ДВОРНИК И Я

ДВОРНИК И Я
стилизованная поэма




Утрами, застелив постель,
с лица прогнав вчерашний хмель,
я достаю из-за окна,
во влажной шкурке полотна,
кусочек сыра на ладонь
и ставлю чайник на огонь.

О, мне тогда не до чудес –
я замыкаю интерес
на тусклом цвете неба: – «Что ж,
к полудню, верно, будет дождь».

Я мельком выгляну в окно,
где вижу каждый день одно
с пятиэтажной высоты:
босой ревнитель чистоты
метлой березовой скребёт
туда-обратно, взад-вперёд…

И боле – к окнам не влечет.
Я знаю жизнь наперечет:
накопится под крышкой пар,
взгляну на сыр с тоскою: «Стар…»,
немного сахару – на дно,
нож оботру о полотно,
примерясь, сделаю надрез
(в усилье вкладывая вес,
на миг зависну над столом) –
и скрипнет сыр, блеснет в излом;

плесну крутого кипятка
в запотевающий слегка,
почти не видимый, стакан,
прикрою шепелявый кран
и примощусь на табурет
глотать вчерашний винегрет.



… а дворник за окном метлой
поднял с земли бумажный рой.



Так продолжалось года два:
утрами лило иногда,
и снег то сыпался, то нет
на куцый дворничий жилет.

А он – чертил своей метлой,
сгребая в кучи лёгкий слой
листвы, таящей прель и дым,
нерезким взмахом дуговым.

В пенсне, в жилете нитяном
он сверху был то дух, то гном,
то труженик, а то злодей
для устрашения детей.

Вот так бы – подчинясь судьбе –
и жили сами по себе:
он – не подняв лица, а я –
пренебреженье затая.

А всё, признаться, дело в том,
что я считал: чудак с совком,
по разумению небес,
иной не ведал интерес,
как только убирать дары
погод в мощеные дворы;

ему бы только – сыпать сор
в неразгоревшийся костер
и направлять в мое окно
удушье гари заодно…



Но раз, в начале ноября,
как снег, округу серебря,
осыпал крыши, провода,
цистерны с надписью «Вода»,
ларьки, лужайки для собак,
машин заночевавших лак,
неприхотливые столбы,
необлетевшие дубы, –

я вышел рано – только свет –
невесть зачем.
Чернел жилет
на фоне ранних холодов
и первоснежья без следов.

Уже хотел я выйти вон,
но – задержал протяжный стон.
Прислушался, и услыхал:
«…о, как он цвел-благоухал
и птичьи множил голоса,
являя жизни чудеса!..
Зачем ты выпал, душный снег,
на территорию коллег!..»

Я выглянул в дверной проем,
увидел дворника. При нём
метлу, лопату и совок,
ведро с пометкою «Песок»,
и более
во всей тиши
двора – ни слуха, ни души.

Ревнитель нашего двора
рыдал над снегом.
«Пьян с утра», –
решил я. Но теснили грудь
сомненья, стыд.
«Не в этом суть, –
опять метельщик забубнил. –
Не в том, что жизнь лишает сил,
что в равноденствии моём
мы с нищетой живем вдвоем.
Куда направить мне стопы,
когда дела мои – слепы?
И этот снег…» –
И он в песок
смахнул слезу наискосок.

Мне стало жутко: как же так –
пенсне, поношенный пиджак,
до дыр затасканный жилет,
и вдруг – смятенье? В чем секрет
безрадостного бытия
вблизи бетонного жилья?
Ужели – интеллектуал
двор аккуратно подметал
не день, не месяц,
за труды
снискав признательность беды?

А он – опять заклокотал,
рыдая, и к метле припал
небритой угольной щекой.

Я не стерпел, вскричал: «Постой!
ну что же ты в расцвете лет
рыдаешь в собственный жилет!
Да эка невидаль, что снег!…»

Он вздрогнул, обернулся.
«Снег?
Да разве ж я о том, что двор
запакостил небесный сор?
Рыдаю я о том, что врозь
с судьбой проходит жизни ось,
что слышно из чужих дворов
яснее с каждой рубкой дров –
уйти под перестук пора
кладбищенского топора…»

«Послушай, брат, мы все уйдем
из жизни с пылью и дождем,
из жизни, полной суеты,
несостоявшейся мечты.
Поверь, наверно, каждый рад
прожить без боли и утрат,
но нас одно спасет, поверь,
от смерти духа – только смерть».



Рыдали мы внутри двора.
Светало. – Уходить пора,
нето увидит кто в окно –
и ляжет на меня пятно
пропойцы незавидных лет
в чужой неряшливый жилет.

Я дернулся, а он сказал:
«Пойдем со мною, в мой подвал…»



… Я огляделся: со стены
смотрел этюдик «Три сосны»,
расплылся пышный абажур,
оттягивая пыльный шнур;
сельскохозяйственный журнал,
без дна, рассохшийся пенал, –
«Разруха…» – громоздясь над ней,
повсюду ящики камней;
мужской портрет с тяжелым лбом
с табличкой медной «Управдом»,
да чучело гнедого пса
венчало эти чудеса.

А дворник, сняв жилет, пиджак,
и – вместе сними – тусклый знак
того, что он познал, постиг
премудрость дворничьих вериг,
плотнее сдвинул полог штор
и вынул водку «Меришор».

«Садись, что попусту стоять?
Как видишь, я живу «на ять»,
здесь – не увидишь и в кино.
Сыграем после в домино?
Да что я?…» –
он махнул рукой,
лафитник выудил пустой
и покосился: «Перелить?
Я не люблю поспешно пить
из круглой тары заводской,
пропахшей пьянством и тоской».

И я кивнул: «Давай, давай…
Хлебаем в жизни через край
и маяту, и суету:
всё набегу да налету…»

Он рюмки толстого стекла
наполнил. Выдвинул слегка
ко мне салатник и сказал:
«За нашу жизнь-мемориал!»

Я поперхнулся, но допил
смесь скипидара и белил –
густую водку «Меришор»
и хрипло крякнул: «Хорошо!..»

Он выпил с чувством. «А теперь
тебе я приоткрою дверь
в судьбу, пригодную на слом,
но не на жизнь.
Да – поделом…

Представь, я так же, как и ты,
жил в полном блеске высоты
и на зарплате небольшой
я жил со смыслом и душой.

В моем мыслительном труде
таились, что металл в руде,
понятья истин. Я постиг,
как жизнь берет за воротник.

Я геологию зубрил,
тащил в жилье то скол, то спил,
я был любой любить горазд:
я в каждом видел – хризопраз.

Умел я из бетонных плит
добыть нефрит и малахит
путем любви и колдовства,
познав законы естества.

Наполнили мои лари
не башмаки, не сухари,
но – самоцветов чудеса,
каких не знали небеса.
А я не чаял – как мне быть:
на что бы их употребить.

Ты не устал?» – он речь прервал.
Налил: «За жизнь-мемориал!»
И продолжал, глотнув огонь,
вложив осколок мне в ладонь
не то руды, не то слюды
в тяжелых оспинах воды.

«Пристало через год и мне
жениться. Я не на коне,
а на трамвае тронул в путь,
чтоб присмотреть кого-нибудь.

Она ль была не хороша!
Янтарная ее душа
была ясна и высока,
что свет, разлитый в облака!

Она стояла у ворот,
над ней плескался хоровод
зорянок, соек и ночниц.
По мановению ресниц
за частоколом пастухи
слагали оды и стихи.
И поминутно нес курьер
дары в блестящий интерьер.

Я потерял покой и сон.
Я снес в жилье со всех сторон
булыжники и кирпичи
и колдовство вершил в ночи.

Но, ежедневно, напролет
всё утро в мусоропровод
таскал я грохот коробов –
бесплодие ночных трудов…

Гляжу – не любишь «Меришор».
Я – пристрастился к ней с тех пор,
как понял, что не обрету
мою крамольную мечту.

Да, я хотел создать узор
из лучших каменистых пор:
и сердолик, и халцедон,
и аметист вместил бы он,
палящий излучая жар.
Его б назвал я – «светазар».

Но, видишь, не хватило сил,
терпенья, воли, – я запил,
в пивных выменивая на
топазы толику вина.

Я жил с тоской своей, как мот.
А та – стояла у ворот,
юна, в рассвете красоты,
исчадие моей мечты!..»

Он замолчал. И вновь налил.
Пятно на брюках присолил,
тряхнул немытой головой:
«Давай с тобой… за упокой!»

Я отшатнулся: «Ты с ума…»

«Пойми, коль жизнь вершит сама,
рассыпав злобные смешки,
затягивая ремешки, –
то стоит ли ее сносить
и злобу водкою гасить!»

«Наверное, – вскричал я, – прав
судьбы томительный устав,
но души наши – выше лет,
затянутых в глухой жилет.
Пусть мы не властны в ней, но всё ж,
душа…»

«Ты душу мне не трожь! –
увидел я его оскал. –
Я соучастия искал,
в тебе его я не нашел,
как счастья – в водке «Меришор»!

Довольно с жизнью – мне пора…
Кладбищенского топора
всё явственнее редкий стук –
пора на новый виадук.
А ты – пойдешь со мною».
– «Я?!»
Заныла подо мной скамья
такой нездешнею тоской
распоркой каждой и доской.

Но свет погас и лопнул шнур,
роняя пыльный абажур,
и пес залаял и замолк,
зубами раздирая шелк.

Я бросился, что было сил,
к дверям, на что-то наступил
живое, кинулся на двор,
схватив бутылку «Маришор»,
как будто – только в ней одной
бесследно канул мой покой!

Я кутался в полотнах, выл
в приливе ужаса и сил,
почувствовав, как путы штор
рассек кладбищенский топор!…



… а дворник поднимал метлой
среди двора бумажный рой.

С.Надеев, 2002

Сертификат Поэзия.ру: серия 450 № 5994 от 27.01.2002

0 | 1 | 2707 | 27.04.2024. 03:21:49

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []