать не с руки,
мне тоже насыплют кулёк серебристого чуда.
Ведь сам бригадир закадычный дружок мой и враль,
опять наплетёт, про дельфинов, гуляющих строем,
их к рыбе ведущих.… И будет ли рыбным февраль?
А вот в январе уже план перевыполнен втрое.
Я верю, я сам выходил с ними в море не раз
(ещё не утрачена хватка былая матроса!)
и стая дельфинов в каком-нибудь метре от нас,
играя, неслась и резвилась у самого носа…
Над Ялтою ветер кромсает и рвёт облака,
они собираются в орды и мчатся, как гунны:
Фортуна рыбацкая вовсе не так уж легка,
но, кажется мне, нет достойнее в мире Фортуны.


ЯНВАРСКОЕ ПЛАТО

Снега, сугробы, дуют ветры,
метель рванёт – не видно зги!
Яйла январская Ай-Петри
похлеще тундры и тайги.

Но солнце зимнее в зените.
Ползут, ползут, ползут авто,
как россыпь смальт – уж извините! –
машинами пестрит плато.

Яйла вся в блёстках, вся парчова,
лёд, словно панцирь, на скале;
для ялтинцев давно не ново
с зимой встречаться на яйле.

Лыжня петляет средь посадок,
азарт поёт в душе, воскрес!
Следы оленей. Видно, стадо
прошло недавно в ближний лес.

Закрыта Ялта тучей серой,
не кошка, чай, не крикнешь: брысь!..
Здесь Вася Рыбка с Рыбкой Верой
на санках мчатся, – берегись!

Здесь слаломисты петли крутят,
мчат снегоходы, осмелев,
и ворон, словно на батуте,
качается, на ветку сев.

А в Ялте дождь. Рокочет море.
Унылы скверы и сады.
И чайки ходят, как в дозоре,
по пляжным кромкам у воды

---

Лето юности

А.А.А.

Под мостиком колышутся медузы,
глубин отгадки зная, но тая,
медузы, как мочёные арбузы,
имеют розоватые края.

Откуда их сюда набилось столько?
Со свай сдирает мидий рыболов.
За мысом – шторм.
А здесь Павленко Толька
охотится на местных лобанов.

Их косячок гуляет между буной
и мостиком (какая в этом связь?),
а в море далеко, как орды гуннов,
бегут барашки свежие, дымясь.

И продавщица плодоовощторга,
с которою знаком весь мыс Мартьян,
балдеет от жары и от восторга,
когда выходит из воды Толян.

Он ей подарит краба, и поможет
убрать в подсобку тару, чай, не пан,
у них уже наметился, похоже,
серьёзный производственный роман.

Но это к слову…
Солнце прячут горы,
цикад трезвон затих (чему я рад!),
вдали высоковольтные опоры,
как минибашни Эйфеля, стоят…

Июль в разгаре. Сумерки. Лианы.
Залива вздох. А звёзд – всегда аншлаг.
По-крымски так: за абрисом Мартьяна
всплывает силуэтом Аю-Даг.

Через Никитский сад пойду в Никиту,
где светится заветное окно.
Я – молодой, лихой, незнаменитый,
но планов у меня полным-полно.

Нет ни беды, ни славы, ни обузы,
и я ещё не ведаю, дитя.
что эти розоватые медузы
мне часто будут сниться, жизнь спустя…

ЛЕНКОРАНСКИЕ АКАЦИИ

Ленкоранских акаций в июле бледнее заря,
шёлк соцветий их в парке плывёт над сплетеньем дорожек,
нас под ними судьба на рассвете столкнула не зря,
и с тех пор этот город милей нам вдвойне и дороже.
И уже не забуду, как плавился шар золотой,
и как ветер ласкал твои волосы в ялтинском сквере,
горизонт растворялся, он не был, как прежде, чертой,
и мы плыли к нему – и доплыли, я в этом уверен.
Невозможного нет, – осознал я вдруг ясно тогда,
плеск прибоя крепчал нарастающим плеском оваций,
до сих пор эту веру не в силах ослабить года,
и заре не расцвесть ярче тех ленкоранских акаций…

ЮЖНОБЕРЕЖНЫЙ СЕРПАНТИН

Петляет шоссе, как питон, и лоснится,
то даль серебрится, то вспрянет гряда, –
ах, море и горы! – всё будто бы снится,
и сон этот не надоест никогда.
Крутой серпантин вниз ли падает, ввысь ли
взлетает, – полно поворотов лихих,
на бешеной скорости быстрые мысли
несутся, – о чём? – да удержишь ли их?
Я только запомнил полёт и паренье,
и в соснах кружащийся скат или склон;
так душу захватывает стихотворенье,
так сердце любовь забирает в полон.
И на виражах наши руки и плечи
друг к другу стремятся в браваде лихой;
весь мир к нам, ликуя, несётся навстречу,
и прочь убегает стремглав за спиной.
Как шов, горизонт ярким солнцем распорот,
где небо, где море – никто не поймёт;
в зелёной долине белеющий город
то выпорхнет слева, то справа мелькнёт.
О вскрики азартные, хохот – игра ведь
вся жизнь! – и стрекозы летят из травы;
что знаки дорожные могут исправить,
когда влюблены так и молоды вы?..
И кто б под мотив залихватский июля
посмел предсказать бы лихую беду,
но шмель в лобовое окно, точно пуля,
вдруг бьется с размаху на полном ходу
Визжат тормоза и нас юзом на выступ
обрыва швыряет! – закончился сон;
как будто над ухом обрушился выстрел –
и всё! – и в ушах только трески и звон.
Лоснится асфальт, как питон, за кустами,
паук в них прядёт вдохновенную нить,
и небо бесстрастными шепчет устами,
что нам ни к чему ещё в небо спешить.
И мы не спешим. Только бухает гулко
в висках, а в глазах – как застыла слюда,
и я навсегда уже нашу прогулку
запомню, и финиш её – навсегда.
Коленки дрожат, побледневшие лица,
мурашки бегут по озябшей спине,
а море внизу – хоть бы что! – серебрится,
а горы молчат – хоть бы что! – в вышине…

ДИПТИХ-1

1.

Бриз морской приносит йод, и рассвет встаёт стерильный,
по-боксёрски кошка бьёт лапкой левой, бьёт серийно,
и шипит, вздымая шерсть, и несётся, словно пуля;
на зарядку ровно в шесть выбегаю я в июле,
и бегу на пляж, к волне, и ныряю, вскинув руки,
не отыщите во мне ни тоски былой, ни скуки,
а когда иду назад и поигрываю прессом,
то смотрю, пардон, на зад, на девичий, с интересом…

пару персиков в лотке покупаю, – может, мало?
На коротком поводке бультерьер ведёт амбала.
Еле слышно Учан-Су льётся струйкою из крана.
Новым шлягером Алсу завлекают рестораны.
Ни конфликтов, ни беды, а одни слова приветствий –
просто нет вокруг среды, где живут микробы бедствий,
ну а то! – не зря ведь йод бриз несёт в сады и окна,
наплывает теплоход, вырастает, как в бинокле…

2.

И усидчив я, и рьян, а от солнечной глюкозы
по-ахматовски бурьян прёт в поэзию из прозы,
и уже звонят друзья с предложеньем самым клёвым;
в этом городе нельзя жить жлобом и быть суровым.
Мы уедем на плато, где цветов столпотворенье,
зарифмую я про то пару строк в стихотворенье,
про грибы среди яйлы, про их хитрые таланты,
как сосновые стволы держат небо, что атланты…

Погляжу с вершины вниз, округляя взгляд вопросом,
там, как чей-нибудь каприз, городок у волн разбросан:
порт, кварталы, купола всех церквей сияют славно,
в тихом сквере том ждала ты меня ещё недавно…
И блестит змеёй шоссе, и сосна склонилась к буку,
но воспоминанья все упираются в разлуку.
Что ж, грустить претит напеву, мой характер не таков…
По-боксёрски кошка левой лапкой надаёт шлепков…


ДИПТИХ – 2

Над коктебельской бухтой, если посмотреть
от Дома Поэта на Карадаг, в небе вырисовывается
профиль Максимилиана Волошина…


1.

Пятипалые листья
смоковница тянет к балкону,
её соком молочным
порез на ладони прижгу,
а за домом Иограф*
хребтину подобно дракону
понабычил, как будто
на город готов он к прыжку.

В захмелевшем июле
я сам полупьян поневоле,
у меня с целым миром в июле
сплошные лады:
я с базара тебе
принесу то ли персики, то ли
шелковиц генуэзских
чернильного цвета
плоды.

За окном даль морская
бежит, завлекая, к Босфору,
Аю-Даг в дымке тает,
не в грёзах моих, наяву,
вот и всё, чтоб в стихах
узнаваем был
милый мой город,
вот и всё, чтоб из них
догадались вы, где я живу…

Чуть рассвет – я иду
по аллеям магнолий и лавров
и вдыхаю и пью
несравненного воздуха смесь,
и в походке моей
что-то есть от мифических тавров,
и от эллинов гордых,
любой подтвердит,
что есть.

А когда, словно римлянка,
царственно выйдет девчонка,
так глазами стрельнёт,
что, я думаю, рухнет и дзот,
в мыс Мартьян, торопясь,
прянет вал и рассыплется звонко,
и за мыс Ай-Тодор
вал другой, как дельфин, проскользнёт…


2.

Из-за мыса Мартьян солнце алое в мир выплывает,
и когда на закате исчезнет оно, словно мим,
мне покажется сказкой, рассказанной кем-то, былая
жизнь моя, то есть юность, которая канула с ним.

Но на завтра опять, просияв из-за каменной призмы,
солнце снова взойдёт и пройдёт по тому же пути,
всё стремимся к вершинам и всё-таки катимся вниз мы
на закате своём, и дай, Боже, нам снова взойти…

Дай продолжить нам путь то ли в детях, то ль в травах, то ль в росах,
то ли в новых победах лелеемых нами идей,
ведь не зря же в деревьях, в горах, в облаках и торосах
узнаём вдруг черты дорогих и ушедших людей…


*Иограф – хребет ай-петринской яйлы с одноимённой пещерой, находится
прямо против центра Ялты, популярен среди туристов и любителей природы.

---

Верка

Звёзды шарахались от фейерверков!
Повод какой?.. Или так, с кондачка?..
Снова в саду сигареткою Верка
изображает собой светлячка.
Что, говорю, и сегодня не спится?
Верка всё курит, Верка молчит.
Где-то в саду полуночная птица
вот уж неделю кричит и кричит.
Я понимаю проблемы соседки:
муж – дальнобойщик, рейс – затяжной.
Тополя стройного гибкие ветки
ветер качает над головой.
На дискотеке балдеют подружки,
чай, не деревня, какая, – райцентр;
в речке за садом заводят лягушки
песни любовные, – чем не концерт?
Завтра мобильник в падучей забьётся,
что на шнурке у неё на груди.
Очень люблю я, как Верка смеётся,
мне уже так не смеяться, поди.
Помню ещё я её пионеркой –
галстук по форме, на блузке – значок…
Снова в саду сигареткою Верка
будет мерцать, словно тот светлячок…

ВТЮРИЛСЯ, КАК ПАЦАН!

О.И.
Втюрился, как пацан! Страшно признаться даже.
Где я? Куда я? Чувства – непроходимый лес.
Что ж я торчу опять на санаторном пляже,
сея тревогу в чайках, севших на волнорез?

Глухо ворчит прибой, гальку всю жизнь катая,
мир этот на живую нитку поспешно сшит:
низко, касаясь воды, мчится бакланья стая,
и, зарываясь в воду, сейнер вослед спешит.

Лето ушло на юг за перелётной птицей.
Я ведь и раньше знал: разлука – преддверье зимы.
Втюрился, как пацан! Надо же так влюбиться!
Всё прихожу на место, где повстречались мы.

Помнишь, как до буйка плавали брассом, кролем?
Солнце, обрывки песен, сотни счастливых лиц.
Весел и юн был день, даже, порой, приколен,
и нам казалось, что – нет у него границ…

В парке Приморском с утра бегают в кронах белки,
с пинии – на акацию, с туи – да на платан;
что же не веселят шустрые их проделки,
как веселили прежде?.. Втюрился, как пацан…

СОФИЕ

Ленкоранской акацией пахнет медовый июль.
Только здесь и возможно такое меж двух иноверцев.
Как любовь возникает, я разве ответить смогу ль,
не иначе, как стрелы Амура пронзили мне сердце.

Бухты ялтинской ветер по паркам и в скверах гулял,
загорелых курортников шла с ним весёлая рать вся,
и на волны крутые взбирался двухвёсельный ял,
и соскальзывал с них, чтоб на волны другие взбираться.

Эту женщину звали на тюркский манер – С о ф и е,
довершил всё фотограф, нас снявший на фоне верблюда,
и никто не ответит, за что нам везенье сие,
ни татарский Аллах и ни русский Христос, и ни Будда.

Пчёлы в чаши цветов залетали подобием пуль,
и где б ни был потом, но запомнил я это навечно:
ленкоранской акацией пахнет медовый июль,
и так сладко душе от предчувствия боли сердечной.

Эту боль я ношу как награду и милость небес
и не дай мне Господь от неё навсегда излечиться,
потому что любовью не Бог одаряет, не бес,
а великое чудо, что Жизнью зовётся и длится…

Я ВСПОМНЮ

На море тишь и знойная истома,
я нанырялся, знать пора б и честь,
но вот приходит поэтесса Тома
Егорова, чтоб новый стих прочесть.
И лирикой любовной веют строки,
душе легко и, подчиняясь ей,
в крови опять бурлят живые токи
почти забытых бесшабашных дней.
Спадает с волн прибрежных полудрёма
и свежим ветром потянуло вдруг,
мне кажется, когда читает Тома,
весь мир преображается вокруг.
По парапету чайка ходит важно,
виндсерфингист несётся без помех,
о личном говорят стихи отважно,
а кажется, об общем, обо всех.
И так всё необычно и знакомо,
петляют строки, мчатся напрямик,
я становлюсь, когда читает Тома,
и сам поэтом, даже пусть на миг.
Волна накатит, с рокотом откатит,
прихлынет через паузу опять,
как будто море тоже на закате
свои стихи затеяло читать.
Когда я стану и больной, и старый,
и загрущу, мол, жизнь уже прошла,
я вспомню, как Егорова Тамара
стих о любви мне первому прочла…

---

Поэты Ялты

Ко мне на балкон забегают частенько поэты
влюблённые в Ялту, – в пейзажи, события, даты;
в их строчках горят фантастичные, яро, рассветы
и тлеют в горах фантастичные, ало, закаты.

Я их понимаю, я сам из их дружной когорты,
спешат они жить, ну не бить же поэтам баклуши,
и образы Крыма, ликующей кровью аорты,
тела нам питают и вечно голодные души.

Духовная сытость – удел для поэта фатальный,
и он не для нас, потому что нам вечно неймётся:
когда в феврале вдруг запахнет весною миндально,
чьё сердце щемяще и сладостно здесь не забьётся?

А блоковский образ поэта с надменной улыбкой
здесь просто немыслим, примите такое известье:
у пирса луна золотою колышется рыбкой
и звёздной икрою рассыпаны в бухте созвездья.

Зубцами Ай-Петри любуются море и горы,
зима серебрит их, ласкает их знойное лето.
Поэты, влюблённые в свой изумительный город,
я чувствую сердцем, – хорошие это поэты.

Я всех их люблю, я ведь сам из их дружной когорты,
и город любимый давно мной приравнен к Отчизне.
А беды и горести? Что же, пошлём-ка их к чёрту!
Не главное это, – чего не случается в жизни.

КАЖДЫЙ ШАГ НАШ ОТМЕЧЕН

Сумасшедший народ – поэты,
сколько их сгоряча ни жури:
Вот выходишь со мной из фойе ты,
обозвав дураками жюри.
Гром беснуется, ливень грохочет.
Хочешь, солнце сейчас сотворю!
Признавать гениальность не хочет
ни мою, то жюри, ни твою.
– Eine! Zwei! Drei! – от грозы только – эхо!
Солнце шпарит!
– На, друг, закури!
Вон на «мерсе» козёл тот поехал,
председатель гавёный жюри!
Блещут капли, как будто брильянты,
средь травы. Сток забила вода.
Я-то знаю, талантлив и рьян ты,
и бежишь от протекций всегда.
Я такой же! Как шутят: – С приветом!
Всё у нас – недолёт, перелёт!
Кто родился и вырос поэтом,
тот меня с полуслова поймёт.
Но ещё ведь не вечер, не вечер,
брось плестись и вруби – строевой!
Ведь не зря каждый шаг наш отмечен
яркой радугой над головой!..

НАСТОЯЩИЕ СТИХИ

Телефон молчит недолго,
раскаляется, звеня;
очень рано чувство долга
появилось у меня.
Чувство долга – что обуза!
и сегодня не вопрос:
избегает часто Муза
тех, кто с чувством долга рос.
Я вериги долга сбросил
вместе с долгой немотой
и в стихах открытых осень
сразу стала золотой.
Ничего поэт не должен,
даже больше – никому,
потому-то и положен
взгляд лирический ему.
Вот и стал я лих, раскован,
хоть на вид и толстопуз:
у искусства есть основа –
никаких не терпит уз!
Никаких императивов,
для творца они – что яд,
если караси под ивой
в озере весь день стоят.
Я беру слова простые,
забредаю в лопухи,
а навстречу золотые
настоящие стихи…

---

Селекционер из трио

Трубач играет на трубе, саксофонист – на саксе,
моими книгами набит библиотечный стенд;
ньюфаундленда поженить мечтаю я на таксе
и посмотреть, какой такой в натуре таксодленд?

И может, бренд отвалят мне за новую породу,
и я не буду ночи спать, не побегу я вспять,
когда же мой ньюфаундтакс войдёт в большую моду,
разбогатевший, я издам ещё книжонок пять.

Морские лисы, петухи, коньки, коты, собачки –
вот славный тоже матерьял, лишь успевай – лови!
Ещё бы отучить жену выуживать заначки,
ну не хватает очень средств на опыты мои!

Зато на опусы мои легко сгоняю рифмы
и с ритмами упругих строк не ведаю забот,
да жаль, о други, что за них забыли уж тариф мы,
безгонорарная тоска к веселью не зовёт.

А было: за стихи платил издатель нам по таксе,
(прости, о, такса, мой наезд, неправ я, сукин сын!).
Трубач играет на трубе, саксофонист – на саксе,
поэт играет на судьбе, – ну чем не трио, блин?

---

Белый салют

Кисти акации белой полны
пчёл и шмелей, и, скажите на милость,
словно бы пена весёлой волны
двор захлестнула и в окна вломилась.

И поражённым жильцам не до сна,
звёзды, и те, удалились степенно;
крыши сараев накрыла волна,
с ходу лизнув и балконы, и стены.

Юной заре уступает восток,
и удивляюсь я, встав спозаранку:
в белой акации птичий восторг
глушит практичных ворон перебранку.

И заспешил отдыхающий люд
к пляжу, и чайки над морем повисли,
а в небесах, словно белый салют,
белой акации плещутся кисти.

ПОСЕРЁДОЧКЕ ЖИЗНИ

Мне по-всякому было в Отчизне,
где суровей была, где добрей,
и стоит посерёдочке жизни
что-то главное в жизни моей.
Понимаю, никем от ошибок
застрахован не может быть путь,
и слежу я движения рыбок
серебристых и юрких, как ртуть.
Я искал утешений у моря,
их всегда приносило оно,
и стоит посерёдочке горя
вера в лучшее, как ни смешно.
Не сберёг ни друзей, ни любимых,
был испытан тюрьмой, и сумой,
время мчится, но вовсе не мимо,
а в судьбе остаётся со мной.
Что ж, давай, возвеличь, исковеркай,
но в стране голубых нереид
над простором Форосская церковь
Воскресенья Христова парит.
Восхитительна жизнь и нелепа,
средь потерь что-то всё же обрёл,
и стоит посерёдочке неба
над Байдарской долиной орёл…

ПУТЬ К СОВЕРШЕНСТВУ ВЕЧЕН!

А.С.
Да не терзай рояль ты
хоть несколько минут:
в кварталах старой Ялты
скворцы концерт дают.
Открой окно. Послушай
в мелодиях весны
трепещущие души
солистов записных.

Цветут каштаны в парках,
бесчинствует сирень;
не зря вороны каркать
стесняются весь день.
Стрижи в лазури зря ли,
резвясь и хлопоча,
несутся по спирали
скрипичного ключа?

А ласточки, как ноты,
слетелись к нам с высот.
Да не печалься, что ты,
рояль тебя поймёт.
Путь к совершенству вечен!
И по календарю
ещё, заметь, не вечер,
не вечер, говорю…

---

Меня тошнит от штампов литприкрас!

Поэзии незамутнён исток.
Поэтому – со стороны пусть дико! –
 меня тошнит от благолепных строк,
от благостных стихов, рекламных клипов.

Всё это – непоэзия. В наш век,
в котором бед и горя мрак всё гуще,
не может быть счастливым человек,
трагедию страны осознающий.

Не может быть закон во вред людей,
а если может – плут законодатель.
Как можно отказаться от идей,
которые нам в мир послал Создатель?..

Империи руины дождь сечёт,
заносит снег (помянута не всуе!):
салюты каждодневные не в счёт,
когда рождаемость пред смертностью пасует.

Когда бомжи вошли в наш быт, как класс,
пенсионеры ждут от неба манны…
Меня тошнит от штампов литприкрас,
которые так любят графоманы.

Они живут в придуманной стране
и видеть не хотят (приём испытанный!),
что, если кто сегодня на коне,
то остальных вбивают в грязь копытами.

НО НЕДАРОМ В НАРОДЕ БЫТУЕТ ПРИМЕТА

В. Бушняку

Я невольно затронул глухое болото
и зачавкала гниль под смердящим туманом:
надо всё-таки норов иметь идиота,
чтобы с критикой вылезть к родным графоманам.

Истеричные вопли, угрозы расправы,
мат такой, что и солнце готово померкнуть:
почему не ответить спокойно, раз правы,
доказательно критику всю опровергнуть?

Не дано! Потому что по шею в дерьме-то,
и об этом и шел разговор-то всего лишь,
но недаром в народе бытует примета.
что глаза колет правда, а с ней – не поспоришь.

И уже мне грозит всеми бедами кто-то,
и уже на меня ополчились всем кланом:
надо всё же характер иметь идиота,
чтобы с критикой вылезть к родным графоманам.

ОСТАЛЬНОЕ – ЧЕПУХА!

О, любитель поучать, как писать, и, как не надо,
молодого жеребца поучи-ка лучше ржать:
отошедшего дождя неушедшая прохлада –
это вот и есть стихи, коль дождя не удержать.

Вырезной листвой платан солнца блики держит в кроне,
в ней скворец с утра поёт серенады для скворчих:
если стихотворный текст чем-то душу мне затронет –
это вот и есть стихи, как я понимаю их.

Чайки белые парят в знойном небе невесомо,
теплоход вдали растаял, след белеет, словно нить:
в самом дальнем далеке ощущенье в сердце дома –
это вот и есть стихи, если честно говорить.

Я пойду, пройдусь слегка вдоль по речке водопадной,
лад послушаю её и возьму в размер стиха:
если можно хоть на миг позабыть о жизни стадной –
это вот и есть стихи, остальное – чепуха…


ЗАУМЬ

М.М.
Всё гениальное – просто

Стихи усложнены – ни запятых, ни точек!
Их автор опьянён, мол, как же он высок!
А смысл сокрыт, как путь среди болотных кочек,
и можно утонуть в трясине мутных строк.

Как объяснить ему, что заумь – неприлична,
неу-важи-тель-на… (нет, я не ретроград!).
Но главное ведь в том, что и она вторична,
всегда бывали те, кто нас дурачить рад.

Мол, непонятно, что ж? – виною ваша серость!
Мол, ниже вы, увы, высокой масти той!

Писать понятно, да, нужна на это смелость
и мастерство! Да! Да! Представьте, мастерство!

Нам нечего скрывать – мы ищем откровений.
Не всем он по плечу, нелёгкий этот путь.
А заумь – это смесь весьма расхожих мнений
и страха, что поймут банальную их суть.

НЕ ЛЮБЛЮ!
И.С.
Не люблю инфантильность и лень я
поэтессок.
Какого рожна!
Если жаждешь в строке просветленья,
то отдай ей всю душу сполна.
Нет, жеманятся. Выспренной фразе
предпочтут разве блок сигарет,
словно кто-то их сдвинул по фазе
и замкнул на рифмованный бред
Да и к рифме усердия нету,
голос тусклый, а тянутся петь,
и, читая бредятину эту,
начинаешь от скуки тупеть.
Ударений неграмотных перлы
унижают слова искони.
Всё им кажется – если манерны,
то тем самым лиричны они.
Может, где-то излишне я резок,
но давно раздражённость коплю:
не терплю пробивных поэтессок,
нарциссизма их, ох, не люблю!

---

Колхидский дивертисмент

Поёт зурна в сухумской чайной
в том 57-ом году.
Я с девушкой необычайной
по Леселидзе в дом иду.
Дом утопает в изабелле,
дом раскалён, как чебурек,
а мы знакомы две недели,
но кажется, что целый век.
На эвкалиптах птичий гомон,
и гам на Руставели-стрит;
у нас с ней «настояшый рОман»,
как дядя Гоги говорит.
Шашлык, боржоми, хачапури
и звёздное сиянье глаз, –
небесной и морской лазури
здесь полный мировой запас.
Здесь греки, русские, армяне,
абхазы и т.д. живут,
за мандарины мани-мани,
бывает, вовсе не берут.
Питомник обезьяний, пляжи,
фуникулёр, интимный грот,
и даже комары, и даже
они щадили нас в тот год.
Лист лавра камфорного мну я,
когда брожу навеселе,
консерваторию минуя,
развалины Сухум-Кале…
Где это всё? Куда всё делось?
Был рай земной, да рухнул в час.
Ах, как зурне той в чайной пелось!
Как не поётся ей сейчас!
Ломать – не строить! Что же сталось?
Кто толком сможет объяснить?
Уж не поеду, как мечталось,
по Леселидзе побродить.
Там пальма мне махала веткой
почти закрыв второй этаж.
Не зря, наверно, чёрной меткой
отмечен реформатор наш.
Но в памяти, как говорится,
живут, не ведая беды,
форели в чистых водах Рицы,
колхидских цитрусов сады…

---

На фоне занудства и лжи

На фоне занудства и лжи,
метаний, идейного крена,
скажи, я сдаю рубежи,
скажи, отдаю постепенно?

Конечно, сдаю! И заметь,
не манят, как прежде, куда-то
закатов горящая медь,
рассветов червонное злато.

Не манят идеи вождей,
что трусят страну, словно грушу, –
мне даже период дождей
сухую не радует душу.

И даже родные стихи –
о горе! – в период последний
то звонкой полны чепухи,
то мглы прозаических бредней.

На фоне занудства и лжи,
что правят душой и страною,
скажи, почему миражи
всё чаще встают предо мною?..

ВЫ ЗАКОН БУМЕРАНГА ЗАБЫЛИ!

На рассвете вороны галдели,
от помойки – миазмы параши;
не пройдёт, говорю, и недели, –
все откроются подлости ваши.

Не злорадствую! Не угрожаю!
Но, да будет вам всё же известно:
не откроются, так облажаю
стихотворною строчкою честной!

Вы закон бумеранга забыли
не на счастье себе, а на горе:
или сами раскаетесь, или
к вам вернутся все подлости вскоре.

Я не Бог, но я знаю примету,
чем чреваты все склоки, все розни:
не судье на зубок, так поэту
попадут ваши подлые козни.

Гонит ветер листву вдоль дороги,
обрывает медовую грушу.
Покаянье доступно не многим,
только тем, кто сберёг ещё душу.

Не забудьте – у каждого в деле
отпечатки дактилоскопии.
На рассвете вороны галдели –
прорицатели бед не скупые…

КАЖДЫЙ ШАГ ОПЛАЧЕН ДОЛЖЕН БЫТЬ

Не затем ли маемся и плачем,
не затем ли впору волком выть,
что за всё, за всё душою платим,
каждый шаг оплачен должен быть.

В аритмичных буднях сердцу страшно,
но и бесшабашно, гулево,
я привык уже ловить мандраж, но
научился побеждать его.

И в мечтах к гармонии стремлюсь я,
каждый жест оттачиваю я,
как гимнаст, использующий брусья,
чтобы птицей чувствовать себя.

Век на век надменно щурит веки.
Всё равно всё сдюжим, всё снесём.
Кто мы в мире? – просто человеки,
божия подобия – и всё.

Потому стремимся к идеалу,
ноги сбиты, гул и боль в груди.
За душой всего у нас немало,
хватит расплатиться-то, поди…

---

Цветение черешен

Что случилось? Какой-то нездешний
за окном окоём. Всё в снегу!
Расцвели в одночасье черешни
и узнать я наш двор не могу.

Мне от щебета звонкого сладко,
в кронах радует птичья возня,
и уже не странна физзарядка
для такого лентяя, как я.

Солнца люстра качается в небе,
сад наполнен жужжанием пчёл,
на оконце бегонии стебель
сочным стал и, как солнце, расцвёл.

Что за век? Уж не сон ли? Не грежу ль?
Жизни, где аритмичность и шум?
Современные тропы всё реже
в стих зовут и волнуют мой ум.

Новых слов не ищу, – чтоб им пусто! –
пусть до срока пылятся в столе;
все поэты весною стоусто
так поют на цветущей земле.

Вон, скворец у высоких скворешен –
ах, солирует! – местный кумир! –
и роскошным цветеньем черешен
изменился в мгновение мир!


О ВЫСОКОМ И ВЕЧНОМ

Вновь лоза виноградная силой играет и соком
и от вида её стало чище и легче душе,
и опять захотелось о вечном писать, о высоком,
потому что о них не писать невозможно уже.

Потому что при всей несуразности нашего быта,
светит нечто всегда и волнует, как рыбу блесна:
эта мысль не нова и порядком затёрта, избита,
но куда её денешь, когда за окошком весна.

Потому нас и дурят на выборах ловко пройдохи,
обещая Эдем, где тюрьмы избежим и сумы;
за плечами такие руины прошедшей эпохи,
что в грядущее верить ну просто обязаны мы.

Всё! О грустном – ни звука! Недаром и силой, и соком
вновь играет лоза и, как замки, плывут облака,
и словами простыми сама говорит о высоком,
новым, радуясь ритмам, уже без печали, строка.

Как люблю я сидеть под цветущей черешней в апреле
и серьёзно гадать, что подвигнуло душу на стих:
песни ранних скворцов звонче песен февральских капелей,
всё же тема одна – о высоком и вечном! – у них.

МАЙСКАЯ РАДУГА

Каштаны цветут на бульваре,
как розово-белый салют.
Недолго пустой стеклотаре
валяться в кустах. Подберут.
Бомжи промышляют здесь часто –
нетрезвый, нечёсаный вид,
и майское солнце рукасто
их всех обласкать норовит.

Что все неурядицы наши?
Мы чхали на их чехарду!
У пальм шерстяные гамаши
зимою и летом в ходу.
И ласточки носятся в небе,
где тают легко облака,
счастливым я, может, и не был,
но, всё же, не вечер пока.

Я к морю пойду, где султанки
клюют, и не только они,
мы с другом раздавим полбанки
за клёв и за клёвые дни.
Каштаны со щедростью царской
цветут, будто рай во плоти,
и можно под радужной аркой,
задумав желанье, пройти…

НАРВУ ЦВЕТОВ СИРЕНИ ВО ДВОРЕ

Цветёт багряник розовой зарёй,
лохматят в море волн причёски ветры,
и облако меняет над горой
суровые черты на облик светлый.

Я брошу пить, Я спиннинг прихвачу.
Султанки, слышал, попадались многим.
Не только, там, ежу, но и грачу
понятно – снова лето на пороге.

Нарву цветов сирени во дворе,
на твой порог их положу у двери,
я в этой замечательной поре
в жизнь начинаю снова свято верить.

Я побегу к причалу, лишь рассвет
почудится, хоть он ещё – за кадром,
и, словно начинающий поэт,
я стану рифмовать зарю с закатом.

И солнца не удержит Аю-Даг –
гора Медведь! – я вспомню звуки горна,
я чувствую, что стал упругим шаг,
как в юности, и на душе просторно.

А в бухте молодой дельфин всплывёт,
и, в нарушенье строгих диалектик,
что жизнь полна обманов и невзгод,
мне не докажет самый ярый скептик…

---

Когда ты со мною

И вздрогнуло зеркало бухты, и рябью пошло,
и треснуло - шквал, не иначе как, взвился со скуки!
Давно убедился: во благо моё ремесло,
не раз выручало в тоскливые годы разлуки.

Я этот колючий норд-ост зарифмую в строфе,
он тотчас утихнет, ему ли тягаться с поэтом?
И я закажу тебе кофе в уютном кафе,
и с грустью подумаем: вот и закончилось лето…

Спешат катера белоснежные в Ялтинский порт,
их видно в окно, подминают волну за волною:
когда ты со мною, ни Бог мне не страшен, ни чёрт,
я верю в себя и в удачу, когда ты со мною.

Мы выйдем в горсад, - у театра сегодня людей
достаточно много (премьера какая-то, слышно),
я тоже вынашивал несколько ярких идей
для пьес, но, увы, драматург из меня никудышный.

Платаны, фонтан, стройных пальм экзотический вид,
беспечные лица гуляющих праздно сограждан.
Твой скорый отъезд вдохновения вспышкой грозит,
я это лекарство уже испытал не однажды.

О даме с собачкой написан был в Ялте рассказ,
читая его, я подумал: да, Чехов из асов! -
в нём всё гениально, написан он прямо про нас,
с поправкой на век, ну и так, кое-что из нюансов.

Я знаю теперь, что любовью лишь мир и богат,
и что без любви, всё бессильно – и ВУЗы, и школа;
а бухта ночная сияет, как чёрный агат,

---

Дельтаплан

Н.С.

Красив, как молодой Дантес,
и нагл, как уличный повеса,
спустился дельтаплан с небес
и приземлился возле леса.
И ты к нему через опушку
помчалась в солнечной росе;
был гениальным день, как Пушкин,
и это понимали все.
Но мне тревожно стало всё же,
себя я уличил в грехе:
метафорам таким негоже
соседствовать в одном стихе.
Не зря ж – с какой такою целью? –
вдруг ветер северный подул
и гулким выстрелом дуэльным
гром отдалённо громыхнул.
О Натали, Наталка, помни,
поэт – любой! – в душе пророк,
и потому-то нелегко мне
от мной же выдуманных строк.
Но взмыл, треща, летун цветистый,
поплыл он к облакам, звеня;
ты возвратилась и повисла,
смеясь, на шее у меня.
Садились на цветы стрекозы,
скользила дельтаплана тень,
и гроз далёкие угрозы
не омрачали больше день…

---

Фламинго зари

Фламинго заката всей стаей летят за плато,
край неба над морем ночь мажет старательно сажей,
а я всё спешу показать мою Ялту, а то
расстанемся скоро, и так – уж никто не покажет.

Восходит Селена и снова мир ясности полн;
заметить спешу, что стоит благодатное лето;
и город внимает всю ночь бормотанию волн,
пока не взлетят на востоке фламинго рассвета.

И солнце взойдёт, и коснётся лучами вершин;
замечу, что путь этот солнцем исхожен веками;
и мы восхожденье с тобой на яйлу совершим,
чтоб небо потрогать раз в жизни своими руками.

С отрогов Ай-Петри такой удивительный вид:
средь белых барашков к причалам спешат теплоходы;
а впрочем, об этом расскажет старательный гид,
мне ж хочется душу раскрыть этой сказки природы.

Но тайна сия не лежит на поверхности, нет,
напомню одно, чтоб предел положить многословью:
в Гурзуфе был счастлив великий российский Поэт,
и Дух свой ему завещал, покорённый любовью.

О, сколько потом здесь бывало великих людей!
Каких только ветров истории в лица ни дуло!
А смерть идеалов? иллюзий? А гибель идей? -
Замечу опять: сия чаша и нас не минула…

И снова фламинго заката летят за плато,
и снова фламинго рассвета увидятся вами,
а я всё спешу, всё стараюсь поведать про то,
про что, может быть, невозможно поведать словами…

---

Дети войны

(цикл ст-ий)

Мы пришли в этот мир накануне жестокой войны,
чёрной свастики тень стала тенью невиданных бедствий,
и уже от рожденья мы были с тобой не вольны,
а верней, лишены льгот и ласк, что положены детству.

Всё в стихах описать невозможно, не тот это жанр,
но семейные фото, – какие в них строгие лица!
В 45-ом казалось – потушен военный пожар,
да разруха и голод – от них ни уйти, ни укрыться.

И уже нас зовут с некой жалостью «Дети войны»,
и уже в нашу сторону тёплым как будто подуло.
Нам с тобой повезло, мы хоть вспомнить о прошлом вольны,
а скольких уже нет, их безжалостно время слизнуло.

И работать пришлось на износ, чтоб не сгинуть стране,
и бороться с недугом, и верить: я сильный, я буду!
Никогда не забуду, как шёл я по колкой стерне,
по холодной стерне, чтоб найти горстку зёрен, как чудо.

И вослед Ветеранам войны тают Дети войны,
и об этот сказать всё стесняются громко поэты:
мы гордились всегда нашей Родиной, были верны
ей всегда, и она, наконец-то, заметила это…


КОЖА ДА РЁБРА

Мне никуда уже, видно, не деться,
так и летать мне во снах дорогих;
дети, войною лишённые детства,
будут всегда уязвимей других.

Будут отзывчивы, искренни, добры,
будут деревья высаживать в сквер,
(мамины вздохи: «кожа да рёбра»,
хлебные карточки, тубдиспансер).

Город снесёт блиндажи и руины,
город воспрянет от моря до гор,
в этих работах я детские спины
вижу во снах дорогих до сих пор.

Я в них летаю, как в детстве летал я,
мне не забыть, как, разруху кляня,
мама одёжку простую латала
и рыбьим жиром поила меня.

Всё позади. Но печать лихолетий
нам не стереть в зыбких снах дорогих:
детства войною лишённые дети
будут всегда уязвимей других.


ВРЕМЯ НИЩИХ, КАЛЕК И СИРОТ

С неба падали хлопья холодные
на поля и хибары пустые,
мы голодные были, немодные,
непутёвые, строгие, злые.
И небритые фрицы пленённые,
от которых отрёкся их Бог,
копошились в карьере, как сонные,
в щебень камни дробя для дорог.
Почему-то лишь это из детства
и запомнил – сподобил Господь,
навсегда всенародные бедствия
в кровь вошли мою, душу и плоть.
И уже ни за что мне не вытравить
время нищих, калек и сирот.
Нувориши, по-честному, вы-то ведь
нас давно уж списали в расход?
Долго ж, Родина, долго скрывала ты
и таила всё чувство вины;
то ль очнулась, то ль тоже устала ты,
причисляя нас к «жертвам войны»…


ДЕТДОМ

Раздетый. То слякоть, то холод,
Подвал. Мы ютимся в углу.
И голод. Космический голод.
Наесться с тех пор не могу.
Что помню?.. Я палец слюнявил,
к муке прикасался – и в рот.
А друг мой, Ананиев Павел,
подался из детства на фронт.
Вернули. И снова бежал он.
Ругался вовсю военком.
Что помню?.. А помню я мало.
Отчётливо помню детдом.
Стоял трёхэтажный. Безмолвный.
И строгий, как ночью поля.
Мой друг сиротою был полным,
и, значит, неполным был я.
Я не был детдомовцем. Не был.
И верил сильнее всего,
что если обрушится небо,
то мама поднимет его.
И рушилось.… И поднимала…
И вдруг задохнусь на бегу:
– Ах, мама! Прости меня, мама!
Когда ж я тебе помогу?..


НА ЗАПЯСТЬЕ - ЯКОРЁК

Ноги в руки – и таков!
Феней щеголял отменно.
Не жалела тумаков
жизнь шпане послевоенной.

На запястье – якорёк.
Шик презренья в мине шалой.
За ограбленный ларёк
кореша «пошли по шпалам».

Безотцовщина. Разор.
Голодуха – зверь глумливый.
Справедливый приговор,
только жизнь – несправедлива.

Всё прошло, «как с яблонь дым».
Сгинул тот, воскреснул этот.
А меня родимый Крым
уподобил стать поэтом.

Я его воспел, как мог,
но грущу порою, ибо
«сколько пройдено дорог,
сколько сделано ошибок».

А всему виной – война.
Вовсе не считаясь с нами,
прокатилась, как волна,
пострашней любой цунами.

Ноги в руки – и таков!
Мамы нет - ночная смена.
Не жалела тумаков
жизнь шпане послевоенной...

МЕЛА ПОЗЁМКА ЛИХО

Контуженый дебил,
подстриженный «под нолик»;
и кто его не бил
в послевоенной школе.
Жестокость детских душ
ему, как мне, знакома,
и терпкость диких груш,
и алычи оскома.
Рот вяжет мушмула,
Тарзан кричит с экрана.
Наветы и хула,
и нелюбовь, как рана.
Послевоенный быт.
Несытость…
- Что он плачет?..
Он больше всех был бит,
не могший дать нам сдачи.
Он умер в феврале.
Мела позёмка лихо.
Потом ушло калек
и нищих племя тихо.
Воспрянула страна
до темпов довоенных,
и отпустили на
на все четыре – пленных.
Меня кидала жизнь,
как всех, полвека кряду,
и я кричал: - «Держись!» -
себе и тем, кто рядом.
За что, лишая сил,
полуночной порою,
контуженый дебил
стал сниться мне порою?..

О, ТРОФЕЙНЫЕ ФИЛЬМЫ…

Если все мы из детства, то детство моё – из войны:
порт, разбитый торпедой, остался в нём, видно, навечно;
в трюмах баржи затопленной были ловить мы вольны
вот такущих креветок сачками из марли аптечной.

На суровую нитку таскали с причалов бычков,
море щедро делилось своими живыми дарами,
а ещё мы спасали от местной шпаны морячков,
уводя их от взбучки, салаг, проходными дворами.

В гальке медных патронов и гильз от снарядов полно,
каждый шторм их на пляжи выбрасывал гневно и рьяно,
мы сдавали в утиль их и брали билеты в кино
и играли потом в Робин Гуда, индейцев, Тарзана.

О, трофейные фильмы, их магию мне не забыть,
может, это и было то самое нам дорогое:
безотцовщина, голод, ну что их сейчас ворошить,
мы не знали, подростки, что жизнь может быть и другою.

Поднималась страна из такого (дай силы!) дерьма,
так в работу впрягалась, что некогда и оглядеться,
а у нас во дворе созревали айва и хурма,
значит, были деньки, подсластившие горькое детство.

Это позже поймём, что его нас лишила война,
что, живыми оставив, о скольких и скольких скосила;
и выносит на пляж мандаринные корки волна,
как патроны и медные гильзы тогда выносила…

РЖАВОЕ ЭХО

Таял снег в предгорьях Ялты,
цвёл кизил, искрился смех,
юмором своим пленял ты
в этот вечер тёплый всех.
И никто представить даже
ну не мог, - здесь нет вины,-
что ждала тебя на пляже
мина ржавая с войны.
Той взрывной волной контужен,
до сих пор всё маюсь я:
неужели был не нужен
ты в анналах бытия?
Искривлённой вбок антенны
тень ложилась на кусты,
где не добежали – те мы! –
шаг, чтоб эхом стать, как ты…
Сколько лет прошелестело,
проскрипело в тьме пустой,
но безжизненное тело
всё лежит на гальке той…

---

После грозы

ПОСЛЕ ГРОЗЫ


В окно, вдогон грозе, ворвался ветер свежий,
я шторы распахнул, его впуская впрок.
я вдоволь побродил вдоль крымских побережий,
я погулял по ним и вдоль, и поперёк.

В подводный мир был вхож, пещерный Крым изведал,
я всё почти познал в прославленном Крыму,
и если у меня по жизни было кредо,
то им была любовь и преданность ему.

Грозе вдогон, в окно, ворвался воздух свежий,
глухой далёкий гром ушёл за перевал,
уже и жизнь прошла, а увлеченья те же,
я никогда любви своей не предавал.

Кочуют облака, летят за летом птицы,
небесные цвета – все семь! – висят дугой,
и даже книг моих все лучшие страницы
о Крыме, о любви, о Ялте дорогой.

В окно, вдогон грозе, ворвался свежий воздух,
он запахи яйлы и моря внёс ко мне,
и ничего ещё, мне кажется, не поздно,
и звёздочка судьбы моей горит в окне.

О чём-то шепчет сад, по стенам бродят блики,
через часок, другой – восход возникнет, ал,
я знаю, что поэт я вовсе не великий,
но я воспел мой край, как жил и понимал.

---

Как вначале

Апрель алычовый, сиреневый май
случились такими, какими и снились.
Иди через парк и стихи напевай,
которые тут же, в аллеях, родились.

На ветке пульсирует солнечный лист,
луч солнца метнулся весёлою пумой.
Послушай наивных пичуг пересвист,
легко, как вначале, о жизни подумай.

Да, да, как вначале! Когда так легко
жизнь нам удавалась и мудрой казалась,
когда до предательств друзей далеко,
когда и политика нас не касалась…

Сквозь кроны забрезжила яркая синь,
пахнуло дыханьем великого Понта.
Ты камешек плоский умело закинь,
чтоб прыгал и прыгал он до горизонта.

Взгляни на закат. На изменчивость гор.
На облако это, что тает и тает.
Сливается с морем небесный простор
в том месте, где камешек твой исчезает.

А ты поднимайся тропинкою вверх,
и ноги твои обласкает босые
травы изумрудной с росинками мех,
в котором лучи заплутали косые…

И снова слетает, и вновь невзначай,
с губ строчка, возникшая здесь на рассвете:
- Апрель алычовый, сиреневый май…
и снова
стихи продолжаются эти…

---

Я ряды пополняю людей, ничего не простивших

There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy.


КГБэшников бывших (наивным не будь!) не бывает,
тот в писатели влез, тот в искусстве – в анналах конкретных:
если молния в поле прохожего вдруг убивает,
не пеняйте на Бога, поройтесь в архивах секретных.

Вот директор музея, а мастер писать докладные,
в кабинете директорском всё под замком, – даже спички,
и, подвыпив, с тоской вспоминает деньки он иные,
а ещё стукачей в коллективе завёл по привычке.

Ну а кто не потрафит, того он сживает со света,
все приёмчики те ещё, стольких согнул диссидентов;
на старуху – проруха: зачем-то полез он в поэты,
и в подтекстах стихов проявилось мурло спецагента.

Я ему попенял на завалы и в форме, и в стиле,
на неграмотность строк, и на прочее этого рода,
о, как мне лично он и сатрапы его отомстили,
оболгав и ославив, как будто я впрямь враг народа.

Он и в суд подавал за мои на него эпиграммы,
и доносы строчил по инстанциям в местные прессы,
и со света меня до сих пор он сживает упрямо,
подбивая кентов своих против меня на эксцессы.

И прекрасно он знает, что время сегодня другое,
но во власти всё те же, его сослуживцы, однако;
и почувствовал я себя в муторной шкуре изгоя,
Мандельштама припомнил, и Бродского, и Пастернака…

Я ряды пополняю людей ничего не простивших,
ни о чём не жалею, хоть небо нахмурилось грозно:
не бывает (наивным не будь!) КГБэшников бывших,
я узнал эту истину, да, к сожалению, поздно…


ЗОЛОТОЙ БОГОМОЛ

. Маргинальная эра сменилась такой же нелепо.
Школу сдали татарам – вознёсся над ней минарет.
В переходе подземном поёт Окуджаву калека,
в камуфляжную форму – ну чисто Афганец! – одет.

Фейерверки зато, что ни ночь, потрясают кварталы,
иномарки визжат, дух помоек, что тот аммиак.
Так реклама меня своим бредом кичливым достала,
как не снилось вовек пропаганде былой коммуняк.

«Ореанду» путаны зовут своей биржей не зря ведь,
нувориши жируют, здесь их обитанья среда.
Как сказал Черномырдин: – Хотели ошибки исправить,
да наделали новых, и вышло опять, как всегда…

Истеричные чайки скандалят истошно за молом,
демократы везде, а замашки всё тех же совков.
Затаился средь туч, лапы вздев золотым богомолом,
тонкий месяц, на звёзды охотясь, как на мотыльков.

Я не знаю, как вы, но уже узнаю я свой город
всё труднее, как будто я сон наблюдаю, не быль.
Мир и раньше-то был не един, а теперь он расколот
на такие осколки, что дальше уже только пыль…

---

Эти веерные пальмы

Эти веерные пальмы ждут строки,
эти сосны просят рифмы – вся их стать:
я опять пишу о Ялте, вопреки
моему зароку – больше не писать.

Я её воспел до лунных тупичков,
до продутых ветром скверов, до бродяг;
я с улыбкою смотрю поверх очков
на любимую мной бухту и маяк.

Бродят волны между пирсов, бьются в них,
пахнут водоросли резко, точно йод.
Я опять пишу о Ялте новый стих,
мне опять она покоя не даёт.

Что-то девушки мне глазки строят вновь,
что-то нравиться им стал я без труда,
в этом городе всё знают п р о любовь,
о любви не всё известно, как всегда.

А когда уронит солнце бликов горсть
в гавань,– щедрость очень нравится сия! –
в оправдание я крикну: «Я не гость!
Кто опишет город детства, как ни я!».

На Мартьян я посмотрю из-под руки,
к Ай-Тодору повернусь – там тишь да гладь:
эти веерные пальмы ждут строки,
эти сосны просят рифмы – вся их стать.


ПТИЦА ПОЁТ МЕЖДУ ГОЛЫХ ВЕТВЕЙ


Строчку кручу, словно тот идиот,
заворожённый, как магией, ею.
На подоконнике перчик цветёт,
жарко стручки, аки пламя, алеют.
А за окном неприветливый март,
морось, и грею ладонью мигрень я:
если поймаю лирический фарт,
стало быть, выпорхнет стихотворенье.

Птица поёт между голых ветвей,
слушать готов без конца это соло я,
что-то и ей подсказало, и ей,
не за горами пора-то весёлая.
Я не чураюсь ни дел, ни забот,
да и меня они, ой, не чураются:
на подоконнике перчик цветёт,
птица поёт – и строка получается…


МОШКАРА


Неожиданно грянула оттепель,
на газонах трава проросла;
одиноко жилось мне, и вот теперь,
как награда, сама ты пришла.

Ах, какая весенняя прелость
душу нежит в февральском логу.
Как мне пелось, о, как же мне пелось
в эти дни, – передать не могу.

И плясал в лучезарных потоках
мошкары неотвязчивый ком,
и смотрел я с улыбкой на то, как
отгоняла её ты платком.

Ах, какая весенняя талость
душ касалась, когда мы одни.
Как смеялось, о, как мне смеялось,
передать не могу, – в эти дни!..

---

Запретная зона

«ЗА ДРУЖБУ НАРОДОВ!»


Развалился Союз, не союз двух сердец, а республик.
Перессорились из-за добра – попрожорливей чаек.
Доказали, что тот, кто схватить домогается бублик,
только дырку от бублика чаще всего получает.
Проморгала Россия свой Крым, чертыхается сдуру,
Крым Украйне, что закусь, – под стопку – с сальцом бутерброды.
Мой сосед, Ван Иваныч, глотает с утра политуру
да «тройной деколон» ещё пьёт он – «За дружбу народов!».
Ну да ладно о грустном! На море сегодня спокойно.
Солнце выжгло мне волосы так, – стали цвета соломы.
Мы с тобою по Ялте гуляем с утра и на кой нам,
что политики там затевают опять дурболомы.
Пальмы веерной крона в зеркальной витрине маячит.
Маяки под охраной. Платанов качаются ветви.
Как в броске баскетбольном, луны сногсшибательный мячик
залетает в корзину зубцов знаменитой Ай-Петри.
А на утро рассвет занимает полнеба с востока.
Ты уедешь в Москву в сентябре. Море вывернет качка.
Я-то знаю, как будет зимою опять одиноко,
что-то Чехов такое описывал в «Даме с собачкой».
А пока у нас есть в Ореанде беседка над морем
и магнолии в парках, и счастлив с любимою здесь я,
а цикады вовсю заливаются в бешеном хоре
и ночами сверчки по кустам подпевают созвездьям.
По тропе Таракташской тебя на плато поведу я.
Водопад Учан-Су. Где-то лают в Иссарах собаки.
Ароматом цветущей яйлы бриз, над городом дуя,
в сны цветные навеет, что встретимся, вещие знаки…


ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА


Стынет белая роса на траве зелёной,
к морю, как бежал, бежит из лесу ручей:
стала крымская земля вдруг «запретной зоной»,
за бетонною стеной – виллы богачей.

Эту моду завели некогда партбоссы,
их «госдачи» обходил и шпион, и тать…
За бетонною стеной носятся барбосы,
и охрана у ворот злобным псам под стать.

Море Чёрное шумит, бьются в берег волны,
как маяк, горит звезда, освещая мол,
в тучах бледная луна кажется валторной,
на которой поиграл ветер, и… ушёл.

Вспоминаю: тех «госдач» всё же было мало;
демократы коммуняк скинули, судя;
привилегий их лишить власть пообещала
и лишила, на себя все переведя.

И пошло: крои! Хватай! Дерибань землицу!
В парке замок возведи, если ты герой!
Ялту б Чехов не узнал – укатил бы в Ниццу,
над Ауткой сизый смог стелется порой.

Частной собственностью стал даже берег моря,
мёртво светится залив, словно оргстекло:
столько алчность на земле празднует викторий,
что присниться и во сне раньше б не могло.

Я пойду на «дикий» пляж, миновав запреты,
пусть шипят ханжи вослед: «Не играй с огнём!».
О, как раньше Южный Крым славили поэты.
Эх, как горестны сейчас их стихи о нём.

Я под ивой постою, под плакучей кроной,
я душою в прошлом весь, что ни говори:
стала крымская земля вдруг «запретной зоной»,
там заборы, стены тут, – хозяйва, цари…


ЭЛИТНЫЕ ПОСЁЛКИ


В широких кронах крымских сосен
бельчата бегают, снуют.
Весной особенно несносен
людской пронырливости зуд.

Какие царские хоромы!
Что за помпезным видом их?
С печальным лешим бродят гномы,
не узнавая мест родных.

Здесь было братство примул нежных!
Но узнаю не из газет –
загублен складчатый подснежник,
и цикламен сведён на нет.

Элитные дома. Посёлки.
Спесивости людской парад.
Собаки воют, аки волки,
мотаясь вдоль глухих оград

Всё нувориши, толстосумы,
разграбленной отчизны знать:
какие тратятся здесь суммы,
простым умишком не понять.

И я иду подальше в горы,
к ним путь не перекрыт пока,
высоковольтные опоры
цепляют в небе облака.

Был здесь совсем недавно вроде,
ходил по тропкам и окрест;
печально гномы с лешим бродят,
родных не узнавая мест…

---

Надо научиться жить

Ну чего тебе тужить?
Чай, не бомж? не на помойке?
Научиться надо жить
по законам перестройки.
Те законы не про нас,
мы не ждали перестроек,
потому что есть Парнас
и Пегас, не хил и боек.
Но кому, кому, кому
мы нужны? Крутни умишком!
У тебя опять займу –
не на хлеб, так на винишко.
Музам только невдомёк,
почему всю ночь при этом
завивается дымок
в знак вопроса над поэтом.
Рифмы просятся в строку,
словно в рай, иль, к слову, в Мекку,
но уже ку-ка-реку
петушок прокукарекал.
Начинается рассвет,
спать пора, хотя не спится:
если истинный поэт –
всё с ним может приключиться.
Так что нечего тужить,
пасовать – всегда постыдно!
Надо научиться жить,
а уж там всё будет видно…

ПАДАЛО НЕБО…

Падало небо, а я увернуться не смог
и поперхнулся, сглотнув неуклюже, строкою:
плавает всё ядовитый над городом смог,
город его принимает за небо такое.

Что ж, о любви мне обрыдло писать по весне,
о нелюбви, расхрабрившись, чирикнул три раза:
вещие сны мне являются часто во сне,
да наяву не сбываются, вот ведь зараза!

Город застроен высотками, скомкан пейзаж,
вот уж подспорье воистину самоубийцам;
если пешочком взойти на девятый этаж,
лифт проклиная, легко позавидуешь птицам.

Здравствуйте, я не дурак же, о чём ни спроси
тут же откликнусь, душа пониманию рада,
и посылать меня вряд ли уместно ко пси-
хотерапевту, ну честное слово, не надо…

МНЕ ПРИЯТНО

А.М.

Уже мне не забыть
об этом славном дне,
я всё вам объясню
строкой своею внятно:
осиное гнездо завистников в огне,
во гневе, говорю, – а это мне приятно.

Опять я их достал,
опять они жужжат,
и я вам на ушко
шепну о том приватно:
я знаю, в душах их сейчас пылает ад,
бессилье гложет их, – а это мне приятно.

Вредили мне, плели
интриги, вал беды
желали мне со зла,
да зло пошло обратно:
им душно, плохо им, как рыбе без воды,
и жалок вид их жал, – а это мне приятно.

---

Небо осени

Налетает ветер с гор суровых,
бьёт наотмашь в грудь или под дых;
всё давно не ново в строчках новых, –
было у меня и у других.
Воздух пахнет лесом и яйлою,
носятся стрижи по-над рекой,
я уже давно в стихах не ною, –
всем живётся в мире нелегко.
Это аксиома. Не иначе.
Словно лист слетевший – дельтаплан.
«Скоро небо осени заплачет» –
выведу опять, как графоман.
Все слова избиты и затёрты,
бабочка порхает над травой,
так какого, извините, чёрта
я пишу стихи, как чумовой?
Потому что в это время года,
где листва всё падает, шурша,
быть воспетой требует природа,
быть воспетой требует душа.

---

Спортзал

Марго


Чем глупей, тем богемней –
это я осознал не вчера.
Почему и зачем к ней
потянулась душа, хоть мудра?
С томным видом читала
бред рифмованный, голос дрожал,
из читального зала
в спортивный отправились зал.
Ночь плыла над землёю,
пряча все прегрешения дня,
я секрет приоткрою –
от спортзала был ключ у меня.
И на матах борцовских
под тёплый портвейн – (ох и ах!) –
мы ещё не таковских
имели девиц и девах!
Заумь строк её тёмных
возбуждала,
пьянили слова,
и от глаз её томных
кружилась, плыла голова.
До сих пор непонятно
ничего в этом действе крутом…
Долго винные пятна
выводил я на матах потом.
Что поэзия – дура,
убедился сполна я уже…
Но глаза…. Но фигура…
Но томленье в крови и душе…


ВИРТУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ


Виртуальная жизнь где-то рядом, в глухом переулке,
кошки сфинксами дремлют, их любит очкастая Милка,
в магазин завезли свежий хлеб и вчерашние булки,
да на кой нам подробности эти, была бы бутылка.

Виртуальная жизнь – это Боб на крутой иномарке,
это две малолетки-путаны – сплошные дебилки,
я с бутылкой сейчас бы пошёл на свиданку к Тамарке,
да где взять мани-мани, а Томка пошлёт без бутылки.

О, крутые, как улочки наши, девахи и парни,
виртуальная жизнь отменяет и совесть, и души,
вкусный запах плывёт сквозь открытые двери пекарни
да с помойки напротив другие всё запахи глушат.

Я пойду, как всегда, через сквер к попритихшему морю,
я вернусь, как всегда, чтобы пива попить или чаю,
виртуальная жизнь – это папа, обклеивший Борю
так баблом, что и я в нём души, как путаны, не чаю.

А когда закачается месяц на небе суровом
и созвездья, что карты, сойдутся в пасьянсе астральном,
виртуальную жизнь заклеймлю я разгневанным словом,
а она будет клясться, что вовсе и не виртуальна…

ОБРЕТЕНИЕ СЕБЯ

От интриг закулисных балдея,
без лица, словно, блин, травести,
вновь брожу между пирсами, где я
сам себя вновь хочу обрести.
Чайки носятся с криком над молом,
дали скрыты пространством тугим;
я хотел бы стать снова весёлым
и запомниться только таким.
Столкновеньем веков ошарашен,
полупьян, но трезвея уже,
всё не выведу я «MADE IN RUSSIA»,
как наколку, на крымской душе.
Эры с эрой разорвана связка,
пропасть между – кричи не кричи:
мачта яхты, как будто указка,
шарит всё по созвездьям в ночи.
Лишь маяк Ай-Тодора не дремлет
бора ль дунет, муссон ли, пассат,
он спасёт эту древнюю землю
или хоть бы поможет – спасать.
На восток посмотрю и отпустит,
я всю ночь пробродил здесь не зря:
как река в половодье, чьё устье
разлилось на полнеба, – заря!
Я, хлебнувший интриг выше крыши,
и познавший распад бытия,
говорю: ничего не колышет
меня больше, ведь я – это я.

---

Алушта

Секунд на пять дыханье задержи
и посмотри, как тихо и достойно,
садятся облака на Демерджи,
чтоб после над Алуштой плыть спокойно.
В её долине бродят тополя,
высоток новых непривычен глянец
и, как в России хлебные поля,
здесь виноградники, куда ни глянешь.
Ей от ветров защита – Чатырдаг,
он в профиль – всем шатёр напоминает,
и моря бирюза сияет так,
как бирюза небесная сияет.
Алушта мне по нраву, как родня,
алуштинцы и ялтинцы, как братья,
мне кажется, что не найду и дня,
который чёрным мог бы называть я.
Я глубину исследовал и мель,
чтоб рыб перехитрить характер ушлый,
я пронырял здесь от горы Кастель
всё побережье до границ Алушты.
И мне, культуры преподав урок,
весь в зелени тонул, известный очень,
Профессорский элитный уголок,
который почему-то был Рабочим.
Хранит преданья крепость Алустон,
здесь вечность поработала не мало,
троллейбусы штурмуют небосклон,
упорно пробиваясь к перевалу.
А в синеве морской порхают яхты
и режут гладь круизные суда,
как будто взяли обаянье Ялты
и сдвинули восточнее, сюда….

---

Заноза

О.И.

Твоё имя во мне, как заноза,
и желанны, как счастье, грехи:
никакая дотошная проза
смочь не сможет, что могут стихи.
Потому что живёт в них, как эхо,
ночи той ослепительный свет:
я-то думал, что если уехал,
значит, всё: – Позабыто!.. Привет!..
Не забыто. Во сне твои груди
льнут к губам, и – шути не шути, –
я подвержен прекрасной простуде,
от которой лекарств не найти.
От которой не лечат шаманы,
колдуны, ею правит лишь Бог,
ведь любовь, как небесная манна,
снизошла, да поверить не смог.
Вот и сумрачен лик мой (не поза!),
и растерян мой нынешний вид:
твоё имя во мне, как заноза,
нарывает, тревожит, болит…

ВОТ БЫВАЕТ…

Л.Л.

Распогодилось и потеплело,
листья падают с веток, шурша.
Вот бывает: никчёмное тело,
а живёт в нём большая душа.
Как же так, говорю, как же этак?
Пропадая в безумной гульбе,
ты, с фигуркой резных статуэток,
носишь чёрную душу в себе.
Клюнул я на небесные очи,
на летящие ножки в ходьбе,
ах, не трудно меня заморочить
с этой внешностью было тебе.
А прозрел – и гнетёт лихоманка,
гложет душу – глуши, не глуши! –
это тело – всего лишь приманка
у твоей изощрённой души.
Да и сам я, конечно, не цаца,
и недаром сошлись мы в пути:
ты умеешь красиво отдаться,
ты расчётливо можешь уйти.
Распогодилось и потеплело,
листья падают с веток в саду,
отогрелось как будто бы тело,
а душа всё, как будто во льду.


Я ПОЙДУ БРОДИТЬ У МОРЯ

О.И.

Что за птица обронила здесь перо?
Почему ручьи бегут не вниз, а вспять?
Это жизнь опять склоняется к zero,
это надо начинать её опять.
Я пойду бродить у моря, как всегда,
метеор мелькнёт над морем, как копьё,
утром горная вершина – вся седа,
это изморозь касается её.
Значит, лучшее уже не впереди;
где-то взвод шагает с песней строевой;
как-то стало неуютно всё в груди
на другой же день отъезда твоего.
Стал мне близок разнесчастный вид Пьеро,
ненавистен Арлекин – весёлый шут.
Что за птица обронила здесь перо?
Почему не вниз, а вспять ручьи бегут?
Облака бредут по небу, как стада,
стороной обходят горную гряду.
Я пойду бродить у моря, как всегда.
Как всегда, бродить у моря я пойду…

---

Что-то кружит ласточка одна

Что-то кружит ласточка одна,
что-то с криком одиноко вьётся.
Хлюпнет в борт нечаянно волна
и в душе тревогой отзовётся.
А, пустое…
На полях туман.
Ласточка, наверно, кличет стаю.
Толстогубый увалень – сазан,
чмокнет воздух
и у дна растает.
Клёв отменный.
Что ж тогда гнетёт?
И вдруг понял, чуть ли не со стоном:
рядом с лодкой
жёлтый лист плывёт,
словно солнца блик
овеществлённый.
Жёлтый лист. Туман плывёт с полей.
Ширь без края, что зовётся Русью.
Ласточка, над Африкой твоей
разве так туманы
веют грустью?
Разве так
в душе тоска без слов
в миг, когда
мир кажется – несносен?..
До-л-го-о под-ни-мается весло,
опу-сти-лось, глядь – уже и осень…

ЛАСТОЧКИ


Вновь столкнулся с подлостью людской.
всё не наберусь ума, обидно…
Ласточки шныряют над рекой
низко-низко, к непогоде, видно…

Насолить, солгать, пустить слушок,
затаиться, тайно зло смакуя…
Никогда ещё душевный шок
в сердце боль не оставлял такую.

На предательстве замешан век
наш с подач болтливого генсека,
но не может всё же человек
долго верить в низость человека.

Мы считались, чуть ли не друзья,
тем и неожиданней поступок;
никому – учили ведь! – нельзя
доверять и подставляться глупо.

Вновь столкнулся с подлостью людской
и нельзя привыкнуть к этой моде, –
ласточки шныряют над рекой
низко-низко, видно, к непогоде…

ЭКСПРЕСС «КРЫМ»

Любимая, знаешь, весеннею грустью
объяты поля.
Несётся мой поезд равнинною Русью,
кружится земля.
О, Волга. Грачи. Пастухи на привале.
Дымки папирос.
И дали, бескрайние русские дали
под стуки колёс.
Ты знаешь, родная, а всё же дорога –
раздумию мать.
Как много хотелось сказать мне, как много
не смог я сказать.
Сойду в Волгограде! У мемориала
с людьми постою.
Как мало мы знаем, родная, как мало
отчизну свою!
Грачиные гнёзда равнинной России.
и ширь без конца.
О сколько же горя пришлось здесь осилить,
огня и свинца!..
Несётся мой поезд. За лесом. Над пляжем.
Мой поезд – в пути.
Прости, дорогая, всего не расскажешь,
за краткость прости.
И всё-таки счастлив – меня оросили
святые дожди.
Грачиные гнёзда равнинной России.
И жизнь впереди!..


НОВЫЙ ГОД. МОСКВА. КАПЕЛЬ.

За окном в ночи капель –
снежных вихрей вместо.
В мишуре блестящей ель,
как в фате невеста.
Новый Год. Москва. Туман.
Где – ау! – морозы?
Это форменный обман.
На столе три розы.
Представляешь, – целых три!
Рядом – дыня с грушей.
Теленовости смотри,
бред капели слушай.
Вспоминай, как до утра
пенились бокалы,
как сверкала мишура
да сверкать устала.
Пусть опять соврёт прогноз,
лжи на свете ль мало? –
и останется мороз
за чертой вокзала.
Дни мелькнули, как в метро
поезда вдоль станций,
от задиристых ветров
лишь туман остался.
Грусть стоит в глазах, как дым,
ищет Герда Кая,
и в Москве родимый Крым
нас не отпускает.
Новый Год. Москва. Капель.
Тень у книжной полки.
В мишуре блестящей ель,
на полу иголки…

---

Оглянись

Я не отдам окоём этот в строки чужие,
пусть они ярче, мои же правдивей и строже;
в парке Приморском с тобой до рассвета кружили,
чтоб на рассвете понять, что расстаться не сможем.
Из-за Мартьяна всплывало светило над миром,
горы ласкало, высокие сосны, кусты, и
мы никогда не нуждались в услугах ОВИРа,
рай заграничный – для нас это звуки пустые.
Здесь нам хватало по жизни и счастья, и горя,
век нас ломал, мы ломали его – обоюдно;
легче, конечно, как Бродский сказал, жить у моря,
только замечу, что жить – завсегда это трудно.
Мы – не курортники. Здесь нам отпущена доля,
в смысле – судьба. И никто не мостил нам дорогу.
Так припекало порой возле этих магнолий,
что и врагу пожелать – я за грех посчитал бы, ей-богу.
Было.… Бывало…. Да что я талдычу о грустном?
Рифмы, и те, стали глуше, нет отзвука меди.
Как говорится, наматывать много на ус нам
выпало в жизни – от фарса до драм и комедий.
Я не отдам окоём этот в строки чужие,
слово последнее, очень надеюсь я, будет за мною.
Как о несбывшемся с горечью здесь ни тужи я –
это естественно, много потерь за спиною.
Но посмотри-ка, все пляжи народом забиты –
новый сезон! Потому об изнанке смолчу я.
Если взгрустнётся, то в воду по пояс зайди ты
и оглянись – облака над Ай-Петри кочуют…
А средь инжира наш домик и Васька-задира
рыжую кошку загнал для утехи в кусты, и
мы никогда не нуждались в услугах ОВИРа,
рай заграничный для нас – это звуки пустые…

---

Горький запах полыни

Прихлынет волна и отхлынет,
и вновь закипит у скалы,
и горечью горной полыни
потянет с далёкой яйлы…
Я снова шатаюсь у моря,
как будто привязанный, – ах! –
я снова грущу – вот умора –
о наших счастливых деньках.
Ползут, еле двигаясь, тучи –
Уч-Кош проползли, Дерекой…
Зачем я такой невезучий?
Зачем я дремучий такой?
Я помню: под этим инжиром
мир был нам навроде родни,
а время – весёлый транжира! –
всё тратило летние дни.
Всё тратило, всё веселилось,
всё пело стихи наизусть,
и кто-то небесную милость
сменил на небесную грусть.
Сентябрьские краски померкли.
Расстались. И стало – не гуд! –
как будто купил без примерки
ботинки, и вот они – жмут.
…Ноябрь. Моросит. Неуютно.
Гор сумрачен смазанный вид,
и гавань колышется ртутно,
поскольку за молом штормит.
Давно тебя нет, но поныне
я слышу твой смех во дворе,
и запахом горькой полыни
пропитано всё в ноябре…


В МИРЕ ЭТОМ, В КОТОРОМ…

О.И.

Отгремела гроза, отсверкала, исчезла вдали,
море тоже отмаялось – стихло уже, отштормило,
и в открывшемся небе поплыли на юг журавли,
и душа от их криков прощальных щемяще заныла.

Лишь сполохи восток иногда озаряют чуть-чуть
да торопится бриз просушить после ливня аллею:
нашу ссору последнюю, очень прошу я, забудь,
я, конечно, неправ, и об этом, поверь, сожалею.

А над морем летят, клин за клином, в иные края
величавые птицы, воспетые, впрочем, и мною.
Ты простишь, как всегда, ты отходчива очень, а я
буду долго носиться ещё со своею виною.

Видно, что-то мешает мне сдержанным быть в эти дни,
не пойму отчего, но скопилась на сердце усталость:
вот пройдут журавли и опять мы с тобою одни
в мире этом, в котором почти доброты не осталось…

---

Свободный стиль

Упёрт, как догма, твёрд, как сталь,
валун замшелый, – давит землю!
Я исповедую “free style”,
я догмы – просто не приемлю.

Возьми мой стих – он дышит весь,
там слог исчез, там появился,
искрится чувств и мыслей смесь,
которую б всё пил и пил всё б…

Я потому поэтом стал,
вершин достигнув понемногу,
что исповедовал “free style” –
и не ошибся, слава Богу!

***

А в чистых небесах то голуби, то чайки,
То ласточки качают провода,
И все, что с нами вдруг случается случайно,
Я понял, не случайно никогда.
В высоких сферах все расписано до точки,
До циферки, до самых верхних нот:
Вот голым был каштан, вот почки, вот листочки,
А вот уже и весь бульвар цветет.
А вот уже и мы, печали забывая,
Спешим сюда с волнением в груди,
А впереди еще угар и одурь мая,
И лета бесконечность впереди…

***

Здесь можно выкрикивать громко,
Смеяться и петь невпопад!
Здесь берега белая кромка
То прянет вперед, то назад.
Вой, ветер!
Подбрасывай баллы!
Пусть снова уверую я –
Любимая не предавала
И не предавали друзья.
Как мало о жизни мы знали!
Как много мы знаем уже!
Вновь поиски в самом начале.
О как хорошо на душе…

***

Как верно!... Хоть слышали часто,
Да разум не трогали звуки:
Друзья познаются в несчастье,
Любовь познается в разлуке.

Все в жизни намного сложнее
Каких-нибудь случаев частных:
Продажных друзей пострашнее
Иметь, чем врагов настоящих.

Ах, сколько и горя, и муки
Хлебнули!..
А души лучатся.
Любовь познается в разлуке,
Друзья познаются в несчастье.

А вечер плывет незаметный,
А волны шуршат небольшие,
За каждой пословицей меткой
И слезы, и судьбы людские…

---

Цветёт кизил

На пляж спешит любитель загорать,
а по стране не все снега растаяли.
Кефаль вдоль побережья ходит стаями,
и хочется весь мир зарифмовать.
И я рифмую этот полубред,
бредя весенней улочкой куда-то,
но строчек настоящих нет, как нет,
и не ищу я в этом виноватых.
А всё же, почему прошла как дым
тоска былая?
Объяснить несложно:
всё, что зимой казалось невозможным,
вдруг оказалось лёгким и простым.
Вдруг оказалось, что хмельной апрель
пьянит сильней, чем граммов, скажем, триста,
и хочется поехать в Коктебель,
пока толпой не хлынули туристы
Цветёт кизил.
Горчит в душе миндаль.
Не жаль… чего? – пусть скажут те, кто знает,
пусть старые обиды исчезают,
как исчезает в глубине кефаль.
А всё же, почему весенний день
волнует так, как день иной не может?
Дышать легко.… И лишь сомнений тень,
как тень кефали скрывшейся, тревожит.

КАК ВНАЧАЛЕ

Апрель алычовый, сиреневый май
случились такими, каким и снились.
Иди через парк и стихи напевай,
которые тут же, в аллеях, родились.

На ветке пульсирует солнечный лист,
луч солнца метнулся весёлою пумой.
Послушай наивных пичуг пересвист,
легко, как вначале, о жизни подумай.

Да, да, как вначале! Когда так легко
жизнь нам удавалась и мудрой казалась,
когда до предательств друзей далеко,
когда и политика нас не касалась…

Сквозь кроны забрезжила яркая синь,
пахнуло дыханьем великого Понта.
Ты камешек плоский умело закинь,
чтоб прыгал и прыгал он до горизонта.

Взгляни на закат. На изменчивость гор.
На облако это, что тает и тает.
Сливается с морем небесный простор
в том месте, где камешек твой исчезает.

А ты поднимайся тропинкою вверх,
и ноги твои обласкает босые
травы изумрудной с росинками мех,
в котором лучи заплутали косые…

И снова слетает, и вновь невзначай,
с губ строчка, возникшая здесь на рассвете:
- Апрель алычовый, сиреневый май…
и снова
стихи продолжаются эти…

ВЕСЁЛЫЙ БЕГ

На перевале – снег,
у моря – лавры, розы,
весны весёлый бег
творит метаморфозы.
И потому без сна
томлюсь уже полночи,
а за окном весна
смеётся и хохочет!
И, ею поражён,
безудержно блефую,
и лезу на рожон,
рифмуя и кайфуя!
А чуть взойдёт заря,
тьму, как листок, сминая,
я вдруг пойму – всё зря, –
весна уже иная!
Она хохмит вдали,
витает в эмпиреях,
и Сальвадор Дали
младенец перед нею.
В нас горная река
так пеною швыряет,
как будто облака
по заводям стирает…

---

Море живет напротив

Море живёт напротив, за сквериком возле школы,
голуби любят клотик сейнера, что у мола.
Сядет, после швартовки, самый отважный, прыткий,
чайки хватают ловко кинутые ставридки.
Дует за мысом ветер, рябью означив след свой,
рок мой меня отметил тягою к морю с детства.
Как мне в тумане гудели лайнеры! – вникнуть в суть бы,
видно, и в самом деле небо дарует судьбы.
Я прихожу к причалам, словно к своей отчизне,
ведь и меня качала эта судьба полжизни.
Ведь и меня носила даль эта – символ воли,
есть в ней какая-то сила, вроде магнита, что ли?
Тянет, не отвертеться, только повеет вешним:
все мы родом из детства, да вот расстались не все с ним.
Долго гляжу на клотик, на птиц, что кричат тревожно…
Море живёт напротив, мимо пройти невозможно…


ИЗ СУМРАКА НА СВЕТ

Из сумрака на свет плывёт большая рыба,
я вижу всю её и думаю притом:
не избежал никто несчастий и ошибок,
несчастий и ошибок не избежал никто.
Потом плыву назад, поправив маску быстро,
как фото, в память взяв навеки встречу ту,
я, может, в первый раз не произвёл свой выстрел,
чтоб выстрелом не скомкать красоту.
И в метре от меня, вильнув легонько вправо,
скользит моя мечта, которой жить и жить:
вот так же, иногда, приходит к людям слава
и надо отпустить её, чтоб не убить.
Я выхожу на пляж у скального массива,
на гальке греюсь я у самой кромки вод,
кто видел, как плывёт, спокойно и красиво,
большая рыба, тот, я думаю, поймёт.
И если мне порой бывает плохо, ибо
я просто человек, в судьбе бывает всё, –
из сумрака на свет плывёт большая рыба,
и я плыву над ней, не трогая её…

В МАЕ

Это хорошо, что я один,
боль в груди туманом тихо тает.
Прянет неожиданно дельфин
ввысь,
и долго рябь не затихает.
Отдыхает чайка на буйке,
клювом наводя ажур в наряде.
Одиссеем я плыву в строке
по мечте, как по бумажной глади.
В зыбкой человеческой судьбе
ощутил опору я и плотность,
Нет, не зря я так спешил к тебе,
чтоб поверить в горя
мимолётность…
Море, ты большой авторитет
между прочих всех авторитетов,
и тебе альтернативы нет
для души беспутного поэта…
Я терзался в жизни, точно псих,
другом и людьми не понимаем.
Только в мае так бывает тих
Понт Эвксинский.
И прозрачен – в мае…
Вот причал разбитый, вот валун –
бутафорией к старинной сцене.
Сколько солнц тому
и сколько лун
тут же я лечил моё смятенье?..
Я пришёл тогда с бедой моей
о совете думая едва ли…
Вырвалась, порвавши, из сетей
стая, ошалевшая, кефали.
И в кристально чистой глубине
мчалась к мысу,
вдруг мгновенно канув…
Точно так же предстояло мне
вырваться из жизненных
капканов.
Вырвался!.. Спасибо!.. Как река
жизнь бурлит, кто говорит – простая?..
Вот и теплоход издалека,
тихо из тумана вырастает…

СЛУЧАЙНОЕ ОЗЕРО

Тише места, мне кажется, нет на земле,
плещет в небе рассветная алость,
о добре так серьёзно подумать и зле
мне нигде никогда не случалось.

А когда разбежались круги по воде
от внезапных бросков рыбьей свадьбы,
Божью милость сполна осознал я: вот где
довелось побывать мне.

Солнце тихо садилось за горный хребет,
пахло прелью, водою и мхами,
и весь этот пейзаж я любил как поэт,
чтоб воздать ему позже стихами.

Я пошёл по дороге, не зная куда,
а в глазах, отдохнувших от фальши,
всё несла, как фрегат, лист дубовый вода
к отраженью заката и дальше…

---

И это всё - июль

Магнолии цветут и шёлковых акаций
дурманный аромат пьянит под вечер грудь,
гостям не избежать нахальных папарацци,
коль гости знамениты, хоть чуть-чуть.
Комедий, да и драм на южном побережье
хватает, я всего не передам.
Кричит поддатый тип: – Эй, рыжая, ну врежь ей! –
скандалящих подзуживая дам….
На пляже места нет. Вода кипит от люда.
Смех, шутки, крики, визги, даже – вой!
И солнце в синеве начищено, как блюдо
татарское, из меди огневой.
И это всё – июль! Столпотворенье! Пляски!
Платанов тени. Звёзд круженье и разброд.
И бризами яйлы после жары обласкан
пресыщенный экзотикой народ.
Никитский сад. Гурзуф. Бахчисарай и Кафа.
И самозванец-гид наврёт вам, не моргнув,
что здесь бывал Давид, сразивший Голиафа,
и сам Гомер шагал здесь на Мангуп.
Померкнут звёзды все от вспышек фейерверков,
и слышно, как волна катает голыши,
весь блеф дневной и трёп предстанут на поверку
правдивыми для сердца и души.
Я с рифмами и без могу о том часами
вам говорить, как говорит прибой,
но только – что слова? – поймёте вы и сами,
что каждый Крым в душе имеет свой.
Что эта вот сосна с раскидистою кроной,
знаком с которой каждый старожил,
хранит среди ветвей признания влюблённых,
и шёпот их ей голову вскружил…


Ю Ж Н А Я Н О Ч Ь

Сверчки трезвонят в парках, скверах
успокоительней, чем бром,
и на скамейках, прежде серых,
сияют рейки серебром.
Луна начищена до блеска,
спят у причалов корабли,
Ай-Петри золотая фреска
мерцает среди звёзд вдали.
И южной этой ночью душной,
со светом в окнах или без,
мой городок, как бы воздушный,
стал продолжением небес.
И то - ведь в бухте нет и плеска,
хотя с брильянтовым ковшом
луна, в сверканиях и блеске,
купается в ней нагишом…


ПЛЫВЁТ КЕФАЛЬ

Ко мне плывёт кефаль из-за камней, –
как много звуков под водой и гула, –
непуганой, так любопытно ей,
а что же это воду всколыхнуло.
Сверкнул гарпун, пронзая рыбий бок,
выныриваю, вновь ныряю вскоре;
удачлив я и ловок, словно бог,
и, словно бог, я властвую над морем.
А, выходя на берег, вдруг пойму,
сомненья тени не возникнет даже,
что рай земной находится в Крыму,
конкретно – в Ялте, здесь, на «диком» пляже.
Я молод и красив, что Аполлон,
и нить моей судьбы лелеют Парки,
задуматься не позволяет звон,
цикадный звон в июльском душном парке.
Из белопенной солнечной волны
идёт Венера, ну из каждой третьей,
и я совсем не чувствую вины,
расставшись с ней, спеша другую встретить.
Где это всё?.. Всё, как за пеленой…
На роликах несётся юных племя.
Откуда знать мне было, что за мной
следит охотник беспощадный – время?
К нему я, как кефаль, плыву, плыву,
я, как кефаль, всё разузнать в нём жажду,
и, что со мной случалось наяву –
перечеркнёт его гарпун однажды…

ВИРАЖИ

Летит «жигуль» по серпантину –
всё вниз и вниз! – ущельем сжат,
в лицо лучи! – а горы – в спину
неодобрительно глядят.
Мелькают знаки, скалы, сосны,
за новым видом – новый вид,
и вслед за дымом папиросным
из сердца скука прочь летит.
А ты смеёшься и смеются
уже и горы за тобой,
и нам уже не разминуться
от центробежности такой.
Визжат на виражах колёса
восторг рождая, и испуг,
и словно взрыв, слепит с откоса
вид на море, возникший вдруг.
И всё! Съезжаем прямо к пляжу.
Остынь, «жигуль», коль изнемог!
Прибоя пенистая пряжа
колышется у самых ног.
Сбиваюсь я на полуфразе,
с беседки не спуская глаз:
как Чехов смог в своём рассказе
уже тогда предвидеть нас?
А горизонта нить витая
в небесный вкраплена наряд.
Над нами чайки, зависая,
как будто ангелы, парят.
И ввинчиваясь телом в воду,
взлетая в брызгах между вод,
плывём навстречу теплоходу,
но уплывает теплоход…

---

Зимняя акация

Акация зимняя – голый каркас из ветвей.
Какую б зима ни затеяла склоку и вьюгу,
всегда прилетают с рассветом две горлицы к ней
и долго воркуют, и пёрышки чистят друг другу.
А тополь напротив – маячит всегда в небесах,
я слышал, как туча просила, мол, платье не тронь ей,
под вечер ворон городских собирается, – страх! –
вся крона, как в кляксах чернильных, от стаи вороньей.
И я из окна наблюдать их часами люблю,
и мне всё известно, всё это встречал уже где-то:
то горлиц заботливых нежные речи ловлю,
то вдруг перебранку воронью услышу с рассвета.
Синички, воробышки, день, если солнечен, тих,
сюда же летят средь моторного шума и гула,
и как-то на днях, чтобы я написал этот стих,
акация зимняя тихо в окно заглянула.
А чайка парит над кварталом у лоджий почти
и снег вдруг закружит, касаясь асфальта и тая,
и птица ночная средь тёмных высоток в ночи
нет-нет, да и крикнет, когда вспоминаю тебя я.
На юг всё плывут облака в безмятежную даль,
там сладко живётся пернатым сейчас иноземцам,
но стало известно, что в сквере у моря миндаль
расцвёл неуверенно, и потеплело на сердце.
И так хорошо, что средь гама, скандалов, обид,
средь криков ворон, хоть живут они, кажется, мудро,
я вижу двух горлиц, слетевших с небесных орбит
на ветви акации зимней, чтоб встретить с ней утро.
И радостно сердцу, что в нервной, тупой толкотне,
варюсь день за днём неприкаянным сызмала где я,
живут в этом городе птицы различные, не
бросая его и на лучшее с нами надеясь…


И РАДОСТЬ В ДУШЕ ПОСЕЛЯЕТСЯ ПРОЧНО

Весна приходит в феврале,
и ялтинцы об этом знают…


Сквозь ветви аллей пробивается море,
сверкает и гаснет, как россыпи смальт,
пируют скворцы на февральской софоре –
их кляксами щедро украшен асфальт.

Горчит миндалём ветерок возле парка
и сразу за штормом, затихшем-таки,
зашла под причалы шальная чуларка,
и в порт на рассвете спешат рыбаки.

Ай-Петри – в снегу.
И плато, и ущелья
слепят белизной неприступною, но
от солнца моя одинокая келья
зело нагревается через окно.

У сбитой ветрами трубы водосточной
цветами покрылись кусты диких слив,
и радость в душе поселяется прочно,
решительно зимнюю грусть потеснив…


ЗАБЫТОЮ АЛЛЕЙКОЙ ТЕРРЕНКУРА


На море штиль. Зеркальная вода
брильянты бликов моет. Даль немая.
Когда к тебе я прихожу сюда,
то мы без слов друг друга понимаем.
Пойдём неспешно сквозь Приморский парк
забытою аллейкой терренкура,
то там, то здесь мелькнёт меж веток март,
похожий на лукавого Амура.
В его колчане стрел полным-полно –
неплохо подготовился к сезону…
Пьянит нас бриз, как лёгкое вино,
отвыкших от весеннего озона.
И, возвращаясь в темноте назад,
когда взлетит луна из крон, как филин,
вновь у тебя замечу тот же взгляд,
перед которым навсегда бессилен…

---

Причина верлибра

Синее, синее море.
И женщина синеглазая.
Словно волна – неуёмная.
Словно волна – не моя.

Я трогаю синюю воду.
А рифмы, как чайки свободные,
летят от меня, невесомые,
за катером вдалеке.

Иду я разочарованно.
Ведь верилось так мне,
что рифмами
смогу я весь мир окружить…

Туманом закрыт Ай-Тодор…

Я трогаю синюю воду –
её не удержишь ладонями,
и женщина синеглазая
от пирса уходит с другим.

И это ни с чем не рифмуется!..

---

Верлибр горбатый, как верблюд

Верлибр горбатый, как верблюд
в Сахаре слов.…Хоть плачь, хоть смейся!
Он неприличен, словно блуд,
в добропорядочном семействе
поэзии славянской, да,
в напевности – он хуже соды,
но вот в чём главная беда:
он моден, а куда от моды?

Верблюд корявый, как верлибр,
полезен, а верлибр (тут глуше!),
как бесполезный наш калибр
снарядов для трофейных пушек.
Он к нам прилип, что та простуда,
моллюском подлым к кораблю:
я почитаю ход верблюда –
верлибра сбои не люблю.

---

Моросящий снег

Снег мелкий, настырный, очень густой,
такой моросящий снег.
Летит он неделю на нас с тобой,
а кажется – целый век.
Собака выскочит за порог
и сразу – с ушами! – в сугроб.
Я утром опять отыскать не смог
пунктиры вчерашних троп.
Такое не часто увидишь в Крыму
даже и в феврале:
лес в моросящем снегу, как в дыму,
в этакой пепельной мгле.
Правда, деревья вблизи хороши,
льётся с них тусклый свет.
Но всё же, чего-то нет для души,
простора для сердца нет.
Над морем густая висит пелена,
поверхность воды, как мазь,
долго по гальке шуршит волна,
к снежной кромке стремясь.
Подкатится, пеной снежок лизнёт,
откатится вновь как есть.
Душе чего-то недостаёт
даже, представь, и здесь.
Прости, я развлечь тебя не могу,
вернёмся домой, назад.
Белые чайки на белом снегу
сиротами стоят.


ЗИМНИЕ ДОЖДИ


Извилиста дорога. Снег в горах.
Над Ялтой дождь, плодит он лужи в сквере.
Кто испытал однажды жизни крах,
но устоял, тот очень суеверен.
Тот, надо думать, в горы не пойдёт,
коль есть обход. И я молчу угрюмо.
Чего кивать на високосный год,
весь год не отсидишься, и не думай.
Ползёт «жигуль» по серпантину вниз,
клубится дым над городскою свалкой,
в грязи и в пене бьёт Кара-Дениз
в скалистый мыс валами, что кувалдой.
Не зря вороны каркали с утра
и пёс бездомный выл в проулке ночью,
хотя природа крымская мудра,
сейчас я сомневаюсь в этом очень.
Туман, туман, дождь мелкий и густой,
метнулась тень – собака ли, лисица? –
и если не уверен, то постой,
пока дорога малость прояснится.
Вот где-то здесь был «тёщин поворот»
за Ай-Николой. – Эй, окстись, не балуй! –
такая тьма сгустилась, что и крот
в такую тьму не сунулся б, пожалуй.
Но что стоять? Всё глухо. Жди – не жди,
лишь встречных фар блестят в тумане блюдца.
Над Ялтой кружат зимние дожди
и всё не могут снегом обернуться…

МАРТОВСКОЕ

На мосту ажурном через Учан-Су
дятла я послушаю, этого враля,
я домой подснежники бережно несу,
в март перебежавшие к нам из февраля.
Почки спят простуженно, но цветёт миндаль,
видится невидимое, взгляд, что твой УЗИ;
в марте приближается к нам морская даль –
Аю-Даг отчётливо виден, как вблизи.
Встретимся на Набережной – значит, всё, судьба! –
по случайным встречам я - ну, ей-богу, – ас!
Волн крутых разгульная гулкая пальба –
пыль морская радугу выдала для нас.
Значит, будем счастливы! Верь примете! Верь!
Побежали к мостику через Учан-Су!
Дятел в парке мартовском всё стучит, как в дверь!
Почки просыпаются… Солнце пьёт росу…
Кто я? Рифмоплётишка! Я упрям и смел!
Стих затеял весело! Суть его – проста!..
Дрозд, с куста сорвавшийся, на софору сел,
слушай, слушай чистую песенку дрозда!..


ВЕТКА СЛИВЫ
Л.И.

Сливовая ветка тянется к окну,
то карниз потрогает, то заденет ставню,
если я, задумавшись, в памяти копну,
нас под этой сливою тут же и представлю.
Сколько здесь нашёптано самых нежных слов,
есть и фотография, догадались сняться;
приходил под утро я, засыпал без снов,
а теперь дни юные снятся, снятся, снятся.
А теперь, случается, глаз и не сомкну,
не берёт снотворное, просто трата денег;
сливовая ветка тянется к окну,
ставню то потрогает, то карниз заденет.
Здесь, под этой сливою, на хмельной траве,
таяли и таяли глаз влюблённых льдинки…
Ласточки апрельские вьются в синеве,
словно в чае вечности шустрые чаинки.
И, к ниспровергателю мировых основ,
время, пусть и временно, сохраняет милость:
приходил под утро я, засыпал без снов,
только вдруг покажется – это всё мне снилось…

---

Вспорхнула птица

Вспорхнула птица высоко в листве.
И я уже не ведаю,
не знаю,
как описать, что тишина лесная
с душой моей находится в родстве.
Поют слова, как будто соловьи,
как тишина глубокая без края.
Вспорхнула птица! –
важно ли какая? –
а важно,
что поют
слова мои!
Вспорхнула птица высоко в листве,
и высоко в душе вспорхнула птица,
и этим птицам двум
не повториться,
как облакам в небесной синеве…


ЛЕТЕЛИ ПТИЦЫ ЗА ВЕТРОМ МАРТА


Летели птицы за ветром марта.
И отступали пурга и мгла.
Летели птицы.… Какая карта
с пути не сбиться
им помогла?

Летели птицы. С весной спешили.
Одной дорогой – мильоны лет!
И улыбались им люди
или
смотрели с грустной надеждой вслед.


ПОЛЕТЕЛИ ОБЛАКА НАД КРЫМОМ

Полетели облака над Крымом
и, печалью наполняя высь,
журавли неторопливым клином
вслед за ними к югу подались.

Подались над морем, над яйлою,
над ущельем, что уже во мгле,
и какой-то древнею тоскою
душу захлестнуло на земле.

Вот и стой, лицо задравши в небо,
бормочи, забывшись, как во сне:
- Возвратились только б по весне бы,
только б возвратились по весне…


ТАК КАЖДЫЙ ГОД

Так каждый год –
лишь листья облетают,
печаль плывёт,
как рыбка золотая.

Её поймать?
Крючки закинуть?
Сети?
Как знать, как знать, –
с ней хорошо на свете.

---

Купель Аю-Дага

Над Белой скалой Монастырского мыса
отвесный отрог отражает залив,
и сумрачный гриф водит шеею лысой,
угрюмую голову набок склонив.
А там, у скалы, под зеркальной водою,
где донный, весь в бликах, колышется сад,
стоят горбыли над подводной грядою
и стаи кефалей вдоль рифа спешат.
Легенды здесь реют о прошлом и ныне.
Святой Иоанн – не совсем колорит,
Хранит Партенит дорогие святыни,
епископа Готского славу хранит.
Лампадная гавань, мыс Плака, Сугдея,
страна Феодора, Мангуп, Херсонес…
Весь Крым христианский припомнился, где я
плыву, как в купели, под храмом небес.
На Белой скале Монастырского мыса
похож на монахов бакланий народ,
вдруг ветер гурзуфский пахнёт кипарисом
и тут же магнолией пряной пахнёт..
Лучистые лики, тревожные лица
мелькают средь скал, где смещается тень.
Как светлые ангелы, белые птицы
в зените бездонном летают весь день.
И яхта скользит вдоль горы, и синее
под вечер вода. И, ах, Боже ты мой! –
как долго потом буду видеть во сне я
тех чаек, парящих над самой кормой…


ГУРЗУФ – 4


Там, в дымке, виден Аю-Даг
и понт под цвет аквамарина,
и там бродил «курчавый маг»
и фея, что звалась Мариной.

У каждого своя стезя,
грустили, не чурались шуток,
но этот край уже нельзя
без них представить ни минуты…


В ЭТОМ ГОРОДЕ ГОРЕЧИ НЕТ


В этом городе горечи нет,
так, чуть-чуть,
словно летний дождик.
Каждый третий в Ялте поэт,
каждый второй – художник.
И когда расцветает миндаль
над зеркальностью моря,
очень близкою кажется даль,
невозможным горе.
Пляж шумит, дельтапланы, смех,
и скажу я приватно:
эта Ялта умеет всех
покорить безвозвратно.
Облака над Ай-Петри плывут,
в бесконечном эфире тают,
а девчонки такие тут,
что и слов не хватает.
Что слова? их лови и лови,
позабыл здесь про лень я;
это город моей любви,
это край вдохновенья.
Это солнечных бликов игра,
яхт весёлые сходни,
если не было счастья вчера,
значит, будет сегодня.
Даже зимней порою, когда
гор мерцает полуда,
улетает печаль в никуда,
как пришла ниоткуда…


А ЗА СПИНОЮ ГОРЫ, ГОРЫ…


Вот ты рисуешь розы в парке,
траву газонную в росе;
статичен день, он светлый, яркий,
такою Ялту видят все.
Или с мольбертом возле моря
стоишь, – творец, ни дать, ни взять! –
я сам могу, – да хоть поспорим! –
в просторе яхты рисовать.
Ты мастер, но не ас, и значит,
коль по большому счёту брать,
твои этюдные удачи,
нельзя удачами назвать.
А ты возьми, изобрази мне,
не зная финиша вперёд,
как мы ползём дорогой зимней
на «жигулёнке» в гололёд,
как носит нас на поворотах,
как снег из-под колёс летит
и как солдат озябших рота
приводит трассу в должный вид,
тогда поверю – ты художник,
ты можешь уловить момент,
когда сменился снег на дождик
и появился первый мент,
и значит – мы въезжаем в город,
удачливы мы и смелы,
а за спиною горы, горы
и спуск с ай-петринской яйлы…

---

О чём грущу?

Уже готовы к выходу суда.
Из труб идёт дымок и пахнет сажей.
Тебя влечёт, – наверно, кто-то скажет, –
романтика рыбацкого труда.
Да, мне приятен воздух сейнеров,
в рассвете белом голубые птицы,
спокойные обветренные лица,
готовящихся в море рыбаков.
Где б ни ходил, приду я на причал –
к истокам светлым гриновских историй.
Я с детских лет неравнодушен к морю.
Я равнодушных к морю не встречал…
Уйдут суда, держа походный строй,
за маяком их встретит ветер свежий,
всё вдаль и вдаль от крымских побережий,
и чайки замелькают за кормой…
О чём грущу?
Ответит ли вода,
за что случайно зацепился бредень?
Наверно, каждый в детстве морем бредил,
а детство не уходит без следа.
И потому, свернув порой с дороги,
стараюсь привести сюда друзей.
Здесь даже боль невзятых рубежей
как будто затихает понемногу.

---

Птица морская

Птица морская, ныряльщица долгая, тварь,
с неба упавшая в хлябь в полоумной отваге,
краток запас моих знаний и беден словарь,
чтобы тоскующий крик твой возник на бумаге.

Стрелка секундная круг завершает второй.
Вынырни! Вытянись! Клювом голодным поляскай!
Брызги летят и кусают, как бешеный рой
ос ошалевших, солёных, февральских.

Где таких ос я увидел?.. А здесь, возле бун,
штормом разбитых, где мусора всякого залежь.
Бьются в истерике волны о чёрный валун,
если уж очень надолго ты в них исчезаешь.

Птица морская, разбойница тощая, тать,
вижу, как тщетно твоё в этой хляби нырянье,
беден словарь мой, чтоб крик этот словом назвать.
Может, рыданье? Не знаю. Быть может, рыданье…

У КРОМКИ ПРИБОЯ

В песок впитался пенный вал,
лизнув по ходу детский мячик.
Полтинник я уж разменял,
а всё наивен, словно мальчик.
Познав обиды, злость, беду,
ещё пою, как будто птица.
Всё, кажется, живу в бреду,
всё жду, вдруг что-то прояснится.
Плыву, как странник Одиссей,
отважно горести встречаю,
я на предательства друзей
предательством не отвечаю.
Что дали мне мой путь и труд?
Как горько сознавать и странно:
средь великанов – лилипут,
средь лилипутов – великан я…
Я, в общем, средний человек,
поэт, конечно, но не слишком.
Уже к концу склонился век,
а всё наивен, как мальчишка.
Пора, пора поверить мне,
что белый свет совсем не белый,
как этот блеск заиндевелый
совсем не иней на волне.

ЭПИСТОЛА
О.И.

Холодрыга такая, что душу озябшую жалко,
ни теплинки, поди, не осталось на тусклой земле,
как боксёры часами гоняют себя на скакалках,
так же крыльями чайки всё машут и машут во мгле.

В море сером бегут, обезумев, отары барашков,
волны грохают в мол, весь он льдом покрывается, и
этой крымской земле лейбл вполне подойдёт – «Made in Russia» -
дуют ветры с Тамани, тоску поселяя в крови.

Тамариски у моря стоят, как хрустальные, ибо
все в сосульках от брызг, я лизнул одну – веришь, горька,
ты вчера позвонила, сказала, что любишь. Спасибо!
я и раньше-то знал, что теплеет в груди от звонка.

Я пишу эти строки тебе вместо писем, я помню
тот сентябрь, тот перрон, как я брёл по обочине дня…
Все отроги в снегу, все ущелья, и всё же легко мне,
потому что ты любишь, ты всё-таки любишь меня…


СКАТЫ СУМРАЧНО В ГРОТАХ КОЛЫШУТСЯ


Обожаю тебя, моё синее!
И спокойное!
И неистовое!
Прихожу к тебе, как на исповедь.
Причащаюсь тобой.
И сильный я!..
А когда море в солнечном блеске
и в предгорьях цветёт миндаль,
я на «ультру» – прозрачную леску –
из волны вывожу кефаль.
Скаты сумрачно в гротах колышутся,
Жак Кусто опускается к ним.
Голос моря приборами пишется –
объясним ли он?
Объясним?..
Там прозрачны глубины мерцающие,
там акул невесомый полёт,
и медуз хоровод замирающий,
и в зелёной дали пароход.
Там мальчишка в щемящем забвении
бродит возле шаланд рыбаков
и бубнит с фанатичным рвением
неуклюжие строки стихов.
А правее, у стен равелина,
прянет в небо – ракетою в синь! –
и застынет на миг – а ф а л и н а, –
самый умный на свете дельфин!..

---

Серьёзно о стихах

Серьёзно о стихах?
Да уж куда серьёзней –
иначе б для чего писать их все года?
А этот поцелуй нежданный, сладкий, поздний
уже мне не забыть, пожалуй, никогда.

Серьёзно о стихах?
А для чего вам это?
Увы, но о любви не ведаем всего?
Остаться для друзей мальчишкой и поэтом –
серьёзней о стихах не знаю ничего.

Серьёзно о стихах?
Ах, вы не отстаёте?
Так вот вам и ответ, его найти легко:
представьте, жизнь горька! – а вы всю жизнь поёте,
совсем не замечая пенья своего.

Серьёзно о стихах?
Ах, вам всё мало?
Мало?
Вам диспуты давай? Вы роетесь в томах?
Когда бы о стихах всё до конца бы знала,
душа бы и сама забыла о стихах.


БИБЛЕЙСКАЯ ЛУНА

Затихла черноморская волна,
уставшая
от галечного гула.
Огромная библейская луна
с балкона дома
в небо вдруг шагнула.
И поплыла над городом. И я
следил за ней –
о крыши б не споткнулась!
С яйлы далёкой первая струя
прохлады звёздной
тихо щёк коснулась.
И покачнулось небо.
И вода
тотчас же то качанье отразила.
Неоном осветились города.
И душу мирозданьем просквозило.
И заскользила,
закачалась люстра
небесная,
и начала звенеть…
О как бедны премудрости искусства,
чтоб это всё
навек
запечатлеть!

СТИХИ

Стихи! О, сколько я души
извёл, чтобы понять,
что их не выдумать в тиши
и не насочинять.

Их пишут: поле, лес, река,
уже потом – рука.

К твоей руке им дела нет,
им – миллионы лет.
Тебя полюбят – ты поэт! –
а нет, так нет и нет.

И ЕЩЁ

Пронырну под самым молом,
заплыву в залив,
ветер носит радиолы
старенький мотив.
Под водою гул и скрежет,
и щемящий звук –
сейнер гладь морскую режет,
словно поле плуг.
Капитан меняет галсы,
прочь и я рулю.
Ходового пиленгаса
с ходу подстрелю.
Горбылей спугну у грота,
в глубь нырну, как в сон.
Я подводною охотой
с детства увлечён.
Ну а как же?
Жить у моря –
и не…
Сам суди:
не ворона на заборе
мокрая, поди!
Так нырну, что и не булькну,
в этом я не слаб,
золотую барабульку
выпасает краб.
Словно щит в шипах турецкий,
лёг калкан в песок.
Вдруг зеркальный высверк резкий
пронизал, как ток.
Всё забыто: сплетни, беды,
бестолочь, обман –
напрямик летит торпедой
на меня лобан.
И ещё одним уловом,
личной милостью,
одарило море словом
и ритмичностью…

ЯЩЕРКА

Порадуй, ландыш майский,
находкою шутя!
Прошу стихов, как ласки
несчастное дитя.
Хоть пару строк, кукушка,
подбрось.
Извёлся весь.
Конечно, я не Пушкин,
коль клянчу строки здесь.
Вытаптываю ритмы,
выхаживаю мысль,
стихи – это молитвы!
Вот весь их высший смысл!
Подкинь, подкинь, сосёнка,
метафорку! –
она
игрушкою ребёнку
душе сейчас нужна!
На критику вам, сойки,
скажу, –
пусть слышит лес:
имею с детства стойкий
к рифмам интерес.
Сама строкою трудною
спешит, спешит ко мне
средь серых – изумрудная
ящерка – камней.
Поймать!
Схватить немедленно!
Остановить момент!
Кора у сосен – медная,
вершины – словно тент.
Стихи рифмую мастерски, –
пишу ведь не статью! –
а в них лишь хвостик ящерки,
а ящерка –
тю-тю…

---

Рассвет

Чайки спорили, вились, кричали,
докричались, туземки, таки,
и уже на четвёртом причале
собрались в темноте рыбаки.
Будет клёв ли, гадали все, или
карты спутает снова норд-вест?
Рыбаки чертыхались, курили,
переругивались из-за мест.
Доставали свои закидушки,
бриз то дул, то, в мгновение, чах,
и ставридок весёлые тушки
заблестели в рассветных лучах.
Пена гасла с шипеньем кумыса,
гас маяк, и, в проснувшийся мир,
солнца шар из-за тёмного мыса
выводил за собою буксир…


КАЗАЛОСЬ – ОКАЗАЛОСЬ…

Качались шаткие причалы.
Смолк вальс. Окончен школьный бал.
И месяц знаком интеграла
в таблице звёзд уже стоял.
Легки казались нам науки,
вершины, взлёты, виражи.
Всё принимали, кроме скуки
ну, и само собою, лжи.
Трамвай, как божия коровка,
чуть полз.
Светало.
Птичий гам.
Строений серые коробки
казались розовыми нам.
А юность только начиналась,
легко мечталось, пелось, шлось.
Ну что ж, казалось – оказалось…
А всё же многое сбылось!

СВЕТ МОЙ АСТРАЛЬНЫЙ

Свет мой астральный, от вальса
школьного вся эта связь:
кружево кроны февральской,
веток безлиственных вязь.
И в полутёмном подъезде
твой поцелуй на губах,
это круженье созвездий
в полуприкрытых глазах.
Это движение сферы,
это биенье в груди,
эта незыблемость веры
в лучшие дни впереди.
Школа, ау, до свиданья,
но навсегда за душой
первое в жизни свиданье,
кружево кроны пустой.
Нина Арнольдовна, немка,
нежно цветущий миндаль,
ревности первая сценка,
первой разлуки печаль.
Свет мой астральный, оттуда
льёшься, где счастлив я был,
я ничего не забуду
и никого не забыл…

ТАКАЯ РАБОТА

Ах, как тихо на пирсе! Ушли сейнера.
Ночь путины. Дай Бог им удачи!
И качаться огням кормовым до утра
между волн, от работы горячих.

Вот ставридка в сетях. И лебёдка гудит.
Светоловы – прехитрая штука!
И взрывается волн голубой динамит,
словно в фильме немом – без звука!

Зарываясь в волну, сейнер лёг в разворот,
прёт, форштевнем валы раздвигая.
Красной лавой под утро течёт горизонт.
Ночь путины. Работа такая.

Ночь путины поднимет тебя над судьбой,
ночь азарта, отваги и жажды!
Чтоб ответить, что ты представляешь собой –
ночь путины наступит однажды!..

---

Что за страна такая?

ВОЗЛЕ ГАСТРОНОМА

У «Ореанды» ходит мент,
меняла прячет в кейс банкноты,
на пляже пусто, порван тент,
ворон то ль кляксы, то ли ноты.
И, сам себе ещё не веря,
смотрю, смотрю, аж в сердце стыло:
в бачки заглядывает в сквере
интеллигент «насчёт бутылок».
А на скамейке инвалид,
гармонь в руках, наколка «Толик»,
слегка поддатая на вид
девица с ним, путана, что ли?
Иду себе. Не станешь дома
торчать весь день.
Заест гастрит.
Старуха возле гастронома
с рукой протянутой стоит.
Держи, служивая! И где ты
взялась, что сирый воробей?
О рэкете трещат газеты,
о бесталанности властей.
И гонит ветер листьев ком,
мальчишка моет «джип» устало,
ни сострадания ни в ком,
ни удивленья, как бывало.
На набережной скукотища.
Лишь «БЕЛЫЙ ЛЕВЪ» в огнях реклам
для новых сплетен служит пищей
и кривотолков по углам.
Найти б сейчас друзей хороших,
зайти б…
Да где же сыщешь их? –
когда повсюду эти рожи,
до «бабок» лютых, деловых.
Да иногда мелькнут и сгинут
поэты, что в одно слились:
Дунаев, пробивной, как гиря,
и Новиков, богемный лис.
Декабрь. Сезон закрыт.
Тоска.
Бьют в стенки мола волны глухо.
И не хватает лишь мазка,
чтоб полная была чернуха.

1997

ЧТО ЗА СТРАНА ТАКАЯ?

Выходит, как выходит
вне прихоти моей
стих едкий, словно сода,
на всю изжогу дней.

Ах, жизнь, халява, сводня,
гони своё кино.
Не скурвиться сегодня
не каждому дано.

Что за страна такая,
где каждый третий – мент,
законы нарушают
и вор и президент.

За эту перестройку,
за этот весь развал
аптечную настойку
я выпил… и блевал.

Я ничего не знаю,
но гложет душу стыд,
поскольку сила злая
над доброю царит.

Вот выписались строки,
я весь у них в долгу,
смысл вовсе не глубокий,
стиль – проще не могу.

Закаты и рассветы,
пожухлая трава,
диктует быт поэту,
а не Господь слова…


ЗАПОВЕДЬ

Матёрый волк, убийца, зверь,
ощерен, зол, не сыт:
не бойся, не проси, не верь –
над выводком хрипит.
А в зоне, зенками в упор
уставясь, чтоб постиг:
не верь! – хрипит в законе вор, –
не бойся, не проси!..
Забвения заносит снег
страну, округу, сад,
где человеку человек
товарищ был и брат…
Как волк живи! Живи как рысь!
Влачи звериный век!
Не верь, не бойся, не проси,
железный человек.
Как вкруг оси, вокруг потерь
кружит во тьме земля:
не бойся, не проси, не верь –
повсюду слышу я…

---

Я в дальних странах вовсе не был

Не продаётся вдохновенье,
Но можно рукопись продать…
А.С.Пушкин


Я в дальних странах вовсе не был,
а всё равно мой путь непрост.
Бросало сейнер прямо в небо,
но не хватал я с неба звёзд.
Зато успел взглянуть им в очи,
и растворился свет в крови.
Где взять слова для нежных строчек
о верной дружбе и любви?
Их нет!..
Есть грубые кристаллы
солёной робы.
Холод.
Зной.
И рыба в трале трепетала,
увы, без «рыбки золотой».
Конкретность быта и абстракции
в стихах –
отображали дни.
Но все столичные редакции
отвергли опусы мои.
Зато пришла любовь.
И рифмы
нежнейшие нашла строка.
Но об издательские рифы
я снова ободрал бока.
Я был наивен. Верил в дружбу.
Не отводил при встречах глаз.
Меня разубеждать не нужно –
я дружбе верю и сейчас.
Не той, о коей пионеры
поют,
та – канула в пути.
За убеждения и веру
судьбой приходится платить.
Платил!
Параграфы, инструкции
топтали душу, как слоны.
Не знал тогда я, что коррупцией
мои издательства больны.
Тот пел о вале, тот – о качестве,
тянули «тугрики» из касс.
А я плевал на всё делячество,
и им
оплёван был не раз.
Поэзия, ты род кормушки
в наш век.
Так стоило ль страдать?
Бубнит деляга: - Сам-то Пушкин
мастак был рукопись продать!..
Ну что сказать?
Стихотворение
любой способен закрутить.
Но пушкинское вдохновение
не продаётся.
Не купить!
… И вот
на сквозняке вокзальном
я вдруг однажды уяснил:
мир создан Богом гениально,
но чёрт своё не упустил.
А я своё! Я снова в трюме.
И снова мне волна поёт.
А об удаче я не думал,
я знал – она не подвёдёт.
Не подвела!
Но помотала!
И у судьбы в черновике
ревущий шторм в двенадцать баллов
и чайка
в бешеном пике!
Что чайка?
Отмахав полсвета,
узнал я вес живой строки.
Чтоб до конца понять поэта –
прочти его черновики.
В чистовике же – шито-крыто, –
нет и следа,
что, чуть дыша,
как после полиомиелита,
хромает, дергаясь, душа…

---

Cквозь зеркало моря

Сквозь зеркало моря торпеда литая,
и зеркало – вдрызг!
Дельфины взлетают, дельфины летают
средь всплесков и брызг!
Любовь и предбрачные танцы причина
тех сальто и свеч.
Стремление к звёздам из водной пучины –
и танец, как речь!
А мы?.. Стань со мной, помолчи и послушай,
бессильны умы,
не знает никто, почему наши души
из света и тьмы.
Не знает никто – ждать беды иль везенья
и надо ли ждать.
Взлетают дельфины в экстазе весеннем
опять и опять.
Срывает буи с измочаленных тросов
штормяга-атлет.
Одно только ясно: у вечных вопросов
невечен ответ.
Я сам как дельфин, вырываюсь из быта
в любовь и слова.
Да, эта тематика, знаю, избита,
но вечно жива.
Подумай сама, разве важно признанье
стихов и судьбы,
когда даже то, что считал я призваньем,
встаёт на дыбы.
Когда даже ты, – о, как больно и странно! –
бледна от обид…
А на этажерке пустая рапана
звук моря хранит.
Какие ей тайны в нём были открыты?
Что помнит она?..
Взлетают дельфины, но зыбки орбиты,
свинцова волна.
Взлетают дельфины. Им хочется в небо.
Но что же один
лежит на косе так тоскливо, нелепо
погибший дельфин.


НЕ СЛОЖИТЬ, А ПРОЖИТЬ!

Я мосты свои сжёг!
Пепел бед
незаметен, как стронций.
Ах, дельфиний прыжок,
прямо в обруч
встающего солнца!
Бег волны к голышу
мрёт, стихает в листве ламинарий.
Я смотрю, не дышу,
на твои чудеса,
дельфинарий.
На прыжки, виражи,
сальто, взлёты,
проныры, паренья!
Не сложить, а прожить! –
вот закон святой
стихотворенья.
Я тасую слова,
подгоняю к ритмической мерке.
А кругом синева! –
да такая,
что всё вокруг меркнет.
Растворившийся в ней,
вдруг вскочил я,
как пылкий оратор:
– Ха, дельфин поумней
и собак, и слонов, и приматов!..
Это ж как доверять
он умеет,
коль так, ради смеха,
может рядом лежать
на помосте
у ног человека.
А потом соскользнуть
и, в воде кувыркаясь,
смеяться,
отдохнуть и, как ртуть,
вновь по мелкой лагуне
мотаться.
Он о чём прокричал?
Обратился к нам с просьбой
какою?
И на мокрый причал
бросил брызги хвостом,
как рукою!
Плавниками зажав,
мяч несёт детворе
прямо к сходням.
Может, я и неправ,
а на воле дельфин –
благородней!
Взгляд по глади стеля, –
вон! смотри! –
где кричат альбатросы,
впереди корабля
вылетают
у самого носа!..
Я весь день просижу,
просмеюсь,
под конец затоскую,
ничего не скажу,
не сложу,
хоть и что-то срифмую.
Но над нимбом куста
взмыл дельфин
и застыл без движения.
Ах ты, чёрт, – красота!
Это всё красота –
до забвения!
Куш-Кая, словно клин.
А закат и парит, и пылает.
В нём
взлетевший дельфин,
как в куске янтаря,
застывает.
Всё!
Темнеет.
Пора!
Рябь пошла
по зеркальному понту.
В небесах облака,
как дельфины,
плывут к горизонту.

---

Таврида

Сурова зимняя Таврида.
В ущельях ветер, сумрак, стон.
И сейнеры косяк ставриды
охватывают с двух сторон.
А к Аю-Дагу без утайки
бакланы вытянулись в жгут.
На пляж пустой садятся чайки,
нахохлившись, чего-то ждут…
Прохожий воротник поднимет,
посмотрит хмуро
и вздохнёт:
ворочает валами злыми
февральский шторм
дни напролёт.
И здесь припомнятся недаром
тысячелетий тёмных дни:
аланы, скифы и хазары,
и византийские ладьи.
Молчат могильники сурово,
но вдруг сметён забвенья снег
пещерным городом
иль словом,
чей перевод забыт навек.
Всей геометрии Эвклида
не снять излом седой волны…
Но видит зимняя Таврида
по временам
иные сны:
там солнце над тропой кремнистой!
Как водопад, шумит сосна!
И брызги ярче аметистов
дарит весёлая волна.
Среди глициний и магнолий
у модниц в дымчатых очках,
как звёздочки,
кристаллы соли
горят
на бронзовых плечах.
И пляж шумит многоголосо,
и ветра, как любви, прося,
вдаль паруса несутся косо,
виндсерфингистов унося.
Дельфины – братья
чёрных молний –
взлетают, как в цветном кино…
Тавриду летнюю запомнить
и полюбить –
немудрено.
Но в дни,
когда простор мрачнеет
и с гор туман ползёт, как тать,
люблю её стократ сильнее
и в сердце грусти
не унять.

---

Тарханкутская сага

Ветер гладит ковыль, пиленгасы идут к Донузлаву,
лох листвой серебристой украсил наш пыльный маршрут,
тарханкутская степь знает горе, но знает и славу,
здесь забвения травы в траншеях войны не растут.

Возле древних раскопов колышутся алые маки,
горизонт от жары то поблёкнет, то, как бы парит,
(там скуластые скифы летят, обнажив акинаки,
и кипчакский колодец надёжно камнями прикрыт).

Зайцы прыснут к посадке, взлетят куропатки над полем:
– Эй, водила, сверни! Напрямик здесь петлю эту срежь!..
Мы уже целый час пограничникам зенки мозолим,
мы торопимся к бухте, которою славен Атлеш.

Там вода, что хрусталь, там кефаль прямо с берега видно,
там у грота подводного прячется кто-то, как тать,
и угрюмые крабы выходят на гальку солидно,
чтоб смотреть на луну и огромные звёзды считать.

Пусть «жигуль» отдохнёт, мы за мысом поставим палатку,
ночь рассыплет по травам то ль росы, то ль блёстки слюды,
костерок разожжём, и сегодня мы выспимся сладко,
чтоб нырнуть на рассвете в манящую тайну воды,

и всю зиму потом будут сниться денёчки нам эти,
и расскажешь ты снова, зайдя на минутку ко мне,
как на чистом песке, под водою почти незаметен,
черноморский калкан*, словно щит, возлежал у камней…



*Калкан – щит (тюркск.) – черноморская шипастая камбала, королева
камуфляжа.





МАКИ ТАРХАНКУТА

Наш путь – степной,
наш путь – в тоске безбрежной…
А. Блок

Ковыль, полынь да маки, маки,
всё степь да степь, да редкий лес;
висит над полем кобчик, аки
нательный крест сухих небес.
Жара. Желтеет колос нивы,
ни тучки – месяц, – хоть завой,
да ночью звёзды, словно сливы,
висят над самой головой.
Пылит дорога. Травы никнут.
Забыл Господь, что есть дожди.
И если раздаётся крик тут,
ответа на него не жди.
А колос жёлт, но пуст, и это
тревожит жителей всех сёл.
Была бы воля у поэта –
в стихах бы дождь с утра пошёл.
Но нет, жара, всё зноем дышит,
всё пекло, адский всё режим,
да кобчик в небе, словно вышит
белёсой гладью, недвижим.
Да у античного раскопа,
чей правый скос как будто сбрит,
о тщетности пути некрополь
пытливой мысли говорит.
Куда ушли, что стало с теми
кто жил здесь и обрёл конец?
Кто сеял смерть здесь? Скифы? Время?
Мор? Глад? Свинец?..
Солончаки. Пустой колодец.
В гадюке спящей зреет яд.
Да ветряки – дань новой моде –
безжизненно везде стоят.
Да шёлковый ковыль лоснится,
да на бугре, что рыж, как йод,
стреноженная кобылица
понуро молочай жуёт.
О небеса, зачем так круто
берёте, что не скрыть тоски?
Роняют маки Тарханкута,
как капли крови, лепестки.
Овец заблудшею отарой
белеют валуны в степи
да отголоском Божьей кары
горчат стихи…

---

Будь вечно с небом

«…да тёмной судьбою поэта
меняться ни с кем не хочу».
Б.Чичибабин


Темна, действительно темна
судьба поэта.
Сказал другой уже сполна
про это.
А в новой исповеди прок
найти едва ли.
Свои у каждого исток
и дали.
Всё повторяется! Но в час,
что жизнь остудит,
лишь только Бог рассудит нас,
лишь Бог рассудит.
Ведь так? Живёшь – обут, одет,
средь нив и просек,
но Бог, в тебя вселивший свет,
за свет и спросит!
Злодействуй, пьянствуй, на закон
плюй повсеместно,
но то, чем свыше наделён –
храни и пестуй!
Храни и пестуй!.. В дележе
подачек требуй!
Но в подсознанье, но в душе –
будь вечно с Небом!
На свалку прянешь! Влезешь в грязь!
Мурлом – о землю!
Но высшая над нами власть
не дремлет!
Иначе как, сквозь бред грехов, –
волшбой инъекций! –
от самых горестных стихов
светло на сердце!..

---

Кузнецкое

Людмиле Константиновне и Васильичу


На Тарханкуте дождь четвёртый день.
И, скрашивая наши огорченья,
махровая апрельская сирень
промыта струями до умопомраченья.
Она пылает, что ацетилен,
то мельхиором, то, как неба просинь,
негаданный наш вынужденный плен
в селе Кузнецком стойко переносим.
Дождь за дождём! Какой-то анекдот!
Простуженно орут к рассвету пивни.
Кто в нашей шкуре побыл, знает тот,
как ночь не спать, прислушиваясь к ливню.
В глазах друзей, – ох, доля нелегка! –
нет-нет, да и тоски замечу тень я.
Соседка нам парного молока
с утра приносит в виде утешенья.
Васильич точит на бычков крючки,
колдует с леской, что-то там бормочет,
редиски свежевырванной пучки
настырный дождик в огороде мочит.
Зовёт хозяйка оценить стряпню.
Меж ливнями, в посадке, после чая,
вдруг, присмотревшись пристально ко пню,
мы вешенок семейство различаем.
Грибы в апреле! Вот те и сюрприз!
Посадка хилая ведь далеко не лес-то.
На пятый день уносит тучи бриз,
крепчающий к полудню до зюйд-веста.
И на грунтовке гиблой, как болото,
на мокрой и разбитой колее
«жигуль» буксует до седьмого пота
и рвётся к Донузлаву, как Пеле!
Там, по молве, уже кефальи стаи
гуляют в створе, заходя на риф.
Пусть наши души вовсе не из стали,
но Донузлав магнитом тянет их.
Там рай рыбацкий! Там дельфиньи спины
мелькают между волн у берегов,
там лобанов преследуют дельфины
и загоняют в сети рыбаков.
А то промчится стая пиленгасов,
сверкая в пене серебром боков.
Там можно встретить легендарных асов –
прославленных подводников-стрелков.
Вперёд! Вперёд! В лицо удачи ветер
упруго дует, бред тоски круша,
жизнь справедлива всё-таки на свете,
а справедлива – значит, хороша.

---

Не надо ни сравнений, ни метафор

Осенний лист. Мелодия ветвей.
Не надо ни сравнений, ни метафор.
Природа – самый гениальный автор,
и век ходить за вдохновеньем к ней.
О, как прекрасно забрести в лесок,
ходить, бродить, дышать, не изощряться
в стихах и, подобрав простой листок,
вдруг, вспомнив что-то,
тихо рассмеяться
и попрощаться с летом.
А потом
грустить: вот и кончается дорога,
ещё чуть-чуть, ещё совсем немного,
нас тоже осень осенит крылом…


СЕТТЕР

Осени прощальные деньки
отпевает заунывно ветер.
Словно лист большой, вперегонки
с листьями несётся красный сеттер.
Наползают лавой облака
на вершины.
И лежат без звука.
Нам и так разлука нелегка,
а в такие дни – больней разлука.
Так всегда: в преддверии зимы
на душе, как и в природе, стыло,
и чего-то ожидаем мы,
и до боли жаль того, что было…


СНОВА ОСЕНЬ

Снова осень. В дымке сизой тают,
тихо уплывая, корабли.
Небеса усталые листают
стаи журавлиные вдали.
Почему-то грустно и тревожно
и мечтается совсем легко,
словно счастье было так возможно,
а случайно упустил его.
Вечереет. Радужные тени
замирают у витых оград.
Все истоки зрелых размышлений
в юности насмешливой лежат.
Горы в вышине, как будто в призме
брезжут, и видны порой чуть-чуть.
Кажется, легко иду по жизни,
только знаю, чем за всё плачу.
Вечереет. И без резких линий
мир с душой уже накоротке.
Блики в серебристой паутине
отдыхают, словно в гамаке…


У ОЛЬХИ…

В который раз,
бродя по этим
местам, однажды я пойму:
здесь чувствуешь себя поэтом,
здесь удивляешься всему.
И потому, ступив на осыпь,
застыну вдруг…
А у ольхи
летают рифмы, словно осы,
и звонко просятся в стихи…


УЖЕ ОТСЕНТЯБРИЛА…

Уже отсентябрила осень тихо,
лес золотым дыханьем осенив.
И с моря штилевого первый вихорь
уже взмутил наш ялтинский залив.
Уже вершины гор хрустальным утром
бывают в инее, как будто в серебре.
Уже пора, пора бы стать мне мудрым
иль просто сдержанным, как осень в сентябре.
Уже пора.… Но чувствуя дыханье
холодных вьюг, где сгинет листопад,
теряю я покой.
И обмиранье
охватывает чувства, словно сад,
в котором скоро беспощадный ветер,
о лишь ему известном будет петь.
Какая грусть, –
какая грусть на свете
вдруг быстротечность жизни
подсмотреть…

---

Этот город

Этот город такой красивый!
Весь торопится ввысь!
Цветёт!
Облаков белоснежных гривы
протаранивает самолёт.
И уже водопад глициний
льётся с неба,
свисает, как тент,
с крон густых итальянских пиний,
с крыш,
с балконов,
с подпорных стен.

Канделябры каштанов ветер
мимоходом треплет рукой,
море сквозь кипарисы светит
бликов солнечной кутерьмой.
Этот город в дыму акаций,
сам сквозь ветви летящий, как дым,
может в мае вам показаться
до реальности неземным.
Неземным!!!
Но реальный, нежный –
весь земной он.
Он весь – в трудах!
Просто в мае опять надежды
воскресают в людских сердцах.
Просто в мае легко поверить
в добрый знак
полуночных светил.
Просто южный цветущий берег
людям душу опять открыл.
Просто здесь на рассвете звонкой
песней
птицы вторят волне.
Просто бегала здесь девчонка,
та, что мамою стала мне.
Здесь ныряльщик из мидий перлы
достаёт
почти без труда.
Да и я здесь, признаться, в первый
раз влюбился и…
навсегда.
Я смотрю на залив с террасы,
где катальпы цветут между слив.
Катеров прогулочных трассы
разлинеили весь залив.
И скользит по заливу яхта,
и полёт её – неповторим!
Этот город зовётся Ялтой.
Этот берег зовётся – Крым.
Капитан этой чудо-яхты
закадычный мой старый друг.
– Этим городом весь пропах ты! –
он мне крикнул однажды вдруг.
Подлетел словно чёрт –
не без риска! –
так, что прянул причал, как батут.
В этом городе тамариски
на обрывах горных цветут.
А платаны в четыре обхвата
можно встретить – не вру! –
у крыльца.
Если дружат у нас ребята,
то надёжно
и до конца.
Нет, наверное, лучшей доли,
чем родиться в горах, в лесу,
в брызгах солнечных, не оттого ли,
так поёт водопад Учан-Су!
Кружат тополи по-над речкой
в шумном шелесте крон и листвы.
Подпирает Ай-Петри вечность
самой сказочной синевы.
И под ней справедливость снова
торжествует, поправши тьму:
поселений татарских новых
с каждым годом больше в Крыму.
Старых
звучных
тюркских названий
вновь коснулась живая струя.
Словно вспрянула из развалин,
где Иссары, Ставри-Кая.
Я про всё рассказать едва ли
здесь смогу.
Вот Иограф. Хребет.
Как фотограф, люблю я детали,
души их я люблю, как поэт.
И, смещая реальность в небыль,
в монтекарловский колорит,
дельтаплана бабочка в небе,
распластавши крылья,
парит.
А за мысом, который слился
с дымкой моря,
исчез, иссяк
вдруг подводный пловец в «калипсо»
попадает в кефалий косяк…
Мне ль не знать этот город, что ли,
потому так ложатся в стих:
этот глянцевый блеск магнолий,
этот смех
в дворах проходных.

Эта майская золотая
прелесть
вновь захлестнула простор:
Аю-Даг в синей дымке тает,
рассекает волну
Ай-Тодор.
Чайных роз
золотые ливни
пьют янтарной зари вино.
В этом городе – светлом! дивном! –
быть поэтом
немудрено…

---

Мне диктовала стих весна

МНЕ ДИКТОВАЛА СТИХ ВЕСНА


Туман. Темна Ставри-Кая.
Речушку, перейдя по доскам,
вдруг вспомнил я себя подростком
в лесные канувшем края.
Дымились кручи на рассвете,
яснел от солнышка пейзаж,
но преждевременно нельзя ж
о начинающем поэте
поведать миру. Потому
в строфе оправдана инверсия.
Бельчата шастали – им весело
сбивать пыльцы сосновой тьму.
Я рифмовал: «сосна» - «со сна»,
спал у костра, ловил форелей,
и голосом вершин и елей
мне диктовала стих весна.
Гремела галькой Учан-Су,
брели подснежники в ущельях,
и ворон каркнул мне: – У, шельма,
чего забыл-то ты в лесу? –
– Чего? Не знаю. Но сюда,
речушку перейдя по доскам,
я приходил ещё подростком…
Роса мерцала, как слюда…


УЩЕЛЬЕ УЧ-КОШ


Амфитеатр ущелий. Скал каскад.
Модерна взрывы. Готика сухая.
Вдруг горы изрыгают камнепад,
и долго гул в горах не затихает.
Гигантский вихрь гранитных рваных стен,
огромный всплеск, застывший в мёртвой точке.
Здесь страшно ожиданье перемен,
так всё, до жути, зыбко и непрочно.
Каких трагедий автор этот риф,
где вечность дует звёздною порошей?
Молчит, вздымая перья, хмурый гриф,
заглядывая в пропасти Уч-Коша.
И лапою трехпалою орла
вцепились три горы в клочок долины.
Ползёт к селенью на закате мгла,
а сердцу тенью кажется орлиной.
Не зря душа томится и тоскует,
увидя туч изодранных тряпьё.
Здесь ни к чему о смерти думать всуе, –
мелькает мысль, как не гоню её…
Но эти сосны над обрывом кручи,
где гул затих и замер камнепад,
зачем они расталкивают тучи
и в небо, запрокинувшись, глядят?
Зачем я сам бреду по дну ущелья?
Зачем я здесь?.. И не отвечу я:
преследую неведомую цель я
или она преследует меня…

---

Душа выбирает сама

Ах, сколько в искусстве навеяно Крымом,
чей климат, как солнечный бал!
Вчера галеоны, охвачены дымом,
кружили вокруг Адалар…
С платана слетели ребристые листья
и медленно стали парить.
А этот туман –
то лиловый, то мглистый –
все беды способен смягчить.
Котёнком пушистым
в глаза мне и губы
он тычется, ласков и мил.
Мне эти места по-особому любы –
сам Пушкин
счастливым здесь был!
В аллеях тенистых в предчувствии темы
мечтой и печалью объят,
гуляю.
По бухте проходят триремы –
киношники славно чудят!
Привет, кипарис! Называл тебя другом
стихов повелитель и маг…
Тревожной, божественной, стонущей фугой
гремит в ураган Аю-Даг!
Мятежный Мицкевич внимал вдохновенно
стихии, что, берег круша,
неслась, и сонеты искрились, как пена,
и пела, ликуя, душа.
И здесь же следы бесподобной Марины,
и звон, что стихал за арбой…
скользит перископом лихой субмарины
дельфиний плавник над водой.
Коровин. Шаляпин…
Да что я? – поверьте,
всех вспомнить и вы б не смогли!
Здесь каждая тропка достойна бессмертья –
такие здесь люди прошли!
Здесь даже терновник у пыльной дороги,
когда одиноко порой,
вдруг речь наполняет
возвышенным слогом,
а душу
библейской тоской.
Наверное, каждому в жизни знакома
любовь, что сжимает виски.
К ажурной ограде припала текома
и свесила гроздью цветки.
Внизу, по заливу,
на фоне фрегатов
старинных,
как будто во сне,
парит и взлетает яхтсменов регата
с виндсерфингами наравне.
Места эти, право,
отмечены свыше,
к ним в плен попадаешь,
как в сеть.
Здесь жизни мотив по-особому слышен,
лишь вслушаться надо уметь.
И сходятся здесь,
словно в фокусе,
нити
любви нашей, силы, ума,
такие места для поэм
и открытий
душа выбирает сама!..

---

Снегопад в Ялте

Нагрянула зима и в Крым – на Южный берег;
от белых мух темно, верней – от белых ос;
о друг мой, Замковой, неустрашимый Эрик,
и нас коснулся снег, особенно волос.

А Ялты – не узнать. Дома, дороги, скверы
в снегу. Сосед завёл породистых котят.
Уже в душе совсем не остаётся веры,
что власти нам добра желают и хотят.

Тот свистнул миллион – и дёрнул за границу,
тот миллиард огрёб – и тоже умотал:
а грёбаный генсек нахваливает пиццу
и создаёт свой фонд (деньжат подсобирал!).


Ах, Эрик, не о нас их думы и заботы,
и холодно в душе от подлой их возни,
и кружит снегопад, ленивый, как зевота,
и хлопьями парит, – красиво, чёрт возьми…


СНЕГ СМЕШАЛСЯ С ДОЖДЁМ


Снег смешался с дождём – это Крым, а конкретнее – Ялта.
Солнце вышло из туч, и очистился сразу простор.
Набежавшей волной всех накрыло, кто близко стоял там,
визги их заглушили издёрганный чаячий ор.

Этот город зимой всем подвержен капризам природы,
выпадают года, что проходят совсем без зимы:
уходили века, исчезали вожди и народы,
жизнь – движенье, но им управляем пока что не мы.

Что же, примем, как есть, – этот город мне с детства подарен,
и его не любить – значит множить и множить грехи.
Здесь любой человек, если только совсем не бездарен,
понимает поэзию или же пишет стихи.

Я о лете смолчу, летом Ялту любить.… А кого же?..
Только чистой была и опять затуманилась даль.
Снег смешался с дождём. Солнце вышло. И стих мой итожа,
я иду через сквер, где цветёт белопенный миндаль…


СНЕГ, ПОД НОГАМИ ТАЮЩИЙ


Снег, под ногами тающий,
заносит ветер в стих:
не тронуты места ещё
задворков дорогих.
Футбол, лапта, чекалики
(припомню – в горле ком!),
здесь, повзрослевши, шкалики
мешали мы с пивком.
По тесным переулочкам,
по проходным дворам,
спешили к нашим дурочкам
сквозь взоры строгих дам.
Снег, над судьбой порхающий,
ещё ледком не стал;
встречаются пока ещё
те милые места.
Средь новостроек нынешних
(им центр подай – не глушь!)
у сердца не отнимешь их,
не вытравишь из душ.
Всё меньше их и меньше,
родных, день ото дня, –
где целовал я женщин,
а женщины – меня.
Снег, под ногами тающий,
заносит ветер в стих:
Бог бережёт места ещё
задворков дорогих…


Я Л Т И Н С К И Й С Н Е Г


Посыпалась снега
небесная манна,
чтоб детского смеха
бил ключ неустанно.

Чтоб в слякотной Ялте
Бог в звёздном пальто
уже не менял те
деньки ни на что.

Кружатся снежинки.
всех сводят с ума;
вальсируют рынки,
дороги, дома.

Весь мир переменчив
от хижин до стран,
и шапкой увенчан
пушистой платан.

А в снежном круженье
(О, славься, Творец!)
сильней притяженье
друг к другу сердец.

И в Ялтинской бухте,
сквозь пляшущий снег,
лишь ловим на слух те
шуршанья и смех…

---

Слепая удача

Ты умный, не верящий в небыль,
в судьбу и слепую удачу.
Ты веришь в добротную мебель,
квартиру, машину и дачу.
Зачем же с тобою мне скучно?
Ответь, что со мной происходит?
На небе, как пастбище, тучном,
овечкою облачко бродит.
И вот добрело до Ай-Петри,
и смотрит на след теплохода,
а ты говоришь: – Это ветры, –
бросаешь небрежно: – Природа!..
Нет, всё-таки в чём-то не прав ты,
быть может, не прав и я тоже –
обыденность кажется правдой,
но быть она правдой не может.
Не может. И всё тут.
Как свечи
не вспыхнут вдруг светом астральным.
Мне ближе философов речи,
что правда инди-
видуальна.
Всей жизни самой – я уверен! –
не хватит, её постигая…
Волна набегает на берег,
за ней возникает другая.
И то, что казалось игрою,
все рифмы мои, все задачи,
моей оказалось судьбою,
слепою моею удачей…
Смотри, затихает волненье
в заливе.
И облако тает.
И яхт белоснежных паренье
зеркальная гладь повторяет.
Мне странно: с тобою мы родом
отсюда.
Но кто нам колдует?
Ведь запах полыни и йода
тебя, как меня, не волнует.
А тот, напевающий гаммы,
щегол в неухоженном парке?
В строке, как в куске голограммы, –
весь мир мой –
объёмный! –
и яркий!
А как возникает влюблённость?
За что ревновать Галатею?
Я даже цикад многозвонность,
хоть бьюсь, объяснить не умею.
Зато, – где рождается небыль? –
отвечу: вон там, на просторе,
где море сливается с небом,
а небо сливается с морем…

---

Ринг

Нырок, уклон, финты,
скольжение по кругу;
противник бьёт, и ты
бьёшь коротко, под руку,
под левую, и джеб,*
и джеб, и джеб, и справа
вразрез, и не тебе б
скрывать, что – это слава! –
что точный встречный крюк
тебя создал кумиром
для ветреных подруг,
друзей, блатного мира,
и ты уже,
как бог сам,
велик, внушая всем,
что, обладая боксом,
ты обладаешь всем!
Ринг – центр вселенной, мир,
в который вхож сполна ты…
Очередной кумир
ныряет под канаты…


*
Джеб – часто повторяющийся разной силы прямой удар левой рукой (для
левши – наоборот), срывающий атаки противника, предупреждающий их и
подготавливающий твою неожиданную атаку, держащий противника на нужной
тебе дистанции.



ЗАКОН БОКСА


Впервые я надел перчатки,
мальчишка,
хлюпик,
размазня.
И мой напарник – взятки гладки! –
три раунда
лупил
меня!
Искал я в ринге «пятый угол»,
потом, прижав под глаз пятак,
я думал: мне сегодня туго,
но я верну ему синяк!..
Окреп. Стал собранней и резче.
Я стал бойцом среди бойцов.
Я никогда не бил, пришедших
к нам в зал наивных новичков.
Забыть ли труд на тренировках
и радость, что дарил нам гонг!
И вот однажды жеребьёвка
меня свела с моим «врагом».
Вразрез его я встретил свингом!
И, весь ликуя и кляня,
гонял,
гонял,
гонял по рингу,
как прежде
он
гонял
меня.
Он вис на мне.
Хватал за плечи.
Лез в клинч без всякого стыда…
Я знал ещё по первой встрече,
что слаб он.
Знал уже тогда!


ИНАЧЕ, ЗАЧЕМ?

Канаты. Юпитеры. Ор.
Во сне. Наяву. На картинке.
Я вижу себя до сих пор,
фехтующим джебами, в ринге.

И мне не докажет никто
ни в баре, ни в бане, ни дома,
что этот вот «некто в пальто»
и юный боксёр – незнакомы.

Иначе, зачем до сих пор
мне снятся, как вещие знаки,
канаты, юпитеры, ор
и счастье внезапной атаки?..

---

Январская акварель

Акварель облаков перламутром играет на небе,
то размыты они, то рельефны, как будто дворцы,
на софоре скворцы совершают рассветный молебен
и янтарные кисти так светятся, как леденцы.

Я люблю в январе неморозные дни, словно эти,
в бухте ртутью мерцает нейтрального цвета вода,
виноградные лозы свисают в беседке, как плети,
запоздал я с обрезкой, но это пока не беда.

Я люблю эти дни, в них надмирность какая-то с грустью,
и понятнее с ними весь пройденный жизненный путь.
Белокрылые чайки слетаются с криками к устью
водопадной речонки, чтоб крылья водой сполоснуть.

Ходят грузно по пляжу, пьют пресную воду подолгу,
сушат крылья до сумерек, кои темнее сурьмы:
городская речонка им, может, напомнила Волгу
или плёсы Днепра, где весною гуляют сомы.

Это думаю я. Я завидую воле крылатых,
я-то знаю, что будет зима не страшна, но долга,
потому что надел Учан-Су уже льдистые латы,
и на горных вершинах сверкают на солнце снега…


ЯНВАРСКИЕ ДРОЗДЫ


Дрозды поют, как летом, в январе,
в зените солнце, тени во дворе
такие чёткие, как летом, и тепло,
а ты поэту говоришь, смеясь: трепло!
Мол, день хороший, кто же спорит, но зима
ещё очнётся, и опять сойдёт с ума,
опять дожди пойдут, на горы ляжет снег,
не зря февраль угрюм в Крыму, как печенег.
Я отвечаю: кто же спорит, но февраль
угрюм-угрюм, а на поверку – тоже враль,
ведь в феврале миндаль цветёт и алыча,
и море тихое сверкает, как парча,
довольно часто, и к тому ж ещё, заметь,
что в феврале дрозды похлеще будут петь.
Так в жизни всё: средь самой чёрной черноты
вдруг снег блеснёт, вдруг распускаются цветы.
Но, чтоб не сглазить, ты опять твердишь: трепло! –
и смотришь чисто так, сердечно и светло,
что впору мне дроздом январским песни петь
иль рифмы пробовать, звенели чтоб, как медь…



***

Т.П.


Японской мушмулы январское цветенье,
в кафешке на углу иль кофе, или чай,
по улице твоей блуждаю целый день я,
чтоб встретиться с тобой, как будто невзначай.

Ай-Петри вся в снегу так, словно простынёю
прикрыла свои прелести гора;
тебя всё нет и нет, и потому со мною
блуждает, точно тень, январская хандра.

И телефон молчит, зимою наши ссоры
не чаще летних, но длиннее их;
две сойки верещат в густых ветвях софоры,
от ягод отгоняя птиц других.

И было бы невмочь от дней оцепененья,
когда бы там и тут, в теченье дня,
японской мушмулы январское цветенье
надежду не вселяло бы в меня.

---

Дар

Над акваторией плывёт
Дарсан*.
Я осознал в кафе здесь
за пол-литрой,
что от рожденья
получил в дар сан
поэта
с чисто крымскою палитрой.
Вернее – ялтинской!
Да-да, вот так!
И всё-таки замечу в оправданье,
что как поэт
совсем я не простак,
всё очень относительно
в признаньи.
Да, о признаньи, –
я и признан здесь,
хотя отнюдь, скажу,
не средь эстетов.
Морской и горный воздух –
эта смесь
сильней всего
подходит для поэтов.
Вот почему
здесь каждый уголок
воспет в стихах –
великих, да и средних.
Здесь каждый
понимает в рифмах толк
и каждый здесь –
поэт не из последних.
Да что кивать?..
И сам я,
дай-то Бог!
Мной полуостров вдоль и вширь
изъезжен,
я исходил здесь тысячи дорог,
я пронырял почти всё побережье.
И мне сегодня есть о чём сказать,
ведь смысл поэзии –
большое видеть в малом.
Не раз мне Тарханкут был,
что кровать,
со звёздным, легче пуха,
одеялом.
А проходя по краешку яйлы
и, впитывая сердцем эти дали,
я понимал, что вовсе не малы
те истины, что душу окрыляли.
Канатною дорогою к зубцам
Ай-Петри поднимаясь, я заметил,
что облака подобно голубцам
лежат в тарелке моря
на рассвете.
А в свете наступающего дня,
про Крымское, слагая вирши,
ханство,
вдруг
словно молния вошла в меня,
что после Пушкина
поэтом зваться –
хамство!
Чем оправдаться?
Время, твой режим
спасает нас,
не всех конечно, – лучших:
мы веку своему принадлежим
и значит –
только мы его озвучим.
Едва ли сеть примеров надо вить,
что мне везло в судьбы моей
развитьи.
Поэзия! Ты ариадны нить
в запутанном житейском лабиринте.
То пение сирен, то адский вой
в пути с тобой
познает каждый автор.
Одолевая труд сизифов твой
я, как Ясон,
плыл на «Арго» метафор.
Но Золотым руном владеют все,
поскольку мир для всех был
этот создан.
Как звёзды отражаются в росе,
так и роса блестит
подобно звёздам.
Поэзия! Какое счастьё всё ж,
что в мире есть ты и поёшь,
как птица!
Взрезает сейнер волны,
точно нож,
и к свету маяка из мглы
стремится.
Над акваторией плывёт Дарсан,
ползёт туман со скального отрога,
я здесь с рожденья получил в дар
сан
поэта.
А поэзия - от Бога…

*Д а р с а н – холм над центром Ялты, с видовыми обзорными площадками
на город, с ресторанами, кафе и канатной дорогой.

---

Бегство талой воды

Бегство талой воды – это бегство из сущего ада,
где пылали сады под котлом смоляным снегопада,
где старушка на лёд опрокинулась, пала, осела,
где в России разброд Горбачёвым посеян умело.

Бегство талой воды – это бегство из ада, из ада,
где на наши следы обвалилась с небес канонада
и обрушился век, и распалась страна, как колода
карт фальшивых во тьме девяносто проклятого года.

Бегство талой воды – это бегство из ада, из горя,
где хлебали беды извращённой эпохи изгои,
где я сам, словно бомж, продирался, не зная – а к свету ль?
где от пуль и от бомб гибли граждане, сетуй – не сетуй.

Бегство талой воды – это бегство из ада, из ночи,
где протухли пруды, где старик сумасшедший хохочет,
где ступени скрипят, и томится несытое детство,
и не знает, что ад… Это бегство, да, всё-таки, бегство!

Бегство талой воды – это бегство из ада наружу,
опьянев от бурды, паутину обманов наруша,
я за талой водой по проточным,. по сточным канавам
всё бегу, молодой, как бегут за признаньем и славой.

Бегство талой воды – это бегства из ада безмолвья,
где однажды, седы, мы поймём, что спасались любовью
и ещё кое-чем, что зовётся возвышенно честью,
и унизиться с ними ни ложью нельзя и ни местью.

Бегство талой воды – это бегство из ада на волю,
из жестокой среды, где я волком обложенным вою,
где, прозрев, возмужав не любить, ненавидеть стал век свой.
Бегство талой воды – это жизнь моя!
Жизнь моя – бегство!..

---

Что стоит припомнить пустырь ливадийской слободки

Что стоит припомнить пустырь ливадийской слободки:
там козы глодали кусты и, опухший от водки,
орал инвалид одноногий военные песни.
Что стоит припомнить? А вот не припомню. Хоть тресни.
Хоть тресни, не вспомню я тех пацанов бледнолицых,
пилотки носивших по самые уши, и фрицев
понурых, пленённых, долбивших ломами откосы,
и наших старух на помойках средь нищих отбросов.
Хоть тресни, не вспомню я тот огородец нелепый:
морковку в суглинке, картоху промёрзшую, репу,
нас спасших в тот год голодухи той, послевоенной.
Хоть тресни, не вспомню. Наладилась жизнь постепенно.
Не вспомню, не вспомню, но я и забыть не сумел их,
они между строчек в стихах моих лёгких и смелых,
нет-нет, да прорежутся, выглянут, смотрят сурово,
я их не зову, но они появляются снова.
Забыть бы, забыть бы тех коз, инвалида, сиротство,
не детство, а шарж на него, и уродство, и скотство,
да где же забыть? и захочешь, да вряд ли забудешь,
когда и сегодня в отбросах копаются люди…



НИКАК


Как пьяный, тополь на ветру
кренится, гнётся, тучи лупит;
я в памяти войну сотру,
а глядь, она опять проступит.
Она опять проникнет в сны:
вдоль пляжа, как по кромке рая,
бредут с мешками пацаны,
пустые гильзы собирая.
Те гильзы бог утильсырья
завесит, – инвалид безрукий.
Из довоенного старья
сошьёт мне мама в школу брюки.
И мой дружок, Артюхин Женька,
в делах удачлив и ретив,
не все «за медь» потратит деньги,
в лесу на мину наступив…
Румыны пленные и фрицы
мостят дороги, роют ров,
побаивается милиция
затрагивать фронтовиков.
Форсит Лариска новым платьем,
жестянкой липких леденцов,
военкомат нам что-то платит
за похоронки на отцов.
И мы идём курить к сараю
полусгоревшему.… И как
всю жизнь я это ни стираю,
всё не стирается никак…


ДЕТДОМ


Раздетый. То слякоть, то холод,
Подвал. Мы ютимся в углу.
И голод. Космический голод.
Наесться с тех пор не могу.
Что помню?.. Я палец слюнявил,
к муке прикасался – и в рот.
А друг мой, Ананиев Павел,
подался из детства на фронт.
Вернули. И снова бежал он.
Ругался вовсю военком.
Что помню?.. А помню я мало.
Отчётливо помню детдом.
Стоял трёхэтажный. Безмолвный.
И строгий, как ночью поля.
Мой друг сиротою был полным,
и, значит, неполным был я.
Я не был детдомовцем. Не был.
И верил сильнее всего,
что если обрушится небо,
то мама поднимет его.
И рушилось.… И поднимала…
И вдруг задохнусь на бегу:
– Ах, мама! Прости меня, мама!
Когда ж я тебе помогу?..

---

Et cetera...

По Пушкинской, по Боткинской, на Чехова свернуть,
дворами, переулками: не вышло бы промашки,
нам небесами вечными назначен жизни путь,
и на судьбе следы его, как текст на промокашке.
От милой малой родины душа не даст уйти,
сошлют иль призовут тебя – над всеми Божья сила,
какими б лабиринтами не мыкались пути,
вернёшься к этим улочкам, куда б ни заносило.
Родившись в Ялте, Ялтою болеть и жить тебе,
любить дороги горные и пенные прибои,
а сколько их, сломавшихся, наперекор судьбе
в столицах прозябающих, тоскливых, что изгои…
По Пушкинской, по Боткинской, свернуть на Маршака,
по мостику – на Гоголя, и повторить кружение,
не все, но есть приезжие, что смотрят свысока
на южную провинцию, да ни к чему здесь прения.
Одно скажу, у ялтинцев на это свой резон,
в гостеприимстве нашем он и в моря томном лепете,
когда приходит бархатный возвышенный сезон –
ни скептиков, ни нытиков уже у нас не встретите.
Здесь из великих, кажется, Рубцов лишь не бывал,
не повезло с наличными – обычная история;
здесь басом Маяковского гремит прибрежный вал
и – басом же! – Шаляпина ему предгорья вторят...
По Пушкинской, по Боткинской, через дворы – в Горсад,
под лаврами, под пальмами в жару бродить удобнее.
Есть местности на шарике, я слышал, сущий ад,
но Ялта, коль не сущий рай, то райское подобие.
Здесь бухта вся – аквамарин и чистый изумруд,
не знаю места в мире я, где дышится привольнее,
сядь на скамейку, ангелы порхают там и тут –
всё одеянье листика библейского фривольнее.
Но отвлеклись мы… Фет сказал: подробности грешны,
детали губят лирику, как суховеи сад, –
но это всё «базар-вокзал», а нам они важны,
в конкретный век наш о любви конкретно говорят…
По Пушкинской, по Боткинской, по Чехова – к Морской,
к причалам нестареющим, где вечно бризы дуют,
где левитаны-репины, а то и сам крамской
в компашке с айвазовскими шедеврами торгуют.
На Набережной в августе людской поток бурлит,
поразвелось на свете нас, спасибо старцу Ною…
Здесь, даже безработный, ты всегда одет и сыт,
не даст в обиду родина дитя своё родное.
Я эти строки выносил всем сердцем. И заря
здесь лучшей в мире кажется, да так оно и есть,
Господь создал по образу нас своему не зря,
зовём, зовём Мессию мы, да не спешит он слезть
с небес, что нам назначили с рожденья жизни путь,
вовек не изменю ему – хватило бы сандалий:
по Пушкинской, по Боткинской, на Чехова свернуть,
дворами, переулками, к причалам и так далее…

---

Уроки моря

А что судьба? Конечно, нужен стержень!
Уроки моря! Вы моя удача!
Мне кланялась волна при встрече вежливо,
я кланялся ей вежливо тем паче!
Немыслимо прозрачным очарован,
на рыб охотясь, словно рыба хищная,
вдруг понял – ухожу от наносного
и, значит, обретаю что-то личное.
Неповторимость нам даётся с болью.
Попробуй жить не веяньям в угоду.
Коль в мире этом живо всё любовью,
то за любовью – хоть в огонь, хоть в воду!
Учило море выдержке и дерзости.
Как мысли, было ясным или мутным.
Порой казалось – счастье прочно держишь ты,
но ускользало, словно шарик ртутный.
И жизни шквал сбивал, пугал внезапностью,
и оглушал надсадный рёв прибоя…
Не верь, услышав: – с морем можно запросто,
когда оно исполнено покоя. –
Так повелось от мига сотворения –
не хочешь битым быть – умей дать сдачи!
О море! Море! Матерясь и плача,
учился я не падать на колени!..
Ещё учился самоочищению!
Какую б грязь ни вынесло в прибой,
но вдруг взойдут глубинные течения
и муть сметут хрустальною водой.
Смыкались волны за спиной ныряльщика,
и в глубине прозрачной и суровой
встречался с фантастическим уловом,
увы, в снастях удачливого тральщика!
Зато открылось, – и совсем не сложное! –
за словом ли охотишься, за зверем,
поверь, что нет на свете невозможного,
в единственное это стоит верить!
Учило море выдержке и дерзости.
И нет конца учёбе. Нет ей края!
Порой казалось – счастье прочно держишь ты,
а это – лишь чешуйка золотая!..

---

Визитка

Как перст во мгле вселенской,
но здесь, где Куш-Кая,
я вам не Вознесенский,
мабудь, похлеще я.
С рифмовничком неброским,
замурзанным до дыр,
а всё ж не Кублановский,
не Рейн и не Сапгир.
Забронзовев загаром,
я утвердился днесь –
весь сплошь Е г и а з а р о в,
Е г и а з а р о в весь!
Во мне у Аю-Дага,
Ай-Петри и окрест
бурлила лавой сага
о магии сих мест.
Не дожидаясь знака,
рванула, смяв тоску,
с уроков Пастернака
лиричному броску.
Прочтите Вячеслава!
Вдохните свежих слов!
Мир праху, Окуджава.
Мир праху, Смеляков.
С небес самих посылкой
мелькнут вдруг между строк
светловская ухмылка,
глазковский юморок.
Да не кичусь, а кровью
я тоже группы той –
с рубцовскою любовью,
с есенинской тоской…

ВИЖУ

Затихает, затихает
волн вчерашний кавардак,
если кто-нибудь и хает
эти рифмы – сам дурак!

Затихает, затихает
волн вчерашний произвол,
если кто-нибудь и хает
эти строки – сам козёл!

Затихает, затихает
волн вчерашний злой разбой,
если кто-нибудь и хает
эти вирши – сам тупой!

Так и вижу: вот он налил
сто граммулек между дел,
а ещё очки напялил,
шляпу, блин, ещё надел…

---

Зодиакальная ночь

Самовар луны сияет медью чистой горячо,
тучу к чаю приглашает, та жеманится, седа.
Я рюкзак своих сомнений разом вскину на плечо
и смятений лямки душу сдавят, будто навсегда.
Что ж, коль есть пути начало,
значит, будет и конец,
даже если исхитришься
и загонишь путь свой
в круг.
К самовару издалече
скачет пасмурный Стрелец,
от подков, что искры, звёзды
разлетаются вокруг.
Тихий Овен затаился, рыкнул Лев, присвистнул Рак,
Козерог насторожился.
Так и было.
Я не лгу.
Слепо верить в гороскопы я, конечно, не дурак,
а совсем не верить всё же, извините, не могу.
Что-то есть в них, что пленяет иногда мечтою ум,
что-то сердце так волнует, что-то будоражит стать,
непонятно, но и сладко,
словно ешь рахат-лукум,
и не надо, значит, душу
этой сладости лишать.
Близнецы с Весами что-то всё химичат втихаря.
А кого дурить? Неужто сей мифический народ?
Эта жизнь, уж вы поверьте, создана для нас не зря,
до чего же уникальна! - просто оторопь берёт.
Я рюкзак своих сомнений
не доверю никому,
будь ты даже трижды Дева,
проскачу,
не трону дичь.
Сам распутаю,
сам сдюжу,
раскопаю всё,
пойму,
а иначе и не стоит
огороды городить.
Самовар луны тускнеет, остывает, меркнет, мрёт,
на вопросы вечной жизни нет ответов вечных, нет,
и Кентавр небесный тоже
то ли бег свой,
то ль полёт
замедляет,
гаснут звёзды,
начинается
рассвет…

---

Ожидание дождя

Вот это месяц!
Да из жизни всей
не вспомню ни за что
такой апрель я:
колючий беспрерывный суховей,
как злой наждак,
повизгивал в ущельях.
Миндаль засох.
Скрутилась алыча.
И пыль густая поглотила дали.
Зачах ручей у самого ключа,
и, обессилив, птицы
не взлетали.
И все мы ждали…
Нет, ведь так не ждут,
так веруют
с тоской во взоре птичьей,
что всё равно
дожди придут, придут
и возвратят весеннее обличье.
Так в старину
крестьяне шли гурьбой,
ниц падая, молились неустанно,
и это всё в душе и за душой
таилось и воскресло
в час нежданный.
Какой великий чародей иль маг
решил прикончить
наконец-то сушь ту:
полезли тучи через Чатырдаг
и грузно навалились
на Алушту.
И всё вздохнуло.
Дрогнул окоём.
О, наконец! Молились не впустую!
И там, где был когда-то
водоём,
прошили капли пыль дорог густую.
И наливалась вешней силой плоть,
и разум пел, забыв свою спесивость:
конечно, есть –
Господь там, не Господь, –
но высшая над миром справедливость.

---

Стаи птиц потянулись к зимовью

Стаи птиц потянулись к зимовью.
Жизнь пошла в измереньи ином.
И закат, истекающий кровью,
заслонил от меня окоём.
И уже ироничный мужчина
поучает меня, не спеша:
– Как машина мертва без бензина,
так без мыслей высоких душа. –
Что ж! Не фокус!
И сам я не с краю.
И поспорю с любою бедой.
Только, батя, сейчас понимаю –
был я как за Христом – за тобой!
Вспоминаю, как мог я подковы
разгибать, если рядышком ты…
А на кладбище запах сосновый,
кипарисный… цветы да цветы.
Что ж теперь? – если было, да сплыло.
Просто жил. Не играл в простоту.
Но удача скользнула, как мыло,
и схватила рука пустоту…
Улетают багряные листья,
укрывают, как пледом, траву.
И зову я высокие мысли,
во спасение жизни зову.
Вспоминаю о фронте рассказы
и – как ты, убавляя фитиль,
мне сказал: есть понятье – обязан!
Долг важнее высоких витийств…
А вдали за вечерней рекою
пал туман.… И шепчу я судьбе:
– Если к людям с открытой душою,
то с открытой они и к тебе.
Стаи птиц потянулись к зимовью.
И на невосполнимость утрат
лёг закат, истекающий кровью,–
видно, к свежему ветру, закат!



М А Л Ь В Ы

Светлой памяти моей мамы

У «Ореанды» - олеандры
и пальмы в солнечной пыли,
а возле маминой веранды
простые мальвы расцвели.

Зато они так пахнут детством,
так в тот ведут июнь иль май,
что никуда уже не деться,
а сядь, и думай, - вспоминай.

Пришли отцы с войны великой
не все, мой канул без следа,
а мальвы рядом с повиликой
цвели всё так же, как всегда.

Зачем ты их лелеешь, мама?
Вздохнет: - Ну что ты, сорванец,
ведь их перед войною самой
здесь высадил ещё отец…


СРЕДИ РОДНЫХ МОГИЛ

Памяти В.Коробова


Рождение и смерть.
Заснуть и не проснуться.
Пора и нам посметь
к их тайне прикоснуться.

Опять ушёл поэт,
он свято холил строчку,
он был во цвете лет,
да Бог поставил точку.

Зачем? За что? К чему?
Любил он крики чаек.
Все кладбища в Крыму
поэтов привечают.

Среди родных могил
теперь его могила,
а он в России жил
и жил, порой, не хило.

Но зов родной земли
медов, как говор речек.
И вы бы не смогли
ему противоречить.

Успеть бы нам допеть
своё, в стихах открытых.
Рождение и смерть, -
кто тайну объяснит их?

Зачем не отпустил
тот зов тебя?.. Без страха
среди родных могил
покой нашёл… Мир праху!..

---

Влюблённые глаза смутят любое сердце

ВЛЮБЛЁННЫЕ ГЛАЗА СМУТЯТ ЛЮБОЕ СЕРДЦЕ!


Влюблённые глаза смутят любую душу;
бессилен алкоголь, пасует порошок;
в твоей любви тонул, но выбрался на сушу,
я спасся: почему ж душе нехорошо?

Пусть сам не полюбил, но больно видеть это –
сиянье гаснет глаз, его сменяет лёд:
любимым быть, любить – вот аура поэта,
в которой вдохновение живёт.

На море посмотрю, бегут барашки рьяно,
не так ли всё бегут, торопятся года? –
нас помнит дикий пляж и ящерки Мартьяна,
мы тоже их забыть не сможем никогда.

Мы тоже никогда…. О, как же получилось,
что разум проиграл внезапной страсти тел:
как солнышко, тогда ты вся в те дни лучилась,
но облучиться я смертельно не успел.

Наверно, есть закон каких-то там инерций,
он проявляет власть то там, то здесь, то вновь:
влюблённые глаза смутят любое сердце,
но не всегда зажгут ответную любовь…


ВОСПОМИНАНИЕ


Вновь планет кружится рой.
Август соткан из созвездий!
Ты уже не станешь прежней,
бесшабашной и шальной.
(Всё грозил дедуля палкой
нам из парка у пруда…).
Да и я не стану, жалко,
прежним тоже никогда.
Время мчится.
Не поспоришь!
Но сердца остались тут,
где любые тропки к морю
обязательно
ведут.
Где давно у Ореанды
ты шептала мне: – Пиши!..
И цвели там олеандры –
не для рифмы, для души!
Ликовало побережье
плеском волн у синих скал.
Ты уже не станешь прежней,
что бы я ни написал.
Да и напишу едва ли –
жаль душе лишаться сна:
август соткан из печали,
хоть и звёздная она.


ЕСЛИ ЧЕГО-НИБУДЬ СТОЮ


Виноградник покрылся уже молодою листвою,
алыча облетает. Привычен я к долгой ходьбе.
Я любовь пронесу, если в жизни чего-нибудь стою,
по годам, по стихам, по, куда б ни метнулась, судьбе.
Мне любовь эту Бог подарил, как призвание, что ли,
или гены такие достались, иль в небе – звезда?
Я люблю эту жизнь, эту женщину, город – до боли,
мне и жизни не жалко за них, если грянет беда.
Я для кошки больной тороплюсь за лекарством в аптеку,
ест глаза мне тоска, если гибнет под шинами ёж,
что поделаешь тут, вот досталась любовь человеку,
просто так, за спасибо, за, в общем, здорово живёшь.
Зависть, ложь, вероломство в себе и в других – не приемлю,
и не раз повторю, когда звёзды закружат, пыля:
я люблю эту жизнь, эту женщину, город – всю землю,
потому что я сын твой, планета с названьем Земля.
Я иду не спеша, море плещется рядом с дорогой,
то закатом любуюсь, то в сердце ликует заря.
Кто отмечен любовью, тот, значит, отмечен и Богом, –
говорили далёкие предки, надеюсь, не зря.
И когда я пишу о любви своей женщине вирши,
и когда её имя до самых небес возношу,
понимайте слова мои всё-таки чуточку выше,
потому что я ей о любви ко Вселенной пишу.
Мне плевать на богатство, на славу, на первые роли,
я от них не бегу, но и к ним не стремлюсь я, – на кой?
Я люблю эту жизнь, эту женщину, город – до боли,
что поделаешь тут, если я от рожденья такой.


ЗАБЫТАЯ АЛЛЕЙКА


На море штиль. Зеркальная вода
брильянты бликов моет. Даль немая.
Когда к тебе я прихожу сюда,
то мы без слов друг друга понимаем.
Пойдём неспешно сквозь Приморский парк
забытою аллейкой терренкура,
то там, то здесь мелькнёт меж веток март,
похожий на лукавого Амура.
В его колчане стрел полным-полно –
неплохо подготовился к сезону…
Пьянит нас бриз, как лёгкое вино,
отвыкших от весеннего озона.
И, возвращаясь в темноте назад,
когда взлетит луна из крон, как филин,
вновь у тебя замечу тот же взгляд,
перед которым был всегда бессилен…


КОГДА СО МНОЮ ТЫ


Античных городов подводные кварталы
являлись, как мираж, в моих тревожных снах.
Я так люблю восход над горизонтом алый!
Я так люблю закат сиреневый в горах!

Над Ялтой облака триерами скользили;
пляж мидиями пах, плыл аромат ухи;
я Одиссеем был, когда бродяжил, или
Гомером молодым, когда писал стихи.

Гекзаметр длинных строк уместен в нашем веке;
всё тот же в небесах жемчужный звёздный рис;
ты слушала меня, прикрыв блаженно веки,
и волосы твои, лаская, трогал бриз.

Мы любим Крым всегда: зимой, весною, летом,
осенний листопад прекрасен, как цветы;
когда со мною ты, недюжинным поэтом
я чувствую себя, когда со мною ты.

Я, как Ясон, руно добуду Золотое,
плыви «Арго» строки по песенным волнам:
я всё могу, когда ты рядом, ты со мною,
и муза Эрато так благосклонна к нам…

---

Массандровский обрыв

Цветёт сирень, а на краю обрыва
вдруг обелиск.… Вновь мысли о беде.
Читаю мельком: Изя… Хаим… Рива…
Внизу мелькают блики на воде.

Я не хочу о грустном, но когда
душа в согласьи оставалась с телом?..
Массандровская помнит слобода
обыденность еврейского расстрела.

Везли их или гнали – кого как…
И этот памятник не смыть с обличья века,
как тёмное тавро, позорный знак
безумья и паденья человека.

Но бабочка уселась на цветок –
и ожил обелиск, отринув тленье;
не от него ль затеплится виток
от покаянья в сферу очищенья?..


РЖАВОЕ ЭХО


Таял снег в предгорьях Ялты,
цвёл кизил, искрился смех,
юмором своим пленял ты
в этот вечер тёплый всех.
И никто представить даже
ну не мог, - здесь нет вины,-
что ждала тебя на пляже
мина ржавая с войны.
Той взрывной волной контужен,
до сих пор всё маюсь я:
неужели был не нужен
ты в анналах бытия?
Искривлённой вбок антенны
тень ложилась на кусты,
где не добежали – те мы! –
шаг, чтоб эхом стать, как ты…
Сколько лет прошелестело,
проскрипело в тьме пустой,
но безжизненное тело
всё лежит на гальке той…

---

Там, у свайного причала

Эдуарду Левину

Там, у свайного причала, подвигов моих начало,
подвигов моих исток:
проплывали мимо рыбы, но дрожали руки, ибо
бил азарта сильный ток.

Я выныривал, как пробка, и опять нырял неробко,
и таился вновь у дна,
и тогда, как из-под пресса, скат всплывал из-под навеса,
и кефаль над ним – одна.

Мыс Мартьян качался в дымке.… Вижу, как на фотоснимке,
снова кадр из жизни той:
там, где земляничник тонкий, я иду с моей девчонкой –
и такой я молодой.

И опять, как наважденье, тот припоминаю день я:
кровь стираю рукавом.
Блатари? Ну что же! Знацца, буду и с тремя я драться,
не боюсь я никого!

Но спешит к причалу лодка – это друг мой, рыжий Мотька,
иудей, но не хиляк,
и уже сравнялись силы: – Стой! Куда! Господь, помилуй!..
Разбегается блатняк!

Мотька с мамкою в ГУЛАГе рос, и вот пришли бумаги
реабилитации,
те ещё он знает трюки! Что там свинги? Что там хуки?
Мотьке не до грации…

За Мартьяном, в дымке тоже, Аю-Дага вид расхожий
тянет лапой горизонт,
как сказал Иосиф Бродский, одолев нелёгкий брод свой:
легче там, где дышит Понт.

Вот и я, живуч, как кошка, всё гляжу из-под ладошки
в дни, уплывшие рекой;
в них я сильный и везучий, и дружок со мною лучший –
не боимся никого!..

…Между водорослей бурых рыба носится, как буря,
гарпуном пробита влёт.
Там, у свайного причала, подвигов моих начало;
я совру, да стих – не врёт…

---

Рождение стиха

ИНАЧЕ, ПОЧЕМУ?

Нет, это, понимаю, не вина –
постичь и осознать иную нишу;
моя душа по-прежнему вольна,
хотя я сам от многого завишу.
Хотя я сам в плену и дел, и дней,
и жизнь порой несётся просто мимо,
я о душе не думаю, о ней
печётся кто-то Высший и Незримый.
Иначе, почему в ночной тиши,
когда склоняюсь над тетрадкой, грешен,
идущею строкою из души
я поражён бываю и утешен?
И ни при чём здесь ум, когда рука
сама слова слагает с тихим рвеньем,
когда новорождённая строка
является ко мне, как откровенье.
Я тайны вдохновенья не постиг,
она для пониманья под запретом,
но Высший и Незримый – он простит
мою попытку рассказать об этом…

ЗВЁЗДНЫЙ СКВЕР

Звёздной ночью выйду в сквер,
свет небес плывёт, как лава,
у беседки сумрак сер
от интимной тени лавра
благородного, и я
попадаю к рифмам в сети,
серебристая скамья,
словно лодка в лунном свете.
Вот и всё, что нужно ей,
Музе, чтобы стал осознан
хор сверчков среди ветвей
и хорал над сквером звёздным…
Посреди надмирных сфер,
за границей мирозданья
выбирает звёздный сквер
кто-то нашему свиданью.
И ни Музе, и ни мне
не дано отстрочить встречу
этих бликов у камней
с ритмом вдохновенной речи…

САМ ПОСУДИ

Тусовок избегай, поэт,
страшись, как мора, жизни стайной,
в поэзии секретов нет,
а вот поэзия – вся! –
тайна.
Сам посуди, её истоки
ни я не объясню, ни ты,
внезапно возникают строки
за тяжким гнётом немоты.
Кто расшифрует полубред
ритмичный?
Как возник?
Откуда?
И почему всегда поэт
ждёт с трепетом его,
как чуда?..

Я НЕ ЗНАЮ, ПОЧЕМУ ПИШУ СТИХИ

Я не знаю, почему пишу стихи,
почему то ямб чеканный, то хорей,
может, прошлые обиды и грехи
заговариваю, чтоб забыть скорей.

Степь бескрайняя иль моря синева,
небосвод бездонный, скальный ли обвал,
всё способны удержать навек слова,
если ритм их поэтический собрал.

Я терял друзей неверных и подруг,
я с усмешкою твердил: ну их в музей! –
но стихи в душе рождались как-то вдруг,
в них я вновь среди подруг, среди друзей.

И была в стихах меж нами благодать,
будто бед мы и не ведали пока;
в море жизни невозможны тишь да гладь,
не поэтому ль ломается строка?

Не поэтому ль топорщатся слова,
не поэтому ли в мыслях – дребедень;
у поэзии на всё свои права:
ночь глухая, а она поёт про день.

Я не знаю, почему пишу стихи,
мне вовек ритмичной речи не избыть,
может, прежние обиды и грехи
заговариваю, чтоб скорей забыть.

ВСЕ ПОЭТЫ - ВСЕГДА ГРАФОМАНЫ!

Раз голос тебе, поэт , дан –
Всё остальное – взято…
М.Цветаева

Растекается туча по нЕбу,
накрывает весь мир, не спеша:
я рифмую душе на потребу,
потому что такая душа.

Кто родился с душою поэта
и, про это, узнав, был смущён,
графоманствовать, сетуй-не сетуй,
весь пожизненный срок обречён.

Но небесной не сыщете манны,
не найдёте брильянты в росе:
все поэты – всегда графоманы,
графоманы – поэты не все.

Сколько чаяний здесь раскололось,
сколь душ не сумело созреть,
потому что не каждому голос
небом дан, кто желает запеть.

ПОТОМУ ЧТО ЖИВОЕ

Всяко было: и слеп я, и глох
в грозовых грохотанье и вое
Знал: у моря есть выдох и вдох,
и душа, потому что живое.

А во гневе (Господь, упаси!)
так ужасно и так многогрешно!
Как от щук в камыши караси,
звёзды в тучи бросаются спешно.

Но покой, наступивший затем,
потрясает сильнее, чем грозы.
Знаю: море в числе вечных тем
и поэзии нашей, и прозы.

И, дыханье постигнув его,
и, тоскуя на шатком причале,
я уже не хочу ничего,
только б в такт ему строки звучали.

Вот частенько и слеп я, и глох,
 получал и поддых, и  по вые,
а стихи, где и выдох, и вдох –
настоящие, то есть – живые…


ПОЭЗИЯ, ДЕРЖИСЬ!

Грубеют жизнь и речь, –
бальмонты где? где феты?
Овсянка, да и греч-
ка лучше, чем конфеты.

Как объяснить, что по-
льза для души обманна?
В задрипанном сельпо
не празднуют гурманов.

Нищают речь и жизнь,
позиций нет, есть позы;
поэзия, держись,
не скатывайся в прозу!

Весь ялтинский Парнас
забит, – там депутаты,
поскольку их Пегас
пасётся всласть по блату.

МАСТЕРСТВО

Обмелела времени река,
небо холоднее и синее:
всё же лаконичная строка,
точная – забористой сильнее.
Сколько я метафор перебрал
и сравнений, угождая моде,
чтоб сказать сегодня просто – ал! –
о закате к ветреной погоде.

И сейчас, не мудрствуя лукаво,
люди называют мастерством
мною заработанное право
лист назвать листом и домом дом.

КРЕДО

Брутальностью грешу,
сюсюкать – ненавижу,
пишу я, как дышу,
вернее, так, как вижу.

Пускай, не лапидарен
и гением не стал,
когда бы был бездарен –
короче бы писал.

Есть мне, о чём сказать
и что поведать вам,
и стиль мой, мне под стать,
бесхитростен и прям.

Туманы Могаби
укрыли, как дохой;
ты от меня греби,
хитрец и льстец лихой.

Метафоры люблю,
всегда ввожу их в стих,
но и не похвалю,
 коль смысл ничтожен их.

Всегда на том стоял,
меняться поздно уж:
за чушь не жди похвал,
хоть и красива чушь.

РОЖДЕНИЕ СТИХА

 Рождение стиха – какое это чудо! –

снежинками слова витают, ниоткуда,

то вниз летят, то вверх, то кружатся спиралью
и музыка слышна за призрачною далью,
и губы не нужны для их произношенья,
какой-то высший смысл в сих правилах сложенья,
слова влекут слова по признаку родства,
так по весне бежит по веточкам листва,
 так кружева плетут – из самых светлых дум,
но чем ты объяснишь улыбку, запах, шум?
 Вот в строки всё слилось – надёжно, не спеша.
 Ты слышал этот вздох? Да, то она – душа...


АХ, КАК СЛАДКО!

Что ж, свершилось! Я вышел в поэты!
Я – создатель стишат и сонетов,
предававшийся вычурной позе
в пику давящей жизненной прозе.
После пира приходит похмелье,
а поэзия – сладкое зелье,
наркомания, дурость, отвага,
грош цена… да бесценна бумага!
Да бесценны мгновение, вспышка,
где не муж, но уже не мальчишка
вдруг запел. А о чём? Да не важно.
Важно то, что услышан однажды
был и понят другим ли, другими…
Эти дни я зову дорогими.
Ни за что этим дням, даже дню
никогда уже не изменю…
От помоев, блевотины, смрада –
понял я – отстраняться не надо
да и некуда. Ходим по краю.
Что ж, досталась планида такая.
Понял я – надо жить и бороться,
и смеяться, когда удаётся
в беспросветности подлого века.
Сдюжить. Выстоять. Быть человеком…

Перестройка. Реформы. Валюта.
Там, где прежде гремели салюты,
там молчание грозное нынче,
будто кто-то готовит суд Линча!
Дорожают чернила, копирки…
А душа – наподобье копилки,
где любовь, достиженья, усталость…
Глядь-поглядь – ничего не осталось.
Потому что поэт – не деляга,
он смешон в пониманье завмага
тем, что всё раздаёт без остатка.
Что ж!.. а сердцу поэтову – сладко!
Что ж!.. суровой сумятицей быта
Вся судьба изжита и избита,
но утешен я всё же при этом
тем, что был и остался поэтом.
Ах, как сладко! Как горько и сладко
в мире алчном, лишённом порядка
жить поэтом, глупцом, человеком –
быть и петь с истязающим веком!

---

О пустяках писать, о пустяках...

(триптих)

1


О пустяках писать, о пустяках,
легко, с незамутнёнными очами,
но строки загораются пусть, как
на набережной фонари ночами.
Пусть возле них кружатся мотыльки,
пусть мошкара летит на свет и в очи,
в июле ночи очень коротки,
почти как наша жизнь, ещё короче.

2

О пустяках писать, о пустяках,
о мелочах пленительных и славных,
но ты прочтёшь о них и вскрикнешь: ах!
как смог ты написать о самом главном?
Пускай за тучи прячется луна,
пусть полночь неприкаянная грянет,
но строчка набегает, как волна,
и за собой другую строчку тянет.

3

О пустяках писать, о пустяках,
о пробуждении, о том, как варят сою,
о бабочках, магнолиях, сверчках,
ну, обо всём, что мы зовём душою.
Пусть день бежит без лозунгов и од,
пусть встретится приветливый прохожий,
о пустяках писать, о них, ведь от
и до стихи во всем на жизнь похожи…

---

Утлюкский лиман

ЕСЛИ КТО ВСПОМНИТ

Саше Антонову


Над хуторами вечерний туман негустой,
ужин хозяйки в домах рыбакам подают,
пахнет Днепром камышей комариный настой,
тем создавая в душе и покой, и уют.
Первый глоток первача заиграет в крови,
едкий лучок, чтоб не цапнул, макается в соль,
те, кто несчастлив в тревожной семейной любви,
трудно отходят, но всё же стихает их боль.
Мы каждый год наезжаем сюда, чтоб ухи
вволю поесть, вместо скатерти – лист лопуха,
наши палатки, и те, попадают в стихи,
ведь без стихов, ну какая же это уха!
Тлеет костёр. Зажигаются звёзды, И всплеск
рыбы разносится гулко. Мы в мире одни.
Тёмный – на том берегу – озаряется лес,
значит, в далёком селенье включили огни.
В заводь электрозари стайки звёзд, как мальки,
шустро заходят, мерцают и гаснут, как сны.
Кто объяснит, почему у великой славянской реки
наших проблем нерешённых решенья ясны?
Кто объяснит, отчего в городской суматохе мы все
стали черствы, даже те, кто как будто умней?
Где меж курганов степных пролегает шоссе,
фары ночные летят – светляки наших дней…
Раки созрели, укропчик щекочет сердца,
нечет уже не грозит, здесь всегда только чёт,
если кто вспомнит, как сладостна эта ленца –
с тихою завистью это творенье прочтёт.
Были обиды нанизаны, как на кукан,
да сорвались, и не жалко, и в этом-то суть;
утром алмазной росой обернётся туман,
утро здесь рано приходит, не даст и соснуть.
Слышен далёкой моторки глухой перестук,
снова всплеснула рыбёха. Сазан?.. Может, сом?..
Что не давало дышать, отпустило. Закуривай, друг!
Да по последней, и набок!
Ещё поживём!..




УТЛЮКСКИЙ ЛИМАН


Утлюкский лиман посещают весной осетры –
шипастые монстры из доисторической эры;
охрана считает: горят у палаток костры –
то, верно, туристы, костров не зажгут браконьеры.
А нам посчастливилось быть среди избранных тут,
маршрут утвердили, как приз, за талантливость юных;
Утлюкский лиман, как большой серебристый батут,
раскачивал наши тела на поверхности лунной.
С Азовского моря дул ветер, он звался «свежак»,
под утро Бог звёзды в небесную ссыпал копилку,
и группу сайгаков к колодцу вёл мудрый вожак,
где, знал он, для них егеря смастерили поилку.
Всего передать, я не ставлю задачей своей,
поэмы – не модны, а так же, коль честно, от лени,
но встретив в траве колоссальных и быстрых ужей,
их, спутав со змеями, долго дрожали колени.
Охрипшие чайки бродили у самой воды,
орда комарья, при безветрии, жить, ох, мешала,
и всё же викторией все увенчались труды,
ведь мы познакомились здесь, на косе этой шалой.*
Утлюкский лиман, только вспомню, душа обомрёт,
не всем поделюсь, только самой незыблемой сутью:
вовек не забыть твоих губ опьяняющий мёд
и лунные пряди волос твоих с трепетной грудью.
Когда расставались, клялись, что увидимся вновь,
Утлюкский лиман то поддакивал нам, то перечил,
ещё мы не знали, что есть и такая любовь,
которая в сердце живёт и не требует встречи…


*
Коса Федотова. Длинная коса (заповедник), отделяющая Утлюкский лиман от Азовского моря.


СКАЗ О ТАРХАНКУТЕ

В.Терехову

Туннель через Атлеш
ведёт из бухты в море;
артистку мнёт помреж
в кустах на косогоре.
А осветитель Стас
следит, ревнив до жути,
но не о том рассказ,
а сказ о Тарханкуте.

Здесь бродят журавли,
в полях живут полёвки,
здесь амфору нашли
мы возле Оленёвки.
Античный есть раскоп.
А грекоскифский город
мои следы от стоп
хранит. А был я молод.

Я плавал средь медуз,
таскал рапаны Тане,
и я одной из Муз
признался в обожании.
Мне было 20 лет,
твист был милее вальса,
и в том, что я поэт,
никто не сомневался.

А коль поэт – рыбак
и автор милых баек;
здесь прёт кефаль, да так,
что море закипает.
Матёрых зеленух
со скал таскают дети
и если ты забух-
ал – всё легко на свете.

Ковыль и овцы тут,
в мыс бьют шальные волны.
Всё это – Тарханкут,
хоть сказ отнюдь не полный…



ПОД СКАЛОЮ ШАЛЯПИНА


Мы из Чеховской бухты сюда по жаре прибрели,
мир подводный здесь девствен и чуден – все местные знают,
под скалою Шаляпина в гротах живут горбыли
и под вечер сюда лобаны попастись приплывают.
Мы ныряем здесь редко, здесь зона Артека, и нам
вход сюда запрещён, если честно, и нас это гложет,
но запретное место подобно провидческим снам,
всё сбывается здесь, потому что не сбыться не может.
Вот парят горбыли, словно бабочки, над валуном,
эти рыбы огромны и всё же совсем невесомы,
серебристой рекой огибает кефаль волнолом
и, спустившись ко дну, разбредается веером.… О, мы
так мечтали увидеть такое, что даже сейчас,
ошалев, не ныряем, – ну двиньте-ка, что ли, по вые! –
горбыли подплывают и пялятся грозно на нас,
видно, видят подводных охотников рыбы впервые.
Белый глиссер заходит в прославленный Пушкинский грот,
в нём и тени и всплески такую фантазию будят,
здесь дышать полной грудью стремится курортный народ,
так как воздухом этим дышали великие люди.
Адалары нас манят, но к ним ещё плыть да и плыть,
да и пару визитов, признаться, нанёс уже я им,
и мы как бы смиряем свою неуёмную прыть,
и ныряем,
ныряем,
ныряем, ныряем,
ныряем.
На кукане лобан, две кефали, скорпена, горбыль,
честь пора уже знать, мы рыбёх оставляем в покое:
если очень хотеть, все мечты превращаются в быль
под скалою Шаляпина – место в Гурзуфе такое…

---

Самый добрый февраль на земле

Я И САМ ОТ ЛЮБВИ УМИРАЛ


Кто-то бродит всю ночь за окном.
Вяжут кружево лунные спицы.
Кто там бродит? Страдает о ком?
Почему ему ночью не спится?

Вот опять звук шагов, вот опять.
В чём причина? Любовь? Ностальгия?
Удаётся немного поспать,
а проснусь, снова слышу шаги я.

Я и сам от любви умирал,
да воскрес, лишь осталась усталость.
Туча звёзды вбирает, как трал
стаю рыб, ни одной не осталось.

Моросит, словно мир волокном
серым заткан из влаги и света.
Знаю, завтра опять за окном
кто-то будет бродить до рассвета.

Буду слушать в ночи я шаги,
буду думать с неясной тоской я:
Вездесущий Господь, помоги
всем заблудшим, лишённым покоя.

Лишь об этом прошу, об одном,
невозможного нет в этом, вроде.
Кто-то бродит всю ночь за окном,
неприкаянно бродит и бродит…



САМЫЙ ДОБРЫЙ ФЕВРАЛЬ



На поверхности всё: слякоть, солнце, бескрайнее море,
снег в горах и над бухтой, в ночи городские огни.
Так задумано было, наверное, в Божьей конторе,
чтобы мы повстречались случайно в февральские дни.
В той компашке богемной нам было одним одиноко.
Средь веселья и звона бокалов, уйдя от стола,
подошли мы к окну и смотрели на свет ближних окон,
и за каждым из них чья-то жизнь, словно тайна, была.
Мы пошли на веранду, там сумрачно было и стыло,
ветер тени качал и, забившись куда-то, затих.
В тучах кралась луна и за нами украдкой следила,
и потом её свет в волосах оставался твоих…
На поверхности всё: поцелуи, объятия, встречи.
Друг без друга – тоска, а друг с другом – сходили с ума.
И хмельным этим дням я не думал ни капли перечить,
да и ты им перечить не думала вовсе сама.
Цвёл миндаль во дворе, продавали подснежники в парке,
рыбаки на причале таскали чуларок со дна,
так кипела речонка, как кофе кипит в кофеварке,
потому что вода в ней была, словно кофе, темна.
Чайки резко кричали, паря над кормой теплохода…
Кипарисы цвели – вездесущей была их пыльца…
Я тогда уезжал и не думал, что долгих три года –
это вечность такая, которой не будет конца…
На поверхности всё: /так ещё говорил Старший Плиний/,
реже стали звонки, – летом трудно быть грустной в Крыму.
Угасала любовь, потому что в разлуке, как в тине,
устаёт она биться, а может, ещё почему.
Что теперь-то жалеть, было много любовных викторий,
но мне кажется, что никого не любил я сильней:
так задумано было, наверное, в Божьей конторе,
я ей так благодарен за счастье тех призрачных дней.
И когда я хочу, чтоб спокойно и грустно мне стало,
вспоминаю те дни, и они возникают во мгле:
там сквозь матовый снег море в бликах холодных блистало,
цвёл миндаль и стоял самый добрый февраль на земле…





ЛЮБИМАЯ, Я ПРОСТО ЧЕЛОВЕК

С.

Любимая, я просто человек,
наивен, скрытен, злобен, откровенен,
но без меня неполноценен век,
а без тебя я сам неполноценен.

Любимая, прости за боль обид,
их порождала глупая бравада:
я часто делал равнодушный вид,
чтоб чувства скрыть, а этого не надо.

Любимая, у века на краю
тебя с прощальной лаской обнимаю;
со мною не бывала ты в раю,
но ад прошла, я это понимаю.

Любимая, казнись иль не казнись,
всё видится порой в неверной призме,
но без меня ты не познала б жизнь,
а без тебя я не познал бы жизни.

Любимая, что было, то прошло,
затихли бури, отгремели залпы,
я сам не знаю, что произошло,
но несомненно: без тебя пропал бы.

Любимая, люби меня, люби,
пусть даже я любви твоей не стою;
смотри, луна, кровава, как рубин,
скрывается за горною грядою…



МЫ ДВЕ ЗМЕИ

Рука скользит под кофточку, дерзка,
/всегда мне не хватало лишь мазка,
что б строчки о любви стихами стали,
я думаю, и вы подчас витали
в тех облаках лирических высот,
где ножки, очи, талии…/ и вот,
и вот я глажу розу между ног,
а сам дрожу, сам моментально взмок.

О роза чёрная! О алая! О боги!
Какой нектар скрывали эти ноги!
И мы схлестнулись в похоти греховной,
гадюки словно…
Кусай, грызи, царапайся, ори –
мы две змеи, а крутимся, как три,
четыре, пять, шесть, семь, богиня! девять! –
и ничего уж с этим не поделать,
не разомкнуть объятий, ног не свесть,
а только месть, кому же, а бог весть!

Но всё! всё! всё! Насытились тела!
Люблю! Люблю за то, что ты была,
за то, что, умирая, чуть дыша,
вдруг понял – возрождается душа…


ЛЮБИ МЕНЯ

Над морем снег порхающий,
чуть пенится прибой.
Люби меня, пока ещё
мы молоды с тобой!

Ещё не скучен в слове я,
ещё полно друзей,
а море – всё лиловее,
а небо – всё темней.

Нам хорошо. И всё же, –
за что казнишь, страна? –
предчувствую – о Боже! –
иные времена.

Тетрадь не потому ли
пылится на столе,
что петь легко в июле
и трудно – в феврале.

Ужели будет не с кем
обмолвиться порой
с грустинкою и блеском
рифмованной строкой?..

Пройдёт озноб по коже,
плеснет на мол волна,
всё чудятся – о Боже! –
иные времена.

Там устаём мы за день,
там не цветные сны,
там звёзды виноградин,
так слёзы, солоны.

Там, – как бы мы ни бились, –
я знаю и про то,
что всё, чем мы гордились,
ушло, как в решето.

ЭТА ДЕВОЧКА СОСТАРИЛАСЬ СО МНОЙ

Эта девочка состарилась со мной,
я стихи о ней писал, легенды, мифы,
нас несло по жизни общею волной –
то на скалы выносило, то на рифы.
Вот она на снимке давнем: не жена,
просто девочка под сводом шелковицы,
так была она заботлива, нежна,
что нельзя никак, влюбившись, не жениться.
Видно, небо позаботилось о нас,
наших встреч обожествляю каждый день я,
и сияло солнце, словно медный таз,
что надраен, перед варкою варенья.
Золотая мушмула вязала рот,
волны пенились у берега кумысом,
и дельфины – этот сказочный народ –
выдавали представленья рядом с мысом.
Я нырял с ружьём подводным возле скал,
всё казалось: подстрелю златую рыбку,
и не знали мы, что времени оскал
маскируется искусно под улыбку.
Крах империи для многих – личный крах.
О, для многих, как свои, чужие слёзы:
и Чернобыль, и Чечня, и Карабах
в каждом сердце оставались, как занозы.
А когда в руинах корчился Спитак,
мне впервые, как ни мучился, не пелось;
стало ясного яснее, что не так
всё устроено, как нам того б хотелось.
Эта девочка состарилась со мной;
то всего лишались, то владели миром;
ничего под этой жёлтою луной
не меняется, как сказано Шекспиром.




ЛУННЫЙ СКВЕР


По магнолиям в сквере стекает селеновый свет,
он струится по клумбам, и малой травинки не смяв;
здесь когда-то нашёл свою музу мальчишка-поэт,
ей до самых седин, где б ни маялся – не изменял.

Он мне был, как мне кажется, близко когда-то знаком,
мы мечтали тогда, что добудем от счастья ключи,
мы любили следить за пронзающим ночь маяком,
и огромное море дышало и билось в ночи.

Что ж теперь одиноко смотрю своей памяти вслед,
и брожу в этом сквере, как будто и вправду больной:
по магнолиям стылым стекает селеновый свет,
и струится по клумбам, травинки не смяв ни одной.

Всё мне кажется: здесь повстречаю мальчишку того,
всё хочу я спросить, отыскал ли он счастья ключи,
и танцуют созвездия танец старинный – гавот,
и огромное море вздыхает за сквером в ночи…

---

Крымская Хатынь

В марте 1942 года греческую деревню Лаки (87 дворов) в Крыму
зверски дотла сожгли фашисты. Детей и стариков сжигали живьём,
не давая им выйти из пылающих домов.


Когда Отчизну злобный враг терзает,
Патриотизма дух в сердцах высок!
Сегодня здесь лишь одинокий заяц
Проскочит бугорок наискосок.

Здесь жили греки – виноград растили,
Здесь персики весной цвели в садах.
И расписались вороги в бессилье
Своём, деревню превращая в прах.

Кто Библией возвышен, кто Кораном,
У Древних греков сотни их, богов.
Деревня помогала партизанам,
Что защищали Крым наш от врагов.

Совсем не зря цвет крови носят маки.
Не выжила здесь ни одна семья.
В промозглый день сожгли фашисты Лаки,
От выстрелов дрожала Ай-Илья.

Детей – живых! – в огонь! Старух – туда же!
Грек – значит, враг. Тем паче – иудей.
Что может быть безжалостней и гаже,
Звереющих от власти нелюдЕй!

Не может эта боль исчезнуть в небыль,
Годам всем пролетевшим вопреки.
Руины церкви смотрят скорбно в небо
Евангелиста светлого Луки.

Безжалостность карательных отрядов.
Предательство, не знавшее святынь.
Здесь был кусочек маленький Эллады –
Деревня Лаки – Крымская Хатынь!

Нет срока давности военным преступленьям.
У памяти для ран в избытке соль.
Над Лакскою долиной птичье пенье
Не в силах заглушить людскую боль…

А храм живёт... Всей злобе вопреки
Свеча горит судьбою человека:
Евангелиста светлого Луки
Дух очищает нас от скверны века...

Стихотворение из видеофильма: "Деревня Лаки. Крым" Ютуб. ( в поисковике гудла ) Награждён ЮНЕСКО.

---

Приморский парк - 98

Туманен день.… На веерные пальмы
спустился иней и, искрясь, заснул.
Подолгу напряжённо смотрим в даль мы,
где, как мираж, мерещится Стамбул.
И Чехов, ногу на ногу закинув,
сидит и смотрит тоже в эту даль.
Здесь всё сейчас располагает к сплину –
и тишь аллей, и волн литая сталь,
и теннисные корты без спортсменов,
и тир закрытый, и в плюще стена,
Алеппская сосна с опасным креном,
чья крона вся на юг наклонена.
Зачем сейчас печально так и странно
вдруг вспомнилось средь зимней маеты,
как полыхали здесь на клумбах канны
и как смеялась беззаботно ты?
От дней счастливых только и осталась
вот эта грустная и скромная краса.
И Чехов вдруг вздохнул –
иль показалось? –
полуприкрыв усталые глаза.
У колоннады белой, где ступеньки,
гоняет ветер листья вдоль стены,
как будто обесцененные деньги
и продталоны рухнувшей страны.
Ах, ветер, для чего, ответь, изъял ты
валюту эту? И шумишь при том?..
Выходит в море теплоход из Ялты,
взбираясь на волну за маяком.
И долго за кормою теплохода
несутся чайки из последних сил.
Зима – это инфляция природы,
в которой кризис года наступил.
С вершин далёких,
как в неверной призме,
ползёт, сгущаясь, предвечерний свет.
Наверно, Чехов знает что-то в жизни,
на что ещё я не нашёл ответ.
Иначе для чего брожу, тоскуя,
опять я здесь почти на склоне дня,
и ветками качает скорбно туя,
как будто упрекает в чём меня?..
Не знаю, только горько мне и сладко
смотреть через поникшие кусты
на летнюю пустую танцплощадку
и зимние невзрачные цветы.
Продрогших лип так жалко кипарисам!
Но что, увы, поделать? Как прожить?
Приморский парк норд-остами пронизан
за ласку летних бризов, может быть.
Ливанский кедр – величественный, броский,
ни с чем не спутать контуров его!
И всё-таки не зря растут берёзки
от Чехова в двух-трёх шагах всего.
Здесь, несмотря на южные экзоты,
на грецкие орехи и миндаль,
не отпускают русские заботы
и русская щемящая печаль.
Не отпускают…
Хоть скрываем смехом
мы часто наши чувства от других…
Наверно, Чехов потому и Чехов,
что, как никто, мог рассказать о них…
Ах, сплин, зачем, непрошенный, прилип ты
и лезешь в душу тайно, точно вор?
Когда-то здесь шумели эвкалипты –
сгубили их мороз и ветры с гор…
Почти не встретишь в день такой прохожих.
Курзал закрыт. Давно стоит пустой.
Наверно, Чехов понимает тоже,
как одиноко на душе зимой.
И даже тихой музыки обрывки
странны сейчас. Изодран бара тент.
Срывает ветер с волн бегущих гривки
и, как позёмку, сносит их в момент…
Так сильно здесь волнует неизвестность
грядущих бед, потерь, свершений, слов!
Я знаю, Чехов любит эту местность
и чувствует взаимную любовь.
Иначе чем вы сами объясните
присутствие его и взгляд прямой,
исполненный печали и открытий
и как бы наблюдающий за мной?

---

По следам золотых тополей

… Одушевлённые поля,
Холмы Тавриды, край прелестный…
А.С.Пушкин



Виноградные грозди подвялило солнце давно,
лик Тавриды осенней забрезжил в рассветном Салгире,
только шёпот созвездий не каждому слышать дано,
потому-то поэты так редко случаются в мире.

Мы в долину пришли по следам золотых тополей,
бард известный и я, сочинитель ненужных элегий,
запах пота и хлеба был запахом крымских полей,
и в зените расплавленном кобчик планировал пегий.

На пологом холме пас коров моложавый пастух,
пёс носился кругом, как челнок на весёлом шарнире,
костерок наш негромкий уже догорел и потух,
ополаскивал миски поэт в серебристом Салгире.

Эту землю понять без любви к ней нельзя никогда,
современная явь в ней взошла из античных историй,
бесконечен в ней день, в ней мелькают, как миги, года,
вечность плнщется в ней неустанно, как Чёрное море.

А когда мы входили в домишко с калиткой резной
и встречала хозяйка, поправив цветной полушалок,
не таким уже страшным казался полуденный зной,
и осенние астры цвели отрешённо и шало.

И казался нам раем тенистый ухоженный сад,
где над крышею груши свисали, как тяжкие гири,
и где б ни были после, всегда нас тянуло назад,
и за домиком струи звенели, как радость, в Салгире.

И припомнился нам здесь, конечно же, русский поэт,
тот курчавый волшебник, чей гений архаику рушил,
уже третье столетье стихов его солнечный свет
нам врачует сердца и спасает от горечи души.

Как воспел он наш Крым, так воспеть не дано никому,
излучал он прозренья, как вечный лучащийся радий,
и с тех пор каждый третий рождается в славном Крыму
с тягой стойкою к рифмам, как некогда было в Элладе.

Что нас ждёт впереди, не ответит, пожалуй, никто,
потому-то и манит и так опьяняет дорога,
даже бард и поэт ничего не предскажут и то,
лишь сошлются на небо, которого в Таврии много.

По следам золотых тополей, не чураясь красот,
время в осень бредёт, создавая богов и кумиров,
блики светятся в листьях, как светятся звёздочки сот,
отражаясь в зеркальных запрудах и плёсах Салгира…




ВСЛЕД ЗА КОСЯКАМИ ЗОЛОТОЙ КЕФАЛИ


Голубое небо, реактивный след,
солнце, море, горы, красный фон заката:
если я случился в мире как поэт –
крымская природа в этом виновата.

Удивляться ею я не устаю,
всплески вдохновенья каждый день здесь будят.
Кто увидит контур сумрачный Аю-
Дага, тот его вовеки не забудет.

Крым южнобережный для поэтов рай,
здесь Господь к ним всюду проявляет милость,
если грустно взору, оглянись на Ай-
Петри, и забудешь, отчего грустилось.

Мировой культуры мощный ареал,
гении творили здесь*, и поверь – не утка:
чеховской беседкою манит Ореа-
нда, и Дачей белою всех влечёт Аутка.

Сосны, можжевельник, земляничник, тис,
виноградник, туя – светят и во мгле ведь,
посмотри, как плавно выплывает из-
за крутого мыса лайнер, словно лебедь.

Тьму лучом пронзает ялтинский маяк,
светятся, сияют очи наших милых,
надо бы привыкнуть, да привыкнуть я к
звёздной яркой полночи до сих пор не в силах.

А когда плыву я на скалистый риф,
дали за которым всех цветов эмали,
наплывают стаи новых звонких рифм
вслед за косяками золотой кефали…

*
Достаточно вспомнить Л.Н.Толстого…



ЗОЛОТАЯ ПОРА ОТРАЖАЕТСЯ В ОЗЕРЕ ДИВНОМ



Золотая пора отражается в озере дивном,
средь багряных дубов, жёлтых буков и грабов лишь ив нам
не хватает над тихой зеркальной-зеркальной водою,
где плывут облака над сиреневой горной грядою.
Это крымский октябрь, ещё светит по-летнему солнце,
ещё фыркает лошадь, гуляя на клеверном склонце,
но уже сквозь покой в душу мне просочилась тревога,
что такой красоты на земле остаётся немного…

---

На закате

НА ЗАКАТЕ

Где прозрачный Бельбек* по долине петляет, как шнур,
не имеющий вектора, бег на журчание тратя,
за бесхозным заводом каких-то эфирокультур
слёзы ивы плакучие в озеро льют на закате.
В тополиной листве ветерок, наигравшись, затих,
в тихом щебете птиц как всегда есть какая-то тайна,
горы дальние нехотя сходят с котурнов своих,
и на зеркале вод чуть колышутся их очертанья.
Этот край не затмят никакие иные края,
я его отыскал, словно Шлиман заветную Трою.
Луч последний скользит по Мангупу**, по Сары-Кая***,
и гора эта жёлтая стала сейчас золотою.
Гонит стадо коров после выпаса старый пастух,
ствол без кроны торчит, словно детства забытая свая,
счёт далёкой кукушки ласкает расслабленный слух,
он пока бесконечен, и это покой навевает.
А за дамбой к ручью наклоняются гибкие вербы,
и какою бы мерой весь мир этот в мыслях ни мерь,
очень многое я изменил в этой жизни теперь бы,
да ничто в этой жизни уже не изменишь теперь.
Не изменишь ни мир, ни привычки, ни собственный опыт,
и так грустно сейчас сознавать откровенье сие…
Как звенел колокольчиком юной татарочки хохот!
Как мне нравилось имя её повторять – Софие!..
И опять счёт кукушки из леса донёсся – не эхо ли? –
стрекоза, засверкав, отразилась в воде, как блесна,
на село Соколиное «Джип» и «Икарус» проехали,
и опять на часы воцаряется здесь тишина.
Тишина, лишь лягушки замокнуть совсем не хотят –
в камышах бродит эхо их сплетен, шушуканий, баек;
здесь душа отдыхает, здесь сладко блаженствует взгляд,
а ведь я был уверен, что так никогда не бывает.
А ведь я был уверен, что мир распадается, где
к власти рвутся корысть и расчётливость грубая, злая…
Под ветвями склонёнными рыбки в зеркальной воде
разыгрались и плещутся, этих сомнений не зная.
Но рыбак под кустом затаился, он – сверхтерпелив,
да и все мы под чьим-то надзором, подумал некстати, –
и всё капают слёзы с ветвей зачарованных ив
в этом месте святом на таком безмятежном закате…
18 мая 2003г. с. Аромат, в/л «Чёрные воды»


* Бельбек – самая многоводная река Крыма.
** Мангуп – гора, на которой находится «пещерный город» Мангуп-Кале,
столица средневекового княжества Феодоро.

***Сары-Кая – (тюркск.) гора Жёлтая. Зап. отрог Ай-Петринской яйлы.


СТРЕКОЗЫ


Бормотание речки, полынный настой, лопухи,
стадо бурых коров, не спеша, переходит дорогу,
ненароком стрекозы в мои залетают стихи
и не знают, как вылететь, или, вернее, не могут.

Городской суеты в мире этом не знает никто
и, наверное, здесь не бывает «нелётной погоды»,
даже, виды видавший, поддатый мужчина, и то
гармоничен настолько, что кажется частью природы.

На погосте кресты покосились, могилы травой
заросли, и такою здесь веет старинной тоскою,
что в домишке обшарпанном стонет всю ночь домовой,
потому что нет двери и ставни забиты доскою.

Я хотел тишины, я её получил на все сто
/нет, не гривен – процентов/. А сини небесной здесь! Сини!
В паутине обширной застыли паук и листок,
а капустница белая бьётся пока в паутине.

Я в «маршрутку» зайду, я вернусь в свой родимый бедлам
/было вроде легко, да вот чувствую в сердце занозы/.
Я стихи эти сразу, конечно, в печать не отдам,
пусть ещё поживут в них, не ведая горя, стрекозы.

А когда отупею от шума, от бед, толкотни,
от вранья и обид, что-то главное в жизни теряя,
пусть сверканием крыльев опять мне напомнят они
ту тоску, бормотание речки и небо без края…

---

Дуэль

Зло с Добром затевают дуэль,
и не важно перчатка кем брошена.
Я поеду опять в Коктебель,
чтоб проникнуться духом Волошина.

Кара-Даг – колыбель его книг.
И, когда день закатом оплавится,
лик луны, как большой сердолик,
в звёздной гальке над бухтой появится.

Будут волны шептать о былом,
тайны будут ясны мне, что мыс таит,
и Добро в схватке вечной со злом,
как, наивный, надеюсь я, выстоит…

---

Коктебельские тюльпаны

(поэма)

1

… Свой цвет меняет мыс Хамелеон
и, как в калейдоскопе, солнца блики
дрожат и, превратившись в сердолики,
бегут к волне, скользящей под уклон.
И вечные гекзаметры волны
бредут на мыс, с его углами резкими.
Фантазии пейзажей Богаевского
реалиями здешними полны.
Сам Айвазовский, устремив на гладь
холста свой взор,
открыл нам сонмы истин.
Не зря его магические кисти
смогли морскую душу передать.
Вглядись: когда, рыдая и грозя,
чугунной мощью закипает влага,
трагические скалы Кара-Дага
в его полотнах не узнать нельзя…

2

Один учёный описал тюльпан
с двумя, с тремя бутонами на стебле,
он не на клумбе цвёл, а в самом пекле,
на осыпях, где солнце пьёт туман,
и, как под зажигательным стеклом,
сквозь линзы капель травы выжигает,
здесь лишь тюльпан упрямо выживает
и над обрывами горит огнём.
Легенда есть, мол, кто его найдёт
и загадает главное желанье,
иль поднесёт предмету обожанья –
пусть смело от судьбы удачи ждёт.
Ещё, гласит легенда, что вулкан,
как грозный страж, хранит к цветку дороги,
и назван коктебельским сей тюльпан,
поскольку нет в природе аналогий…

3

Лучи веранду делают прозрачной
в лиановом сплетении глициний.
Столичный мот, закоренелый циник
иронию скрывает ленью дачной.
Потом идёт глазеть на рыбаков
на вулканических застывших глыбах,
и спиннинги выхватывают рыбу
из замутнённых рябью облаков…
Я подошёл, взял спички прикурить,
послушал пару анекдотов сальных
и по тропе кремнистой к синим скалам
опять пошёл.
О чём нам говорить?
Вот-вот, о чём?..
Я знал людей иных,
я возмужал, но далеко не старый.
Здесь, у костра, под перебор гитары
о многом было споров дорогих.
Я эти тропы знаю наизусть.
Я так хотел, чтоб наступила зрелость.
Когда-то здесь смеялось мне и пелось.
Куда всё делось?..
И осталась грусть…

4

… А помнишь, много лет тому назад
нас было трое, мы не знали горя,
мы дружбой дорожили и, как море,
был чист и ясен твой весёлый взгляд.
Была весна. И прямо возле скал,
как звёзды, рдели горные тюльпаны,
вино просило песен и стаканов,
и колдовал над пловом аксакал.
Я думал, он татарин, но когда,
как древний щит, взошла луна над Крымом,
назвал себя он странно – караимом…
У ног дремала древняя вода,
и выползали крабы из воды,
как марсиане на своих рессорах,
и огненные стрелы метеоров
вдруг исчезали на зубцах гряды.
Мерцал экраном необъятный свод
небесный и куда-то плыл, мерцая…
Кто мог сказать, что это всё пройдёт,
исчезнет, словно бабочка ночная?..
Ну, а тогда – всё было так легко:
стихи, рыбалка, белых чаек крики.
Теперь тюльпаны эти в Красной книге
и счастье дней тех страшно далеко…

5

Ну, а тогда…
«Покей!» – бросал нам Стас,
брал маску, ласты и спешил на берег.
Его рассказам невозможно верить,
охотники не могут без прикрас,
тем более, подводные! Вот сплав
охотника и рыбака. Умора!
Я ждал его до вечера у моря,
от солнца и волнения устав.
Но вот он выходил, неся кукан,
и слитки рыб мелькали в мутном свете,
забыв волнения, в минуты эти
молчал я и молчал со мной вулкан.
Зато наш Стас кипел, как соловей,
дрожа, и зуб на зуб не попадая:
– Вот эту пеламиду взял из стаи!
Ну, а кефаль паслась между камней.
Я к ней, а там, смотрю, встаёт горбыль,
и, словно ток по нервам, аж робеешь,
я выстрелом одним беру обеих… –
И кто поймёт, где вымысел, где быль,
когда дорожка лунная уже
легла к ногам и рядом твой товарищ.
Мы всё от жизни брать тогда старались
и ни один не думал о душе…

6

Сегодня я на все на сто подкован
по экологии, по дорогим утратам.
Гонюсь за прошлым с фотоаппаратом,
за чудом коктебельским двухцветковым.
Не помню кто – Софокл? иль Геродот?..
но кто-то рёк из древних без усмешки:
– Не потерять бы только в этой спешке
живую душу, И она спасёт…

7

Опять меняет скальная гряда
расцветку
к изумлению туристов.
Ещё хранят следы контрабандистов
укромных бухт и галька, и вода.
Забудешься – и тень мелькнёт фелюкой,
гортанный вскрик, то феска, то чадра…
Мне кажется, я этот край всегда
носил в душе и мучался разлукой.
В тумане брезжит холм сторожевой.
Кому служил он?
Таврам?
Скифам?
Готам?
Мерцает небо в крупных каплях пота
и на луну летит шакалий вой.
Гремит на плитах выжженных арба.
Молчат невольники.
Надсмотрщик садит глотку!
Ах, Кафа, Кафа, не моя ль судьба
здесь продавалась за металла горстку?..
Горчит полынь. Хрипят, все в мыле, кони.
Блестит колчан. Сверкает рукоять…
Очнись, очнись!
Что толку от погони?
Ушедшие века нам не догнать.
Хотя, как знать!..
Недаром ведь, недаром
хранит душа о днях прошедших грусть,
и лишь толчок, совсем случайный пусть, –
как тут же полыхнет она пожаром…

8

И вот сейчас брожу здесь неустанно,
со скал отвесных всматриваясь вдаль.
Что потерял?
О чём моя печаль?
Я видел коктебельские тюльпаны!
Нет, что-то есть, судьба там, или рок,
о чём в «Метаморфозах» пел Овидий.
Я, может быть, последний, кто увидел
легендами овеянный цветок.
Куда идём?..
Как слаб он, век мой, где
несут ракеты к звёздам тонны грузов,
бензиновые пятна, как медузы,
колышутся на девственной воде…

9

За Лисьей бухтой Крабий мыс сереет.
Топонимы здесь, только сделай шаг –
Персун-Кая, Бальбуга, Эчки-Даг… –
воображеньем тут же завладеют.
Неандертальцев дикие стоянки
террасы горные в пыли веков хранят,
хазары и аланы рядом спят
и тут же эллины, и римские останки.
И мне не странно, если вдруг мелькнёт
мужчина рядом, с посохом, в хитоне,
поэт, дитя, художник, полиглот –
чей профиль
горный кряж хранит на небосклоне.
И лунный лик,
всплывая в вышине,
свой луч, в его власах оставив лентой,
царицу Таиах напомнит чем-то,
наверно, светом, что живёт во мне…

10

Дыханье мира слушает наука.
Вдруг прянет академик, поражён,
неведомым потусторонним звуком,
которым бредил ночью микрофон.
О чём он?
Где?
Что звукам тем причина?
Как объяснить нам,
с кем вошли в контакт?
Прихлынет к скалам водная пучина
и тут же звёзды колыхнутся в такт.
Из недр остывших выползет туман,
вздохнёт вулкан – иначе кто? – негромко,
и кажется, небесный океан
впадает в кратер, словно бы в воронку.
А на заре, когда туманы тают,
увидит сокол, взмыв из-за гряды:
на гальке, высыхая, исчезают
неясные и странные следы…
И, онемев,
едва придя в сознанье,
уходишь ты, тоскуя и скорбя,
вдруг осознав песчинкой мирозданья,
космической былинкою себя…

11

… Со спиннингами,
сумками,
кефиром,
по скифским валунам Тавриды,
тропинкою, бегущей под инжиром,
несёмся к катерам – на лов ставриды.
Кто вышел в море, ну хотя бы раз,
тот не осудит наших душ устройство,
тот мне простит и вычурность прикрас,
и хвастовство, и мнимое геройство.
Тот сам, как я, наверное, искал
ответ, как превзойти повадку рыбью.
Нас не пугает море мёртвой зыбью
и не пугает острых скал оскал…
Когда наш катер повернёт домой
и горизонт подёрнет дымкой синей,
дельфинов лакированные спины
вдруг замелькают
прямо
за кормой…

12

… Хрипит динамик. Меркнет день на склонах.
Бурлит бурун. Сигналит катерок.
Утёсы Кара-Дага, видит Бог,
несовместимы с веком электронным,
но и неотделимы…
И скупые
слова не в силах выразить подчас,
как скалы эти, завлекая нас,
звучат органом в вечера иные.
И, как дикарь, вновь веришь чудесам,
навеки потонув в раскатах этих.
Здесь вся душа открыта небесам,
как, может быть, нигде
на целом свете…

13

А что легенда?
Плод мечтаний?
Блеф?
С холмов бегут шпалеры винограда.
И всё-таки для сердца есть отрада
в том, что незыблем местности рельеф.
Что узнаваем каждый поворот
тропы кремнистой, ныне заповедной,
и на отрогах, от заката медных,
прощально солнце, как тюльпан, цветёт…

---

Миг

Мыс Ай-Тодор в тумане тает,
мерцают пирс и гавань, где
баклан испуганно взлетает,
хвостом дубася по воде.

И долго капли с перьев чёрных
нет-нет да вспыхнут над водой,
уже разбрасывает зёрна
созвездий месяц молодой.

Уже темнеет… Всё же рано
включать маяк и фонари,
пока с небесного экрана
идёт трансляция зари.

И как-то вскользь, но замечаешь,
что и в душе вдруг свет возник;
у парапета кормит чаек
вчерашней булочкой старик.

Возьму в буфете к пиву пиццу.
Миг, задержись!
Ужель нельзя?
И, сделав круг, баклан садится,
хвостом о воду тормозя…


Моя речка


Кружит в апрельском лесу
речка моя Учан-Су.
Рядом Ай-Петри громада
и голоса водопада,
а на сосне, на сосне,
белочка, точно во сне,
с ветки на ветку летает,
облако в мареве тает,
и на утёсе, как тень,
встал благородный олень.
Это виденье на век
в сердце возьмёт человек,
в душу возьмём и мечты
он и она, я и ты.
Годы пройдут и века,
страны уйдут, облака.
Будем в иной ипостаси,
может, и схожей слегка
с нынешней, может, и нет –
Хроносом спрятан ответ.
Только в апрельском лесу
речка моя Учан-Су
так же всё будет кружиться,
с листьев сбивая росу.
Если не верите мне,
речке моей и весне,
как же вам жить
и влюбляться
и улыбаться во сне?..


Вдали гродка панорама


Вдали городка панорама
невзрачна, как старенький плюш.
Всё кверху и кверху упрямо
по осыпям стелется плющ.

На скалах потёки и пятна,
и грязные тучи, как смог.
Зачем я здесь? – непонятно,
а вот не прийти бы – не смог.

В ущелье тоскливо и пусто,
в тумане шумит водопад,
сосульки – хрустальные люстры –
со скал над потоком висят.

Щемящие запахи прели
и запахи талости тут:
подснежники – дети метели –
по тёмному склону бредут.

Однажды вдохнув этот воздух,
я пить его вечно готов,
витают снежинки, как звёзды,
во мгле меж ветвей и стволов.

И вьётся, петляет тропинка
вдоль русла, где в слабых лучах
несётся прозрачная льдинка
и тает, как жизнь, на глазах…


Кореиз


Поедем по верхней дороге
то вправо, то влево, то вниз,
пока не заедем в итоге
в посёлок родной Кореиз.
Закажем шашлык и покуда
у нас не иссякнет вино,
смотри на обычное чудо,
посёлок, любимый давно.
Над ним воздымает Ай-Петри
утёсы – этаж на этаж,
пускай ты в пейзажах не петришь,
но этот запомнишь пейзаж.
Базарчик, дома, кипарисы,
горбатые улочки, смех,
к отрогам стремятся гористым,
бегут виноградники вверх.
Теснят их и тут новостройки,
не в силах век скрыть свою спесь,
но солнце, взойдя на востоке,
всё так же заходит вот здесь.
Но запах плывёт чебуречный,
но вязнут в беседках лучи,
но звёзды в шатре своём млечном
всё так же мерцают в ночи.
И ты понимаешь, что это
тот самый прославленный Крым,
который воспели поэты
и тает который, как дым…



Как в Греции


Как в Греции, вино закусим виноградом.
Овечий сыр? А, блажь… Но горько на душе,
что тем осенним днём, что тем осенним садом
нам не бродить уже, нам не бродить уже.

А что же за спиной? А за спиной разлука.
Ах, Боже мой, не бог и весть, какая весть.
И всё-таки, и всё ж скажи, какую муку
сумели перенесть, сумели перенесть?

А что нас ждёт? Судьба – смесь случая и долга.
И то, что быть должно, наверно, не избыть.
И всё-таки, и всё ж скажи, зачем так долго
нам помнить эту боль, а радости забыть?

Как в Греции, вино запьём напитком козьим.
Ещё не вечер ведь. Да не попомним зла.
И всё-таки, и всё ж скажи, зачем так поздним
прозрением душа, намаявшись, светла?..

---

Коктебель

Дух киммерийский – Енишар,
волошинской юдоли лоно;
здесь нет давно уже кошар
и овцы не пылят по склонам.
Зато отсюда Коктебель
как на ладони /с Карадагом/.
И ты подумай: не тебе ль,
завещан Крым восточным магом.
Маг акварельного мазка!
Бог строк, в которых сладко тонешь!
Зачем-то пчёлка у виска
всё вьётся, вьётся, не отгонишь.
Вдоль троп – ковыль,
вдоль троп – полынь,
чабрец цветёт неистребимо;
отхлынет вал седой – и вынь
из гальки сердолик любимой.
Меняет цвет Хамелеон.
Меняет время поколенья.
Дух Киммерии возведён
Волошиным в ранг поклоненья.
Здесь был писательский бомонд –
звенели песни менестрелей,
и солнце, как японский зонт,
стояло в небе Коктебеля.
Пускай поток несёт планёр
по восходящей –
выше –
выше!
Я тот посёлок до сих пор
ношу в душе и сердцем слышу.
О, Макс Волошин не забыт
на этих берегах хвалёных,
но кто вернёт тот славный быт
душ, меркантильности лишённых?
Кто нынче с музами на ты
в стране, омытой светом лунным,
где сердолики, как цветы,
дарили поэтессам юным?..




Коктебель - 2


Склон Кара-Дага. Дом Поэта.
Горсть сердоликов. Море глаз.
Уже описано всё это,
наверно, миллионы раз.

Но помнить вечно не тебе ль,
как свет Селены в бухты лился,
и как любил нас Коктебель
и отпускать не торопился?

Ведь даже катер на Судак,
/куда весь люд с утра стремится!/
не мог нас заманить никак
на генуэзские бойницы…

С туристами мы песни пели,
в долину шла тропа овец,
и мы не знали в Коктебеле,
что и у счастья есть конец.

Но дух Волошина над нами
тогда взошёл, взял в оборот, –
он подхватил нас, как цунами,
и до сих пор с тобой несёт.



И плыли в небе иероглифы

О.И.


Пишу, пишу, – не о тебе ли? –
в словах завяз я, как в смоле,
и сердолики Коктебеля
пылятся в письменном столе.
Что толку ахать или охать?
Грустить, не зарекаясь впредь,
тянусь к окну,
чтобы стекло хоть,
если не память, протереть.
Я не забыл тебя и всё же
хоть и живу, как на юру,
тоска тишком, по-осьминожьи,
вселилась в душу, как в нору.
Ты помнишь, как с тобой
продрогли мы
в последний из прощальных дней
и плыли в небе иероглифы
уже безлиственных ветвей.
И опускался, словно занавес,
закат на ниточках потерь,
тот день был соткан
из тумана весь,
он гуще стал ещё теперь…

---

Мэтр

Повалить бы! И брать её, брать,
чтоб визжала и выла кровать,
но она открывает тетрадь
и пытается вирши читать.
Неуклюжие, рифмы бедны.
Ей советы, бедняжке, нужны.
Вот наив! Тоже мэтра нашла!
На столе – изабелла, шасла.
Ну, зачем ей в поэты? Куда?
Говорю снисходительно: «Да,
что-то есть, свежий взгляд, редкий ритм…».
Лести я изучил алгоритм.
Похвалю. Намекну на кровать.
Рифмовать, так уже рифмовать!
Но надежда в глазах её. Свет.
Не животное я, всё ж – поэт.
Потолкуем, поправлю строку,
пару пошлых идей изреку,
долго буду смотреть ей вослед,
вспоминая в глазах её свет,
и, вздыхая, смотреть за окно.
Как же всё это было давно,
когда к мэтрам носил я тетрадь
и пытался им вирши читать.
Мне сказал тогда мудрый поэт:
«Если сможешь, храни этот свет
глаз, зовётся он светом души.
А стихи не идут – не пиши!».

---

Элегия - 9А

Вы домой бы меня отвели б,
за труды не считая затею.
Не люблю я сонет и верлибр,
я к «фристайлу» всегда тяготею.
Потому что он ближе душе –
стиль свободный, клянусь – это точно.
Я живу на втором этаже,
а не в этой канаве проточной.
Поднесите стакан мне хмельной,
а не то я опять затоскую,
я не знаю, что стало со мной
в эту осень, пока золотую.
Бродит ветер по стылым холмам
и бубнит о Гомере и Данте.
Посвящу я элегию вам
о растраченном всуе таланте.
Будет в ней узнаваемым путь
мой и ваш, ну хотя бы кусочек,
ничего, что затеплится грудь
грустью новой от искренних строчек.
Ничего, что опять Ай-Тодор
будет в ней, и прощальная осень,
и дорога стремительно с гор
будет в Ялту нестись между сосен.
А когда поплывёт в ней туман
и растает с родным человеком,
вы поймёте жестокий обман,
что скрывался безжалостно веком.
Вы поймёте, что осень прошла,
что смешно быть наивным и пылким,
и что снова мускат и шасла
кровь свою раздарили бутылкам.
Я элегией ярче, чем клип,
город наш покажу, я умею.
Вы домой бы меня отвели б,
за труды не считая затею…

---

Двуглавый орёл

ДВУГЛАВЫЙ ОРЁЛ

Над Византией, горд, парил орёл двуглавый,
к Мангупу долетел, имперский чтя устав,
чтоб на российский герб в сиянии и славе
уселся он потом, отнюдь не для забав.

Мангупские князья. Сиятельная Порта.
Солхат. Бахчисарай. Смесь спеси и гордынь.
Пульсирует туман в ущелье, как аорта,
и дует ветер с гор, горчащий, как полынь.

Античный Херсонес. Хазары. Тавры. Скифы.
Боспор. Пантикапей… Не сыщешь и конца.
Недаром же в Крыму живут и ныне мифы,
волнующие нам и души, и сердца…

У крымской Клио вид усталый и суровый.
Пещерный каземат. Храм христианский. Ров.
Сейчас в селе ревут российские коровы,
но помнит окоём верблюжий шаг и рёв.

И всё-таки орёл двуглавый Византии,
тьму ереси когтя, не зря открыл простор!
Чтоб ни плели сейчас продажные витии –
от крыльев тень его над миром до сих пор.

Не зря же, как ни кинь, фундамент базилики
древней мечетей всех, – доказано стократ, –
и христианства дух бессмертный и великий
другие веры чтит, как мудрый старший брат.


ЧУВСТВО ВРЕМЕНИ

Густой над морем стелется туман,
и в море выходить, похоже, глупо,
а мы поедем через Инкерман
долиной Каролезскою к Мангупу.

В Эски-Кермен* заскочим. Поглядим
на Кыз-Куле,**где не бывали сроду,
средневековый здесь оставил дым
всю эту копоть на пещерных сводах.

Куле-Бурун***такой имеет вид,
что от него не отвратить нам лица,
здесь фрески Храм Трёх Всадников****хранит
прославленных и гордых византийцев.

Не зря горька, наверно, Аджи-Су,*****
журча средь скал, что выглядят, как монстры,
когда плывёт в ночи во всю красу
кровавый месяц ятаганом острым.

И вдруг подует ветер из степей,
встревожа души нам необъяснимо,
и хочешь или нет, а стой и пей
полынный и ковыльный воздух Крыма.

В нём скифских табунов и храп, и пот,
кипчакский в нём колодец сохнет, солон,
в нём тавры жгут костры, и тесный грот
на перевале горном дыма полон.

Так вот на чём замешан он, наш Крым;
сменялись племена, народы, царства,
здесь христианства дух непобедим,
здесь всё витают тени мусульманства.

И мы отсюда унесём в сердцах
такое чувство времени, в котором
не тлен владеет миром и не прах,
а вечный зов пространства и просторов…


*Мангуп, Эски-Кермен – средневековые пещерные города в юго-
западном Крыму.
**Кыз-Куле – девичья башня, останки башни, с которой связана
красивая легенда.
***Куле-Бурун – мыс башенный, скальный массив, украшающий
Каролезскую и Бельбекскую долины.
****Храм Трёх Всадников – средневековый христианский храм,
вырубленный в скале, где сохранились наскальные фрески, аналоги
фресок Византии.
*****Аджи-Су – горькая вода /тюркск/.






***
Здесь в этих складках моря и земли,
Людских культур не просыхала плесень…
М.В.



Потомок легендарного Икара
взвил дельтаплан под солнце, – экий хам!..
Ещё хранит средневековый Харакс
руины римских стен и прочий хлам.

Отсюда Генуэзскую скалу я
в Гурзуфе вижу, /ей постыл уют/.
О, Крыму воздавали – аллилуйя! –
христьяне, здесь нашедшие приют.

С поэта, как известно, взятки гладки,
но вижу в снах, упав едва в постель,
то греческий исар* античной кладки,
то крепость латинян, то бишь – Кастель.*

Кастрополь – греко-римское словечко.
Гелин-Кая, Солдайя:* кладка, ров.
И чьё не застучит сильней сердечко,
узревшее следы былых веков?

Кто киммерийцы? Кто аланы? Готы?
Хазары? Тавры? – сожжены мосты.
Здесь столько археологам работы!
Здесь столько вдохновенья для мечты?

Мангуп-Кале? Чуфут? – лишь струйки дыма,
да черепки во прахе и золе.
Разбросаны остатки караимов
вдали от этих мест по всей земле.

И скифские курганы Тарханкута
всё слышат топот конницы врагов.
Античность и средневековье круто
спрессованы у кафских берегов.

Ждёт Чембало* – преддверье Херсонеса –
триремы боевые /подан знак/.
Здесь ветры Клио грубого замеса
шлифуют даль морскую, как наждак.

Куда ни ткнись, везде полно помарок.
Здесь даль веков везде взывает к нам.
Ещё хранит средневековый Харакс
руины римских стен и прочий хлам…


*Исар – античное или средневековое укрепление греков.
*Кастель – крепость /латинск./
*Солдайя – средневековое название Судака
*Чембало – средневековое название Балаклавы и генуэзской
крепости в ней.


МАНГУП – КАЛЕ


Храм христиан, колодец, цитадель,
ремесленников крики, крики жён их,
дневных цикад не умолкает дрель,
скрежещет в перепонках напряжённых.

И стынет гриф на выжженной скале,
неуязвима крепость – рой подкоп хоть…
Меж небом и землёй Мангуп-Кале
хранит средневековья прах и копоть.

Тревожно спит пещерный каземат,
да звёзд глаза, словно глаза оленьи,
здесь носит эхо то солдатский мат,
то тихие стенанья и моленья…

Сменялись здесь пророки и витии,
шуты смеялись, гибла в битвах рать,
столица Феодоро к Византии
склонялась, чтобы с Генуей порвать.

Мангупских князь послов за море шлёт,
дочь умно на могущество меняет;
турецких ядер с воем диким лёт
лёт стрел и копий напрочь отменяет…

Когда над Готией исламский серп
взошёл и побледнел откос росистый,
орёл двуглавый сел на княжий герб,
чтоб позже на имперский сесть российский.

Здесь срез времён болезнен, точно шрам,
и эта боль не поддаётся гриму,
а рифма «срам» бьёт больно по ушам,
поскольку сраму мёртвые не имут.

И рухнувшие своды базилики
лежат в кустах терновых, как в дыму.
Бессильно христианства дух великий
и Время побороть пока в Крыму.

Коварной хитростью османы лишь
в град ворвались, затмив жестокость гуннов…
бредёт долиной Ай-тодорской тишь,
да шелестит ковыль Тешкли-Буруна,*

да из глазниц пещер струится мрак,
да, чуть остыв, над склепом ветер веет,
да в небе, как князей мангупских знак,
расплавленное солнце багровеет…



* Тешкли-Бурун – узкий горный мыс, на северной оконечности
которого в отвесных скальных обрывах виднеется сквозное
отверстие, образованное вырубленными пещерами средневекового
городища Мангуп-Кале. Северный выступ плато Баба-Дага. На нём
находилась церковь-октогон, пещерный монастырь, мечеть,
источники, цитадель и ворота княжества Феодоро.
*Мангуп – столица средневекового княжества Феодоро в горном
Крыму.

---

На Сарыч!

На Сарыч! На Сарыч! На Сарыч!
Цикады не звонче гитар!
Стрекозы, как будто Икары,
летят на пылающий шар!
Поедем на Сарыч! Дай руку
на счастье!
Надёжнее с ним!
И мы там откроем друг другу
всё то, что на сердце храним.
И ветер, и волны, и солнце,
и контуры скал там резки,
там если и есть незнакомцы,
по духу они нам близки.
Там воздух полынью пропитан,
там чужды и чванство, и грим,
там станет любой неофитом
религии солнечной –
Крым!
Девчонок возьмём! Пусть узнают,
что стоит пожить на краю!
Пускай не в подобие рая,
пускай побывают в раю!
Поедем на Сарыч!
На Сарыч!
Как будто в Элладе седой,
овец золотые отары
там холит чабан молодой.
И море! - без края, без меры,
палатки полощется край,
на ветки - шальные безмены,
куканы с кефалью цепляй!
На Сарыч! На Сарыч! На Сарыч!
Кремнёвая мреет гряда!
Мы даже и в мыслях не стары,
душой – молодые всегда!
И ласточкой – в воду! Загары
такие!
Вся бронзова стать!
На Сарыч!
На Сарыч!
На Сарыч!
Айда рюкзаки собирать!

---

Мыс Мартьян

О.И.


Здесь Селена струит сногсшибательный сказочный свет
и сплошным серебром горный склон покрывает и скат,
я с Ай-Петри смотрел, как встаёт над Мартьяном рассвет,
я с Мартьяна смотрю, как стоит над Ай-Петри закат.

Целый день я нырял в самой чистой на свете воде,
у скарпен и кефалей, непрошенный, был я в гостях,
я с девчонкой моей жил в палатке под скалами, где
можжевельником пахло и ящерки грелись в камнях.

И запомнили мы этот мир, как одно из чудес,
сколько б лет ни прошло – это с нами здесь было, вчера;
и Селена струила серебряный сок свой с небес,
и сверчки состязались на скрипках всю ночь до утра.

Мы, наверное, были в фаворе у неба в тот год,
чайки хрипло кричали, мерцала вода, как слюда,
и, когда на Гурзуф проплывал небольшой теплоход,
я не знал, что на нём уплывёшь ты потом навсегда…

---

На Донузлаве

Рыбацкая воля.

Весть о том, что в Донузлаве полно рыбы, разнеслась по Крыму быстро. Донузлав – это озеро – фиорд, на добрый десяток километров врезавшееся в чрево полуострова Тарханкут. Правда, берега озера, в отличие от настоящих фиордов, не крутые. Этакий своеобразный природный аппендикс с солёной водой. Когда-то от Чёрного моря его отделяла дамба-перешеек. Потому и «озеро». Сейчас перешейка и дороги, проходившей когда-то по нему, нет. Так что озеро Донузлав на самом деле сейчас является вытянутым к востоку длинным заливом с глубоким фарватером, по которому могут заходить в него самые современные корабли. Рыба – тоже.
В селе Кузнецком, которое находится в самом сердце полуострова Тарханкут и от которого минут двадцать езды до Донузлава, у нас есть добрые знакомые, обеспечивающие нас ночлегом и всяческим гостеприимством. Милые люди – Людмила Константиновна и Борис Васильевич. Васильич, как его все здесь зовут, ещё и страстный рыбак-любитель. Половить бычков – для него наивысшее удовольствие. Так что дружба наша подкреплена общим увлечением.
С утра едем на водоём. Кого мы тут только не встретили. Старые знакомые по подводному спорту из Евпатории, Симферополя, Севастополя, Сак и местные ребята – всех собрали здесь косяки лобанов и пиленгаса. А вот у берегов перечисленных выше городов – рыбы нет. Много позже к нашим берегам подойдут косяки пиленгаса из Азовского моря. А пока – голяк. Ребята из Института биологии южных морей говорят, что к Донузлаву приходит рыба из днестровских лиманов. Это второе стадо пиленгаса в азово-черноморском бассейне. В отличие от азовского, днестровский пиленгас намного крупнее и жирнее. Попадались экземпляры по 12 и более килограммов. Сюда он приходит на нерест.


Пируют дельфины.


А в море творится невообразимое! Вода кипит от движения рыбьих стад! Это работают дельфины. Наблюдаем такую картину: каждые 20-25 минут из горла Донузлава три-четыре матёрых дельфина выгоняют в море косяк рыбы. Рыба выпрыгивает в панике у самых дельфиньих морд. А в море этот косяк пиленгаса уже встречают 15 – 20 других дельфинов и, загнав его в ещё больший общий косяк рыбы, начинают пиршество! Рыба выпрыгивает, вода кипит, чайки орут, мелькают плавники дельфинов, а то вдруг и весь дельфин взлетает в небо и, перекувыркнувшись в сальто, шлёпается в туче брызг в самый центр рыбьего пятна.
Насытившись, дельфины оставляют косяк под присмотром одного-двух сторожей, а сами отходят в море на отдых.
Потом начинаются игры!
Чего мы только здесь не насмотрелись! Вот один дельфин выныривает у самого пирса на спине кверху брюхом и с улыбкой на добродушной морде ловко перебрасывает с одного плавника на другой трёхкилограммового пиленгаса, как заправский жонглёр. Наигравшись перепуганной рыбиной, отбрасывает её в сторону и уходит в глубины. Сыт.
Ко мне, когда я плавал недалеко от пирса, не раз неожиданно, как будто ниоткуда, вдруг подплывала на скорости огромная афалина – особь килограммов на 200, и, оплывая меня по кругу, ложилась на бок, чтобы получше рассмотреть своим то ли добродушным, то ли изучающим взглядом. Ну, я вам скажу, и встреча! Брюхо у афалины набито рыбой, белое, огромное. Мощь от неё так и прёт вокруг. Как сейчас принято выражаться, аура силы – необычайная! Ощущение – тревожное. Хоть и говорят, что дельфины не нападают на людей.
Вспоминаются слова одного тренера-дрессировщика, долгие годы проработавшего с приручёнными дельфинами в бассейне. Он говорил: не верьте рассказам, что дельфины добродушны и привязчивы к человеку. Это дикие свободные звери. И как у зверей, у них бывает своё, непонятное порой людям настроение. То они раздражены, то озлоблены, то замкнуты. Те, кто их тренирует, не раз отделывались синяками и шрамами, подвергались прямой агрессии своих питомцев, пока добивались от них послушания. Некоторых дельфинов приходилось отпускать на волю, так ничего от них и не добившись.
Бывали, конечно, случаи, когда дельфины подталкивали терпящих бедствие людей к берегу. Спасённые об этом рассказывали. А скольких потерпевших дельфины выталкивали в открытое море, об этом, естественно, рассказывать некому. Дело – в инстинкте. Дельфины поддерживают своих раненых или больных собратьев на поверхности воды, выталкивая их из глубины для вдоха. Ведь дельфины должны обязательно дышать атмосферным воздухом. Так же, видимо, и с терпящими бедствие в море людьми, дельфины их принимают за своих собратьев. А вот к берегу ли осознанно подталкивают или в открытое море, есть разные мнения.
И всё это в доли секунды мелькает в мозгу подводного ныряльщика, когда на него неожиданно несётся чёрная живая торпеда и, буквально в метре, на расстоянии вытянутой руки, начинает обходить по кругу, завалившись набок. Что у неё на уме?

На приманку.


По обе стороны донузлавского, выходящего далеко в море причала находится подводный риф из камней, обросших водорослями. Риф тянется параллельно берегу. На нём и располагаются подводные охотники. Принцип охоты прост. Когда дельфины гонят косяк рыбы из Донузлава, пиленгасы инстинктивно прижимаются, ища защиты, к бетонному молу и, обходя, его, попадают прямо под прицел подводных стрелков. Длится всё это несколько секунд. Но опытные охотники успевают сделать по выстрелу, а то и два. Через 20-25 минут картина повторяется. И куканы подводных стрелков тяжелеют.
Однажды дельфины так прижали рыбу, что косяк пиленгаса понёсся через риф, сбивая маски у охотников, вырывая загубники дыхательных трубок, перепрыгивая через ружья, толкаясь мордами в спины, бока, плечи и в панике бросаясь прочь. В тот раз никто не успел сделать ни одного прицельного выстрела и рыба ушла без потерь.
На Южном берегу Крыма мы охотимся в так называемом свободном поиске, ищем рыбу, проплывая большие участки прибрежной зоны. На Тарханкуте – не так. Там охотник находит удобное место (чаще всего это мыс мимо которого проходит рыба) и сидит в засаде за камнем или в углублении дна, а перед собой выставляет искусственную рыбку, очень похожую на кефаль. Рыбка, её здесь называют «дурка», привязана леской к грузилу и на расстоянии одного-двух метров болтается от течения в толще воды. При проходе стаи рыб какая-нибудь, а то и вся стая, подходит к «дурке», привлечённая её движениями. В этот момент подводный стрелок и поражает добычу.
Некоторые умельцы настолько поднаторели в изготовлении «дурок», что бывает, проплывающий мимо охотник сам ошибается и стреляет в деревянную рыбу. В общем, «дурке» тоже достаётся, на каждый новый сезон охотники их изготовляют заново. И как только ни исхитряются! И глаза, и чешуя, и плавники, и хвост, и даже животик «под икрянку». Я и сам однажды ошибся и выстрелил в такую подсадку. И, конечно, выслушал пару лестных слов в свой адрес от её хозяина.

Приливы и отливы.


Температура воды в Донузлаве намного выше, чем в море. Не забывайте, что дело происходит чаще всего весной: в апреле – мае – июне. А по закону сообщающихся сосудов большое море периодически начинает вливаться в маленькое, стараясь вытеснить своей холодной водой более тёплую озёрную. Когда из Донузлава устремляется в открытое море тёплая вода, рыба из моря стремится войти в озеро, в тёплую зону, и, естественно, опять проходит мимо рифа, на котором её поджидают охотники. И так целый день. Когда же вода возвращается из моря в Донузлав – холодное течение – рыбы нет, и охотники отдыхают, как бакланы, сидя на пирсе или на камнях, ждут тёплого течения.
Рыба почти всегда идёт против течения, как звери в лесу – против ветра. Это помогает ей считывать с подводных струй информацию о корме, опасности, да и плыть ей против течения, как ни странно, намного легче. Вот такая тонкость. Конечно, нам, приезжим, об это не рассказывают. До всего здесь надо доходить своим умом, смекалкой.
Как говорится, дилетантам везде нечего делать. И пусть не думают они, что, мол, достаточно сделать «дурку» и приобрести подводное ружьё – и начнут брать рыбу. Дело это сложное и требует многих знаний и навыков. Взять хотя бы грузы. Надо так нейтрализовать вес своего тела, то есть плавучесть, грузами, чтобы охотник мог одним только лёгким сгибанием ног в коленях плавно притапливаться ко дну. Рыба так напугана дельфинами, что обычный нырок человека принимает за дельфиний и уносится прочь.
А маскировка? Все ружья, краской ли, изолентой ли, так «обрабатываются», чтобы под водой ничего, не дай Бог, не блеснуло. А на подводные костюмы типа «калипсо» опытные охотники надевают камуфляжные куртки и штаны. Да и мало ли ещё тонкостей и, казалось бы, ничего не значащих мелочей, которые, в конечном итоге, и делают охоту настоящих подводных стрелков удачной. Не зная всего этого – успеха не жди.

Разные хитрости.


Ещё один интересный трюк дельфинов. Насытившись, они, я это наблюдал не раз, всплывают, держа в зубах огромную рыбину и, не перекусывая её, быстрыми движениями челюстей влево-вправо-влево очищают её от чешуи и отбрасывают в сторону. Не раз приходилось подстреливать пиленгасов, лишённых чешуи, и я думал, что это у них такой вид после нереста. Ан нет. Это работа дельфинов.
А дело в том, что рыба, лишённая чешуи, не может быстро плавать. Те же ребята из Севастопольского института биологии южных морей объясняли нам, что рыба благодаря своей чешуе легко передвигается в струях воды, и что ей легче плыть против течения, как бы раздвигая его. Чешуя гасит сопротивление воды, да и вообще у здоровой рыбы чешуя имеет огромное значение. Она и предохраняет рыбу от травм, и служит – боковая линия – приёмником информации о пище, об опасности и т.д.
Но вот сытые дельфины «подраздели» с десяток рыбин и удалились. А когда они вновь проголодаются, то без особого труда могут снова поймать свои меченые жертвы. Таким образом, дельфины заготавливают себе добычу, так сказать, про запас…
Иногда дельфины разбиваются на отдельные группы, и одна из них начинает гнать вдоль побережья часть основного косяка рыбы в сторону Оленёвки, Черноморского, Межводного и дальше, минуя Караджинскую, Ярылгачскую и Бакальскую бухты, в Каркинитский залив, где находится всемирно известный заповедник «Лебяжьи острова» и, естественно, всякий лов рыбы запрещён. На всём пути косяки пиленгаса подстерегают сети рыбаков, так называемые ловушки.
Это старый полузабытый метод лова кефали греков-рыбаков, вновь воскресший с появлением пиленгаса в Чёрном море. По дну моря расстилается сеть, концы которой привязаны через лебёдки к столбам, вбитым в дно моря. С вышки или с берегового обрыва за морем неотрывно наблюдает один из рыбаков. И когда над сетью проплывает косяк рыбы, по команде наблюдателя сеть быстро поднимают, рыба в ловушке. А дальше её просто вычерпывают сачками в баркас, и сеть опять опускается на дно. Но пиленгас – рыба хитрющая. Как только заметит тень от крыла сетки, поворачивает назад и потом обходит это место далеко морем.
Раньше такая ловля широко практиковалась на Чёрном море. Сейчас оно – самое бедное в мире по запасам промысловой рыбы. Только на протяжении тридцати-сорока последних лет в нашем море исчезли скумбрия, луфарь, почти исчезла черноморская ставридка, потеряв своё промысловое значение. А ведь не так давно на зимнюю ставридную путину к Южному берегу Крыма спешили все сейнера азово-черноморского региона. На ялтинском рейде тогда месяцами болталась рыбацкая флотилия, в которой были суда с Кавказа, из Одессы, Азова и других мест.
Почти исчезли черноморская кефаль и камбала-калкан, поэтому учёные попробовали переселить сюда дальневосточную кефаль – пиленгаса. Последнему пришлось по душе наше море, он быстро распространился и занял все пустующие биологические ниши, потеснив даже местных аборигенов рыбьего царства. Пиленгас заселил не только Азовское и Чёрное моря, но и реки, каналы, озёра. Поскольку пиленгас всеяден, растёт он и размножается быстро. Через два года после акклиматизации и разведения у нас большие косяки пиленгаса появились у берегов Турции, и через пролив Босфор пиленгас устремился в Мраморное море.
Вот и вспомнили наши рыбаки полузабытый способ ловли крымских греков-рыбаков. Греки такие ловушки для рыбы называли «иса», что означает это слово, не знаю.
Но уже вечереет. Васильич наловил ведро бычков. Пора к дому. Уха из пиленгаса и жареные бычки, что может быть вкуснее под местный самогон и зелёный лучок с редиской прямо с огорода!..
Утром, после отдыха, все толпимся у «жигулёнка». Васильич накопал червей, костюмы просохли, гарпуны наточены, настроение боевое.
По дороге к Донузлаву то и дело вспугиваем розовых куропаток и молодых зайцев. Пахнет полынью и чебрецом. Стелется у дороги шёлковый ковыль. А на зеркало Донузлава, слегка покрытое утренней дымкой, садятся белоснежные лебеди. На песчаной косе отдыхают важные чайки, в камышах застыли невозмутимые цапли. А высоко в небе парит неподвижно на одном месте кобчик.
И вдруг зеркальную гладь залива разбивают на осколки взлетающие тела крупных рыб. Это лобаны. День начинается.

---

В зверинце

О грозный тигр!
Грызи стальные прутья!
Не ты в ответе за тяжёлый стыд,
что хитростью был пойман ты и скручен,
и за решётку брошен, как бандит.

Бока вздымая тяжело и редко,
сидишь, притихший, о своём скорбя.
А если б не смогли упрятать в клетку,
то просто пристрелили бы тебя.

Бенгальский тигр! Несчастный тигр тюремный!
К свободе сожжены твои мосты.
Две крупные слезы сверкнули гневно,
но и страданьем не унижен ты.

А потому всегда здесь шум и крики,
ведь жаждет развлечения народ.
Все звери удручающе безлики,
и лишь в тебе достоинство живёт.

Подвыпивший пижон острит: - Пижама!..
Ты в дальний угол лёг, где больше тьмы.
Но вдруг в упор глаза, как два кинжала,
и понял я, как беззащитны мы.

О, гордый тигр! Бенгальская пружина!
Твой рык, как в джунглях дальняя гроза.
Не знаю, почему и в чём причина,
но стыдно мне смотреть тебе в глаза.

---

Моя тема

Одним тобой не будет мир воспет…
Н.Рубцов

Виноградники осенью пахнут потом и терпким вином,
а ещё пахнут морем и лесом янтарно-сосновым;
я о Крыме пишу, я о Ялте пишу, об ином
пусть напишут другие, как сказано Колей Рубцовым.

А когда на Ай-Петри повиснет предзимняя мгла
и раздастся в горах трубный зов благородных оленей,
я тебя вспоминаю, поскольку одна ты могла
поддержать меня верой в минуты тяжёлых сомнений.

Тени крыльев орлиных скользили по скальным хребтам
и, на солнце, взглянув, сердце вдруг обмирало тревожно,
я спешил на яйлу, потому что единственно там
понимаешь, что к Богу приблизиться всё-таки можно.

По Большому каньону средь буков петляет река…
Пушкин в Ханском дворце… Караимы.… Весь ужас Исхода…
Как над Крымом плывут кучевые, что снег, облака!
Как здесь воздух пропитан легендами разных народов!

Тарханкутские ветры всё знают о скифах сполна.
Херсонесским колоннам созвездия полночи внемлют.
И такою печалью порой закипает волна,
вспомнив тех, кто погиб за священную крымскую землю.

Мы поедем к Мангупу. Мы Крым познаём, как судьбу.
Эта тема, как все выражаются нынче, - мне катит.
А чего я не знаю, на то наложу я табу;
мне и Крым описать, может статься, всей жизни не хватит…

---

Селеновый свет

Селеновый свет серебрит кипарисы и сад,
от песен сверчков под балконом вибрирует воздух,
кот бродит по крыше, он, как минитигр, – полосат,
мерцают кошачьи глаза, как янтарные звёзды.

А грустный флейтист всё играет на флейте своей
в бездонной ночи, ловит души таким вот манером, –
качаются в гавани плавно огни кораблей,
их видно с балкона, и море вздыхает за сквером.

Я ночи такие люблю на балконе встречать,
я слушаю сад, этот шелест и шёпот растений,
на стихшем квартале лежит колдовская печать,
селеновый свет пропитал волшебством даже тени.

О, здесь так легко снова вспомнить беседку меж ив,
летящий твой профиль на гаснущем фоне заката,
и если сейчас я живу, тем денькам изменив,
то в этом лишь время одно, лишь оно виновато.

Селеновый свет кипарисы и сад серебрит,
а трели сверчков размечтаться заставят и сваю,
и, если над морем проносится метеорит,
желанье заветное я загадать успеваю…

---

Афалины

Шум и гам за Донузлавом,
чайки вьются, даль кипит,
там стремительною лавой
стая афалин летит.
Там идёт вовсю потеха –
хлещет хвост, как хлещет плеть!
Пиленгасам не до смеха –
уцелеть бы! Уцелеть!
Полумесяцем зажали
афалины их.
Кино!
В небо прыгают кефали,
да летать им не дано.
Во комедия! Торпеды я
эти опишу едва ль:
В небесах – и там! – преследуют
ошалевшую кефаль.
Умницы!
Убийцы!
Асы!
Виртуозы!..
Сам суди:
от такого суперкласса
обмирает всё в груди.
Вот он! Вон! Взлетел ракетой,
встал на хвост и - ча-ча-ча! –
проплясал, как в цирке где-то,
белозубо хохоча.
А другой, ввинтившись вихрем,
смерчем в гущу рыбьих спин,
всплыл в зубах с одною: их ем
потому, что я дельфин!
И ушёл, как сон, в глубины,
был и – нет,
мираж пропал.
Полумесяцем дельфины
держат рыбу возле скал.
В бухтах за Большим Атлешем
блики мечутся, слепя,
я, признаться, тоже грешен,
ведь охотник тоже я.
В тарханкутских бухтах тихих,
где у рыбин брачный бал,
поджидал в засадах их и
без добычи не бывал.
А сейчас стою, опешив,
руку приложив к плечу:
- Боже, сжалься, за Атлешем
дай им вырваться, - шепчу…

---

Шелковичные сумерки сада

Пусть мне прежний наш дворик приснится,
шумен, тих, бестолков, деловит,
беззаботные девочек лица,
пацанов хулиганистый вид,
шелковичные сумерки сада,
шёпот сдержанный, девичий смех,
и грустить ещё рано, не надо
знать, что жизнь не удастся у всех,
что вожди предадут, изолгутся,
что наступит эпоха невежд…
Хоть во сне бы туда мне вернуться –
в мир иллюзий и сладких надежд.
Там жива ещё мама, и, значит,
нет ещё синяков на душе.
Там мой путь ещё даже не начат,
но я в путь собираюсь уже.
В кронах звёзды ночуют, как птицы,
и тепло там у них, и уют,
а когда чуть восток прояснится,
как щебечут они! Как поют!..

---

Дом органной музыки в Ялте

Осень, как Моцарт, – легка и воздушна.
Это какой-то возвышенный год!
Листья платанов по улочкам душным
бродят за нами бесцельно, вразброд.
Вздрогнул орган в элегантном костёле,
словно услышал дыханье души.
Это не райская музыка, что ли, –
звёзды
и листья,
и волны в тиши?..
Если судьбою своей опечален,
если себе самому ты не рад –
Пушкинской улицей выйди к причалу
и поверни потихоньку назад.
Кто объяснит мне, откуда те звуки?
С неба ли?
С моря?
Стой и лови –
эти щемящие песни разлуки,
эти манящие песни любви.
Это гармония мысли и духа –
улица Пушкина!
Где и звучать?..
Тихо коснулась тревожного слуха
фугою Баха осень опять.
Всё получается в жизни как надо.
Беды исчезнут. Рассеется мгла…
С гор опустилась ночная прохлада
и у ограды ажурной легла.
Это немыслимо даже представить,
как бы планете пришлось горячо.
Кто человек?
А имеющий память,
совесть и музыку! Кто же ещё!..
Я в философских вопросах не очень
смыслю. К тому же такая пора:
скрипки сверчков в эти южные ночи
в дворике каждом слышны до утра.
Снова вальсирует осень над Ялтой,
снова плывёт… И себе говорю:
Чтобы всегда и везде понимал ты
души людей и берёг, как свою…
Осень, оставьте!.. К чему этот шорох?..
Лист, как звезду, прямо в небе ловлю.
Что бы мне сделать, чтоб знал этот город,
как я его безгранично люблю?..
Звёздная пыль на фронтоны костёла
и витражи опустилась уже.
Божьи чертоги, небось, не контора –
там понимают, что надо душе…
Осень, как Моцарт, – легка, гениальна.
Это гипноз!
Изливайся, лечи,
свет ты мой горний,
свет мой астральный,
сладкая мука
приморской ночи…

---

Мадьярская скрипка

МАДЬЯРСКАЯ СКРИПКА

Памяти венгра Додика, скрипача


…Тот кабачок у порта в старом доме
так памятен, как будто был вчера.
Там пьяные, кто в злобе, кто в истоме,
матросы коротали вечера.
Их ни «на бога» не возьмёшь, ни криком.
– Не траться, фраер! Пожалей слюны!..
Туда попасть считалось высшим шиком
для слободской заносчивой шпаны.
Там наливали в долг. И если ссуда
была нужна, давала всем без слов
буфетчица Ивановна, паскуда,
скупавшая «котлы» у шулеров.
А не вернёшь – ну что ж,
хлебнёшь как надо! –
блатные с «пиками» не «мусора», поди…
Стекала в бухту звёздная прохлада,
теснилась неприкаянность в груди.
Ещё в порту не подорвали дзота,
он бычился с готичной вязью – «ХАЛЬТ!».
Любой пацан тогда «по фене ботал»
и цвиркал через зубы на асфальт.
А к дому возле рухнувшей акации
за справками народ тянулся, где,
что ты не скурвился при немцах в оккупации,
без устали строчил НКВД.
Из проходных дворов тянуло скукой
дешёвой, как казённое сукно…
Тот ресторанчик был шикарной штукой,
похлеще, чем трофейное кино.
Играл в оркестре там мадьяр на скрипке
так нежно, словно знал он тайны птиц.
Стихали споры. И уже улыбки
черты смягчали огрубевших лиц.
В дыму табачном плыли пары в танце,
дрожал смычок у самого виска.
Казалось, что владела иностранцем
какая-то надмирная тоска.
В глазах цыганских стыл туман далёкий
и шёл на нас, как на берег волна,
и понимал я той тоски истоки,
настолько близкой мне была она.
И удивлялся я: как в этом теле,
большом и полном,
по веленью рук
такие чувства плакали и пели,
что плакали и пели все вокруг?
И просыпались души,
– (или, что там?) –
и полнились любовью и виной.
Рыдала скрипка вовсе не по нотам,
по судьбам, исковерканным войной.
Сиротство… плен…
разлука… гибель близких…
то умирал смычок, то оживал,
и, как в кино, руины, обелиски,
мерцая, плыли через дымный зал.
И зал смолкал.
Сходились брови строго.
– Присядь, танцор! Не надо!
Не греши!..
А скрипка разговаривала с Богом
и с Ангелом Хранителем Души…
И вот сейчас, пусть даже и солги я,
что прахом всё,
что выжег те года,
щемяще в сердце ноет ностальгия –
о чём? – бог весть! –
но вижу, как тогда:
тоскует скрипка, бредит бас-гитара,
и Додик-венгр, лоснящийся, большой
из золотого, с монограммой,
портсигара
подносит папироску с анашой…

---

Подводная охота

( цикл ст-ий)


На кромке, где песок
в моховики впрессован,
подводный где мысок,
как тушью нарисован,
я плаваю весь день,
нырки мои неслабы,
мне множить их не лень,
отыскивая крабов;
морские лисы там
огромны, мрачноваты,
они морским котам
все родственники – скаты,
а между них калкан
лежит, в песке зарытый,
калкан хоть не канкан,
но тоже знаменитый:
шипастый, формой – щит,
по-тюркски – щит он тоже,
узорами прошит
по камуфляжной коже.
Я вынырну на свет,
подумав вскользь при этом:
какой же я поэт,
коль не увижу света…


ПОД АЮ-ДАГОМ

Я надеваю маску и… ныряю.
Как хлопья снега кружатся медузы,
и волны в ритме медленного блюза
меня качают.

Я, словно сказкой, морем околдован.
Навстречу выплывает окунишка.
Вон мидии и краб с клешнёй-подковой,
как будто иллюстрации из книжки.

А та креветка на краю листа
напоминает мне сверчка простого.
Я ухожу под воду снова, снова –
исследую заветные места.

На глубине в голубоватой мгле,
где скалы громоздятся жутковато,
стоит чета солидных горбылей
и вертятся поодаль горбылята.

Ныряю. Как проваливаюсь в сон.
Всё ближе к цели. Только не сорвись!
И, паникою в стае потрясён,
взмываю к солнцу, словно птица ввысь.

Потом плыву, ещё в успех не веря.
Затихла рыба. Перепутан линь.
Слегка озябший, выхожу на берег,
подальше от скучающих разинь.

Горбыль безвольно на песке лежит.
Знобит. И небосвод вечерний бледен.
А чайка лишь себе принадлежит.
И той горе. Похожей на медведя.


Пиленгас


Пронырнув под самой буной, вижу стаю пиленгасов,
и навскидку я стреляю, но отнюдь не наугад;
я уже писал когда-то, что и я из клана асов,
не воздушных, а подводных – моря, так сказать, фанат.
Нет в Крыму такого места, где б нырять не довелось мне,
и везде я видел знаки, что оставила война.
Я запомнил, как от ветра тарханкутские колосья
прогибались и вставали целым полем, как волна.
Горбылей под Аю-Дагом выпасал я в гротах тёмных,
казантипские медузы – феерический балет,
и котов морских встречал я, этих скатов, столь огромных,
что казались мне тарелками с непознанных планет.
Обо всём не перескажешь даже в книге стихотворной;
море и душа – едины, море – жизни колыбель;
попадались и русалки, ну, скажу я вам, и порно,
но бесспорно чемпионом по нудистам – Коктебель.
Но вернёмся к нашей буне: пиленгасов вижу стаю,
и один из них огромен, даже на бывалый взгляд,
я конечно о трофее о таком всегда мечтаю –
и навскидку я стреляю, и отнюдь не наугад.
Что творится вслед за этим, передать в словах бессилен,
хоть бывает прозорливей гарпуна порой строка,
но куда исчезла стая, знают лишь морские мили,
где, безумная, несётся в панике без вожака.
Я на берег выйду с рыбой, я швырну её на камни.
Пиленгас великолепен! Так тогда о чём же речь?
Долго будет беспокоить что-то душеньку, пока мне
не удастся его снова в этом тексте подстеречь



ПОДВОДНАЯ ОХОТА - 2

К подглядыванью страсть стара,
коль к этому прямой есть вызов,
и кошкой замерла гора
над пляжем «диким» Симеиза.
Вяч. Е.



Нудисткий пляж и мне потеха и утеха,
когда среди камней лежишь ты «кверху мехом».
И грудочки твои так лакомы и близки,
/твори со мной, твори любые сексизыски!/

Всё это, так, мечты, фантазии, не боле…
Меня не видишь ты, охочусь я, я в море.
Я за тобой секу, нахал с ухмылкой сладкой, –
не всё войдёт в строку, что вижу я украдкой.

В подводной маске я, и будто сросся с нею,
подбил я ласкиря* и, вынырнув, балдею.
Я – молодой дельфин, свидетель сцен невинных
от голопопых спин, до попок голоспинных.

Охочусь здесь уж час, проделав путь неблизкий,
я кайф ловлю от вас, нудисты и нудистки.
Подводная страда, охота, увлеченье,
в ней есть ещё – о, да! – и это развлеченье.

*Ласкирь - дискообразная рыба, морской карась.

ТАМ


Десант медуз с утра парит в воде,
их парашюты жгутся, лишь задень,
глубины не пугают на гряде
подводной, где охочусь я весь день.

К зениту солнце медленно плывёт,
нас любит время, время и простор;
кто не владеет глазомером, тот
промажет в рыбу, я не вру, в упор.

Я ритм постиг дыхания воды,
уже привык подводный мир ко мне,
кефали огибают край гряды
и к берегу плывут среди камней.

Ныряю и скольжу наперерез,
выныриваю, чтоб вздохнуть разок,
и белый теплоход «Морис Торез»
даёт предупредительный гудок.

На мыс Мартьян упала тучи тень,
десант медуз сместился в глубину.
Я рыбы настрелял за целый день,
закончу, вот возьму ещё одну.

А у палатки уж горит костёр,
там ждут уже жарёхи и ухи,
и Гарик (молодой пацан!) Остёр*
читает свои новые стихи.

Я тоже сочиняю всякий бред,
вся наша жизнь в стихах отражена,
и Светка говорит, что я поэт –
ещё мне не невеста, не жена.


Я подплыву, на гальку выйду я,
оставят ласты странные следы,
и бриза первобытная струя
покроет рябью зеркало воды…

Размазан мыса в сумерках изгиб,
девчонки тащат воду из ручья,
я брошу им кукан с десятком рыб,
и Ленка с Ольгой взвизгнут, хохоча.

Ян Вассерман уже открыл вино,
соль не найдёт, грозится «въехать в глаз»…
да, это было, бабоньки, давно,
а как сейчас всё вижу, как сейчас.

Мы пасынками не были у муз,
ещё нас не кидала жизнь, и там
мерцает и парит десант медуз,
и рифмы льнут, как девушки, к устам…



* Это сейчас он Григорий Остер – знаменитый детский поэт, а тогда мы его
звали Гарик ОстЁр.


ЛАСПИНСКАЯ КОСА


Песчаное дно населяют бычки и султанки,
рапаны, драконы, порой каменистые плиты,
угрюмые крабы ползут, как тяжёлые танки,
а скатов и камбал не видно – искусно зарыты.

На этой косе мы охотимся издавна, знаем
повадки жильцов её так, словно лабухи ноты,
и если гарпун в подозрительном месте вонзаем,
то часто находим добычу, – мы асы охоты.

Скала Куш-Кая защищает от ветров долину;
в истории Крыма, каких только не было мифов;
обильные ливни размыли кремнистую глину,
и можно найти наконечники тавров и скифов.

Здесь древние греки исар * возвели возле мыса,
следы базилики видны и следы колоннады,
и пенный прибой так шипит, словно пена кумыса,
и глушат все звуки, пьянея от солнца,  цикады.

Мыс Сарыч закрыл эту бухту от штормов с востока,
мыс Айя от западных волн охраняет её же,
и смотрит огромной луны беспристрастное око,
чем ближе к зиме, тем всё строже, и строже, и строже.

Но это когда ещё будет, – лишь лето в начале,
поэтому – всё! (А во всём соблюдать нужно меру!).
И катер нас высадит на балаклавском причале,
который воспет был ещё гениальным Гомером…


* Исар – средневековое оборонительное укрепление.

---

Когда менты плечо мне прострелили

Когда менты плечо мне прострелили,
чтоб утолить по подвигам свой голод,
и жизнь моя решалась «или-или»,
сидеть иль не сидеть, а я был молод,

тогда я популярным стал у девок,
а как же, это ж я полез на пули:
«Ведь мог же он тебя вааще уделать!
А ты – герой! Насилу оттянули!»…

Меня водили в клёвые притоны,
/особенно запомнил у вокзала!/,
мне там одна стихов прочла три тонны
и в душу мне поэзия запала.

Там были ничего девахи, были
похуже, ну а я герой был полный.
Какие мне рассказывали были
ребята, «срок мотавшие по полной»!

Казалось мне, что это не со мною
всё происходит, – вроде карнавала, –
когда я был с одной, потом с другою,
а третья неприкрыто ревновала.

Как быстро всё прошло. Иных уж нету,
а тех – долечат. Вроде как по нотам.
Вот досмолю неспешно сигарету
и сяду за любимую работу.

Писать стихи – ведь это, как наркотик:
… поёт блатные песни Ксявый Вовчик,
сутулясь, Костя Жмот сидит напротив
и дурью заряжает беломорчик.

И всё-таки душа осталась чистой,
хотя, как знать, такие это дали!
Там были проститутки, аферисты,
и все меня за своего считали.

Но разошлись пути-дорожки наши,
я спорт не бросил, был ведь не бездарен,
и всё-таки той рыженькой Наташе
за чтение стихов я благодарен.

Она была немножко инфантильна,
пила портвейн и ела мандарины,
но «Незнакомку» так читала сильно
и плакала над строчками Марины.

И, если приставал к ней Борька Лысый –
пижон с башлями, – на меня косилась,
я говорил: её не трогай, Крыса,
и кличка эта к Борьке прилепилась.

За что в меня менты тогда стреляли
смолчу сейчас, уж много там цинизма.
Смотрю назад и сомневаюсь: я ли
тот фраерок «в дурдоме соцьялизма»?

Да, это я, ещё не нюхал жизни,
но есть примета – жизнь не будет куцей:
полвека бы уже справляли тризны,
когда б не повезло мне отмахнуться.

Из наших дней смотреть в такие дали
легко и странно, и уже не скверно:
ну а менту тому лишь годик дали,
уж очень был выслужливый, наверно…

---

Изабелла

Молодое вино виноградников Крыма –
это жар раскаленных на солнце камней,
это южная ночь абсолютно без грима,
это летний букет опьяняющих дней.
Это отзвук времён вдохновенной Эллады
в нашей бытом избитой и нервной судьбе:
рощ оливковых тень, струи горной прохлады,
голос юной вакханки на кремнистой тропе.
Рокот ветра и волн в песнопеньях рапсодов
вдруг душой овладеют, гортанны, глухи,
вдаль уходят века, прочь уносятся годы,
но нетленны, как ветер и волны, стихи.
О как сладко, как терпко звучит – и з а б е л л а,
как резвятся пылинки, скользя по лучу!
Я немногого в жизни добился и сделал,
только знаю, что многое мне по плечу.
И когда по ущельям крик лани стихает
и от звёздных метелей кричит козодой,
я спешу рассказать вам, как царственно тает
молодое вино да в груди молодой.
Золотое руно лунных бликов на волнах.
Пенный след Одиссея. Скиталец Гомер.
Хаос мыслей и слов звукорядом заполнен
и ложится стихия в чеканный размер.
И цикады не молкнут в искристом бокале,
вал шипящий обвалом стремится на дно…
Тот, кто не был в Крыму, тот оценит едва ли
виноградников Крыма молодое вино.
И мне жаль, и прошу я вас верить вот этим
необычным словам – это я говорю,
тот, кто был на Яйле, пил вино на рассвете
и бокал окунал в молодую зарю…

---

И всё не пойму я

Вл. Бахревскому



Как быстро сменили все ушлые вдруг орьентир,
прибрали к рукам всё, что можно захапать при этом.
Я стал неожиданно автором резких сатир,
а так ведь мечталось: лирическим стану поэтом!

Те рвутся нахрапом во власть, стыд, теряя и честь,
те в бизнесакулы, те в супераферы – всё мало! –
я это себе в оправдание мыслю зачесть,
мол, разве до лирики тонкой средь стаи шакалов?

Но гляну вокруг, и светлеет опять на душе:
и небо, и море, и профиль знакомый Мартьяна,
и в нашем саду расцветает черешня уже:
нет, видимо, всё же прощаться мне с лирикой рано.

В сосновом лесу обожаю плутать до зари
вечерней, и в сумерках выйти из леса устало:
гирляндой янтарной над морем висят фонари
н окон созвездья мерцают и гаснут в кварталах.

А в небе меж звёзд самолёт оставляет пунктир,
и всё не пойму я, хоть вроде не глупый, ей-богу:
как быстро сменили все ушлые вдруг орьентир,
как долго привыкнуть неушлые к ушлым не могут…

---

Море

Волны бьются об мол, мол, сметём растакую преграду,
их ритмичный рисунок освоен поэтами, но
я о море могу выдавать за тирадой тираду, –
как сказал Пастернак: примелькаться ему не дано.

А вдали Аю-Даг всё сутулит медвежью фигуру,
бороздят облака, как триеры, седой небосклон,
легендарный Гомер был и есть в маринистике – гуру,
говор гневных валов передать мог гекзаметром он.

Я брожу возле моря, я вычислил верное средство,
как встряхнуться, когда напряжение столь велико;
почему-то всегда вспоминается мама и детство
возле кромки прибоя, и дышится сразу легко.

А за сейнером чайки несутся галдящею стаей,
на платанах вороны галдят, стае чаек под стать.
Я с девчонкою встречусь, и я покажу все места ей,
где нам будет отлично, и где нам не будут мешать.

Набирает закат над Ай-Петри мускатный оттенок,
и, не веря молве про Сизифов безрадостный труд,
волны бьются об мол и, отхлынув с кипеньем от стенок,
с гневной пеной у рта вновь на приступ идут и идут…




Норд-ост


Когда поднимает волну гулевую норд-ост –
тревожно душе в ожидании свежего Слова;
чтоб нравиться Музе – не очень существеннен рост,
да вспомним хоть Пушкина или, к примеру, Рубцова.

Мясистым «качкам» тоже шансов не много я дам,
кичливым юнцам в заумь вовсе кидаться не надо;
крылатая Муза из тех, извините, мадам,
которым, чтоб видеть подделку, достаточно взгляда.

Но я не том: я о море пою штормовом,
о вольной стихии, которой (не стыдно!) молись ты! –
стоит возле мыса наката торжественный гром
и волны кипят, разбиваясь о берег скалистый.

А всех-то и дел, что задул, свирепея, норд-ост,
мне душу тревожа, грозя потрясеньем астральным;
чтоб нравиться Музе – не важен существенно рост,
а важен талант, не боящийся быть гениальным.

И вот уже в дымке Гурзуф, Аю-Даг, Партенит.
О, Муза, откликнись! Услышу ли добрую весть я!
И волны у Ялты взрываются, как динамит,
взмывая под небо, чтоб смыть золотые созвездья…



Пойдём отсюда прочь!


Валы с оттяжкой бьют
в мол глухо, точно молот,
и несколько минут
стоит их взрыв над молом.

Всё падает вода,
клокочет пена, брызжет,
качаются суда,
и туча виснет грыжей.

Пойдём от моря прочь,
страшна сейчас его мощь,
ему нам не помочь
и нам оно не в помощь.

Откуда гнев его?
Что, злобное, терзает?
Не скажет ничего.
Оно само не знает.

Пойдём отсюда прочь!
Уже в платана кроне
недаром кружит ночь
и ор стоит вороний…



Море - зеркало неба


Море – зеркало неба;
цвета неба – морская вода;
жизнь – порою – нелепа;
смерть – нелепа везде и всегда.
И, постигшему это,
испытавшему подлость потерь,
стать уже непоэтом
невозможно, поверьте, теперь.


Никогда уже слепо
день не явит своё волшебство:
море – зеркало неба,
вот и всё обаянье его.
Но от жизни до смерти,
продираясь сквозь хаос и шум,
вы, пожалуйста, сверьте
мою истину с вашей, прошу…

---

Ай-Даниль

Звёзды ль звенят или трели сверчков по кустам?
В месте укромном над морем две скромных палатки.
Если девчонка меня допускала к устам,
значит, ей мой поцелуй не казался несладким.
В метрах пяти виноградник взбирался на склон;
слева шумели деревья полночного сада;
над Ай-Данилем блуждало, как маленький слон,
серое облако, где-то отбилось от стада.
Фыркал дельфин возле мыса средь лунных камней,
что над водой возвышались, мир плыл и вращался,
и метеор одинокий влетал ненароком ко мне
прямо в палатку, и тут в светлячка превращался.
А на рассвете я плавал к Вороньей скале;
август у нас – это время любовных викторий;
если закат над Мартьяном в полнеба алел,
значит, жди ветра, а с ним и волнения моря.
Что ж, я подводную страсть утолил до конца не вчера,
даже в стихах описал своих подвигов лучшую часть я:
кто проводил у костра и с ухой вечера,
тот, я считаю, и знал настоящее счастье.
Зной можжевельником пах и тревожил сердца,
нежно лица земляничника ветка касалась,
и нам казалось, что лету не будет конца,
но оказалось, что это нам только казалось.
Да, но зато метеорные ливни всегда
помнить над морем, и славить Творения Бога.
Август и Крым – это лучшие в жизни года,
ну не года, а деньки, но и это – так много!..





Нанырявшись весь день


Нанырявшись весь день, хорошо полежать на песке,
поваляться в горячем, к груди нагребая, на пузе,
и не знать ничего о продажных друзьях, о тоске,
о развале страны и крушеньи святынь и иллюзий.
Нанырявшись весь день, знать, что завтра такой же денёк,
что пойдёшь ты на танцы, и мы познакомимся в клубе,
и, нагнувшись, поднять (кто-то бросил) журнал «Огонёк»,
и стихи Евтушенко читать, посвящённые Кубе.
А у лета конца просто нет, и прозрачна вода,
и растут-разрастаются вольно колонии мидий,
и косяк луфарей на меня выходил иногда,
и срывался в испуге, угрозу в ныряльщике видя.

Я не думал о счастье, о нет, нанырявшись весь день;
и не дань отдавал я в угоду сегодняшней моде;
это позже придёт: только память живую задень –
и опять я ныряю к раздолью подводных угодий.

Я с подводным ружьём плыл от мыса до мыса, и я
отдавал весь улов, как презент, Константиновой Нинке,
а когда желтопузик скользнул, я опешил – змея! –
и старался потом тех кустов избегать и тропинки.
Нанырявшись весь день, отоспаться потом хорошо,
и опять занырнуть: в Чёрном море, каких только рыб нет! –
и не знать ничего, что в Афгане Колян-корешок
пристрастится к наркотикам и, возвратившись, погибнет.
Нанырявшись весь день, жить в палатке на мысе Мартьян,
и под рокоты волн видеть сны , словно лето, цветные,
а потом – жизнь спустя! – (не подумайте, автор, мол, пьян),
опьянеть без вина, вспоминая деньки те шальные…




Снова навеки


Одичалое солнце над Крымом бредёт по июлю;
снять квартиру у моря и дорого нынче , и сложно;
пляж гудит городской, словно кем потревоженный улей,
и цветут олеандры у стен "Ореанды" безбожно.

Я люблю тебя так, как представить не мыслил в разлуке,
в Херсонес мы поедем, где жили античные греки,
перестала судьба отчебучивать разные трюки,
чай, не фокусник, право, и снова мы вместе навеки.

Я тебе покажу Балаклавскую славную бухту
с генуэзскою башней на фоне роскошных рассветов,
там живёт тётя Люба, она капитан, не «кондухтор»,
а ещё она пишет стихи, привечает поэтов.

Мы по Ялте пройдём, нас платан заприметит могучий,
мы знакомы давно, мы б его никогда не минули,
и пускай над Уч-Кошем слегка громыхает, и тучи
всё темней и темнее, гроза мимолётна в июле.

Я тебе покажу побережье до самой Алушты,
где от жареных мидий балдело бродячее племя,
не видала ты яблок таких и не кушала груш ты –
их к столу Императора Крым посылал в своё время.

Мы поедем по горной дороге в лесной заповедник.
К перевалам, яйле и каньонам относишься как ты?
Меж душою и Богом не нужен, поверь мне, посредник
в этом воздухе чистом, у них здесь прямые контакты.

Я тебе покажу.… Ну да ладно, всё знаешь сама ты:
фейерверки, музеи, вино, да и звёзды эстрады;
к нам судьба благосклонна, и так далеко до расплаты
(неизбежной разлуки), что думать о ней и не надо…

---

Ялта

Есть у сердца особая веха,
свой надежный заветный причал,
в этом городе хаживал Чехов,
в этом городе Горький бывал.
В порт не зря за толпой каботажных
иностранные входят суда.
В этот город, приехав однажды,
будешь снова стремиться сюда.
Я брожу по приморским аллеям,
тропкам горным, знакомым уже,
в этом городе как-то вольнее
и смелее живётся душе.
В синей дымке очнётся Ай-Петри,
покачнётся вдали Аю-Даг,
в этом городе с детства окрепли
верность дружбе, характер и шаг.
Разве можно представить по карте
восходящего солнца лучи?
В этом городе дворики в марте
заметает метель алычи.
А когда расцветают миндали
и глициний взорвутся мазки,
в этом городе дальние дали
так немыслимо станут близки.
В море плещутся звёзд уголёчки,
волны в небо взлетают, лихи,
в этом городе все уголочки
разобрали поэты в стихи.
Да и я ведь недаром из слов вью
эти строки под шелест и звон.
В этом городе первой любовью
возвеличен я был и спасён
от печали, от пьянства, от боли,
от никчёмных компаний, от слёз –
в этом городе йода и соли,
в этом городе солнца и звёзд…

***
Здесь всё сплелось: дни счастья, годы бедствий,
глаза любимой, горы в синеве,
морской простор, меня пленивший в детстве,
в разлуке снившийся ночами мне.
И, как морской простор, - душа открыта.
И, как простор, - душа моя вольна.
Забытою пластинкой «Рио-Рита»
вернётся юность, нас лишая сна.
И я брожу, брожу в кварталах новых,
но сердцу не прикажешь. Вон, смотри,
в том дворике по улице Садовой
я ждал её порою до зари.
По Пушкинской, дыша каштанным хмелем,
бежали на дневной сеанс в «Спартак».
Мы и теперь так пробежать сумели б,
но если честно, всё-таки не так.
О город мой! Здесь для меня всё близко.
Здесь Родина моя без громких слов.
От строгих партизанских обелисков
до светлых санаторных корпусов.

КАК ДАЛЕКА ЕГО ЯЛТА ОТ НЫНЕШНЕЙ ЯЛТЫ

                                                                 А.В.Ханило

Только у моря такая родная прохлада!
В бухте огни кораблей и огни морвокзала.
Музыка бродит в укромных аллеях горсада,
то ль с дискотеки, то ль с «летней эстрады» сбежала.
Это июль. И в толпе затеряться легко нам,
всё позабыть, поддаваясь курортным затеям.
Как ты хотела припасть к православным иконам,
да в наши годы всё некогда, всё, мол, успеем.
Вот и давай в поликуровский храм сходим завтра! –
как собирались вчера ещё, а на поверку –
летняя Ялта восторга полна и азарта –
от дельтапланов над морем до звёзд фейерверков.
Пляж, словно улей, набит голосами и смехом,
густо басит теплоход из Панамы иль Мальты;
здесь проживал знаменитый писатель А.Чехов,
как далека его Ялта от нынешней Ялты.
Супервысотки стоят по холмам и низинам,
провинциальный уют вместе с парками тает,
Чеховский домик с невзрачным его мезонином
Чеховский сад сейчас, может, один и спасает.
Розами Бэнкса украшены стены фасада,
купы бамбука, катальпы – цветёт всё не хило, –
чеховский дух сохраняют растения сада,
городу это, как ясно теперь, не по силам.
Век ХХ1 ещё не расставил все точки,
вот и пойдём к флигелёчку, к тем старым маслинам;
то, что сегодня имеем, всё это цветочки,
жалко, что ягодок мы не увидим, увы, нам…

---

Одесский дивертисмент

А шо Адесса?
Ша! И фига с маслом!
Из интэреса
не вздымай об нас лом!

И я скажу:
уймите паранойю!
Я по ножу
всю жизнь хожу, не ною.

И мне плевать
на то, шо скажуть слизни,
была б тетрадь,
да пара слов об жизни.

Продажна прэсса,
в смысле – лучше книга.
А шо Адесса?
Ша! И с маслом фига!

На Дерибаске,
от восторгов млея,
сам Коля Басков
косит под еврея.

Любой мальчишка
грезит о великом:
Япончик Мишка
в паре с Беней Криком.

Зачем так строго?
Тока не зарэжьте!
Мене вас много,
ради бога, ешьте!

Оставят с носом
раут -
даже светский -
пахан Утёсов,
Карцев и Жванецкий.

О, дежа вю,
шерше ля фам, редиска,
я вас лавю,
божественная киска!

Ах, любо-молодо,
ах, как мне пели крали:
ви ящик с золотом,
да золото украли!

Бычки Привоза
на суровой нитке.
О эта поза
юной одесситки!

Весь Лонжерон,
Пересыпь, Молдаванка,
снижали тон,
когда поэт под банкой!

И даже бриз
как, между прочим, всякий,
любой каприз
исполнить мог писаки…

---

Эпистола – 9

Я всё же напишу письмо, – эпистолярный жанр не моден,
но мне б хотелось, не спеша, тебе мой описать успех:
я камбалу подбил вчера, она смотрелась, словно орден,
на сером кителе песка, ещё зарыться не успев.
Глядела в бухту Куш-Кая, скалу ты эту знаешь в Ласпи,
я и в стихах уже о ней понастрочил немало строк.
Антонов Санька, как всегда, перекусив и выпив наспех,
к палатке стаскивал сушняк, сооружая костерок.
Я вышел к вечеру, таща кукан с рыбёхами и сетку
с рапанами, – на склонах гор легли закатные штрихи.
Ты не подумай там чего, но Санька пригласил соседку –
ну, Таньку рыжую, она – великий спец насчёт ухи.
Какие звёзды в сентябре, тебе напоминать не надо.
Почти с кулак! В Батилиман прошёл баркас. И снова глушь.
Я к этим девственным местам прочней привязан, чем канатом,
любовью, страстью, – чем ещё? – какой-то родственностью душ.
Ты помнишь, год тому назад мы провели здесь две недели,
и звёздных ливней яркий свет вошел навек в твои зрачки.
Какие песни в самый зной нам оглушительные пели
цикады августа! Сейчас всю ночь поют для нас сверчки.
Мы на рассвете уплывём на Айя мыс, – там рай лобаний,
такого не было, чтоб мы там время потеряли зря,
там проплывают косяки вдоль скал крутых, как на экране,
и можно выследить подчас средь водорослей зубаря.
Когда очередной закат нас встретит у палатки нашей
и что-то вслед шепнёт залив, вздохнув зелёною волной,
я вспомню, как стояли мы под кроной вековых фисташек
и можжевельник сладко пах своею грустью смоляной…

---

Сазан

Зеркален Днепр.
По всей округе
такая тишь.
Нырнёшь,
и вот –
сазан, весь в бронзовой кольчуге,
из глубины речной идёт.
Идёт ко мне. Он любопытен.
Всё ближе, ближе.
Как в кино.
Трагичных для него событий
ему предвидеть не дано.
Просвечен Днепр
лучом закатным,
лишь рябь скользит,
как в тихом сне.
Пока трагедия – за кадром,
пока – идёт сазан ко мне.
Наивный, любопытный, дикий,
матёрый житель тёмных вод,
и я застыл комком безликим,
и он идёт,
идёт,
идёт.
Весь золотой!

Он весь – из сказки!
Возник и движется, скользя.
И это всё
в подводной маске,
как на экране, вижу я.
Да что там вижу!
Этой жизни,
мятущейся, как океан,
я сам песчинка
в Божьей призме
ничтожная.
Я сам – сазан.
Я любопытен. Я наивен.
Я – он.
И так же, чуть дыша,
как заводь отражает ивы,
так отражает жизнь душа.
А в сердце ноет,
ноет чувство,
не отпускает всё,
свербит –
что, если более искусный
охотник
и за мной следит?
Не обмануть!
Взметнутся струйки!
Сверкнёт гарпун!
Всё решено!..
Как тихо падают чешуйки
сей жизни суетной
на дно…

---

Балаклава

Л.М.

Генуэзская крепость над бухтой стоит Балаклавы,
тонет в море луна, солнце всходит, в плену у стихов я,
ветер вечность листает, то тронет античные главы,
то мусолит страницы тяжёлые средневековья.

Я люблю этот город за гриновость и за купринность,
паустовскость его в каждом дворике, улочке, сквере,
он как будто сошёл ненароком с гравюры старинной
и остался навеки таким, мне хотелось бы верить.

Необычностью бухты январский любуется месяц
даже в лютую зиму здесь пахнет поляною талой;
романтизмом тревожным поэмы пропитаны Леси
Украинки, она его с воздухом этим впитала.

Ничего не вернуть в этой жизни, летящей, как птица,
всё бесследно уходит, бессмертно одно только семя;
но и нами оставлена в книге столетий страница,
да оценку ей ставить ещё, понимаю, не время.

Крымских войн героизм и трагизм никакие туманы
не затмят никогда, в них и горя хватает, и славы.
Если женщина вдруг стала штурманом и капитаном,
значит, женщина эта, поверьте мне, из Балаклавы…

Генуэзскую крепость уже реставраторы холят,
чайка резко кричит и несётся над морем, и тает,
а на старой смоковнице всё-таки «Слава + Оля»
прочитать ещё можно, да только никто не читает.

Яхты в гавань заходят, как раньше входили триремы,
с детских лет мы отвагу растим на геройском примере,
в этом городе славном поэзию чувствуем все мы,
потому что здесь воздух такой же, как был при Гомере…

---