Гора(Часть III. Сизиф)

Он на горе. Он на горе в темноте. Его волосы – мокры, и чёрной пылью
ноздри забиты. Мышцы его напряжены. Сухожилия его натянуты, крылья
трицепсов - в ссадинах, в шрамах – ступни, костяшки пальцев рук – сбиты,
на щиколотках – синяки. Рядом с ним – никого. Он - один. Так с ним квиты
боги за Смерть, закованную им в кандалы, и потому щёки его и лоб покрыты
струпьями, слюна обжигает нёбо и не спасает от жажды. И все тщетны усилья.

Потому что он на горе с камнем.


Он на горе с камнем. Камень не виден. Зрачки потеряли цвет. Они ищут Восток
что бы увидеть Солнце, но не восходит Солнце, и не взойдёт, и сердце его исток
солёных и горьких вод памяти, что омывают: круглый дубовый стол на веранде,
где слышится перестук алого аниса о стёкла, и белый Коринф, где по его команде
мрамор везут к святилищу, рыбу к дворцам. «Ты был, - вторит пению в «Ореанде»
вопль сивиллы, - был богами любим, пока ты был смертен, но презрел Ахерона ток».

И потому он в гору толкает камень.


Он в гору толкает камень, зная, что смерти нет. И эта гора, и камень - его победа.
И он отвечает: «Пусть будет так! Здесь - на тёмной границе ясности и полубреда
Я - это Бог, Бог - это боль, тело - дом Бога, и, я знаю, бессмертие - обитель боли.
И пусть в точку эту, как волки на водопой, слетаются облака в направлении воли
моей, и под напряжением её - угорь скользит в траве, над вспышками желтофиоли
в саду за окнами – ливень сплошной, и в руку кипрской богини бьёт копьё Диомеда.*

Потому что я иду на вершину горы».


Он идёт на вершину горы. Он знает, что богов боги не любят. «Ты стал как и мы,-
отвечают они ему, полезен лишь нам, и потому будь здесь в границах своей тюрьмы
без людей, и смирись со стезёй творца, который хочет смерти, но уже не получит её.
Твой шаг - шаг гладиатора к тигру навстречу, движение пальца егеря, который ружьё
пристреливает, и не попадает в цель; ломота кистей тех, кто в полынье полощет бельё
на мостках. И тоска того, кто отправляется пешим в путь, хлопнув по краю пустой сумы.

Потому что вершина горы – далека».


Потому, что вершина горы – далека, на дубовом столе - чёрств хлеб и не сладок чай.
И анис за стеклом веранды – не краснеет. И рыба, пойманная у пирса, падет невзначай
с телеги; мрамор – трескается; зерно остается зерном, не умирая в почве, ячменный колос
не крепнет под суховеем, что оставляет пыль на губах тракториста, который теряет голос,
шепча о помощи, стоя на пашне, но не видит грачиных стай, и шаги, прочнее, чем волос
конский, вяжут мысли о голоде и последняя просьба: «Когда уйду,- там меня не встречай.
Потому что с вершины горы не видно тех, кто внизу».


«Потому, что с вершины горы - повторяет он,- не видно тех, кто внизу,- замедляются жесты
тех, кто внизу». Шмель не взлетает с подоконника, кот спит под столом, и в духоте сиесты
плавятся белые города, где синие ставни в окнах раскалены и закрыты; и застигает штиль
парусный флот; и последнее письмо, написанное кровью из пальца, запечатанное в бутыль,
Гольфстрим прибивает к острову, где живы лишь черепахи, нищий без ног ломает костыль
подмышкой, футболист бьёт в штангу, и в склеп сходят весталки за погасший огонь у Весты.

Потому что снизу не видно вершины горы.

Потому что снизу не видно вершины горы, лётчик тянет штурвал на себя, и обходит фронт
грозовой близко от стратосферы. Он над молнией движется вверх, и сужает свой горизонт
до цели единой, и где чёрный зрачок встречается с чёрной дырой, когда горло тугой петлёй
стягивает удушье; Венера - в полушарии правом, и Марс - в полушарии левом стынут и тлёй
мыслей о судороге всех ветвей, царапающих веранду, растираются в пыль, которая колеёй
памяти не печатает их повторение в пустоте, где сыну Дедала вновь падать в кипящий Понт.

Они знают, что вершина горы - бесполезна.

И он знает, что вершина горы - бесполезна, но он идёт на вершину горы. И ждёт лишь потерь
скорости ястреба, клювом хватающего кислород; надежд странника в месте, где забита дверь
крест-накрест и старухи на паперти с камнем, вложенным ей в ладонь вместо хлеба. На лету
воробьи умирают, когда по воле тех, кто внизу бьёт в бубны, на ветки не смеют сесть. В порту
танкеры и сухогрузы на рейде ждут шторма, узник – конвоя, солдаты в окопе – атаки. И во рту
от пирожных привкус брома. И языкам всех семи голов барса с медвежьими лапами учит зверь.

Он говорит, что с вершины горы камень падает вниз.


И с вершины горы камень падает вниз. И тот, чей камень падет вниз, оттого ненавидит гору.
И тогда он хочет, чтобы горела гора, и горит гора. Он хочет смерча, и смерч поднимает свору
псов, чей гон разгоняет его желание пить и желание есть, и желание видеть как жёлтой плетью
хлестнув, серный дождь размывает избы из брёвен, стадионы, мосты, телебашни, и всю третью
планету от Солнца. «И для меня, чьё сгнило лицо, пусть пустеет Земля хоть на одно столетие»**
Он хочет, чтобы горели живьём, и люди горят живьём, и актёр в орхестре гибель пророчит хору:

«Если камень падает вниз, то гора – не нужна».


«Если камень падает вниз, то гора не нужна, - повторяет он, - никому. И в горе не нужна слюда.
Шаг в любую сторону бесполезен. Если камень падает вниз, то порядок: вторник, четверг, среда
всё равно, что среда, четверг, воскресение; тропинки на пустыре, в траве протоптанные к Собору,
что в полдень золотит облака над селом, равны тропинкам к Администрации и сосновому бору
возле неё, где в полночь статуя отливает свинцом, и вскинутою рукой уточняет маршрут дозору.
Если камень падает вниз, значит день первый – оплошность, пятый – глупость, а шестой – беда».

И он снова у подножья горы.

И он снова у подножья горы. Здесь он знает, что секунда не прирастает секундой и каждый час
пуст, а потому не полнит объем другого часа; поляны не полнятся лесом, море – морем. У касс
вокзальных – не сгребают монеты в горсть. Горсть земли рассыпается в яме, и все смартфоны
вне зоны действия, и не пульсируют, и ступни, колени, живот, подбородок и шея у Персефоны
с мерцающем в горле красным гранатом – темнеют, и шорох большой туники её все марафоны
превращает в спринт, чтоб касаньем последним земли носком - играть с белым огнём в сюрпляс.

И тогда он делает шаг к горе.


И тогда он делает шаг к горе. И гора перед ним. И у подножья горы – выше и шире него камень.
У камня грани остры. И слово: «я», он читает как слово: «да», и как слово «нет» он слово «amen»
произносит, и знает теперь, что хорошо, если лев убивает лань, и в штрихах паутины гибнет муха.
И верит: если клинок – обожжён, он рассекает монету, крошит сталь, рубит дубы и россыпь пуха
множит; и если голос от крика в пустоту окреп, то отлитые им слова есть месса для любого слуха;
и слух любой – возвращенная Аидом дань. И уже наверху, лишь ему, к небу боги откроют ставень

И потому он на горе.


24 мая 2014. 17 ч 10 мин.



* В «Илиаде» Диомед - единственный из смертных, сразившийся с богиней. С Афродитой.


** «О ты, раздирающий душу в гневе своем. Неужели для тебя пустеть Земле?» (Иов 18;4)

Константин Латыфич, 2014

Сертификат Поэзия.ру: серия 1376 № 105431 от 24.05.2014

0 | 2 | 2033 | 16.04.2024. 07:59:35

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []