Бессонница
Бессонница. Считаю — раз-два-три.
Я так прободрствую, пожалуй, до зари.
А закемарю, мне во сне тогда
укажет путь пятиконечная звезда…
睡不着
一更二更又三更，
辗转徘徊睡不成。
四五更时才合眼，
梦魂环绕五尖星。
胡志明
***
В дороге
Связали руки.
Эка ерунда.
Ведь птицы-то щебечут, как всегда.
Мне подмигнул зацветший кабачок —
дорога вылечит, ну а пока — молчок…
路上
胫臂虽然被紧绑，
满山鸟语与花香。
自由览赏无人禁，
赖此征途减寂凉。
Предрождественский разговор с 5-летним сыном.
Глазкам спать мешает озорство…
- Папа, расскажи про Рождество.
- Вот представь обычный хлев…сарайчик.
Там давным-давно родился мальчик.
Он был очень добрым, слушал маму,
без капризов надевал пижаму,
не бросал в родителей подушки,
и давал другим свои игрушки.
- А собака у него была?
- Помню про вола и про осла…
А когда подрос, понёс свой крест
и вот так добрался до небес,
где, наверно, с дедушкой дружил.
- С нашим? Или с кем-нибудь чужим?
- Не бывает для него чужих.Он ведь самый правильный мужик.
Всех своей заботой обогрев,
ввысь умчал, ещё не постарев,
и оттуда смотрит на тебя,
терпеливо шалости терпя.
- Можно на него взглянуть вблизи?
- Лучше маму завтра расспроси…
***
№2 Сочельник… В этом городе большом
Сочельник… В этом городе большом
Меня как будто долго ждали где-то,
на карте сложенной – простым карандашом
намечен кем-то путь и, скомкав сигарету,
бреду в снегу по тающей булыжной мостовой,
по улице живой.
И провожают ангелы меня,
застывшие в витринах, синим взглядом,
ночной неон сменяет сумрак дня,
а дух дворов – густой радушный ладан…
Должно быть, именно туда, где от свечей тепло
народ смело.
Я в одиночестве вне времени стою,
блестит от луж на улицах булыжник,
Фонтанка льет Charmante Catherine свою,
сияют звезды Троицкого в вышних,
и Роты только строятся и смотрят на вокзал,
но кто бы мне сказал…
Что, мол, стучите и откроют вам,
что кровь, как водится, людская – не водица,
да только крепко ль верится словам,
но, словно сон один и тот же снится,
во времени забытый Питер вновь и вновь зовет…
Чернеет небосвод.
Вот волны с перехлестом на гранит
Нахлынули, залили мостовые,
Туман укутал строгий, стройный вид,
Одни деревья ввысь тянули выи.
Над мрачным маревом болот, сводя с ума,
Гуляла тьма…
Тогда в просветах туч открылась высота,
и в темноту проплыло: аллилуйя!
И ветер целовал Неву в усталые уста,
и просветлела ночь от поцелуя…
И, словно кто-то здесь за все любовию воздал,
Зажглась Звезда.
***
№3 Рождественская зарисовка
…И родила в загоне для скота,
сама еще почти дитя. Кто знает,
была ль она невинна и чиста.
Но как по мне, любая мать — святая…
Младенец спал в кормушке. Вот дела.
А вол с ослом обогревали воздух.
И всем хватало этого тепла.
Волхвы же толковали жизнь по звёздам,
чей яркий свет таинственно струил,
как взгляд Отца, смотревший из вселенной.
Не мог соврать архангел Гавриил,
что этот мальчик — необыкновенный.
А тот вдыхал божественный эфир,
и знал уже про белый плащ с подбоем
кровавым, и вмещал в себя весь мир,
в котором были даже мы с тобою.
***
№4 Канун Рождества
По сЕрдцу зябь, по рту полынь -
к прозрению веков -
вдоль "Кёниг Бир" - под гам гусынь,
шипенье индюков -
здесь застеклённые кресты -
в гирляндах мотылей,
как явных вЕчерей холсты
хмельных учителей;
здесь некто в белом тянет нить
(наверное - дресс - код),
и некто в чёрном встал отлить
( опорожнить живот ) -
над ним фруктовое панно,
лозой обвитое,
где воробей клюёт зерно
геноможитое...
" Зима - зима..." - зовёт Алсу
в шаверму у ворот,
у рыбной лавки путассу
терзает чёрный кот;
раскисло - лучше бы мело
по саду - нагишом.
Дрожит фонарное гало
над мамой с малышом.
Спиной вперёд - туда, где львы
нанизаны на стих;
где верно ждут меня волхвы -
раскинуть на троих;
шуршит ростральная вода
(петля туземская),
над ней сакральная звезда -
довифлиемская.
***
№5 Как будто манну чудотворную
Как будто манну чудотворную
Объятий снега ждёт земля.
Снежинки падают на чёрное,
Преображение суля.
Который век живет предание
О том, как ночь была светла,
Как согревало вас дыхание
Вола, овечки и осла.
Но таял свет от звёзд искрившихся,
Покуда вовсе не исчез.
Помилуй, Господи, родившихся
В век угасания чудес,
Избави их от смертной пагубы,
О чём и сам в слезах просил.
Но только снег летит и падает,
Летит и падает без сил.
Всё отдалённей, всё размытее
Звенит хрустальный голосок.
Переменить финал события
Он не хотел, а Ты не мог.
Но ради ангельского облика
Ты их, новоприбывших в рай,
Не по земле, так хоть по облаку
На лёгких санках покатай.
***
№6 Рождение
По склонам холмов каменистых
Стелился холодный туман,
В глуби было сухо и чисто,
У входа разросся бурьян.
Рожала недолго, нетрудно,
С потоком живительных вод.
И что вдруг почуяла смутно,
Дитя положив на живот?
А прежде казалось ей долго,
Что тяготы ждут впереди…
Но бремя исчезло, как только
Дитя потянулось к груди.
Смотрела, как чмокает сладко,
Как бьется его родничок…
Целуя в ладошки украдкой,
Дитя завернула в платок.
И чаяла, что в целом свете
Роднее, любимее – нет.
И больше нет горя и смерти,
Есть – жизни негаснущий свет.
***
№7 Главное чудо
В писание святое,
а может - не в святое,
а в притчу во языцех -
уверовал народ.
Её не учат в школе,
и даже - в институте,
но вспоминают в семьях -
как раз под Новый год.
Однажды старый плотник,
с беременной невестой , -
зачатьем непорочным -
шёл в город Вифлеем;
и в сумерках случились
у роженицы схватки,
в гостинице, однако,
мест не было совсем.
Тогда старик к вертепу
сопроводив невесту,
рванул за повитухой -
по слухам, из родни;
но было слишком поздно -
оборотившись мухой,
престранную картину
увидели они.
Дыханием согретый
телёнка и ослицы,
в яслях лежал младенец,
по виду - будь здоров;
вертеп заполонили
барашки с пастухами
и царские подарки
от прибывших волхвов.
Поскольку с важной вестью
спустился Ангел божий -
отметив место родов
звездой на небесах,
он пастухов с волхвами
оповестил о чуде -
кому же, как не Богу,
знать всё о чудесах.
А чудо заключалось
не в продолженье рода
Иосифа с Марией,
и прочей чепухе -
в рождении Мессии -
спасителя народа
несчастной Иудеи,
погрязнувшей в грехе.
Идею этой притчи,
а может быть - не притчи,
понять совсем не сложно -
и маме, и волхву -
и в праздники, и в будни
всем нужно обращаться
в роддом, для скорой помощи,
а не рожать в хлеву.
***
№8 Рождественские стансы
Ёлка синтетическая. Немыслимые качели.
Искусственный снег. Огни зажигает сочельник.
Волхвы в камуфляже, ни погон, ни лычек,
и звезду на шампур нанизывает шашлычник.
На площадь смотрю. Подыскиваю эпитет.
И кажется мне, продолжается бегство в Египет.
По тайной тропе, по дороге, где дикие звери,
которых Господь укротил, согласно поверью.
Где Иосиф идёт, на осляти Мария с младенцем,
а следом, по ходу, и я - впадающий в детство.
Впадающий в бегство, в безмолвие чистого снега,
рождественских звёзд не хватающий с неба.
Или звёзды угасли? Или просто ухудшилось зренье?
Может, то и другое. Допивай контрафактное зелье!
Здесь другие теперь - словно нас не стояло.
Свод небес опустел, где звезда мне сияла.
***
№9 Тогда волхвы
…Тогда волхвы, судьбу благодаря,
младенца посчитали за царя.
Он рос как правоверный иудей.
Кому-то мог казаться чудаком,
кому пророком, а кому — врагом.
И всё — из-за непонятых идей
и вроде бы опасных разговоров.
Но в чём они не совпадали с Торой?
Как осквернил их веру его рот?
Он праздновал и Пасху, и Суккот,
и посещал исправно синагогу,
и неподдельно почитал их бога.
Его распяли.
Он воскрес.
И в поднебесье
тот иудейский мир
ему стал
тесен.
***
№ 10 Снег
Ты приходишь, стоишь за окном, не пытаясь войти.
Волоокий, почти равнодушный, как прежде манящий.
Первобытный, любимый мой, древний космический ящер,
извиваясь в жемчужном пространстве, сверкай и светись
миллиардами царских полушек на шкуре своей –
это силы небесные кинули: нате, ловите!
По какому-то, необъяснимому чаще, наитию
я руки не тяну – у огромных холодных зверей
к людям нет сострадания: можешь обнять и, шутя,
обратить мою воду в кристаллы, того не желая.
Я смотрю из окна: ты огромен и нет тебе края.
Ты спокоен, вездешен. Быть может, когда-нибудь я
стану частью твоей и, над чьим-то окном пролетая,
вдруг Рождественской ночью на тёплой ладони растаю.
***
№11 Скрип коловрата...
Скрип коловрата. Гусиный фритюр.
Зуд нарезной предисловный.
Горка салата; развесистый сюр -
шубный, мимозный, морковный...
Время напутствий от вещих матрон;
под любопытство живое,
дурню в ушанке - ступить на балкон -
в лапы оттаявшей хвои;
и накатившим, под шум в суете,
злыдням с набитыми ртами -
время тебя утвердить на кресте,
врезавшись в тело болтами;
и на янтарный сочащийся срез
казни твоей бессердечной -
ловко надвинуть стеклянный протез -
звёздочкой пятиконечной;
чтоб распотешиться пляской шаров -
сада и зимнего леса;
дивным замесом зверей и даров -
от кругового развеса;
чтоб расчехлить перепаянный жгут -
в светышах, тронутых лаком;
чтоб оплести тебя множеством пут,
как небеса - зодиаком.
Тихая, нежная - я и теперь,
сквозь мишуру навесную,
слышу, как дышит твой раненый зверь,
загнанный в душу лесную,
чую как ждёт: и тебя, и сестёр -
близости к нам авербальной -
адского пекла трескучий костёр,
пепел любви погребальной;
Чудо в колючках, уже не спасти
сказку твою от злодеев...
Ты пожалей нас, прости нас, прости -
глупых слепых чудодеев.
***
№12 Три праздника
«Завтра ветер переменится, завтра прошлому взамен он придёт,
он будет добрый ласковый ветер перемен» Наум Олев
Вера не зависит от того,
кто когда справляет Рождество.
Пусть всех примирит такой подход:
в среднем Рождество — на Новый год!
Чуда обновления мы ждём!
Градус настроенья — на подъём!
Благостно… И войны — только сон…
Будет мир Спасителем спасён!
Да к тому же, между двух Рождеств,
каждый от души попьёт-поест.
Так спасибо, Бог, что день возрос!
Что приходит к детям Дед Мороз!
***
№13 В лазурном взоре
Оттенков винных – спала полоса,
В ночных глубинах тонут небеса.
Но мрак все гуще, тишина все злей,
Во тьме гнетущей – один ты на земле…
Но что сверкает там, в разрывах туч?
Звезда святая посылает луч,
И все светлее тот небесный дар,
Ведомый ей, уходит Бальтазар.
Звезда все ярче и, спускаясь с гор,
Зов тихий: Старче… – слышит Мельхиор.
Оставив стадо, ищет звездный свет,
Тропою над, Каспар спешит вослед.
Песок пустыни струится золотой,
Во славу жизни бесценной, не пустой.
Сочится с неба, моросит елей,
И тает небыль, небо все светлей,
И вьется ладан воздухом густым…
Волхвам отрада одна – быть рядом с Ним.
Идут, и вскоре тьма тает без следа…
В лазурном взоре – светится звезда.
Н.Н.
Ну кто ж гурманство бросит добровольно.
В сметане раскраснелись караси…
Размашисто вчера писалось. Больно
он обличал все беды на Руси,
сочувствуя крестьянам — как выносят,
ведь жить-то беспросветно-тяжело.
Он в карты выиграл намедни тысяч восемь.
Министр вздохнул - опять Вам повезло,
при даме кто же думал о валете.
Домой уехал в дорогой карете.
Довольный сам собою, между нами.
Внутри рябил узорчатый атлас.
Запятки острыми утыканы гвоздями —
цепляются мальчишки, каждый раз
ведь ранятся — а могут и убиться…
Он роскошь приспособил к бытию.
И выписал собак из-за границы
в довесок к иностранному ружью.
И в этом приспособившемся мире
дружил с Панаевым и спал с его женой.
Безбедно с ними жил в своей квартире,
а помер друг, женился на другой.
Была-то — Фёклой, стала — Зинаидой,
и это ведь совсем не для игры —
она до смерти стала ему свитой.
Завёл диван особый для хандры,
вдруг вскакивал с него, бродил по дому,
и щупал потолочные крюки,
и каждый был ему давно знакомым,
но вешаться вот снова не с руки.
И требовал, чтоб в супе был укроп.
И тяжело болел.
Так и угас.
Толпа несла по небу мёрзлый гроб,
как знамя выставляя напоказ.
Цветы пожухли тотчас на венках.
«От русских женщин», «От социалистов».
Запомните поэта на века.
Неужто скорбь не искренна на лицах.
Казалось, что не плакать нету сил.
Тут собралось как будто пол-столицы.
А Достоевский с Пушкиным сравнил,
студенты ж возразили — выше! выше!
А слава ТАМ его ещё колышет?
Ну да, он был, наверно, странный барин,
но кто решится бросить в него камень.
Я сам себе суровый критик,
стараюсь быть поядовитей.
Зачем?
Во-первых, скажут: скромный,
а вдруг талант-то мой — огромный.
Добавят - честен.
Во- вторых,
в том убедят всех остальных.
А в-третьих, мой любой хулитель
клеймо получит — «очернитель».
Меня же подбодрят — ну что-ты,
зачем ругал свои работы.
И наконец, настанет миг,
когда поймут все — я велик!
Selbstkritik
Die Selbstkritik hat viel für sich.
Gesetzt den Fall, ich tadle mich,
So hab' ich erstens den Gewinn,
Daß ich so hübsch bescheiden bin;
Zum zweiten denken sich die Leut,
Der Mann ist lauter Redlichkeit;
Auch schnapp' ich drittens diesen Bissen
Vorweg den andern Kritiküssen;
Und viertens hoff' ich außerdem
Auf Widerspruch, der mir genehm.
So kommt es denn zuletzt heraus,
Daß ich ein ganz famoses Haus.
Объявление:
«Зализываю раны
и, как кофе, растворяю горе.
Пахну счастьем, южным солнцем и кальяном.
Приезжай, скучаю!»
Подпись:
Море.
***
Вазисубани
Смешные студенты.
Каникулы.
Море.
Не ведали многого, главное – горя.
Деньжат – кот наплакал, а нам трын-трава!
Есть пляж, кипарисы, и мы – три плюс два.
Давно это было, но помню детали.
С палаткой привычно возился Виталий.
Резо так горяч! Но при том – джентельменист.
Оксана, с копной, как у Анджелы Дэвис,
в компании нашей слыла баламуткой,
и пышность ей шла, и одесские шутки.
В Полине зато – та бескрайность Поволжья,
что если затянет – ничто не поможет.
Ах да, ещё я – желторотик с Арбата,
конечно, с гитарой и очень патлатый.
Мне нравились обе, но больше Оксанка,
когда оставалась на ней лишь панамка,
и мы не стесняясь – стесняться чего нам? –
вот так танцевали под звуки чарльстона.
Пустели бутылки. Хвалила Полина,
французских не знавшая, местные вина –
Чинури, Чхавери и «ВасюсКубани»,
пока наш Резо над мангалом шаманил.
На жизнь мы смотрели сквозь грани стаканов,
не зная – полгода всего до Афгана...
Теперь кто в разлуке, кто в длительной ссоре,
но в памяти – общее Чёрное море.
***
На островах Антигуа и Барбуда
Их чуть приоткрыл вездесущий Колумб,
гибискус цветёт здесь без всяческих клумб,
и даже пророс на гербе ананас,
и каждое утро встречает анфас
карибское солнце. Креолка нежна.
С ней жить бы и жить, да валюта нужна.
Кораллов и розов на пляже песок.
Не веришь - пришлю на е-mail адресок...
Качается в волнах рыбацкий баркас,
омар клешнявеет, тигреет гамбас,
на углях краснеет большой люциан
и лижет ступни мне ручной океан.
Душа погружается в ром "Кавалье",
и ящерка в сброшенном дрыхнет белье.
Креолка - богиня... но я-то не бог,
хотя говорят, что не так уж и плох.
***
Воспоминание об отпуске
Избавившись от твида и джерси,
из бледной пешки - в смуглые ферзи,
где кто-то добрый, как на клетчатой доске,
фигурки женские расставил на песке.
Я ж, сделав левый ход морским коньком,
прикинусь одиноким окуньком…
Промчался отпуск.
Дома я давно
играю с тестем грустно в домино
под тихий плеск дешевого вина,
в фольге как в стразиках блестит сырок «Волна»,
а в вобле чудится русалочья спина.
***
Был на море с женой.
А хотелось с русалкой.
Может, это хандра?
***
Благоухал жасмин
Мой мозг безумно перенаселен
твоими образами.
Просто наваждение…
Желание.
Жуировать.
Жара...
Да-да, была жара. Так много солнца
бывает только в отпуске у моря.
Хозяйка маленькой задрипанной таверны
(она же повар и разносчица еды)
решительно соскребывала с рыбин
блестевшие доспехи.
И тебе
«доспехи» расстегнуть придет черед -
короткую юбчонку, яркий лифчик.
И скидывать с малюсенькой ноги
вьетнамский тапочек. Другой уже утерян
при входе в номер…
Отпуск завершен.
Ты возвратилась к мужу в Алапаевск.
А я - домой. И всё бы ничего.
Но не забыть - нежнейшая слезинка
жемчужиной катилась по щеке
при расставании.
Вот только не припомню,
по чьей.
Благоухал жасмин.
***
После расставания. Жизнь с котом с видом на море
И жизнь начав с чистейшего листа,
сама к себе в столицу невъездная,
сбежав на море, заведу кота.
Мейн-кунского? Персидского? – не знаю,
но заведу!
И буду брать в кровать,
листать в ночи гламурные журналы,
и долго просыпаться и зевать
под птичьи развесёлые хоралы.
И начинать свой антитрудодень
гигантским вредно-смачным бутербродом,
и, как смешную шляпку, набекрень
носить с трудом добытую свободу!
Отдавшись наслажденьям бытия,
изнежу тельце взглядами на пляже.
Куплю – авось! – ажурного белья,
а может, сразу три комплекта даже!
А вечером в каком-нибудь кафе
так оторвусь и так насумасбродю!
С мужчинкой зафлиртую подшофе
и вдруг пойму, что я уже и вроде
вас всех опять простила, господа,
и после самородного токая
все ж заведу чеширского кота...
А может быть, сибирского... не знаю.
***
Путешествие филателиста
Еще по чуть-чуть и айда на Карибы,
туда , где цветочный нектар пьют колибри.
Вот только плотнее задерни гардины.
Готов такелаж для моей бригантины:
овальная лупа, два тонких пинцета,
потертый альбом, спрессовавший планету,
в котором бурлит Флибустьерское море.
Здесь яркие, храбрые люди в фаворе,
и ветер лохматит загривки на пальмах,
британские львы на гербах номинальны,
ведь местным гулять не пристало налево
с гашёной, далекой, чужой, королевой.
Танцуй со своими! они - сладострастны,
Гибки, горячи, ча-ча-ча-ананасны!
Я так не смогу, обладатель люмбаго,
и лучше отправлюсь на рифы Тобаго
рыбачить.
Ты будешь меня ждать в отеле,
а к вечеру я обнаружусь в постели,
твой личный и преданный дамский угодник…
и пАруса шиллинговый треугольник
нас в путь призовет к Мысу доброй надежды,
где старости нет и всё будто, как прежде,
от марочных вин захмелели фужеры
и счастье гнездится вблизи от торшера.
Из-за пролитого Аннушкой масла Каренина поскользнулась и угодила под поезд. Анка-пулемётчица огорчилась. Хрен с этой классово чуждой мадамой. Но масла недоедавшей комсомолке было жаль. «Лучше бы им пулемёт смазали» — буркнула она. И тут же была сражена злой, матерящейся, нетерпеливой, длинной, как измеренный в попугаях удав, очередью в винную лавку.
«Что за бесы в вас вселились» — раздражился на толпу считавший даже императора Петра Первого либералом Петр Верховенский — «всех бы расстрелял»!
«А мне пулять не из чего» — грустно вздохнул стоявший рядом Петруха, который сильно завидовал Петьке, потому что тому пулемёт доверяли.
Петьке же, измученному отказами боевой подруги вместе изучать матчасть, жутко хотелось накатить да хоть с ВасильИванычем, которому он, впрочем, сильно настодоел — столько лет сосуществовать в общем пространстве бородатых анекдотцев.
«Петьке сегодня отлуп! Лучше выпью с Суховым. Или Пашкой Верещагиным. Нет, со Штирлицем. И что с того, что штандартенфюрер давно перешёл на шнапс, а я предпочитаю горилку. Ладно, куплю в соседнем ларьке армянский бренди и переклею этикетку с французским прононсом. Но примут ли керенки — других грошей ведь нема».
«На, возьми, Чапай» — пожалела его оказывается не убившаяся насмерть Каренина, протянула золотой червонец, отряхнулась, как воробей после дождя, и захромала в привокзальный буфет за копчеными белужьими боками.
«Благодарствую, Анна Аркадьевна» - хотел воскликнуть легендарный командир, но постеснялся. Нет, скорее — струхнул, что его могут обвинить в идеологической близорукости.
А Анка подивилась — «Не все буржуины жмоты…а вдруг эта фифа подкинет и мне деньжат. На шёлковые чулки. Тогда можно и с Петькой на жаркое свиданьице сходить. Или лучше с Петрухой? Да, один чёрт»!
Жизнь налаживалась…
Слова в тот вечер были так прекрасны,
Что тут же в нас влюбившийся цветок
Нам на колени сбросил свой атласный —
Желая прикоснуться — лепесток.
А Вы всё рассуждали о грядущем,
Что годы — переспелые плоды,
Судьбою срок ведь каждому отпущен,
Пора стареть в любви без суеты.
Ваш голос обволакивал так нежно,
И сердце успокаивалось вслед,
И мне казалось — будет безмятежной
Тропинка, что ведёт в фамильный склеп.
Emile Verhaeren
Vous m’avez dit, tel soir…
Vous m’avez dit, tel soir, des paroles si belles
Que sans doute les fleurs, qui se penchaient vers nous,
Soudain nous ont aimés et que l’une d’entre elles,
Pour nous toucher tous deux, tomba sur nos genoux.
Vous me parliez des temps prochains où nos années,
Comme des fruits trop mûrs, se laisseraient cueillir ;
Comment éclaterait le glas des destinées,
Comment on s’aimerait, en se sentant vieillir.
Votre voix m’enlaçait comme une chère étreinte,
Et votre cœur brûlait si tranquillement beau
Qu’en ce moment, j’aurais pu voir s’ouvrir sans crainte
Les tortueux chemins qui vont vers le tombeau.
На алупкинском небе в окружении переливчатых звездных подруг подрагивал полумесяц.
- Посмотри — будто желтый круассан плещется в перистых облаках.
- Нет — это, скорее, ломтик прокопченой на ольхе осетрины флиртует с картофельном пюре.
- Лучше бы он флиртовал с моим пищеварительным трактом. Очень жрать хочется.
- Желудочно-кишечным? Представляю, как он извивается от твоего обольстительного рта к, извиняюсь, заднему проходу.
- Неужели у нас нету хоть обглоданного сухарика.
- Да, тетя Соня перед своей кончиной нам здесь ничего съестного не оставила. Зато одарила этим старым скрипучим домишком.
- Может, лучше его продадим?
- Ты что, мы здесь будем встречать нашу старость!
- Я не хочу стареть!
- Я тоже не хочу видеть, как ты стареешь.
Представляю, как у тебя неотвратимо появляются морщинки, груди становятся похожими на неглаженные наволочки, ляжки покрываются целюллитными паутинками, образуется апельсиновая корочка, мышцы дряблеют. Ты небось, еще и сварливой станешь.Бр- бр-бр.
- Ну хватит…а ты что, не износишься и будешь всегда молодящимся мачо?
- Конечно! Я ведь по утрам отжимаюсь. Иногда. И бросил курить. И вообще, для мужчин внешне стареть - это не так трагично. К тому же, предлагаю перебраться сюда не дожидаясь ничьей старости.
- А что мы тут будем делать?
- Я куплю баркас. Ты сошьешь алые паруса из старых занавесок. Я буду ходить в море за рыбой, а ты — бродить по галечному пляжу, перемигиваться с Ай-Петри и, скопив во рту голодную слюну, ждать когда я причалю в бухте и передам тебе корзину с рыбой, чтобы ты потом приготовила буйабес.
- Настоящий буайбес делают исключительно из рыбы, которая водится в Марсельском заливе.
- Готовь не настоящий. Здесь же должны водиться какие-нибудь выймястые, как коровы, рыбы.
- Я тебе лучше состряпаю желе из медуз.
- Я бы и от медуз сейчас не отказался. Как говорил Сократ, голод — лучшая приправа к пище.
- Мне вчера приснился страшный сон. Мы потерпели кораблекрушение, попали на остров, нас поймали ловкие папаусы и сжарили на костре. Даже не покормив.
- Проститься с жизнью на голодный желудок - это несправедливо. На зря же во многих тюрьмах перед казнью преступников им предлагают на выбор разные деликатессы.
- Я бы выбрала …
- Опять ты про еду!
- Ладно, ладно, больше не буду…если уж мы остаемся здесь, тогда я заведу кота.
- Зачем нам кот. Из этой обители давно сбежали все мыши. Кот будет нерентабелен. Его ведь тоже придется кормить.
- Кот мне нужен для души. Я буду брать его с собой в кровать.
- А как же я?
- Ты будешь спать в гостиной. На пружинном диване.
- Почему?
- Потому что ты стал ужасно храпеть.
- Я перестану.
- Как?
- Силой воли.
- Лучше сядь на диету и не пей на ночь пива.
- На это силы воли мне не хватит.
- Я назову кота Яшей.
- Изменница, тогда уж лучше заведи кошку.
- Как же хочется есть! Смотрю на тебя и представляю сосиску.
- Ха-ха-ха.
- Вот посмотри на мои груди - с чем ты их можешь сравнить — румяными грушами или может, спелыми гранатами?
- Сравнивать женские груди с грушами — это пошло. Так же, как губы — с вишней, а попку — с орехом.
- Сравни нетривиально.
- Ладно, попробую…Они…они — как два пропитанных нежнейшим кремом миндальных коржа торта «Эстерхази», а ровный крымский дикопляжный загар - как слой шоколада сверху . А прикоснешься губами — почувствуешь пьянящий аромат дорогого коньяка…Уф, где-то так.
- Принято. Зачёт. Ладно, я тоже, разглядывая тебя, больше не буду думать о приземленных сочных и питательных сосисках. Венская вафля с орехово-кремовой начинкой тебя устроит?
- Главное, чтобы она устроила тебя.
- Хорошо, а теперь опиши груди Сусанны!
- Какой Сусанны? А…я же к ним сильно не присматривался.
- Это правда. Ты не присматривался, а пялился.
- Это было давно. В прошлый бархатный сезон. А зачем она ходит без лифчика и не застегивает три верхних пуговички на блузке.
- Так это Сусанна оказывается виновата, что ты мечтаешь о ее дынях. Ловелас. Повеса.
- Ну что ты напридумывала. Я люблю только тебя и твое сногсшибательное тело!
- Вот сейчас и проверим…Кстати, твои усища похожи на стрелки часов. Сейчас они показывают 9.15.
- Утра или вечера?
- Без разницы , ведь они беспардонно врут. Сейчас уже около полуночи. Растопырь усы как Эркюль Пуаро и…ну хоть что-то ты ещё сможешь приподнять?
- Мы же сегодня уже трижды нагреховодничали!
- Хочется - делаешь. Не хочется - считаешь.
- Хочется. Хочется. Хочется.
- Это значит, что я могу расчитывать еще на три раза? Или на три минуты?
- Это как получится, дорогая. Не забудь, утром Сусанна принесет нам белоснежный рассыпчатый творог и свежие яйца.
Quel automne à Paris!
Словно рыжий парик
прицепился к макушке каштана.
На бульваре - curé.
Très pluvieuse… сette soirée.
И некстати промокла сутана.
У него, entre nous,
à sept heures — rendez-vous
с молодой и весёлой служанкой.
Пышногрудой Giselle
(mademoiselle est si belle) —
самой лучшей его прихожанкой…
Его будет любить
и у Бога молить —
«Donne - moi un bébé… лучше — дочку».
Кто решил, что нельзя?
Так сложилась стезя.
Засчитай эту связь непорочной.
Халат протерт. Дырявая подкладка.
Горчит похлебка, а хотелось сладкой.
Мне каждый год - как шаг тяжелый в гору,
взбираться нет ни сил уж, ни задора.
Я одинок. Живу одной мечтою —
цилиня насладиться красотою.
Его найду!
Постукивает посох…
Как хочется маньчжурских абрикосов.
Будь предельно осторожен,
Выводи с опаской трели —
Наставлял я соловья —
В клетке сгинет жизнь твоя.
Будь же осторожен!
Ты ж, цветок, будь начеку,
Распускаться не спеши,
Источая ароматы.
Срежут стебель розоватый!
Будь же начеку!
Эй, девчонка, берегись!
Мило всем не улыбайся!
Будь неброской, стань дичком!
Птичку помяни с цветком!
Лучше берегись!
1862
Hermann Lingg (1820—1905)
Hüte dich!
Nachtigall, hüte dich!
Singe nicht so lieblich!
Ach, dein allzuschönes Singen
Wird dich um die Freiheit bringen.
Hüte dich!
Schöne Blume, hüte dich,
Blühe nicht zu glühend,
Dufte nicht so voll Entzücken!
Wer dich siehet, will dich pflücken,
Hüte dich!
Schönes Mädchen, hüte dich!
Lächle nicht so gütig!
Deine Schönheit, deine Güte!
Denk an Nachtigall und Blüte!
Hüte,
Hüte dich!
А коли ты подыскиваешь друга,
надежного и в радости, и в горе,
меня учти тогда в своём отборе.
Сама себе окажешь тем услугу.
Пусть твой избранник внешне неприметен —
не то что ты — не блещет красотою,
зато в речах парит над суетою,
порывист, патетичен, междометен.
Коль мною недовольна будешь снова —
мол, я тщеславно-самоупоённый,
а должен молчаливо быть влюбленным,
знай, дар пиита стал моей основой,
вглядись — ты вдруг увидишь изумленно —
на голове моей венок лавровый.
XLV nach: Gedichte von August Grafen von Platen, Stuttgart, Tübingen 1828, Drittes Buch. Sonette. S. 213.
Wenn einen Freund du suchst fürs ganze Leben,
Der dich durch Freude soll und Schmerz geleiten,
So wähle mich, du findest keinen zweiten,
Und keinen fähigern, sich hinzugeben.
Zwar kann er nicht, wie du, ein Wonnebeben
Durch seine Schönheit um sich her verbreiten;
Doch alle horchen gern den Lieblichkeiten,
Die ihm begeistert auf der Lippe schweben.
Ich fürchte nur, es möchte dich erbittern,
Wenn ich mir selbst so hohes Lob verstatte,
Bloß um vor dir in falschem Glanz zu flittern;
Sonst würd ich sagen, daß auf diese Glatte,
Noch junge Stirn, mit ungewissem Zittern,
Der Schatten fällt von einem Lorbeerblatte.
горько,
пусть бог отмерит счастья вам
вот столько!
(и разводили руки в ширину)…
А тот лишь хмыкал и бурчал:
ну-ну,
отмерить счастье — это невозможно,
чего ж вы так фальшивите безбожно,
когда поете песни под баян!
А баянист, красава, сильно пьян
и от портвейна ставши желтоглаз,
косился на невесту, ловелас…
Зевнув, бог почесал себе бока,
и вдруг запел, и выдал петуха,
и оказался точно не Кобзон,
хоть сравнивать их вовсе не резон.
Создатель не певец и не обязан,
и вроде с филармонией не связан,
ему ж никак — кривляться под фанеру,
используя попсовую манеру.
Коль не дал бог, пусть не поёт
бедняга,
а отсыпает счастье нам
превсяко,
и несмотря на свой радикулит,
людишек и спасает, и хранит.
Память временем размыта.
Всё ныряю вглубь себя.
Коль обиды не забыты,
знать, обиделся — любя.
На себя бы обижался!
Ведь в отместку наблудил…
Заплутал при смене галса.
Только выбился из сил.
Старость близко. Стал капризней,
хвост с трудом держу трубой.
Миг с тобой был лучшим в жизни,
растранжиренной с другой.
Когда мы в наказанье за войну
казним вождей врагов (не всю страну),
пусть остальные жители боятся,
трясясь за жизнь свою и домочадцев.
Robert Herrick
Clemency
For punishment in warre, it will suffice,
If the chiefe author of the faction dyes;
Let but few smart, but strike a feare through all:
Where the fault springs, there let the judgement fall.
Очень вольный перевод
Домишко старый окружен бамбуком.
Душистый травянистый аромат.
Дед во дворе в сянци играет с внуком.
Заборчик хиловат и кривоват,
как местные усохшие старушки,
не помнящие - сколько же им лет.
Умеренность и умиротворённость.
Лишь улыбнись - и беспокойства нет.
И я хочу так - тихо и спокойно,
без суеты…зачем она нужна.
Пусть не богат. Поэтому - свободен.
Ах, мне бы - Шаосинского вина
горячего, с засушенною сливой.
Прощу обиды сразу всем-всем-всем!
Прохладой веет ветерок осенний -
предвестник шаровидных хризантем…
陆游《村居》
青藜杖出氛埃外，白版扉开水竹边。
造物与闲仍与健，乡人知老不知年。
斋居每袖持螯手，妄想宁流见麴涎？
昨夜小庭风露冷，菊花消息已先传。
Вольный перевод с белорусского
За окном — пыль, котлован
и дорога в никуда.
Солнце - жгучий таракан
прицепилось к проводам,
жадно пожирая тень.
Раскалилась мостовая.
Заполняют новый день
лязги звонкие трамвая.
На заводе громыхнуло.
Как же шумно от гудков!
Всех накрыло мощным гулом
от вибрации станков.
Может, завтра паровоз
будет разъезжать по лесу,
перевыполнит совхоз
план посева по железу,
сталью зацветут поля,
где сажали раньше гречку.
Новый кормчий у руля.
Клён ссутулился над речкой,
в небесах — аэроплан,
возле церкви жизнь беззвонна.
Как пугающ котлован!
Не видать краёв с балкона.
Ты растерян, имярек?
Куда вывезет кривая?
Восславляют новый век
лязги звонкие трамвая.
«жизнь безмерно тяжела, не спорю,
но по счастью очень коротка...» ОБГ
Желтые подтеки на заборе.
Вновь к бутылке тянется рука.
«Жизнь безмерно тяжела, не спорю,
но по счастью очень коротка...»
Днём меня штормило от портвейна,
организм мой выбился из сил.
Чтобы ночь была благоговейна,
я ее Шартрезом оросил.
Вот и пахну мятой и полынью.
В голове — как колокольный звон.
Самый страшный грех — впадать в унынье.
Что ж, допью тройной одеколон.
Зеленее он любого змея.
Мне и бросить, впрочем, не слабо!!!
Спирт «Рояль» вот только, как трофеи
завезли с галошами в Сельпо.
Желтые подтеки на заборе.
Вновь к бутылке тянется рука.
«Жизнь безмерно тяжела, не спорю,
но по счастью очень коротка...»
Поболтал бы с ангелом я дерзко,
коль спросил бы, глядя мне в глаза —
что в саду увидел ты Эдемском?
Всё сгорело — я б ему сказал.
И не отводя бесстрашно взгляда,
на вопрос — мол как твои дела,
я б ему ответил - жизнь заклята
и конечно, очень тяжела.
Если же во мне найдёт веселье —
вот же, вот спасение твоё,
отозвался б — это не спасенье,
а обыкновенное враньё…
Nächtens will ich mit dem Engel reden,
ob er meine Augen anerkennt.
Wenn er plötzlich fragte: Schaust du Eden?
Und ich müsste* sagen: Eden brennt
Meinen Mund will ich zu ihm erheben,
hart wie einer, welcher nicht begehrt.
Und der Engel spräche: Ahnst du Leben?
Und ich müsste sagen: Leben zehrt
Wenn er jene Freude in mir fände,
die in seinem Geiste ewig wird, -
und er hübe sie in seine Hände,
und ich müsste sagen: Freude irrt
Вольный перевод с камаевского на шведский
https://poezia.ru/works/184151
…Оранжевый холщовый сарафан,
надетый на широкую рубаху.
Орнамент ворота подчеркивал изящность
и свежесть молодой девичьей шеи.
А ветер забирался в рукава,
их делая похожими на крылья.
Казалось, ещё миг и — полетит.
Она сплела венок из васильков.
Стемнело. На поляне жгли костры.
Кто прыгнет выше?…
И росой умывшись,
по речке в будущность пустила свой венок.
Губы вплыли в коктейль, присосавшись к лиловой льдинке.
Тело дня разорвалось где-то посерединке.
Ты осталась в утре, а я перебрался в вечер,
без тебя посекундно себе нанося увечья.
Я хочу надраться, но вот же — совсем не пьянею.
И бармену уже битый час несу ахинею.
Он весьма терпелив — я последний его посетитель.
И завел подружку, и если совсем между нами —
она так похотлива, Вы бы видели ее сиськи.
- В другой раз, плесни-ка мне лучше виски.Эй, закуси конфеточкой.
Привстали хоботки.
Не виноваты девочки —
их хочут мужики.
Согласна лишь за денежку?
Такая селяви!
Тебя возьму я бережно,
почти что по любви.
А может, даже лучше так.
Потерся — и домой.
Пусть левым получился трах,
но счастлив я с женой…
Бирка
«Некуда жить, вот и думаешь в голову»*…
Стыд не вмещается в жмурика голого,
что здесь как спит.
В морге, брат, не моргают.
Бог все грешки за тебя искупает?
В среду живой — вдруг мертвяк в четверге.
Бирка на пальце на левой ноге
с ФИО и номером, чтоб он не значил.
Кто же на жизнь планы переиначил?
К биркам покойник, положим, привычным
был до того, как откинулся лично.
Собственный дух обалдевший витает
под потолком, где душевная стая
тех, кто совпал окочуриться близко —
сизый алкаш,
безотказная Лизка…
Взгляд сквозь нее пропустив, трупорез
сделал на шее ажурный надрез,
как бы жалея красивое тело,
что без поклонников осиротело.
С бирками все тут.
Примерно такую,
детство с улыбкой печальной смакуя,
вспомнишь без отчества — на чемодане:
«1-й отряд. Корабельщиков Ваня»…
Шумный автобус. Поющие дети
об Ильича пионерам завете.
Утро разбужено — он был горнистом.
После отбоя — как все — онанистом.
А у вожатой две груди, как дыни,
станет страдать по которым доныне,
будучи, с нежной душою, раним,
той, что, прощаясь, витает над ним.
*из Андрея Платонова
***
Прощание
Душе давно приелось это тело.
И вот она взяла и отлетела.
А тело удивилось поначалу.
Так странно без души под одеялом.
Была ему ведь больше, чем подругой.
Одна — юна. Другое — так упруго.
Упругость, впрочем, — это ненадолго.
Душа — тю-тю. И что в ней было толку…
***
Есть у времени секрет.
Только что я был брюнет.
Был смешливым, не тужил,
Думал, жизнь обворожил.
Раз…
меня и вовсе нет.
***
Поминальная
…Вот только я прошу — не надо гроба,
(как говорят, туды его в качель!),
ни некролога в стиле агитпропа,
ни ритуальных пафосных речей.
Сожгите и развейте. Лучше — летом
(но это, как получится, друзья),
чтоб вам приятней — в шортах, сандалетах,
на берегу любимого ручья.
…Посмейтесь от души, повспоминайте,
пусть дома — за знакомым всем столом.
Хрустальные лафитники — в серванте.
А разобьёте… значит, поделом!
А вот рыдать я вовсе запрещаю.
Ведь смерть — всего лишь глупая брехня.
Я вас сегодня снова угощаю
и жив, пока вы помните меня.
Я знаю, он мне изменяет,
и это у него в крови.
Когда ревную, объясняет —
«Ах Таша, Таша, c'est la vie!
Повсюду стрелы Купидона,
а мне желаний не унять.
Ты — несравненная Мадонна,
но вот беременна опять».
(К чему, скажите, эти роды —
вздохнёт графиня Нессельроде).
А я взволнована вдвойне…
Смотрюсь в трюмо на взводе с не
определённостью во взгляде —
чего блюсти себя мне ради?
Я ль не роскошна? Очень даже!
И во дворцовом антураже
притягиваю ведь не зря
взгляд раздевающий царя…
Помрешь — лишь вспомнят старые подружки.
Вот для чего со мной случился Пушкин —
о нас судачат и через века.
А мы на это смотрим свысока.
И значит, музой стала я не зря.
А может, лучше б вышла за царя?
Планета перегрета.
А я совсем, как Пушкин,
так не любивший это —
комаромухолето,
жужжащее мне в ушки
(и ноги преют в кедах).
Как он, я — яйценосен,
и тоже — САША (Шведов)
печатаюсь ведь где-то.
Нам, гениям, бы — в осень.
У жирафа вырос хобот.
Вы бы слышали наш хохот!
Вот такой жирафослон.
До луны достанет он!
***
Бегемот сказал слону:
мы похожи на мышей!
Чем же мы похожи?
***
Суслик был таким смешным.
посмеялись мы над ним.
И напрасно…
Утром рано
он погрыз нам все тюльпаны.
***
Жираф устроился на стройку.
Подъемный кран не нужен впредь.
Но кто заплатит неустойку,
случись, он вдруг начнет болеть.
***
Объявление: «Возводим муравейник.
Требуется только не бездельник»…
И на стройку приняли слона.
Вот скажите, он здесь на хрена?
***
Кролик укусил ежа.
Тот не понял ни шиша.
***
Медведь женился на пчеле.
Хотел пожить навеселе.
Любой в лесу его поймёт.
Она ему таскает мёд.
***
А корове молоко
Достается нелегко —
жуй траву, с утра вставай,
молоко в бидон сливай…
Хмыкнул пастушок босой —
что ль быть лучше колбасой?
***
Преподнес жене урок
рогоносец-носорог.
После нагоняя
та не изменяет.
***
Нам павлинье оперенье
поднимает настроенье.
Мясо с соусом брусничным
его делают отличным.
***
Удушил питон удава…
Не глотай!
А вдруг — отрава?
***
Вертлявая мартышка
вдруг сочинила книжку…
другие не читает,
свою предпочитая.
***
Цыпленок у речки в кроссовках ходил.
«Спортсмен!» — удивленно сказал крокодил.
***
Что съедобно-несъедобно?
Крокодил решил стать добрым.
Ест теперь он только травы.
И поэтов.
Для забавы.
Перья — острая приправа.
Говорила же мне мама —
не теряй сын, головы!…
Думал я, что умный самый.
Не послушался, увы.
Громко хмыкнул и умчался
мяч гонять , но как назло,
я так сильно заигрался,
что мне голову снесло.
Как искать —
на ней глаза-то!
Да и уши ведь при ней.
Как позвать её, ребята —
безо рта я всех немей.
Рассуждать мне чем, мамуля,
коли ум у ней внутри.
Плечи горестно сутулю.
Что ж мне делать, хоть умри!
Ой, споткнулся обо что-то…
мячик странно-большеротый.
Или это голова?
Уф, признал едва-едва!!!
Простившись с махровым закатом,
преставился теплый денёк.
Я ехал на 320-м,
совсем молодой паренёк.
А рядом девчонка сидела,
а я, ещё тот ротозей,
глазел на нее ошалело.
Ну как на нее не глазеть!
Была в ней весенняя свежесть.
Но сразу видать — егоза!
При этом — чудесная нежность
в огромных зелёных глазах.
А как ее звали? Не знаю.
Ей имя придумал потом….
В том давнем пленительном мае
под звёздным большим решетом.
Как память вольна на уловки,
но также — терпка, как полынь.
— Поедем до Черноголовки,
затем — на попутке в Стромынь?!?
Речушка там берег ласкает,
и церковка в стиле ампир…
(Подумалось - глушь-то какая,
и есть ли там теплый сортир)…
Конечно, я вышел в Громково,
в ночную нырнув смуглоту.
Но сколько в ней было такого,
что враз превратилось в мечту…
…и вот решились два юнца,
так начитавшись всяких книжек
про дамочек,
как два самца,
стать к ним на практике поближе.
Один мечтал об их сердцах,
другой — про чуточку пониже.
- Пусть нецелована. Без проб.
Нам будет с ней тогда так просто…
- Хочу блондинку. Губы чтоб…
и 60 на 90.
С брюнеткой пухлой до утра
завис один.
Другой - с гулящей.
Любовь — забавная игра.
Какая станет настоящей…
Сидели дружно на горшках
и говорили о машинках,
не впопыхах, а так степенно.
Гоняли мячик во дворе,
затем рассматривали «Волгу»,
ей нежно гладили крыло.
На переменке искурились,
шушукались про Шушунову,
пока нас не застукал завуч.
И досмотрев футбольный матч,
болтали снова о девчонках.
Под пиво — это в самый раз.
Обмыли Петькину машину,
а жён почти не обсуждали,
их осуждать — себе дороже.
Сидели в парке на скамейке,
перечисляли все болячки,
не вспомнив даже про Спартак.
Попал в больничку. Навестили,
искостерили мой инфаркт.
Я ж любовался медсестрой…
Дождик шлёпает по лужам.
Шмяк-шмяк-шмяк.
Завести решила мужа
Шапокляк.
Жить одной? Какого хрена?
Нет уж сил!
Очень ей подходит Гена.
Крокодил.
Он и плоский, и зелёный,
и вообще —
втихаря в неё влюбленный.
О борще
всё мечтает.
Вот и ложки.
Но беда,
что Лариска с ним немножко
не в ладах.
Может, лучше — с Чебурашкой?
Молодой!
Шерсть густа, как у барашка.
Хвост трубой.
Будет жизнь у них развратной.
Ух, зверьё!
Только возраст деликатный
у неё.
Ладно, к чёрту Чебурашку.
Лишь взбесил.
Ждёт с портвейном у овражка
крокодил…
Дождик шлёпает по лужам.
Шмяк-шмяк-шмяк.
Завести решила мужа
Шапокляк…
Все кончено. В теплушку — и домой.
Сюрпризом. Не отправив телеграмму.
Он привезёт трофейную гармонь.
И рукавом пустым обнимет маму.
Она всплакнёт. Но это — ничего.
Такие слёзы — горькая микстура.
Солдату ж плакать — это баловство.
Ведь жив остался. Ну а пуля — дура.
— Сынок, ты поседел совсем…
— Ага!
— Гармонь…играть что ль будешь?
— Буду знамо.
— Ну как , ведь у тебя — одна рука!
— Мы с этим разберемся завтра, мама.
Есть самогон?
— Сховала пузырек.
Еще картошка и немного хлеба.
— Я правую для этого сберег —
махнуть с тобой по рюмке за победу!
Ах, сколько кавалеров
в принцессу влюблено.
И сколько слов амурных
у них припасено,
которых ей не надо.
Тут каждый нарочит.
Ей люб один насмешник,
но он при ней молчит.
Пускай другие сладко льстят.
Сейчас не их черёд.
Так ждёт словечка от него,
что кажется — умрёт.
A Song Of The Princess by Sara Teasdale
The princess has her lovers,
A score of knights has she,
And each can sing a madrigal,
And praise her gracefully.
But Love that is so bitter
Hath put within her heart
A longing for the scornful knight
Who silent stands apart.
And tho’ the others praise and plead,
She maketh no reply,
Yet for a single word from him,
I ween that she would die.
Душе давно приелось это тело.
И вот она взяла и отлетела.
А тело удивилось поначалу.
Так странно без души под одеялом.
Была ему ведь больше, чем подругой.
Одна — юна. Другое — так упруго.
Упругость, впрочем, — это ненадолго.
Душа — тю-тю. И что в ней было толку…
Зачем меня спасла ты, медсестра,
оставила бы лучше прямо в поле.
А у тебя походка от бедра!
Меня ж всего заклинило от боли.
Тебя сейчас ласкает военврач,
заботливо обрезав мои ноги.
Меня в палате только не дурачь
своей улыбкой.
Навсегда убогий
не надобен мамзелям.
Никому.
Большой обузой стану даже маме…
Я честно защищал свою страну.
Победа же полна полутонами.
Ведь я с девчонками, вот дурень, не успел…
Теперича и вовсе не сумею.
А военврач — он тот ещё пострел,
здесь в госпитале — как в оранжерее.
Да нет, не злюсь я, боже упаси!
Целуйся-наслаждайся, кто же против.
Тебе ж с утра под пулями ползти
опять спасать кого-то в нашей роте…
Пошлость — это не про Камасутру,
когда жажду тебя и в ночи и утром,
познавая 64 позиции.
Исполняем их со страстью на лицах и,
чтоб не кончить быстро, слегка табаним.
Никаких меж нами стыдливых граней…
Пошлость — это когда банально,
анти-как его-вакханально,
и смущенно так, под одеялом,
как бы не зная — что ж там стояло…
https://youtu.be/r1U4lOBkfmg?feature=shared
И моросит по крышам дождь,
и воробьи бузят слегка,
и переменчивый апрель
гоняет облака.
Деревья наги, всюду грязь,
дворы, как в бурой размазне.
Ну где же взяться тут весне?
Она поет во мне!
Sara Teasdale.
April.
The roofs are shining from the rain.
The sparrows tritter as they fly,
And with a windy April grace
The little clouds go by.
Yet the backyards are bare and brown
With only one unchanging tree –
I could not be so sure of Spring
Save that it sings in me.
«И тепло сиденью между ног» Полина Орынянская «Лисапед»
https://stihi.ru/2019/02/27/10428?ysclid=lv464to6jk872522743
Наша Таня — та еще корова,
хоть хозяйку любит лисапед.
Груди у неё — пятилитровы,
да и зад широкий, как буфет.
Тяжело катать ее бедняге.
Оседлает - рама заскулит.
Ведь такое выдержит не всякий,
и давно пронзил радикулит.
Но ведь ждёт, чтоб снова оседлала.
Скрипнет цепь, заблямкает звонок.
У него с ней всякое бывало.
Как тепло сиденью между ног!
Он везет ее, как старый ослик,
за сметаной в местный магазин.
И мечтает - так же будет после
без поломок и порезов шин.
И не знает лисапед давнишний,
будучи влюбленным столько лет, —
Таня, раздобревшая излишне,
хочет завести себе мопед.
Вольный перевод
Конь по лесу скачет, и ветер — в ушах,
ездок обнял сына, который, дрожа,
прижался к отцу, так тепло от него.
Но чудится всюду ему ведовство.
— Чего испугался, мой сын дорогой?
— Ольховый король мне кивнул головой!
Я видел корону и хищный оскал.
— Да это тебя лишь туман напугал.
«Пойдем по тропинке с тобою вдвоем,
тебя приведу я в свой сказочный дом,
А там тишина, много разных цветов,
и яркий наряд для тебя уж готов».
— Ты разве не слышишь - зовёт он меня.
Попробуй сильнее пришпорить коня!
— Ну что ты, трусишка, какой там король…
«Мы скоро с тобой насладимся игрой.
Захочешь, накормит тебя моя мать,
а дочки с тобою начнут танцевать,
и страх испарится, и станет смешон,
погрузишься ты в исцеляющий сон».
— Ну вот же, я слышу шептанье чертих,
— Да нету на свете чудес колдовских.
— Утащит меня в чащу страшную бес.
— Тебе показалось, колышется лес.
«Не бойся, в траве просто мышка шуршит.
Ну правда, она ведь тебя не страшит?
И зла причинить не посмеет никто,
сейчас потерпеть только нужно чуток».
— Мне страшно, теперь он хватает меня.
Отец — что поделать — пришпорил коня…
И вот уже рядом родимый порог.
Вот только — о ужас — не дышит сынок.
Johann Wolfgang Goethe (1749 – 1832).
Erlkoenig.
Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?
Es ist der Vater mit seinem Kind;
Er hat den Knaben wohl in dem Arm,
Er fasst ihn sicher, er haelt ihn warm.
"Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?" –
"Siehst, Vater, du den Erlkoenig nicht?
Den Erlenkoenig mit Kron` und Schweif?" –
"Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif." –
"Du liebes Kind, komm, geh mit mir!
Gar schoene Spiele spiel` ich mit dir;
Manch bunte Blumen sind an dem Strand;
Meine Mutter hat manch guelden Gewand." –
"Mein Vater, mein Vater, und hoerest du nicht,
Was Erlenkoenig mir leise verspricht?" –
"Sei ruhig, bleib ruhig, mein Kind!
In duerren Blaettern saeuselt der Wind." –
"Willst, feiner Knabe, du mit mir gehn?
Meine Toechter sollen dich warten schoen;
Meine Toechter fuehren den naechtlichen Reihn
Und wiegen und tanzen und singen dich ein." –
"Mein Vater, mein Vater, und siehst du nicht dort
Erlkoenigs Toechter am duestern Ort?" –
"Mein Sohn, mein Sohn, ich seh` es genau,
Es scheinen die alten Weiden so grau." –
"Ich liebe dich, mich reizt deine schoene Gestalt;
Und bist du nicht willig, so brauch` ich Gewalt." –
"Mein Vater, mein Vater, jetzt fasst er mich an!
Erlkoenig hat mir ein Leids getan!" –
Dem Vater grauset`s, er reitet geschwind,
Er haelt in den Armen das aechzende Kind,
Erreicht den Hof mit Muh` und Not;
In seinen Armen das Kind war tot.
Старушка, совсем молодая,
склерозом пока не страдая,
по парку собачку ведёт,
здороваясь с каждым прохожим,
пеньком, деревцом желтокожим.
А время всех гонит вперед…
Старушка, еще молодая,
сейчас с сентябрем совпадает.
Они элегантны вполне.
Собачка ж — давно одряхлела.
Дожитие — грустное дело.
Хозяйке — труднее вдвойне.
Признаться здесь будет нелишним,
что тайные прячет мыслишки —
не взять ли ей снова щенка.
Не сразу, конечно, но после.
Гулять будут озера возле,
встречая рассвет.
А пока
старушка, весьма молодая —
ведь грива почти не седая —
неспешно собачку ведёт….
Счастливая жизнь — шестинога.
Без псины совсем одиноко.
И выбрав из мелких пород,
всплакнув по Ириске маленько,
щенка назовёт Карамелькой…
Синхронно дряхлея вдвоем,
застыв в единении нежном,
потом совпадут с белоснежным,
последним для них, декабрём.
По мотивам
Зной оплешивил
пространство молитвы.
Ниже оливы
цедят жадно воду.
Где-то в проулках
ни люди, ни тени.
Флюгер на башне,
танцующий с ветром
танец отверженных —
дивный фламенко
в честь Андалусии
с привкусом горьким.
Вольный перевод
Возненавидь, пожалуйста, меня,
покуда мир и так заполнен местью,
хоть это месть — как мелкая возня
в сравненьи с тем, что мы не будем вместе.
Покинь меня без пафосных речей,
а после не пытайся возвратиться.
Мне наших не забыть вовек ночей,
как ты нежна и как ты светлолица.
И коль решишь, то сразу уходи,
мне на губах оставив лишь предвкусье
той горечи, что встречу впереди,
в которой глупо растворюсь в искусе
страдать от каждодневной суеты.
Жить без тебя - страшнее нет беды.
Sonnet 90
by W. Shakespeare
Then hate me when thou wilt, if ever, now
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
Ah do not, when my heart has scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me*, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of Fortune's might;
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee, will not seem so.
Когда у них уже не получалось,
как раньше,
он сперва был раздражен
и думал —
это все из-за неё.
Ну что ей стоит посетить хирурга
пластического и подправить сиськи,
и что ещё там могут подлатать.
Тогда его влечения очнутся!
Он снова станет дико-пылким тигром.
Хотя, по правде, никогда им не был.
Вот нежным — да.
А это, уж поверьте,
важнее, чем напористость рывков.
А сам-то, сам — взрастил пивной животик,
любил диван и редко брил подмышки.
А что она?
Следила за собой.
Пробежки.
Йога.
Стильная одежда…
Да, отцветала, только — благородно,
когда морщинки —
словно подтверждение
аутентичности вандейковских холстов…
Взбодриться попытался секретаршей,
но понял, что та жаждет повышения
до статуса начальничьей жены
и непристойно дорогих подарков.
Хватило лишь на несколько свиданий.
Дружочек сник, бесславный дезертир,
и денег сразу стало как-то жалко.
Перед собой он тут же оправдался —
ну вот, о чем с ней можно говорить!?!
И в этом был, пожалуй, даже прав…
Супруга мудро ничего не замечала.
Прошло немало лет, они всё вместе.
Их можно встретить в парке на прогулке.
Она, по-прежнему, притягивает взгляды,
а он при ней, как верный двор-терьер.
Память зарастает тиной,
но я помню этот дом,
в голубую глубь гостиной,
как инстинктами, ведом.
Помню это притяженье
от игрушек…и бойкот
для таблицы умноженья.
Пусть все цифры учит кот.
Помню желтенький трамвайчик
и кораблик из коры.
Жил хороший добрый мальчик,
всё играясь до поры
и у взрослых взяв отсрочку.
И кого ж благодарить,
что рифмованной строчки
прорастали изнутри…
Как с соседкой хохотали
там за домом, на лугу.
Улыбнусь теперь едва ли.
Усмехнуться лишь смогу.
Rainer Maria Rilke (1875-1926)
Mein Geburtshaus
Der Erinnrung ist das traute
Heim der Kindheit nicht entflohn,
wo ich Bilderbogen schaute
im blauseidenen Salon.
Wo ein Puppenkleid, mit Strähnen
dicken Silbers reich betreßt,
Glück mir war; wo heiße Tränen
mir das "Rechnen" ausgepreßt.
Wo ich, einem dunklen Rufe
folgend, nach Gedichten griff,
und auf einer Fensterstufe
Tramway spielte oder Schiff.
Wo ein Mädchen stets mir winkte
drüben in dem Grafenhaus ...
Der Palast, der damals blinkte,
sieht heut so verschlafen aus.
Und das blonde Kind, das lachte,
wenn der Knab ihm Küsse warf,
ist nun fort; fern ruht es sachte,
wo es nie mehr lächeln darf.
Aus der Sammlung Larenopfer, 1895
Хоть для шампанского у нас бокалов нет,
но это не помеха. Был бы повод,
который, впрочем, сложно не сыскать,
и мир предстанет, словно в акварелях,
слегка размытых.
Как же неохота,
напялив кеды, хмуро стричь газон.
Помилован сегодня одуванчик!
Долой рутину,
как и твой халатик,
мою пижаму в синюю полоску,
и всё-всё-всё,
что может помешать,
но точно ведь уже не помешает.
Ах, да, у нас бокалов нет совсем,
зато есть супница и две кофейных чашки.
Я предлагаю — прямо из бутылки…
Над пробкой поколдую и — ба-бах!
Время как-то торопливо
заглотило 20 лет.
Мы ж всё требуем долива!
Скажешь, будущего нет?
Что осталось?
Тёплый плед
и болтать наперебой.
Ведь мы нажили с тобой
дочку чудную,
квартиру,
сто болячек,
двух собак,
мою чувственную лиру,
что рождает кавардак,
и мечту пожить на море.
Ну когда ж?
А может, вскоре
там, где снова наши ночи
и сплошное ведовство,
и пространство спальни всклочим.
Мы еще ведь ого-го!
Как моих родителей вызвали к директору école maternelle
Промелькнули годы мимо,
как горбатенький «Deux chevaux».
Время хоть и уязвимо,
память — наше волшебство.
В середине того века
мы шагали по «Grenelle».
С мамой-папой я парлекал
про école свой maternelle.
Ранец, ручки перьевые,
кляксы, что пошли вразнос.
Все французики — смешные,
говорят зачем-то в нос.
Я ведь тоже так умею,
вот, пожалуйста — garçon!
(нет, не насморк, не болею),
или вот ещё — pardon!
Почему полез я в драку?
Ну, не то чтоб мы враги.
Тот пихнул, тот - задавака.
Те спросили: tu es qui?
- Жё сюи рус!
Все ржали долго.
Что смешного я сказал?
Так стоять что было толку.
Вот я им и наподдал.
- «Rousse» — та рыжая девчушка,
а ты — русский.
«Je suis russe».
Глупой вышла заварушка.
Но не сдрейфил — это плюс!
- Ты веди себя потише —
говорили мне мaмáн.
А папá шепнул:
- нелишнезнать приёмы, mon enfant.
У мамáн мирнéе нрав,
но папá-то все-же прав.
Словарик:
école maternelle (эколь матернель) — детский сад;
Deux chevaux (дё шво) — «две лошадки». Так французы прозвали Citroën 2CV;
Grenelle (Гренель) — название парижской улицы, где располагалось советское посольство;
garçon — мальчик;
pardon — простите;
tu es qui ? (Тю э ки?) — ты кто?
rousse — рыжая.
Je suis russe (жё сюи рюс ) — я русский;
mon enfant ( мон анфан) — (зд.) сынок
Однажды Хемингуэй на спор выпил 13 двойных коктейлей «Дайкири» в гаванском баре «Эль Флоридита». Считается, что этот его рекорд до сих пор не побит.
Сок лайма, грейпфрута…
Плеснуть гренадина?
Нет, лучше добавить ликер Мараскино.
Чуток не дольешь — исчезает вкус вишни,
миндальной горчинки.
А лечит нервишки
двойной светлый ром —
и готов Дайкири…
Щенячий восторг!
Эй, дружок, повтори!
Хэм, может, быть хватит?
Чего? Да иди ты!
Моя здесь свобода, мой рай-Флоредита.
Налей еще раз, чтоб пронзил изнутри.
Кто ЭТО не пробовал, те — дикари!
Глаза заблестели,
и бармен расплылся.
А что диабет? Он во мне растворился.
13 коктейлей! Я выиграл пари!
Кто тут самый крепкий?
Возьми повтори…
Саша:
Казнь Марии-Антуанетты.
«В лиловых туфлях шла на эшафот,
как будто собралась на день рожденья.
Не может быть, чтоб не было спасенья…
В толпе какой-то злобный санкюлот
кричал - кончай, не жалко чужестранку!
Не зря все ждали казни спозаранку!
Она ж была щедра и милосердна,
и не со зла произнесла, наверно:
«Коль нету хлеба, дайте всем пирожных»…
И ногу отдавила палачу!
«Месье, простите, я ведь не нарочно»…
и кто ж поставит за нее свечу….»
***
Марк:
«Саша, очень интересный исторический материал. Много деталей схвачено очень точно. А мне твой текст прочитался так:
«Легко и гордо, будто бы на праздник,
Антуанетта шла на эшафот,
И не было спасения от казни,
И горло драл мордатый санкюлот:
– Убейте австриячку-чужестранку! –
Под одобренье всей своей братвы,
И жадно ждали люди спозаранку:
Какая, мол, она без головы?!
...Была шутлива и неосторожно
Сказала меж придворных в тяжкий год:
– Коль хлеба нет, раздайте им пирожных! –
И помнил про пирожные народ.
Толкнув Сансона на доске непрочной,
Промолвила, как научила мать:
– Пардон, месье... Поверьте, не нарочно! –
И тот молчал, не зная, что сказать...»
***
Саша:
« Марк, замечательно! Только я бы поменял вторую строчку и еще сохранил поминальную свечу в концовке:
«Казнь Марии-Антуанетты
Легко и гордо, будто бы на праздник,
она зашла на грозный эшафот,
И не было спасения от казни,
И горло драл мордатый санкюлот:
– Убейте австриячку-чужестранку! –
Под одобренье всей своей братвы,
И жадно ждали люди спозаранку:
Какая, мол, она без головы?!
...Была шутлива и неосторожно
Сказала меж придворных в тяжкий год:
– Коль хлеба нет, раздайте им пирожных! –
И помнил про пирожные народ.
Задев Сансона на доске непрочной,
Промолвила, как научила мать:
– Пардон, месье... Поверьте, не нарочно! –
И тот молчал, не зная, что сказать...
Не может быть претензий к палачу.
Но кто ж поставит за неё свечу.»
***
Марк:
«Грозный» — это слишком в лоб. И не зашла, а взошла...
«...Взошла легко, как будто бы на праздник,
На скользкий от кровищи эшафот,
И не было спасения от казни,
И горло драл мордатый санкюлот:
– Убейте австриячку-чужестранку! –
Под одобренье всей своей братвы,
И жадно ждали люди спозаранку:
Какая будет, мол, без головы?
...Она однажды так неосторожно
Сказала меж придворных в тяжкий год:
– Коль хлеба нет, раздайте им пирожных! –
И помнил про пирожные народ.
Задев Сансона на доске непрочной,
Промолвила, как научила мать:
– Пардон, месье. Поверьте, не нарочно! –
И тот молчал, не зная, что сказать,
Ведь не красноречивы палачи…
И не зажглось в Париже ни свечи.»
НЕ знаю, зачем мы с тобой это редактируем!!!
Наверное, инстинктивно…
***
Саша:
Зачем:)? Увлекательная игра для ума:) Кажется, в тот день до королевы никого не казнили. Поэтому кровищу лучше заменить. ...Например, «Взошла легко, как будто бы на праздник,
На много повидавший эшафот,»
или — «многих повидавший».
И не «толкнув», а «задев» Самсона.
***
Марк: «На многих повидавший...» — это очень хорошо!!!»
******
И вот что у нас получилось в итоге:
«Казнь Марии-Антуанетты.
...Взошла легко, как будто бы на праздник,
На многих повидавший эшафот,
И не было спасения от казни,
И горло драл мордатый санкюлот:
– Убейте австриячку-чужестранку! –
Под одобренье всей своей братвы,
И жадно ждали люди спозаранку:
Какая будет, мол, без головы?
...Она однажды так неосторожно
Сказала меж придворных в тяжкий год:
– Коль хлеба нет, раздайте им пирожных! –
И помнил про пирожные народ.
Задев Сансона на доске непрочной,
Промолвила, как научила мать:
– Пардон, месье. Поверьте, не нарочно! –
И тот молчал, не зная, что сказать,
Ведь не красноречивы палачи…
И не зажглось в Париже ни свечи.»
P.S. Ах да, ведь у Бретона и и Элюара был еще один подельник - Рене Шар.
Может, и к нам кто присоединится:)
В лиловых туфлях шла на эшафот,
как будто собралась на день рожденья.
Не может быть, чтоб не было спасенья…
В толпе какой-то злобный санкюлот
кричал - кончай, не жалко чужестранку!
Не зря все ждали казни спозаранку!
Она ж была щедра и милосердна,
и не со зла произнесла, наверно:
«Коль нету хлеба, дайте всем пирожных»…
И ногу отдавила палачу!
«Месье, простите, я ведь не нарочно»…
и кто ж поставит за нее свечу….
Желтеют сонные поля.
Закат похож на алый парус.
Мы ж под жужжание шмеля
совместно повышаем градус —
пьем на двоих «Три топора»
с моей соседкой НинИванной.
Её б обнять уже пора,
склоняя нежно на нирвану.
Она немножечко грустит —
вчера рассталась с краснофлотцем.
Ей льстит, что льнёт к груди пиит…
Но за портвейн не отдается:
«Сперва, мой юный кавалер,
хочу коктейль «Шампань-Коблер".
Уломал наш орлан соловья:
— убаюкай моих ты птенцов.
Голова мол трещит у меня.
Перепил вчера крови тунцов.
Убедительно так убедил —
а иначе твоих заклюю!
Отказаться ведь не было сил,
соловей отвечал за семью.
И запел соловей соловьём.
На словах-то мы все храбрецы.
Песню лучше исполнить живьём…
задремали чужие птенцы.
Так прижился певун при дворе.
А хозяин теперь — меломан.
Да и выглядит это добрей —
жрёт добычу под трели орлан.
«она любить иначе не умела» Полина Орынянская «Улыбка»
…и не по возрасту заманчивое тело
смущало многоопытный матрас.
Она любить иначе не умела,
и отдавалась, как в последний раз,
не в смысле, что давала, а играла,
а может быть, красиво снизошла.
В ней сочетались и порывы шквала,
звериной ласки, щедрого тепла,
и было перемешано такое,
что не найдешь в девчонках молодых.
Веснушчатое чудо ведьмовское.
Он потонул в ней.
Навсегда.
Бултых…
Не шлёт мне больше писем мать.
А мне бы — лишь не воевать.
Из-за учебы? По здоровью?
И Родине своею кровью
за нас на годы наперёд
долг отдал дед.
А кто помрёт,
поди, на фронт рванул со скуки?
за деньги?
Или это внуки
всех тех, не отдал кто свой долг…
Ну а с меня какой был толк,
вот и сховался за границей.
Вы ТАМ закончите всё блицем!
Чего вам стоит пострелять
ещё полгода или пять.
А младший брат был добровольцем.
Ему бы жить да жить под солнцем…
Недавно схоронила мать
и перестала мне писать.
Обожаю грешить.
Чтобы было по полной.
Я ж потом отмолю.
***
А мой кот — сибарит.
Щедро кормят и гладят.
Даже мышь не нужна.
***
Как тут всё заросло.
Ёжик стал дикобразом.
Может, дачу продать?
***
Леденящий денёк
ткал узоры на окнах.
Ты кальсоны поддел?
***
Мой сосед видел сон —
Шинник бился с Реалом.
Ну и кто победил?
***
Заказал Курвазье.
Ведь платил мой приятель.
Я и дома могу.
***
Захотелось пивка
и солененькой рыбки.
Как же мой простатит?
***
Был на море с женой.
А хотелось с русалкой.
Может, это хандра?
***
Подарил ей кольцо.
Дорогое не очень.
Ночь не очень прошла…
***
Любовался тобой,
вспоминая с грустинкой
ту, какой ты была.
***
Стать героем легко,
когда так получилось.
Но что делать потом…
***
Я прожил свою жизнь
не совсем, как мечталось.
Слишком много мечтал?
***
Предложили бы мне
поменять дар на виллу,
я б не бросил перо.
Люблю полных дам.
Впрочем, худеньких — тоже.
Пора пригласить.
***
Одну пригласил.
В холодильнике пусто.
Придет со своим.
***
Пришла со своим.
Мужичок стал сюрпризом.
В кармане - портвейн.
***
Пришлось раздавить.
Гастроном в двух кварталах.
Послали её.
***
Прошло полчаса.
Вдруг вернулась с подругой.
Эх, как хорошо.
***
Глазенки продрал.
А чего это было?
Спит рядом мужик.
«Места мало между ног» Александр Маньков https://poezia.ru/works/179111
Ты вошел в меня легонько,
будто в сон мой прошмыгнул,
чуть левее довернул,
точно зная — только-только
просыпался лепесток.
Я ж еще полудремала,
с легким вдохом ощущала —
места мало между ног.
Водопад прикосновений.
Сотни сладостных мгновений.
Бурной нежности поток.
Распустился лепесток…
стирая напрочь индивидуальность.
А ты терпи — так доктор прописал.
Не зря ж ты кровь сдавал и в банку ссал.
Писатель без писательства — покойник?
Твои рассказы знает каждый школьник.
Сгодится ли тебе такой расклад —
известность, слава, утром — мармелад,
обед, безалкогольный «five o'clock»,
жена хлопочет, будто ангелок.
Ах да, еще твои коты и кошки.
Всё это примирит тебя немножко?
…
Вдруг вспомнив, что ведь вроде был герой,
и раны, что от первой мировой,
и по тому, кем был, вовсю скорбя,
объявишь ты охоту ̶н̶а̶ за себя,
достав ружьё (12 калибр),
произнеся спокойно — «je suis libre,
нажать курок пожалуй что смогу»…
Последнее, что промелькнет в мозгу —
жара, Гавана, в баре «Бодегита»,
как прежде, пьешь свой утренний мохито…
"...Что твое драгоценное тело, увы,
полевыми цветами и глиною станет..." Георгий Иванов.
Чем мы старше, старее, дряхлее, тем собственный возраст
ощущаем отнюдь не богатством, а больше — как хворость.
А когда-то скисают ведь даже отменные вина.
Пусть, как точно подметил поэт, мы с тобой станем глиной.
И тогда из нее изваяют да хоть — безделушки.
Две немного смешные фигурки — пастух и пастушка...
Ну а коль разобьют — только вместе. На мелкие части.
Кто-то скажет: «не страшно, ведь это, наверно, на счастье…»
Поди, сама подпортила свой кумпол
(в ее руке остался пистолет) —
вздохнул прохожий. Доктор пульс прощупал.
В больницу вез привыкший драндулет.
Она молчала, глаз не открывала.
При ней - ни документов, ни гроша.
Речь пастора уже не проникала
в пространство, где чуть теплилась душа.
Но ночью, будто силясь объясниться,
вдруг всхлипнула — мол жизнь невмоготу…
которая сточилась по крупице,
бедняжку погружая в пустоту.
Sphinx
Sie fanden sie, den Schädel halb zerschlagen,
in starrer Hand das heiße Rohr von Stahl.
Die Menge gaffte. — Bis der Rettungswagen
sie brachte in das gelbe Stadtspital.
Nur einmal hat das Aug sie aufgeschlagen…
Kein Brief!, kein Name, nur ein Kleid, ein Schal;
dann kam der Arzt mit seinem leisen Fragen
und dann der Priester. — Sie blieb stumm und fahl.
Doch spät bei Nacht, da wollt sie etwas sagen,
gestehn… Doch niemand hörte sie im Saal.
Ein Röcheln. — Dann ward sie herausgetragen,
sie und ihr Schmerz. —
Und draußen steht kein Mal.
По мотивам Рильке
И водопад замерз. И галки
дивились, зябнув у пруда,
как раскраснелись ̶у̶ш̶к̶и̶ щечки Галки —
и от мороза, и — стыда…
А солнце будто целовало
и этот парк, и нас двоих.
Мне ж этих поцелуев мало —
я вновь мечтаю о твоих.
Тебе разрешили
полить наш цветник…
К чему ж ты штаны
расстегнул, баловник?
Shel Silverstein
Gardener
We gave you a chance
To water the plants.
We didn’t mean that way –
Now zip up your pants.
Галине Бройер
Когда зверски одиноко,
кто — по рюмке, кто — с моста…
Мне же с музой волоокой
не грустится никогда.
Без вина тогда хмелею,
как мне рифмы ниспошлёт.
И чернил я не жалея,
брежу ночи напролёт.
Оживив стихом страницы,
прямо в кресле сплю без сил…
Вдруг сегодня мне приснится,
что я Бога воскресил.
Ну а вдруг — мы оба правы,
и кому же повезёт?
Ты — трезубый, я — двуглавый,
чей сейчас придет черёд?
От окопа смертью веет.
Слышишь — тикают часы?
Чья коханка овдовеет?
Чьи скукожатся усы…
Все мы — люди поневоле…
Что ж, когда тебя убью,
если тоже сгину в поле,
знай, сыграли не вничью…
Невольные вольные переводы
А вечер был сегодня несказанным,
посеребрив все улицы снаружи,
и башенки, похожие на груши
и сильно заостренные каштаны.
Над Тынским храмом два старинных шпиля,
готически пронзая небо Праги,
из облаков, как из небесной фляги,
чернила фиолетовые пили.
***
Мой дом одрях. Но из окна
вид Праги снова бесконечен,
а мир накрыла пелена —
до завтра распрощался вечер…
Свет лунный — словно из парчи.
Как в сладкой вате — мостовая.
И возвышается в ночи
костёл святого Николая.
А что за яркая звезда
зажглась свечой на перепутье?
И кто сказал — «да будет так»!?
Я знаю — кто и верю — будет!
***
Какая ночь!
И как же много звёзд,
что даже птицы выбрались из гнёзд,
дивятся на серебряный улов.
А твой восторг обходится без слов,
но не уходит мысль из головы,
что скоро здесь появятся Волхвы,
и значит — Вифлеемская звезда.
И мы узнаем нового Христа.
А вечер был сегодня несказанным,
посеребрив все улицы снаружи,
и башенки, похожие на груши
и сильно заостренные каштаны.
Над Тынским храмом два старинных шпиля,
готически пронзая небо Праги,
из облаков, как из небесной фляги,
чернила фиолетовые пили.
Мой дом одрях. Но из окна
вид Праги снова бесконечен.
А мир накрыла пелена —
до завтра распрощался вечер…
Свет лунный — словно из парчи.
Как в сладкой вате — мостовая.
И возвышается в ночи
костёл святого Николая.
А что за яркая звезда
зажглась свечой на перепутье?
И кто сказал — «да будет так»!?
Я знаю — кто и верю — будет!
Какая ночь!
И как же много звёзд,
что даже птицы выбрались из гнёзд,
дивятся на серебряный улов.
А твой восторг обходится без слов,
но не уходит мысль из головы,
что скоро здесь появятся Волхвы,
а следом — Вифлеемская звезда.
И мы узнаем нового Христа.
«Некуда жить, вот и думаешь в голову»*…
Стыд не вмещается в жмурика голого,
что здесь как спит.
В морге, брат, не моргают.
Бог все грешки за тебя искупает?
В среду живой — вдруг мертвяк в четверге.
Бирка на пальце на левой ноге
с ФИО и номером, чтоб он не значил.
Кто же на жизнь планы переиначил?
К биркам покойник, положим, привычным
был до того, как откинулся лично.
Собственный дух обалдевший витает
под потолком, где душевная стая
тех, кто совпал окочуриться близко —
сизый алкаш,
безотказная Лизка…
Взгляд сквозь нее пропустив, трупорез
сделал на шее ажурный надрез,
как бы жалея красивое тело,
что без поклонников осиротело.
С бирками все тут.
Примерно такую,
детство с улыбкой печальной смакуя,
вспомнишь без отчества — на чемодане:
«1-й отряд. Корабельщиков Ваня»…
Шумный автобус. Поющие дети
об Ильича пионерам завете.
Утро разбужено — он был горнистом.
После отбоя — как все — онанистом.
А у вожатой две груди, как дыни,
станет страдать по которым доныне,
будучи, с нежной душою, раним,
той, что, прощаясь, витает над ним.
*из Андрея Платонова
Ты знаешь…нет никто не знает,
верней, давно не вспоминает —
морковь на дереве росла
и всех ругала, как могла…
Капуста мол такая дура,
у брюквы - жирная фигура.
Обидно репе надерзила,
что повторить нет даже силы.
Томат чудовищно пузат,
и отвратителен салат.
Картофель - в ношеном мундире,
укроп зачах…
Я ж в этом мире
крута — на дереве живу,
в подружках числю и сову.
Да я — главарь средь всяких птах,
что сам господь не при делах.
Таких, как я, в помине нет,
украшу я любой обед…
Ну право, что за задавака.
Не любим мы таких однако…
***
Dawno temu, choć nikt o tym nie wie,
Marchewka rosła na drzewie,
A że tak wysoko rosła -
Była okropnie wyniosła.
O kapuście mówiła "kapucha",
Z brukwi się wyśmiewała, że jest tłustobrzucha,
A jak się wyrażała o rzepie,
Nawet nie wspominać lepiej.
Pomidor nazywała czerwoną naroślą,
Sałatę - jarzyną oślą,
Ziemniak - ślepiem wyłupiastym,
A koper, po prostu, chwastem.
"Ja - mówiła marchewka - ja to jestem taka,
Że jeśli tylko zechcę, zakasuję ptaka,
Rosnę w górze, na drzewie, lecz jak będzie trzeba,
Pofrunę nawet do nieba!
Ja jestem nadzwyczajna, w smaku niebywała,
Jam owoc nad owoce, ze mną nie przelewki!"
Tak mówiła marchewka - głupia samochwała.
Dlatego właśnie dzieci nie lubią marchewki.
Брауншвейгская колбаска
Ждём гостей.
Я бью баклуши,
мне совсем невмоготу.
Стол накрыт.
Нельзя нарушить
растакую красоту.
Подкрадусь к еде с опаской,
там — салат и беляши,
брауншвейгская колбаска
на тарелочке лежит.
И с душой на изготовку,
чтоб взлетела стрекозой,
втихаря утешусь стопкой
и той самой колбасой…
Взял всего-то три кусочка.
Нужно дырки маскирнуть.
Ну ещё, ещё глоточек,
отбрехаюсь как-нибудь!
Рита варит борщ на кухне,
ну а мне невмоготу.
Из часов сова как ухнет —
и Орловичи придут.
***
Какого рода дождь
П.М.
Сорвавшись, он хандрил с позавчера
и тёк, как из дырявого ведра,
мочил, с небес ниспосланный, безбожно,
безпаузно, и как-то безнадежно,
и, что всего обидней, беспричинно,
по-бабьи, хоть по правилам – мужчина,
но в тучах, как в старушечьем чепце...
А я бычок мусолил на крыльце
и всё гадал, затихнет или нет,
и где добыть хоть пару сигарет,
пока вершит сырое баловство
бесполое, как ангел, существо?
Нет, все же есть мужское в нем начало! –
вот подтопил сторожку у причала,
одушевил рассохшуюся шлюпку,
склонил к побегу торфяную утку,
послал с прогнозом вдаль Гидрометцентр,
и, закатив раскатистый концерт,
такой исполнил хриплый бэк-вокал!
И, как и я, два дня не просыхал.
***
Стародачный романс
И с утреца сгоняв в сельпо,
мы дегустируем напитки
в беседке пышной, как жабо
у престарелой фаворитки.
А в щель дощатого забора,
как сквозь раздвинутую штору,
видать соседку неглиже.
Небось, сладка, как бланманже,
и вся пропахла fleurs d’orange
(духами "Красная Москва).
Пора идти на абордаж,
тут циркулирует молва -
она душиста, как айва.
Её бы прокатить на лодке!
но мы нацелились на водку,
и даже те, кто пил коньяк...
Наутро слушаем Маяк,
на речке снова греем кости
и похмеляться ходим в гости
под ленинградский, под рассольник.
В саду - старинный рукомойник -
два рыльца накрест и ушко.
Приехал Веня с Петушков.
Довез себя да полсырка.
Ну, по стопарику и хва...
Портвейн малинов, как закат.
У входа в клуб висит плакат
со странной надписью "не пей"!
Мы что, художника глупей?
Собака на него взбрехнёт
и так по-чеховски вздохнёт.
***
25 декабря 1979. Натюрморт
Мне вдруг приснился бывший гастроном...
Похмельный хвост змеится в винотделе,
и подползает стрелка еле-еле
к одиннадцати. Злится за углом
дружок мой – что ж куранты всё не бьют? –
а в Орске два часа уже как пьют,
и пьян народ мой во Владивостоке.
Ну до чего ж огромная страна! –
Что из Кремля и Кушка не видна...
Тут квасят, там трезвеют лежебоки.
А в среднем по России – вполпьяна.
И флаг за всех краснеет на флагштоке!
А в винном глухо нарастает гул...
Свой своего зачем-то толканул,
без очереди требуя портвейна;
народ ответил матерно-шрапнельно,
да так, что я рассыпал медяки!
В авоське – сыр для будущего пира,
и зеленеет крышка из фольги
от самого советского кефира,
две рыбины завернуты в газету,
где ни строки, ни слова про Афган,
и молоко сочится, как из ран,
из склеек треугольного пакета...
***
Наш городок, нет, не убогий,
такой совсем обыкновенный.
Вот кособокий пароходик
его пронзает внутривенно
через плотвяную речушку.
Отдав здоровье политуре,
на берегу бузит пьянчужка,
грозя разводом бабе-дуре.
Ну что за глупые угрозы!
На площади пасутся козы
и на мультяшки валят дети
в ДК им. Сакко и Ванцетти.
Где был завод, теперь пустырь.
Вдали сыреет монастырь,
уставший, побывавший складом,
но ставший вновь монастырем.
Гляжу в окно, чаруясь садом,
бухаю с Петькой-звонарём.
Мы всех счастливее на свете.
Вдруг в форточку домушник-ветер
дыхнет дождем и для довеску,
как будто невод, занавеску
закинет в мокрый небосвод.
За хвост хватай-тащи! – и вот
созвездье Рыбы – мой улов
на фоне крыш и куполов!
***
На посошок
Полглотка до смерти —
чую носом сизым.
Херувимы, черти,
кто поможет с визой?
Крылышки да рожки,
хвостики, копытца.
Запрягайте дрожки,
в чью махнём столицу?
Разве угадаешь,
где поэту лучше.
Шабаш – возбуждающ.
В кущах – щи погуще,
хоть аляповато
и друзья далече,
вдруг возьмут без блата
за больную печень.
Только, что там делать,
я погряз в пороках,
возле богаделок
будет одиноко.
Ну а в преисподней –
только за доплату,
жизнь тут сковородней,
больно жарковато,
злючий бес дневальный,
койка без матраца...
Вот бы на нейтральной
полосе остаться.
***
Как ̶т̶а̶к̶ некстати помру
на поэзии ру
и еще на каком-нибудь сайте
пусть чуток поскорбят
позлоупотребят
кто-то буркнет
ну что ж разливайте
а чего он того
в смысле он отчего
из-за печени сердца и почек
подвели потрошки
или всё от тоски
вспомнят пару удавшихся строчек
что ж спасибо друзья
и не очень друзья
право с вами так было занятно
жить в эпоху одну
что тащила ко дну
но не только ж
и даже приятно
Когда они уже допивали утренний кофе на летней веранде кабачка, что на углу Пушкина и Ореховой, мимо них на высоченных каблуках процокала хорошенькая фемина в голубом легком коротком платье с необъятной, растрепанной на ветру, рыжей копной, будто расплескивая брызги молодости и неприличных фантазий.
Ух ты, какая веснушчатая девчонка — громогласно-восторженно воскликнул Шурик. Иннокентий согласительно и смачно щелкнул интеллигентским языком.
Рыжая, конечно, услышала. Даже кобыле стало бы ясно, что эти возгласы относились к ней. Да ведь на улице в тот момент никого, кроме нее, и не было.
Вот, скажем, тебе, милая читательница, было бы приятно услышать такое о себе? Или даже — лестно!?
Но тут оказался иной случай.
Резко тормознув, как на грунтовой проселочной дороге разогнавшийся внедорожник, обутый в шипованную резину, обладательница точенной фигурки недоброжелательно взглянула на двух завсегдатаев общепита и, прищурившись, с вызовом отчеканила — «Я не девчонка. Мне 36 лет и я работаю в районной администрации». И зачем-то уточнила — «начальником отдела».
И горделиво продолжила свое рутинное путешествие в магазин за ватными тампонами и туалетной бумагой.
Восхищение в глазах Шурика сменилось удивлением, переходящим в легкое раздражение. «А ноги-то у этой молодухи, пожалуй, кривоваты» — мстительно промелькнуло в голове. — «Как я этого сразу не заметил?»
И тут он был категорически не прав. Не умеем мы сдерживать свои дурацкие эмоции. Ножки у строгой мадамы были непредвзято-обалденные. Стройные, отполированные свежим загаром, без намека на целлюлит.
А еще Шурик решил встретиться с главой райадминистрации, с которым он, между прочим, когда-то вместе просиживал штаны в соседних кабинетах, и наябедничать за поллитровкой — какие у того водятся нервные и обидчивые подчиненные.
На следующий день приятели снова сидели за тем же столиком, правда пили уже не кофе, а крафтовое пиво, похрустывая солеными сухариками. И вот не поверишь — эта самая фифа на каблуках, только в мини-мини юбчонке и смелой блузке снова уже почти продефилировала мимо них, но споткнулась о паребрик и вывылила из пакета на асфальт несколько так гармонировавших с ее глубоким декольте румяных персиков, а ещё — одно большущее зеленое яблоко.
«Хорошо, что сейчас не осень» — пронеслось в голове Иннокентия — «а то в пакете могли бы оказаться созревшие к тому сроку пурпуровые гранаты. Как метнула бы!…»
А противоречиво ощутивший новый прилив кобелиного энтузиазма Шурик бросился помогать красотке собирать рассыпанные плоды…
Вернувшись домой, Иннокентий до позднего вечера сочинял очередную главу своего внушительного романа «Заиндевелые попугайчики». Да-да, Кеша был писателем.
Наконец, потушив пыльный торшер, юркнул в одинокую холодную постельку, долго ворочался и никак не мог заснуть.
Вдруг его завистливо осенило — эта хитрющая девчонка не случайно обронила яблоко !
Сегодня ночью она заглотит доверчивого Шурика и даже не поперхнётся… 🫦
По мотивам Рильке
Поглотитель книг
Листает круглосуточно страницы
сутулый худосочный книгожор,
не видя окружающих в упор.
Ему неинтересны наши лица.
Мать принесёт покушать — не заметит.
Заместо пищи — свежая глава,
которая послаще, чем халва.
Так в книги погружаются лишь дети,
создав в мгновенье параллельный мир,
они в котором — главные герои.
Правители, индейцы, китобои —
у каждого найдется свой кумир.
Вот, наконец, последняя страница
проглочена. Истории конец….
Манит другая - будто леденец.
Как яркая небесная зарница!
***
Венецианское утро
Завидую я этим окнам древним.
Ах, как они любуются тобой!
Прибой гондолы чешет пенным гребнем,
а цвет волны — зелено-голубой.
Наперсница, любовница, подруга
морской стихии. Это — о тебе.
Здесь время будто движется по кругу,
в истоме предаваясь ворожбе.
Восход, жара, вечерняя прохладца,
и нежный полуночный тет-а-тет.
Мосты, каналы, спящие палаццо —
разбудит всех опаловый рассвет
и осветит Сан-Джорджио Маджоре.
И нас обнимет ласковое море.
***
Фламинго
Сад растений. Париж
Ах, как утонченно намешаны краски,
как будто полотна писал Фрагонар.
В такой красоте есть божественный дар!
И вроде стоит как во сне, без опаски,
запрятав глаза со стыдливостью Фрины,
совсем замерев на изящной ноге,
ну прямо цветок на своём стебельке.
И не оторваться от этой картины…
Подолгу стоит, упиваясь собой,
вокруг ощущая привычный покой
размеренной жизни в просторном вольере.
И шум посторонний его не спугнёт —
он глаз приоткроет в ленивой манере,
и ногу лишь сменит, и снова заснёт.
***
Пантера
Сад растений. Париж
Какой мне толк томиться в этой клетке?
Хоть взгляд давно нехищнически пуст,
но когти остры и движенья метки,
а иногда приснится смачный хруст
приговорённой лани или птицы.
А тут — еда в корытце за углом.
Могла бы ведь с гиенами сразиться,
а коль придётся, и с гривастым львом.
Меня в неволе часто кормят кашей.
А то, что вволю разрешают спать
и глупо обзывают «кошкой нашей»…
посмели бы мне брюшко почесать…
***
Призвание Мухаммеда
Пока уединившийся в пещере
о мудрости всевышнего просил,
к нему явился ангел Джабраил…
«Мухаммед, как ты сильно предан вере?»
И протянул затем какой-то свиток,
и твердо приказал ему — читай,
великого Аллаха почитай…
- Да не силен я в этих алфавитах.
- Читай, Мухаммед, это не игра!
И вдруг в том свитке стало все понятно.
С ним что-то приключилось, вероятно —
еще вчера купец обыкновенный,
Аллахом избранный, теперь проникновенно
общался с ним до самого утра.
Благодетель
Он для прихода заказал картину —
ведь осквернен был кем-то местный храм —
чтоб не забылась эта чертовщина,
а паства не попалась в паутину,
обменивая истину на срам.
А на картине Ангел Воздаянья
нас, грешников, готовился карать.
Но добр Господь — не отдал на закланье…
Хоть на прощенье не дал обещанья,
надежды не должны нас покидать.
И вроде жизнь идет, и крест на шпиле,
ведется где-то приходской учёт.
А мы в охотку сладко нагрешили,
как пёрышки, пороки распушили,
но вот же, не раскаялись ещё…
…
Пожертвовав монастырю икону,
возможно, отмолял свои грехи,
не очень, впрочем, веря ни в законы,
ни в то, о чём вещают нам с амвона.
Коль нет овец, зачем и пастухи.
Но ведь же подарил на всякий случай,
и если честно, чуточку боясь,
застраховав себя от злополучий,
в кругу религиозных сладкозвучий
колени преклонил, почти молясь.
Вдруг, чёрт возьми, конец наступит света,
а он ведь Богу вовсе не чужой.
За что его-то призывать к ответу?
В раю, наверно, что ни день, то — лето
и кормят Гесперидовой айвой…
***
Увядшая
Смерть будто крадется за нею,
в квартире повсюду хламьё,
из шкафчика затхлостью веет,
а может, скорей, — от неё.
Она и себя-то не помнит,
давно позабыта родня,
и бродит, как призрак, меж комнат,
и просит - узнайте меня.
Но знает, что нужно прибраться
в той спальне, где солнце встаёт.
Там, верит, где сны еще длятся,
смешная девчонка живёт.
***
В предместье
А та старуха, что жила над нами
(никто не помнил, как ее зовут),
докашлялась. Иссох её сосуд —
по лестнице снесли вперед ногами
в гробу и тотчас сунули в фургон,
ругаясь на покойницу преглупо,
и раздраженно так, и даже грубо —
возись с тобой! — и плюнули вдогон.
А кучер стервенело гнал кобылу,
спеша поспеть к родному очагу,
в последний путь отправив набегу
ту, что была когда-то очень милой.
По мотивам Рильке
А та старуха, что жила над нами
(никто не помнил, как ее зовут),
докашлялась. Иссох её сосуд —
по лестнице снесли вперед ногами
в гробу и тотчас сунули в фургон,
ругаясь на покойницу преглупо,
и раздраженно так, и даже грубо —
возись с тобой! — и плюнули вдогон.
А кучер стервенело гнал кобылу,
спеша поспеть к родному очагу,
в последний путь отправив на бегу
ту, что была когда-то очень милой.
По мотивам Рильке
Завидую я этим окнам древним.
Ах, как они любуются тобой!
Прибой гондолы чешет пенным гребнем,
а цвет волны — зелено-голубой.
Наперсница, любовница, подруга
морской стихии. Это — о тебе.
Здесь время будто движется по кругу,
в истоме предаваясь ворожбе.
Восход, жара, вечерняя прохладца.
И нежный полуночный тет-а-тет.
Мосты, каналы, спящие палаццо —
разбудит всех опаловый рассвет
и осветит Сан-Джорджио Маджоре.
И нас обнимет ласковое море.
сутулый худосочный книгожор,
не видя окружающих в упор.
Ему неинтересны наши лица.
Мать принесёт покушать — не заметит.
Заместо пищи — свежая глава,
которая послаще, чем халва.
Так в книги погружаются лишь дети,
создав в мгновенье параллельный мир,
они в котором — главные герои.
Правители, индейцы, китобои —
у каждого найдется свой кумир.
Вот, наконец, последняя страница
проглочена. Истории конец….
Манит другая - будто леденец.
Как яркая небесная зарница!
Пока уединившийся в пещере
о мудрости всевышнего просил,
к нему явился ангел Джабраил…
«Мухаммед, как ты сильно предан вере?»
И протянул затем какой-то свиток,
и твердо приказал ему — читай,
великого Аллаха почитай…
- Да не силен я в этих алфавитах.- Читай, Мухаммед, это не игра!
И вдруг в том свитке стало все понятно.
С ним что-то приключилось, вероятно —
еще вчера купец обыкновенный,
Аллахом избранный, теперь проникновенно
общался с ним до самого утра.
https://poezia.ru/works/176987
Либералы слиняли, как те облака.
У чубайсов с шенгеном порядок.
А как только счета исхудали слегка,
дым Отечества снова стал сладок.
А у луны опять — вторая смена,
ведь сменщица ушла за горизонт.
А у тебя — юбчонка до колена.
И не влюбиться вовсе не резон.
Ты так свежа, упруга, длиннонога!
С тобой всё забываю, как дурак!
Нам по 17 — это очень много.
Твоя же мама думает не так…
Ты соврала — останусь у подруги.
Луна в окно разбрызгала желток.
Фантазии сегодня — наши слуги.
Я глажу твой пшеничный завиток,
еще не зная — в жизни не забуду
(и ты ведь не забудешь?) этот миг —
когда накроет этакое чудо,
и время поменяет нас самих…
Он для прихода заказал картину*—
ведь осквернен был кем-то местный храм —
чтоб не забылась эта чертовщина,
а паства не попалась в паутину,
обменивая истину на срам.
А на картине Ангел Воздаянья
нас, грешников, готовился карать.
Но добр Господь — не отдал на закланье…
Хоть на прощенье не дал обещанья,
надежды не должны нас покидать.
И вроде жизнь идет, и крест на шпиле,
ведется где-то приходской учёт.
А мы в охотку сладко нагрешили,
как пёрышки, пороки распушили,
но вот же, не раскаялись ещё…
*На картина Клемента Белля, написанной по заказу кюре церкви Сен Мерри в Париже, изображены обнаружившие оскверненные гостии верующие во главе со священником, а также готовый отомстить Ангел Воздаяния в доспехах и простилающий руки Господь, как бы останавливающий мщение за святотатство.
Пожертвовав монастырю икону,
возможно, отмолял свои грехи,
не очень, впрочем, веря ни в законы,
ни в то, о чём вещают нам с амвона.
Коль нет овец, зачем и пастухи.
Но ведь же подарил на всякий случай,
и если честно, чуточку боясь,
застраховав себя от злополучий,
в кругу религиозных сладкозвучий
колени преклонил, почти молясь.
Вдруг, чёрт возьми, конец наступит света,
а он ведь Богу вовсе не чужой.
За что его-то призывать к ответу?
В раю, наверно, что ни день, то — лето
и кормят Гесперидовой айвой…
Слабает всё патлатый гитарист,
хотите — хеви-метал или твист,
а вокалист на сцене даже спляшет,
пускай, его английский подкачал,
и клавишник сфальшивил сгоряча,
но дрыгать ножками, конечно, — дело наше.
Их кредо — мол, играем, как могём,
зато по настоящему, живьём!
на летней парк-культурной дискотеке.
Вдали маячит женщина с веслом,
народ орёт — давай «кинь бабе лом»*,
так песня и запомнится навеки.
Я танцевать-то, впрочем, не мастак,
вот если только чувственный медляк,
тогда могу раскрыться нараспашку.
Ну а пока в стороночке курю…
Led Zeppelin: «Since I've Been Loving You».**
Сейчас возьму и приглашу Наташку…
* так в СССР обзывали популярную песню битлов «Can't Buy Me Love"
**звучание песни «Since I've Been Loving You» в исполнении группы Led Zeppelin длится семь минут 23 секунды
Вдвоём наедине. Над нами — Бог,
там, далеко, где звезды, даже — выше.
Признался ты в любви, а он всё слышал.
Твои слова — целительный глоток.
Всевышний точно знает мой итог,
за что-то обделив меня здоровьем.
Когда-нибудь взгрустнёшь у изголовья,
и снова где-то рядом будет Бог.
Мне кажется, что он светлобород,
чуть полноват и дружит с детворою.
Ну, знать, не злой, совсем наоборот,
иначе бы не свел меня с тобою.
У нас же дел ещё невпроворот.
Хотя бы — полетать над той звездою.
Ах, как сладкоголос был Феокрит,
как воспевал любовные желанья,
и молодым и старым в оправданье —
мол, потерпите — счастье озарит,
как солнце…Я ж, поплачась на судьбу,
и, пролистав потерянные годы,
припомнив лишь страданья и невзгоды,
ничем её увы не прошибу.
Но вдруг однажды…я уже спала,
меня настигло странное томленье,
раздался чей-то шорох из угла
и будто прикоснулось привиденье.
- Ты смерть? — от страха чуть не померла.***
Elizabeth Browning Sonnet I
I thought once how Theocritus had sung
Of the sweet years, the dear and wished-for years,
Who each one in a gracious hand appears
To bear a gift for mortals, old or young:
And, as I mused it in his antique tongue,
I saw, in gradual vision through my tears,
The sweet, sad years, the melancholy years,
Those of my own life, who by turns had flung
A shadow across me. Straightway I was 'ware,
So weeping, how a mystic Shape did move
Behind me, and drew me backward by the hair:
And a voice said in mastery, while I strove,—
'Guess now who holds thee? '—' Death,' I said. But, there,
The silver answer rang,—' Not Death, but Love.'
Забрели случайно в церковь.
Не молиться.
Просто так.
На фига? — бурчала Верка.
Нам привычнее — в кабак.
Пахло ладаном и воском…
Полумрак и тишина.
Очень скромненько и просто —
как живёт и вся страна.
За окном стрижи порхали.
С колокольни лился звон.
Постояли-повздыхали
возле стареньких икон,
оловянного кадила,
притчей книги бытия…
Ведь сюда меня водила
в детстве бабушка моя.
И, спасая, покрестила
потихоньку от родных.
Хоть она б меня простила —
гроши брал из гробовых,
пропил бабкино колечко
золотое, и — на кой?
Вот возьму поставлю свечку
за её за упокой…
«Есть многое на свете, друг Гораций» А.Питиримов Сплин https://poezia.ru/works/176165
Закат сегодня искренне малинов.
Добрался б за мгновение до Клина?
А тут рукой подать и до Москвы.
Как Стёпа Лиходеев — раз — и в Ялте!
Махнет кот только лапой — и и пожалте!
Ах, нет кота? Зато полно жратвы…
Ведь ты же знаешь, я люблю готовить,
и, как всегда, тебе не прекословить…
Я знаю, ты уйдешь в любой момент…
Быть может, я сама приму решенье.
Тогда отказ считай за ̶о̶т̶в̶р̶а̶щ̶е̶н̶ь̶е̶ ̶ угощенье,
как будто я — преступник, а ты — мент.
Ну да, я понимаю — не приедешь.
Про наши отношения ты бредишь.
И знаешь, мне женитьба — ни к чему.
Ты лучше прославляй Октавиана
и будь, как водится, пленительным и пьяным.
Прощай.
так быть, наверно, посему…
Смерть будто крадется за нею,
в квартире повсюду хламьё,
из шкафчика затхлостью веет,
а может, скорей, — от неё.
Она и себя-то не помнит,
давно позабыта родня,
и бродит, как призрак, меж комнат,
и просит - узнайте меня.
Но знает, что нужно прибраться
в той спальне, где солнце встаёт.
Там, верит, где сны еще длятся,
смешная девчонка живёт.
***
Eine Welke
Leicht, wie nach ihrem Tode
trägt sie die Handschuh, das Tuch.
Ein Duft aus ihrer Kommode
verdrängte den lieben Geruch,
an dem sie sich früher erkannte.
Jetzt fragte sie lange nicht, wer
sie sei (: eine ferne Verwandte),
und geht in Gedanken umher
und sorgt für ein ängstliches Zimmer,
das sie ordnet und schont,
weil es vielleicht noch immer
dasselbe Mädchen bewohnt.
Aus: Der neuen Gedichte anderer Teil
Я циркуляркой, блин, отрезал, кисть,
и ведь не пьяным был, ну так случилось.
Мне без нее теперь какая жисть.
Ведь это даже хуже, чем судимость.
И вот ее ,бедняжечку, несу
в другой руке, качая, как дитятю.
За что такой свершился самосуд.
А завтра танцы в клубе так некстати.
Теперь они мне вовсе ни к чему,
какой дурёхе приглянусь на милость.
Тужить, видать, придется одному.
За что ж судьба так жестко поглумилась.
А вдруг врачи мне кисть — раз — и пришьют?
Так где ж их взять на сотню километров.
Есть фельдшерша, у ней такой уют
и коврик над диваном в стиле ретро…
Мне руку йодом смажет, а потом
плеснёт сто грамм, по-бабски пожалеет.
Да, ты культяпист, скажет, но зато —
люби меня, за мной не заржавеет…
Вот и кукуем так, пожалуй, в счастье.
Я тут и муж, и ведаю хозчастью.
Давали Вагнера. Из «Гибели богов».
Что все погибнут — ясно и без слов.
Пусть публика — в шинелях и в пальто
(Берлин давно не топят), но зато
зал был нежданно щедро освещён
и будто серебрился от погон!
— Мы так же мёрзнем и на нашей вилле.
— Вы слышали, Канариса казнили.
— А что, он от Гестапо ждал поблажек?
— Я думаю, Werwolf* ещё покажет!
— Ну и чего покажет и кому?
И кто же в это верит, не пойму.
— Да и какие немцы партизаны,
нам нужно, чтоб был Фюрер…и приказ,
и громкий марш, и били барабаны.
— Какая музыка у Вагнера. Экстаз!
— А Фюрер сам прийти не захотел?
— Имеет ли отчаянье предел…
Что русские оставят от Европы?
— Всех женщин изнасилуют холопы.
— Опять финансы загребут жиды
и снова доведут нас до беды.
— А мне б сейчас баварской буженины
под добрый шнапс.
— И в Ад навеселе?
— Бежать! Возьму жену — и в Аргентину.
— На чём? Она летает на метле?
— Ну нетушки, уж лучше пулю в лоб!
— Да только в дефиците даже гроб.
— Не выжить, видно, в этой заварушке.
Ах, времена могли бы быть иными…
В фойе две пасторальные девчушки
с плетенными корзинами цветными —
в них ампулы лежали с цианидом —
всем предлагали с беззаботным видом:
— Возьмёте, фрау?
— Две…нет, лучше — пять.
Дадим и детям. И уложим спать.
——————-
*Werwolf (человек-оборотень) — немецкое ополчение для ведения партизанской войны, созданное в самом конце Второй мировой войны
Каждое утро я брожу
по парку.
Без жены, без сына,
нет, лучше — дочки,
впрочем, чем лучше, если все-равно — без?
Завел бы пса,
но у меня аллергия
на собачью шерсть.
Наверное, жаль…
После нескольких солнечных дней
заморосил дождик,
совместившись с моей хандрой.
Пусть себе накрапывает.
Мимо меня продефилировала
мамаша с ребенком,
очень даже ничего!
Я про женщину, хотя щекастый малыш
тоже весьма симпатичен.
И я представил, что мы идем рядом,
и он называет меня папой,
а она обязывающе держит меня за руку.
Если встречу их в следующий раз,
пожалуй, познакомлюсь.
Или, может, ну его…
В одиночестве ведь есть
что-то искусительное.
***
Меня часто спрашивают,
как это я никогда не устаю,
остаюсь всегда бодрой,
даже в самый ненастный осенний день,
в окружении грязи, сырости
и промозглого ветра.
А я точно знаю,
что скоро встречу тебя,
забеременею и рожу
двух чудесных близнецов.
И все будет хорошо.
Наш физрук с вожатой крутит шашни,
а вчера всю ночь крутил с другой.
Прыгнуть рыбкой с вышки — как же страшно.
Сдрейфишь раз, сморгнёшь и во второй.
А Петрова смотрит так хитрюще,
будто бы разводит на «слабо».
Сиганул. Живот, кажись, расплющил.
Заживет до свадьбы. Ничего.
…
Малышня рисует на брусчатке.
Матернулся дворник сильно вслух.
Дам физрук меняет, как перчатки.
Подцепил красотку из стряпух.
Журавли курлыкают довольно.
Квакают лягушки на пруду.
А Петрова вредничает больно.
Я на танцы с Лескиной пойду.
За обедом персики давали.
Вечером кино…сплошной отстой.
А физрук завел такую кралю.
У нее, поди, размер шестой!
Лескина сдружилась с Иванцовым.
А Петрова снова тут как тут
и спросила дружески-сурово:
Ты в какой собрался институт?
Может, будем , Шура, на филфаке
вместе изъясняться en français?
Я себя представил в чёрном фраке
в Елисейском, как его, дворце.
Нет, мерсибо, умная Петрова.
Я français не очень-то люблю.
Вон физрук устроился как клёво!
В физкультурный лучше поступлю.
Мне — 5, а это как — уже? всего?
Ответ зависит ведь и от того,
какие пробрались в меня мечты.
Они у многих, в общем-то, просты,
и разве счастье в том, что посложней.
Обгонит ли зайчишку муравей.
Хочу вот трехколесный лисапед,
̶ч̶т̶о̶б̶ ̶п̶о̶ ̶с̶р̶е̶д̶а̶м̶ ̶н̶е̶ ̶м̶у̶ч̶а̶л̶ ̶л̶о̶г̶о̶п̶е̶д̶
а может, я с зачатия — поэт?
…
17 лет — уже-уже-уже!
Что видится на новом рубеже.
По улочке вразвалочку иду.
Чего мне написалось на роду,
а не прочту — стрясётся ли беда?
Повсюду эрогенная среда.
Мечты размыты, но не спрячешь суть —
̶п̶о̶т̶р̶о̶г̶а̶т̶ь̶ ̶Д̶о̶р̶о̶ф̶е̶е̶в̶у̶ ̶з̶а̶ ̶г̶р̶у̶д̶ь̶!̶
как Пушкин буду, даже круче чуть!
…
Еще растратил 20. Это факт.
Желудочно-кишечный ноет тракт.
Дерябну и ставридкой закушу,
и хвост перед соседкой распушу,
пока еще пушист тот самый хвост.
Ее фигурка - безупречный ГОСТ,
но вот в стишках соседка ни гу-гу,
̶з̶а̶т̶о̶ ̶г̶о̶т̶о̶в̶и̶т̶ ̶в̶к̶у̶с̶н̶о̶е̶ ̶р̶а̶г̶у̶.
я ж с Байроном смириться не могу.
…
Мне, наконец, уже всего 500.
Каких достиг я творческих высот.
Пегас обставил самого себя.
Вдруг заяц не заметил муравья.
Добравшись не по правилам досель,
не помер я с чего-то в 37.
И чёртик будто шепчет изнутри —
̶с̶ ̶с̶о̶с̶е̶д̶к̶о̶й̶ ̶б̶ ̶ц̶е̶л̶о̶в̶а̶т̶ь̶с̶я̶ ̶д̶о̶ ̶з̶а̶р̶и̶
а смог бы я воскреснуть в 33…
Я в миф про сотворенье мира
убого верить не готов.
Первичен я, первична лира.
И мне на всё хватает слов.
Пишу сейчас о шуме моря
и взлёте синего листа.
В моих твореньях — смех и горе.
А без меня — лишь пустота.*
***
А символы веры недвижны, как камни,
огонь не берёт их, не точит вода…
Мы лишь улыбнемся — мол, миф это давний,
в нем — привкус наивности и простота.
Зачем нам придумки про райские кущи,
где будто Создатель живёт Всемогущий.
Рожденный Марией, Христос был зачат
от Духа Святого, а позже — распят,
за грешные души боролся в аду,
воскрес и вознесся. В небесном саду
теперь восседает он справа от Бога -
Отца…
И мы верим?
Слегка, понемногу.
Ведь мы и без Бога не так чтоб плохи?
Но лучше всё ж с ним, коль прощает грехи.
***
Шесть дней потратил Бог толково,
чтоб мир зацвел, как абрикос!
А перед этим было слово,
которое и есть Христос.
И в этом сотворённом мире
на перепутье бытия
в давно неубранной квартире
жизнь коротаем — Бог и я…
_____________________
*Вольное толкование стихотворения Готфрида Бенна «Творение»
Впритык к старевшему с эпохой стадиону,
как дот, стоял вместительный гараж.
Был тёплым (нет нужды носить кальсоны!)
Мой дед держал в нём скромный «экипаж».
Похож на пони? В общем, «Запорожец»
ушастый.
А вдоль гаревых дорожек
в гараж тянулись верные друзья —
вся фронтовая дедова семья.
Так повелось. Здесь было преуютно.
На воле пасся дедовский рыдван.
Внутри — торшер! и столик! и диван!
Доверчиво-нетесно абсолютно.
И весело, и вперемежку грустно
история писалась, только — устно.
И под закуску — хлоп по пятьдесят!
И в памяти погибших воскресят,
и на душе становится волшебно,
и запоют тихонько-задушевно…
Года прошли. Дорожки заросли.
Не слышно больше песен про Смуглянку.
Дед помер. А гараж давно снесли
и платную устроили стоянку.
Какой мне толк томиться в этой клетке?
Хоть взгляд давно нехищнически пуст,
но когти остры и движенья метки,
а иногда приснится смачный хруст
приговорённой лани или птицы.
А тут — еда в корытце за углом.
Могла бы ведь с гиенами сразиться,
а коль придётся, и с гривастым львом.
Меня в неволе часто кормят кашей.
А то, что вволю разрешают спать
и глупо обзывают «кошкой нашей»…
посмели бы мне брюшко почесать…
Я в миф про сотворенье мира
убого верить не готов.
Первичен я, первична лира.
И мне на всё хватает слов.
Пишу сейчас о шуме моря
и взлёте синего листа.
В моих твореньях — смех и горе.
А без меня — лишь пустота.
Gottfried Benn. Schöpfung
Aus Dschungeln, krokodilverschlammten
Six days - wer weiß, wer kennt den Ort -,
nach all dem Schluck- und Schreiverdammten:
das erste Ich, das erste Wort.
Ein Wort, ein Ich, ein Flaum, ein Feuer,
ein Fackelblau, ein Sternenstrich –
woher, wohin - ins Ungeheuer
von leerem Raum um Wort, um Ich.
Шесть дней потратил Бог толково,
чтоб мир зацвёл, как абрикос!
А перед этим было слово,
которое и есть Христос.
И в этом сотворённом мире
на перепутье бытия
в давно не убранной квартире
жизнь коротаем — Бог и я…
Встречался с женщинами всяких поколений,
несхожей масти и комплекции различной.
Ценил их не за голые колени
и знойный стан, а за гигиеничность.
Вот что имело для него значение —
воды горячей график отключения!
Тоска по бабе - это западня.
Давай расстанемся — вздохнула ты устало…
«Как жаль, что тем, чем стало для меня
твоё существование, не стало
моё существованье для тебя.»
Как можно ненавидеть, но любя?
В тебе нуждаясь, как в поводыре
(мой статус — безысходная бесхозность),
«…в который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос»,
упёршись в будку толоконным лбом —
дурак имеет тысячи обличий —
«свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,»
законы отношений таковы -
при засухе водицы не испить
у старого иссохшего колодца…
«тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остаётся
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе»
в готовности издать прежалкий визг,
с самим собой в душевном диссонансе,
и умолять, но впрочем, без успеха —
хоть наругайся, только не молчи!
…«покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи».
Сад растений. Париж
Ах, как утонченно намешаны краски,
как будто полотна писал Фрагонар.
В такой красоте есть божественный дар!
И вроде стоит как во сне, без опаски,
запрятав глаза со стыдливостью Фрины,
совсем замерев на изящной ноге,
ну прямо цветок на своём стебельке.
И не оторваться от этой картины…
Подолгу стоит, упиваясь собой,
вокруг ощущая привычный покой
размеренной жизни в просторном вольере.
И шум посторонний его не спугнёт —
он глаз приоткроет в ленивой манере,
и ногу лишь сменит, и снова заснёт.
Die Flamingos
Jardin des Plantes, Paris
In Spiegelbildern wie von Fragonard
ist doch von ihrem Weiß und ihrer Röte
nicht mehr gegeben, als dir einer böte,
wenn er von seiner Freundin sagt: sie war
noch sanft von Schlaf. Denn steigen sie ins Grüne
und stehn, auf rosa Stielen leicht gedreht,
beisammen, blühend, wie in einem Beet,
verführen sie verführender als Phryne
sich selber; bis sie ihres Auges Bleiche
hinhalsend bergen in der eignen Weiche,
in welcher Schwarz und Fruchtrot sich versteckt.
Auf einmal kreischt ein Neid durch die Volière;
sie aber haben sich erstaunt gestreckt
und schreiten einzeln ins Imaginäre.
Aus: Der neuen Gedichte anderer Teil
Взахлёб
Мой череп раскололся, как орех,
зато я навсегда запомнил всех,
с кем вместе землю рыл в одном окопе
в мечтах фашистов гнать по всей Европе,
и победив, пожить затем взахлёб…
но пуля продырявила мне лоб,
когда пошли в атаку на врага.
А Шурке, коли жив ещё пока,
мои, поди, сгодятся сапоги -
у нас ведь с ним один размер ноги.
***
Левша
…И если честно, в смысле, если что,
и чёртов фронт дыряв, как решето,
повел бы я себя, ну не героем,
так хоть не трусом?
Драпать легче строем,
как и геройствовать, когда плечом к плечу…
И я собой за Родину плачу.
А если ранят, через медсанбат
вернусь в село, где буду нарасхват.
И что с того, что правой нет руки,
ведь я, левша, вернулся все-таки.
***
Без наград
Нехай сама закончится война.
Без жертв.
И подвигов.
Так, скажешь, не бывает?
Подстрелят в день победный
и – хана,
не вывезет солдатская кривая.
А не угробят, буду только рад.
В пилотке пыльной, как в венке лавровом,
вернусь домой, пусть вовсе без наград,
да на своих двоих, почти здоровым.
Не будет, верно, в том моей вины.
Ну вот такой живучий и везучий.
И станет всё почти, как до войны,
да нет, сытней и даже много лучше.
Чтоб по гудку – на ламповый завод.
И встретить женщину хорошего питания,
забывшись в счастье меленьких забот,
почти поверив в нежность мироздания.
***
После войны
На кухне было суетно и тесно,
по радио играл бравурный марш,
а бабушка раскатывала тесто,
а мама заправляла луком фарш
и по привычке заправляла нами
( мы - это я и две мои сестры)...
Соседка подтянулась с дочерями
и грушевой настойкой от хандры.
Потом все женщины вокруг стола стояли,
стаканами дырявя кругляши.
А дед в углу чинил свои сандали,
на всю семью единственный мужик.
Слепили споро штук пятьсот пельменей.
Эх, заглотить зараз бы эдак сто!
А Альма втихаря загрызла веник
и съела б все, пусти её на стол.
А папа нам с портрета улыбался.
А дед качал устало головой,
курил «Казбек» и будто удивлялся,
что он еще маленечко живой.
***
Рыжие ботинки
Я вдруг представил, сидя на привале,
что вырос возле мюнхенских пивных,
и вот меня обрили и призвали
строчить по нашим с ихней стороны.
Ну, то есть те – теперь как будто наши,
а наши, значит, злейшие враги,
и Фритцем звали моего папашу,
и у меня немецкие мозги.
Фельдфебель выдал рыжие ботинки,
и сам он рыж, как прусский таракан,
и здоровущий, прямо как с картинки
(сержант наш, впрочем, тоже великан).
А мы воюем при любой погоде
под Прагой, под Берлином, под Москвой,
уже не помню, только будто вроде
сражаюсь я с дивизией родной
от взвода своего неподалёку.
С боекомплектом полный нормалёк.
И я скосил из шмайссера Серегу,
как будто бы косой его подсёк.
Ну что ж, один убит, по крайней мере.
А не вставайте на моем пути!
Но понимаю – его маме Вере
я похоронку должен принести.
А вот и сам в себя затем стреляю,
и кто кого убил – я не пойму,
своих-чужих уже не разделяю,
и чужд уже себе я самому...
Года пройдут-проглотятся, как слёзы,
и я, старик, в последний выходной,
хоть и c утра, немного не тверёзый,
опохмеляясь на углу в пивной
и собирая память по крупинке
(вокруг берлинцы или москвичи?),
вдруг вспомню эти рыжие ботинки.
Да нет, на мне же были кирзачи.
***
Портрет отца
Был май.
Вблизи Садового кольца
в колонне без начала и конца
я нес портрет погибшего отца,
отставив дачу.
А рядом шли такие же, как я,
ИХ возвращая из небытия,
и мне казалось, будто мы семья,
идём и плачем.
Вдруг грянул ливень. Всё равно идём
своим давно намеченным путём,
плотней, ещё плотней, к плечу плечом.
Промокли кеды.
А иностранцы смотрят-не поймут,
Зачем нам и портреты, и маршрут?
Но мы дойдём – и гитлеру капут
в наш День Победы!
Потом, уже на даче, у крыльца,
дождался я вопроса от юнца:
что толку мне в портрете мертвеца?
Мой милый мальчик,
пойми простую вещь ты, наконец,
пока его несу – он не мертвец.
Он Родины солдат. Он мой отец.
И не иначе...
***
Я мечтал в счастливом детстве
оказаться на войне,
пострелять по глупым фрицам…
той войны давно уж нет.
И над фразой потешался:
«лишь бы не было войны».
А попал бы – обосрался?
Я не знаю, пацаны.
***
Без оглядки
Вековать бы понемножку…
или разом, в один миг,
чтоб совсем не понарошку,
к главной цели — напрямик.
Золотая середина
не сгодится ни фига.
Скажешь — Богу всё едино…
Ну а если — на врага?
Значит, надо без оглядки.
Кто был храбр, а кто был лют.
Жизнь спасешь своим ребяткам.
И не страшно, коль убьют.
***
Ну а вдруг — мы оба правы,
и кому же повезёт?
Ты — трезубый, я — двуглавый,
чей сейчас придет черёд?
От окопа — смертью веет.
Слышишь — тикают часы?
Чья коханка овдовеет?
Чьи скукожатся усы…
Наша жизнь теряет форму.
По моей прошел каток…
Для солдата — это норма,
как для чая - кипяток…
Все мы — люди поневоле?
Что ж, когда тебя убью,
если тоже сгину в поле,
знай, не значит, что вничью.
***
Снайпер
От войны вселенная качается.
А парней не нарожаешь впрок…
Тот солдатик верит, что сражается
за свободу, правду и добро.
Но и я уверен в том же самом —
что живу на светлой стороне,
zа детей бьюсь, zа жену, zа маму,
zа святую память о войне,
где погибли оба моих деда.
Ведь, наверно, и солдата дед
воевал за общую победу…
честный подвиг, праведный обет.
Как же получилось, что их внуки
смотрят друг на друга сквозь прицел.
Цепкий взгляд у снайпера — к разлуке.
Так замри в ночи — и будешь цел.
Он же, закурив, вдали шевелится.
Я на мушку огонёк возьму.
Надвое добро никак не делится.
Мне оно сгодится самому.
Ну вот и всё. Застывшее лицо.
Измятая больничная подушка.
А лейкемия - та еще подружка.
Привет! — прошепчет боженька на ушко —
тебе тут от Марины письмецо.
Успел её поздравить с Рождеством?
Ну вот и хорошо, и слава богу!
Осваивайся, Райнер, понемногу.
Теперь мой дом навеки и твой дом.
Цветаева в эфирную страну,
увы, прибудет тоже очень скоро.
Я ни при чём - от самоприговора…
Её узнаешь по чернильному пятну.
Весна была цветением полна.
В ночи дразнилась желтая луна.
В зеленой ржи мои чернели уши.
Как пели соловьи! Замри и слушай!
Ах, как я тосковал по той поре…
Однажды, задремав в своей норе,
вдруг был пленен девчонкой я одной.
Хвать за уши! И принесла домой.
И вроде бы, милейшая такая,
взяв на колени, ласково играя,
бывало, поцелуем одарит.
И заячий воссоздавая быт,
в мою лежанку травы и цветы
подкладывала. Но мои мечты —
в приволье жить, опасность презирая,
а не смотреть в окно на край сарая
и нюхать подзавядшую траву.
Мою хандру, быть может, не поймут.
Чего же боле? Кормят, гладят уши.
Побудь живой игрушкой, бей баклуши!
Я не могу так, чуя фальшь комфорта,
мне жизнь мила совсем иного сорта,
не зря же снится юная зайчиха…
В неволе жить не смог и умер тихо.
Jean Richepin
Épitaphe pour un lièvre
Au temps où les buissons flambent de fleurs vermeilles,
Quand déjà le bout noir de mes longues oreilles
Se voyait par-dessus les seigles encor verts
Dont je broutais les brins en jouant au travers,
Un jour que, fatigué, je dormais dans mon gîte,
La petite Margot me surprit. Je m’agite,
Je veux fuir. Mais j’étais si faible, si craintif!
Elle me tint dans ses deux bras : je fus captif.
Certes elle m’aimait bien, la gentille maîtresse.
Quelle bonté pour moi, que de soins, de tendresse!
Comme elle me prenait sur ses petits genoux
Et me baisait! Combien ses baisers m’étaient doux!
Je me rappelle encor la mignonne cachette
Qu’elle m’avait bâtie auprès de sa couchette,
Pleine d’herbes, de fleurs, de soleil, de printemps,
Pour me faire oublier les champs, les libres champs.
Mais quoi! l’herbe coupée, est-ce donc l’herbe fraîche?
Mieux vaut l’épine au bois que les fleurs dans la crèche.
Mieux vaut l’indépendance et l’incessant péril
Que l’esclavage avec un éternel avril.
Le vague souvenir de ma première vie
M’obsédant, je sentais je ne sais quelle envie;
J’étais triste; et malgré Margot et sa bonté
Je suis mort dans ses bras, faute de liberté.
Так и росла — обычным тростником,
чего уж там, никчемным сорняком,
боящимся всего, и даже — птицы
(под весом чьим не дай бог обломиться),
с тоской скрипя в болоте на ветру.
Мой скрип привлек однажды поутру
бродяжку, и он взял меня с собой,
и одарил совсем иной судьбой.
Убрал перегородки, просушил,
прожёг отверстия и звуки одолжил,
заполнив пустотелость новым смыслом,
божественным служеньем бескорыстным.
И в унисон с ранимостью души
вдруг зазвучала музыка в тиши,
и разносилась с нежностью затем,
стремясь в сердцах остаться насовсем.
Jean Richepin
La flute
Je n'etais qu'une plante inutile, un roseau.
Aussi je vegetais, si frele, qu'un oiseau
En se posant sur moi pouvait briser ma vie.
Maintenant je suis flute et l'on me porte envie.
Car un vieux vagabond, voyant que je pleurais,
Un matin en passant m'arracha du marais,
De mon coeur, qu'il vida, fit un tuyau sonore,
Le mit secher un an, puis, le percant encore,
II y fixa la gamme avec huit trous egaux;
Et depuis, quand sa levre aux souffles musicaux
Eveille les chansons au creux de mon silence,
Je tressaille, je vibre, et la note s'elance;
Le chapelet des sons va s'egrenant dans l'air;
On dirait le babil d'une source au flot clair;
Et dans ce flot chantant qu'un vague echo repete
Je sais noyer le coeur de l'homme et de la bete.
Мой череп раскололся, как орех,
зато я навсегда запомнил всех,
с кем вместе землю рыл в одном окопе
в мечтах фашистов гнать по всей Европе,
и победив, пожить затем взахлёб…
но пуля продырявила мне лоб,
когда пошли в атаку на врага.
А Шурке, коли жив ещё пока,
мои, поди, сгодятся сапоги -
у нас ведь с ним один размер ноги.
Вековать бы понемножку…
или разом, в один миг,
чтоб совсем не понарошку,
к главной цели — напрямик.
Золотая середина
не сгодится ни фига.
Скажешь — Богу всё едино…
Ну а если — на врага?
Значит, надо без оглядки.
Кто был храбр, а кто был лют.
Жизнь спасешь своим ребяткам.
И не страшно, коль убьют.
…Вот только я прошу — не надо гроба,
(как говорят, туды его в качель!),
ни некролога в стиле агитпропа,
ни ритуальных пафосных речей.
Сожгите и развейте. Лучше — летом
(но это, как получится, друзья),
чтоб вам приятней — в шортах, сандалетах,
на берегу любимого ручья.
…Посмейтесь от души, повспоминайте,
пусть дома — за знакомым всем столом.
Хрустальные лафитники — в серванте.
А разобьёте… значит, поделом!
А вот рыдать я вовсе запрещаю.
Ведь смерть — всего лишь глупая брехня.
Я вас сегодня снова угощаю
и жив, пока вы помните меня.
От войны вселенная качается.
А парней не нарожаешь впрок…
Тот солдатик верит, что сражается
за свободу, правду и добро.
Но и я уверен в том же самом —
что живу на светлой стороне,
zа детей бьюсь, zа жену, zа маму,
zа святую память о войне,
где погибли оба моих деда.
Ведь, наверно, и солдата дед
воевал за общую победу…
честный подвиг, праведный обет.
Как же получилось, что их внуки
смотрят друг на друга сквозь прицел.
Цепкий взгляд у снайпера — к разлуке.
Так замри в ночи — и будешь цел.
Он же, закурив, вдали шевелится.
Я на мушку огонёк возьму.
Надвое добро никак не делится.
Мне оно сгодится самому.
«Я не верю в равенство, я верю в иерархию»
Антониу ди Оливейра Салазар
Когда-то.
Левый краешек Европы.
Квартира съемная.
Улыбчивый диктатор.
За окнами жара.
И нет ни улиц,
ни памятников имени себя.
Мария приготавливает кофе
с цейлонскою корицей и лимоном,
пока хозяин за ореховым бюро
в Коимбру пишет о продленьи срока
профессорского отпуска прошенье –
на случай если перестанет править.
Его он продлевал аж 40 лет,
и даже в те воинственные годы,
когда бомбили чуточку правее.
Страну спасал его нейтралитет
и залежи всем нужного вольфрама.
Простят ли слабость к дорогим машинам
погибшие в колониальных войнах?
Зато при нём всё как-то обходилось
без смертных казней…
В 68-м
он глупо выпал из шезлонга и разбился,
с инсультом прожил два туманных года,
не ведая – сочувственный преемник
распорядился выпускать газету
в единственном мажорном экземпляре,
чтоб он плескался в милых новостях.
Скажи – не заслужил? А так – диктатор...
но cidadãos до сих пор грустят.
…а утром в зеркале
ведь вроде бы, всё то же
привычное вчерашнее лицо,
что пялится в себя, как в озерцо.
И водишь бритвой по усталой коже,
и льстишь, что мол совсем не постарел,
и выглядишь, как в прошлый день рожденья,
нет, в позапрошлый, или в сновиденьях,
в которых ты от барышень балдел…
А время убивает по чуть-чуть,
по капле, по малюсенькой морщинке,
хоть кажется — живешь на дармовщинке,
платить совсем не нужно ведь…
Отнюдь!
Ты хочешь вызвать время на дуэль?
А смерть — мадам иль мадемуазель?
а вот индейцев разве справедливо
пиндосы заглотнули без подливы
так пусть теперь оставшимся в живых
заместо резерваций чаевых
политкорректных всяких политесов
подарят государство ирокезов
команчей и гуронов
и вдогон
провозгласят столицей вашингтон
и с неграми ведь обошлись не очень
два с лишним века не было тем мочи
рабы они и в сша рабы
да и затем тут вместо голытьбы
им после вроде бы отмены рабства
еще лет сто давали так просраться
и щас не любят тайно
одним махом
отдали б лучше юту и айдахо*
у мексиканцев гринго если честно
отжали очень нагло много места
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
им янки вы бессовестно не лгите
а лучше калифорнию верните…
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
а то еще придется и аляску
такая справедливая развязка
__________________________
*либерией откупиться не получится
На смерть Ли Бо, утонувшего в низовьях реки Янцзы, упавши с лодки в попытках обнять отражение Луны
Причалив лодку возле кипариса,
и сам с собой беседуя вовсю,
сегодня снова пил байцзю* из риса,
и тотчас запивал его байцзю.
Пил в одиночестве, но вместе со всем миром,
вместившим нескончаемость дорог,
и жизнь скитальца показалась мигом,
так за него — ещё один глоток!
Луну, что тоже бродит в одиночку
(ого, уже купается в Янцзы!!!),
обнять и убаюкать, словно дочку,
под плеск волны с оттенком бирюзы…
*байцзю - китайский самогон крепостью от 40 до 60 градусов
***
Са Ши на лодке собрался плыть через Сычуань в Цзянсу
Я долблёнку сладил.
Парус из циновок.
Мачта из бамбука.
Счастье без уловок.
Желтый месяц с неба
освещает реки.
Мы с тобой простились,
может быть, навеки,
погрустив, обнявшись
крепко возле дома…
Знаешь, у скитальца
бремя невесомо.
***
Странствующий Са Ши 🐇 по дороге в Сычуань попался на глаза Чаосань дафу
Как сплюнул… мол, я просто оборванец,
бродяга. Будто джонка без руля,
и по полям скачу, как глупый заяц,
и плохи, знать, мои учителя.
Ну что ж, добавлю, я ещё — пьянчужка,
хмелел не раз в компании с Ли Бо.
А заяц — симпатичная зверушка…
Зато мой бог добрее, чем твой бог.
Да, твой — весьма силён, хитёр и хваток,
и на горе Куньлунь, поди, живёт,
Он дал тебе внушительный достаток,
такой же, как твой пухленький живот.
Но бедняки, пока растишь ты ногти,
корячатся на рисовых полях.
Я ж сладил лодку…вся в сосновом дёгте,
зато вода не водится в щелях.
И в ней плыву я вместе с добрым богом,
а если что - мой бог меня спасёт,
и мы всегда беседуем о многом,
и с ним я и поэт, и звездочёт…
* Чаосань-дафу 朝散大夫 Великий не обремененный муж придворных собраний 一почетная придворная должность
***
Ли Вэй и Са Ши пьют в цветущем саду вино и ведут неспешную беседу
Зацвела по новой слива,
солнце в небо влюблено,
как всегда, неторопливо
пьёт Ли Вэй в саду вино
и с бродягой точит лясы —
спорят, как растить женьшень.
Ксяоли готовит мясо.
Возле печки — Цзао-шэнь*.
Ксяоли уже за тридцать,
значит, пожила сполна.
А вот дочь…
душа томится —
быстро вырастет она,
выйдет замуж и, как слива,
чей, увы, пришёл черёд,
всепокорно-молчаливо
в одночасье отцветёт…
Дочка радостно хохочет,
с псом играя во дворе.
Этот звонкий голосочек
слышно даже на горе.
И пока её отрада
наслаждается сполна,
снова требуют из сада
подогретого вина.
* Цзао-шэнь — китайский бог кухни
***
Мама бинтует ступни Жилан * и рассказывает, как ту будут носить в позолоченном цзянюйе**
Пальчики сломали и стянули туго.
Боль терпеть такую мочи больше нет.
Но Жилан стерпела, нет, не с перепугу,
ведь она большая - ей уже шесть лет.
«Красота какая — ножка-полумесяц!
Чем ступни короче, тем жених знатней,
туфельки подарит цвета эдельвейса»—
ей шептала мама, маме ведь видней! —
«с длинными ж ступнями женщина — уродка!»
…боль бы только стихла на один хоть миг…
Вспоминая грустно мамину походку
(будто колтыхается на ветру тростник),
всё-таки заснула. Ей приснилась кошка
с желтыми глазами, ну а той видней,
как Жилан вприпрыжку скачет по дорожке,
и смешной котёнок 🐱 бегает за ней.
*женское имя Жилан на китайском означает — «радужная орхидея»
**цзянюй - китайский паланкин
萨沙
世纪未知
Как сплюнул… мол, я просто оборванец,
бродяга. Будто джонка без руля,
и по полям скачу, как глупый заяц,
и плохи, знать, мои учителя.
Ну что ж, добавлю, я ещё — пьянчужка,
хмелел не раз в компании с Ли Бо.
А заяц — симпатичная зверушка…
Зато мой бог добрее, чем твой бог.
Да, твой — весьма силён, хитёр и хваток,
и на горе Куньлунь, поди, живёт,
Он дал тебе внушительный достаток,
такой же, как твой пухленький живот.
Но бедняки, пока растишь ты ногти,
корячатся на рисовых полях.
Я ж сладил лодку…вся в сосновом дёгте,
зато вода не водится в щелях.
И в ней плыву я вместе с добрым богом,
а если что - мой бог меня спасёт,
и мы всегда беседуем о многом,
и с ним я и поэт, и звездочёт…
* Чаосань-дафу 朝散大夫 Великий не обремененный муж придворных собраний 一почетная придворная должность
萨沙
Из учебного пособия для студентов института культуры очной и заочной формы обучения
Последняя пара. Холеный доцент
чего-то несёт про культуру.
А я прошлой ночью пил горький абсент
и тискал какую-то дуру,
в антипросвещенный причудливый век
свергая портвейн с постамента.
«Культура — всё то, создал что человек» —
вещает ЕГЭшным студентам
наш препод. И хочется тут же спросить —
тогда и вонючая куча
в подъезде — культура? И чем возразить?
Что мол и культурней, и круче
та, что на Болотной прилюдно лежит
за деньги простого народа,
который нутром чует импортный пшик
пластмассового бутерброда.
Элинор Уайли
они росли в одном большом дворе,
моряцкий внук и дочка местной ведьмы,
без помыслов о зле, но не добре,
все изначально непорочны ведь мы…
пускал он на военном корабле
снаряды по кривой горизонтали,
она ж ведьмачила, летая на метле,
пока кого-то где-то убивали…
и чёрт возьми, ведь подводя итог,
их, может, в общий двор отправит Бог…
Н.Ш.
…когда, прельстившись сладостью муската,
совсем ослаб в бокале мотылёк,
за крылышки его я не извлёк,
а впрочем, мог, как ты спасти когда-то
могла меня, погрязшего в тебе,
в фатальности такой роскошной бабы,
пускай не отпустив, но ведь хотя бы
дав шанс на искупительный побег.
Изумляются глазища —
ох, какая красотища!
Луговые васильки —
как блаженства островки.
Я, наверное, готов
̶р̶а̶с̶ц̶в̶е̶с̶т̶и̶ помереть среди цветов,
если время помирать,
чур вот только не хворать.
Без особенных претензий,
возле сливочных гортензий
вдруг прижившись на селе,
быть всегда навеселе,
чтоб под пенье божьих пташек
каждый день — по пять рюмашек.
Если больше — забулдыжусь,
насовсем отбросив лыжи,
или, как его, коньки.
Нет, прогнозам вопреки
не сопьюсь, мне повезёт,
буду ночи напролёт
коротать я на реке
с вечной удочкой в руке.
Тут малиновый рассвет,
до инета дела нет,
как инету — до меня,
не тревожит вся херня,
что заботила вчера,
мне давно бы так пора,
осознав себя в себе.
Предвкушаю, как в избе
подает обед хозяйка,
да, пускай не молодайка,
ни толста же, ни худа.
А нагрянут холода,
угнездимся на печи,
кто ж кого разгорячит,
чтоб приятно и грешнó…
А наутро — глянь в окно —
всюду белый-белый снег.
Я — счастливый человек.
Я долблёнку сладил.
Парус из циновок.
Мачта из бамбука.
Счастье без уловок.
Желтый месяц с неба
освещает реки.
Мы с тобой простились,
может быть, навеки,
погрустив, обнявшись
крепко возле дома…
Знаешь, у скитальца
бремя невесомо.
Са Ши 8 век
Владу Кузнецову Счастливым пионерским летом
еще по ленинским заветам
открыл директор нашу смену
(он тут лет тридцать без замены).
Горнист трубил,
вверх взвился флаг,
нам пожелали разных благ
завхоз, медсестры, повара.
Физрук вздохнул — физкульт-ура.
Стоят на праздничной линейке
в строю отрядные ячейки…
В шестом и пятом — малышня,
вокруг щенячья визготня,
для них — как бог —любой вожатый.
В четвёртом детки
робковаты.
А в третьем запросто дерзят
̶и̶ ̶е̶с̶т̶ь̶ ̶и̶з̶ ̶б̶л̶ю̶д̶ц̶а̶
и слушать старших не хотят,
и в тихий час играют в салки,
еще — фехтуются на палках.
Второотрядники наглеют,
в ночи — им, видимо, виднее —
девчонок мажут поморином.
А мне так нравится Марина.
Она из первого. Я — тоже.
Мы детство здесь своё итожим,
зацеловавшись без оглядки…
Знать, юность обжигает пятки.
Вот, бывало, тянешь ношу,
и совсем невмоготу.
Мама, я же ведь не лошадь…
но с тобой не пропаду.
Ты же видишь всё оттуда,
излучая доброту.
Все невзгоды позабуду.
Я тебя не подведу.
Предал друг, пришли болезни.
Неужели всё, кранты?..
Помолись, напой мне песни.
Мам, ты с богом там на «ты»?
Не зацепит душу скверна,
ты же рядом неспроста…
Я за пазухой, наверно,
у небесного Христа.
Течет ручей. Собака брешет.
Олень рогами спину чешет.
Бамбук разросся там и тут.
Повсюду персики цветут.
И время движется по кругу…
Как жаль, что разминулся с другом.
Скрипит сосна, жужжит пчела.
Пора звонить в колокола.
李白 《 访戴天山道士不遇》
犬吠水声中，桃花带露浓。
树深时见鹿，溪午不闻钟。
野竹分青霭，飞泉挂碧峰。
无人知所去，愁倚两三松。
Всего делов-то — закатать циновку,
котомка с посохом давно наизготовку,
и лунная дорожка манит в путь,
но сердце просит дома отдохнуть.
靜 夜 思
（唐）李 白
床 前 明 月 光
疑 是 地 上 霜
舉 頭 望 明 月
低 頭 思 故 鄉
…со мной в проказах заодно,
он улыбается задорно.
Вчера сходили с ним в кино,
где съели два ведра поп-корна.
Купил мне классный телефон!
и так, по мелочи вдогонку,
довольный, как большущий слон,
подарит скоро собачонку.
А пёс давать мне будет лапу
и лаять на чужих, наверно…
Вот мой секрет — воскресный папа
добрей, чем папа каждодневный.
Одна есть только незадача —
бывает, мама горько плачет.
Сереже Шестакову
Роберт Геррик Robert Herrick
ПОНЕДЕЛЬНИК
Когда влюблен
Когда влюблен, не все ль равно
в какой бокал налил вино -
хрустальный, глиняный, из рога,
мне нету разницы, ей-богу,
нога избранницы стройна ли,
(уж мы-то всяких повидали),
умна? глупа? один ответ -
пока влюблен - и дела нет.
Love lightly pleased
Let faire or foule my Mistresse be,
Or low, or tall, she pleaseth me:
Or let her walk, or stand, or sit,
The posture hers, I'm pleas'd with it.
Or let her tongue be still, or stir,
Gracefull is ev'ry thing from her.
Or let her Grant, or else Deny,
My Love will fit each Historie.
***
ВТОРНИК
Люби меня слегка, но подольше
Страсть быстро гаснет, чувства нарасхват.
Люби меня, как луковый салат -
откушал и забыл про завтрак.
Проголодаешься до завтра.
Love me little, love me long
You say, to me-wards your affection's strong;
Pray love me little, so you love me long.
Slowly goes farre: The meane is best: Desire
Grown violent, do's either die, or tire.
***
СРЕДА
Сильвия, давай поженимся
Ах, Сильвия, венчаться нам пора,
нас в спальне ждет азартная игра.
Ты жениха дождешься и другого,
а из меня не сделать молодого.
Пусть кто-то скажет - надо по уму,
решайся, тут волынка ни к чему,
и нежным чувствам не давай пропасть.
Благоразумье губит нашу страсть.
To Silvia to wed
Let us (though late) at last (my Silvia) wed;
And loving lie in one devoted bed.
Thy Watch may stand, my minutes fly poste haste;
No sound calls back the yeere that once is past.
Then sweetest Silvia, let's no longer stay;
True love, we know, precipitates delay.
Away with doubts, all scruples hence remove;
No man at one time, can be wise, and love.
***
ЧЕТВЕРГ
Сонет о любви
И что ж случилось между нами…
любил тебя сперва глазами,
а страсть уже вшепталась в уши,
соединила наши души,
и ощущалась в каждом вздохе
в амурной этой суматохе,
и становилась даже страшно -
как без тебя тёк день вчерашний?
И вот - распахнуты все дверцы…
а разлюблю - уйдешь из сердца.
Of Love. A Sonnet
How love came in I do not know,
Whether by the eye, or ear, or no;
Or whether with the soul it came
(At first) infused with the same;
Whether in part ’tis here or there,
Or, like the soul, whole everywhere,
This troubles me: but I as well
As any other this can tell:
That when from hence she does depart
The outlet then is from the heart.
***
ПЯТНИЦА
Голова болит
Боль в голове -
как узница в темнице.
Сафо, спаси,
налей опохмелиться.
Но сердце тоже
что-то исщемилось.
Так поцелуй скорей,
сдаюсь на милость.
The Head-ake
My head doth ake,
O Sappho! take
Thy fillit,
And bind the paine;
Or bring some bane
To kill it.
But lesse that part,
Then my poore heart,
Now is sick:
One kisse from thee
Will counsell be,
And Physick.
***
СУББОТА
Любимчик Фортуны
Судьба тебя не обделяла.
Тебе ж всё мало-мало-мало…
Но только ты не обессудь -
не повезёт когда - нибудь.
Fortune favours
Fortune did never favour one
Fully, without exception;
Though free she be, ther's something yet
Still wanting to her Favourite.
***
Графу Уэстморленду
А как скопычусь, мой милейший граф,
быстрей камзола превращаясь в прах,
мои стишки живут пусть, не тускнея,
и всё - благодаря твоим гинеям.
To the Earl of Westmoreland
When my date’s done, and my grey age must die,
Nurse up, great lord, this my posterity:
Weak though it be, long may it grow and stand,
Shored up by you, brave Earl of Westmoreland.
***
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Обрезание Господне. Новогодний подарок
Лишившись крайней плоти,
Ты принял боль за всех,
в отеческой заботе
и мой прощая грех
(чем он страшней, тем паче).
Смирившись и скорбя,
сердечко пусть поплачет
в молитвах за тебя.
To his Saviour. The New yeers gift
That little prettie bleeding part
Of Foreskin send to me:
And Ile returne a bleeding Heart,
For New-yeers gift to thee.
Rich is the Jemme that thou did'st send,
Mine's faulty too, and small:
But yet this Gift Thou wilt commend,
Because I send Thee all.
Ах, Сильвия, венчаться нам пора,
нас в спальне ждет азартная игра.
Ты жениха дождешься и другого,
а из меня не сделать молодого.
Пусть кто-то скажет - надо по уму,
решайся, тут волынка ни к чему,
и нежным чувствам не давай пропасть.
Благоразумье губит нашу страсть.
Robert Herrick 10. To Silvia to wed
Let us (though late) at last (my Silvia) wed;
And loving lie in one devoted bed.
Thy Watch may stand, my minutes fly poste haste;
No sound calls back the yeere that once is past.
Then sweetest Silvia, let's no longer stay;
True love, we know, precipitates delay.
Away with doubts, all scruples hence remove;
No man at one time, can be wise, and love.
Лишившись крайней плоти,
Ты принял боль за всех,
в отеческой заботе
и мой прощая грех
(чем он страшней, тем паче).
Смирившись и скорбя,
сердечко пусть поплачет
в молитвах за Тебя.
Robert Herrick
125. To his Saviour. The New yeers gift
That little prettie bleeding part
Of Foreskin send to me:
And Ile returne a bleeding Heart,
For New-yeers gift to thee.
Rich is the Jemme that thou did'st send,
Mine's faulty too, and small:
But yet this Gift Thou wilt commend,
Because I send Thee all.
Римский этюд
Теснятся церкви возле прихожан,
которые теснятся возле храмов,
что до́лжно означать единство взглядов
на этот плоский черепаший мир.
Мой милый брат, пишу тебе в тоске
по нашей изумительной Тоскане.
Что там Флоренция? По-прежнему грозит
рукою Медичи зарвавшейся Сиене?
Ты ж все, поди, рисуешь для двора
прекрасных дам в красивейших нарядах.
Надев бургундский бархатный камзол,
вчера сходил на праздничную мессу.
На улице, скажу тебе, вонища.
Наверное, и через триста лет
здесь будет также гнилостно и смрадно.
Длиннющие носы моих ботинок
морщинятся от бесконечных луж,
куда босой бесстыжий римский плебс
так щедро добавляет нечистоты.
Ещё пожалуюсь: вчера во время мессы
украден был мой толстый кошелек.
Пиастр, два талера и несколько дублонов.
Пригоршня медяков совсем не в счет.
Уж лучше б я раздал ту мелочь нищим.
Ну кто же ходит с полным кошельком
на мессу? – скажешь ты, – и будешь прав.
И ежели тебя не обкрадут,
так Ватикан заставит поделиться.
Давно хотел спросить тебя, Лоренцо,
как поживает храбрый Галилей?
Всё, верно, спорит с тенью Птолемея.
Здесь шепчут, будто будет отлучен
от церкви он за вредные идеи.
Но, знаешь, я подумал, ведь корабль
на горизонте видится сперва
как точка – лишь потом приметен парус.
Затем весь корпус.
Может быть, Земля
имеет форму шара?
Говорят,
что эллины про это знали точно.
Да, странен, непонятен этот мир.
Познать его не хватит нашей жизни...
***
Женевский папа. 1555 год от Рождества Христова
«Осуждение невинного гораздо меньшее зло,
чем безнаказанность виновного».
Жан Кальвин
Христос страдал для избранных особ,
но только и они прожили чтоб
в смирении, без плотских наслаждений...
Женева припадает на колени,
став в одночасье мрачной и суровой,
и не спасают крепкие засовы
вчера жизнелюбивых прихожан
от ордонансов, что удумал Жан,
наверно, недоласканный когда-то,
за что всем прочим предстоит расплата!
Теперь тут всё-всё-всё запрещено:
дрочить, курить и угощать вином,
чревоугодничать, бранить слугу и кошку,
смотреться в зеркало и обнимать бабёшку,
хранить иконы, делать обрезание...
За что ещё подвергнут наказаниям?
Ещё вот неприличен детский смех –
пожалуй, это самый страшный грех.
Зато в чести доносы и допросы.
Зачем ты ленты заплетала в косы,
носила кружевной воротничок,
считая тяжкий грех за пустячок?
А мельник отмечает Рождество?
Он – еретик! Ату, ату его!
Покайся, на крюке вися ребром!
А если нет, пытать его огнём,
чтоб дёргался от ужаса кадык,
чтоб понял грешник, как Господь велик!
Неспешная луна, сместившись влево,
глядится сверху в озеро Женевы,
плевать ей на запрет на зеркала,
и в этом она, в общем-то, права.
***
Фрисландия. 1568 год.
Нам говорят: мы не враги испанцам,
опять католики и, вроде бы, должны
смиренно преклонять свои колени
перед Филиппом. Этот властный Габсбург
с надменной оттопыренной губой
еще покажет всем «еретикам»
всю силу католического мщенья.
Я слышал, он большой ценитель Босха.
Наверно, хочет лучше разглядеть
рельефы местности своей грядущей ссылки.
Наш «сюзерен» безумно любопытен:
он занавешивать нам запрещает окна –
бедняге всюду видится измена!
Теперь его солдаты наблюдают,
как мы обедаем, сморкаемся, пьём ром,
поглаживаем ляжки наших женщин
и впрок плодим фрисландских кальвинят.
Что ж до измен… Что одному нож в спину,
другому будет исполненьем долга.
Нас скоро призовет Вильгельм Оранский,
чтоб отомстить за пролитую кровь.
Что делать, если даже христиане
не научились обходиться без убийств.
Ну ладно бы в колониях туземцев
жечь на кострах – так это ж для смягченья
их местных нравов.
Но когда своих
по вере братьев перестанем мучить?...
***
Из письма князю Олегу Святославичу
…уж лучше мне соври про Изяслава,
скажи, что смерть случилась ненароком,
или хотя бы, что теперь ты сожалеешь,
но чур без причитаний в оправдание,
что ты - как я,
ведь я не убивал
твоих сынов,
пойми, я просто - воин,
так жаль мне братьев числить за вражин.
Уж лучше кровь пускать не христианам,
в полон не брали чтобы наших жинок.
…а кипчаки детей страшают Мономахом.
Но, впрочем, никого не красит смерть.
…а вдруг смиримся и уладимся зараз,
и снова соберемся за столом,
хмельной наполнив чарки медовухой,
и братские навек забудем распри.
Ведь мы тут все по Рюрику родня…
вот только отчего - чем мы роднее,
тем слаще может быть ожесточение.
…и не такое дозволяет Бог,
хотя, быть может, просто проверяет,
лишая нас чего-то дорогого,
не бросим ли мы веровать в него…
***
Неофиты
Во даете...Бычков и Коровкин?
Подходяще к такой стажировке!
Старший бойщик был краток - не ссыте,
мясо будет всегда в дефиците!
По-житейски, наверное, мудро.
И они нам не сестры, не братцы.
Их привозят обычно под утро,
ну и свинки должны опростаться
перед тем, как их моют под душем.
Душ был сломан.
С Бычковым из шланга
лили воду на желтые уши,
в мандраже представляя изнанку.
Они чуяли, чуяли смерть!
Вот каков он - колбасный трансферт.
Оглушенных, давай, волоки
и нанизывай в ряд на крюки.
Кровь сошла? Режь яремные вены!
В понедельник опять наша смена.
Две недели - и мы пообвыклись,
обрезая ненужные мысли...
В обжитой и уютной подсобке,
разговляясь мясцом в Рождество,
старший бойщик, Бычков и Коровкин
за возросшее пьют мастерство.
***
Снова празднуем два Рождества
«В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка…» И. Бродский
Снова празднуем два Рождества.
А торговля согласна на третье.
Ей бы всё подавай торжества,
чтоб участвовать в праздничной смете.
А в продмаге толпится народ,
возле касс – поезда из тележек.
Прихожанин берет антрекот,
атеист к водке пачку пельмешек.
Всем по-прежнему хочется есть,
да и выпить, особенно в праздник.
И благой почитается весть,
будто цены снижает лабазник...
***
Сельский атеист
В деревне Бог живет не по углам
Иосиф Бродский
Продмаг закрыт. Заброшена часовня.
В деревне нашей Бога больше нет.
Что справедливо. Мы ему не ровня.
И кажется бессмысленным рассвет.
Но ведь же рассветает. Слышен звон
стеклянной тары – братец мой Николка
восходит на крыльцо, как на амвон.
И в куполах кривляется наколка.
Мы на него совсем не держим зла.
Не то чтоб он и не бывал здесь сроду.
Ведь кто-то же вручал нам вымпела
и подсоблял уставшему народу.
Но вдруг он если сжалится и все ж
хмельным задастся утро и змеистым,
устрою в честь него такой кутёж!
Я ж только притворяюсь атеистом.
***
индийские ароматы
…мне говорят - ищи в садах Мандора,
в травинке, в лотосе, в ползущем муравье,
в таинственных мандаловых узорах,
в небесной лучезарной синеве,
в чирикающей юркой коноплянке,
и даже в этой глупой обезьянке…
хоть намекни, ты где на самом деле,
и как тебя мне ощутить в себе,
чего уж там, в несовершенном теле,
а может, лишь прочувствовать в мольбе,
и возлюбить, но не обожествляя,
без трепета и всяческих затей…
так женщина божественно-простая
лелеет своих маленьких детей.
И что ж случилось между нами…
желал тебя сперва глазами,
а страсть уже вшепталась в уши
и раздразнила наши души,
и ощущалась в каждом вздохе
в амурной этой суматохе,
и становилось даже страшно -
как без тебя тёк день вчерашний?
И вот - распахнуты все дверцы…
а разлюблю - уйдешь из сердца.
Robert Herrick
73. Of Love. A Sonnet
How love came in I do not know,
Whether by the eye, or ear, or no;
Or whether with the soul it came
(At first) infused with the same;
Whether in part ’tis here or there,
Or, like the soul, whole everywhere,
This troubles me: but I as well
As any other this can tell:
That when from hence she does depart
The outlet then is from the heart.
Гостевое коричневое кресло было ему явно не по росту, зато неплохо гармонировало с зеленым свитером в стиле милитари.
пришлите нам поскорее
побольше тяжелых танков
и дальнобойных ракет.
Мы херакнем по этим русским,
и они рассеются.
- Послушай, а еслиони в ответку долбанут по вам
ядерными снарядами?
(и нам, не дай Господь, прилетит)*
- Не долбанут.Ведь все тогда поймут,
как они
чудовищны и бесчеловечны.
- А мы, припоминаю,пару симпатичных ядерных грибков
презентовали японцам,
но весь мир сглотнул.
Цивилизованный.
- Так вам можно,вы же - янки…
_____________
*вздыхает в сторону
Любимый, вот возьму и позабуду
уже сегодня (лучше бы - вчера).
У времени такая амплитуда!
Считай, уехала, а может - померла.
Так что, спеши, воспользуйся моментом,
соври, но только лучше сам себе.
Ложь состоит из маленьких фрагментов,
что застревают в собственной судьбе.
Скажи, бывает ли любовь без срока,
вот я уже не верю ни во что.
Мы поступаем с чувствами жестоко.
Ну что ж, тогда сфальшивь ещё чуток.
Копнув в себе, находим то, что ищем,
как на носу подросток глупый прыщик.
Edna St.Vincent Millay
Sonnet XI
I shall forget you presently, my dear,
So make the most of this, your little day,
Your little month, your little half a year,
Ere I forget, or die, or move away,
And we are done forever; by and by
I shall forget you, as I said, but now,
If you entreat me with your loveliest lie
I will protest you with my favourite vow.
I would indeed that love were longer-lived,
And oaths were not so brittle as they are,
But so it is, and nature has contrived
To struggle on without a break thus far, -
Whether or not we find what we are seeking
Is idle, biologically speaking.
ухватившись тощими ручонками за силуэт исчезающей Психеи,
проскользнули сквозь подлунную калитку
в зачарованную вечность умерших садов.
Из труб исходил пепельный дождь,
по небу тянулись мглистые облака,
над продрогшими лужами свисали завядшие от страсти розы.
Мы брели по узенькой осенней тропинке,
и от соприкосновения с нашими лицами
раскалывались стеклянные шары,
балансировавшие на острых пальцах встречных,
и боль походила на огненные вспышки,
пока мы растворялись в хрупком пространстве,
со стонами пронзая тонкое стекло,
навсегда заселяя седые облака
в мечтах налюбоваться порхающими на закате Махаонами.
Georg Heym Die Höfe luden uns ein
Die Höfe luden uns ein, mit den Armen schmächtig,
Faßten unserer Seelchen zipfeliges Kleid.
Und wir entglitten durch Tore nächtig
In toter Gärten verwunschene Zeit.
Von Regenrohren fiel Wasser bleiern,
Ewig, Wolken flogen so trübe.
Und über der Starre der frostigen Weiher
Rosen hingen in Dürre vom Triebe.
Und wir gingen auf herbstlichen Pfaden, geringern,
Gläserne Kugeln zerrissen unser Gesicht,
Jemand hielt sie uns vor auf den spitzigen Fingern.
Unsere Qualen machten uns Feuerlicht.
Und wir schwanden so schwach in die gläsernen Räume.
Riefen voll Wehmut, da dünne das Glas zerbrach.
Wir sitzen nun ewig, in weißlichen Wolken, zu träumen
Spärlichem Fluge der Falter im Abendrot nach.
Литературным критикам посвящается. Но не только.
Раньше контингент был погуще и помоложе. Теперь у юнцов другие интересы. Осип Осипович снисходительно оглядел завсегдатаев.
Он много лет возглавлял унаследованное ЛИТО имени своего отца.
Когда упокоюсь, все будут думать, что это в честь меня — то ли с грустью, то ли с потаённой надеждой пронеслось в голове.
Латунский-младший был потомственным литературным критиком.
Его жена умерла несколько лет назад. У них не было детей, поэтому управленческую эстафету передавать было некому.
ЛИТО скрашивало одиночество.
Разбирали опусы Нины Борисовны. Привычно вычурно-пафосные. Пока она с придыханием декламировала, наш местный небожитель с любопытством подглядывал за новенькой — привлекательной молодой брюнеткой с чёртиками в глазах. Скинуть бы лет 30 и приударить за красотой…
Перешли к обсуждению. На этот раз он не свирепствовал, лишь слегка пожурил за перебор с глагольными рифмами и за архаичные «иль», которые авторша обильно, как сеятель зёрна, расбросала по тексту.
— Да, вот ещё, что это за рифма такая у Вас некузявая —«конец - наконец», да к тому же — в заключительном аккорде?
Нина Борисовна засмущалась и пообещала переделать.
— А Вы не хотите почитать из своего? — спросил вечный председатель неофитку.
— Хочу не из своего. Недавно обнаружила в семейном архиве тетрадь со стихами бабушки. Ее звали Маргарита Николаевна. Было бы интересно узнать Ваше мнение.
— Как к Вам можно обращаться?
— Я тоже Маргарита.
— Прошу!
— Стихотворение называется «Любовь».
— Очень необычно - ехидно буркнул Латунский.
Голос у тоже-Маргариты был довольно низкий, но со срывами.
Любовь — это сон в сновиденьи…/Любовь — это тайна струны…/Любовь — это небо в виденьи…/Любовь — это сказка луны…*
Оставшиеся восемь строчек были в том же духе.
Осип Осипович разочаровано вздохнул и сделал пару заметок в блокноте синим карандашом.
Испытание продолжалось.
Земное сердце стынет вновь,/Но стужу я встречаю грудью./Храню я к людям на безлюдьи/Неразделенную любовь…**
Пока внучка горе-поэтесски дочитывала второй стишок, верховный арбитр рифм и просодий всё больше раздражался.
Перешли к третьему.
Девочка мальчику розу дарит,/Первую розу с куста./Девочку мальчик целует в уста,/Первым лобзаньем дарит…***
Слава Богу, и этот стишок оказался не длинным.
— Достаточно, я в общем всё понял про Вашу бабушку.
Маргарита резко прищурилась.
— Позвольте, я перед осуждением, ой, обсуждением, прочту одно стихотворение Цветаевой.
— Ладно, валяйте.
— Индийские ароматы
…мне говорят - ищи в садах Мандора,
в травинке, в лотосе, в ползущем муравье,
в таинственных мандаловых узорах,
в небесной лучезарной синеве,
в чирикающей юркой коноплянке,
и даже в этой глупой обезьянке…
хоть намекни, ты где на самом деле,
и как тебя мне ощутить в себе,
чего уж там, в несовершенном теле,
а может, лишь прочувствовать в мольбе,
и возлюбить, но не обожествляя,
без трепета и всяческих затей…
так женщина божественно-простая
своих лелеет маленьких детей.
Латунский приободрился. Наконец, его уши щекотнуло что-то настоящее.
— Ну хорошо, спасибо. Если передадите тексты, мне будет сподручнее комментировать. Ваша бабушка, конечно, большой молодец. Тянулась к прекрасному. Но, видите ли, это все годится исключительно для альбомов экзальтированных барышень. Только не обижайтесь. Вы же хотели услышать правду?
В первом стихотворении 12 раз повторяется слово «любовь». Зачем? Рифма «сноведеньи - виденьи», думаю, мало кого очарует. «Любовь — это девственность голая» —насмешили! «Любовь — это слезка веселая»…Ну-ну! Вам самой-то нравится этот текст?
И какая затертая рифма «вновь - любовь» в следующем стихе. Литгерой «стужу встречает грудью»? А почему не спиной? Ха-ха!
Маститый критик раззадорился. Естественный порыв обаять молодайку схлестнулся с хищным азартом критика, который взял верх.
— В стишке про цветы вообще чёрти чё. «Девочка мальчику розу дарит»? Это пацаны девочкам лютики преподносят! И с чем у Вас, простите, у Вашей бабушки, рифмуется «дарит»? С «дарит»!!! Это даже не ботинок с полуботинком, а ботинок и ботинок. Еще одна глагольная рифма «целовать-срывать». Не многовато-ли для такого коротенького текста. Это же моветон! Зачем дважды использовать «уста»? Неужели синонимов нет - губы там или рот…
Он сделал эффектную паузу.
— А вот стихотворение Марины Ивановны просто восхитительное. Спасибо Вам за него! Сразу видно руку гения! Как колоритно переданы индийские ароматы. И это при том, что, как нам известно, в Индии Цветаева никогда не бывала. В тексте нет ни одного случайного слова. Всё очень концентрировано. И одновременно прозрачно. И как убедительно показан подсознательный процесс поиска Бога, который окружает нас повсюду, но, главное, его нужно найти у себя в душе. А заканчивается этот шедевр всепоглощающей материнской любовью!
— Я перепутала тетради — вдруг резко перебила его Маргарита. Ее глаза стали ледяными — первые три текста не бабушкины. Про любовь, это Ягенийигорьсеверянин, он же — Лотарёв. Про стынущую грудь — Александр Блок. Этот стих вроде даже в школьной программе изучают. А про розы — Цветаева. Ну а тот, гениальный, который Вас привел в дикий восторг, он как раз из-под пера моей бабули…
От неслыханной наглости этой длинноногой твари у Латунского затряслись обвислые щёки с синеватыми прожилками. Заныло сердце. А потом как иголка пронзила.
— Злая ведьма ты — успел выдохнуть он и вывалился из кресла, как из гнезда, на истоптанную ковровую дорожку…
Поминки проходили на квартире мэтра.
Нине Борисовне пришлось подниматься на восьмой этаж пешком из-за сломанного лифта. К двери 84-й квартиры была прилажена старомодная латунная табличка с фамилий теперь уже, увы, усопшего хозяина.
Гостей, ветхих как завет, было наперечёт. За столом немногословили. Закуски показались скромными. Пили водку из старинных лафитничков на толстых коротких ножках. После третьей рюмашки Нина Борисовна всплакнула и вдруг впомнила и Маргариту, и ее бабушку, которая посещала ЛИТО много лет назад и подвергалась жесточайшим насмешкам Латунских. Только рассказывать про это никому не стала.
Она не знала, что в этот самый миг, всего в нескольких кварталах, по Большой Садовой неспешно совершала променад стройная женщина с вороной гривой в легком весеннем пальтеце. В руках она несла отвратительные, тревожные жёлтые цветы.
— Неужели я очаровательная дрянь — громко обратилась Маргарита к проходившему мимо пузатому мужичку с припухшим лицом. — Кстати, как Ваша фамилия?
— Двубратский - опешил тот. А Вам зачем?
— Да так, крепкого здоровья Вам, милейший.
Толстячок, пугливо озираясь, перешел на бег трусцой. А ведь у него давление.
Маргарита тонкими с остро отточенными ногтями пальцами выудила из кармана пальто смятый список с несколькими фамилиями — Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский.
Последняя была помечена жирным крестом…
——————————————
* Любовь — это сон в сновиденьи…/Любовь — это тайна струны…/Любовь — это небо в виденьи…/Любовь — это сказка луны…/Любовь — это чувственных строк душа…/Любовь — это дева вне форм…/Любовь — это музыка ландыша…/Любовь — это вихрь! это шторм!/Любовь — это девственность голая…/Любовь — это радуга снов…/Любовь — это слезка веселая…/Любовь — это песня без слов!..
**Земное сердце стынет вновь,/Но стужу я встречаю грудью./Храню я к людям на безлюдьи/Неразделенную любовь./Но за любовью – зреет гнев,/Растет презренье и желанье/Читать в глазах мужей и дев/Печать забвенья, иль избранья./Пускай зовут: Забудь, поэт!/Вернись в красивые уюты!/Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!/Уюта – нет. Покоя – нет.
*** Девочка мальчику розу дарит,/Первую розу с куста./Девочку мальчик целует в уста,/Первым лобзаньем дарит./Солнышко скрылось, аллея пуста/Стыдно в уста целовать!/Девочка, надо ли было срывать/Первую розу с куста?
…мне говорят - ищи в садах Мандора,
в травинке, в лотосе, в ползущем муравье,
в таинственных мандаловых узорах,
в небесной лучезарной синеве,
в чирикающей юркой коноплянке,
и даже в этой глупой обезьянке…
хоть намекни, ты где на самом деле,
и как тебя мне ощутить в себе,
чего уж там, в несовершенном теле,
а может, лишь прочувствовать в мольбе,
и возлюбить, но не обожествляя,
без трепета и всяческих затей…
так женщина божественно-простая
своих лелеет маленьких детей.
भारतीय स्वाद
Первый опыт
«Не расти, девочка, затоскуешь!» Андрей Платонов, «Котлован»
Ах, сколько слёз от подростковых грёз!
Так хочется стать взрослой поскорей,
и чтоб – до дрожи, омутно, всерьёз.
Поди-попробуй запретить апрель –
не станет, что ль, проснувшихся ручьев,
ни трелей птиц, ни оголённых плеч,
ни счастья, что заполнит до краёв
и хлынет через край…
чего ж не течь,
коль юность,
хоть и выглядит смешно
порывисто-неопытная прыть,
и только – ввысь!
А то, что где-то дно,
кого когда могло остановить.
***
Новый учебный
Новый учебный! Подросшие детки.
Дедов Морозову дал сигаретку.
Кроликов тащит за Волкову ранец,
ну а Сугробов пока без избранниц.
Шишкина в бусах похожа на ёлку,
Снегова выросла в классную телку.
Завуч косится на крепкие сиськи
и изумляется не по-марксистски.
***
После урока физкультуры
Петрова, излучая атлетизм,
не надевала лифчика под форму.
А ей вменили антисоветизм.
На взгляд мальчишек — очень даже спорно.
А форма…формы были о-го-го!
Они понравились нам всем до одного,
благодаря проявленной смекалке,
строителям и женской раздевалке.
Петрова, точно зная - пацаны
отколупали часть перегородки
и зырят на подросшие «холмы» -
напялила на голову пилотку,
и - что совсем уже не хорошо -
зачем-то повязала красный галстук,
и прыгала по полу нагишом.
Физрук вздохнул бы: получился заступ.
А после состоялся педсовет.
Она была наказана сурово
и заработала плохой авторитет.
И плакала от зависти Суркова.
***
Владу Кузнецову Счастливым пионерским летом
еще по ленинским заветам
открыл директор нашу смену
(он тут лет тридцать без замены).
Горнист трубил,
вверх взвился флаг,
нам пожелали разных благ
завхоз, медсестры, повара.
Физрук вздохнул — физкульт-ура.
Стоят на праздничной линейке
в строю отрядные ячейки…
В шестом и пятом — малышня,
вокруг щенячья визготня,
для них — как бог —любой вожатый.
В четвёртом детки
робковаты.
А в третьем запросто дерзят
̶и̶ ̶е̶с̶т̶ь̶ ̶и̶з̶ ̶б̶л̶ю̶д̶ц̶а̶
и слушать старших не хотят,
и в тихий час играют в салки,
еще — фехтуются на палках.
Второотрядники наглеют,
в ночи — им, видимо, виднее —
девчонок мажут поморином.
А мне так нравится Марина.
Она из первого. Я — тоже.
Мы детство здесь своё итожим,
зацеловавшись без оглядки…
Знать, юность обжигает пятки.
***
Таньке Пономаревой из 9-го «Б»
Октябрь перестарался с желтизной.
И первая проскакивает четверть
в последний раз.
Маячит выпускной.
Гоняет листья по аллее ветер,
цветную закрутивши карусель,
и треплет шарф, как уши спаниеля.
Тащу твой разувесистый портфель.
И свой, конечно. Значит, два портфеля.
Я поступлю, наверно, в институт,
тебе же год ещё учиться в школе.
Меня, поди, студентки украдут,
тебя похитит одноклассник, что ли.
Ну вот, хотя бы — Вадик Запашной.
И ты не устоишь,
и всё такое.
Он, может быть, не так силен башкой,
зато всегда одет во франтовское.
Ах, задержаться бы ещё на год,
хоть сникнут предки.
Шура — второгодник!
В стройбате повзрослеешь, обормот.
Меня поддержит лишь блохастый Бобик.
…С тобой сидеть за партой. За одной!
А ревновать к Вадиму — много чести.
И станешь ты затем моей женой.
А вот стареть мы тоже будем вместе?
***
На сайте одноклассников
сотрет года как ластиком
пузатая компьютерная мышь.
Устав от одиночества,
забыв про имяотчество,
ты с фоткой Ивановой согрешишь.
***
Встреча школьных друзей
…и тяпнув по штрафной,
обнимемся с Петровой,
как будто со страной
из юности дворовой,
где наливал народ
в подъездах под бренчанье,
не ведая забот
фамильных окончаний.
Октябрь перестарался с желтизной.
И первая проскакивает четверть
в последний раз.
Маячит выпускной.
Гоняет листья по аллее ветер,
цветную закрутивши карусель,
и треплет шарф, как уши спаниеля.
Тащу твой разувесистый портфель.
И свой, конечно. Значит, два портфеля.
Я поступлю, наверно, в институт,
тебе же год ещё учиться в школе.
Меня, поди, студентки украдут,
тебя похитит одноклассник, что ли.
Ну вот, хотя бы — Вадик Запашной.
И ты не устоишь,
и всё такое.
Он, может быть, не так силен башкой,
зато всегда одет во франтовское.
Ах, задержаться бы ещё на год,
хоть сникнут предки.
Шура — второгодник!
В стройбате повзрослеешь, обормот.
Меня поддержит лишь блохастый Бобик.
…С тобой сидеть за партой. За одной!
А ревновать к Вадиму — много чести.
И станешь ты затем моей женой.
А вот стареть мы тоже будем вместе?
Коньяк с конфетами вприкуску.
И кто из нас приличней пьян?
- «Мне быть безумно стыдно русским» —заладил Алик Залупян —
«У Украины Крым отжали,
не говоря уж про теперь —
до Львова горизонт кинжалит.
Вам запад не простит! Поверь,
Москву оставят на бобах…»
Не вы ль его сперва отжали,
хотя затем не сберегли.
А всех кто там погиб, не жаль ли?
и кто остался на мели…»
завозмущался Залупян —
«В Азербайджане мы — изгои!
Где, кстати, помощь россиян?
Вы лучше б там нам помогали!»
- «Послав на смерть своих ребят?
Ну нет, туда пойдем едва ли.
Пошли, коль чешется, себя.»
И за сезон оплачен фитнес»…
Зинаида Серебрякова «Автопортрет»
Неизвестный сонет Петрарки
Пусть этот мир замрёт, как толчея
без дуновенья ветра.
Только я
на все имею право.
Скажем, трогать
ту женщину в саду за теплый локоть,
обычную застывшую Психею,
собравшуюся утром в бакалею
привычною дорогою пешком
за мылом и стиральным порошком,
и точно знать — она пока ничья,
но может стать когда-нибудь моею.
***
Как мы зачали дочку
В те времена, когда одной шестой
хватало, чтоб не ездить за границу,
а мать гордилась польскою софой,
впорхнула ты в ненастную столицу,
похожая на юную весну.
И я, как окунь, заглотил блесну.
В тебя влюблялось сходу всё подряд.
В улыбку, в голос, в простенький наряд.
Прохожий.
Дворник.
Лестница.
Квартира
(где ожидалось сотворенье мира).
Сервант в углу косил под итальянца,
паркет по волшебству покрылся глянцем,
а зеркала смущенные — румянцем,
пока плыла ты в спальню стилем ню
по коридору, как по авеню.
И мы... мы завалились на софу.
Притихла кошка где-то на шкафу,
наверно, размышляя об итоге.
Антон плюс Аня!
Пушки наготове!
Тестостерон взбивает эстроген.
И мысль запнулась у твоих колен,
но руки обгоняли скорость мысли.
А за окном ноябрь и шорох листьев.
Потом смеялись, ели мандарины.
—Махнем к моим на праздник, старина?
А старине — семнадцать (до хрена!).
Забыта однокурсница Марина.
—Куда махнем?
—В Одессу!
—В Украину?
Ах, нет, тогда ещё не «в...», а «на...».
2015 год
***
На диком пляже
Упрятав нос в бесстыжий подорожник,
ты отдалась полуденному солнцу.
На этом диком подмосковном пляже
ты белым чайкам кажешься русалкой,
небритому, хмельному рыбаку —
костлявою чудачкой городской,
что и смотреть-то не на что.
Ну вот и несмотри...
По мне—ты слаще,
чем сочная натурщица с Таити.
Забыв про буйство экзотических цветов,
Гоген бы рисовал до исступленья
твои торчащие янтарные соски.
Я завожусь от легкого касанья
пропахшей лугом бархатистой кожи.
И я не одинок. Веселый муравей
уже вскарабкался по маленькой ступне.
Мы с ним готовим тайный план захвата.
Жара сегодня нас не остановит.
Ленивая излучина реки
лишь повторяет контур твоих бёдер...
***
Прощальный урок эротики
Ну, отлюблю. Но ты же, в самом деле,
не ароматная узбекская халва,
тобой чтоб услаждаться каждый вечер
с чайком-с. К тому же, может статься,
что и халва однажды надоест.
Теперь возьму и полюблю турецкий кофе
с французскими пирожными. А ты....
А ты люби того, кого захочешь,
но только, уж пожалуй, не из тех,
с кем я дружил когда-то, чтобы вдруг
не встретиться случайно на пирушке.
А, впрочем, можешь и с приятелем каким...
Ты будешь в раздевающемся платье
и, как всегда, без нижнего белья,
не провоцируя. Ты просто так живешь.
Привет-привет…и угнездишься в кресле.
И хочется, отставив чашку кофе,
присесть на полусогнутых, косясь
туда, где я бывал безумно счастлив…
Я кофе, впрочем, с детства не терплю.
Мне чай с халвой узбекской много слаще
***
Он давно проживает с толстушкой — такой хохотушкой!
Ты скажешь — какой-то смешною простушкой.
Для него же, конечно, красавицей-королевой.
Он за нею не видит даже соседку, что слева
от мусоропровода, рыжую, моложе его лет на тридцать
(слава Богу, он никогда не слышал, как она матерится).
У него болит поясница.
И кран протекает на кухне.
Он всё ждет, что припрется сантехник
и снимет в прихожей туфли.
И мечтает, что все вдруг станут интеллигентами.
А она бахвалится формами, перманентом... и
лечит волосы какой-то дрянью.
Аромат — убийственный...
Он все равно называет её своею единственной.
***
А ты стареешь как-то не спеша.
Нет-нет! — «стареешь» здесь неприменимо.
Начну я снова:
марочные вина
ведь це ́нны не цветастостью наклеек,
а выдержкой и качеством хранения
в дубовых обожженных рейнских бочках,
насыщенным и благородным вкусом,
и, что важнее, долгим послевкусием.
Я это утверждаю, несмотря,
верней — разглядывая милые морщинки,
что разбрелись вокруг лазурных глаз.
Твой сомелье…
***
Как изобразить старость
«Но тут я на стекло плесну воды,
и женщина взойдет на подоконник»
Юрий Левитанский «Как изобразить весну»
Пусть в окна бьет весенний яркий свет,
а барышне пусть будет двадцать лет,
и будет она щедро-аппетитна,
и тысячи желаний источать,
а груди будут в стороны торчать,
как груши,
фаршированные брынзой.
И зеркало начнет отображать,
Как молодость упругая
сочится.
Затем пускай девчонка
огорчится,
прыщ обнаружив в месте,
где ему
совсем сегодня не должно быть места,
которое должно быть интересно
всем женихам
(не мне же одному).
Но к черту прыщ…
любуется
собой
здоровая, счастливая,
нагая,
еще пока и не подозревая,
что скоро возле глаз,
иль над губой
отыщет с грустью первую морщинку,
под шарфом станет укрывать ложбинку
меж сникших двух окружностей
своих,
И вниз сместились уголки у рта...
Но ведь пока
преступно-молода,
И, возвращаясь затемно домой,
пресытившись желанной «взрослой» встречей,
глядит на звезды юный человечек,
бесстыже-незатейливо-смешной.
И взгляд ее, скользнув по темным окнам,
споткнётся на единственном
окне,
чуть освещенном приглушенным светом –
с зеленым абажуром в глубине
мансарды, с любопытством обнаружив,
конечно,
хрупкий женских силуэт…
Та женщина не любит яркий свет…
Лишь полумрак способен передать
богатство цветовой
нюансировки…
Та женщина не смотрится
в трюмо
Она старуха. И уже давно…
как древняя морщинистая фреска
работы Джотто из Капеллы Барди…
Пора прощаться,
только больше не с кем...
***
На Прачечном мосту
На трехпролётном Прачечном мосту,
веками прополощенном дождями,
доверчиво знакомимся губами,
пока июльский ливень превращает
твое тугое платье в невидимку,
но нам до этого и дела вовсе нет.
Для нас ничто сейчас не существует,
помимо губ...
А мост к таким, как мы,
давно привык.
Его нам не смутить.
Ведь он живёт масштабами столетий.
Его с утра заботит непогода.
Но ты не можешь не влюблять в себя мосты...
Когда смягчится каменное сердце
и чувственность войдет в его проемы,
тогда люкарн фасетные глаза
чудесно нас с тобой запечатлеют
на пленке времени, которую затем
проявят — и за хвостик на прищепку
гирляндою подвесят для просушки...
Вот так и будем сохнуть друг по дружке
на этой плёнке до скончания времён.
«Мне тут недавно на перевод поставили дизлайк.Так я благодарна этому анониму-дизлайкеру, потому что всякий раз, когда я вижу этот палец вниз, я улыбаюсь, у меня поднимается настроение. Такая вот реакция.:)»
Надежда Буранова
В шедеврик мой впиявился дизлайк,
и не один. Другой б изрёк - вот суки!
Я ж улыбаюсь, получая кайф…
Бедняжки, закашмарили вас муки,
потеют от завидков ваши ляжки,
мутнеет взор, такой презлобно-едкий.
Вот этот нервный пальчик, точно, яшкин,
а этот, знаю, рыжей многодетки.
Сейчас устроит кто-то громкий визг,
себя считая за интеллигенцию,
совсем не понимая - палец вниз
всего лишь признак/призрак импотенции.
Сижу я как-то, блин, с американцем,
а он, представьте, мне и говорит:
в России геям западло сношаться,
поэтому здесь неприглядный вид.
Зато, говорю, мы делаем ракеты,
в хоккей играет классно «Енисей»,
а также в области балета
мы впереди опять планеты всей,
мы впереди планеты всей!
Потом мы квасили в невиданных масштабах,
он всхлипывал - мол жить невмоготу -
у вас родители здесь - мужики да бабы ,
должно ж быть - number one and number two.
Зато, говорю, мы делаем ракеты,
в хоккей играет классно «Енисей»,
а также в области балета
мы впереди, говорю, планеты всей
мы впереди планеты всей!
Потом залили это все шампанским.
Он говорит: вообще ты кто таков?
Я мол - империальялист американский.
Я, говорю, технолог Петухов.
Вот я, говорю, и делаю ракеты,
топлю за красноярский «Енисей»,
а гиперзвук - стремительней балета,
он впереди, говорю, планеты всей,
он впереди планеты всей!
Проникся, говорит, завидным чувством,
открой мол самый страшный ваш секрет!
Наш гиперзвук - важнейшее искусство,
сильнее ваших гребанных ракет.
Ну да, ну да, мы делаем ракеты,
пока в хоккей играет «Енисей»,
и это в дополнение к балету,
мы впереди, говорю, планеты всей,
мы впереди планеты всей!
Бремя белого человека
21-го крайнего века…
Отплескавшись с утра в белой ванне,
наслаждаться пивком на диване
с банкой смачных соленых орешков,
заменяя веселье усмешкой
при просмотре тв-сериалов,
где всё так далеко от реала
в декорациях пляжного лета.
Целовать ̶ч̶е̶р̶н̶о̶к̶о̶ж̶и̶х̶ ̶ непохожих в штиблеты,
возлюбив вдруг, а может, боясь,
как прожарки боится карась.
Инфантильным прослыть и циничным,
нюхать белый, как снег, кокаинчик,
и без ёлки встречать Рождество,
(эх, не верит в него большинство),
навсегда растеряв силу духа.
В паутине так корчится муха
(всё равно пропадёшь в соцсетях,
утонув в голубых новостях).
Раздавать скупо женщинам семя,
посчитав за тяжёлое бремя.
Вот цветные отнюдь не скупятся,
умножая число домочадцев.
В их победах – простая разгадка…
продуктивней работает матка.
…ужъ лучше мнѣ соври про Изѧслава,
скажи, что смѣрть случилась нѣнарокомъ,
или хотя бы, что тѣпѣрь ты сожалѣешь,
но чуръ бѣзъ причитанiй въ оправданiя,
что ты - какъ я,
вѣдь я не убивалъ
твоихъ сыновъ,
пойми, я просто - воинъ,
такъ жаль мнѣ братьѣвъ числить за вражинъ.
Ужъ лучше кровь пускать не христiанамъ,
въ полонъ не брали чтобы нашихъ жинокъ…
а кипчаки дѣтѣй страшаютъ Мономахомъ.
Но, впрочемъ, никаго не краситъ смѣрть.
…а вдругъ смиримся и уладимся заразъ,
и снова собѣремся за столомъ,
хмѣльной наполнивъ чарки мѣдовухой,
и братскiя навѣкъ забудѣмъ распри.
Вѣдь мы тутъ всѣ по Рюрику родня…
вотъ только отчѣго - чем мы роднѣя,
тѣмъ слаще можѣтъ быть ожѣсточенiя.
…и не такое дозволяѣтъ Богъ,
хотя, быть можѣтъ, просто провѣряѣтъ
лишыя насъ чаго-то дорагого,
нѣ бросимъ ли мы вѣровать въ наго…
***
Из письма князю Олегу Святославичу
…уж лучше мне соври про Изяслава,
скажи, что смерть случилась ненароком,
или хотя бы, что теперь ты сожалеешь,
но чур без причитаний в оправдание,
что ты - как я,
ведь я не убивал
твоих сынов,
пойми, я просто - воин,
так жаль мне братьев числить за вражин.
Уж лучше кровь пускать не христианам,
в полон не брали чтобы наших жинок.
…а кипчаки детей страшают Мономахом.
Но, впрочем, никого не красит смерть.
…а вдруг смиримся и уладимся зараз,
и снова соберемся за столом,
хмельной наполнив чарки медовухой,
и братские навек забудем распри.
Ведь мы тут все по Рюрику родня…
вот только отчего - чем мы роднее,
тем слаще может быть ожесточение.
…и не такое дозволяет Бог,
хотя, быть может, просто проверяет,
лишая нас чего-то дорогого,
не бросим ли мы веровать в него…
Наш городок
Наш городок, нет, не убогий,
такой совсем обыкновенный.
Вот кособокий пароходик
его пронзает внутривенно
через плотвяную речушку.
Отдав здоровье политуре,
на берегу бузит пьянчужка,
грозя разводом бабе-дуре.
Ну что за глупые угрозы!
На площади пасутся козы
и на мультяшки валят дети
в ДК им. Сакко и Ванцетти.
Где был завод, теперь пустырь.
Вдали сыреет монастырь,
уставший, побывавший складом,
но ставший вновь монастырем.
Гляжу в окно, чаруясь садом,
бухаю с Петькой-звонарём.
Мы всех счастливее на свете.
Вдруг в форточку домушник-ветер
дыхнет дождем и для довеску,
как будто невод, занавеску
закинет в мокрый небосвод.
За хвост хватай-тащи! – и вот
созвездье Рыбы – мой улов
на фоне крыш и куполов!
***
Из истории вещей
Один «пшик» одеколоном из парфюмерного автомата (деревянного ящика с зеркалом и пульверизатором) стоил 15 копеек.
Я - парфюмерный автомат,
одеколоню ваши рожи,
такие наши, не вельможьи.
Ах нет, простите, виноват -
облагораживаю лица
гостей и жителей столицы.
Ну в общем, освежаю лики.
Валит толпой народ великий,
и вьется крепкий аромат,
что сочетается с махоркой
и послевкусьем трудодня,
и коммуналкой, где за шторкой
спит деревенская родня,
на кухне сушится бельё,
ТВ с чекушкой за обедом,
Торпедо бьется за победу.
Мы все тут бьемся за неё.
Горбачусь на ВДНХ,
где павильонна гордость наша,
Ладынина (свинарка Глаша )
здесь повстречала пастуха,
а я как дождиком грибным
с любовью брызгаю "Тройным".
Вам - «на троих»? Нам по пути!
Отставь в сторонку сигаретку.
Я пшикну, только опусти
в меня гербастую монетку -
зато заглянешь к милке в Лобню,
благоухая, как барчук.
А хочешь даром - крепче хлопни
по деревянному плечу.
***
Стародачный романс
И с утреца сгоняв в сельпо,
мы дегустируем напитки
в беседке пышной, как жабо
у престарелой фаворитки.
А в щель дощатого забора,
как сквозь раздвинутую штору,
видать соседку в неглиже.
Небось, сладка, как бланманже,
и вся пропахла fleurs d’orange
(духами "Красная Москва).
Пора идти на абордаж,
тут циркулирует молва -
она душиста, как айва.
Её бы прокатить на лодке!
но мы настроились на водку,
и даже те, кто пил коньяк...
Наутро слушаем Маяк,
на речке снова греем кости
и похмеляться ходим в гости
под ленинградский, под рассольник.
В саду - старинный рукомойник -
два рыльца накрест и ушко.
Приехал Веня с Петушков.
Довез себя да полсырка.
Ну, по стопарику и хва...
Портвейн малинов, как закат.
У входа в клуб висит плакат
со странной надписью "не пей"!
Мы что, художника глупей?
Собака на него взбрехнёт
и так по-чеховски вздохнёт.
***
В поезде Тбилиси - Москва
Мы распивали ркацители,
и вкусно чем-то там хрустели
под разговоры тех, советских,
незлозапамятных времен
про просто так и всё такое.
В купе нас было только двое.
Была мила моя соседка
и ощутимо из сластён.
Ярка, тбилисская армянка.
В окне мелькали полустанки,
как на картине Левитана,
где вовсе не было людей,
да ведь живут такие люди!
И в ожидании прелюдий
пьянели чайные стаканы,
и становилась всё милей
моя попутчица и ближе,
а ночь уже вагоны лижет...
за стенкой шумные южане
запели грустно «Сулико».
Казалось, мы нерасторжимы,
неслись мосты куда-то мимо,
текло Курою Мукузани,
и ехать было далеко.
***
Летом на госдачах
В эпоху Леонида Ильича
в китайских полукедах "Три мяча"
рассчитывался с детством на госдачах,
мне возвращавшим джинсовую сдачу -
цветные клинья в самопальный клеш,
и это был чистейший выпендреж!
В эпоху несравненного застоя
был счастлив невезучий Козодоев,
дослуживал Анискин участковым,
а я был юн, но как политподкован! -
знал шутки про Луиса с карнавала
и славный путь монгола Цэдэнбала.
И ту, такую дачную, эпоху
я проживал, признаюсь, так неплохо,
Афганскую оставив в стороне,
но было так «по-всякому» стране,
растаявшей затем как эскимо.
Да, я тем летом поступил в МГИМО...
***
Вазисубани
Смешные студенты.
Каникулы.
Море.
Не ведали многого, главное – горя.
Деньжат – кот наплакал, а нам трын-трава!
Есть пляж, кипарисы, и мы – три плюс два.
Давно это было, но помню детали.
С палаткой привычно возился Виталий.
Резо так горяч! Но при том – джентельменист.
Оксана, с копной, как у Анджелы Дэвис,
в компании нашей слыла баламуткой,
и пышность ей шла, и одесские шутки.
В Полине зато – та бескрайность Поволжья,
что если затянет – ничто не поможет.
Ах да, ещё я – желторотик с Арбата,
конечно, с гитарой и очень патлатый.
Мне нравились обе, но больше Оксанка,
когда оставалась на ней лишь панамка,
и мы не стесняясь – стесняться чего нам? –
вот так танцевали под звуки чарльстона.
Пустели бутылки. Хвалила Полина,
французских не знавшая, местные вина –
Чинури, Чхавери и «ВасюсКубани»,
пока наш Резо над мангалом шаманил.
На жизнь мы смотрели сквозь грани стаканов,
не зная – полгода всего до Афгана...
Теперь кто в разлуке, кто в длительной ссоре,
но в памяти – общее Чёрное море.
***
25 декабря 1979
Мне вдруг приснился бывший гастроном...
Похмельный хвост змеится в винотделе,
и подползает стрелка еле-еле
к одиннадцати. Злится за углом
дружок мой – что ж куранты всё не бьют? –
а в Орске два часа уже как пьют,
и пьян народ мой во Владивостоке.
Ну до чего ж огромная страна! –
Что из Кремля и Кушка не видна...
Тут квасят, там трезвеют лежебоки.
А в среднем по России – вполпьяна.
И флаг за всех краснеет на флагштоке!
А в винном глухо нарастает гул...
Свой своего зачем-то толканул,
без очереди требуя портвейна;
народ ответил матерно-шрапнельно,
да так, что я рассыпал медяки!
В авоське – сыр для будущего пира,
и зеленеет крышка из фольги
от самого советского кефира,
две рыбины завернуты в газету,
где ни строки, ни слова про Афган,
и молоко сочится, как из ран,
из склеек треугольного пакета...
«Ой, огурчики-помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике»
Над оппозицией победа стала пирровой,
когда вождь вздрючил целую страну
за то, что Николаев грохнул Кирова
за то, что дрючил тот его жену.
Да здравствует израильская эра!
Знать, Иего́ва этого хотел.
Народ набился в кинозал «Эстера»,
президиум торжественно вспотел
под ликом ныне вашего вождя.
Признания мы ждали, как дождя.
Мне здесь не страшно жить с «жидовской» рожей,
с которою, случалось, был гоним…
И грянул хор рабочей молодежи,
и вслед за нашим спев советский гимн,
про красных затянул кавалеристов,
и значит, эта песня и про нас,
ну и, конечно, про артиллеристов,
которым Сталин мудрый дал приказ!
Давай, вставай-вставай, страна огромная,
щитом став для малюсенькой страны,
в борьбе теперь с арабской силой тёмною!..
вот только не хватает старшины,
погибшего под Вязьмой в 43-м.
Пускай его не забывают дети...
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из сотен тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину — огонь, огонь!
стань гитлер
маститым художником
всю жизнь рисовал бы пейзажи
с этюдником шлёпал под дождиком
бессмертил зверушек и даже
для венских открыток
евреев
евреи бы их раскупали
в тревогах
от свежих злодеев
они увернутся едва ли
Ты будешь печатать хуэйцзы и плавить чугун,
использовать компас, в бою - огневое копьё.
А я научусь распалять вожделенье твоё.
И в домике чайном тебе заварю Хуан Чу,
обильно намажусь маслами, надену парчу,
как глиняный чайник в себе сохраняя тепло.
Назначена свадьба у нас на 8-е число.
Москва раскалилась, как чугунная сковорода с жареной бараниной и чесноком у тети Раи на коммунальной кухне.
Крупногабаритный Сергей по-особенному не переносил жару, которая отвечала ему взаимностью, запредельно повышая, как ставки в покере, давление.
Пора заглотнуть таблетку капотена. А лучше — охлажденного вина с ароматом черной смородины и свежескошенной травы.
Когда он ввалился в корчму, пацаны уже сидели за столиком. Ваня был, как всегда, коротко пострижен и спортсменист. Долговязый Шура, джинсовый, с длинными волосами, заправленными сзади в хвостик, походил на хиппи из 70-х.
Заглянули в меню. Салат херсонский, котлета по киевски, вареники закарпатские. Придется брать горилку к борщу — вздохнул Сергей.
Когда принесли закуски, сразу хлопнули по рюмашке, потом ещё по одной.
Полилась обычная беседа постаревших одноклассников. А помнишь, а помнишь, а помнишь…как трескали в 20-градусный мороз эскимо, ездили в совхоз на сбор черноплодки, сбежали с урока химии на «Золото Макены»...
Шура писал статьи про кино. Он стал умненько обсуждать с Сережей новый сериал про содержанок. Иван слушал в пол-уха, пока друзья не перешли к теме здоровья.
И тут Серега раздраженно и даже зло произнес — «чтоб я в этой стране еще раз в поликлинику попёрся».
Иван не любил, когда его родину называли «этой», Рашкой или Совком. И не сдержался.
- Чем тебя опять наша страна не угодила?— Наденька, ну давай разочек.
— Володенька, ну поздно уже.
— Ну, дорогая.
— Так уже все спят.
— Мы тихонечко.
— Ну давай, ладно уговорил, только шепотом: Вставай проклятьем заклейменный...
Еще 8 лет назад, сразу после крымских событий, они сильно пересрались.
- Вот скажи, чей Крым?! — орал Иван.Тогда они договорились избегать говорить за политику. Чтобы не ссориться. И более-менее держались. А тут — как устоять …после пяти месяцев СВО и пятой рюмки. Нет, шестой…
- Агрессор, говоришь, — продолжал на повышенных Иван. Он почти кричал. Хорошо, что в ресторане было мало посетителей — ну, давай разбираться. Помнишь, перед выпускным ты надавал по мордасам в туалете Вадику?
- Баклажану?Ивана аж передёрнуло.
- Да что ты говоришь! А как же быть с пробиркой с якобы спорами сибирской язвы, которой пендосы размахивали в ООН. Помнишь, что произошло потом - война в Ираке. Могу привести кучу других примеров.
- Не стоит.- Какой же ты, Денискин, запропагандованный!
- И это мне говорит радиосвободный грантоед Блябляс!............И зачем мы выбрали украинский кабак — вздохнул Шура — надо было в пельменную пойти. Может бы и обошлось…
Ствол миндаля
«Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим» Осип Мандельштам
Дано мне тело – что мне делать с ним,
казавшимся единым и моим,
датированным жесточайшим веком,
где пастырь сада спутан с дровосеком.
А память ускользала, ускользала...
вновь ехать в Райвиле с Финляндского вокзала,
где на эсеровской конспиративной явке
мечтать пойти в бомбисты. Можно, Яхве?
Сменив богов, читать стихи с друзьями
(останутся, конечно, между нами?)
Жить чудаком и будто налегке,
но тайно прятать бритву в каблуке.
Фланировать по Невскому в июне
в двубортном крупноклетчатом костюме,
пошитом чудным образом в кредит,
не веря, что эпоха пощадит.
***
Из записных книжек
Там, говорят, война щетинится,
тут – Рождество и снегопад.
Спит монастырская гостиница,
беглянки óмутно грешат.
Плотнее окна занавесили.
Плед разложив на топчане,
целуются десертно, весело –
пусть их считают femmes damnées!*
Не полагаются на Господа,
ведь кто поэт, тот сам и свят.
А за углом – военный госпиталь,
палаты горечью сквозят,
Но не до них сегодня барышням
(ничто пока не говорит,
что жизнь оставит лишь огарыши
и холод каевый внутри) –
с утра им ласково и плюшево.
Раззанавешен новый день.
Марина – в яркой блузке с рюшами,
а Соне одеваться лень.
…
«А что ж Вы маленькую-то не угостите? Делаю вид, что не слышу…» Из записных книжек
«Почему заболела Аля,
а не Ирина?!!»...
Вняв твоим мольбам
(не моим — про бульон куриный),
прирастил он зато для полёта мне
два крыла.
Ты поверила б, если проститься
со мной пришла.
А у взрослых такие, узнаешь потом,
не растут.
Я тебя огорчала? Прости...
Мне не голодно тут,
как в том гадком приюте.
И здешние угощают.
Ты, Иришка, — мне ласково шепчут —
нам не чужая...
***
Анечка Горенко
«Только не надо в меня влюбляться!
Мне это уже не нужно!» Анна Андреевна Ахматова
Еще не слава - сладкая известность
в богемных возбуждающих кругах,
и эта магнетическая внешность,
уже запечатлённая в веках
в Париже вечно нищим Модильяни,
которого, как кокаин, дурманит
твой нос с горбинкой (вот она - античность!)
Тоща?
Стройна!
Кто ляпнет – неприлична
твоя эпоха женского триумфа…
была б дурнушкой – слушали б в пол-уха
твои стихи сердечного помола?
Так всё расставит время.
А пока
вытягиваешь на спор спички с пола
зубами белыми из чрева коробка,
скрутившись, как веревка бельевая.
Но первая нагрянет мировая,
и окаянные придавят времена.
А кто не сдохнет - разве их вина?
Теперь терпи!
Ведь всем, поди, непросто...
Ты ж вырабатываешь царственную поступь
не между будуаром и молельной -
в галактике какой-то параллельной,
где правишь навсегда и безраздельно.
…
Она любила три вещи на свете:
царскосельские парки, сандаловые духи
и на гибкое тело ловить самцов.
Не любила вранья про себя в газете,
сжигать намоленные стихи,
Натали Гончарову,
в конце концов.
И считала Н. своим единственным мужем.
***
На незалежность Иосифа Бродского
«Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно...»
Иосиф Бродский
Дорогой Джозеф Б., отвечаю тебе за Карла
(сам он не смог – королевская жизнь так коварна!)...
Не случись под Полтавой тогда у Петра победы,
Не махали бы знаменем наши славянские деды,
С крыши Рейхстага – и в это не то чтобы братство,
но что-то такое, в чём сразу не разобраться.
Ты же сам кацап (ничего, что слегка картавый),
с русской культурой гульнувший, как с рыжей шалавой,
что за деньги (какая капризная!) не отдается,
но соблазняет шутя инородцев,
Например, А.С.П. – потомственного абиссинца! –
и кто из нас достоин хотя бы его мизинца?
Пятый пункт ну никак не имел для тебя значенья.
Вот язык родной ты предать не посмел забвенью.
Он один и был настоящим твоим богатством,
и на нём-то тебе объявили стату́т тунеядца.
Перелетные рифмы хранили твою незалежность.
Жаль, сберечь ты не смог для Отчизны печаль и нежность.
Прожил жизнь как сумел, за углом не приметивши Бога.
Он-то видел всё – до табачного эпилога.
И пока на лице замирает последний мускул,
как на фронте хохол, простись на чистейшем русском.
Фитцджеральд — тот с утра пил терпкий джин,
и Гэтсби был велик, и ночь нежна.
И я бываю рюмкой одержим,
не пишется при этом ни хрена.
А вот его дружок Хемингуэй
обычно надирался вискарём.
Я ж смаковал вчера ячменный эль,
и только расплывался окоём.
Ремарк, предпочитая кальвадос,
стереть пытался память о войне.
Как угадать напиток — вот вопрос,
в каком мне музу искупать вине?
Есенин зашибал, как русский, всё.
Москва кабацкая, подай скорей «ерша»!
Водяра, будто синь, глаза сосёт.
Страдает не желудок, а душа!
А Ерофеев хлобыстал такое!
Дурман зато развязывал язык.
Он почитал бутылку за благое.
«Мне пить с тобою не о чем», мужик!
А бросить… да с какого перепугу?
Не проживу пусть двадцать лишних лет.
Увековечу лучше я подругу,
я от нее без меры перегрет.
И ведь смогу, себе сам вопреки!
Наш грех сегодня снова первороден…
«Ленивая излучина реки
лишь повторяет контур твоих бёдер».
Любовь, закованная в смерть… Андрей Карпов
https://poezia.ru/works/168663
Любовь, закованная в смерть...
и жжёт добро внутри снаряда -
в мой дом летишь какого ляда,
и как с детьми мне уцелеть?
На танках жителям в Берлин
везут дары ̶о̶т̶ ̶н̶о̶в̶о̶й̶ советской власти,
и выбор - умереть от счастья,
а может, лучше бы от мин?
̶И̶ ̶Ш̶о̶л̶ь̶ц̶а̶ Адольфа с нами больше нет,
как, впрочем, крыши и достатка.
Теперь любая пища сладкой
казаться будет много лет.
Вдруг вспомнилось. В ̶2̶2̶-̶м̶ 42-м
с прибывшим с фронта в отпуск Карлом
вон в том трактире за углом
мы ели жареного карпа.
МИКЕ
Твои слезки похожи на капли дождя.
Кап-кап-кап- подставляйте ладошки!
И ведерко, и лейку, и ложку,
и пустое грибное лукошко...
А потом хохотать, хохотать, хохотать
и кататься на папиной шее,
и на кухне из лейки щенка поливать -
пусть щенок подрастает быстрее.
***
- Папа, ну какой же ты смешной.
Ты скажи мне, где зимуют драки?
- Раки, а не драки, мой родной.
Впрочем, раки тоже забияки.
А зимуют раки как когда,
в речке подо льдом в уютных норках,
дома в морозилке.
- Ха-ха-ха!
-С устрицей, прикрывшей сонно створки.
Как медведь зимой сопит в берлоге,
так и раки в это время спят.
-Папа, а когда ж они свистят?
И куда у рыб девались ноги?
***
- Поиграем в рифмы?
- Ну, давай.
Вот скажи мне рифму к слову чай.
- Папа, чай рифмуется с халвой,
наш дедуля - с лысой головой,
с Ванькой - преогромный бутерброд,
а с машиной – сломанный капот.
(Мама говорит – который год!)
- Вот послушай рифму: речка – печка.
- Речка, пап, рифмуется с дощечкой.
Печка – не хвостатый крокодил,
в речке плавать ей не хватит сил.
Это ты – пузатенький атлет.
- Подрастай, мой маленький поэт.
***
- Что ж ты, папа, с нами не живешь.
Ведь теперь другого мужика
нам искать...
- Ну все, сынок, пока.
- В воскресенье снова к нам придешь?
-Ой, смотри, два голубя сидят
и крадется кошка. Кышь - кышь - кышь.
- Принеси мне мультик про утят,
а еще - компьютерную мышь.
- Да , мой милый, буду очень рад.
Знай, тебя не перестал любить.
- Почему же, папка, в зоосад
нам теперь нельзя одним ходить?
«Не расти, девочка, затоскуешь!» Андрей Платонов, «Котлован»
Ах, сколько слёз от подростковых грёз!
Так хочется стать взрослой поскорей,
и чтоб – до дрожи, омутно, всерьёз.
Поди-попробуй запретить апрель –
не станет, что ль, проснувшихся ручьев,
ни трелей птиц, ни оголенных плеч,
ни счастья, что заполнит до краёв
и хлынет через край… чего ж не течь,
коль юность, хоть и выглядит смешно
порывисто-неопытная прыть,
и только – ввысь! А то, что где-то дно,
кого когда могло остановить...
Полглотка до смерти -
чую носом сизым.
Херувимы, черти,
кто поможет с визой?
Крылышки да рожки,
хвостики, копытца.
Запрягайте дрожки,
в чью махнём столицу?
Разве угадаешь,
где поэту лучше.
Шабаш – возбуждающ.
В кущах – щи погуще,
хоть аляповато
и друзья далече,
вдруг возьмут без блата
за больную печень.
Только, что там делать,
я погряз в пороках,
возле богаделок
будет одиноко.
Ну а в преисподней –
только за доплату,
жизнь тут сковородней,
больно жарковато,
злючий бес дневальный,
койка без матраца...
Вот бы на нейтральной
полосе остаться.
“Хорошо бы собаку купить»
Иван Бунин
Лежу на ̶н̶о̶в̶е̶н̶ь̶к̶о̶м̶ молодом диване
в ̶а̶л̶к̶о̶г̶о̶л̶и̶ч̶е̶с̶к̶о̶й̶ ̶п̶и̶ж̶а̶м̶н̶о̶-̶б̶а̶й̶к̶о̶в̶о̶й̶ ̶ ̶ философической нирване
и вспоминаю, как лежал
ещё на том, до дыр протёртом,
на тех (ханжи, идите к чёрту!)
Я их за ножки обожал.
Ну что, мой новый друг ворсистый,
с тобой мы оба ̶э̶г̶о̶и̶с̶т̶ы̶ ̶о̶н̶а̶н̶и̶с̶т̶ы̶ гедонисты,
ведь ты бы тоже предпочёл,
чтоб на тебе валялись крали
и про любовь чего-то врали.
Пыльца всегда приманит пчёл…
̶С̶о̶з̶н̶а̶ю̶с̶ь̶,̶ ̶с̶о̶х̶н̶у̶ ̶п̶о̶ ̶о̶д̶н̶о̶й̶,̶
̶т̶а̶к̶ ̶и̶ ̶н̶е̶ ̶с̶т̶а̶в̶ш̶е̶й̶ ̶м̶н̶е̶ ̶ж̶е̶н̶о̶й̶.̶
Как хорошо бы бросить пить
и пса ̶б̶л̶о̶х̶а̶с̶т̶о̶г̶о̶ ̶ ушастого купить.
На кухне было суетно и тесно,
по радио играл бравурный марш,
а бабушка раскатывала тесто,
а мама заправляла луком фарш
и по привычке заправляла нами
( мы - это я и две мои сестры)...
Соседка подтянулась с дочерями
и грушевой настойкой от хандры.
Потом все женщины вокруг стола стояли,
стаканами дырявя кругляши.
А дед в углу чинил свои сандали,
на всю семью единственный мужик.
Слепили споро штук пятьсот пельменей.
Эх, заглотить зараз бы эдак сто!
А Альма втихаря загрызла веник
и съела б все, пусти её на стол.
А папа нам с портрета улыбался.
А дед качал устало головой,
курил «Казбек» и будто удивлялся,
что он еще маленечко живой.
За неделю до поездки в Крым прогноз погоды удручил. Плюс 15 и дожди - это не бархатно. Желалось наивных пляжных шалостей.
Ласточкино гнездо - в пролёте. Вместе с Ливадийским дворцом, ялтинским домиком Чехова, массандровскими винами и татарскими чебуреками.
Горящие путевки второй половины сентября жгли воображение. Отложенные на Крым денежки, минуя российский бюджет, непатриотично перемещалились южнее - на туреччину.
Мы едем на эгегейское (Эгейское) море в городок Мармарис, название которого по старинной легенде произошло от когда-то брошенной фразы невзлюбившего архитектуру местной крепости Сулеймана Великолепного «мимары ас», означающей «повесить строителя».
Эпоха коронавируса для путешественников добавила бумажной суеты. Наконец, справки собраны.
Осталось сложить чемодан.
Вещи у нас обычно собирает Наташка. Я бы обошёлся рюкзачком. Шорты, гавайка, вьетнамки, айпад. Чего ещё надо для отпускного счастья.
А вот Наташка обязательно должна прихватить всякой ̶д̶р̶я̶н̶и̶ всячины. Дюжину кремов (для лица, тела, загара/против загара), шампуни, гели для душа, специальные расчёсочка, пилочки и заколочки. Не говоря уже о ш̶м̶о̶т̶ь̶е̶ красивой, но необязательной для недельного прибывания на югах одежде.
С ней не поспоришь. Как говорится, себе дороже.
А чемодан наш по правилам авиаперевозки не должен весить больше 20 кг.
В общем, напихала Наташка в него всего, чего задумала, и поставила на напольные весы проверять - уложилась или нет. И ужаснулась - ровно 25 кило.
Давай в твой рюкзак мои кроссовки переложим - говорит. И щипцы для волос. Переложила. Ещё много-много сокращать нужно.
Начались страшно-женские мучения. Изымет из чемодана вторые джинсы, взвесит, трагически вздохнёт, положит обратно, потом то же проделает с зелёной юбкой.
И так зловеще говорит мне - Саня, мы оставляем дома твою резиновую грелку.
А у меня по ночам бок ноет, грелка мне лучше любимой женщины в такие моменты. Ты чего, вскипаю, на святое покусилась!
Подхожу к чемодану, приподнимаю. Вроде, и не весит он столько. Точно не весит. Может, говорю, весы неправильные. Надо на себе проверить…
Мои честные 80 кг точно определяются. Чтобы Наташку взбодрить решил для смеха вместе с чемоданом взвеситься. Смотрю на шкалу - 89 на двоих. В смысле - на меня и на чемодан! Что за чертовщина такая!
А Наташка говорит так серьезно - ты наверное его неправильно держишь, вот он у тебя легче и получается.
Ты его перпендикулярно держи.
Стал я внимательно на весы смотреть. А там две шкалы - одна - ближняя в привычных нам килограммах, а вторая - в фунтах. Так вот, когда Наташка чемодан на весы взгромождала, чемодан из-за своих пухлых габаритов нужную шкалу загораживал , и видна была только вторая.
Наташка-то как обрадовалась. Оказывается, она первоначально поскромничала и вещей сильно не доложила…
Мой дед по маминой линии, Звонов Иван Иванович, родился 27 февраля 1903 года в селе Красное Куребинской волости Венёвского Уезда Тульской губернии.
Сейчас - это Серебряно-Прудский район на юго-востоке Московской области.
Его отец, Иван Павлович, каждый год уезжал из села на сезонные заработки в Москву (тогда это называлось “отхожий промысел»), пока жена Аксинья Демидовна растила детей, которых, как тогда было заведено, было много. Ведь по другому не выживешь.
У деда было четыре брата - Петр, Павел, Сергей и Василий, и две сестры - Мария и Анна.
Все они постепенно перебрались в Москву, а 1935 году забрали к себе и родителей. Петр работал на заводе «Серп и молот», Павел - слесарем на автозаводе им. Сталина, Сергей - слесарем-лекальщиком на 2 часовом заводе, а Василий - шлифовальщиком на 1-м шарикоподшипниковом заводе им. Кагановича. Там же работала и Анна. Вероятно, сейчас в Москве проживают их потомки - мои троюродные братья и сестры, а также их дети и внуки. Но я о них ничего не знаю.
Дед попал в Москву в 13-летнем возрасте и, как сам писал в анкете, поступил «мальчиком» (чернорабочим) на текстильную фабрику Августа Шрадера. Однако с 1917 по 1921, в период гражданской войны, он выживал в родном селе.
А потом - снова Москва, где ему пришлось поработать милиционером при Павелецком вокзале, сцепщиком вагонов и весовщиком на ж/д станции «Бойня», которая была названа так, поскольку обслуживала городскую бойню (теперь это - Микояновский мясокомбинат).
С 1925 по 1928 годы дед служил в Красной армии - помощником начальника заставы в городе Каменецк-Подольский, том самом, про который я будучи мальчишкой взахлеб читал в трилогии Владимира Беляева «Старая крепость».
Откуда там погранзастава - спросите вы. Потому что после Гражданской войны вплоть до 1939 года Каменец-Подольский являлся приграничным городом.
В 1928 году деда демобилизовали и по здоровью (у него обнаружили порок сердца) сняли с воинского учета.
Сперва он вернулся на станцию «Бойня», где тогда работал и отец его будущей жены Нади - Николай Прокофьевич Аксюшин. Он был тоже из крестьян и в свое время приехал в Москву из села Рубецкое Касимовского уезда Рязанской губернии. Да, знаю, что родовая фамилия у него была Петухов(а его супруги Дарьи Давыдовны - вот же забавно - Кочеткова), но когда ему выправляли документы, писчик написал «Аксюшин», имея в виду, что он Аксюшин сын - маму звали Аксиньей, и всех ее детей в селе привычно называли именно так. Еще я знаю, что он служил в царской армии в Варшаве. И еще одну семейную легенду, передаваемую из поколения в поколения. Местный барин, участник кавказской войны, привез с собой в Рубецкое черкешонка, который затем вырос и женился на моей, получается, прапрапрабабке. Впрочем, это уже другая история.
В 30-м году деда направили на ж/д станцию «Петушки»( ту самую, которую воспел Веня Ерофеев в своей знаменитой поэме), где он заведовал клубом.
Чудом сохранись две фотографии того времени, где дед участвует в какой-то революционной постановке.
И вот же мистика - мы столько раз приезжали за продуктами в Петушки с Наташкой с дачи, расположенной всего-то километрах в 5 от этого городка.
Из Петушков деда направили на учебу в Москву в областную профсоюзную железнодорожную школу, после чего он также отучился в высшей школе профдвижения, и несколько месяцев - в Институте красной профессуры на философском отделении. Институт, впрочем, прямо тогда и прикрыли.
Затем была работа в ВЦСПС и
на автозаводе им. Сталина. В 1938 году его назначили инструктором управления кадров Аппарат ЦК. И здесь тоже мистика - ведь мой отец в самом начале 70-х тоже был инструктором отдела Загранкадров аппарата ЦК.
И еще одно совпадение. Деда в 40- году перевели в Народный комиссариат иностранных дел на должность помощники заведующего отделом кадров.
А мой папа много позже проработал в МИДе более 40 лет.
Деда планировали отправить на работу в Берлин в советское Посольство. Но он не успел уехать. Началась война.
Вот думаю, а если бы успел. Впрочем, наших дипломатов, хоть и со скрипом, фашисты всё-таки пропустили в Турцию в обмен на то, что Советский Союз позволил уехать из страны немецким...
А дед пошел в первые дни войны добровольцем в ополчение, хотя был освобожден от военной службы по здоровью. И бронь у него была. Но значит, он по другому не мог поступить. И 8 августа 1941 г. во время тяжелых боев под Ельней пал смертью храбрых.
Про папиного отца, Шведова Ивана Васильевича, моего второго деда, у меня гораздо меньше информации. Он 1908 года рождения, из подмосковного села Черкизово.
Прошел финскую войну. Был кавалеристом. Перед войной работал в местном совхозе.
Вновь был призван в армию первого июля 1941 года. И в том же августе был убит в боях за нашу родину...
Так же на фронте в 1941 году погиб мой двоюродный дед Михаил Аксюшин, а
в феврале 1943 - Павел Звонов...
Был май.
Вблизи Садового кольца
в колонне без начала и конца
я нес портрет погибшего отца,
отставив дачу.
А рядом шли такие же, как я,
ИХ возвращая из небытия,
и мне казалось, будто мы семья,
идём и плачем.
Вдруг грянул ливень. Всё равно идём
своим давно намеченным путём,
плотней, ещё плотней, к плечу плечом.
Промокли кеды.
А иностранцы смотрят-не поймут,
Зачем нам и портреты, и маршрут?
Но мы дойдём – и гитлеру капут
в наш День Победы!
Потом, уже на даче, у крыльца,
дождался я вопроса от юнца:
что толку мне в портрете мертвеца?
Мой милый мальчик,
пойми простую вещь ты, наконец,
пока его несу – он не мертвец.
Он Родины солдат. Он мой отец.
И не иначе...
Нехай сама закончится война.
Без жертв.
И подвигов.
Так, скажешь, не бывает?
Подстрелят в день победный
и – хана,
не вывезет солдатская кривая.
А не угробят, буду только рад.
В пилотке пыльной, как в венке лавровом,
вернусь домой, пусть вовсе без наград,
да на своих двоих, почти здоровым.
Не будет, верно, в том моей вины.
Ну вот такой живучий и везучий.
И станет всё почти, как до войны,
да нет, сытней и даже много лучше.
Чтоб по гудку – на ламповый завод.
И встретить женщину хорошего питания,
забывшись в счастье меленьких забот,
почти поверив в нежность мироздания.
... Господа, чур только между нами...
Он пришёл в рубахе с васильками,
опоясанной малиновым шнурком.
Всё пошло в тот вечер кувырком.
Хрумкал цианидные эклеры,
запивал отравленной мадерой,
вроде, должен сдохнуть - чёрта с два,
разрумянился и опьянел едва,
угнездился подле самовара,
и романсы слушал под гитару.
Не хватало тут ещё цыган.
Драма превращалась в балаган.
А Юсупов, растерявшись, пел,
злился, благородно свирепел,
да и выстрелил.
О, господи, убили!
Тело увезём в автомобиле.
Ожил???
Пуришкевич бахнул в спину.
До чего живучая скотина!
Всё к царю пиявился, холоп,
вот от Рейнера тебе контрольный в лоб
из армейского карающего Webley.
Освальд, ну давай стреляй, не медли!
(- Неужели из любви к России?
- Князь, ну Вы же сами попросили).
А Юсупов, ярость ублажив,
старцу морду гирей размозжил,
чтобы больше не любили девки.
Тело выловили утром в Малой Невке
у моста, где плавала галоша.
Разве злой мог врачевать Алёшу.
Когда мобильные телефоны были большими,*
мы их не имели,
ходили зато в оптимистах,
в моей коммуналке бесстыдно и нежно грешили,
гормоны бесились,
бесята резвились,
как вина, игристы.
Пресытившись лаской, фланировали по бульвару.
Ты – в клёвых «мальвинах», я – в клёшах (покрой – от колена).
Немного смешная, вполне симпатичная пара.
На жизнь не хватало, зато было так офигенно
считать, будто всё сочетается с ритмом ламбады.
Взрослеть не хотелось.
Еще б пошалить!
Да что толку.
На фоне безвременья бардов сменили ломбарды,
бывалые красные стяги - цветастые чёлки.
И все привыкали к бомжам и крутым иномаркам,
что Киев и Рига, вот странно, теперь заграница.
При этом как будто оставшись в одном зоопарке.
Добро растащили. И нам бы тогда
п̶ ̶о̶ ̶ж̶ ̶е̶ ̶н̶ ̶и̶ ̶т̶ ̶ь̶ ̶с̶ ̶я̶ ̶
поживиться!
Но мы, дураки, почему-то вот так не (с)умели,
зато ненасытно любили-любили друг-друга,
тем самым наивно спасаясь, хоть нас поимели,
народ, как обычно, цинично приняв за прислугу.
Ты помнишь, какие
надежды витали большие,
а мы, где попало,
бесстыдно и нежно грешили.
*Первый сотовый оператор в СССР появился во второй половине 1991 года, телефонный аппарат стоил 4 тыс. долларов и весил 3 кг.
Мир полон двуспальных кроватей,
на них нужно с девами спать и,
хоть вас не пытаюсь учить,
так лучше, чем просто дрочить.
Hilaire Belloc. The world is full of double beds
The world is full of double beds
And most delightful maidenheads,
Which being so, there’s no excuse
For sodomy of self-abuse
ждём гостей
я бью баклуши
мне совсем невмоготу
стол накрыт
нельзя нарушить
растакую красоту
подкрадусь к еде с опаской
там салат и беляши
брауншвейгская колбаска
на тарелочке лежит
и с душой на изготовку
чтоб взлетела стрекозой
втихаря утешусь стопкой
и той самой колбасой
взял всего-то три кусочка
нужно дырки маскирнуть
ну ещё ещё глоточек
отбрехаюсь как-нибудь
Рита варит борщ на кухне
ну а мне невмоготу
из часов сова как ухнет
и Орловичи придут
Париж
весна
давным-давно
холеный Жан купил вино
небрежно выбрав
Blanc de blanc
багет
оливки
пармезан
жамбон
фуа гра
в стеклянной банке
месьё с Вас 340 франков
шуршит пластинка с Далидой
расслаблен галстук голубой
Мари упруга и бела
но вот взяла и не пришла
и в тот же вечер в Строгино
не выбирал Иван вино
а брал что было
ясен пень
плодово-выгодную
хрень
в придачу
сайру
и зефир
их с Маней ждал жарчайший пир
он уложился в три рубля
ах как летали труселя
по коммунальнейшей
квартире
сосед завидовал в сортире
но вдруг припомнив о былом
в парк двинул к девушке с веслом
А у «испанки» – острая коса,
правдиво-ненасытные глаза,
а жертвы выбирает наугад,
и стариков, и молодых солдат,
предпочитая всё-же молодых,
возни хоть с ними будет невпродых...
мальчишки сочтены/умерщвлены,
знать, лавры отбирает у войны...
как две сестры, ведут единый счёт,
катаясь по планете вперевёрт...
Обстоятельство места
Идя против ветра,
бриг проиграет
в скорости шхуне
из-за её косых парусов.
Но уж если – по ветру,
то за ним не угнались бы даже
всеядные фрегаты
изысканного пирата
Бартоломью Робертса,
лет триста назад
грабившего торговые суда
в окрестностях
Барбадоса и Мартиники...
Всё бы ничего
проходи рисованная жизнь брига, скажем,
на вывеске портовой таверны
Кингстауна или Пуэрто-Кабельо.
Но бездушные дизайнеры
уместили его профиль
(забудь о загоризонтье!)
на керамической подставке,
из которой обидно торчал,
будто лишняя мачта,
туалетный ёршик...
И разве
поставленный в угол
флакон освежителя воздуха
может заменить дух свободы?
Но посмотри,
как шарики для унитаза,
будто голубые дельфины,
беззаботно плещутся в волнах,
после того как хозяин
застегивает штаны и дергает
бронзовую цепочку
сливного бачка.
***
Обстоятельство времени
Исполнение
заковыристых пьес
на фортепьяно
Йехезкелю Брику
давалось нелегко.
Наверное, из-за
пальцев
(еще подрастут -
успокаивал его отец).
Вот
у белокурого Дитца,
старательно
разучивавшего гаммы
на «Швектене»,
пальцы были
что надо.
Зато на скрипке
Брик
(в школе к нему
обращались по фамилии)
выделывал такое,
что даже
герр Груббер
слушал его
с открытым ртом.
В 35-м
Брика
законно изгнали
из «музыкалки»,
прямо с урока,
ставшего для него
последним.
От волнения
он выронил скрипку,
а когда потянулся за ней,
Груббер
(как бы случайно?)
наступил тяжелым
ботинком
на ее чуткий гриф,
заодно сильно повредив
Брику
третий и четвертый
пальцы
на левой руке...
В лагере – о чудо –
его определили в команду,
убиравшую
административный
корпус.
Вместе
с хромым Пинхасом,
который встречал
каждый
новый день
с энтузиазмом
и мечтал
о своем назначении
капо.
Сегодня
во время уборки
в туалет зашел
шарфюрер
Фрикель,
долго пыхтел
в кабинке,
несколько раз дергал
цепочку
сливного бачка.
«Плохо вы,
еврейчики,
говнецо
убираете,
нужно в расход вас» -
вроде
пошутил он.
И почти дружелюбно
пнул Пинхаса
ногой.
Фрикель
считался жестоким
в меру.
Пока Пинхас
всю ночь страшился,
Брик
горько вспоминал,
как всего
три весны назад
покупал
с Сарой Розенцвайг
миндальные пирожные
в кондитерской на
Унтер-ден-Линден...
Когда-нибудь
Йехезкель
подкараулит
шарфюрера
и непонятным образом
убьет.
За папу и сестёр,
за дядю Нахума
и Сару,
за дрожащего Пинхаса
и израненную
скрипку.
А пока,
попадаясь
Фрикелю
на глаза,
отважно-долго
не будет отводить
очевидно
презирающего
взгляда
от этой
арийской
морды.
Наверняка...
***
Обстоятельство действия
...Он рос не злым.
Не вспыльчив, не капризен,
обычный мальчик из предместий Майнца.
Его папаша (бакалейщик Фрикель)
мог дать затрещину, но больше для порядка.
Учился без усердия, тяп-ляп.
Книг не любил. Их вовсе не читал.
Не для него старался Гутенберг.
Нет, вру, читал (вступивши в Hitlerjugend)
Mein Kampf, ещё – трескучие брошюрки
про то, какой герой был Герберт Норкус.
Пошел в SS. Во многом из-за формы,
попав в когорту избранных.
Ну да,
участвовал в облавах и расстрелах.
Так ведь не он выносит приговоры
всем этим неопрятным существам.
Тут главное – настроить себя так,
чтоб не было позывов к состраданию.
А то ещё приснятся, не дай бог.
Ему важней, что он теперь – шарфюрер.
Вчера сортировали вновь прибывших,
и Штурмманн Фритц там присмотрел одну.
И с Фрикелем затем её в каптёрке
мажорно отыграли в два смычка.
Он сделал всё, чтоб сучка возбудилась
и тоже получила наслаждение.
Так гармоничней, что ли. И ещё
он дал за ласки ей немного хлеба.
Затем надрался с Фритцем мятным шнапсом.
Закуска – дрянь! Всю ночь урчал живот.
Пришлось полсмены проторчать в сортире,
который убирали два еврея.
Один (хромой, запуганный до смерти)
все время лебезил. И получил
пинком под зад. Ну так, под настроение
(Фритц как-то раз того заставил жрать говно).
Хотел пнуть и другого, но жидок
не жался в угол и не прятал взгляда.
И Фрикель стушевался. До подъёма
ворочался – мерещились кошмары,
и будто бы страдала где-то скрипка.
А через месяц Фрикеля нашли
придавленным какой-то железякой
(эх, почему не раздавило Фритца).
Несчастный случай или?..
Для порядка
герр комендант велел повесить пятерых,
среди которых был и хромоногий,
принявший смерть достойно,
не как трус.
Последний день пришёлся на субботу.
Пока вели на казнь,
ласкало солнце
сквозь облака,
что шли за горизонт.
как ̶н̶е̶ так кстати помру
на поэзии ру
и еще на каком-нибудь сайте
пусть чуток поскорбят
позлоупотребят
Малкин буркнет
ну что ж разливайте
а чего он того
в смысле он отчего
из-за печени сердца и почек
подвели потрошки
или всё от тоски
вспомнят пару удавшихся строчек
что ж спасибо друзья
и не очень друзья
право с вами так было занятно
жить в эпоху одну
что тащила ко дну
но не только ж
и даже приятно
Проснувшись, долго мылся, громко фыркал.
Ну почему я не Чеширский кот.
Дни тянутся, как будто под копирку.
Советская Россия далеко,
а мы тут в мексиканской мышеловке.
Вдруг вспомнил местечковую Яновку,
окраинное детство без излишков,
свой неказистый земляной домишко,
дырявую соломенную крышу
с бесчисленными гнездами в застрехе.
И зайчик солнечный, как пёс, мне руку лижет.
...С сестренкой младшей, щелкая орехи,
лежим в амбаре в свежей арнаутке,
в венок из трав вплетая незабудки.
...Мне нет пяти, слежу, как в камышах
глотает аист скользкого ужа,
который извивается из клюва,
казалось – птицу ест он изнутри.
И уж зловещ, и хищен клюв, я ж, глупый,
потом дрожал от страха до зари.
Вот так и в революции – мы оба
давно друг дружку пожираем с Кобой.
Вчера поймав на спиннинг пару рыбин,
швырнул обратно в воду (пожалел).
Эх, стал сентиментален и надрывен,
оставшись в захолустье не у дел.
Таким казался близким локоток!
Знать, был я недостаточно жесток.
За Фриду на меня не дуйся всуе,
лишь для тебя твердеет булава.
Нет, не скучаю, а вовсю тоскую,
и даже в снах пытаюсь целовать
и обнимать тебя, Наталка, крепко,
и прижимать, и прижимать к себе!
Твой Л.
Post Scriptum. Как Ульянов – кепку.
Шучу (про кепку).
Жизнь ещё в борьбе
у бывшего предреввоенсовета.
Переживу ли нынешнее лето?
19 июля 1937 года
Смешные студенты.
Каникулы.
Море.
Не ведали многого, главное – горя.
Деньжат – кот наплакал, а нам трын-трава!
Есть пляж, кипарисы, и мы – три плюс два.
Давно это было, но помню детали.
С палаткой привычно возился Виталий.
Резо так горяч! Но при том – джентельменист.
Оксана, с копной, как у Анджелы Дэвис,
в компании нашей слыла баламуткой,
и пышность ей шла, и одесские шутки.
В Полине зато – та бескрайность Поволжья,
что если затянет – ничто не поможет.
Ах да, ещё я – желторотик с Арбата,
конечно, с гитарой и очень патлатый.
Мне нравились обе, но больше Оксанка,
когда оставалась на ней лишь панамка,
и мы не стесняясь – стесняться чего нам? –
вот так танцевали под звуки чарльстона.
Пустели бутылки. Хвалила Полина,
французских не знавшая, местные вина –
Чинури, Чхавери и «ВасюсКубани»,
пока наш Резо над мангалом шаманил.
На жизнь мы смотрели сквозь грани стаканов,
не зная – полгода всего до Афгана...
Теперь кто в разлуке, кто в длительной ссоре,
но в памяти – общее Чёрное море.
А с первой – Королевой Леной
мы целовались в стоге сена
и нашу общую невинность
вдруг посчитали за провинность.
Вторая – стройная античность,
в ней были легкость, простота.
Ну вот же, вот моя мечта,
как там у Бунина лирично:
я к ней вошёл в полночный час...
и тут же коготок увяз!
На свадьбе было очень мило.
Она мне дочку подарила.
С чего расстались – я не знаю.
А к третьей ездил на трамвае.
С неё считая – до шестой
я был посменно холостой.
Взяла седьмая на постой.
В романском мощном грузном стиле.
И был всё время напряжён
мой, назовём его, донжон.
Когда пристала: или-или,
сменял на готику её.
Какие ноги, ё-моё!
Глазища – стрельчатые окна.
По ней, я знал, полмира сохнет.
Вот и сбежала в ренессанс.
А я использовал свой шанс,
найдя причудливость в барокко,
но содержать ее – морока,
и за капризом шёл каприз.
Тогда уж лучше – классицизм.
...Не за свой счёт пил Veuve Clicquot
я с утонченной рококо,
так удивительно став верным,
что пропустил ампир с модерном.
Польстившись вдруг на ретро-стиль,
был изгнан прочь.
Вот водевиль!
Жизнь пролистнул,
и всё не так,
растратил Женщин, как мудак...
И снится юность.
В стоге сена
целуюсь с королевой Леной.
А город вновь наводит марафет,
медмаски враз ушли из нашей моды,
пугливо просыпаются кафе,
отвыкшие от праздного народа,
который повылазил на бульвар.
Как надоело дома бить баклуши!
Замуравьился овощной базар,
и чешет псу развесистые уши
изголодавшийся по жизни мальчуган,
в кармане, словно приз, билет в киношку,
и пахнет день, как свежий марципан.
Но может, это только понарошку?
Наложница – она для наслаждений.
Ни разу не отвёл в опочивальню,
и не просил снять шёлковый халат.
И как ему наследника родить?
Едва угас, меня же из дворца –
в монахини. Состариться и сдохнуть.
Но навещает новый император,
мой лотос предназначен для него.
...Раскроешь лотос – головы теряют.
Я знаю способы, и чтобы – насовсем.
А этому пускай отрежут уши.
Нет лучше нос, ведь уши пригодятся,
чтоб слушать, как вельможи прославляют
свою Майтрею...хочешь мангустинов?
И как же мне завидуют наверно
забытые подружки из Вэйшуй.
Теперь, куда ни глянь, глубокий вырез,
и вот каков придворный этикет –
встав на колени, облизнуть Тянь Хоу,
при всех задравшей собственное платье,
тычинки лотоса, зато на каждой встрече
сановные при деле языки.
Са Ши, вторая половина 7 века
...Теперь, куда ни глянь, глубокий вырез,
и вот каков придворный этикет –
встав на колени, облизнуть Тянь-хоу,
что приподнимет собственное платье,
тычинки лотоса, зато на каждой встрече
сановные при деле языки...
Са-ши, вторая половина 7 века
Глупый вирус - отвали,
как свалил я на Бали -
предоплачен был отель,
дурианы и Мартель,
сотни солнечных часов
Малых Зондских островов,
запах фИ́говых дерев,
флирт с созревшей дамой треф...
На Бали нашли болезнь?
Выгоняют всех? Я - здесь!
Присылайте самолёт
за правительсвенный счёт!
...Уф, вернули из чужбин,
а у вас тут карантин.
Объявлю ему бойкот!
Молодых, знать, не берёт,
и полно весёлых дел.
Ах, я всё же приболел?
Что ж, целИ́те, я готов...
Заразил двух стариков?
Всё равно ведь им не жить,
не корите , вы - ханжи...
«А что ж Вы маленькую-то не угостите? Делаю вид, что не слышу…»
«Почему заболела Аля,
а не Ирина?!!»...
Вняв твоим мольбам
(не моим — про бульон куриный),
прирастил он зато для полёта мне
два крыла.
Ты поверила б, если проститься
со мной пришла.
А у взрослых такие, узнаешь потом,
не растут.
Я тебя огорчала? Прости...
Мне не голодно тут,
как в том гадком приюте.
И здешние угощают.
Ты, Иришка, — мне ласково шепчут —
нам не чужая...
...«ну давай, давай, не красна-девица,» –
медсестра вздохнула терпеливо...
«чтобы сдать анализ – нужно целиться,
не допустим глупого разлива...»
...доктор что-то лжет на тарабарщине,
в зеркале – чудак зеленолицый.
Будто отрабатывают барщину
ставшие постылыми вещицы:
старая латунная таблетница,
тепленькая грелка в цвет пижамы...
а сосед со мной по-царски делится
банкой краснозвездного бальзама.
Вчера в час пик в трамвае тесном
впервые уступили место,
чем был безмерно удручён,
Что возраст? Возраст ни причём!
Казалось, барышни ещё
мне ставят крепенький зачёт,
и я не только собеседник.
А получилось, вот те на,
мне, как мужчине, что - хана?
Опять проедусь в понедельник...
вдруг не уступят?
Был май.
Вблизи Садового кольца
в колонне без начала и конца
я нес портрет погибшего отца,
отставив дачу.
А рядом шли такие же, как я,
ИХ возвращая из небытия,
и мне казалось, будто мы семья,
идём и плачем.
Вдруг грянул ливень. Всё равно идём
своим давно намеченным путём,
плотней, ещё плотней, к плечу плечом.
Промокли кеды.
А иностранцы смотрят-не поймут,
Зачем нам и портреты, и маршрут?
Но мы дойдём – и гитлеру капут
в наш День Победы!
Потом, уже на даче, у крыльца,
дождался я вопроса от юнца:
что толку мне в портрете мертвеца?
Мой милый мальчик,
пойми простую вещь ты, наконец,
пока его несу – он не мертвец.
Он Родины солдат. Он мой отец.
И не иначе...
Подъём у космонавтов в семь утра,
и тут же невесомая физра,
зато не надо делать перекличку –
ведь просто так не юркнешь за порог.
На завтрак будут каша да творóг.
А ты, поди, сготовила лисички
с картошечкой, петрушкой и лучком.
Попуток нет. И не дойти пешком.
Соседи манят астробутербродом.
Устроим с ними дружеский обед
под будничный двенадцатый рассвет,*
разглядывая звезды мимоходом.
В иллюминатор пялится Памир,
Дивится! – кто же дырку просверлил?
Чинили вместе, side by side (бок о бок).
Да что там, всем нам хочется домой.
Всего вёрст триста, если по прямой,
ну пусть четыреста, зато совсем без пробок.
Еще прибавь зовущий ветерок
и унитаз с фиксатором для ног –
так не страшна космическая качка.
Пронес я на борт в тюбике коньяк.
И виски есть? Так разливай, земляк,
с одной планеты всё ж! Мир. Дружба. Жвачка.
Внизу опять какая-то война,
а здесь вокруг покой и тишина,
и наш обед идёт по расписанию.
По сути, вы такие же, как мы,
и все живём у боженьки взаймы,
и погибать, случись, в одной компании.
_____________________________________
* на МКС за сутки видны 16 закатов и рассветов
Не смущаясь перегара,
мы сдавали стеклотару,
а приёмщица Тамара
вдруг сказала - тары нет.
Тары нет для стеклотары?
Не искать же с псом Мухтаром!
Сделай что-нибудь Тамара,
ты нас знаешь столько лет.
Взгляд пиявится зловеще -
нет ли сколов или трещин...
Праздник жизнью нам обещан,
ну и как тут без бухла?
Эх, наверное, недаром
мне приснились санитары.
Вот помру совсем нестарым,
ни сирот, ни барахла.
Кто твой папа?
- Ларинголог,
в общем - ухогорлонос.
- Мой - шофёр!- Мой с утра сдает посуду
и с соседом водку пьет
под соленые грибочки.
Но он славный, знаю точно.
- Мой-шахтер!
- А мой - строитель.Ну а мой - товаровед.
Мой - по физике учитель,
суп нам варит на обед
(когда мамы дома нет).
- Дворник мой, его лопата
во дворе скребет снежок!
- Инженер мой, хоть зарплата
лишь на чай да пирожок.
В воскресенье всей ватагой
с ним ходили в зоопарк.
Лишь Володька – бедолага.
Его «предок» - олигарх.
Папы учат, лечат уши,
исправляют краны, души,
льют чугун, готовят яства,
даже лечатся от пьянства,
и с детьми играют в прятки…
олигарх же только бабки
загребает и не спит.
У него болезный вид.
Моим друзьям — Ване и Сереже
«...Преувеличен внутренний наш мир,\\а внешний, соответственно, уменьшен».
Иосиф Бродский
– Ну что, как посещение сортира?
– Что как?
– Дурак, ну не твоя ж моча!
Клозет! – он в дурке вроде Монплезира,
осколок древнегреческого мира
и света наподобие луча!
Глаза прикроешь, представляя бриз:
журчит Дзасаев, как брюссельский Пис.
на стенке надпись: «Здесь срал Пифагор».
Вода стекает на́ пол, будто с гор,
И – без штанов, отринувши стесненье,
философы ведут высокий спор –
и происходит смыслов сочлененье!
Пойми, для нас сакральна эта сральня,
и мы не замечаем ржавость труб.
Сортир в психушке – как исповедальня,
курительный салон, спортзал, стрипклуб.
Эй, новичок, ты дружишь с рукоблудством?
Застукают – накажут! А за что?!
Ведь это настоящее искусство.
Наш мир непозволительно жесток.
Психарь имеет право расслабляться
и, как Петров, чесать публично яйца.
Забыв, как тот сверчок, про свой шесток,
изображай царя или паяца,
мечтай, что ты находишься в палаццо,
и чтоб на завтрак — тво́рог.
Нет – творо́г!
Здесь главное, в убогом этом быте,
мыслишки прогонять о суициде.
Страшней всего, что не дают здесь срока,
к свободе подойти с какого бока?
А санитары врубят телевизор,
и вдруг поймешь — ТОТ мир лишь чуть прилизан,
но он как ТУТ, и ВСЕ сошли с ума,
и, честно, я доволен тем сполна.
Мир не вокруг, а в нас, такой огромный,
его ты можешь сделать бесконечным…
на койке слева спал Иван Бездомный,
и путь его манил куда-то Млечный.
***
В КАФЕ БЕЗАЛАБЕРНЫХ НА УЛИЦЕ ФОНТЕН, 16-БИС
«Я могу пить, не опасаясь, ведь мне, увы, не высоко падать!»
Граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа
Рельефны ноги у Лулу,
а ночь спела и безразмерна.
Да что Лулу, здесь на углу
сто шлюшек вышло на маневры.
В кафе за столиком Анри
углём рисует на салфетках
ребенка в парке Тюильри,
охоту, лошадей, левретку,
бега, где так невмоготу
от злых смешков аристократов,
портрет Жюстины Дье в саду,
бордель, бродячих акробатов,
как на Монмартре фонари
в каштановой двоятся гамме,
себя - усатого Анри,
но с полноценными ногами
(Лулу полюбит и таким
всего за пару жалких франков),
натурщиц юных и нагих,
Ван Гога и друзей-подранков,
девиц, танцующих канкан,
мадам Пупуль за туалетом,
и постаревшую маман,
прогулку позапрошлым летом
на яхте масти пьяной сливы,
что в такт со временем плывет
по Аркашонскому заливу,
увы, не задом-наперёд.
***
Дом на Песковатиках (Марку Шагалу)
Родился еле-еле, да как смог.
Корыто, хедер, лавка с бакалеей
и полная пригоршня синагог,
и две пригоршни праведных евреев.
И столько же в кармане у отца
засахаренных груш, пропахших рыбой,
в субботу - пол тарелки холодца,
а в будни гречка, хлеб да кочерыга.
Достатка не было, как не было похвал.
Но он, наверно, сверху был ведомым,
и рисовал, и рисовал, и рисовал,
переживая войны и погромы.
Потом пришел огромнейший успех,
которого хватило бы на всех,
а снились Белла , Витебск, постный ужин,
отец и детством пахнувшие груши.
***
КУСТОДИЕВСКАЯ КРАСАВИЦА
«Худые женщины на творчество не вдохновляют»
Борис Кустодиев
Проведя 15 лет в инвалидном кресле, Кустодиев написал в этот период свои самые жизнерадостные картины во многом благодаря заботе супруги Юлии
На улицу Введенскую, дом семь*
болезнь пришла некстати, насовсем.
Но Бог и тут, как видно, милосерд -
есть холст и краски, кисти и мольберт.
Купчиха пробудилась ото сна,
богата телом, смотрит с полотна
ленивая бесстыжесть естества.
Пуховые подушки, кружева.
Её мирок округло-белобок.
Мужской восторг. Ирония. Лубок.
На сам художник был влюблен в одну,
такую худощавую, жену...
__________________
*По этому адресу в Петрограде располагалась мастерская художника
***
ПОРТРЕТ ЖЕНЫ ХУДОЖНИКА
Позировать хотела в бирюзовом
ампирном, как Самойлова Брюллову,
себя представив в Стрельне на балу.
Но платье оказалось на полу.
На мне лишь остроносые балетки
пастельной абрикосовой расцветки.
Откинувшись, застыла в контрапосте.
Ты колонковой кистью, словно грозди,
размётываешь краски по холсту,
не расплескать стараясь наготу,
которая когда-то соблазняла
твоих друзей-художников. Я знала
всегда, как ты ревнив (поверь – напрасно).
И гении натурщицам подвластны,
и уж, по крайней мере, их тела.
Альков порой - кусочек ремесла,
наш общий вклад в зачатие картины.
Ведь я была тебе гетерой Фриной,
Галой в волшебном мире у Дали,
который, может, с ней и стал велик...
Диван промят и скрашен вечер
полпачкой терпких сигарет.
Скажите, ну зачем мне встречи,
когда под боком интернет.
Пойти гулять? А где природа?
Давно закатана в асфальт!
Что ж, обойдусь без кислорода.
Зато есть дальнозоркий Скайп.
Ты многопиксельна на вид,
я виртуально плодовит,
согласный в роли попрошайки
на предварительные лайки.
Думал, всё еще успеется,
не хочу я на бегу.
Жизнь - она всегда ровесница,
я себя поберегу.
Будто всё вожусь в песочнице
в детском, с лямками, трико,
и, как бабочку-лимонницу,
тень свою ловлю сачком.
Слезть бы с мягонького пуфика,
штурмовать свой Эверест.
Показать себя не хлюпиком
в этом мире много мест.
Ведь меня давно по отчеству
называют во дворе.
Мне ж по-прежнему не хочется
просыпаться на заре.
Ладно, встал, напялил ботики,
глянул сквозь дырявый зонт -
жизнь промчалась самолётиком
и ушла за горизонт.
А кабы Пушкин застрелил Дантеса,
мы лишь вздохнули - мелкий эпизод,
поэт расейский отомстил повесе.
Знать, иноземцев Бог не бережёт.
Ну, не казнит же царь! Отправит в ссылку?
Поди, простит, чтоб стал он «нашим всем»,
и наполнял культурную копилку,
и навсегда остался в ней затем...
А вдруг создаст бестселлер, как Булгарин,
и станет расположен к мотовству,
прибавит в весе, настоящий барин,
и воссоздаст десятую главу.
А Геккерн в отвратительной обиде
голландскому нашепчет королю -
за что-нибудь войну им объявите,
и мы покажем этому Кремлю!
Короче, в Амстердаме и Гааге
тогда бы развевались наши флаги.
Я мечтал в счастливом детстве оказаться на войне,
пострелять по глупым фрицам…той войны давно уж нет.
И над фразой потешался: «лишь бы не было войны».
А попал бы – обосрался? Я не знаю, пацаны....хотя уже не молоды,
жалеть себя нет повода.
В окне дрожит от холода
полярная звезда.
Зато у нас - три звездочки
армянские, а Софочка
нам налила по стопочке,
здесь каждый - тамада!
За столиком - веселие,
и радость от безделия,
и оды виноделию,
ну, в общем - «от винта».
На столике - тарелочки,
под столиком - коленочки
как финишные ленточки,
дорожная мечта.
Наш хвост виляет поездом.
С ней сблизиться чуть боязно,
а сдрейфить - пьяно-совестно,
и, вроде, попривык....
дым папиросный в тамбуре,
и шум такой, как в таборе.
Сбежать теперь бы за море...
тудыть-тудык-тудык
***
П.О.
Генерал! Я взял вас для рифмы к слову "умирал"...
Иосиф Бродский
Ты меня не бросай! Ведь я твой генерал,
что с того, что хромой и ворчливый.
Кто теперь виноват,
сам кричал мне «ура-а-а-а»,
порождая глыбастые мифы
про империю.
Снова в разгаре резня,
а тебя, оглянулись, и нету! –
сжёг мундир и по-тихому с фронта слинял.
Может, кинем монету?
Если решка – простят, а орел – проклянут,
ноздри вырвут, поднимут на пику.
Лучше сразу на Запад: сытнее в плену
поелику.
У тебя есть отмазка – чужие поля,
что за них-то сражаться,
и еще, мол, не видел с того февраля
домочадцев.
И медаль заслужил.
Вам детали нужны?
Посмотрите – всё тело в осколках,
и отваги поболее, чем у штабных,
да что толку.
Не зачтут. Как поймают, сгребут в трибунал.
Мне чего, я-то сам бестелесен,
я же только в твой голове генерал,
только там и уместен.
Не мечтай, что мне тоже наступит каюк,
как тебя обезглавят,
обеспечит мне новое тело уют.
Я тщеславен.
Пусть он будет породист и пусть молодой,
мне приятно и лестно,
что меня тут же выдумал этот другой.
Я воскресну.
Так что лучше вернись!
Наболтаешь, поди:
в стоге сена проспал, дань сиесте,
и свидетели есть – генерал подтвердит,
были вместе.
Как пять лет пропадал? (унтер выдал, сексот).
Да ведь ты истощён на пятьсот.
Ну вот же дура – приняла его
не то чтобы за принца – за нескрягу,
способного на полумотовство!
Свозить, пускай, не в Ниццу, но хотя бы
в Кеме́р, где all inclusive и ещё
чуть-чуть помимо в виде украшений
в лавчонке местной. Вроде, не расчёт,
но сколько было сладких предвкушений...
Навскидку не казался подлецом,
вручил духи, но только раз, в начале...
Приманенный домашним холодцом,
на три недолгих месяца причалил,
распространив режим «все включено»
лишь на просторы витебской постели,
и вдруг исчез, оставивши пятно
на простыне и, как в смешном кино,
две впопыхах забытые гантели.
Открытие оперного театра Ла Скала состоялось 3 августа 1778 года
Галантный век. Ломбардия. Милан.
На месте храма возвели Ла Скалу
для зрелищелюбивых горожан
(церквей - с избытком, а театров мало).
Кареты нагло лезут на фасад
в портал для въезда конных экипажей
(когда-нибудь, в эпоху автострад,
свой арендованный фиат я здесь оглажу).
Зал обвивает пара сотен лож
как вызревшие гроздья винограда
(в них лица так безвременны вельмож,
и проступает облик казнокрада).
И щиплют нервы струнам скрипачи,
готовясь к оглушительной премьере.
Сегодня в этом зале прозвучит
новинка капельмейстера Сальери
(чью репутацию, когда наступит срок,
отравит пятистопным ямбом гений,
ещё не ведая про собственный итог...
что может быть страшнее злосклонений).
Флейтисты тянут звуки до небес,
и виртуозят звонкие кастраты.
(в октаве пятой взято до-диез?)
И чернь ликует, и аристократы
( у них, да что уж там, один испод).
И капал воск расплавленный на шляпы
в партере стоя слушавших господ*
(прославленному правнуку арапа
претила бы стоявшая жара).
платочком вытирает пот Сальери.
Пора предстать пред публикой, пора
(он словно знает, или просто верит,
а может, помнит - даже пусть немного,
что обцелован был в макушку богом).
* Публика в партере, ввиду отсутствия кресел, смотрела представление стоя, не снимая головных уборов, чтобы расплавленный воск свечей, которые использовались для дополнительного освещения, не попадал на головы
«Осуждение невинного гораздо меньшее зло,
чем безнаказанность виновного».
Жан Кальвин
Христос страдал для избранных особ,
но только и они прожили чтоб
в смирении, без плотских наслаждений...
Женева припадает на колени,
став в одночасье мрачной и суровой,
и не спасают крепкие засовы
вчера жизнелюбивых прихожан
от ордонансов, что удумал Жан,
наверно, недоласканный когда-то,
за что всем прочим предстоит расплата!
Теперь тут всё-всё-всё запрещено:
дрочить, курить и угощать вином,
чревоугодничать, бранить слугу и кошку,
смотреться в зеркало и обнимать бабёшку,
хранить иконы, делать обрезание...
За что ещё подвергнут наказаниям?
Ещё вот неприличен детский смех –
пожалуй, это самый страшный грех.
Зато в чести доносы и допросы.
Зачем ты ленты заплетала в косы,
носила кружевной воротничок,
считая тяжкий грех за пустячок?
А мельник отмечает Рождество?
Он – еретик! Ату, ату его!
Покайся, на крюке вися ребром!
А если нет, пытать его огнём,
чтоб дёргался от ужаса кадык,
чтоб понял грешник, как Господь велик!
Неспешная луна, сместившись влево,
глядится сверху в озеро Женевы,
плевать ей на запрет на зеркала,
и в этом она, в общем-то, права.
Нас чудом дотряс до асьенды хромой тарантас,
и мы заказали лепёшек к асадо кастилья.
Бомбилья от жажды макнулась в резной калабас
из тыквы горлянки с рисунком в этническом стиле.
Мы вместе цедили неведомый ране мате́.
Его, говорят, здесь лакают взахлёб парагвайцы.
А день был тобой раззадорен, и полураздет,
и много теплей, чем в Сосновке на даче на майских.
И знаешь, такая вдруг нежность нашла изнутри,
и тут оказалось – во мне её целая залежь.
– Смелей! – ты шепнула, наверно, на гуарани́,
хотя ведь на нём, как и я, ни словечка не знаешь.
Несколько лет назад довелось возвращаться из Питера в Москву ночным поездом. До отправления оставалось минут пятнадцать - сижу в своем СВ в приятственном одиночестве, поглядываю в окно в мечтах, что так и отчалю без попутчика. Или, хотя бы, пусть уж тогда красивая и молодая подсядет. Пококетничаем.
Ан нет. Перед самым отправлением в купе влез высоченный мужик в толстовке с накинутым на голову капюшоном. Да еще и в бейсболке. Лица не разглядеть. Чёрт бы его побрал - небось и храпеть будет. Я и сам храплю, но мне то это не мешает.
Сидим напротив. Молчим.
Поезд тронулся. Мужик откинул капюшон, снял бейсболку, повертел головой. И неожиданно предложил в вагоне-ресторане по рюмочке опрокинуть.
Зачем, думаю, с незнакомцем выпивать. Ещё клофелинчику подсыпет. Дай бог хоть живым остаться.
Если бы барышня, может я её и сам в буфет позову. Так это совсе другое дело!
- Спасибо-говорю, мне завтра с самого утра за руль - воздержусь.
Он ушел, а я лег и быстро заснул. Проснулся рано. До Москвы оставалось не менее часа. Сосед тоже пробудился. Принесли завтрак.
Разговорились.
-Андрей.
-Саша.
Потом что-то про погоду.
Чем занимаешься? - спрашиваю.
- Актер я - отвечает без особой охоты.
- А фамилия какая?
- Чернышов.
- Где играешь?
- Да так, в антрепризах всяких.
Наверное, думаю, малоизвестный. Да я вообще в современных артистах не сильно разбираюсь.
Поговорили ни о чем. Не то чтобы из вежливости. По инерции. Вот если бы вчера в ресторане, тогда могло бы и подушевнее получиться.
Причем я его на ты (правда, я и постарше буду), а он мне в ответ по-интеллигентски «выкает».
Потом Андрей увидел на столику книжку с моей фотографией. Это Вы? - интересуется.
- Да отвечаю - и книга моя, и морда тоже.
Я эту книгу тогда только издал и всегда гордо возил пару экземпляров с собой. Чтоб тщеславно подарить кому-нибудь при случае.
Про что книжка? - спрашивает.
- Это сборник моих стишков - говорю. («Стишки», конечно, не стишки, а стихи, и очень даже хорошие, я бы даже сказал - стихища! Книжка, кстати, называется “Взгляды на способы кончины” - вдруг захотите полюбопытствовать. Может, еще остатки тиража продаются).
- Хочешь, чего- нибудь почитаю.
- Валяйте - отвечает.
Сразу видно, что воспитанный человек.
- Например, говорю, из раннего:
Объявление: зализываю раны
И, как кофе, растворяю горе.
Пахну счастьем, южным солнцем и кальяном.
Приезжай, скучаю…подпись: море…
Ну вот и Москва. Книжку я своему попутчику, конечно, подарил. На перроне пожелали друг другу удачи и разбежались навсегда.
Дома рассказал жене и дочке про поездку в Питер. Упомянул и попутчика-актера.
- А что за актер?
- Да неизвестный какой-то. Я и фамилию не запомнил. Может, еще и прославится.
И тут я, не поверите, вижу своего попутчика на экране включенного телевизора в каком-то сериале и восклицаю: так вот же он!
Наташка ахнула: Это же Андрей Чернышов!
Он Маяковского в кино недавно сыграл. Его все знают, кроме тебя. Ну почему на твоем месте не оказалась я!
- Лучше я - прошептала Юлька...
Ну, Юльку-то я ещё могу понять. Но жене-то зачем?
Театр. Антракт. Ватерклозет.
И обязательный буфет,
где бутерброды с ветчиной
с немилосердною ценой...
И вот пока в партере ждут,
что сад вишнёвый продадут,
в руке сжимаю , как залог,
твой гардеробный номерок...
Рябит пальтишко из джерси.
Сейчас потрачусь на такси
и отвезу тебя домой,
где в спальне шторы с бахромой,
цвет приглушен и лососёв,
и пусть случится всё-всё-всё!
Бездокументный тет-а-тет...
Как хорошо, что я не швед!
…Так объясни мне заодно,
кто разрешился этим чудом,
что проросло в полях зерном,
и будто дразнит отовсюду,
и лезет яблоней в окно,
где ветер путается в шторе.
Горящей шапкой, как на во́ре, –
закат,
а речка лучше моря.
На покосившемся заборе
устало свесились серпы,
в овине сушатся снопы
всутычь, что хлебом станут вскоре,
где куры бегают, рябы,
рассёдланы в сарае кони,
спит кот на лавке (вот же соня!).
На кухне батя пьёт вино,
готовя рыбу к домино,
в мечтах соседа объегорить,
да сразу видно – не дано! –
ему бы петь в церковном хоре.
Картошкой пахнет чугунок
(увы, нельзя наесться впрок).
Парное молоко в бидоне,
и, как доверчивый щенок,
я трусь о мамины ладони.
На моей подошве твоя земля.
Нет, земля моя, да сапог не мой!
А поля – они завсегда поля,
лишь бы был мужик, даже пусть хромой,
чтобы взял он плуг да пошел пахать,
разбирает лошадь чужой язык,
своего признает в любом блоха,
самогона жаждет любой кадык.
А полям-то что, лишь бы был навоз,
вот придёт весна, прилетят грачи...
То ли ферма тут, то ли вновь колхоз,
только цвет знамен не видать в ночи.
И снова мы нальём,
и пива выпьем море,
хоть каждый за своё,
зато в едином хоре
знакомых голосов
сентябрьского братства.
Мунтян без тормозов,
он хочет отыграться
за тысячи обид -
ботаником слыл в классе,
не то что Купершмидт,
вот тот “чернила” квасил
еще когда - в восьмом!
Но дал же чёрт здоровья,
мы все уже помрём,
а он у изголовья
махнёт за упокой:
«привет друзьям и Богу!»
А старость нам на кой?
Уходим понемногу,
кто в ящик, кто в дурдом.
Чего считать промилле.
И разве дело в том,
ведь мы не только пили,
да и не так уж чтоб,
всё больше для легенды...
Гришкявичус утоп,
Кравчук стал президентом
какого-то АО
(звоните секретарше),
комсоргом был...а то!..
радел за счастье наше.
Кто не пришёл ещё?
Саакашвили - в Штатах,
в Форосе Горбачёв,
Ахметов - в депутатах.
Мы ж, тяпнув по штрафной,
обнимемся с Петровой,
как будто со страной
из юности дворовой,
где наливал народ
в подъездах под бренчанье,
не ведая забот
фамильных окончаний.
Мы распивали ркацители,
и вкусно чем-то там хрустели
под разговоры тех, советских,
незлозапамятных времен
про просто так и всё такое.
В купе нас было только двое.
Была мила моя соседка
и ощутимо из сластён.
Ярка, тбилисская армянка.
В окне мелькали полустанки,
как на картине Левитана,
где вовсе не было людей,
да ведь живут такие люди!
И в ожидании прелюдий
пьянели чайные стаканы,
и становилась всё милей
моя попутчица и ближе,
а ночь уже вагоны лижет...
за стенкой шумные южане
запели грустно «Сулико».
Казалось, мы нерасторжимы,
неслись мосты куда-то мимо,
текло Курою Мукузани,
и ехать было далеко.
Один «пшик» одеколоном из парфюмерного автомата (деревянного ящика с зеркалом и пульверизатором) стоил 15 копеек.
http://sochi.scapp.ru/wp-content/uploads/post/2016/08/14-1.jpg
Я - парфюмерный автомат,
одеколоню ваши рожи,
такие наши, не вельможьи.
Ах нет, простите, виноват -
облагораживаю лица
гостей и жителей столицы.
Ну в общем, освежаю лики.
Валит толпой народ великий,
и вьется крепкий аромат,
что сочетается с махоркой
и послевкусьем трудодня,
и коммуналкой, где за шторкой
спит деревенская родня,
на кухне сушится бельё,
ТВ с чекушкой за обедом,
Торпедо бьется за победу.
Мы все тут бьемся за неё.
Горбачусь на ВДНХ,
где павильонна гордость наша,
Ладынина (свинарка Глаша )
здесь повстречала пастуха,
а я как дождиком грибным
с любовью брызгаю "Тройным".
Вам - «на троих»? Нам по пути!
Отставь в сторонку сигаретку.
Я пшикну, только опусти
в меня гербастую монетку -
зато заглянешь к милке в Лобню,
благоухая, как барчук.
А хочешь даром - крепче хлопни
по деревянному плечу.
«От канцелярщины и спячки
Чтоб оградить себя вполне,
Портрет товарища Землячки
Повесь, приятель, на стене!»
Демьян Бедный
Прошу, не сгинь, моя страна.
Грядёт, грядёт двадцатый век...
Хоть жизнь Розалии сытна
(отец - богатый человек),
нет у еврейки перспективы.
Вот в революцию пойти бы!
Пошла.
Тюрьма, Сибирь, побег...
Ульянов-Ленин, наш стратег,
так убедительно искрит,
хоть кровожаден изнутри.
Вот он в Кремле, весь измождён!
В Тавриде Врангель побеждён.
А Роза будто расцвела,
она - как крымская метла,
каган, наган и пулемёт,
сама и на гашетку жмёт!
Всех укокошивает рьяно.
За Воронцовским садом - ямы,
в них зловоняют беляки.
Кругом враги, одни враги.
Да жаль патронов на чертяк -
топи их в море просто так.
Чтоб не всплывали, мы врагам
привяжем камушки к ногам.
Волна лизнёт кровоподтёк.
Эх, нужно было наутёк.
На дне - шеренгой мертвецы,
средь них и бабы, и мальцы.
Что ж не попрятались, глупцы.
«Дано мне тело – что мне делать с ним/Таким единым и
таким моим?…» Осип Мандельштам
Дано мне тело — что же делать с ним,
таким казавшимся единым и моим,
что прислонял к разорванному веку.
Садовник перепутан с дровосеком.
Борис, ты помнишь...
память ускользала...
вновь ехать в Райвиле с Финляндского вокзала,
где на эсеровской конспиративной явке
мечтать пойти в бомбисты...можно, Яхве?
Сменяв богов, читать стихи с друзьями
(останутся, конечно, между нами?)
Жить чудаком и будто налегке,
но впрок запрятать бритву в каблуке.
Фланировать по Невскому в июне
в двубортном крупноклетчатом костюме,
пошитом чудным образом в кредит,
не веря, что эпоха пощадит.
* Борис Синани - гимназический друг Осипа Мандельштама
100 лет назад
Сергею Александровскому
Только мы честно отнеслись к войне: я и Гумилев.
Мы сражались. Остальные поступили, как мошенники».
Бенедикт Лившиц
Я жил бы, преуспевший господин,
а не какой-то там простолюдин,
в столице, на худой конец – в Москве,
племянник городскому голове,
мордастый барин, весел и богат,
и сторонился грязных баррикад,
не примеряя роли бунтаря,
хоть б слегка поругивал царя,
в "Летучей мыши» оббивал паркет
среди богемы – все-таки поэт! –
зевал в окно б на речку и на храм,
и, заказав «Смирновской» триста грамм,
в Яру я коротал бы вечерок,
вкушая свежий страсбургский пирог...
Бронь выбивши от Первой мировой,
я преуспел бы с миленькой вдовой
без брони невезучего соседа,
с ней вел в постели б легкие беседы,
всех падших поминая чуть злорадно.
Вдову спровадив, тут же из парадной
доходной части в доме у Перцова
в предчувствии богатого улова
галантерейную вызванивал бы фифу
из «Мюръ и Мерилизъ»,
по полному тарифу
ее бы в ресторациях кормил
и был наихрабрейший из кутил.
Но вдруг в стране закончится еда.
И не дождавшись тех времен, когда
из той парадной выкрадут галоши,
фамильные прибрав часы и броши,
я, не желая сгинуть в вандализме,
ни за кого не стал бы воевать
и по навек утраченной Отчизне
уехал бы в Европу горевать!
***
Землячка
«От канцелярщины и спячки
Чтоб оградить себя вполне,
Портрет товарища Землячки
Повесь, приятель, на стене!»
Демьян Бедный
Прошу, не сгинь, моя страна.
Грядёт, грядёт двадцатый век...
Хоть жизнь Розалии сытна
(отец - богатый человек),
нет у еврейки перспективы.
Вот в революцию пойти бы!
Пошла.
Тюрьма, Сибирь, побег...
Ульянов-Ленин, наш стратег,
так убедительно искрит,
хоть кровожаден изнутри.
Вот он в Кремле, весь измождён!
В Тавриде Врангель побеждён.
А Роза будто расцвела,
она - как крымская метла,
каган, наган и пулемёт,
сама и на гашетку жмёт!
Всех укокошивает рьяно.
За Воронцовским садом - ямы,
в них зловоняют беляки.
Кругом враги, одни враги.
Да жаль патронов на чертяк -
топи их в море просто так.
Чтоб не всплывали, мы врагам
привяжем камушки к ногам.
Волна лизнёт кровоподтёк.
Эх, нужно было наутёк.
На дне - шеренгой мертвецы,
средь них и бабы, и мальцы.
Что ж не попрятались, глупцы.
***
Ствол миндаля
«Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?»
О.Мандельштам
Дано мне тело – что мне делать с ним,
казавшимся единым и моим,
датированным жесточайшим веком,
где пастырь сада спутан с дровосеком.
А память ускользала, ускользала...
вновь ехать в Райвиле с Финляндского вокзала,
где на эсеровской конспиративной явке
мечтать пойти в бомбисты. Можно, Яхве?
Сменив богов, читать стихи с друзьями
(останутся, конечно, между нами?)
Жить чудаком и будто налегке,
но тайно прятать бритву в каблуке.
Фланировать по Невскому в июне
в двубортном крупноклетчатом костюме,
пошитом чудным образом в кредит,
не веря, что эпоха пощадит.
Там, говорят, война щетинится,
тут – Рождество и снегопад.
Спит монастырская гостиница,
беглянки óмутно грешат.
Плотнее окна занавесили.
Плед разложив на топчане,
целуются десертно, весело –
пусть их считают femmes damnées!*
Не полагаются на Господа,
ведь кто поэт, тот сам и свят.
А за углом – военный госпиталь,
палаты горечью сквозят,
Но не до них сегодня барышням
(ничто пока не говорит,
что жизнь оставит лишь огарыши
и холод каевый внутри) –
с утра им ласково и плюшево.
Раззанавешен новый день.
Марина – в яркой блузке с рюшами,
а Соне одеваться лень.
* femmes damnées – окаянные женщины (франц.)
На очередном подъеме следовавший по московско-ярославской железной дороге александровский паровоз, с задымленным гербом российской империи на макушке, сдавая скорость, тяжело запыхтел.
Как там у Блока: Вагоны шли привычной линией,/Подрагивали и скрипели./Молчали желтые и синие,/В зеленых плакали и пели…
Астрова и Соня путешествовали в сине-желтом, смешанного класса, располагавшемся сразу за почтовым. А основу эшелона - до самого хвоста - составляли вагоны зеленые - третьего и серые - низшего, четвертого. В них теснились человечки разночинные, уставшие, пропахшие потом и махоркой, выпуская в спертое пространство дымовые колечки, ведя дорожные разговоры про войну, цены и сухой закон.
В вагонах для господ табак тоже был в почете. Соня, обожавшая курить, затягивалась жадно. Астрова не отставала, выуживая папиросу за папиросой из любимого эмалевого портсигара.
К их радости попутчики сошли на предыдущей станции, и теперь не было нужды спрашивать разрешения - дыми сколько душе угодно.
-«Жаль, я не взяла с собой сигары» - вздохнула Соня.
Ей исполнилось 29. Она была старше Астровой на семь лет. Ироничная, язвительная, с большими серыми глазами и выпуклым властолюбивым лбом. Носила короткую стрижку, мужские костюмы, белые сорочки и однотонные галстуки. Сегодня она не изменила своему стилю. Только накинула бежевую шаль - хотя в вагоне хорошо натоплено, но за окном все-таки середина декабря.
Они познакомилась два месяца назад в доме Аделаиды Казимировны, собиравшей вокруг себя молодых поэтесс. Про Соню говорили, что она легко влюбляет в себя других женщин, но Астрову это только раззадорило.
Соня сразу почувствовала необычность новой подруги. Прельстилась не внешностью. Найти красивую спутницу не составляло труда.
У Астровой была фигура мальчика, с тонкой талией и широкими плечами. И руки у нее были мальчишечьи, крепкие в рукопожатии. Обвешанные серебряными кольцами и браслетами. Она предпочитала простые платья и крепкие башмаки. Ходила легкой, стремительной походкой. Черты лица четкие, зато других, если была без очков, видела размыто.
Свой внезапный романа они не скрывали, даже выпячивали - прилюдно сидели на светских раундах в обнимку с одной папиросой на двоих.
-Полюбуйся, что за прелесть это объявление - рассмеялась Соня, рассматривая номер «Брачной газеты», забытой на диване другими пассажирами: «Ищу красиваго счастья. Нестара, недурна; незаинтересована матерiально. Адрес: Калуга, предъявит. телегр. кв. № 4».
-Не ты ли его разместила? - улыбнулась Астрова.
-Не, я из Таганрога.
Перед прибытием спутницы утеплились. Вязанные кофты, шарфы, мягкие рукавички. Соня надела отороченные сафьяном зимние ботинки и серую норковую шубу, Астрова - соболью, густую, шелковистую.
Ростов Великий встретил беглянок солнцем, легким морозцем и небольшим снежком. К прибытию московского пассажирного собралась толпа встречающих с перронными билетами. Их никто не ждал. О своем отъезде они не распространялись. Сборы получились спонтанными. Соня пристроила к знакомым свою ручную обезьянку. Астрова буквально одной фразой сообщила Сереже, что уезжает на рождественские праздники, не пояснив - зачем и куда.
-С кем?
-Ну, с Соней - сверкнув своими зелеными глазами, с вызовом ответила она.
-Без Аленьки?
Когда Астрова впервые увидела Сережу, ему было всего 17. Ну можно ли быть таким прекрасным? А в позапрошлом году они повенчались в церкви Рождества Христова в Палашах.
И ведь только-только обзавелись своим «волшебным домом» в Борисоглебском переулке. Квартира, взятая внаем, располагалась на двух с половиной этажах, если считать мансардно-чердачный. У каждого была своя комната - и у Сергея, и у двухлетней Али, и у прислуги. Астрова выбрала себе небольшую комнату с окном во двор. Бесчисленные лестничные проемы и закоулки романтически напоминали интерьеры корабля.
Вот и радоваться бы семейному счастью.
Она самооправдывалась: Я по-своему верна. Измены нет. Если я, кроме Н., люблю еще Генриха Гейне, Вы же не скажете, что я того, первого, не люблю. Значит, любить одновременно живого и мертвого — можно. Но представьте себе, что Генрих Гейне ожил и в любую минуту может войти в комнату.
Сонину горячую плоть оживлять не было нужды.
Измученный неординарными обстоятельствами, Сергей порывался отправиться добровольцем на фронт санитаром. Ну какой из него санитар! У него самого туберкулез. А убьют или искалечат?!
У Астровой сложились странные отношения с этой войной:
«Ты миру отдана на травлю,/И счета нет твоим врагам,/Ну, как же я тебя оставлю?/Ну, как же я тебя предам?/И где возьму благоразумье:/"За око - око, кровь - за кровь", -/Германия - мое безумье!/Германия - моя любовь!»
Никто из знакомых не принял этого её текста. Ей разъясняли - эту бойню спровоцировал Кайзер, война для нас Отечественная, как когда-то с Бонапартом.
Любимого ею с детства Наполеона лучше бы не приплетали.
Она огрызалась короткими репликами. И как про войну нужно писать? Как хлыщеватый Северянин - «Германия‚ не забывайся. Ах‚ не тебя ли строил Бисмарк./Но это тяжкое величье Солдату русскому на высморк»?
Сам-то на фронт не торопится. Как и другие завсегдатаи поэтических салонов Москвы и Санкт-Петербурга. Теперешнего Петрограда.
Кто прикинулся хворым, кто старым, кто из России уехал. Кому же в окопы охота. Маяковский по этому поводу подметил: «Вам, проживающим за оргией оргию,/имеющим ванную и теплый клозет!/Как вам не стыдно о представленных к Георгию/вычитывать из столбцов газет?!»
Зато среди награжденных Георгиевским крестом был улан Гумилев. А возрастной Куприн записался в запасной полк и устроил у себя дома госпиталь на десять коек. Это было благородно. И сердечно.
Выручать и помогать - и у нее в крови. Но война, будучи где-то рядом, не проникала в глубь сознания. Соня затмила ей весь мир...
Миновав паровозное депо и будку с надписью «Кипяток», попали в каменное здания вокзала, где в багажном отделении оставили два кожаных саквояжа. В гостиницу ехать не хотелось.
Вышли на привокзальную площадь.
-Смотри, Соня, все лошадки твоей масти! Рыжие!
Рядом с сараем для хранения путейского инструмента извозчики в ожидании пассажиров хвастались сапогами. Красномордый бородач в овчинном тулупе постукивал клыстом по огромным сапожищам с «моршыной», показывал металические набойки.
Другой, совсем молодой, ласкал рукой свои новенькие сапоги с пришивными голенищами.
-Вчерась на рождественской ярмарке сторговал.
-Почем брал?
Пауза. Чувствовалось, что с одной стороны, хочется приврать, что сапоги дорогущие, не всяк купит. С другой - станут издеваться, скажут - ну ты и сторговал.
- Со скрипом? Сухая береста?
- Не, сахарный песок. В случае чаво буду с ним чаи гонять!
Обнова не просто скрипела. Хрустела! Налюбовавшись всласть, извозчик приметил московских барышень.
- «Давай садись - за тридцать копеек куда захочешь домчу.
-За тридцать? Тогда гони в Царёвококшайск!
-Тридцать - это по городу.
-Вези нас, чертяка, на ярмарку - за пятнадцать!!! Больше не дадим.
На ярмарке царили суматоха и толкотня.
Румяные торговки пытались всучить чего не попадя. Соня чуть не купила шерстяную фуфайку.
-Возьми, барышня, валенки! Наши, ярославские, сапоговаляльного завода Кашина!
-Ну если сапоговаляльного, тогда бери — захохотала Астрова. – Шерсть, наверное, из овец Романовской породы! Будешь в них свою мартышку выгуливать на Собачьей площадке да на Поварской.
Потом Астрова долго выбирала ленты ярче всех. Голубые, оранжевые, малиновые. Набрала, не торгуясь, столько, что хватило бы на десять жизней!
Нагуляв аппетит, стали объедаться розовыми несладкими вафлями. Купили четыре штуки. Пока Соня ела одну, Астрова умудрилась слопать остальные. Вкусно как. Взяли еще. И еще!
Начинало темнеть. День-то коротенький. Ярмарка сворачивалась.
Проходя мимо Успенского Собора, прельстились видом золотых куполов и долго любовались трёхъярусной звонницей.
-Зайдем?
-Только чур на службу не остаемся!
Соня приняла православие несколько лет назад, но, как и Астрова, к Церкви относилась облегчено.
С трудом сделав строгие лица, они вошли внутрь Собора. Соня, увидев икону Богоматери в богато украшенном окладе, вдруг громко шепнула:
- «О, хочу эту икону!»
- Сегодня же ночью выкраду её для тебя!
Астрова с детства была способна и не на такие поступки. Отчаянные и безрассудные. Однажды под платьем непонятно зачем утащила эскизы из художественной мастерской. В другой раз приказала дворнику Лукьяну принести настойку на спирту, и ведь выпила. И вот дела - дала брачное объявление в газету! Подобное прочитанному с утра в поезде.
Сегодня она была ради Сони готова на все - веселая, живая, любящая, доверчивая.
В Гостиницу для паломников Спасо-Яковлевского монастыря добрались затемно. Покормили их скромно. Пост же! В номере Соня достала из саквояжа шоколадную бомбоньерку и - тсссс- серебряную фляжку с шустовским коньяком.
Потом гадали на картах. Астровой трижды выпадал червонный король, Соня шутливо приходила в ярость. От нее шел сладковатый аромат духов White Rose.
За окном было снежно, на душе - нежно...
Как голову мою сжимали Вы,/Лаская каждый завиток,/Как Вашей брошечки эмалевой/Мне губы холодил цветок./Как я по Вашим узким пальчикам/Водила сонною щекой,/Как Вы меня дразнили мальчиком,/ Как я Вам нравилась такой…
Астрова, как всегда проснулась очень рано. Стараясь не разбудить Соню, сполоснула лицо холодной водой , оделась. Эх, сюда бы удобный письменный стол. Иногда она сочиняла так: с правой стороны страницы одни стихи, с левой - другие, рука перелетает с одного места на другое, летает по странице: не забыть! уловить! удержать!
Соня, наконец, вылупилась из-под одеяла, подошла к Астровой и нежно обняла за плечи. Одеваться ей было лень.
Подружки радостно рассмеялись. Они не видели, как к дальнему крылу гостиницы подъехал фургон, из которого усталые санитары в барашковых шапках с круглыми значками с красными крестами стали вытаскивать тяжелораненых и заносить в проем, над которым виднелась свежевыкрашенная вывеска “Военный госпиталь».
***
«И кюхельбекерно, и тошно...» Александр Пушкин
Безмузно. Стёрт расшарканный каблук.
Уваров* зол. Прегадко жить без денег.
Мирюсь с недопризнанием заслуг
И всюду слышу сплетни, свитский пленник.
Вы возразите - флирт еще не блуд?
Да наплевать, как всё на самом деле!
Важнее, что назавтра геккернут -
Мол, Натали так холодна в постели,
Когда в ней Пушкин. А с другим - бойка !
И хочется без всяких политесов
Решить вопрос уже наверняка
И застрелить красавчика Дантеса,
Огончарованного свояка жены,
Полуфранцуза, хм-полумужчину,
И никакой не чувствовать вины,
И тайно возжелать Александрину**.
Быть сосланным с лишением чинов,
Пусть в Лукоморье, в виде наказанья,
В край розовых крупитчатых блинов,
Аринородионовных сказаний,
Где, не боясь, что вырастут рога,
Качаться в кресле, встряхивать кудрями
И вспоминать, как застрелил врага,
Писал стихи да ссорился с царями.
*Уваров Сергей Семёнович - министр народного просвещения в 1833—1849 гг.
** Александрина - сестра Натальи Гончаровой
Представь страну - как бабу в бане,
ей льешь на бедра из лохани,
но что-то от неё не прёт,
и подступает страх к гортани -
разладу подошел черёд,
и ждёт такая передряга,
и 19-й брюмер...
Забыв военную присягу
с рычащим словом «ссср»,
кто без особых эвфемизмов
устроил новый передел,
и перекрасил флаг отчизны,
а ты цвета не разглядел?
Но приспособишься. Вы - квиты.
Уйдешь в торговлю и т.д.
(скажи спасибо - не в бандиты
с отцовским наградным ТТ).
Состарившись вдали от власти,
услышав вдруг: «Здорово, Лёш»,
поймешь, тот пень - твой одноклассник,
ты ж - и себя не признаёшь.
И напоследок интуристом
проедешься по той стране,
где - с одобреньем, где - со свистом,
не ощущая - ты вовне,
о корку скользкую арбуза
споткнувшись сослепу в Баку,
«служусоветскомусоюзу» -
воскликнув, лежа на боку,
чёрт побери!
Что в прошлом —
тО нам неподвластно,
но как сложилось бы ужасно
для мелодичности России
(и кто б соперничал с Россини?),
коль бЫ
— посмотрим философски —
любил не музыку Чайковский,
а скажем, ветреных девиц-
любвикипучих озорниц...
Фланировал вчера по Малой Бронной,
шуршащие высчитывал шаги
и осенился: улица — ничуть
не меньше той, что названа Большой
и тоже Бронной — будет подлиннее
на целых двести дорогих столичных метров.
И этот очевидный диссонанс
Московский Голова мог устранить,
соседок повелев переназначить:
Большую - Малой, Малую - Большой.
Ведь 200 метров разницы, поди,
немало, коли мерить новой плиткой...
Но тут же осознал - менять нельзя.
Там, на Большой - ведь наша Синагога!
Под музыку Умберто Джордано
Раздевшись, ты курила у окна
в федо́ре из фисташкового фетра,
покуда отощавшая луна
заколкой золотилась над Ай-Петри
в обводе баклажановых чернил.
И два фужера были наготове,
и пьяно ностальгировал винил.
Шпионя за твоею наготою,
освобождалась страсть от полусна,
большущая, как хобот у слона.
В английском парке замка Конопи́ште
идет игра в "кто скоро станет лишним".
Нет, Франц не пожалеет никогда
ни рыжую лисицу, ни дрозда!
Нормальная традиция для трона.
Вот русский царь – тот целит по воронам,
а коль случится – в кошек и собак.
Орлы!* Но правят оба кое-как.
Что сохранится в памяти веков?
София пьет в беседке молоко,
нося в себе четвёртого ребенка.
На кухне повар потрошит ягненка,
убитого намедни для потехи.
В центральной зале старятся доспехи,
и чучела, и чучела вокруг,
свидетели охотничьих заслуг.
Забит весь замок жертвами битком.*
Родись Франц бедным – стал бы скорняком,
да только он наследник импера...
И им с Софи в Сараево пора.
_______________________________________
*В гербах и России, и Австрии присутствуют орлы;
**Точное количество убиенных патологическим охотником Францем Фердинандом зверюшек и птиц неизвестно, но называются цифры вплоть до 300 тысяч.
Лизнув окно закатным языком,
день ускакал за тридевять земель.
И мне бы лоукостер-ямщиком,
в пижаме полосастой, под хмельком,
доставить свое тельце в Коктебель.
К чертям телекинез! Возьму билет,
что стоил прежних 27 рублей,
и запорхаю памяти вослед,
лишь нажитых хватило бы нулей.
Там стайкам волн и в октябре тепло,
на пристани пьют пиво мужики,
им в преферанс сегодня повезло,
и от русалок головы снесло,
и так любвеобильны лежаки.
Но в череде курортных тех утех
есть женщина, меня что, верю, ждёт,
хотя имеет бешеный успех,
чьи губы, помню, пряные, как мёд
гречишный. Мы греховпадать
с ней будем до последних петухов...
Закат, что так прощально языкат,
склонился к отпущению грехов...
...к той бухте однажды причалил Колумб,
гибискус цветет здесь без всяческих клумб,
кораллов и розов на пляже песок.
Не веришь - пришлю на е-mail адресок.
На местном гербе так хохлат ананас!
И каждое утро встречает анфас
карибское солнце. Креолка нежна.
С ней жить бы и жить, да валюта нужна.
Качается в волнах рыбацкий баркас,
омар клешнявеет, тигреет гамбас,
на углях краснеет большой люциан
и лижет ступни мне ручной океан.
Душа погружается в ром "Кавалье",
и ящерка в сброшенном дрыхнет белье
креольской богини. Но я-то не бог,
хотя говорят, что не так уж и плох...
С утра в субботу и в мороз,
да в полутьме, поверьте, враки,
пока она зовет на кросс,
тащиться от своей собаки.
Но мы в ответе за друзей,
которых с детства приучили.
Вот и трусят меж фонарей
две зрелых дамы в миттельшпиле.
Шесть где-то лап, а где-то ног,
выгуливаем наши шубы.
Нам на районе одино-
ко без хозяина и друга.
С Алисой мы пошли с ума
без обольщения и ласки.
Вокруг затихшие дома
и много свежей снежной краски.
Но чу, к окну приник сосед,
свою прокуривая трубку,
а с ним - короткошерстный Рэд,
оценивают наши шубки.
Да нет надежды в их зевках –
самцы на крепких поводках.
Чего осталось на веку...
мог стать моим бы сердцеедцем,
чем с той, привычной, на боку
зря об обоины тереться.
Кури, сопи, грусти в окно
в сомненьях о былой свободе.
У нас же – фрукты и вино,
и вы понравились нам вроде.
Всего 100 метров, ты прикинь,
идти до левого подъезда
на наши запахи богинь
от надоевшего насеста,
и ошалев и не слегка,
сорваться в пропасть с поводка!
По некоторым источникам, одним из двойников Сталина
был бывший бухгалтер из Винницы Евсей Лубицкий
Евсей три раза в месяц правит миром,
ну ладно, пусть полмиром, пусть страной,
старательно похожий на кумира,
такой рябой, усатый, запасной.
То ручкой нам помашет с Мавзолея,
то для порядка посетит Большой,
пока генсек маленько поболеет,
поладит с утомлённою душой,
послушает Вертинского с Шопеном,
в Мацесте выпьет доброго вина,
подумает о вечном и о бренном,
черкая чьи-то списки дотемна...
Когда ты в гриме – выше самомненье,
Натренирован взгляд из-под бровей!
Вздохнёт охранник – вот оно, везенье,
ведь Сталиным работает Евсей.
А по ночам к нему крадутся сны,
хотя ведь и они запрещены,
и в этих снах припомнится вдруг что-то –
как в Виннице стремительна весна,
ещё – форшмак, костяшки старых счётов,
снимающая платьишко жена,
вот младшенький споткнулся о порожек...
Как без него справляются они?
Но и во сне он очень осторожен.
У двойников не может быть родни.
П.М.
Сорвавшись, он хандрил с позавчера
и тёк, как из дырявого ведра,
мочил, с небес ниспосланный, безбожно,
безпаузно, и как-то безнадежно,
и, что всего обидней, беспричинно,
по-бабьи, хоть по правилам – мужчина,
но в тучах, как в старушечьем чепце...
А я бычок мусолил на крыльце
и всё гадал, затихнет или нет,
и где добыть хоть пару сигарет,
пока вершит сырое баловство
бесполое, как ангел, существо?
Нет, все же есть мужское в нем начало! –
вот подтопил сторожку у причала,
одушевил рассохшуюся шлюпку,
склонил к побегу торфяную утку,
послал с прогнозом вдаль Гидрометцентр,
и, закатив раскатистый концерт,
такой исполнил хриплый бэк-вокал!
И, как и я, два дня не просыхал.
«Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград» Анна Ахматова
Ответерившись,
вечер приутих,
осеннюю оставив лету метку
к восторгу овороненных чертих,
на женсовет слетевшихся в беседку.
Они здесь старожилы. Помнят всё
с галантно-восемнадцатого века.
Какой сюрприз теперь преподнесёт
им двадцать первый в образе узбека,
что листья подуставшие метёт.
Ах, Летний сад, сентябрь тебе идёт,
и не стесняясь, лезет на рожон,
и золотит тебя до изумленья.
Раскрой, геометрический пижон,
свои легенды и свои виденья.
Когда-то в той беседке островной
застольничал наш первый Император.
Другим в зачёт – похмельный выходной,
а он с утра бурлил как горный кратер:
пусть будут сбоку Марсовы поля,
а сад переВерсалит короля.
Потом владели садом чередой
во многом иностранные принцессы,
был при дворе французский – как родной
(теперь-то знать не знает ни бельмеса).
А там, уже где разрушался грот,
играл шалун Онегин и, некстати,
застукал в сад допущенный народ
его создателя без шляпы и в халате.
И променады совершал Крылов
с фигурой грузной, явно не для вальса,
и сочиняя басни про козлов,
присел, забронзовел, распьедестался,
и лицезрел однажды бунтаря,
в нехудшего стрелявшего царя,
которого спасли не лейб-гусары,
а вот ведь как, крестьянин Комиссаров.
Двадцатый был не склонен к политесам.
Похожая на кошку поэтесса
с большим талантом и огромным бантом
свои стихи вверяла Гумилёву,
как жить, ещё не зная, эмигрантом,
как кровь его, расстрельного, вишнёва.
Сад сиротел с единственной отрадой –
Ахматова восславила ограду...
И я кормил тут шустрых воробьёв,
употреблял коньяк у тех скамеек,
что был трехзвёзд и четырехрублёв
и медным от двенадцати копеек.
И жизнь начав с чистейшего листа,
сама к себе в столицу невъездная,
сбежав на море, заведу кота.
Мейн-кунского? Персидского? – не знаю,
но заведу!
И буду брать в кровать,
листать в ночи гламурные журналы,
и долго просыпаться и зевать
под птичьи развесёлые хоралы.
И начинать свой антитрудодень
гигантским вредно-смачным бутербродом,
и, как смешную шляпку, набекрень
носить с трудом добытую свободу!
Отдавшись наслажденьям бытия,
изнежу тельце взглядами на пляже.
Куплю – авось! – ажурного белья,
а может, сразу три комплекта даже!
А вечером в каком-нибудь кафе
так оторвусь и так насумасбродю!
С мужчинкой зафлиртую подшофе
и вдруг пойму, что я уже и вроде
вас всех опять простила, господа,
и после самородного токая
все ж заведу сибирского кота...
А может быть, чеширского... не знаю.
Наш городок, нет, не убогий,
такой совсем обыкновенный.
Вот кособокий пароходик
его пронзает внутривенно
через плотвяную речушку.
Отдав здоровье политуре,
на берегу бузит пьянчужка,
грозя разводом бабе-дуре.
Ну что за глупые угрозы!
На площади пасутся козы
и на мультяшки валят дети
в ДК им. Сакко и Ванцетти.
Где был завод, теперь пустырь.
Вдали сыреет монастырь,
уставший, побывавший складом,
но ставший вновь монастырем.
Гляжу в окно, чаруясь садом,
бухаю с Петькой-звонарём.
Мы всех счастливее на свете.
Вдруг в форточку домушник-ветер
дыхнет дождем и для довеску,
как будто невод, занавеску
закинет в мокрый небосвод.
За хвост хватай-тащи! – и вот
созвездье Рыбы – мой улов
на фоне крыш и куполов!
«Только не надо в меня влюбляться!
Мне это уже не нужно!» Анна Андреевна Ахматова
Еще не слава - сладкая известность
в богемных возбуждающих кругах,
и эта магнетическая внешность,
уже запечатлённая в веках
в Париже вечно нищим Модильяни,
которого, как кокаин, дурманит
твой нос с горбинкой (вот она - античность!)
Тоща?
Стройна!
Кто ляпнет – неприлична
твоя эпоха женского триумфа…
была б дурнушкой – слушали б в пол-уха
твои стихи сердечного помола?
Так всё расставит время.
А пока
вытягиваешь на спор спички с пола
зубами белыми из чрева коробка,
скрутившись, как веревка бельевая.
Но первая нагрянет мировая,
и окаянные придавят времена.
А кто не здохнет - разве их вина?
Теперь терпи!
Ведь всем, поди, непросто...
Ты ж вырабатываешь царственную поступь
не между будуаром и молельной -
в галактике какой-то параллельной,
где правишь навсегда и безраздельно.
«Я могу пить, не опасаясь, ведь мне, увы, не высоко падать!»
Граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа
Прелестны ножки у Лулу,
а ночь спела́ и безразмерна.
Да что Лулу! – здесь на углу
сто шлюшек вышли на маневры.
В кафе, подвыпив, граф Анри
углём рисует на салфетках
ребенка в парке Тюильри,
охоту, лошадей, левретку,
бега, где ловишь на лету
усмешечки аристократов,
портрет Жюстины Дье в саду,
бордель, бродячих акробатов,
как на Монмартре фонари
в каштановой двоятся гамме,
себя – усатого Анри,
причём, с нормальными ногами
(хотя, хорош, как есть, и так
он для Лулу за пару франков),
нагих натурщиц и гуляк,
Ван Гога и друзей-подранков,
девиц, танцующих канкан,
мадам Пупуль за туалетом,
чуть постаревшую маман,
прогулку позапрошлым летом
на яхте масти пьяной сливы,
что в такт со временем плывёт
по Аркашонскому заливу,
увы, не задом наперёд...
Ты помнишь бухту Балаклавы
времен имперского орла.
Он снова здесь парит, двуглавый,
а нероссия померла...
Вернулось море к русской карме
из четвертьвека полутьмы,
и солнце жарит, как в пекарне,
казачьи шапки и чалмы,
а офицерские пилотки
кокардой отражают жар,
и верные, как псы, подлодки
носами трут о тротуар...
Такие невеселые дела...
и на дипраундах смертельно жалят пули.
Они убили нашего посла,
но только пусть шайтаны не ликуют.
Мы отомстим, мы точно отомстим,
хоть это и невежливое слово,
сперва вот только крепко погрустим,
и наша грусть - чиста и родникова.
И молча - здесь так неуместен тост-
махнем по рюмке нашей русской водки,
и мысленно построим Карлов мост-
от Анкары в Москву и до Находки...
Во даете...Бычков и Коровкин?
Подходяще к такой стажировке!
Старший бойщик был краток - не ссыте,
мясо будет всегда в дефиците!
По-житейски, наверное, мудро.
И они нам не сестры, не братцы.
Их привозят обычно под утро,
ну и свинки должны опростаться
перед тем, как их моют под душем.
Душ был сломан.
С Бычковым из шланга
лили воду на желтые уши,
в мандраже представляя изнанку.
Они чуяли, чуяли смерть!
Вот каков он - колбасный трансферт.
Оглушенных, давай, волоки
и нанизывай в ряд на крюки.
Кровь сошла? Режь яремные вены!
В понедельник опять наша смена.
Две недели - и мы пообвыклись,
обрезая ненужные мысли...
В обжитой и уютной подсобке,
разговляясь мясцом в Рождество,
старший бойщик, Бычков и Коровкин
за возросшее пьют мастерство.
Пусть этот мир замрёт, как толчея*
без дуновенья ветра.
Только я
на все имею право.
Скажем, трогать
ту женщину в саду за теплый локоть,
обычную застывшую Психею,
собравшуюся утром в бакалею
привычною дорогою пешком
за мылом и стиральным порошком,
и точно знать – она пока ничья,
но может стать когда-нибудь моею.
______________________________
*Толчея – небольшая мельница
Новый. Учебный.
Подросшие детки.
Дедов Морозову дал сигаретку.
Кроликов тащит за Волкову ранец.
Ну а Сугробов пока без избранниц.
Шишкина в бусах похожа на ёлку,
Снегова выросла в классную телку.
Завуч косится на крепкие сиськи
и возбуждается не по-марксистски.
«Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи»
А.С. Пушкин
На озере Чад проживает нерусский народ,
привыклый к жаре. Там не встретишь тенистых дубрав.
В папирусе дремлет, от солнца сомлев, бегемот.
И уши топорщит жираф,
который с рожденья усвоил, что жизнь хороша,
чем дышит саванна и как небосвод бирюзов.
Большие жирафы встречали его, малыша,
касанием нежно-доверчивым теплых носов.
Дружна и пятниста была у жирафа семья.
Он верил - его никогда не обидят враги,
покуда шагает по Африке, листья жуя,
а рядом - вприпрыжку кофейный малыш Ибрагим.
Хотя, говорят, Ибрагим – абиссинский хамит
и жил далеко на востоке от озера Чад.
Еще нашептали - хамит, мол, почти что семит...
И чёрт его знает, откуда берут арапчат,
которых привозят в Россию, где крестят.
Любя,
за службу даруют поместья.
Под сенью дубрав
им местные бабы рожают смуглявых ребят.
Смотри, как играет в снегу во дворе детвора.
И как-то зимой одному из таких игрунов
арапо-славянской породы, как ляжет поспать,
приснится (откуда берутся сюжеты у снов!?!) -
шагает на ножках своих пеликаньих изба
по пыльной саванне, и как крокодил большерот,
цецеисты мухи, и злы комары, как жара...
Под пальмой грустит на цепи золотой бегемот
ученый.
И уши топорщит жираф.
Late harvest» - обозначение благородного вина из позднего сбора винограда
Здесь было всё. Золотые флорентийские кольца с пламенными агатами, голубыми бриллиантами и колумбийскими изумрудами «зеленый лед». Кровавые чешские гранаты, азиатские топазы. Готовясь к коварному броску кобры, в витрине затаился браслет из авантюрина с вкраплениями чешуек слюды. Заколки с переливчатыми лабрадорами будто намеревались вонзиться в голову.
Яркие бусы нашептывали мелодию волн. Такие кораллы Поль Гоген собирал на Таити для своих статуэток из дерева таману и самшита.
Русскоговорящая продавщица начала раскладывать перед Мартой бархатные коробочки с жемчугами размером с крупный горох из маманиного фирменного супа с копчёностями, запах которого Марта помнила с раннего детства.
Ведь вроде еще только вчера маманя принесла её из роддома. Марта была такой мелкой, что могла уместиться в коробке из-под зимних ботинок фабрики «Скороход». Только где у мамани была голова, когда она подбирала имя для малышки? Марту Тышкину добрые дети тут же переименовали в Мартышкину. Впрочем, в обиду она себя никогда не давала. Поддразнивания и вовсе прекратились после того, как она резко вытянулась и налилась, как яблочко, в надобных местах. Пацаны с района тут же выстроились в очередь таскать за ней кожаный портфель до занюханного подъезда хрущевки, в которой Марта ютилась вместе с маманей и рыжей собачкой Лушей. Нет, Луша появилась гораздо позже, зато была еще жива впавшая в младенчество прабабка, размазывавшая по выцветшим обоям кабачковую икру, которой её кормили с ложки. Маленькой Марте прабабкины шалости нравились.
А вот папани у неё не было. Нет, она появилась не от святого духа, конечно. Но единокровный, оставив за собой тяжелый выхлоп, испарился на просторах необъятной Родины еще до её рождения.
Когда у Марты выпытывали, зачем она так рано выскочила замуж, да еще за такого шалопута, отшучивалась – из-за фамилии. В нагрузку к новой, звучной, прямо исторической, фамилии Марта Скавронская, помимо своего Васи, заполучила добродушного, но бестолкового добермана Ластика.
Никчемные кобельки поселились почему-то у них, хотя старшие Скавронские, смотревшие на новых родственников сверху вниз, проживали в просторной трехкомнатной квартире в сталинке на Кутузовском.
Возник вопрос – как вместе содержать разнополых питомцев. Вася неуверенно предложил стерилизовать Лушу . Женщины зловеще поглядывали на мальчиков. Кончилось тем, что маманя по-тихому снесла невинного Ластика в ветлечебницу, где его и кастрировали. Перепуганный зять притих. Ответственная квартиросъемщица была крайне им недовольна. Ведь он только делал вид, что учился в институте, стипендию не получал, а все свободное время тренькал на гитаре, надо признать - довольно неплохо. Из института доморощенного гитариста попёрли. В военкомате отмазка про беременную жену не прокатила.
Марта и в правду залетела. Проревев три ночи, от навязываемого маманей аборта отказалась. Тогда маманя предложила назвать внучку Степанидой. Марта только покрутила пальцем у виска. После рождения Лизки маманя ушла с лампового завода и стала нянчить внучку, и Марта осталась единственной кормилицей.
Еще после восьмого, по настоянию мамани, она пошла в техникум, где выучилась на бухгалтера, и теперь печатала платежки в Главторге, снабжая дефицитными продуктами всех родственников и знакомых.
Марта курировала сеть магазинов «Ветеран», откуда ей перепадали продуктовые наборы с абхазскими мандаринами (к ноябрьским!), суфле «Стратосфера», болгарскими маринованными овощами, сытной тушенкой Улан-Уденского завода и почти импортными рижскими шпротами. Однажды в наборе обнаружилась бутылка Текилы.
- «Что это?» – подивилась маманя, разглядывая нерусскую бутылку.
- «Ты чё, не знаешь???!» – озадачилась Марта.
Текилу из голубой агавы заначили за сколотой вазочкой для варенья в румынском серванте, который в свое время был выстрадан в угрюмой очереди в мебельный на Ленинском.
Со съестным как-то обходились. Сложнее было с одеждой, особенно для дочурки, которая быстро подрастала и уже приладилась сидеть на горшке и вместе с Лушей дружно грызть погремушки. Ровно в год Лизка самостоятельно дошла по узкому коридору до кухни!
- Кажись, проголодалась – предположила маманя.
Марта регулярно слала письма проходившему службу на финской границе рядовому Скавронскому:
«Здравствуй, Вася!
Вчера Лизка в первый раз пошла в ясли. Рановато ей, конечно. Купила ей теплые варежки и красную вязаную шапку петушком. Соседка отдала нам донашивать Юркину пехорку из кролика.
Я сделала себе химзавивку (фоту прилагаю). А Люська с третьего этажа выпендрилась - смастерила на башке укладку с начесом. Уже как неделю ночью на кровати вообще не двигается, чтобы не повредить прическу. А её Колька только матерится!
Твой наглый Ластик вчера наделал кучу прямо в подъезде. Луша воротила морду и была очень недовольна.
Как тебе там охраняется покой нашей советской Родины? Ой, уже не советской.
Вчера на работе рассказали анекдот:
Заметка в батальонной стенной газете: «Пулемет смолк, кончились патроны.
— Но ты же комсомолец – надрывно обратился комсорг к пулеметчику.
И пулемет снова яростно застрочил!
Да, маманя просила тебе кланяется».
За два года в ответ пришло всего одно отстраненное письмо. Про чувства к Марте – ни слова. Про Лизку - ни единого вопроса.
Зато в письме исполнялись оды портянкам и подворотничкам, описывался внушительный торс сержанта Жжаканаева и сообщалось об интригующих лекциях в красном уголке по соблюдению личной гигиены. Заканчивалось послание историей празднования Первомая: весь взвод, хитрожопо используя клизму, накачался розовым двухрублевым вермутом, а капитан Наливайко до вечера подозрительно принюхивался - вроде бухие, а не пахнет.
Марта зачем-то блюла себя. Вернувшись, Вася неделю не слезал с неё, от переусердства сломав скрипучую софу в проходной комнате, но быстро переключился на других молодаек. И был решительно вычеркнут из списка столовавшихся. Ластика, конечно, оставили. Луша его не обижала и даже иногда облизывала морду, а маманя по доброте душевной баловала мясными обрезками и серыми кусочками ливерный колбасы.
При разводе фамилию теперь уже бывшего мужа Марта оставила при себе. Алиментов не предвиделось.
Главторг прикрыли в мутной надежде на частную инициативу в полном соответствии с прорицанием из «Золотого теленка»: «В том, что старое вернется, Корейко никогда не сомневался. Он берег себя для капитализма».
Марта попыталась интегрироваться в новую реальность. Торговля всякой дребеденью на открывшемся на месте пустыря Черкизовском рынке не пошла - ей дали понять, что без блядства здесь успеха она не добьется.
Когда-нибудь весь мир откажется от услуг водителей, обучив автомобили перемещаться с помощью автопилотов. Одетых в ватники нетрезвых дворников заменят роботы с торчащими в разные стороны пылесборниками. Вороватых продавцов - на торговые автоматы. Поваров заместят электрокомбайнами, способными шинковать морковку, забрасывать в собственное жерло телячьи котлеты, а при раздаче борща - приправлять его лавровым листом и сметаной. Официанты станут выступать исключительно в спортивных состязаниях в метании алюминиевых подносов. И даже высоколобые юристы, возможно, переведутся (из кого только будут назначать президентов?). Что же касается ментов и бухгалтеров, то, по убеждению Марты, они будут сосуществовать вечно.
«Если бухгалтер платит все налоги – пусть получает зарплату в налоговой инспекции. Назначаю тебя магистром черной бухгалтерии» – сострил директор. Под юбку без спросу он не лез, деньги платил исправно.
Таких деньжищ в семье никогда не водилось. На первые барыши Марта поменяла протекавшую сантехнику и и прикупила новую софу. Мамане досталось теплая шуба из цигейки, а Лизке - куча ранее недоступных дорогих игрушек.
Через три отчетных квартала в офис заявились менты, отжав у директора большую часть наворованного. Контору пришлось прикрыть.
Один из оперов предложил Марте подсобить с трудоустройством. Обещал снять для свиданий квартиру и сделать права.
- Зачем мне права? У меня и машины-то нет – отбивалась Марта от благодетеля, пока он пытался облапать её в своем широком джипе.
Своим трудоустройством она занялась самостоятельно.
В пяти или шести конторах не срослось – то предлагали слишком маленький заработок, то нужно было ездить к черту на куличики. Наконец, ей повезло, и она попала в небольшую компанию, занимавшуюся , скорее, не чёрным, а серым бизнесом. Милиционеры-дальтоники все равно наведывались, но как-то утрясалось.
Вскоре Марта купила скромную дачу возле прославленных еще Веней Ерофеевым Петушков. Далековато. И нужник на улице. Но если ночью неохота тащиться во двор, то для этого всегда есть многофункциональное эмалированное ведро.
Маманя не нашла ничего умнее, как наварить в этом самом ведре сливового варенья, которое Марта брезгливо выплеснула в выгребную яму.
Как бы наладилась личная жизнь. Прорезался одноклассник Мышкин, тут же оставшийся ночевать на новой софе.
Маманя за стенкой чутко прислушивалась к скрипам, мечтая о новых брачных узах для своей разведёнки.
Мышкин работал менеждером в какой-то строительной фирме. Пил умеренно. Ездил на заслуженной баклажановой семерочке с хромированной решёткой радиатора и мечтал об иномарке. Внес первый взнос за однушку в строящемся доме. И окончательно околдовал будущую тещу, когда переложил на даче протекавщую крышу.
Дело шло к свадьбе. Жених настаивал, чтобы Марта взяла его фамилию.
- Лиза, ты хочешь стать Мышкиной?
- «Ты что — замахала руками Лизка — будут мышкой-мормышкой обзывать».
- Ну, Мышкину мормышка точно понравится.
Новый жених оказался заядлым рыболовом. В доме появились длинные бамбуковые удилища, свинцовые грузила, поплавки «пингвин» и «чебурашка» и жестянки с червяками, которых Мышкин называл добровольцами.
В начале лета маманя с Лизкой были торжественно вывезены на дачу. Почти молодожены выбирались к ним на выходные.
Однажды, сославшись на дела , Мышкин отвез Марту на вокзал. «А меня завтра к обеду ждите».
Вагоны замерли сразу после Москвы. Что-то случилось на путях. Долго ничего не сообщали. Наконец выяснилось, что движение восстановят только к вечеру. Чертыхнувшись, Марта подхватила тяжеленные сумки с продуктами и на трех перекладных вернулась домой.
На софе возлежал голенькое женское тело.Поднялся визг. Мышкин заперся в ванной. Свадьба расстроилась.
"Как была дурой, так ею и осталась" – упрекнул Мышкин несостоявшуюся супругу на прощание, держа в руках поломанный телескопический спиннинг - "из-за какой-то ерунды всё испортила".
«Мама, а куда задевался Мышкин?» - спросила вернувшаяся с дачи дочка.
"Этот похотливый гринго затерялся в городских джунглях. Танец «соблазнение розового дельфина» отменен навсегда. На сорока двух квадратных метрах нашей долевой собственности объявляется королевство амазонок. В плен мужиков не брать, уничтожать на месте!"
– "А кто такие амазонки?"
- "Это мы, самые красивые и беспощадные."
- "И бабушка?"
- "Бабушка в первую очередь. Можешь спросить у Ластика!"
- "А зачем ты отдала соседке нашу новую софу?"
- "Она помечена не нашими запахами. Я бы и крышу на даче посдирала!"
Маманя вздрогнула.
Марта опять оказалась беременной. Катька (какая удача, что вновь родилась девочка) по ночам капризничала редко, даже когда зубки стали прорезаться. Памперсы сильно облегчали жизнь.
«Представляешь, Лиза – когда ссалась ты, нам с Мартой приходилось выстирывать тонны пеленок» - скромно отметила свои заслуги маманя.
Жили не богато, но и не бедствовали.
Подруга Бэлка поддаивала работавшего в Москве немецкого инженера, пытаясь пристроить свои формы на его содержание. Его коллегу Клауса, тоже фрицика, Бэлка порекомендовала Марте.
- "А он западный или бывший гдр-овский?"
- "А тебе- то что?"
- "Гдр-овский должен знать русский".
- "Я со своим больше жестами общаюсь. Потом, ты же немецкий в школе учила".
- "Да чего я учила-то. Eins, zwei, drei. Гебен зи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод.
- Вот оженишь его, и укатите вместе в Мюнхен.
- "Он что, из Мюнхена?"
- "Не, из как его… Пфорцхайма".
- "Тьфу, не выговорить".
- "Зато холостой".
- "Все они холостые в командировках".
От самодовольного усатого Клауса пахло шнапсом и хорошим табаком. Но он оказался жмотливым, а в постели мелкотравчатым. И трусы на нем были несвежие. Марте Клаус не понравился. В гробу она видала этот Пфорцхайм. А встретилась с иностранцем не корысти ради, а из обычного бабского любопытства. Поглазеть, какие такие они, импортные мужики, вблизи.
Все то же самое между ног болтается. Мерседес недоделанный.
Ухажеры не переводились. Только свиданкалась она теперь исключительно на чужой территории. И к серьезным отношениям была не готова. Впрочем, к своим 35 она подошла в хорошей кондиции - как благородное вино из позднего сбора винограда. Как пишут на этикетках дорогих бутылок - Late harvest.
…
Рома в этом случае предпочел бы французский термин - Vendanges Tardives.
Рома из профессорской семьи. Его с детства окружали казавшиеся скучными разговоры взрослых о языкознании на фоне набитых пыльными фолиантами ореховых стеллажей. А его любимым предметом была физ-ра. Впрочем, маман с малолетства привила ему любовь к французскому. И он поступил на филфак, декан которого еженедельно играл в преферанс в отгороженной от суетного мира плотными болотными гардинами родительской гостиной, заедая коньячок деликатесами из ресторана «Прага». Преферансисты рассчитывали, что Ромин старший брат когда-нибудь женится на дочери декана Зойке, но она странным образом досталась младшему, устройство которого на филфак еще не оперившиеся птенцы отметили на даче бутылкой белого крымского портвейна. Полное отсутствие опыта юные экспериментаторы компенсировали темпераментом.
Через два месяца к Грибоедовскому ЗАГСу причалила упакованная легкомысленными ленточками «Волга» с плюшевым зайкой на капоте. Родители умилились. Брат сочувственно курил импортный Кэмел. Рома глуповато улыбался. Невеста в пышном платье и кружевной фате выглядела аляповато, но беспорочно. Новая родственница Циля Мордехаевна многословно растолковывала , что для приготовления пасхального Хремзлаха мацу нужно обязательно пропускать через мясорубку с мелкой решеткой.
Гости со стороны жениха основательно налегали на сорокоградусную, но под финиш почему-то самыми пьяными оказались приглашенные со стороны невесты.
Подростковая страсть быстро угасла. Подобие семейного равновесия поддерживалось осознанием необходимости соблюдения ритуалов, предназначенных для родителей.
Жили в доставшейся Зойке по наследству от бабки квартире на Каретном ряду в кооперативном доме Большого театра. За сносное сожительство молодые неплохо поощрялись. Родители подбрасывали деньжат, а старый, пузатый, с замком на ручке, холодильник ЗИЛ как по волшебству заполнялся перчёным айерцвибеле, форшмаком и судками с - как их называл Роман – кислыми тщами (от слова теща) и, как в ответку острословила Зойка - «свекрольником».
К новорожденной Марье Романовне молодой отец отнесся с симпатией, тем более, что большую часть времени она проводила у «стариков», взявших над ней русско-еврейскую опеку.
Неожиданно достойно окончив институт, Роман вдруг отказался поступать в аспирантуру, и ему светило прозябание в каком-нибудь издательстве на девяносто рублей в месяц. Зойка же, осознав, что ей нужен не Рома, обнаружилась в кровати однофамильца революционерки Клары Цеткин Вадика, обладавшего несомненными преимуществами перед Ромой: он был чистопородным директором обувного ателье на Сивцевом Вражке.
Вновь обретенный статус холостяка сулил Роману много приятностей.
«Ну, ты и бабаёб» - емко охарактеризовал этот безмятежный период бывший однокурсник Клумбабянц.
Со Светкой Рома познакомился в коридорах Внешнеторгового объединения «Международная книга», куда его чудом пристроила маман. Новая пассия ежедневно выстукивала в машбюро тексты на электронной печатной машинке «Ромашка» со сменной лепестковой вставкой. По совместительству она являлась племянницей зам. директора конторы. Впрочем, справедливости ради, Рома узнал об этом не сразу.
На столе под портретом Горбачева клубились два стакана с чаем в латунных подстаканниках с эмблемой СССР, а в хрустальной вазочке ожидали, когда с них сдерут зеленые обертки, шоколадные мишки производства фабрики Красный Октябрь.
- "Роман, ты хочешь поработать в нашем парижском представительстве?"
- "На сентябрьской выставке?"
- "Нет. Я решил послать тебя туда годика на три. Поменяешь обессилившего в злобном империалистическом окружении Каминского".
- "Конечно, хочу!"
- "Только есть небольшая загвоздка. Холостого тебя не пропустят наши компетентные органы. Вот и женись поскорее. На Светланке!
- "Как-то внезапно… а может она не согласится?"
- "Уже согласилась. И во Францию ей охота. Может, там советских парижанят настрогаете".
Между прочим, очень гуманный способ сватовства.
«Пьянство – это форма классовой борьбы»- сострил будущий родственник и предложил вкеросинить за будущую свадьбу, выудив из насыпного сейфа бутылку зеленого шартреза.
…
В Париже строгалось легко и безмятежно. В первые же выходные Светка, беременная будущей парижанкой Дашюткой, стократно отобразилась в умопомрачительных витринах Galeries Lafayette. Империалистическое окружение казалось дружелюбным. Работа спорилась. На перестроечной волне у французов повысился интерес к нашим печатным изданиям.
Жили сытно и уютно на правом берегу Сены, в шестнадцатом арондисмане. Каждое утро на завтрак Рома приносил из ближайшей булочной теплые хрустящие круассаны.
Казалось, что эта лафа не закончится никогда. Так и будет Рома до пенсии ездить со Светкой по миру, получая зарплату в свободноконвертируемой валюте, а в промежутках между командировками отоваривать «бесполосые» сертификаты Внешпосылторга в обольстительных магазинах «Березка».
На свой очередной день рождения Дарья Романовна получила в подарок голенастую куклу Барби и катание на аттракционах в Jardin d’Acclimatation. В этот же день случился августовский путч. Светкиного дядю ушли на пенсию, Рому вернули в Москву, но в «межкнижку» обратно не взяли.
Съежившаяся Родина страшила. С одной стороны, объявлялся курс на пармезан с ветчиной, с другой, путь к изобилию не казался таким очевидным. Нагулянный за период загранкомандировки «жирок» быстро растрясли. Статус отца-профессора унизился. Семья перешла в режим выживания.
Роман подрабатывал переводами и написанием литературоведческих статей. Когда денег совсем не хватало, бомбил на льготно растаможенном «пыжике». Пассажирки неопределенного возраста стреляли подведенными черной тушью глазами и дразнили оголенными коленками.
Яна подсела в районе Таганки. Подтянутая, одетая в черный приталенный плащ. Похожая на Ирину Печерникову.
- "До Плющихи подбросите?"
- "Avec grand plaisir."
- "Что входит в плезир?"
- "Сейчас кассету с французской эстрадой поставлю".
- "Магнитола на салазках?»
- "Через набережную я вас не повезу, там вчера танки по Белому дому пуляли.
- "Ну и колдобины.
- Лучше после обеда здесь не ездить. Растрясет".
Оказалось, Яна несколько лет преподавала французским студентом русскую литературу в Лионском Университете.
Она знала по-французски не только как будет колдобина, но и могла фантастически передать нюансы производного «колдоёбина».
"Мон шляпо!" – поразился Рома.
Всю неделю изменник ходил сам не свой. Ему было не то, чтобы совестно, но как-то не по себе. Он был убежден, что по-прежнему любит Светку. Но в следующий четверг сам напросился к Яне в гости.
Яна было уже 45. Но выглядела волшебно. Она не могла иметь детей, и это упрощало ситуацию. Яна пристроила Рому на французскую фирму. Светка была счастлива. Материальное благополучие семьи постепенно восстановилось. Муж регулярно ездил с Яной в командировки во Францию. Та не жадничала и не ревновала тайного возлюбленного. Её это даже забавляло.
Рома приспособился лишь слегка страдать от раздвоения личности. Чтобы откупиться от самого себя, стал чаще дарить цветы обеим женщинам. Светке обычно доставались нежные тюльпаны или оранжевые герберы, Яне – длинноногие персиковые розы. Даже в своей низости хотелось выглядеть эстетом.
Треугольная жизнь оборвалась после того, что у Светки обнаружили рак.
Яна, прости, я нужен Светлане теперь без остатка.
…
Светка сражалась с болезнью пять лет. От химиотерапии у нее повыпадали волосы, кожа стала похожа на пожелтевший египетский пергамент. Парики она не носила. Только косынки. И никогда не жаловалась. Когда стало совсем невмоготу, отказалась вновь ложиться в больницу.
Рома взял билеты до Парижа. Погода плаксивилась. Местному небу идут приглушенные тона. Когда немного просветлело, прихватив на всякий случай зонтик, Рома потащил Светку на бульвар Saint Germain des Pres.
На перекрестке закутанный в пестрый платок негр жарил на широкой дырчатой сковороде каштаны.
Светка минорно улыбалась и с неубиенным интересом разглядывала витрины модных бутиков.
"Давай зайдем?" – предложил Роман.
- "Зачем мне это?"
Он все же уговорил её приобрести шерстяной свитер в цвет тростникового сахара.
«Ладно, Дашутке сгодится».
В гостинице она вдруг попросила об интимной близости, которой у них не было почти год. У Ромы ничего не вышло.
- "Это я во всем виновата" - вздохнула Светка. Потом она угнездилась в кресло напротив окна и долго смотрела на улицу. А Рома молча держал её за правый мизинец.
На следующее утро её не стало.
Работавший в консульстве знакомый помог быстро уладить формальности: оформить справки, организовать цинковый контейнер, договориться с таможней.
Рома запил.
- "Папа, если ты будешь продолжать квасить, я сбегу из дома" – буднично сообщила Дарья Романовна.
«Обещаю!»… и к собственному удивлению он свое слово сдержал.
Его вдруг прорвало на «писательство». Первые рассказы получались грустными, как брошенные собаки, привыкшие к домашнему содержанию. Строчки то как хвост нерешительно виляли незнакомым читателям, не сильно доверяя их добрым намерениям, то набрасывались с неистовым лаем.
Его напечатали в нескольких толстых журналах. Рома стал плодиться в интернете, получая разношерстные читательские отзывы. За одобрительные сдержанно благодарил. К умным прислушивался. На бесцеремонные огрызался.
«Что за ходульные образы. Ваш главный герой так же плох, как Шварценеггер в своем дебютном фильме «Геркулес в Нью-Йорке».
«Самое сложное в йоге — это расстелить коврик. А в текстах – это первая фраза, которая задает ритм и характер будущему повествованию».
«Особенно понравилась кульминация Вашего сюжета: «Пенсионер в байковой пижаме курил возле форточки и внимательно наблюдал за меняющейся мимикой соседки, когда нахальный порыв ветра сорвал с её балкона разноцветное одеяло, теперь планирующее прямо в вонючий мусорный бак».
«Ваш рассказ какой-то пьяный получился. После прочтения самому захотелось кирнуть. Опять надрался в хлам. Жене предложил переадресовать все претензии к Вам».
«Вы про веселое, вроде, пишете и читателя своего смешите до колик, а сами при этом как будто даже не улыбаетесь». Марта Скавронская.
Рома, было, решил, что это псевдоним с претензией. А вдруг действительно полячка, да еще и благородных кровей.
Отклики «полячка» оставляла на хорошем русском языке, да еще и без ошибок. Рома, как филолог, это заценил. Марта действительно редко ошибалась, обладая врожденной грамотностью. Вдобавок, с раннего детства она читала запоем все подряд и постепенно интуитивно научилась различать добротные книги.
Он пригласил её в театр на «Дядю Ваню». Всамделишная Марта внешне оказалась сильно похожей на голливудскую актрису Мег Райн. Она и гримаски такие же умилительные строила. Только жопка потощей.
В буфете Рома угостил её шампанским и горьким пористым шоколадом, а потом проводил до дома. И даже чмокнул в щечку, хотя было очевидно, как ему хотелось впиться в её черешневые губы.
«Ну что, писака тебе глянулся?» – поинтересовалась маманя.
- Как там у Раневской… после свидания, вернувшись домой, разденься и подбрось трусы к потолку. Прилипли? Значит, нравится".
- "Ну, прилепились?"
- "Ща проверим" - хмыкнула Марта и резко подбросила кружевной лифчик, смешно повиснувший на итальянской люстре.
- «Значит, показался» – приговорила маманя.
Следующее рандеву завершилось в кровати нового ухажера. Повзрослевшая Дарья Романовна недавно съехала с квартиры к своему парню.
Через пару недель Рома предложил Марте слетать на выходные в Будапешт.
…
Трижды чихнув, из тупичка выполз грузный грузовичок с ободранными боками. Сидевший за рулем венгр был такой же упитанный, чихающий, провонявший бензином, с помятым рыльцем. Равнодушно скользнув взглядом по Роману и запнувшись на Марте – ничего себе фемина - шоферюга резко вдавил на газ.
«Мон бог, кель красотища!" – воскликнул Рома, когда они вынырнули из переулка прямо на местные «Елисейские поля» - широкий, парадный, причудливо застроенный вилами, проспект Андраши.
- "Знаешь ли ты, ма шерри, что после войны проспект носил имя товарища Сталина?"
Неспешно направились в сторону Дуная. «Андраши, Андраши, светлого мая привет» - беззаботно фальшивил Рома на мотив когда-то популярной песни Гелены Великановой.
Венгерский ветерок навевал романтические грезы. Даже краткосрочное обладание такой красивой женщиной бодрило и крепило самооценку. От энергичных встреч с Мартой он уже похудел на пару килограммов.
Здание местной оперы напоминало уменьшенную копию венской. Говорят, здесь изумительная акустика. Почти как в Ла Скале.
На площади Героев архангел Гавриил без устали держал в руках увесистую корону и двойной апостольский крест. Ансамбль зданий парламента в неоготическом стиле вызывал почтение. Королевский Дворец исповедовал классицизм.
«Что это?» – удивилась Марта, обнаружив на набережной стайку проржавевшей металлической обувки. - "Сколько тут ботинок!"
- "Можешь не считать. 53 пары. Мужской, женской, детской. Это памятник евреям, расстрелянным тут в годы войны».
Рома импульсивно вспомнил старшую дочь, уехавшую на ПМЖ с матерью в Израиль.
На набережной сфоткались возле люксовой гостиницы Софитель.
«Эх, в такой бы пожить» – помечтала Марта, представив скромную обстановку их низкобюджетного номера с протертым плюшевым диваном, на котором они прокувыркались всю прошлую ночь. Смешной он, этот Ромашка. В самый неподходящий момент начинает сочинять стихи.
На улице Ваци от магазинных соблазнов потекли потребительские слюни. Хотелось дорогих вещей и комфорта.
- "Ой, какие часики!"
- "Tissot. Made in Switzerland. Эх, гуляй, рванина".
Покупка пробила серьезную брешь в Ромином бюджете.
Обновку отмечали в ресторане. Заказали по кружке местного пива низового брожения, овощной салат и перчёный паприкаш.
Вернувшись из сортира, Рома обнаружил за столиком сидящего рядом с Мартой крупного породистого мужчину в дорогом светлом костюме. Его сопровождала медовая спутница в остродекольтированном платье, своими формами напоминавшая недавно замелькавшую на экранах телеведущую Анфису Чехову.
- «Алекс" – представился обладатель светлого костюма. Он оказался выше Ромы на очень большую голову.
- "Алекс – это Алексей или Александр?"
- "Алекс – это просто Алекс".
- "Тогда я Юстас. Шучу. Меня Романом родители назвали".
- "Мы с Алексом бывшие коллеги – слегка смутившись, пояснила Марта". - "А это его подруга Жанна".
- "Да, мир тесен. И чем неожиданней встреча, тем она приятней. А не поланчевать ли нам вместе?" – бодро предложил Алекс.
- "Пуркуа бы и не па!"
Для закрепления знакомства заказали бутылку абрикосовой палинки.
Алекс рассказал, что приехал в Будапешт на встречу с партнерами, торгующими недвижимостью.
- "И как цены на недвижимость?"
- "Растут, как пенис подростка при виде статуи Афродиты".
Обменялись впечатлениями от города. Бутылка обнулилась в один присест. Впрочем, Алекс сам много не пил, а больше подливал быстро пьяневшему Роману.
Рома потребовал подать ему рюмку изумрудного абсента:
- « Знаете ли вы, что этот удивительный напиток, настоянный на экстракте горькой полыни и аниса, был когда-то повсеместно запрещен, поскольку дружественный нам европейский пролетариат от него окончательно спивался».
- "Ты только сам не спейся" - попыталась попридержать его изрядно захмелевшая Марта. Таким пьяненьким она Рому еще не наблюдала.
С готовностью разоблаченного шпиона на допросе Роман вываливал на своих слушателей все, что знал о стране бывшей народной демократии. Восхитился музыкой Ференца Листа. Пересказал трагическую судьбу шведского графа Валленберга. Поведал о 15-летнем добровольном заточении в здании американского посольства Архиепископа Миндсенти. Похвалил желтые Икарусы и консервы марки Глобус.
Когда он дошел до описания боев молниеносного боксера Ласло Паппа, Алекс, оживившись, поделился впечатлениями о встрече Леннокса Льюиса с Холифилдом в Лас-Вегасе.
«Билет стоил полторы штуки баксов» – похвалился он походя.
Цену билета Рома, в отличие от Марты, пропустил мимо ушей. Заспорили о болевых приемах, один из которых Роман, вспомнив свои занятия в клубе «Самбо – 70», тут же и продемонстрировал, так неожиданно и резко заломав Алексу правую кисть, что тот грохнулся со всего размаха со стула на пол.
Сидевшие за соседними столиками посетители испуганно притихли.
Марта напряглась. Жанна обидно захихикала. Официант раздумывал, не пора ли вызывать полицию. Нечаянный обидчик стал извиняться.
«Все путем» – возвратился в нормальное положение Алекс, – «Ну, ты и шутник».
Марта разрядила обстановку анекдотом:
«После второго раунда боксер спрашивает у своего тренера:
— Ну, как я смогу его победить?
— Конечно! Если ты будешь так махать руками, он, в конце концов, схватит воспаление лёгких».
Посмеялись. Затем Алекс предложил:
- А поехали кататься по Дунаю?! Посидим в баре, полюбуемся на розовощёкий закат".
- "А что, отличная идея" – поддержал его Роман. Ему хотелось реабилитироваться.
- "Ну, я даже не знаю" – засомневалась Марта.
- "Все решено" - воскликнул Рома - "L' addition, s'il vous plait!"
Упредив его, Алекс сунул официанту свою кредитку, а на возражения Романа отмахнулся – "да ладно, на корабле за все платишь ты".
Когда компания выходила из ресторана, Рома в довершение больно отдавил Алексу ногу. Тот в ответ только странно ухмыльнулся.
Роман, конечно, не слышал, как Алекс напористо прошептал на ухо Жанне:
«Мы с Мартой никуда не поплывем. Делай, что хочешь с этим сусликом. Напои его до чёртиков, изнасилуй в туалете, но он должен забыть обо все на свете на ближайшие пять часов».
- "Еще одна измена мужу?"
- "Считай, что ты продолжаешь изменять ему со мной! С меня, конечно, причитается. То кольцо, которое ты у меня вчера выпрашивала, считай, уже твое".
- "Ладно. Не впервой".
Рому по дороге к причалу пошатывало как во время сильного шторма.
- "Идите на палубу" – махнул Алекс Жанне - "А мы с Мартой купим в соседней лавке венгерские марципаны. В марципанах главное – правильное сочетание сладкого и горького миндаля".
В магазине была очередь. Марта нервничала. Алекс успокаивал: «Успеем, еще двадцать минут до старта».
Когда они вернулись на набережную, корабль успел допыхтеть до Цепного моста.
- "Михаил Светлов у-у-у!!! Неужели мой Ролекс меня подвел? А твой-то такой тепленький, что, подозреваю, даже не заметит пропажи".
- "Не лги мне! Это ты все подстроил. И напоил его умышленно. Что он обо мне теперь подумает?!"
- "Да не переживай ты. Жанна его в обиду не даст. По моему, они сильно приглянулись друг другу. Пусть поплавают. А мы пока посидим в кондитерской и поговорим".
Черный кофе отдавал изменой.
- "Ты знаешь, я все-таки развелся с женой".
- "Ты же уверял, что не может расстаться с ней, потому что она больна. Что там у нее было?"
- "Астма".
- "Прошла?"
- "Почти. Но это не имеет сейчас никакого значения. Твой брошенный зеленый шелковый халат дожидается тебя в моей ванной комнате. Я, наконец, доделал ремонт. Возвращайся!"
- "Что было, то прошло. С тех пор многое переменилось".
- "Не неси чепуху. Всего полгода, ну семь месяцев. Кто он тебе, этот хлопчик? Что он может дать? Телеграфист Карандышев, претендующий на Ларису Дмитриевну! Только на «Ласточке» плывем не мы, а этот драчун проветривается.
- "А я не бесприданница. И ты не строй из себя Никиту Михалкова".
- "Пойдем ко мне в Sofitel. Номер с панорамными окнами. Знаешь, какой оттуда вид на Королевский замок!»
«Какое на мне сегодня нижнее белье» - мелькнула предательская мыслишка.
- "Только завернем сперва в одно местечко. Я хочу сделать тебе нескромный подарок".
Он завел её в грандиозный ювелирный магазин. У простой русской женщины от названия брендов закружилась голова. Картье и Шоме, Шанель и Бучелатти, Палмьеро и Ауторе.
...Так вот. Здесь было всё. Флорентийские кольца с пламенными агатами и колумбийскими изумрудами. Кровавые чешские гранаты и азиатские топазы. Аквамарины цвета морской волны. Голубые сапфиры, которые в древней Индии дозволялось носить лишь представителям высшей касты.
Продавщица разложила перед Мартой бархатные коробочки с жемчугами размером с крупный горох. Марта нерешительно примерила элегантное колечко из белого золота и с испугом посмотрела на ценник.
- "Нравится?" – улыбнулся Алекс - "А хочешь, обручальные посмотрим?"
- "Что-то перлы мелковаты" - попробовала отшутиться Марта.
Продавщица приняла её слова за чистую монету и бросилась доставать новые коробки с драгоценностями.
- "Обратите внимание на этот желто-зеленый камень. Это змеевик, считающийся символом искушения и коварства. Согласно легенде, вкушавший яблоко Адам поперхнулся и выплюнул именно такой. А какой Ваш любимый камень?"
- "Кирпич!" – резко выдохнула Марта, вспомнив про свое пролетарское происхождение.
Она исчезла так внезапно, что Алекс даже не смог её догнать.
В номере не стала включать свет. Плюхнулась в полумраке в раздолбанное кресло и стала молча пялиться в окно. Её пробирала дрожь.
Дверь отворилась, и в комнату протиснулся Рома, почему-то весь мокрый.
- "Ты здесь?! А я было уверена, что твой круиз с красоткой Жанной в самом разгаре".
- "Она скрашивает одиночество в корабельном баре с коктейлем «венецианские брызги». Я сбёг от нее на первой же остановке. Так спешил, что свалился в речку. Зато окончательно протрезвел. А ты чего делаешь в этом затемненном царстве вместо того, чтобы развлекаться в компании знакомого магната? Он не допустил по отношению к тебе «нахалите вопиянт»?
- "Наш Гарун аль-Рашид остался охранять свою пещеру с несметными сокровищами. А я, по-видимому, досталась на ужин веселому и нищему Ходже Насреддину".
Рома присел рядом с креслом на колени и взял Марту за правый мизинец.
- "Когда вернемся в Москву, переезжай ко мне насовсем".
- "А как же Лизка и Кэт?"
- "Так вместе и перебирайтесь.
- "А Луша с Ластиком?"
- "Да чего уж там…а что, маманю вы тоже с собой возьмете?!"
"Житомир. Улица Бандеры.
Денёк горячий, век счастливый" Олег Озарянин http://www.poezia.ru/works/121462
На бывшей улице Бандеры
денёк горячий, век счастливый.
Рублями платят офицеры
в ларьке за воблу и за пиво.
Бутылку крепко и надёжно
рука держать не перестанет.
И жизнь проста и недвусложна,
и ёрш плескается в стакане.
Какие вежливые люди!
Покоем дышит атмосфера.
Сыр "дружба" плавится на блюде.
И офицеры знают меру.В эпоху Леонида Ильича
в
китайских полукедах "Три
мяча"
рассчитывался
с детством на госдачах,
мне возвращавшим джинсовую сдачу -
цветные
клинья в самопальный клеш,
и
это был чистейший выпендреж!
В
эпоху несравненного застоя
был счастлив невезучий Козодоев,
дослуживал Анискин участковым,
а
я
был
юн, но как
политподкован! -
знал
шутки про Луиса с карнавала
и
славный путь монгола Цэдэнбала.
И
ту,
такую дачную, эпоху
я
проживал,
признаюсь,
так
неплохо,
Афганскую оставив в стороне,
но было так «по-всякому" стране,
растаявшей затем как эскимо.
Да, я тем летом поступил в МГИМО...
На трехпролётном Прачечном мосту,
веками прополощенном дождями,
доверчиво знакомимся губами,
пока июльский ливень превращает
твое тугое платье в невидимку,
но нам до этого и дела вовсе нет.
Для нас ничто сейчас не существует,
помимо губ...
А мост к таким, как мы,
давно привык. Его нам не смутить.
Ведь он живёт масштабами столетий.
Его с утра заботит непогода.
Но ты не можешь не влюблять в себя мосты...
Когда смягчится каменное сердце
и чувственность войдет в его проемы,
тогда люкарн фасетные глаза
чудесно нас с тобой запечатлеют
на пленке времени, которую затем
проявят – и за хвостик на прищепку
гирляндою подвесят для просушки…
Вот так и будем сохнуть друг по дружке
на этой плёнке до скончания времен!
Позировать хотела в бирюзовом
ампирном, как Самойлова Брюллову,
себя представив в Стрельне на балу.
Но платье оказалось на полу.
На мне лишь остроносые балетки
пастельной абрикосовой расцветки…
Откинувшись, застыла в контрапосте.
Ты колонковой кистью, словно грозди,
размётываешь краски по холсту,
не расплескать стараясь наготу,
которая когда-то соблазняла
твоих друзей-художников. Я знала
всегда, как ты ревнив (поверь – напрасно).
И гении натурщицам подвластны,
и уж, по крайней мере, их тела.
Альков порой - кусочек ремесла,
наш общий вклад в зачатие картины.
Ведь я была тебе гетерой Фриной,
Галой в волшебном мире у Дали,
который, может, с ней и стал велик.
Где крестик серебром блестит в ложбинке,
правдиво прорисованы морщинки
на этой отцелованной груди.
Пора меня от взглядов взаперти
держать, доверив теплым свитерам.
Скажи, зачем так оттенил мой шрам?
Хотя все верно. Ладно уж, оставь.
Он мне, ну скажем так, вполне под стать.
Да и морщинки очень даже кстати.
Ах, знаю, ты меня рисуешь ради
не бедер и поспевших ягодиц,
а этих глаз, что жгут из-под ресниц!
***
Луна, как блёклая свеча,
желтит церквушку.
Снег лег на плечи Ильича
и на макушку.
Он в этом ракурсе похож
на херувима
с крылами белыми.
Отож!
А вместо грима
ему на серое лицо
нагадил голубь.
Эх, Ильичу бы ружьецо
– ба-бах! – и в прорубь,
а чтоб не серил на вождей,
пусть даже бывших!
Он был для множества людей
почти Всевышним,
Но ими же и заклеймён.
Глаза померкли,
а всё торчит среди времён
напротив церкви,
в своем гранитном пиджаке
застрял как репка,
а в указующей руке
потерлась кепка.
…Отказалась от сына, как скинув хомут:
«Нет, представьте, мой сын – лилипут!?»
А он рос (в нашем смысле – чуть-чуть),
постигая горчащую суть.
Выжил – видно, судьбе так угодно,
в цирке встретил себе он подобных,
но любил номера гулливеров.
И жила в нем могучая вера,
нет, не вера, скорее, мечта:
там – под куполом, где высота! –
он с партнершей летает легко!
– Мам, тебя с ней потом познако...
И жизнь начав с чистейшего листа,
сама к себе в столицу невъездная,
сбежав на море, заведу кота.
Мейн-кунского? Персидского? – не знаю,
но заведу!
И буду брать в кровать,
листать в ночи гламурные журналы,
и долго просыпаться и зевать
под птичьи развесёлые хоралы.
И начинать свой антитрудодень
гигантским вредно-смачным бутербродом,
и, как смешную шляпку, набекрень
носить с трудом добытую свободу!
Отдавшись наслажденьям бытия,
изнежу тельце взглядами на пляже.
Куплю – авось! – ажурного белья,
а может, сразу три комплекта даже!
А вечером в каком-нибудь кафе
так оторвусь и так насумасбродю!
С мужчинкой зафлиртую подшофе
и вдруг пойму, что я уже и вроде
вас всех опять простила, господа,
и после самородного токая
все ж заведу сибирского кота...
А может быть, чеширского... не знаю.
В те времена, когда одной шестой
хватало, чтоб не ездить за границу,
а мать гордилась польскою софой,
впорхнула ты в ненастную столицу,
похожая на юную весну.
И я, как окунь, заглотил блесну.
В тебя влюблялось сходу всё подряд.
В улыбку, в голос, в простенький наряд.
Прохожий.
Дворник.
Лестница.
Квартира
(где ожидалось сотворенье мира).
Сервант в углу косил под итальянца,
паркет по волшебству покрылся глянцем,
а зеркала смущенные – румянцем,
пока плыла ты в спальню стилем ню
по коридору, как по авеню.
И мы... мы завалились на софу.
Притихла кошка где-то на шкафу,
наверно, размышляя об итоге.
Антон плюс Аня!
Пушки наготове!
Тестостерон взбивает эстроген.
И мысль запнулась у твоих колен,
но руки обгоняли скорость мысли.
А за окном ноябрь и шорох листьев.
Потом смеялись, ели мандарины.
– Махнем к моим на праздник, старина?
А старине – семнадцать (до хрена!).
Забыта однокурсница Марина.
– Куда махнем?
– В Одессу!
– В Украину?
Ах, нет, тогда ещё не «в...», а «на...».
2015 год
Спит Европа в ночи в унисон.
Снится ей ностальгический сон:
Рождество. Пьет разнеженный Жак
(или Ганс - он у них здесь вожак)
в кресле плюшевом шнапс у камина,
разбирая коварный этюд.
Пешки черные строятся клином,
белый слон энергичен и лют.
Слух ласкает виниловый Глюк.
Такса Клара пыхтит, как утюг.
Клавесинный по нраву ей Бах.
На доске обозначился шах.
Возле ратуши светится елка.
Сын привел в дом нормальную телку,
не какую-то там травести.
Возбуждая двойной аппетит,
Гретхен с кухни приносит гуся.
Псина сдвинула лапой ферзя.
Утром в парке теплее в кальсонах.
Клара с лаем штурмует газоны,
превратив их в большой писсуар.
И метет Абдулла тротуар.
А хозяин приветлив с утра:
- Расскажи мне, мин херц Абдулла,
что метешь, вообще как дела?
Ты, смотри мне, блюди чистоту,
ну и будь поскромнее в быту.
- Я люблю вдоль дорожек мести
после ваших рождеств конфетти,
что лежат, как густая листва.
Только мне не положено шнапса,
и, как лошади, какают таксы.
Меня мало, справляюсь едва.
Будет мне помогать Мустафа.
Ночь. 31-е. Я вышел на балкон,
который так и не был застеклён,
и приобняв взъерошенную ёлку,
встряхнул её заснеженную чёлку,
и затащил в домашнее тепло...
Затем - вот только б спину не свело, -
взяв табурет, залез на антресоль
и выудил давнишние игрушки:
стеклярус, волка серого с лисой,
шары и краснозвездную верхушку
того, старорежимного, фасона,
тиснёные фигурки из картона,
годами превращенные в винтаж.
Маман их называла: «картонаж"...
Заведено так было испокон -
отец за ёлкой лазил на балкон
и обувал еловый ствол в подставку,
от дряхлости подавшую в отставку.
Затем из ящика выуживал шары
и ленты разноцветной мишуры...
Пускай так будет и спустя сто лет,
но смастерят электротабурет,
или хотя бы нано-помело,
чтоб мне случайно спину не свело.
Еще по чуть-чуть и айда на Карибы,
туда , где цветочный нектар пьют колибри.
Вот только плотнее задерни гардины.
Готов такелаж для моей бригантины:
овальная лупа, два тонких пинцета,
потертый альбом, спрессовавший планету,
в котором бурлит Флибустьерское море.
Здесь яркие, храбрые люди в фаворе,
и ветер лохматит загривки на пальмах,
британские львы на гербах номинальны,
ведь местным гулять не пристало налево
с гашёной, далекой, чужой, королевой.
Танцуй со своими! они - сладострастны,
Гибки, горячи, ча-ча-ча-ананасны!
Я так не смогу, обладатель люмбаго,
и лучше отправлюсь на рифы Тобаго
рыбачить.
Ты будешь меня ждать в отеле,
и к вечеру я обнаружусь в постели,
твой личный и преданный дамский угодник…
и пАруса шиллинговый треугольник
нас в путь призовет к Мысу Доброй Надежды,
где старости нет и всё будто, как прежде,
от марочных вин захмелели фужеры
и счастье гнездится вблизи от торшера.
И с утреца сгоняв в сельпо,
мы дегустируем напитки
в беседке пышной, как жабо
у престарелой фаворитки.
А в щель дощатого забора,
как сквозь раздвинутую штору,
видать соседку в неглиже.
Небось, сладка, как бланманже,
и вся пропахла fleurs d’orange
(духами "Красная Москва).
Пора идти на абордаж,
тут циркулирует молва -
она душиста, как айва.
Её бы прокатить на лодке!
но мы нацелились на водку,
и даже те, кто пил коньяк...
Наутро слушаем Маяк,
на речке снова греем кости
и похмеляться ходим в гости
под ленинградский, под рассольник.
В саду - старинный рукомойник -
два рыльца накрест и ушко.
Приехал Веня с Петушков.
Довез себя да полсырка.
Ну, по стопарику и хва...
Портвейн малинов, как закат.
У входа в клуб висит плакат
со странной надписью "не пей"!
Мы что, художника глупей?
Собака на него взбрехнёт
и так по-чеховски вздохнёт.
Я возразил: и кто из нас «провинция»?
Ботинки к шортам – даже не смешно!
Ведь ты уже не первый год в столице и,
наверно, пьешь французское вино.
Приехал бы в Урюпинск на побывку.
Устроим паростойкую помывку,
мне на тебя и веника не жалко.
А после баньки съездим на рыбалку.
Луна, костер, палатка, озерко,
а на жаровне - белобрюхий жерех,
и дышится (не то, что здесь) легко.
- Рыбачу я теперь, уставясь в телик.
А ты зачем здоровался, чудак,
на Павелецком с толпами прохожих?
- Они, как братья, на тебя похожи.
И пьют за нас во встречных поездах.
Мне вдруг приснился бывший гастроном...
Похмельный хвост змеится в винотделе,
и подползает стрелка еле-еле
к одиннадцати. Злится за углом
дружок мой – что ж куранты всё не бьют? –
а в Орске два часа уже как пьют,
и пьян народ мой во Владивостоке.
Ну до чего ж огромная страна! –
Что из Кремля и Кушка не видна...
Тут квасят, там трезвеют лежебоки.
А в среднем по России – вполпьяна.
И флаг за всех краснеет на флагштоке!
А в винном глухо нарастает гул...
Свой своего зачем-то толканул,
без очереди требуя портвейна;
народ ответил матерно-шрапнельно,
да так, что я рассыпал медяки!
В авоське – сыр для будущего пира,
и зеленеет крышка из фольги
от самого советского кефира,
две рыбины завернуты в газету,
где ни строки, ни слова про Афган,
и молоко сочится, как из ран,
из склеек треугольного пакета...
Еще вчера январь вовсю скорнячил,
выделывая снежные меха.
Февраль пуржил, прикинувшись незрячим.
Был течным март. Первоцветением брюхат
хмельной апрель, а после впопыхах
маленько дождик майский накосячил.
Черешчатые листья лопуха
развесились, как уши, вдоль дороги
и, ерепенясь (вот вам, недотроги!),
из вредности цепляются к ногам
своей шершавой войлочной изнанкой.
И отовсюду слышен птичий гам.
Юнец июнь, проснувшись спозаранку,
лесное братство вывел на гулянку,
упрямо тащит-тащит свой трофей
кудазачем трудяга муравей.
(спешит, наверно, в лета апогей).
Июль не вылезает из норы,
сосед стал материться лапидарно,
карась в пруду страдает от жары,
лишь не иссяк запал у детворы.
Распахнутое небо солнцедарно...
как вдруг порывы ветра, и гроза
сгрохочет по команде командарма.
В сарай от страха спрячется коза
где до утра проблеет обалдело.
А нам не страшно. Мы найдем, что делать
в порыве изучая на тахте
твои холмы и шрам на животе.
Вверху назавтра снова без изъяна,
и белыми захвачена поляна.
Ах, к ним бы водки да горшок картошки,
ну, а на третье - августный бисквит!
Успеть дозагорать и долюбить.
Кусают уж без аппетита мошки.
Арбузной коркой подскользнет сентябрь.
Двойной фонарный столб, как канделябр,
еще желтка намажет на листву.
И, склонный поначалу к щегольству,
октябрьский сквер сморщинится, старик,
проигрывая времени блицкриг.
Грязь с жадностью вцелуется в штанину.
(ноябрь спасают только мандарины).
Ну, и декабрь. Подарки для родных,
в салат вприправлен сочный рокамболь,
оборотилась елка в жирандоль,
и снова снег заместо отступных ...
Год прожит. Может, только для того,
чтоб, протрезвевши, встретить Рождество.
Конопатая вагоновожатая не могла не видеть поспешавшего к остановке худосочного старика в парусиновом пиджаке. Но – вот же вредина – захлопнула двери «Аннушки» перед самым носом.
В трамваях Петрович разбирался – до пенсии чинил уставшие вагоны в депо им. Апакова. Он до дрожи ностальгировал по далеким временам расцвета трамвайного дела в Москве и не жаловал "Мастера и Маргариту" за вранье – на Патриарших трамваи никогда не ходили. Уж коли на то пошло, отрезанная голова Берлиоза должна была скакать не по булыжникам Бронной, а здесь – на Чистых прудах!
Рядом с остановкой эвакуаторщик ювелирно стреножил Порше Кайен каштановой масти.
От чужих неприятностей у Петровича нормализовалось давление. Но пиявился он не из зависти, а из чувства социальной справедливости.
Прибежавшая спасать авто пышногрудая блондинка вступила в пререкание с гаишником.
- У Вас совесть есть? Отдайте Кайенчика!
- Совесть – это когда на пляже ищешь туалетную кабинку. Мы действуем строго по инструкции. А Вы где, дамочка, так всеобъемлюще загорели?
- На парусной регате.
- Тогда, как говорят яхтсмены, с приплыздом! Пожалуйте ко мне в машину на отпущение грехов…
Откупится сучка. Петрович разочарованно харкнул.
Решив не ждать трамвая, он свернул в соседний проулок, став свидетелем того, как бесстрастный эвакуатор увозит на штрафстоянку тонированный Форд. Старый хрыч остался на финал представления. Растерянный чернявенький нарушитель парковки не заставил долго ждать.
-Что, думаешь – угнали? На метро теперь будешь ездить, черножопик! Понаехали тут!
Злая радость, как зрелый прыщик, выпирала из Петровича.
Это было несправедливо. Артурчик – москвич в четвертом поколении. В детстве посещал сольфеджио. Но бывал несдержан по отношению к слабым. Размашистая оплеуха уложила заслуженного пенсионера на асфальт. Из плешивой головы закапала кровь.
"Теперь его посадят" – сладостное предвкушение сурового наказания за рукоприкладство частично примирило Петровича с унизительным пребыванием вровень с ботинками драчуна. Ему совсем поплохело.
Артурчик, не оглядываясь, отбыл вызволять Форд. Как назло, в проулке не оказалось ни единого прохожего.
Внезапно рядом с желчной жертвой уличного насилия резко затормозил тот самый каштановый Кайен. Причастившаяся Марго участливо склонилась к Петровичу: «Эка ты, дед, расшибся».
И – вот же – повезла травмированного в больничку на своей роскошной тачке. Кожаный салон похрустывал, как свежевыпавший снежок. Прохладная струя из кондиционера приятственно обдувала морщинистое лицо страдальца. Если уж умирать, то здесь и сейчас.
В больничке он вдруг передумал раскрывать правду. Мол, упал – и все дела.
Доктор определил сотрясение мозга и залатал башку.
После выписки старичок размягчел, перестал хулить власть и наловчился делать комплименты престарелым соседкам. Бабки охали от восторга, будто ждали от него непристойного предложения.
Артурчика замучила бессонница. По утрам он рыскал по интернету в поисках сообщений о происшествиях с летальным исходом. Через месяц у него открылась язва.
Марго, расставшись со своим магнатом, перекрасилась в рыжий цвет. Загар нехотя слинял с ее аппетитной груди, и стало катастрофически не хватать денег на дорогостоящие антицеллюлитные процедуры. Но она все равно нашла свою настоящую любовь и разродилась тройней.
И только у гаишника, кроме нового зеленого забора из профнастила на дачном участке по Новой Риге, ничего не переменилось.
Пронзает небо мачта острой спицей,
шершавятся смоленые бока,
а я поэт, прибывший из столицы,
нисколько не похож на рыбака,
но взят на борт, не то, чтобы по блату,
случайно ( просто кто-то захворал).
И шутит капитан: " греби лопатой,
не победим - пойдешь под трибунал..."
гребу веслом, а брызги, как стеклярус!
интеллигентских нету больше сил:
зачем нам мачта, если свернут парус -
хотел спросить, но так и не спросил...
и не похоже, что мы побеждаем,
зато к блокноту тянется рука -
нет, от победы я неотчуждаем!
Обгонит всех волнистая строка.
Моим друзьям — Ване и Сереже
«...Преувеличен внутренний наш мир,\\а внешний, соответственно, уменьшен».
Иосиф Бродский
– Ну что, как посещение сортира?
– Что как?
– Дурак, ну не твоя ж моча!
Клозет! – он в дурке вроде Монплезира,
осколок древнегреческого мира
и света наподобие луча!
Глаза прикроешь, представляя бриз:
журчит Дзасаев, как брюссельский Пис.
на стенке надпись: «Здесь срал Пифагор».
Вода стекает на́ пол, будто с гор,
И – без штанов, отринувши стесненье,
философы ведут высокий спор –
и происходит смыслов сочлененье!
Пойми, для нас сакральна эта сральня,
и мы не замечаем ржавость труб.
Сортир в психушке – как исповедальня,
курительный салон, спортзал, стрипклуб.
Эй, новичок, ты дружишь с рукоблудством?
Застукают – накажут! А за что?!
Ведь это настоящее искусство.
Наш мир непозволительно жесток.
Психарь имеет право расслабляться
и, как Петров, чесать публично яйца.
Забыв, как тот сверчок, про свой шесток,
изображай царя или паяца,
мечтай, что ты находишься в палаццо,
и чтоб на завтрак — тво́рог.
Нет – творо́г!
Здесь главное, в убогом этом быте,
мыслишки прогонять о суициде.
Страшней всего, что не дают здесь срока,
к свободе подойти с какого бока?
А санитары врубят телевизор,
и вдруг поймешь — ТОТ мир лишь чуть прилизан,
но он как ТУТ, и ВСЕ сошли с ума,
и, честно, я доволен тем сполна.
Мир не вокруг, а в нас, такой огромный,
его ты можешь сделать бесконечным…
на койке слева спал Иван Бездомный,
и путь его манил куда-то Млечный.
***
Поспорили однажды два поэта,
что слаще воспевать в своих стихах:
младенческую розовость рассвета?
Пурпурную закатность?
Повздыхав -
Нет, ты представь – сказал один другому-
денница чуть рассеяла туман,
и силуэты в дымке незнакомы,
и ты туман глотаешь как гурман,
а он – поверишь – с привкусом щербета…
и серебрится свежая роса,
березки ещё сонны и раздеты…
и эротично кружит стрекоза
и вертолётинкой садится на плечо…
Да… за обедом будет коньячок…
- Нет, я певец лилового заката -
Вторил другой любитель коньяка
и белого десертного муската
Помысли сам: наш день сыграл легато,
на небе багрянеют облака,
но щеки их теряют свой румянец,
последний лучик - вжик - и был таков.
Исчез ненужный, бесполезный глянец,
и щуки в озере, устав от рыбаков,
ждут в нетерпении прохладу и покой,
и месяц молодится золотой….
Ах, если помирать, то - при закате!
- Нет, только утросвежая заря!…
Погибли оба в полдень так некстати,
когда в их дом ничьей впорхнул снаряд…
Late harvest
…цвет крыла отдает бирюзой…
представляя, что жизнь – оперетка,
Вы любуетесь мной – стрекозой,
на полянке дымя сигареткой.
Предстаю в человечьих глазах
полуголой, доступной красоткой.
И далась вам моя бирюза,
от нее век мой самый короткий,
и уже ожидает закат.
Моя радужность выйдет мне боком
мне соломинку вставит назад -
до груди - этот страшный Набоков...
И пока экземпляр не усох,
на коробке надпишет - «Лолита».
Мои крылья, как чаши весов,
И уже подоспел час молитвы…
Прозвучит ли в ней слово "прощать"?
Под стеклом в позолоченной раме
под булавкой начну восхищать
в спальне Ваших подруг вечерами:
"ах, какой бесподобный окрас!
как контрастно пятно цвета вишни"...
Впрочем, я так похожа на Вас,
как и вы, я - прожорливый хищник,
обожаю живую еду
и могу быть ревнивой и грубой.
Так давай – второпях, на лету
заниматься любовью друг с другом.
Я гляжу в пять фасеточных глаз,
как ты куришь свою сигарету.
Знай: задолго-задолго до вас
Заселили мы эту планету.
Верша добрососедский приговор,
он, полицаев проводив во двор,
им указал, сховались где жиды
(и это было б только полбеды),
но заодно – что прячутся их детки
в саду вишнёвом, сразу за беседкой.
«Эй, маленький картавик, ну вылазь.
Зачем, засранец, влез ты в эту грязь,
изгваздав вдрызг цыплячии штанишки
и желтую прошитую звезду?
Да пришивать-то надо на заду!
А ну-ка признавайся, где братишка?»
Малец молчал и будто точно знал,
что он храбрее зоркого соседа.
И лезла сирень сквозь оконные створки,
пока пузырилась в тазу гимнастерка,
пилотка и гетры оттенков фельдграу,
и Ганс под подолом ласкал «liebe Frau»,
а фрау Маруся, еще молодая,
белье полоскала, ему угождая.
Бывало, девчушкам носил он конфетки,
наверно, тоскуя по маленькой Гретхен.
Конечно, не первый он был на постое,
но всех вспоминать – это дело пустое.
Одно она знала – что нужно ей выжить,
а время из памяти лишнее выжжет...
Теперь столоваться черёд капитана,
И видом казистый, и склонен к роману.
Она крутобёдра, стройна, большерота,
а в окнах сирень сорок пятого года,
весна расслабляет, пьянит и кружи́т…
– Ты с немцем жила?
– На войне разве жисть.
– Ну, значит, не врали. А муж как вернется?
Зачтется, дуреха, тебе, ох, зачтется.
– Так мужа убили. Еще в сорок третьем.
– А детки – его?
– Да, советские дети.
Но разве так можно... пока мы там гибли...
– А кто в 41-м тут драпал, не вы ли?
– Да я ж тебя! Драпали. Было. Давай-ка,
и мы про войну позабудем, хозяйка.
(Ну, пользуй, ты – наш. Воевал. Значит – можешь.
И дочки сегодня вернутся попозже).
А если уж страсть, если вещи по полу,
то свой ли, не свой – лишь бы был понежнее.
Наладится жизнь. Ремонтируют школу,
и сахар давали вчера в бакалее.
Я вдруг представил, сидя на привале,
что вырос возле мюнхенских пивных,
и вот меня обрили и призвали
строчить по нашим с ихней стороны.
Ну, то есть те – теперь как будто наши,
а наши, значит, злейшие враги,
и Фритцем звали моего папашу,
и у меня немецкие мозги.
Фельдфебель выдал рыжие ботинки,
и сам он рыж, как прусский таракан,
и здоровущий, прямо как с картинки
(сержант наш, впрочем, тоже великан).
А мы воюем при любой погоде
под Прагой, под Берлином, под Москвой,
уже не помню, только будто вроде
сражаюсь я с дивизией родной
от взвода своего неподалёку.
С боекомплектом полный нормалёк.
И я скосил из шмайссера Серегу,
как будто бы косой его подсёк.
Ну что ж, один убит, по крайней мере.
А не вставайте на моем пути!
Но понимаю – его маме Вере
я похоронку должен принести.
А вот и сам в себя затем стреляю,
и кто кого убил – я не пойму,
своих-чужих уже не разделяю,
и чужд уже себе я самому...
Года пройдут-проглотятся, как слёзы,
и я, старик, в последний выходной,
хоть и c утра, немного не тверёзый,
опохмеляясь на углу в пивной
и собирая память по крупинке
(вокруг берлинцы или москвичи?),
вдруг вспомню эти рыжие ботинки.
Да нет, на мне же были кирзачи.
И если честно, в смысле, если что,
и чёртов фронт дыряв, как решето,
повел бы я себя, ну не героем,
так хоть не трусом?
Драпать легче строем,
как и геройствовать, когда плечом к плечу.
И я собой за Родину плачу,
и заплатил уже сполна Серега…
Сержантом предначертана дорога
из трех слогов главнейших: "на-Бер-лин",
где мы свои орудья зачехлим
и, погрузившись в майские теплушки,
отправимся домой с ТАКОЙ войны-
она антоним к детскому "войнушка",
а мы здесь все, как будто из штрафных...
А если ранят, через медсанбат
вернусь в село, где буду нарасхват.
И что с того, что правой нет руки,
ведь я, левша, вернулся все-таки.
Пошла в охранники – там хорошо платили
и плюс бесплатный полагался стол,
френч и шинель с подкладкой на ватине;
играла по субботам в волейбол,
еще любила детские шарады,
делилась с сослуживками помадой.
А тех, ну тех, которых охраняли,
она не очень...
Все они воняли
и аж тряслись – знать, жить была охота!
Но «каждому свое» – как на воротах
вещали всем готические буквы,
подкреплены баландою из брюквы.
Одной (помойся!) бросили обмылок
и пулею прикончили в затылок.
а прочих – чтоб быстрей – травили газом...
Но ведь она своей рукой ни разу
– оправдывалась на суде устало –
ну честно, никого не убивала.
Москва, 9 мая 1945
Володьке Шведову, палившему в 41-м под Москвой из охотничьего ружья по фашистам
Раскрытые окна блестят перламутром,
казалось бы, так - заурядное утро,
но самое первое после войны,
и как тут прогонишь немирные сны.
Прохладно, плюс десять, немного дождливо.
А может, так надо, что небо слезливо.
На улице людно, военных качают.
Они-то герои, и все источают
дух долгой дороги, махорки и водки
под по-левитановски вещие сводки.
Пыхтит репродуктор, пуская на волю
бодрящую песню... мальчишка доволен
и счастлив, но все же немного грустит -
ведь он на войну не успел подрасти.
Зато, как стемнело, с Сергеевой Веркой
он ФЭДом бессмертил огни фейерверков.
...чем больше нас гнобят, тем праведнее гнев,
нам санкции - как пошлаяпрошлая среда,
на ихний МВФ найдется ВМФ
и остальные виды и рода.
Ах да, наш флот вчера, а может не вчера,
Баб-эль-Мандебский перекрыл пролив.
На нашемКрасном море здесь такие вечера!
Но жаль, что нету крымского в розлив.
И выгоревший флаг полощет ветерок,
и выгорают боцман и старпом,
и смотрят через борт, как рыба-носорог
орудует оранжевым шипом.
Да что там носорог, вон рыба-попугай,
скат-хвостокол и крапчатый ворчун
глядят во все глаза, как молодой бугай
отправлен швабрить машкою* гальюн.
Но завтра, если что, он пригоршню торпед
рассыплет в море, будто конфетти.
И боцман, и старпом ждут от него побед,
и Гибралтар маячит впереди...
26 апреля 2015
* "Машкой" на флоте называют большую швабру, которой драят палубу
Ананас в современном гербе Антигуа и Барбуды заимствован с очень старой эмблемы британской колонии Подветренные острова, в которую входил и остров Антигуа. Создатель этой эмблемы первый губернатор колонии Пайн увековечил свою фамилию, означающую первую часть английского слова - "пайнэппил" (ананас), поместив ананасы на переднем плане эмблемы
...их чуть приоткрыл вездесущий Колумб,
гибискус цветет здесь без всяческих клумб.
И даже пророс на гербе ананас,
и каждое утро встречает анфас
карибское солнце. Креолка нежна.
С ней жить бы и жить, да валюта нужна.
Кораллов и розов на пляже песок.
Не веришь - пришлю на е-mail адресок...
качается в волнах рыбацкий баркас,
омар клешнявеет, тигреет гамбас,
на углях краснеет большой люциан
и лижет ступни мне ручной океан.
Душа погружается в ром "Кавалье",
и ящерка в сброшенном дрыхнет белье.
Креолка - богиня... но я-то не бог...
здесь так хорошо, ананасвсехимпох....
По одной из легенд, в годы войны Вера Мухина создала «советский» граненый стакан с 16 гранями по числу республик, входивших на тот момент в состав СССР, вмещавший 150 мл. Чтобы бутылка разливалась по стаканам без остатка, объем стакана увеличили, добавив овальный ободок. Такой стакан прозвали "маленковским" или «губастиком".
Многие до сих пор вспоминают, что из уличных автоматов с газированной водой почти никогда не крали те самые граненые стаканы. Даже алкашня старалась вернуть их на место после распития...
…вот лишь остограмлюсь – и я великан…
надежен губастый граненый стакан,
где каждая грань – как одна из республик
времен Атлантидыстраны СССР,
а каждая эС – как надкусанный бублик,
но все ещё рыкает буковка эР,
по прежнему пьют на углу газировку
(моя дозировка - твоя поллитровка).
Тебе без сиропа? Бросай, брат, копейку!
Товарищ желает с сиропом? За три!
Пойдем, погрустим на троих на скамейке.
Какие ж над нами тогда почтари
вовсю кувыркались во время полёта!
Ты турмана помнишь Санька-губошлёпа?
С полоской на крыльях, он был самым быстрым,
сюда возвращаясь стрелою из Истры.
И мне бы вернуться…
***
…и сквозь стакан блестит луна,
а может, две. Нет, все ж – одна,
когда прикрою глаз рукой.
Но если оба – ни одной.
Ну а «добавлю» – целых три.
И что-то жжется изнутри…
«палёнка» - русская рулетка…
Перевалив шкалу Бофорта,
штормит душа у натюрморта:
бутылка, смятая конфетка,
пустая пачка папирос,
окурки в банке и вразброс
пяток блестящих черносливин.
А на дворе полощет ливень,
не лужи – целая река.
Изба скопытилась в овражек
(дед строил - думал – на века).
Лопата, словно ржавый стражник,
у нужника кривит бока.
Санёк же брызжет на березу,
а капли желтые – как слезы.
Но вроде нет статьи в УК
за эти действия пока.
Я за соседа не в ответе.
Березка, как мамзель в корсете -
еще не падшая листва
скрывает наготу едва…
дед тоже пил (пройдя войну),
а мне обидно за страну!
Но у него-то был Рейхстаг.
А я? Сопьюсь за просто так…
я настоящий, всё вы лжёте.
Мы с дедом из единой плоти.
И я смогу…
***
…наш городок нет, не убогий,
такойсовсемобыкновенный.
Вот кособокий пароходик
его пронзает внутривенно
через плотвяную речушку.
Отдав полжизни политуре,
на берегу бузит пьянчужка,
грозя разводом бабедуре.
Ну что за глупые угрозы!
На площади пасутся козы
и на мультяшки валят дети
в ДК им.СаккоиВанцетти.
Где был завод - теперь пустырь,
вдали сыреет монастырь,
уставший, побывавший складом,
но ставший вновь монастырем...
гляжу в окно, чаруясь садом,
бухаю с Васькой звонарём.
И
есть бабенка на примете...
вдруг
в форточку домушник-ветер
дыхнет
дождем и для довеску,
как будто невод,
занавеску
закинет в мокрый небосвод.
За
хвост хватай – тащи. И вот
созвездье
рыбы – мой улов
на фоне крыш и куполов.
…вот лишь остограмлюсь – и я великан…
надежен губастый граненый стакан,
где каждая грань – как одна из республик
времен Атлантиды страны СССР,
а каждая эС – как надкусанный бублик,
но все ещё рыкает буковка эР,
по прежнему пьют на углу газировку
(моя дозировка - твоя поллитровка).
Тебе без сиропа? Всего за копейку
Товарищ желает с сиропом? За три!
Пойдем, погрустим на троих на скамейке.
Какие ж над нами тогда почтари
вовсю кувыркались во время полёта!
Ты турмана помнишь Санька-губошлёпа?
С полоской на крыльях, он был самым быстрым,
сюда возвращаясь стрелою из Истры.
И мне бы вернуться…
Луна, как турецкий кривой ятаган,
цепляет за шкирку Малахов курган.
Кухмистерша, сонно прогнав таракана,
разлила полштофа по мутным стаканам -
ржаной полугар с кориандром и тмином
указной (один к одному) доброты.
Такой подается обычно купчинам,
а наши карманы геройски пусты…
Устрой на последние качку на суше,
промочатся глотки, согреются души,
помянем друзей и своих командиров.
Убиты Нахимов и храбрый Корнилов,
ядро оторвало Истомину бошку…
вот то была жизнь, а теперь - понарошку.
На кителе ветхом медаль серебрится.
Мы память свою соберем по крупицам.
Разодрано время, как старый обшлаг,
но с нами ведь Бог и Андреевский флаг.
Мужчина стоит того же, что и его галстук, – это он сам, им он прикрывает свою сущность, в нем проявляется его дух.
Оноре де Бальзак «Искусство ношения галстука», 1827
Ты скажешь, галстук - мелочь, аксессуар,
обычная полоска пёстрой ткани,
пригодная для пошлого буржуа, -
который, будто ослик на аркане,
имеет неприлично глупый вид
(к тому же галстук побывал в борще и
издох)…
…Еще в эпоху пирамид
платком льняным обматывали шеи
египетские знатные мужи…
и ты свою «селедку» повяжи.
Итак, начнем: сперва концы скрести,
Тот, что широкий, выверни изнанкой,
а узкий на него перемести
и лапками сучи, как обезьянка,
направо, а потом наискосок,
вверх вниз, опять направо и налево...
Так попыхтишь у зеркала часок,
всех проклянёшь (ну, право, надоело!)
и, может, завершишь неравный бой,
гордясь кривым узлом (но не собой).
А на крайняк зови вязать жену,
Но коли холост – только сатану…
Другой не справится…
О рождении узнаешь по запаху молока,
об эстетике смерти – по тому, как в небе парит пустельга.
О начале войны – по скакнувшей цене на керосин и спички,
расстоянию от края погона до жёлтой лычки.
По числу сухарей в вещмешке – как твое невесомо счастье,
а ещё невесомей оно в медсанчасти…
По тому, что убит – по гранатовой струйке крови.
Взгляд солдатки под вечер становится вдовьим.
Пусть твой друг Живьёв ей предъявит следы от шрамов,
заглушит кукушку озёрная пилорама.
Когда вождь Вождёв возгласит о победном бое –
у него лицо будет доброе и рябое.
Расслоится вдруг ту войну пережившее братство.
Интендант Снабженский закичится своим богатством,
комиссар Политрук будет жать негодяям лапы.
Пусть хоть кто поможет вдове оплатить квартплату.
Генерал Адьютантов на параде забряцает орденами.
На хрена ему столько (это так – между нами).
А поэт Амфибрахий напишет бодрую песню,
что мы были вместе, мы были вместе, мы были вместе.
Снова Родина-мать лучших в мире солдат нарожает.
И учить устав станут новые прихожане.
***
Ах, взять бы ружьишко, отставив заботы,
и с верной легавой пойти на охоту.
По «пачпорту» пес наречен Луи-Жаном,
но я его в шутку зову Баклажаном.
Туман расстелился над бурым болотом.
Досталась от деда старинной работы
двустволка с кривым исцарапанным ложем,
увесиста, но ведь и мы не вельможи.
Её зарядив бекасиною дробью,
с рассвета топчу торфяные угодья.
Вот стаю кроншнепов я в небе приметил,
пора помечтать о прицельном дуплете.
Но дробь не добьет. Что ж, прощай, вереница...
Жан верхним чутьем ищет хитрую птицу.
И, сделав потяжку, крадется за дичью,
а я восторгаюсь собачьим величьем.
Вот он замирает в красивейшей стойке.
Мы просто охотники, мы не жестоки...
Потом мокрым носом уткнется мне в руку.
Нам ночью приснится (грудастая) брудастая сука.
Задернув шторы, лег слепой старик,
оставив непогашенным ночник.
За дверью – слышит - как глухой сосед,
скрипя ботинками, решил проверить свет
через дверную щель. И ночничок
ему моргает - жив наш старичок.
Ted Kooser (born 1939)
Boarding House
The blind man draws his curtains for the night
and goes to bed, leaving a burning light
above the bathroom mirror. Through the wall,
he hears the deaf man walking down the hall
in his squeaky shoes to see if there's a light
under the blind man's door, and all is right.
Во времена царя гороха
(я ту эпоху помню плохо)
лимоны были как конфеты —
таких медовых больше нету —
пока не ввергнулись в гордыню:
Желаем быть размером с дыню.
От желтых нас тошнит мундиров,
вот нам бы синеву сапфиров.
Господь послушал их стенанья,
но не нашел им оправданья:
Всё, прекращайте ваши стоны!
И скисли сладкие лимоны.
* * *
Heinz Erhardt (1909 – 1979)
Warum die Zitronen sauer wurden
Ich muІ das wirklich mal betonen:
Ganz frьher waren die Zitronen
(ich weiІ nur nicht genau mehr, wann dies
gewesen ist) so sьІ wie Kandis.
Bis sie einst sprachen: "Wir Zitronen,
wir wollen groІ sein wie Melonen!
Auch finden wir das Gelb abscheulich,
wir wollen rot sein oder blдulich!"
Gott hцrte oben die Beschwerden
und sagte: "Daraus kann nichts werden!
Ihr mьІt so bleiben! Ich bedauer!"
Da wurden die Zitronen sauer...
На незалежность Иосифа Бродского
«Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно...»
Иосиф Бродский
Дорогой Джозеф Б., отвечаю тебе за Карла
(сам он не смог – королевская жизнь так коварна!)...
Не случись под Полтавой тогда у Петра победы,
Не махали бы знаменем наши славянские деды,
С крыши Рейхстага – и в это не то чтобы братство,
но что-то такое, в чём сразу не разобраться.
Ты же сам кацап (ничего, что слегка картавый),
с русской культурой гульнувший, как с рыжей шалавой,
что за деньги (какая капризная!) не отдается,
но соблазняет шутя инородцев,
Например, А.С.П. – потомственного абиссинца! –
и кто из нас достоин хотя бы его мизинца?
Пятый пункт ну никак не имел для тебя значенья.
Вот язык родной ты предать не посмел забвенью.
Он один и был настоящим твоим богатством,
и на нём-то тебе объявили стату́т тунеядца.
Перелетные рифмы хранили твою незалежность.
Жаль, сберечь ты не смог для Отчизны печаль и нежность.
Прожил жизнь как сумел, за углом не приметивши Бога.
Он-то видел всё – до табачного эпилога.
И пока на лице замирает последний мускул,
как на фронте хохол, простись на чистейшем русском.
15 декабря 2014
Скажи, восход по-прежнему багров?
Нам не вкушать - стена высоковата,
в колючках вся, за ней - широкий ров…
А вы, зАТО не видите заката.
И вроде бы пора уже простить
и ненависть сменить на любопытство
хотя бы… как здоровье, аппетит?
Где больше нищеты и сибаритства?
Героев обменяли на других,
И в чьем теперь Мазепа пантеоне?
А Порошенко младший приутих,
и чей там бог на праздничной иконе?
А вы по нам еще, поди, того -
не сохнете. Хотите отыграться?...
А ведь мочились в общее ведро
и пили портвешок по рубль двадцать.
Нет, ну не только. Был и Днепрогэс,
летал Попович, строились заводы,
врагом был общим Рейхсминистр Гесс,
торт киевский не выходил из моды…
А мы, ну если так - по чесноку,
пока не очень (сами виноваты).
Еще не раз споткнемся на веку…
А знаешь, засылай по новой сватов.
Не за горами вроде юбилей…
ВДНХ. Ромашки на газоне,
и посреди фонтанов и аллей
напьемся в колосистом павильоне…
Лара, спасибо тебе за открытку!
Редкость теперь! – ведь у всех Интернет.
Небо – как плащ бирюзовый внакидку.
Месяц похож на фруктовый сорбет.
Люди на площади. Голубь сизеет.
Тёмнозелёный в углу кипарис.
Время отгрызло кусок Колизея,
Мир погрузился в вечерний каприз.
Вот бы пожить там! ...Пить чай на балконе,
всякие древности чтобы вокруг,
Случай сведёт – поболтать с Берлускони.
Ох и мужик! Мне такой по нутру.
А за меня, Лара, не беспокойся!
Нам не впервой выживать на авось.
В этой стране были Киса и Ося.
Вместе нам тесно, да скучно нам врозь.
Что ты в Европе своей приуныла?
Мы не умеем сдаваться беде.
Я с девяностых храню ящик мыла!
Если попросишь, пришлю и тебе! –
Да, я ж тебе собираю посылку —
свитер, носки, пару теплых рейтуз,
и бутылец настоящей горилки,
и на закуску — двух крымских медуз.
Ладно, шучу я. Закончатся козни,
лошадь хромает, но скачет вперед.
Ты береги себя там и не мерзни,
Вдруг через Турцию газ не дойдёт.
7 декабря 2014
Рядовой
«Что я, нахлебавшись смертельного ветра,
упал не назад, а вперед,
чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра
вошли в завоеванный счет».
Захар Городисский
Он к Рождеству был зачислен в пехоту –
в нашу в боях поредевшую роту.
Как мы сдружились за эти полгода!
Дважды спасал меня, и – слава Богу.
Мы отступали, потом шли в атаку.
Он теребил перед боем свой крестик,
и все твердил, что дойдет до Рейхстага,
«вместе дойдем» – говорил мне – «хоть тресни»!
Тем, кто следит за войной по газетам,
день без убийств представляется скукой.
Тех, кто не сдох, поместят в лазареты.
Пуля не дура, а подлая сука.
Нас окружали и так, между делом,
насмерть косили, что лучше бы сдрапать.
Но, заслонив меня худеньким телом,
рухнул на землю он – строго на Запад.
Сверху шрапнель прострочила заплатки,
рана сочилась на край плащ-палатки…
Под какофонию той перестрелки
жизнь вытекала как будто из грелки...
мол, всё приятель, закончилась смена,
хоть продолжала пульсировать вена,
и волоски прорастали из носа.
Верю, как умер, так сразу вознесся…
Я же, упрямо вгрызаясь в окопы,
кутаясь в холод в его плащаницу,
всё же ползу в направленьях Европы.
Тех, кто умеет, прошу помолиться –
чтоб возродился из капельки крови
он в рядовом рядовом Иванове.
***
Дороти Паркер «Опись»
Хандру и лень - нет пользы обличать.
Врага от друга ценно отличать.
Зато любовь – никчемная игрушка,
как скепсис, любопытство и веснушки.
А вот чего мне не хватает вовсе -
Деньжат и зависти, да джина в морсе…
С собой в могилу грезы унесу,
Смех и соринки в собственном глазу.
Dorothy Parker Inventory
Four be the things I am wiser to know:
Idleness, sorrow, a friend, and a foe.
Four be the things I'd been better without:
Love, curiosity, freckles, and doubt.
Three be the things I shall never attain:
Envy, content, and sufficient champagne.
Three be the things I shall have till I die:
Laughter and hope and a sock in the eye.
1926 "Enough Rope"
***
Дороти Паркер. Рассказ миссис W.
Как белорозов дивный сад,
где нежно шепчутся тропинки.
Сегодня август - нарасхват,
затмивший майские картинки.
И я купаюсь в теплоте
и в зрелости подвядшей мальвы
и в круглолицей лепоте
трех маргариток в платьях бальных.
А тень деревьев так густа,
что сделалось пятнистым небо…
оно темнеет неспроста
и годы превращает в небыль...
Сжелтит сентябрь макушки крон,
промочит трещинки брусчатки.
Возьмет сосед для похорон
однажды черные перчатки
и в дом мой приоткроет дверь -
она бессмысленно массивна...
И снится мне мертвец теперь
да над могилкою – осина…
Dorothy Parker Story of Мrs.W -
My garden blossoms pink and white,
A place of decorous murmuring,
Where I am safe from August night
And cannot feel the knife of Spring.
And I may walk the pretty place
Before the curtsying hollyhocks
And laundered daisies, round of face-
Good little girls, in party frocks.
My trees are amiably arrayed
In pattern on the dappled sky,
And I may sit in filtered shade
And watch the tidy years go by.
And I may amble pleasantly
And hear my neighbors list their bones
And click my tongue in sympathy,
And count the cracks in paving-stones.
My door is grave in oaken strength,
The cool of linen calms my bed,
And there at night I stretch my length
And envy no one but the dead.
***
Песенка по законам военного времени. Дороти Паркер
Где-нибудь за тридевять земель
ты, солдат, девчонке улыбнись.
Я согласна - будь с ней посмелей,
только предо мною не винись.
И себя нисколько не терзай,
ведь она сладка и хороша.
Слушай мой приказ, солдат- дерзай,
вон твоя ночная госпожа.
Только, как уляжетесь в кровать,
в память о хранимой мной любви,
в сне моем, как станешь целовать,
моим именем девчонку назови.
Dorothy Parker
War Song
Soldier, in a curious land
All across a swaying sea,
Take her smile and lift her hand —
Have no guilt of me.
Soldier, when were soldiers true?
If she's kind and sweet and gay,
Use the wish I send to you —
Lie not lone till day!
Only, for the nights that were,
Soldier, and the dawns that came,
When in my sleep you turn to her
Call her by my name.
Сара Тисдэйл. Осенние сумерки
Луна изогнутым клинком,
Небесным золотым клинком
Нацелилась на нас…
С ней рядом звездочка видна,
Всего лишь звездочка одна,
Как тусклый желтый глаз…
В окно я вижу стайку ведьм -
Зажгли костер, рассеяв темь,
под возгласы ребят.
Сварили чай, спекли пирог,
А я от холода продрог.
Неужто, угостят?!!
Sara Teasdale. Dusk in Autumn
The moon is like a scimitar,
A little silver scimitar,
A-drifting down the sky.
And near beside it is a star,
A timid twinkling golden star,
That watches like an eye.
And thro' the nursery window-pane
The witches have a fire again,
Just like the ones we make, —
And now I know they're having tea,
I wish they'd give a cup to me.
With witches' currant cake.
***
Сара Тисдейл. Твои грешки
А те, явившись, принялись
перечислять твои грешки,
а я смеялась вопреки —
Слепцы… я знаю наизусть -
Их, недостатков - длинный лист,
за них сильней люблю – и пусть.
Faults
Sara Teasdale
They came to tell your faults to me,
They named them over one by one;
I laughed aloud when they were done,
I knew them all so well before,—
Oh, they were blind, too blind to see
Your faults had made me love you more.
***
Поцелуй. Сара Тисдейл
Надеялась - полюбит,
а он лишь целовал.
Но без любви - подранок я,
который не взлетал.
Он взял да и проникся,
но снова все не так.
Ведь поцелуй преснее чем
в девических мечтах.
Sara Teasdale
The Kiss
I hoped that he would love me,
And he has kissed my mouth,
But I am like a stricken bird
That cannot reach the south.
For though I know he loves me,
To-night my heart is sad;
His kiss was not so wonderful
As all the dreams I had.
***
Как белорозов дивный сад,
где нежно шепчутся тропинки.
Сегодня август - нарасхват,
затмивший майские картинки.
И я купаюсь в теплоте
и в зрелости подвядшей мальвы
и в круглолицей лепоте
трех маргариток в платьях бальных.
А тень деревьев так густа,
что сделалось пятнистым небо…
оно темнеет неспроста
и годы превращает в небыль...
Сжелтит сентябрь макушки крон,
промочит трещинки брусчатки.
Возьмет сосед для похорон
однажды черные перчатки
и в дом мой приоткроет дверь -
она бессмысленно массивна...
И снится мне мертвец теперь
да над могилкою – осина…
Dorothy Parker Story of Мrs.W -
My garden blossoms pink and white,
A place of decorous murmuring,
Where I am safe from August night
And cannot feel the knife of Spring.
And I may walk the pretty place
Before the curtsying hollyhocks
And laundered daisies, round of face-
Good little girls, in party frocks.
My trees are amiably arrayed
In pattern on the dappled sky,
And I may sit in filtered shade
And watch the tidy years go by.
And I may amble pleasantly
And hear my neighbors list their bones
And click my tongue in sympathy,
And count the cracks in paving-stones.
My door is grave in oaken strength,
The cool of linen calms my bed,
And there at night I stretch my length
And envy no one but the dead.
1926 "Enough Rope".
Где-нибудь за тридевять земель
ты, солдат, девчонке улыбнись.
Я согласна - будь с ней посмелей,
только предо мною не винись.
И себя нисколько не терзай,
ведь она сладка и хороша.
Слушай мой приказ, солдат- дерзай,
вон твоя ночная госпожа.
Только, как уляжетесь в кровать,
в память о хранимой мной любви,
в сне моем, как станешь целовать,
моим именем девчонку назови.
***
Dorothy Parker
War Song
Soldier, in a curious land
All across a swaying sea,
Take her smile and lift her hand —
Have no guilt of me.
Soldier, when were soldiers true?
If she's kind and sweet and gay,
Use the wish I send to you —
Lie not lone till day!
Only, for the nights that were,
Soldier, and the dawns that came,
When in my sleep you turn to her
Call her by my name.
«Церкви их подобны нашим, кроме того, что наверху стоит не крест, а петух, который должен напоминать о падении апостола Петра». Н.М. Карамзин
Мало кто помнит, что Герцогство Курляндское в середине 17 века поучаствовало в колонизации туземных народов и даже основало одну колонию в Вест-Индии – на Тобаго и другую в Африке –на острове Джеймс. Но затем им на смену пришли более крупные игроки...
Провинция в европах лучше чем
на прочих удаленных континентах,
с уютной скукой, кучею корчем,
где вам плеснут полынного абсента,
а двинешь севернее - Riga Black Balsam.
Тут каждый здешний - поглотитель пива.
«Приговорюсь», пожалуй, я и сам
к двум кружкам Алдариса местного разлива.
Приветлива Курляндская корчма,
когда в кармане двадцать лишних евро.
Здесь нашим газом греется тюрьма,
блюдут терпимость в отношеньи веры,
но только не в вопросах языка
великого могучего соседа.
Да, про язык, - он прёт из всех щелей
в хороших ресторанах, на курортах.
Ну не на англицком же требовать борщей,
валяясь на песке в веселых шортах,
веля подать малиновый самбук
какой-нибудь наивной институтке
и изрыгать из трех заглавных букв
(ну, отгадали? это вам не шутка!) -
таинственное слово – КВН.
Чего теперь получите взамен?
Когда-то местный смешанный народ
под предводительством остзейских крепких немцев,
покинув мир умеренных широт,
отправился порабощать туземцев.
В Вест-Индии и Африке они
сглотнули пару махоньких колоний.
Надеялись - такие вы одни?
А с вами обошлись без церемоний.
Наш «хищник» оказался мелковат.
Колонии, конечно, отобрали
(они, как барышни на танцах, нарасхват -
какой изъян в общественной морали!).
И стали сами этаким звеном
в имперской толстой золоченой цепи.
И ведь не скажешь: вот и поделом
не намекнешь о странном рикошете.
Потом…да было разное потом.
Лишь волны не меняются у мола.
Напоминает мне о понятом
в витрине антикварного Спидола.
Кабак закрылся. И фонарь потух.
А может, заблудилось отраженье.
На крыше кирхи ветреный петух
опять корит Петра за прегрешенья.
Погиб я где-то на войне,
что вроде даже не обидно.
Но не на скачущем коне.
И людям подвига не видно…
Да, не в атаке, безура…
Когда ховался я в окопе -
прости меня, мой генерал -
осколком чиркнуло по жопе.
Как в жопу?! - взвизгнет спецотдел -
ведь ты же, Иванов, сверхсрочник!
И я бы, братцы, потерпел,
но мне задело позвоночник…
Меня тащила медсестра.
А я, дырявое чудило,
Уже семь месяцев безтра…
И что-то чудом пробудилось.
И полегчало - видел бог,
и не беда, что худосочна…
Но врач – мужчинка - не помог,
Хотя хотел – я знаю точно.
Письмо карябал лейтенант,
что, мол, погиб я смертью храбрых,
был остановлен оккупант,
его смели, как мусор шваброй!
Ну а про жопу ни намёк-
а (пусть и есть чуток сомненья).
Чтоб не подумали - побёг
со страха в заднем направленьи...
Убит когда-то на войне,
насколько помню, – на Германке.
Но мне обиднее вдвойне,
что не закончил на гражданке.
А Родина томилась от любви
к непаханым полям, вонючим речкам,
и даже к этим подлым человечкам,
которые томились – с’est la vie! –
от жадности (к ненажитым деньгам),
от сладострастья (к осетрине с хреном),
от трусости (к никчемным сюзеренам),
от низости (к растоптанным богам).
А Родина лежала и ждала,
когда мужик в суконном казакине
обнимет крепко и подол откинет
(она ж еще румяна и бела!)
и обрюхатит, скинув сарафан,
чтоб народился новый Менделеев,
и новый Блок, и кто-то из евреев,
как Мечников, а лучше Левитан! –
Уж он-то, ощущая за страну
величие её планиды славной,
натянет холст и кисточкою плавной
ей снова нарисует тишину.
ПЬЕСКА
Действующие лица:
Аристофан, комедиограф
Аргус, собака Аристофана
Платон, философ, ученик Сократа
Аристипп, философ – гедонист, ученик Сократа
Дамалис, Жена Аристофана, на сцене не появляется
Сыновья Аристофана Филипп и Арар, оба считают, что они - комические поэты
Филократ, слуга Аристофана
Действие первое
Мужская зала в доме Аристофана. Жертвенник богини Гестии(*1) окружен небольшой беседкой. Несколько стамносов(*2) для вина и масла, закопчённая жаровня для сжигания стружек. Аристофан в белой тунике полусидит в ложе.
На низком столике – герма(*3) и шашки, в которые Аристофан сражается сам с собой, делая вид, что играет с собакой.
АРИСТОФАН (обращаясь к псине): А знаешь ли ты, Аргус, что шашки придумал Гермес. А еще он изобрел письмена и установил порядок созвездий.
(Берет со стола герму, разглядывает и, грустно вздохнув, ставит на место).
Вот один из его обликов, и возможно, самый правдивый. Такие штуковины, только большие, когда-то устанавливали на главных перекрёстках дорог. Жаль, что лет тридцать назад их приказали заменить на скучнейшие столбы…
Твой ход, дружище. Что, не хочешь? Ты можешь сказать мне, что шашки – это баловство, а от Гермеса нельзя ждать ничего путного – ведь он еще тот плут, и никто не превзошел его в воровстве и лукавстве. Свою первую кражу он совершил в младенчестве, угнав пятьдесят коров у Аполлона. Затем этот проказник стянул у Зевса скипетр, у Посейдона - трезубец и чего- то по мелочи у Афродиты. Ах, да – пояс. Впрочем, эту историю я тебе успел пересказать тысячу раз за то время, что мы с тобой вместе.
(Пес предано смотрит хозяину в лицо, затем переварачивается брюхом вверх. Аристофан начинает его с умилением гладить.
С улицы в дверь раздается стук металлического молотка. Слышно, как Филократ открывает дверь.В залу, отпихивая Филократа, входят Платон и Аристипп.)
ПЛАТОН: Хайре(*4), достопочтимый Аристофан, что же ты в такой важный и торжественный для себя день проводишь в одиночестве?
АРИСТОФАН: Какие внезапные гости! Я Вас и по отдельности-то уже не ждал встретить, а вместе – и подавно.
Что касается твоего замечания, Платон, то я с некоторых пор полюбил одиночество. Вдобавок, я нахожусь в компании вот этого блохастого кобеля. Неспроста в Афинах новый год наступает во время восхода Сириуса в созвездии Большого Пса. Говорят, Пифагор(*5), вернувшись из Египта, рекомендовал держать у рта умирающего собаку, потому что именно это животное наиболее достойно получить отлетающую душу и навечно сохранить ее добродетели. Да, этого дурня кличут Аргусом – в честь того, кто оказался единственным, признавшим своего возвратившегося после долгих странствий хозяина. Почему меня не назвали Одиссеем? Может, потому, что я большую часть жизни провел в Афинах, предпочитая путешествия своего воображения. Зато оно может завести куда дальше, чем пыльная дорога из Афин в Микены.
Да, а о каком торжестве ты тут говорил?
ПЛАТОН: Как? Неужто я ошибся?! Ведь у тебя сегодня день рождения!
АРИСТОФАН: Стоит ли праздновать то, что приближает нас к смерти. И что значит земная жизнь в сравнении с загробной. И существует ли загробная? Если да, то все ли мы бессмертны? Или бессмертие можно заслужить только в памяти потомков? В тот год, когда я родился, начали строить Парфенон. Он-то точно переживет меня.
ПЛАТОН: Вот что я думаю по этому поводу. Бояться смерти - это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают, наверное, что она величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество - воображать, будто знаешь то, чего не знаешь?
Аристофан: Ты меня не путай, Платон. Я ведаю лишь одно - пока ты не умер, нельзя сказать, как ты прожил…
ПЛАТОН: Возможно, ты и прав. Но пока ты жив, и посему прими от меня этот пухлый кувшин вина (протягивает Аристофану кувшин).
АРИСТИПП: Прости, Аристофан, что я без подарка. Я ведь и не предполагал, что окажусь сегодня у тебя в доме. Случайно встретив на улице Платона и узнав, куда он направляется, я согласился его сопровождать.
ПЛАТОН: Сколько же мы с тобой, Аристофан, не виделись? Поди, лет десять прошло! А ты не сильно изменился за это время.
АРИСТОФАН: Ну, не ври. Впрочем, сказать по правде, моя макушка за это время даже не полысела. Всё потому, что она и до твоего отъезда блестела на солнце как серебряная драхма. Знаешь, что ответил один мудрец на вопрос «почему люди лысеют»? Потому что у них выпадают волосы и больше не растут...
АРИСТИПП: Для ращения волос знахари советуют втирать в кожу настой из высушенных лягушек, ящериц и змей.
АРИСТОФАН: И зачем мне всё это? Лысые имеют очевидные преимущества. Во-первых, они выглядят свирепей (пытается скорчить, как ему кажется, жуткую рожу). Правда, это важно, скорее, для воинов. Но в любом случае им и голову легче мыть, и не нужно ни постригать её, ни расчесывать гребёнкой.
И, в конце концов, не скрывать же мне свою плешивость за париком? А что?! Прикажу, чтобы челядь сплела мне парик из шерсти животных и перьев птиц. И приклею к лысине смесью смолы и птичьего помета.
Ведь у нас в моду опять входят длинные волосы, как это было до Персидских войн, когда мужчины завивали их, разделяли на отдельные пряди и укладывали на плечи. А ты, Аристипп, погляжу, красишь волосы хной? И используешь щипцы для завивки! Хочешь выглядеть помоложе и покрасивее?
Вот парадокс – безобразный не страшится утратить свою красоту, поскольку нельзя лишиться того, чем не владеешь. А тот, кто смазлив – всю жизнь проводит в ужасе растерять свои прелести. Но каков он, стандарт красоты? И существует ли тогда эталон уродства? Но это вопросы к Вам, прославленным философам, а не ко мне – обыкновенному сочинителю комедий.
ПЛАТОН: Не скромничай. Музы долго искали для себя такой храм, который мог бы существовать вечно. В конце концов, они нашли его в душе Аристофана. На твоих представлениях в театре Диониса перебывал весь город.
Я ведь тоже когда-то готовился выступать с трагедиями на состязаниях, но, встретив Сократа, сжег свои стихи.
АРИСТОФАН: А я сначала отдавал пьесы в чужие руки, потому что сам был еще девушкою и не смел родить. Ты же знаешь наши обычаи, не одобряющие ранних дебютов на сцене. А сейчас почти не сочиняю. За ветхостью тела заявилась дряхлость ума. Теперь дети делают вид, что занимаются моим ремеслом...
Ответь мне, Платон, давно ли ты вернулся в Афины? Ведь, если мне не изменяет память, – а она мне изменяет все чаще и чаще - вскоре после смерти Сократа ты отправился в Египет. Говорят, еще тебя видели на Сицилии в обществе с пифагорейцами. Это там ты надеялся основать свое идеальное государство? И как к этому отнесся Дионисий Сиракузский(*6)? Неужели можно создать общество, в котором философам вместо чаши с ядом дозволялось бы править?
ПЛАТОН: Да, я побывал в Сиракузах. И знаешь, Аристофан, кто был первым, кого я встретил при дворе Дионисия? Аристиппа!
АРИСТОФАН: Вот вы сейчас мне все и расскажете. Коли вы все равно припёрлись, не устроить ли нам импровизированную попойку – будет и ни тесно, и ни скучно.
ПЛАТОН: Человек, который ест в одиночку, всего-навсего заполняет бурдюк с названием желудок. А вот от приятной беседе мы получим и прок, и удовольствие.
АРИСТОФАН: Если понадобится, в вашем распоряжении ночные вазы. Зеленая, с изображением Сатира - моя. Аристиппу достанется из коринфской глины с желтоватым оттенком со сценками из жизни гетер. А тебе, Платон, подойдет вон та ваза с изображение обнаженного юноши с маленькой писей.
АРИСТИПП: Короткая имеет массу преимуществ: выглядит краше, семени приходится преодолевать меньшее расстояние, а посему оно вернее достигает цели.(*7)
АРИСТОФАН: Когда-нибудь наши далекие потомки будут изучать наши нравы по рисункам на ночных горшках.
АРИСТИПП: А то, чем мы питались - по закаменевшим фекалиям. Надеюсь, Аристофан, ты не станешь, выставлять на стол наполненную какашками вазу в качестве последнего аргумента в споре. Как это делают герои твоих комедий.
АРИСТОФАН: Мой последний аргумент, Аристипп, - это всегда насмешка. Над самим собой…
Филократ, помоги достопочтенным гостям разуться и омыть руки. Давайте украсим головы венками из мирта и плюща, хотя, если честно, я абсолютно не верю, что это спасает от опьянения.
АРИСТИПП: Вот это-то мы сейчас и проверим.
АРИСТОФАН: А сперва совершим возлияние богам. Извините за скромность угощений – я никого не ждал. Филократ, чем мы будем потчевать гостей?
ФИЛОКРАТ: Из мяса со вчерашнего дня осталась хребтовая часть острозубого вепря и немного козлятины. Зато много рыбы – жаренная барбуния, фаггрия и анчоусы.
Еще - подслащенное медом вино из Тасоса. И - Лесбосское - с мятой.
АРИСТОФАН: Тащи все, что есть. И прихвати побольше хлеба, лимонов и оливок.
Оливки, скажу я Вам, основа нашего процветания. Ведь они были подарены нам самой богиней Афиной.
(Аристофан жестом приглашает Платона и Аристиппа занять места на другое ложе. Гости располагаются друг к другу спиной.)
АРИСТОФАН: Платон, а что же за идеальное государство ты собираешься построить?
ПЛАТОН: Я хочу лишь, чтобы все опять стало общим, как в старые добрые времена. Примерно как в Спарте, только совершеннее. Назовем такое государство Аристократией.
АРИСТОФАН: Значит, ни у кого не будет ничего собственного, но всё у всех общее?
ПЛАТОН: Да, Аристофан. Всё у всех будет общее. Ни у кого не должно быть такого жилища или кладовой, куда бы ни имел доступ всякий желающий.
И вообще, никто никогда не должен оставаться без начальника — ни мужчины, ни женщины. Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению.
А отход от Аристократии случается тогда, когда у людей появляется много собственности и земля перестает быть общей.
Властители хотят жить в роскоши, и отсюда возникает олигархия, отделяющая кучку богачей от бесправных бедняков, которые их ненавидят и устраивают новые восстания. Это может приводить к установлению демократии. И, вроде, тогда будут и полная свобода, и возможность делать что хочешь. Но при демократии властителем может стать человек, который не имеет способности к управлению и не добродетелен, но ему оказывается почет, лишь бы он обнаружил свое расположение к толпе. А посмотреть, так чем он отличается от разбогатевшего кузнеца, лысого и приземистого, который недавно вышел из тюрьмы, помылся в бане, приобрёл себе новый плащ и собирается жениться на дочери своего господина, воспользовавшись его бедностью и беспомощностью. Он часто нагл, разнуздан, распутен и бесчестен…
АРИСТОФАН: И правда, демократия не сближает бедных с богатыми, но приводит к новым бунтам и даже к тирании. Таким образом, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство.
ПЛАТОН: И все по причине порчи человеческих нравов.
АРИСТОФАН: А при Аристократии, значит, нравы портиться не будут?
ПЛАТОН: Ну, для этого нужно создать условия. В идеальном государстве будет три сословия:
Высшее сословие, или сословие воспитателей. Второе сословие – это стражи, или воины. Наконец, сословие остальных граждан - кормильцев. Ну там, ремесленники, торговцы, землепашцы.
АРИСТОФАН: Правильно ли я понимаю, что к высшему сословию относятся философы?
ПЛАТОН: В первую очередь философы.
АРИСТОФАН: Значит ты, Платон, обязательно бы вошел в это сословие?
ПЛАТОН: Какой ты ждешь от меня ответ на этот вопрос, Аристофан?
АРИСТОФАН: А Аристипп?
ПЛАТОН: Если он откажется от некоторых своих взглядов, пожалуй, его тоже могут определить в это сословие.
АРИСТОФАН: А если не откажется, Платон? Какое место ему будет уготовлено? Стражником быть он не сможет? Землепашцем? Тоже нет. Значит, он будет абсолютно лишним, и я бы даже сказал – вредным для вашего государства! В лучшем случае, успеет удрать туда, где ваши порядки еще не прижились.
Ну, хорошо, а вот такой скромный сочинитель комедий как я, войдет в круг избранных?
ПЛАТОН: Хоть ты и не философ, Аристофан, но в отношении тебя ответ будет скорее положительным. Понимаешь, когда-то Бог примешал в души людей частички разных металлов. Тем, кто способен править, он примешал золота, в души воинов - серебра, а в души земледельцев и ремесленников - железа и меди. И в твоей душе, и в душе Аристиппа можно обнаружить частички золота.
АРИСТОФАН: Но кто же будет пробовать на зубок, какая частица металла досталась мне?
ПЛАТОН: Способ отбора в правители — экзамены, устраиваемые теми, кто уже является правителями.
АРИСТОФАН: А как же можно установить такой порядок?
ПЛАТОН: Это произойдет тогда, когда среди потомков царей встретятся философские натуры.
АРИСТОФАН: Боюсь, тебе придется долго ждать, Платон. Что же, я понял, чем была занято твоя голова за то время, пока мы не виделись.
А ты, Аристипп, говорят, считаешь любовные утехи и прочие наслаждения главной целью существования людей? Или просто оправдываешь собственный образ жизни?
АРИСТИПП: Грекам свойственна обнаженная чувственность. И мы здесь не одиноки. Вот и персы поступают весьма умно, награждая всякого придумавшего новый вид удовольствий.
Мой принцип таков. Каждый должен заботиться лишь о том, чтобы познавать наслаждения как можно больше и интенсивней. Одно удовольствие принципиально ничем не отличается от другого – просто в конкретный момент одно приятнее другого. Что вне удовольствия, по большому счету оставляет человека равнодушным. В том числе - добродетели.
И если говорить серьезно, кто же из нас не гедонист? Просто не каждый признается в этом. Вот ты Аристофан, разве не любишь гетер?
АРИСТОФАН: Я уже в таком возрасте, когда многие услады мне недоступны. И если девичий стан еще ублажает мой взгляд, то мой некогда мощный жезл служит мне лишь для опорожнения мочевой пузыря после трех выпитых киликов родосского вина.
АРИСТИПП: А ты не пробовал использовать ятрышник или истолченный перец, смешанный с семенами крапивы? Еще, говорят, для возбуждения помогают плоды пинии.
ПЛАТОН: Присциан в своем медицинском трактате предлагает окружать пациента хорошенькими девочками и мальчиками, а также давать ему читать книги, которые будят сладострастие.
АРИСТОФАН: Боюсь, мне это все уже мало поможет. Зато, насколько во мне угасли всяческие удовольствия, связанные с телом, настолько же возросла потребность в беседах и удовольствии от них. Поэтому я теперь испытываю только два наслаждения – беседовать с друзьями, а после в одиночестве гладить по холке любимого пса.
ПЛАТОН: Софокл(*8) утверждал, что старость уже тем хороша, что освобождает от рабства чувственных удовольствий. Тогда, согласно Аристиппу, старость становится бессмысленной.
АРИСТИПП: А я вот пока не старик. Это киник Антисфен, известный вам ученик Сократа, убеждает всех жить подобно собаке, избегая наслаждений и роскоши. Но я что-то пока не готов, как он, носить дырявый короткий плащ на голое тело и распугивать горожан длиной бородой.
А вот Солона за подаренные Афинам диктерионы(*9) мы должны благодарить. Разве наш славный город можно сравнить со Спартой, где проституток раз-два и обчелся. Говорят, это потому, что их монеты из железа не принимаются в других городах. Сутенерам там работать не выгодно.
АРИСТОФАН: После того как спартанцы отказались от золотых и серебряных монет, их железяки занимают столько места, что для сбережения хотя бы пятнадцати мин нужно строить сарай, а сами деньги перевозить на телеге.
АРИСТИПП: Да что мы снова о Спарте. Афины мне куда милее. Я так люблю пройтись мимо какого-нибудь дома свиданий в районе Пиреи или Керамик и поглазеть, как выстроившиеся в ряд продажные женщины в прозрачных платьях завлекают матросню. Или, идя по узенькой улочке, обнаружить в песке отпечаток сандалий прошедшей вперед потаскушки с лаконичным возбуждающим призывом - «следуй за мной». И, ускорившись, догнать её, и встретиться взглядом с бесстыжими глазищами навыкат, и любоваться огромным ртом с чувственными губами.
АРИСТОФАН: Добавь к этому широкие бедра и мощные ляжки!
АРИСТИПП: И мягкий, слегка выпуклый животик!
АРИСТОФАН: И крепкие ягодицы!
АРИСТИП: И чтобы грудь с трудом умещалась в ладони. Когда Фрину собирались осудить за содеянные преступления, защитник Гиперид распахнул её наряд, и судьи увидели такие обалденные сисяры, сладкие, как зрелый виноград, и от увиденной красоты они не стали выносить ей обвинительный приговор.
(Все мечтательно затихают.)
АРИСТИПП: И не забывайте, что проститутки платят налоги, на которые строятся храмы в честь прекраснозадой Афродиты(*10), а потом в этих храмах мы устраиваем конкурсы женских попок(*11).
По нашим традициям мужчине предписано вступать в брак не раньше 30. И что делать молодым парням? Петь свадебную песнь левой рукой? Вот юноши и пользуют проституток, поскольку со свободными женщинами внебрачные связи у нас запрещены.
ПЛАТОН: А почему же они продолжают посещать распутниц в зрелом возрасте?
АРИСТИПП: К хорошему быстро привыкаешь.
АРИСТОФАН: А я всегда предпочитал дешевым шлюшкам настоящих гетер. Ведь с ними можно поговорить о литературе. Рассказывают, что Сократ посещал сожительницу Перикла гетеру Аспасия только чтобы послушать ее мудрейшие рассуждения.
АРИСТИПП: Помню, однажды мы вместе с каким-то прыщавым подростком входили в дом к гетере Лайде. Мой спутник от смущения сильно покраснел, а я объяснил ему: «входить не позорно, позорно не найти сил, чтобы выйти».
У Лайды есть пояс, расшитый цветами и с вышитыми словами: «Люби меня всегда, но не ревнуй, если другой окажется на твоем месте». Разве не все равно, занять ли такой дом, в котором жили многие, или такой, в котором никто не жил? И не все ли равно, плыть на корабле, где уже плавали тысячи людей, или где еще никто не плавал? Вот так же все равно, жить ли с женщиной, которую уже знавали многие, или с такой, которую никто не трогал. К тому же, ведь это я владею Лайдой, а не она мною. Лучшая доля не в том, чтобы воздерживаться от наслаждений, а в том, чтобы пользоваться ими в пределах разумного, то есть властвовать над ними.
АРИСТОФАН: Мне не совсем понятно, Аристипп, цепь твоих рассуждений. Скажем, если ты провел целый день в обществе прекрасной Лайды – ты удовлетворялся в пределах разумного, а если двух гетер – то вышел из берегов?
АРИСТИПП (мечтательно) Сразу двух?!! Нет, из берегов я бы не вышел.
Кстати, из гетер получаются отличные жены. Что не лишает их мужей возможности продолжать услаждаться другими прелестницами.
ПЛАТОН: И юными мальчуганами, у которых еще пуха нет на лице. Юношеский цвет двенадцатилетнего мальчика приводит меня в радость, но предпочтительнее мальчик лет тринадцати. Тот, кому четырнадцать, - еще более сладостный цветок Эротов, и еще прелестнее тот, кому только исполнилось пятнадцать. Шестнадцатый год - это возраст богов, а желать семнадцатилетнего - удел не мой, а Зевса...(*12)
АРИСТОФАН: И чем ты, Платон, тогда не гедонист?
ПЛАТОН: А что я такого сказал. Каждый уважающий себя афинянин должен держать возле себя молодого друга...
АРИСТИПП: Тут мы с великого Зевса пример и берем. Ведь это он в шкуре быка совратил Европу, в облике змеюги - Деметру и Персефону, а прикинувшись орлом, - юного Ганимеда. Нашим олимпийским Богам не чуждо ничто человеческое.
ПЛАТОН: Ну, Зевс…он при создании человека сразу опирался на три пола: мужчину, женщину и андрогина. Ну тот, который сразу мужчина и женщина. Каждого он разделил пополам - вот почему те, кто произошел от изначального мужчины, ищут свою половинку в виде мужчин, кто произошел от изначальной женщины - предпочитают женщин. И лишь от андрогинов повели свой род мужчины, любящие женщин, и женщины, любящие мужчин. С тех пор, когда кому-либо случается встретить свою половину, обоих охватывает такое поразительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга.
АРИСТИПП: А меня тянет на всех без разбора.
АРИСТОФАН: Что же, Аристипп, я, выслушав и тебя, и теперь знаю, о чем ты думал все то время, пока мы не виделись. Во многом я не готов согласиться ни с тобой, ни с Платоном. Но кажется мне, что многое мы представляем одинаково. Как считал Фалес(*13):
За три вещи благодарен я судьбе:
во-первых, что я человек, а не животное;
во-вторых, что я мужчина, а не женщина;
в третьих, что я эллин, а не варвар.
***
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
(В залу входят Филипп и Арар.)
АРИСТОФАН: А вот и мои оболтусы явились. Помнишь ли ты их, Платон? Перед твоим отъездом из Афин они были значительно мельче. У меня тогда еще водилась надежда, что они поумнеют и из них выйдет хоть какой-то толк.
ПЛАТОН: Да-да, что-то припоминаю.
АРИСТИПП: Шустрые были мальчуганы, бегали в школу в сопровождении Филократа, который волок за ними деревянные таблички для письма и две здоровущие арфы.
АРИСТОФАН: (обращаясь к Филиппу и Арару): Присоединяйтесь к нашей трапезе. А вы помните Платона и Аристиппа?
АРАР: Да, конечно, мы ведь не раз лицезрели, как они спорили друг с другом и другими афинянами на Агоре.
АРИСТОФАН: А как вы провели сегодняшний день?
ФИЛИПП: Все утро прозанимались в гимнасиуме. Сперва отрабатывали удары на кожаных мешках с песком. Затем занимались борьбой. На игру в мяч, если честно, уже не хватило сил. Потом потели в лаконикуме(*14).
АРИСТОФАН: В мое время в гимнасиумах мальчики вели себя так, чтоб глазу зевак срамоты не открыть непристойно. И очертание прелестей юных своих на нечистый соблазн не оставить. В дни минувшие маслом пониже пупа ни один себя мальчик не мазал. И курчавилась шерстка меж бедер у них, словно первый пушок на гранате. Но не для всеобщего обозрения.
АРИСТИПП: А что подумает какой-нибудь чужестранец, однажды обнаружив толпу занимающихся физическими упражнениями раздетых афинян с детородными органами, перевязанными разноцветными ленточками. Разве мы сможем ему объяснить, что натягиваем крайнюю плоть на головку и перевязываем лентой, чтобы не повредить наши жезлы, а не для выпендрёжа.
АРИСТОФАН: Да, действительно, если задуматься, зрелище комическое. Вот погодите, пройдет еще какое-то время, и бантики запестрят на наших обнажившихся юнцах, разгуливающих прямо по Панафинейской улице(*15).
АРАР: Могу тебя успокоить, отец. После гимнасиума мы отправились именно на Панафинейку.
АРИСТОФАН: Кто бы сомневался.
АРАР: Так вот. Там пока что-то не видать ни пестрых, ни белых ленточек…. Зато мы сегодня наблюдали за петушиными боями.
АРИСТИП: (перебивая) Сейчас я вам расскажу историю про петуха. Один петух во дворе топчет курицу. Из дома выходит хозяин и бросает горсть зерна. Петух забывает про курицу и начинает клевать зерно. Хозяин со вздохом произносит:
- Не дай Зевс так оголодать!
Все смеются.
АРАР (продолжает): Так вот...мы с Филиппом поставили четыре обола на крупного петуха с зеленым оперением груди и живота. Хвост и крылья у него были фиолетовыми, а бордовый гребень разделен на три борозды.
АРИСТИПП: Какой разноцветный петух.
ФИЛИПП: А какая у него была широченная грудь. И сильные упругие ноги! Красавец! Глаза злючие, налитые, коричнево-красноватого оттенка. Перед боем нашего петуха накормили чесноком, прикрепили к лапам бронзовые звонкие шпоры.
АРАР: А против него выставили какого-то замухрышку. Мерзко-мышиного цвета, с мерзкими свислыми крыльями и такой же мерзкой маленькой головой.
АРИСТИПП (вставляет): С такой петушку легче избежать травмы.
ФИЛИПП: И как же этот плюгавик вчистую отделал нашего петуха!
Он не просто наскакивал на соперника, вовремя уклоняясь от ударов клюва и крыльев, но знал наперед, когда и в какое место нанести решающий удар.
АРИСТИПП: М-да. Вам впредь нужно делать ставки на разных петухов. Тогда вместе вы никогда не будете в проигрыше.
ПЛАТОН: Впрочем, и в выигрыше тоже.
АРАР: А потом Филипп там же, на Агоре, вступил в поэтический поединок с Фулоном.
АРИСТОФАН: И что, тоже на деньги? И чем эта схватка отличалась от петушиного боя?
АРАР: Лучше не спрашивай. В конце концов, Фулон обвинил Филиппа в использовании кусков из комедий Аристофана.
ФИЛИПП: А потом Арар соревновался с каким – то, к счастью хлюпким, юнцом! И Арара также обвинили в том, что он пил из того же источника.
АРИСТОФАН: И что?
АРАР: Тогда нам пришлось подраться, используя противников в качестве кожаных мешков с песком.
АРИСТИПП: И что?
ФИЛИПП: А они использовали нас.
АРСТИПП: И здесь я могу предложить блестящее решение – пусть Филипп и Арар соревнуются только между собой, и тогда выиграет тот, кто натырит более удачные строфы.
АРИСТОФАН: У меня они все удачные.
АРАР: А потом мы ходили в порт поглазеть, как полураздетые шлюхи завлекают клиентов в свои объятья. А на одной из извилистых улочек обнаружили на песке отпечаток от женских сандалий с надписью - «следуй за мной». И тут же приметили и хозяйку в круглой остроконечной шляпке. У нее были большущие карие глаза и огромным чувственный рот.
ФИЛИПП: И такие мощные ляжки!
АРАР: И мягкий, выпуклый живот!
ФИЛИПП: И крепкие ягодицы!
АРАР: И она кокетливо покачивала широкими бедрами.
АРИСТОФАН: Дальше можете не продолжать. Я закончу за вас: ее груди не уместились бы в ладонях. У меня впечатление, что эти молодые люди подслушали наш недавний разговор. Аристипп, они явно твои приверженцы.
АРИСТИПП: И как эти приверженцы завершили свой визит в порт?
ФИЛИПП: Арару досталась та самая, в шляпке, а мне ее подружка, которая оказалась дочерью одного афинянина по имени Стефан, который заманивал богатеньких чужестранцев, пользуясь чарами своей жены. Затем он заставал парочку во время соития и требовал денежки от одураченного сластолюбца в качестве отступного. Таким же образом он использовал собственную дочь. Вот так она и стала проституткой.
ПЛАТОН: Какой мерзавец!
ФИЛИПП: А потом шлюшки, развлекали нас, играясь с кожаным олисбосом(*16).
АРИСТИПП: Лучшие олисбосы, скажу я вам, делают в Милете.
АРИСТОФАН: Одна хитрая женщина, чтобы жениться на собственной подруге для завладения её наследством, предлагала исполнять супружеские обязанности с помощью этой штуковины, пристегивающейся ремнями к бедру толчковой ноги.
ПЛАТОН: Неужели согласилась?
АРИСТИПП: Конец этой истории мне не известен.
ПЛАТОН: Ну вот, еще одно свидетельство падения наших нравов.
АРИСТИПП: Филипп, подскажи-ка мне адресок этих шалунишек. Нужно их будет навестить. И много ли они берут?
ФИЛИПП: По две драхмы за ночь.
АРИСТИПП: Однако, дороговато...
АРИСТОФАН: Рассказывают, будто брат Сафо(*17) выкупил из рабства египетскую гетеру Родопу за такие деньжища, которых хватило на строительство целой пирамиды…
АРИСТИПП: Одна гетера за ночь запросила кругленькую сумму, которой у ее воздыхателя отродясь не водилось. Затем парню, можно сказать, повезло - через несколько дней ему приснилось, что он овладел этой самой гетерой. Кувыркался с ней во сне до самого рассвета. Так она потребовала заплатить ей и за это удовольствие. И даже обратилась в суд.
АРИСТОФАН: И что решили судьи?
АРИСТИПП: Они постановили, что обвиняемый обязан принести деньги в сосуде, но что гетера может лишь протянуть руку за его тенью.
ПЛАТОН: Ну, это не совсем справедливо, ведь юноша блаженствовал, а женщине ничего не досталось.
АРИСТОФАН: Коли нет денег на шлюх, получай дармовые удовольствия возле жены.
ПЛАТОН: Надеюсь, ты имеешь в виду собственную, а не чужую.
АРИСТИПП: А я надеюсь, что ты подразумеваешь чужую, а не свою.
ПЛАТОН: Как считал Сократ - женишься ты или нет — все равно раскаешься.
АРИСТИПП: Но он же утверждал и другое: жениться нужно, несмотря ни на что. Если попадется хорошая жена, будешь исключением, а если плохая — станешь философом.
АРИСТОФАН: Вот он и стал философом. Аристипп, ответь мне на вопрос – могут ли наши жены быть гедонистками?
АРИСТИПП: Как это? Повтори, пожалуйста, то, что ты сейчас произнес.
АРИСТОФАН: Могут ли жены афинян быть последовательницами твоего учения?
АРИСТИПП: Ты меня удивил, Аристофан. Я даже сперва не понял твоего вопроса. Любая жена должна придерживаться строгих нравов. Ей не пристало быть умнее, чем полагается. Её главная обязанность - рожать и воспитывать детей.
ПЛАТОН: Полностью поддержу Аристиппа. Брак – это наше исполнение обязательств перед богами. Каждый гражданин просто обязан оставить после себя детей. И что очень важно – чтобы наши дети продолжали поклоняться тем же богам. А холостой афинянин должен расплачиваться за безбрачие денежным штрафом и потерей гражданских прав.
АРИСТОФАН: Но ведь случалось, что женщины главенствовали даже над богами.
Вспомните царицу Лидии Омфале, заставившую самого Геракла переодеться в женское платье и выполнять у ее ног женскую работу. А она, нарядившись в львиную шкуру, размахивала перед его носом палицей.
АРИСТИПП: Ну. То царица. И если честно, я не очень верю в эту историю.
АРИСТОФАН: Может, наши строгие правила в отношении жен со временем и смягчатся. И придет время, когда женщинам будет разрешено находиться в мужском обществе хотя бы в присутствии мужа. А то получится как в истории с царем Гиероном, которого высмеяли за плохой запах изо рта. Царь тогда в гневе спросил жену, почему она ему никогда об этом не говорила. «Я думала, так пахнут все мужчины» - был её ответ.
АРИСТИПП: А у тирренцев(*18) женщинам дозволяется участвовать в трапезах вместе с любым понравившимся мужчиной.
АРИСТОФАН: Скажи еще, что женщины получат право отказывать нам в ласках.
АРИСТИПП: Ну, ты же именно об этом писал в своей «Лисистрате», когда афинянки объявляют бойкот мужчинам до тех пор, пока те не прекратят войнушку.
АРИСТОФАН (цитирует самого себя):
Когда сидеть мы будем надушенные,
В коротеньких рубашечках в прошивочку,
С открытой шейкой, грудкой, с щелкой выбритой,
Мужчинам распаленным ласк захочется,
А мы им не дадимся, мы воздержимся,
Тут, знаю я, тотчас они помирятся.
Да, весьма неплохо написано…Но это же комедия! Чтобы жена мне не дала что с войной, что без? Голова у нее что ли болит?
АРИСТИПП: А давайте выпьем сладкодушистого вина. Как говаривал один мой знакомый(*19): Я должен смешать три чаши: одну во здравие, вторую за любовь и удовольствие, третью - для хорошего сна. Выпив три чаши, мудрые гости отправляются по домам. Четвертая чаша уже не наша, она принадлежит насилию; пятая - шуму; шестая - пьяному разгулу; седьмая - подбитым глазам; восьмая - блюстителям порядка; девятая - страданиям и десятая - сумасшествию и крушению мебели.
АРАР: Глаз мне сегодня уже подбили в драке. Поэтому, дойдя до седьмой чашки, я ничем не рискую! Может, потом сыграем в коттаб? Ты, отец, ведь когда-то был большим любителем плескануть остатками вина из бокала по самой крутой траектории, стараясь попасть в уравновешенный на подпорке сосуд. Или в голову металлической фигурки.
АРИСТОФАН: Мои глаза стал подводить меня, да и руки дрожат…
ФИЛИПП: (разглядывая стол) А мяса птицы у нас нет? Я так люблю поглодать куриные крылышки.
АРИСТОФАН: Как там у Гомера:
Декламирует:
Даже в рощах священных покоя вам нет,
Даже здесь припасли птицеловы для вас
Петли, сети, капканы, тенета, силки,
Западни и манки, тайники и сачки.
Птиц наловят — и скопом несут продавать.
Покупатели пальцами щупают вас…
И уж если считают съедобными птиц,
Пусть бы ели, изжарив, — и дело с концом!
Нет, и сыру накрошат, и маслом польют,
Кислым уксусом, зеленью сдобрят еду,
Сладковатой подливкой займутся потом,
Приготовят и теплою, жирной струей
Обольют они вас…
Нет, то не Гомер, я же сам это насочинял. А неплохо получилось…
АРИСТИПП: Птицу нужно заколоть в голову через рот. Пусть она будет с душком, как куропатка: если она в перьях, то ощипли ее. И начинай варить, а затем, выгрузив в миску зелень и добавив куски птичьего мяса, подавай к столу. Летом вместо уксуса положи в подливку гроздь незрелого винограда. Когда сварится, вынимай еду из горшка вместе с гроздью раньше, чем из винограда выварятся косточки, а потом подкроши сухарей(*20).
АРИСТОФАН: А еще хорошо рыбкой побаловаться. При персидском дворе выдавали щедрое вознаграждение тому, кто изобретал новое рыбное блюдо.
ПЛАТОН: Да, рыбку и я люблю. Сейчас бы заглотнуть десяточек пелорских моллюсков. Или сготовить жирненького озерного карася: смешиваешь молоко с топленым салом и крупой, добавляешь свежего сыра, яичных желтков и мозгов, завертываешь карасика в душистый лист фигового дерева и варишь в бульоне из кур или из молодого козленка… затем вынимаешь его, снимешь лист и кладешь в сосуд с кипящим медом(*21)….
АРИСТИПП: Один странствующий спартанец на постоялом дворе отдал хозяину рыбу, которую принёс с собой, и попросил приготовить её на ужин. Тот согласился, но отметил, что для приготовления ужина ещё потребуется хотя бы масло и хлеб. На что наш спартанец ответил: Будь у меня масло и хлеб, стал бы я связываться с этой рыбой.
(Все смеются.)
ПЛАТОН: А еще я обожаю сладкое. Вот вам секрет одной потрясающей вкуснятины. Берёшь сухие фрукты - сливы, инжир, черный и золотистый изюм, добавляешь миндаль и грецкие орехи, все это меленько нарезаешь и поливаешь аттическим медом - таким, который стекает с ложки. Ну, в общем, свежим, не засахарившимся – ведь хороший мёд засахаривается не позднее ноября(*22)….
АРИСТОФАН: И запиваешь все это божественным кикеоном, приправленным козьим сыром, ячменной мукой, луком, солью и всякими травками…
АРИСТИПП: Да я, посмотрю, вы все здесь чревоугодники, а значит – мои искренние сторонники!
АРИСТОФАН: Один обжора по имени Пифилл, прозванный Лакомкой, все время ходил с обёрнутым языком и освобождал его только перед самым угощением, а после еды очищал сухой рыбьей чешуёй. А еду брал, надев на пальцы перчатки, - ему хотелось положить её на язык как можно более горячей.
АРИСТИПП: Ну, значит, его обскакал известный поэт и чревоугодник Филоксен, который часами закаляет свои пальцы, опуская их в почти кипящую воду, чтобы первым брать самые лакомые горячие кусочки.
ПЛАТОН: Уже не закаляет.
АРИСТОФАН: А что так?
ПЛАТОН: Дионисий бросил Филоксена в каменоломни за то, что тот перестал восторгаться его стихами.
АРИСТОФАН: Да, с этими правителями нужно держать ухо востро. А с Дионисием и подавно.
ПЛАТОН: А ты знаешь, Аристофан, что однажды Дионисий плюнул в Аристиппа, а тот стерпел.
АРИСТИПП: Было такое дело. Но ведь рыбаки подставляют себя брызгам моря, чтобы поймать мелкую рыбешку, я ли не вынесу брызг слюны, желая поймать большую рыбу.
АРИСТОФАН: Ты всегда найдешь способ выкрутиться, Аристипп…
А давай, Платон, теперь отведаем подаренное тобой вино.
ПЛАТОН: Это вино с острова Санторин из винограда, выращенного на вулканическом пепле.
АРИСТОФАН: Разлей вино по кубкам, Филократ! И прибери объедки. А мы пока проследуем во внутренний двор. Я вам покажу, как цветут гранаты. Вы попадете в настоящее оранжевое царство! А еще по просьбе Дамалис там посажены два финиковых дерева из далекой Персии…
***
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Вся компания, кроме Филиппа, возвращается в залу и занимает места возле наполненных вином кубков. Аристофан напевает песню: «Лучшее для смертных — здоровье, затем — пленительная красота; хорошо — когда есть богатство, нажитое честно, когда ты молод и среди друзей».
С этими словами он берет свой кубок, но, неожиданно поперхнувшись, начинает сильно кашлять и роняет его на пол. Вино разливается. Подбегает счастливый Аргус и радостно вылизывает остатки вина.
АРИСТИП (шлепнув Аристофана по спине): ничего, сейчас пройдет. Знаете историю про кимийца, жившего в Александрии, у которого помер отец? Он сдал тело покойника бальзамировщику и через положенное время пришел забрать его. У бальзамировщика было много других умерших, и он спросил, какие приметы были у отца кимейца. Тот ответил: "он кашлял".
Все смеются. И тут же замолкают, глядя, как Аргус неожиданно начинает скулить, из пасти вытекает пена, пес бьется в конвульсиях и умирает.
АРИСТИПП: Да, вовремя это я про покойничка пошутил. Что это с собачкой приключилось?
ПЛАТОН: Похоже на отравление.
АРИСТОФАН: Наклоняется к умершему псу, горестно гладит его. Начинает плакать.
Ну что, мой самый преданный друг. А я-то думал, что ты переживешь меня. Филократ, его нужно похоронить у нас во дворе под оливковым деревом.
Филократ уволакивает тело Аргуса.
Все с ужасом глядят на кубки с вином.
АРИСТИПП: Хорошо, что никто не успел отхлебнуть. Вот была бы потеха.
ПЛАТОН: Судя по всему, это не цикута, которой отравили Сократа. Иначе смерть наступала бы намного медленнее. Сократ в день казни, после того, как опорожнил отравленный кубок, еще долго ходил по камере взад и вперед до тех пор, пока у него не отяжелели бедра. Тогда он лег на лавку. Его тело постепенно становилось холодным и оцепенелым, а когда действие яда, наконец, настигло сердца, наступила смерть...
АРИСТОФАН: Тебе виднее, Платон!
ПЛАТОН: Персидский царь Ксеркс для таких случаев завел при дворе вкусителя ядов, который пробовал все блюда перед тем, как их подавали повелителю. Эту же работу выполняли священные собаки Ахурамазды(*23). Говорят, существуют индийские отравы, отведав которые животные остаются здоровыми, а люди умирают в ужасных страданиях.
АРИСТОФАН: Да-да, Платон, тебе, конечно, виднее.
ПЛАТОН: Даже боги не брезговали пользоваться ядами. Вспомните богиню ведьм и ядовитых растений Гекату. Отравленными стрелами в один из приступов безумия стрелял в жену и сыновей Геракл.
АРИСТОФАН: Тебе виднее, Платон.
ПЛАТОН: А великий Фемистокл, чтобы не участвовать в походе против Эллады на стороне персов, отравился сам.
АРИСТОФАН: Тебе виднее, Платон.
ПЛАТОН: Да что ты все заладил: «Тебе, виднее, Платон». Что ты имеешь в виду?
АРИСТОФАН: Я имею в виду этот кувшин с вином с острова Санторин из винограда, который выращивается на вулканическом пепле, который ты всучил мне сегодня на день рождения.
Пока он произносит эти слова, в залу входит ничего не подозревающий Филипп, берет свой кубок и делает пару глотков.
АРИСТОФАН: Нет, Филипп, не пей! Вскакивает и выбивает кубок из рук Филиппа.
Все в ужасе смотрят на Филиппа, который не может ничего понять.
АРИСТИПП: Это вино отравлено! Сунь пальцы в рот!
АРАР: Это вряд ли ему уже поможет.
Филипп не понимает, что он должен предпринять. Прислушивается к своим ощущениям. Все напряженно смотрят на него. В молчании проходит несколько минут.
ФИЛИПП: Это что, дурацкая шутка? Наверное, Арар придумал.
АРАР: Только что из-за этого отравленного вина сдох Аргус!
АРИСТОФАН: И что это за такой быстродействующий яд? Белена, опий? Слюна розовой медузы? Синильная кислота из косточек персиков? И кто подлил отраву?
АРИСТИПП: А действительно, кто?
АРИСТОФАН: Филократ, когда ты впустил Филиппа и Арара в дом, ты запер дверь?
ФИЛОКРАТ: Да.
АРАР: И я это подтверждаю.
АРИСТОФАН: Значит, посторонний с улицы не мог проникнуть в помещение.
АРИСТИПП: Значит, не мог. А в доме кто-нибудь мог незаметно попасть в залу?
АРИСТОФАН: В женской части дома кроме Дамалис и ее служанки никого нет. Но и они обязательно должны были пройти через двор.
АРИСТИПП: Давайте попробуем восстановить, что произошло.
ФИЛИПП: Я точно помню, что Арар задержался за столом и присоединился к нам позднее.
АРАР: Да, это правда, я просто дожевывал кусок вепря.
АРИСТИПП: А ты видел, как Филократ откупорил кувшин и разливал вино?
АРАР: Да. А потом он выгреб объедки из-под стола и унес их.
АРИСТИПП: Значит, ты какое-то время оставался здесь один?
ФИЛИПП: Совсем недолго.
АРИСТИПП: А потом сюда отлучался Платон.
ПЛАТОН: Я облегчал свой желудок. Если хотите, загляните в ночную вазу.
АРИСТИПП: Так вот кто испускал ветры за столом… (подходит к одному из ночных горшков, заглядывает в него, нюхает).
Кто-то и вправду кучу наложил. И у меня нет никаких оснований утверждать, что это дерьмо не философа Платона… В смысле это не его говнецо… Кстати, можно проверить. Ведь согласно теории Платона у него, как у избранного, в дерьме должны поблескивать вкрапления золота.
ПЛАТОН: Как утверждал Пифагор, шутку, как и соль, должно употреблять с умеренностью. Да и вообще уместно ли сейчас острить.
АРИСТИПП: По-моему шутка всегда уместна. Даже на смертном одре. А когда ты гадил, Платон, Филократ присутствовал в зале?
ПЛАТОН: Он вернулся, когда я уже почти закончил, и предложил мне шлифованные камушки для гигиены. Их я тоже должен тебе предъявить?
АРИСТИПП: Нет, это будет лишним…
АРАР: А ты Филипп ведь тоже отлучался со двора.
ФИЛИПП: Пока вы вели заумные беседы возле гранатовых деревьев, я вернулся в залу, потому что забыл здесь свой мешочек с деньгами. Потом я поднялся в комнату, чтобы замазать синяк мазью.
ПЛАПТОН: Но и ты, Аристипп, во время нашей беседы отлучался?
АРИСТИПП: Действительно, я тоже заходил сюда, потому что меня начала мучить жажда. Как хорошо, что я не пригубил вино, а просто выпил воды.
(Вдруг Аристофан берет нетронутый кубок Аристиппа и после паузы с опаской делает пару глотков. Некоторое время прислушивается к своим ощущениям)…
АРИСТОФАН: А вино-то отменное, Платон. Значит, отравлен был только мой кубок. В какой-то степени меня это радует, поскольку это означает, что мои гости не подвергались опасности.
АРИСТИПП: Должен тебе возразить, Аристофан. Очевидно, что вино в твоем кубке было отравлено, а в кубке Филиппа – нет, если только оно не содержит какого-то долгодействующего яда. Да не пугайся ты, Филипп. Было бы странным, если убийца пользовался разными ядами. Уж слишком изощренно. И бессмысленно. Но нетронутыми остались еще кубки Арара и Платона. Решится ли кто-то из них испытать судьбу? Может, проверим вино на Филократе? Или позовём другого раба, к которому меньше привязан хозяин дома?
АРИСТОФАН: Невольники стоят немалых денег, Аристипп. За хорошего раба дают до трехсот драхм. Давай лучше используем твоего.
ПЛАТОН: Что-то мне совсем расхотелось вина. Надеюсь, Аристофан, ты убедился, что вино в кувшине изначально не было отравлено. Мне продал три кувшина торговец из Сиракуз. Два дня назад я с большим наслаждением выпил один из них.
АРИСТИПП: То, что Платон опасается пить из своего кубка, хотя и не признается в этом, - а я убежден, что именно из-за страха он не хочет к нему прикасаться,- могло бы говорить только в его пользу, если бы мы рассматривали его как возможного отравителя. Ведь это означало бы, что он точно не знает, отравлено вино в его кубке, или нет. Значит, он не подливал яд в кубок Аристофана. Если только наш философ не делает вид, что побаивается пить из своего кубка, чтобы мы подумали, что он не ведает, отравлено ли налитое в него вино, хотя ему прекрасно известно, что оно не отравлено, - чтобы мы подумали, что он не в курсе этого, тогда как он это знает, но пытается сделать вид, что не знает.
ПЛАТОН: Дело не в том, что я опасаюсь за свою жизнь. То, что предопределено судьбой, все равно исполнится. Но рисковать жизнью нужно не просто так, а во имя чего-то большого.
АРИСТИПП: Хорошо, Платон, я готов согласиться, что ты не хочешь пить из своего кубка из-за благоразумия, а не по причине трусости. Но давайте исследуем и другой вариант. Допустим, это Платон подлил яд в кубок Аристофана, но есть еще кто-то, кто отравил и его кубок. Но для этого мы должны предположить, что здесь присутствуют целых два преступника, действующих независимо друг от друга.
ПЛАТОН: Что за чушь ты несешь, Аристипп. Почему тогда не предположить, что преступников трое, и тогда помимо кубка Аристофана, который отравил один мерзавец, и моего кубка, который отравил второй негодяй, есть еще и третий отравитель, подмешавший отраву яд в бокал Арара - поскольку мы по-прежнему не уверены, отравлен его кубок или нет.
АРИСТИПП: Ну не злись на меня, Платон. Я просто хотел сказать, что вероятность двух отравителей, хоть и чрезвычайно мала по сравнению с наличием одного, но все же существует, но одновременно эта вероятность значительно больше, чем, если бы отравителей было трое.
ПЛАТОН: Я вообще не понимаю, о чем идет речь, кому из нас могла прийти в голову идея отравить Аристофана? И уж точно не мне!
АРАР: Вряд ли кто-то мог этого захотеть просто так. Если он только не безумец. Но если он не безумец, то должен же быть какой-то мотив?
АРИСТИПП: Возможно, кто-то хотел отомстить Аристофану. Вот Платон, например.
ПЛАТОН: Опять Платон!?! Ты что, Аристипп, очумел что-ли? И за что я его должен, по-твоему, ненавидеть?
АРИСТИПП: Ну, например, за то, что он обсмеял Сократа в своих комедиях. В свое время ходили нехорошие слухи, что владелец кожевенных мастерских Анит, один из инициаторов травли Сократа, будучи озлобленным его насмешками, побудил Аристофана унизить твоего учителя.
ПЛАТОН: И твоего!
АРИСТИПП: Да-да, и моего, конечно.
Платон: Только ты не захотел защищать его на суде и прийти в тюрьму, чтобы проститься перед казнью.
АРИСТИПП: Ну вот, сейчас выяснится, что у Платона была причина ненавидеть и меня. Может, ты просто перепутал бокалы, а яд предназначался мне?
ПЛАТОН: Как справедливо отмечалХилон(*24), и самому умному философу трудно отвечать на глупые вопросы.
АРИСТИПП: Но вернемся к версии неприязненных отношений Платона и Аристофана. В одной из комедий Аристофана Сократ отрицает наших богов и обожествляет облака. Там есть сценка, когда хор облаков обзывает Сократа «проповедником тончайшей чепухи», «философом-шарлатаном», в школе которого развращают молодежь.
АРИСТОФАН: (оживляется) А еще в этой сцене Сократ, сидя в свешивающейся с потолка корзинке, изрекает: Эти ходящие по небу облака, могучие богини для лентяев: мы им обязаны даром суждения, способностями к диалектике, умом, искусством морочить других, болтать, спать и умением сбивать с толку противника…
Зато Сократ стал по настоящему известен в Афинах благодаря моим стишкам. Мог бы в свое время и спасибо сказать за это. И к тому же я не единственный, кто насмехался над ним. Разве вы не помните комедий Каллия и Эвполида?
АРИСТИПП: Но они всего лишь смеялись над его босыми ногами и ветхим плащом. А ты обличал Сократа в богоотступничестве и порче молодежи. Не эти ли обвинения ему предъявили в суде?
АРИСТОФАН: Только не забывайте, что эту комедию я написал за двадцать пять лет до того, как Сократа казнили.
ПЛАТОН: Действительно, Сократу вменили в вину, что он преступает законы тем, что портит молодежь, не признает богов, которых признает город, а признает знамения каких-то новых гениев. Помните, что он сказал в своем последнем слове: Избегнуть смерти нетрудно, афиняне, а вот что гораздо труднее — это избегнуть испорченности: она настигает стремительней смерти.
АРИСТИПП: Вот я бы на месте Сократа просто бежал из Афин, как это сделали в свое время обвиненные в безбожии Протагор(*25) и Анаксагор(*26). Как заявил последний: «Не я потерял Афины, а афиняне потеряли меня». Он умер, Платон, в год твоего рождения.
ПЛАТОН: Вот-вот. Когда Аристофан осмеял Сократа, мне было всего-то лет пять. И, как только что отметил сам Аристофан, между этой комедией и смертью Сократа прошло четверть века. А после этого прошло еще больше десяти лет. Неужели можно серьезно говорить о том, что я наконец решился за это отравить Аристофана?
АРИСТИПП: Платон, конечно, этот мотив убийства не выглядит слишком убедительным, если только у тебя не было других причин. Но ведь мы об этом ничего не знаем.
Давайте на время оставим Платона в покое и рассмотрим другие версии. Вот, cкажем, Дамалис…
АРИСТОФАН: Мы с Дамалис прожили счастливо более двух десятков лет. Как же она в молодости была хороша. Закрываю глаза и вспоминаю, какое красивое длинное белое платье с нежной вышивкой было на ней на нашей свадьбе. А в руках - похожий на лотос веер. И складной зонтик из павлиньих перьев. А вот брачная ночь у нас получилась какой-то некузявой. Ведь она еще не умела как следует ласкать, хотя и хорошенько подготовилась, тщательно выщипав рукой свои кусты мирта. Сейчас уже ленится, используя для этого зажженный светильник. И пытается скрыть свой возраст с помощью белил, румян и порошков из сурьмы. Чего только не хранится в ее комнате. Краски для ресниц из яичного белка, палочки с помадой из свинцового сурика и корня алканета. Благоухающие шафранные и розовые масла. И все смотрится в зеркальце из полированного металла. Как будто пересчитывает морщины. А чего их считать-то? Женский век короток. И ничего с этим ни поделаешь.
Платон: Согласно Эзопу(*27) - не всегда будет лето.
АРИСТОФАН: Зато она всегда была хорошей женой. Умеет изготавливать шерсть для прядения и одежду. Нажитые деньги бережет и тратит разумно. Как пчелиная матка отдает распоряжения челяди…
А когда я расслаблялся с чернокожей наложницей, с аппетитом грызла персики у себя в комнате.
АРИСТИПП: А она не ревнива, как некоторые наши боги?
АРИСТОФАН: Как Гера? Насылавшая бедствия на любовниц Зевса и их детей.
АРИСТИПП: Напустившая ядовитых змей на остров, где жила Эгина и её сын.
ПЛАТОН: И проклявшая нимфу Эхо, которая после этого стала повторять слова бесконечно.
АРИСТИПП: И превратившая царицу Ламию в чудовище.
ПЛАТОН: Или вот еще история с любимцем Аполлона Гиацинтом. Влюбленный в Гиацинта Бог ветров Зефир из ревности переменил направление ветра во время игры Гиацинта с Аполлоном в диски. Бронзовый диск развернулся и со страшной силой влетел в голову Гиацинта. Рана оказалась смертельной.
АРИСТОФАН: Но Дамалис-то здесь причем. Неужели вы думаете, что она могла ревновать меня к наложницам? Это же глупость несусветная. И я не брезговал иногда ласкать её даже после того, как ее груди совсем обвисли.
АРИСТИПП: Может, она завела себе любовника?
АРИСТОФАН: В ее-то возрасте?
А что? И решила избавиться от тебя!
АРИСТОФАН: Так мы же уже выяснили, что она не могла незаметно пройти из своей комнаты сюда, минуя дворик.
АРИСТИПП: А может она подговорила Филократа, пообещав за это дать свободу или денег. Либо Филократ сам решил прикончить тебя, например, за нанесенные ему обиды.
ПЛАТОН: Сколько рабов, столько врагов. Вот в предлагаемом мною идеальном государстве рабы исчезнут. Впрочем, я пока в этом не совсем уверен.
АРИСТИПП: Без рабов нам никак нельзя.
ПЛАТОН: Может быть, Аристофан, ты жестоко порол Филократа кнутом, будучи в гневе? Я когда раздражен, сам этого никогда не делаю, передоверяя другим.
АРИСТОФАН: Я никогда плохо не обращался с Филократом. Да, я не сделал его свободным, хотя он это и заслужил. Но, справедливости ради, он меня об этом никогда не просил. Да и зачем ему эта свобода сейчас, когда он такой же старый, как я.
АРИСТИПП: А если тебя решили отравить из-за денег или наследства?
АРИСТОФАН: Денег много я не заработал. И все это прекрасно знают. А мой дом и мои скромные сбережения согласно нашим законам и традициям отойдут моим сыновьям.
АРИСТИПП: Может быть, ты составил завещание, в котором указаны другие наследники?
АРИСТОФАН: Нет. И снова повторюсь, мои сбережения настолько незначительны, что кроме этого дома, и делить-то нечего.
АРИСТИПП: Да не скажи. Твое главное наследие – это твои произведения, прославившие тебя не только в Афинах, но и по всей Элладе.
Говорят комедию, которую в прошлом году представил Арар, на самом деле написал ты…
ПЛАТОН: Что ты не отвечаешь, Аристофан?
АРИСТОФАН: Мы всегда хотим, чтобы наши дети были счастливы. И я всегда придерживался того мнения, что к собственным детям нужно относиться бережно.
ПЛАТОН: Прав был Пифагор, говоривший: берегите слезы ваших детей, дабы они могли проливать их на вашей могиле.
АРИСТОФАН: Я, правда, теперь не уверен, правильно ли я сделал, что отдал Арару эту комедию. А ведь я написал еще две – «Аэолосикон» и «Кокал». И их тоже собирался отдать Арару, чтобы создать ему имя.
Хватит ли мне сил, чтобы написать несколько произведений и для Филиппа? Станут ли мои сыновья самостоятельными поэтами. Прославятся или умрут в полной безвестности. А ведь из них могли получиться неплохие ремесленники. Филипп освоил бы гончарное ремесло и изготавливал ночные вазы. Арар хорошо рисует. Вот и ваял бы на этих самых вазах сочными красками пикантные рисунки.
Мы часто хотим видеть в наших детях свое продолжение. Не особенно спрашивая их, чего они желают сами.
АРИСТИПП: Вот ты и предоставил нам новые мотивы для преступления. Арар, например, боится, что ты не отдашь ему уже написанные комедии. Или Филипп хочет прославиться не меньше, чем Арар, поэтому льет яд в твой бокал и
одновременно в бокал Арара. Тогда все достанется ему одному!
Аристофан решительно берет чашу с вином, стоящую перед Араром, и делает несколько глубоких глотков. Ничего не происходит. Тогда он берет чашу Платона и отпивает и из нее.
АРИСТОФАН: Видишь, Аристипп, твоя последняя версия не подтвердилась.
Еще час назад я считал, что предаюсь приятной беседе с хорошими людьми.
ПЛАТОН: Никто не становится хорошим человеком случайно.
АРИСТОФАН: А теперь я должен подозревать, что один из вас желает моей смерти. Лучше бы я выпил этот яд. И Аргус остался бы живой. И мне не пришлось бы все отмеренное судьбой время мучится в страшных сомнениях, пытаясь понять, кто и за что хотел меня отравить. Друзья, с которыми я знаком тысячу лет? Жена, с которой счастливо прожил целую жизнь? Слуга, который с самого раннего детства водил моих детей в школу? Дети, ради которых я был бы готов отдать жизнь?
Одна надежда – вы все тут не причем. Это сами боги проверяют мои чувства к тем, кто мне дорог.
ПЛАТОН: Ты что, серьезно считаешь, что богиня Геката чародейным способом переместила яд в твою чашу?
АРИСТОФАН (решительно прерывает его): Прошу оставить меня одного. Филократ, проводи гостей.
АРИСТИПП: Я понимаю и разделяю твою печаль, Аристофан. Но перед тем как мы покинем твой гостеприимный дом, хотел бы изложить еще одну версию произошедшего. Ведь все позабыли, что из дворика во время нашей увлекательной беседы отлучался и сам Аристофан…
***
Сноски:
1. Гестия — в древнегреческой мифологии юная богиня семейного очага и жертвенного огня;
2. Стамнос — древний сосуд округлой формы, напоминающий амфору;
3. Герма - фигурка с внешностью старика и эрегированным членом;
4. "Хайре" - греческое приветствие, дословно переводящееся как "возрадуйся»
5. Пифагор Самосский (ок. 570—500 до н. э.) Древнегреческий математик и философ;
6. Дионисий Старший, или Дионисий I (род. 431/430 до н. э.[1] — 367 до н. э.) — сицилийский военачальник, тиран города Сиракузы в течение 37 лет;
7. На самом деле эта фраза принадлежит Аристотелю.
8. Софокл ( 496/5-406 до н. э.) — афинский драматург, трагик;
9. Легендарному законодателю Солону приписывают создание в Афинах государственных публичных домов («диктерионов») с регулируемыми ценами;
10. Афродита Каллипига (прекраснозадая) - название одной из античных мраморных статуй, эротический идеал мужчин Древней Греции и Рима;
11. Конкурсы красоты женских попок пользовались популярностью в Древней Греции, филейная часть возбуждала греческих мужчин больше женских грудей;
12. Из песни слова не выкинешь;
13. Фалес Милетский (ок. 625 — ок. 547 г. до н. э.) — философ, математик, астроном, первый из Семи мудрецов;
14. Лаконикум - отделение в греческих гимназиях и римских банях, нагревавшееся из под пола и предназначавшееся для потения;
15. Главной, широкой, посыпанной гравием улицей, пересекающей по диагонали Агору, была Панафинейская улица;
16. Олисбос — прообраз современного фаллоимитатора. Изготавливался в Древней Греции из кожи или терракоты, в основном в городе Милете, откуда экспортировался в разные страны;
17. Сапфо (тж. Сафо) около 630 года до н. э., о-в Лесбос — 572/570 до н. э.)— древнегреческая поэтесса, представительница монодической мелики (песенной лирики). Современники называли её «страстной»;
18. Тирренцы (Тиррены) — термин, которым древнегреческие авторы обозначали некие негреческие племена, обитавшие вокруг Греции;
19. Это говорил афинский государственный деятель Эубулус;
20. Рецепт позаимствован из "Поваренного глоссария" Артемидора;
21. Рецепт предлагался в «Ономастиконе» Поллукса;
22. Об этом блюде упоминал Платон в своей "Атлантиде»;
23. Аурамазда - в иранской мифологии верховное божество;
24. Хилон — древнегреческий политический деятель и поэт, один из Семи мудрецов;
25. Протагор (ок. 490 до н. э. — ок. 420 до н. э.) — древнегреческий философ. Один из старших софистов;
26. Анаксагор (ок. 500 до н. э. — 428 до н. э.) — древнегреческий философ, математик и астроном, основоположник афинской философской школы;
27. Эзоп — полулегендарный древнегреческий поэт-баснописец. Предположительно жил около 600 г. до н.э.;
Рабочий кабинет президента США, в обиходе - «Овальный кабинет», находится в западном крыле «Белого дома». Сам особняк, расположенный на Пенсильвания-авеню, был построен более двух столетий назад в полладианском стиле, позаимствовавшем принципы храмовой архитектуры Древней Греции и Рима. Кто сейчас вспомнит, что в 1814 году резиденцию сожгли англичане, после чего ее пришлось фактически отстраивать заново.
44-й Президент США долго привыкал к своему кабинету с тремя здоровенными окнами и аж четырьмя дверями, путался в них и даже однажды попытался прилюдно проникнуть в помещение через окно.
Почти каждый хозяин «овальника» хоть чуть-чуть изменял его облик. Вот и во время еще первого президентского отпуска Обамы кабинет подремонтировали, покрасили потолок, поклеили полосатые обои, поставили диваны из мягкого велюра. Теперь здесь преобладал бежевый цвет. Да, еще постелили новый ковер с изречениями исторических персонажей, включая Мартина Лютера-Кинга, бюстик которого наблюдал со старинного стола, подаренного еще королевой Викторией очередному «белодомовцу», как Президент выслушивает занудные отчеты сотрудников своей администрации, принимает важных зарубежных дядек или играет в мини-гольф с собственными сенаторами и конгрессменами. Традиция игры в гольф прямо в кабинете была заложена еще Линдоном Джонсоном.
Со времени упомянутого ремонта американские войска окончательно увязали в Афганистане, Президент, отхватив нобелевскую премию мира, бомбанул Ливию, заново переизбрался, слегка постарел и безнадежно отдалился от Мишель. Ее фотка с дочками до сих пор соседствовала с бюстом борца за права чернокожих. Нужно было продолжать играть в приличия, хотя семейные неурядицы регулярно обсасывались ехидными СМИ. Апогей скандала пришелся на панихиду Манделы, во время которой Барак прилюдно перешептывался с 46-летней главой датского правительства белокурой обаяшкой Хелле Торнинг-Шмитт, похлопывая ее по плечу. Красивая бабёнка...
Сегодня в Овальном кабинете проходила встреча Президента с Арсением Петровичем Яценюком. Несмотря на, мягко говоря, сомнительную легитимность, гостю оказывались протокольные почести на уровне главы зарубежной державы.
Обама был как всегда весьма элегантен. В темном костюме от Hart Schaffner Marx. В белоснежной рубашке. Галстук приглушенных тонов повязан строгим узким узлом. Черные туфли от Johnston&Murphy начищены до блеска. На левом запястье - армейский хронометр, подаренный, как говорят, секретной службой. Естественно, американской. Часики совсем недорогие, зато это должно «сближать» Президента с рядовыми избирателями.
Арсений Петрович, облаченный в похожий темный костюм, силуэтом весьма походил на такого же высокого и худощавого, как он сам, Обаму (рост каждого из участников встречи составлял около 187 см.). Только вот с ярко-голубым галстуком украинский гость переборщил, будто пытаясь сконцентрировать на нем всеобщее внимание. Что, забыл, кто здесь хозяин? Президент заметил это и слегка поморщился.
Сегодняшние ньюсмейкеры, изобразив радость перед камерами, плюхнулись в обитые кожей кофейного цвета кресла. Несколько дежурных фраз для журналистов.
- «Это правда, что вы добирались до Вашингтона за свой счет, господин Яценюк?»
- «Правда. Спецрейс обошелся бы дорого. А у страны сейчас нет денег. Мы сэкономили более полутора млн. гривен бюджетных средств».
- «Господин Президент, насколько оперативно США сможет оказать финансовую помощь Украине?»
- «Мы делаем все возможное, чтобы помочь зарождающейся демократии в Украине».
Журналюг выпроводили, пообещав дать развернутые комментарии по итогам переговоров.
Президент широким жестом предложил гостю переместиться на диван, по-домашнему налил ему чашку ароматного чая, пододвинул блюдце с рассыпчатыми печенюжками.
Арсений Петрович приехал в Белый дом после переговоров с Керри. Хотелось получить дополнительные разъяснения и гарантии от первого лица.
«Господин Президент – с придыханием заговорил Яценюк на английском - во-первых, мы с нетерпением ждем не столько морального осуждения России, но введение жесточайших экономических санкций со стороны всего западного блока. Чтобы Россия вздрогнула и наконец пошла на попятную.
Во-вторых, нам срочно нужны деньги. Без них Украину уже завтра ждет экономический коллапс и развал. Неужели Вы допустите, что наши восточные территории отойдут к России?! В-третьих…»
«Подождите – твердо прервал его Президент. - Давайте я начну отвечать по пунктам.
Мы уже предусмотрели санкции в отношении ряда российских чиновников. Пусть больше не рассчитывают на наши визы, и активы их заморозим. У меня почему-то есть серьезное предчувствие, что и международные агентства скоро резко понизят прогнозы по долгосрочным рейтингам России.
Что касается экономических санкций, то этот вопрос больше зависит от наших европейский партнеров, которые не могут сразу отказаться от российского газа. Я не ожидаю от них резких движений в ближайшей перспективе. По крайней мере, в случае, если все ограничится Крымом.
Деньги мы вам дадим. Но поймите, очень быстро это не произойдет. Ведь мне нужно все согласовывать с Конгрессом. А в Европе принять консолидированное решение еще сложней. А хотите, мы попробуем взять на себя вашу атомную энергетику?
- «Спасибо, не надо» – вырвалось у Арсения Петровича. Атомные станции производят более 40 процентов электричества в Украине. Он прекрасно помнил, что к маю истекают сроки оплаты за заказанное в России ядерное топливо.
Но Арсений Петрович также не забыл, как несколько лет назад американская компания Westinghouse пыталась начать поэтапную замену российского топлива. Только ни хера у них не получилось, а российским ядерщикам пришлось спешно исправлять поломки.
-«Поставьте нам современные вооружения» – почти взмолился Арсений Петрович? Иначе чем мы будем защищаться от оккупантов? Ведь Вы же знаете нашу страшную гостайну: у нас ничего не взлетает и ничего не заводится».
- «Пока у вас не стабилизируется ситуация, о поставках военной техники не может быть и речи. Вот пройдут выборы... И потом, ваше правительство сильно компрометирует себя отсутствием противодействия выходками ультраправых – пожурил собеседника Президент. – «Вам нужно быстрее взять их под жесткий контроль».
«Легче сесть голой жопой на ежа – подумал про себя Арсений Петрович. «Ну, вы же сами использовали эти силы для раскачивания ситуации» - попробовал возразить он.
Арсений Петрович еще не знал, что очень скоро один из одиознейших представителей националистических сил Сашко Билый будет расстрелян сотрудниками МВД Украины в селе Бармаки Ровненской области возле кафе « три карася». Да чего там ультра. Со «своими» бы разобраться. Не пройдет и двух недель, как интернет взорвет запись беседы, на которой женщина с голосом, похожим на голос Юлии Тимошенко, будет вещать мужичку с голосом, напоминающим говор бывшего зам. секретаря Совбеза Нестора Шуфрича: «блин, надо брать уже оружие в руки и идти мочить этих, блин, кацапов чертовых вместе с их руководителем, а русских, проживающих на Украине ,блин, расстреливать надо из атомного оружия».
Ну, разве можно так подставляться? Точно, «каравай с ушами».
- «Как только вы выгоните России из большой восьмерки, заместите ее Украиной» – сделал очередной заход Яценюк.
Президент деликатно промолчал. Он не стал напоминать Арсению Петровичу, что G8 – это неформальный клуб наиболее промышленно развитых стран мира, а Украина ну никак не подпадает под эти критерии.
«Да, - вспомнил Президент, - нам совсем не понравится, если Украина попытается выйти из Договора о нераспространении ядерного оружия. Мне кажется, что благоразумнее было бы использовать ядерный зонтик США».
- «Так примите нас в НАТО».
- «Это будет совсем непросто».
- «А что нам делать с Крымом?»
- «А что вы можете сделать с Крымом? Давайте откровенно. Конечно, предстоящий референдум противоречит украинской конституции. И мы все хором обвиняем Россию в аннексии. Но что это за захват территории, когда не происходит ни одного выстрела. А у вас в Крыму, между прочим, находилось около 20 тысяч войск».
«18 тысяч» – педантично поправил Арсений Петрович.
«И что, не слушая его, продолжил Президент. - Они сопротивлялись? Нет. Большая часть вообще с видимым удовольствием перешла под российские знамена. Кстати, в начале 90-х Украина такими же методами захватывала корабли и пыталась вообще весь Ченрноморский флот прикарманить. А помните ли вы, что российские военные, не желавшие служить Украине, в 93 году угнали из Украины дивизион стратегических бомбардировщиков?»
«А Ваша разведка чего же все профукала?» – обиделся Арсений Петрович.
Обама не стал объяснять ему, что за последние десятилетия, сфокусировавшись на борьбе с терроризмом, ЦРУ многое потеряло в области традиционного шпионажа. И еще американские спецслужбы так и не поняли, как России смогла скрыть своих военные приготовления в Крыму от технической разведки США. Полный провал…
…Когда Арсений Петрович ушел, Президент подумал, что вот Путин имеет шанс войти в историю как сильный лидер, вернувший России часть исторических земель. А что останется в памяти о нем? Что он оказался первым чернокожим Президентом? Но это же не достижение. К тому же, строго говоря, он мулат, поскольку мать его была белой американкой…
Вернувшись в здание украинского посольства в район Джорджтауна, Арсений Петрович хмуро проскользнул в представительские апартаменты и долго не мог успокоиться. Вспомнилось - «пулемётов я вам не дам»! Запрошенная у американцев военная помощь свелась к поставкам сухих пайков…
Америка с Европой считали, что играют с Россией в подкидного дурака, когда все, навалившись на одного, могут подкидывать и подкидывать. Но Россия им ответила - теперь играем в переводного…
Просмотрел по телевизору новостные блоки с вяловатыми откликами на рандеву с Обамой. Залез в интернет. И там не лучше. В рунете он наткнулся на свежий мерзкий анектдотец: «Сегодня Обама принял Яценюка в том же кабинете, в котором Билл Клинтом принимал Монику Левински».
«Заграница нам поможет» – пронеслись в голове вечно живые слова Остапа Бендера.
Кинули, суки…
Ему захотелось превратиться в пацанёнка, вернувшись в те времена, когда он посещал советскую школу и с увлечением коллекционировал спичечные этикетки с изображением грандиозных строек и всяких юбилейных дат.
Стандартный коробок спичек из тонкого соснового шпона стоил копейку, а большего размера – две. Как там у Карцева: «Раки вчера были по 5, но большие, а сегодня по 3, но маленькие».
Еще в коллекции были «ветровые» спички - влагостойкие, не гаснущие на ветру, с большой головкой, и «сигнальные» - с ярким цветным пламенем.
Но самой главной гордостью Сениной коллекции были три довоенных артефакта - фабрики «Революционный путь» (бывший «Торговый дом А. Ф. Родионова и Сыновья»), пензенского «Геркулеса» и вятской «Белки».
Хорошие были времена…
Арсений Петрович подошёл к стоявшему в углу комнаты «глобусу-бару», на котором Крым входил еще в состав Таврической губернии. Откинув верхнее полушарие, он стал задумчиво разглядывать находящийся в нутре глобуса закордонный алкоголь - американский кукурузный «Бурбон», французский Курвуазье, немецкий шнапс. Затем решительно выудил бутылку «Московской». Наполнив стакан до краев, залпом накатил и смачно, по-русски отматерился.
27 марта 2014
Крым захвачен, на Ниццу нет денег,
в Таиланд не пускает жена.
Говорит, мол, какого рожна…
вместо пальмы березовый веник
шелестит в деревенской парной.
А в предбаннике – полный графинчик
и - как солнце - оранжевый лифчик,
позабытый соседкой весной.
2006 год
***
ПАРОЛЬ
– Запрячь, хохол, подальше ржавый ствол!
– А ты, кацап, не пухни от амбиций!
– Давай присядем за просторный стол.
И кто из нас сегодня за границей?
Не будем спорить, кто же был неправ
то ль в позапрошлом, то ли в прошлом веке.
Пароль у нас един: « славянский шкаф».
Мы всё же не чужие человеки.
Хлебнув под сало дружеский глоток
горилки с перцем, водки или граппы,
качнись ко мне немного на Восток,
а я качнусь немножечко на Запад.
2010 год
***
Кара Керез
Как кукла мир опять распотрошён,
а мальчики с утра играют в танки,
и чья-то жизнь как ягодный крюшон
течет из опрокинутой креманки
и расползается черешневым пятном
по устаревшей за мгновенье карте…
«Славянка» вновь становится хитом
и замер март на триколорном старте…
28 февраля 2014
Как мы зачали дочку
В те времена, когда одной шестой
хватало, чтоб не ездить за границу,
а мать гордилась польскою софой,
впорхнула ты в ненастную столицу,
похожая на юную весну.
И я, как окунь, заглотил блесну.
В тебя влюблялось сходу всё подряд.
В улыбку, в голос, в простенький наряд.
Прохожий.
Дворник.
Лестница.
Квартира
(где ожидалось сотворенье мира).
Сервант в углу косил под итальянца,
паркет по волшебству покрылся глянцем,
а зеркала смущенные – румянцем,
пока вплывала в спальню стилем ню
по коридору, как по авеню.
И мы...
мы завалились на софу,
не замечая пятую графу.
Объем красот важней, чем фактор крови.
Антон плюс Ася.
Пушки наготове!
Тестостерон взбивает эстроген.
И мысль запнулась у твоих колен,
но руки обгоняли скорость мысли.
А за окном ноябрь и шорох листьев.
Потом смеялись, ели мандарины.
- Махнем к моим на праздник, старина?
А старине – 17 (до хрена!)
Забыта однокурсница Марина.
- Куда махнем?
- В Одессу!
- В Украину?..
Ах да, тогда ведь было все же «на».
2015 год
Вдоль площади Сан-Пьетро семенит
Не то семит, не то антисемит -
в кроссовках, потной майке и бермудах,
любуясь на творения Бернини
внутри двух симметричных полукружий,
воткнувшись в очередь таких же изможденных
от римских знойных впечатлений…
В костюме чёрном оловянный негр-
что хмуро служит в Ватикане гардом-
следит, чтоб у входящего в собор
прикрыты были плечи и колени.
А отбракованных немедленно спасут
невдалеке снующие торговцы,
им втюхнув пестрые косынки.
Вблизи любого культового храма
(так было пару тысяч лет назад)
как рыбки-прилипалы присосавшись
к оливково-зеленым черепахам,
стоят лавчонки и меняльные столы,
динарии преобразуя в сикли.
Собор велик. Соборище огромен!
Сюда наверно влезет пять дивизий.
(Ах, если перечесть на батальоны!)
В центральном нефе разместим пехоту,
блестят пусть в правом каски кирасир,
а в левом выстроим казачьи сотни
в черкесках и папахах с красным верхом.
Пусть наслаждаются величьем интерьеров,
разглядывая дивный "cupollone",
и в золотых лучах, что преломляют
ажурные в цвет неба витражи,
у «Пьеты» Микеланджело шлифуя
полы из мраморного камня…
Шимон, простой рыбак из Вифсаиды,
был беден, неважнецки образован,
зато обрезан и «яхвебоязен».
Пах рыбой. Ученик Иешуа
и прозванный им Кифой (то есть камнем),
переиначенный по-гречески в Петра,
и то ль отрекся, то ли не отрекся…
но проповедовал, за что и был казнен,
а перед смертью попросил распять
себя - не как Христа - вниз головою…
Затем вознесся, став хранителем ключей
от райских врат…
К закату площадь
как ящерица разноцветный хвост
свой сбросила и быстро опустела.
Лишь посредине в этой пустоте
фаллически маячит обелиск
египетский-
трофей
порочного Калигулы…
… Туристы
струятся к Тибру
по Виа делла Кончилиационе
(подарок городу от дуче Муссолини)
чтоб раствориться в жерлах пиццерий …
…
С утра обнюхав майку (так сойдёт),
нырнув в метро, всплываю за Стеною
Аврелиана, раскрывая рот
перед базиликой святого Павла.
Здесь
квартал для плебса…
Собор, заложенный великим Константином,
и переделанный в срединные века,
сгорев дотла, был заново отстроен.
От старых артефактов сохранились
внушительный пасхальный канделябр,
мозаики, могильный балдахин
да чудный монастырский дворик.
По мне, собор не хуже, чем вчерашний,
(насколько применимо здесь сравненье
и слово «хуже»).
По стенам - вереница медальонов
с изображеньем ликов римских Пап.
Лишь несколько пустуют. Говорят,
заполнят их - конец наступит света!
Не верю, но не в то, что он настанет,
а в то, что именно тогда …
Гляди, классицистический фасад
напоминает профиль Петербурга!
Им лазуриты слал для алтаря
Царь Палкин, наш жандарм Европы,
как в школе обзывалась историчка.
Сегодня мог бы оказаться в тренде.
Представьте перетяжку, а на ней
начертаны елейные слова –
про православие, самодержавие, народность …
А Шауль был не то, чтоб из народа.
Кажись, потомок местного царька.
Обучен ремеслу — шитью палаток.
И фарисей, но римский гражданин.
Участвовал в гоненьях христиан
и вдруг прозрел, увидевши Христа,
ну не совсем Христа, его виденье,
и посему решивши проповедать.
И тоже был казнен, и по приданью
в один и тот же день с Шимоном...
Да,
ведь если бы не Шауль, может быть
обрезанной ходила вся Европа,
и звались все – иудохристиане.
Вот парадокс – наш христианских мир
преследовал столетия евреев
и поклонялся выходцам из них,
тем, что вошли в Апостолобюро,
сработал над которыми моэль,
на день восьмой подрезав кожу.
Why
у новообращенных быть должно иначе?!
А Шауль порешил, что брит мила
не обязательна для неофитов…
Разрушив Иерусалимский Храм,
Веспасиан заставил иудеев
сдавать по паре драхм в Капитолий.
Оно им надо? И они соврали-
не иудеи мы – платить не будем.
Фискалы римские (рассказывал Светоний)
их раздевали прямо на глазах
прохожих. И куда тут деться…
ведь сразу видно, что ты праведный еврей…
Нацисты применяли тот же способ,
Но в качестве налога брали жизнь…
…
Вчера я возвернулся в третий Рим.
На фотках памятных загар – как грим.
Цежу чинарик, на диване лежа,
И мне поет в транзисторе Сережа
И про чинару, и про «Бричмулу»,
Но звук нечеток - слышно «брит милу».
ГЛАВА ПЕРВАЯ. В СЕРЕБРЯНОМ БОРУ
Однажды летом, точнее, на закате лета - доканчивалась последняя неделя августа - по нудистскому пляжу, что в Серебряном бору, неторопливо прогуливались двое голых мужчин.
Тот, что был, скажем мягко, не первой свежести, с кругленьким брюшком и вялой мошонкой, звался Гектором Петровичем Чайковским. Свое редкое для наших широт имя он получил в честь одного из троянских героев «Илиады», по которой его мама когда-то накропала диссертацию.
Все с раннего детства называли его Геком. А любимой шуткой одноклассников была - где же твой Чук? По окончании литинститута Чайковский был пристроен в один из толстых журналов, где неторопливо дорос до заведующего отделом литературной критики. Да и вся жизнь его катилась весьма неспешно. Каждый год он ездил дышать горным воздухом по льготным путевкам в дом творчества в солнечный Кисловодск, где во время последнего вздоха советской власти сошелся с подрабатывавшей в местном кинотеатре «Союз» капельдинершей Андромухиной, да и женился на ней.
Затем наступили другие времена. Дом творчества украли, денежек на загранотдых у Чайковского не водилось, на дачу к тётке из-за огородной барщины он ездить не желал. Вот и проводил теплый сезон на нудистском пляже, отчего, по его мнению, серенькие будни обволакивались хоть каким-то подобием богемного флёра.
Собеседник Чайковского - поэт Степан Домовитый - в советских домах творчества побывать не успел. Впрочем, и он с ностальгией вспоминал, как мазал зубной пастой «Жемчуг» в пионерских лагерях девчонок из третьего отряда. Степан оказался на нудистском пляже впервые и немножечко стеснялся и одновременно любопытствовал, поглядывая на других голышей.
Его взор застрял на богатом теле пляжной завсегдатайки Раечки. Раечка на пляже ни с кем не общалась. У нее была цель – получить ровный шоколадный загар в ожидании сказочной поездки в Италию по приглашению Люськи, которая, подцепив Марио, свинтила в Европы еще два года назад. План заключался в том, чтобы познакомиться с одним из приятелей Марио и остаться там навсегда. Был и другой, запасной - тайный и мерзкий - отбить у Люськи самого Марио. Раечка уже представляла, как она пьет на его вилле охлажденный нежно-жёлтый Шабли от Pascal Bouchard, а потом дарит ему незабываемые ощущения, искусно создавая эффект трех водоворотов или тугого девственного входа.
Недалеко от Раечки делала вид, что загорает новенькая - Софья Яковлевна. Она была в таком возрасте и в той физической форме, когда публично женщины разоблачаются уже без гордости, но еще не стесняясь. Вплоть до последнего времени она носила яркие открытые купальники бикини и только под конец сезона в целях маскировки складочек в области живота купила на распродаже черный закрытый купальник с чашками лифа с эффектом "пуш-ап" для создания пышного декольте. Но сегодня по совету подруги Софья Яковлевна решила сыграть ва-банк, купальник снять и немножко «понудеть». Ей срочно требовался мужчина. Тут все средства были хороши. Винтажная женщина – не удержавшись, причмокнул Степан.
Домовитый был не единственным любопытствующим. В высокой траве притаилось двое перевозбужденных подростков - Сушкин и Дрокин. Их глаза одновременно выражали упоение и испуг – вдруг погонят взрослые. Как завуч Зоя Павловна с урока алгебры за неподобающее поведение. Как бы они подивились, узнав, что Зоя Павловна оголялась здесь весь прошлый сезон вместе с физруком Бурундукяном и вообще исповедовала промискуитет.
Две щуплые мамзели лежали у самого края берега и бросали в воду камушки. Рассматривать у них было нечего. Рядом с ними расположилась чета Одиссеевых с ребятишками, которые беззаботно брызгались из водяных пистолетиков. Несколько капель попали Степану в область ниже живота и серебряными бусинками засверкали на солнце.
На спортивной площадке резвились нудисты - волейболисты. При прыжках у мужичков раскачивались яйца, а у тетенек внушительные груди метались в разные стороны, как будто хотели оторваться и улететь в космос. Особенно мощной, дайнековской конфигурацией отличалась волейболистка Волобуева.
Поглазеть на нее регулярно собиралась целая толпа ценителей монументальных форм. Среди них был и Вадик Цукерман, по известным причинам, выглядевший самым обнаженным. Ходили слухи, что он собирается наладить на пляже торговлю прохладительными напитками.
Справа от тропинки, между двух чахлых березок, расчехлились любители попить пивка пополам с водочкой Выкусов, Расстрига и Слоник. Им натуризм был до фонаря, но в этой части пляжа было сподручнее, зайдя по пояс в мутную речушку, отлить. Пока Выкусов чистил воблу синими от наколок руками, а стокилограммовый Слоник разливал водку, изгнанный из семинарии за пьянку Расстрига читал вслух как заунывную молитву устаревшие новости из подобранной в траве газеты. Ух-ты – вдруг оживился он - англицкие ученые открыли, что у Ричарда Третьего были глисты.
Интересно, знал ли о глистах короля Шекспир – саркастически хмыкнул Чайковский.
Почти наступая на свою длиннющую седую бороду, прочапал профессиональный собиратель стеклотары Иван Михалыч с клетчатым мешком за плечами. Он работал на обе зоны, поэтому, попадая к нудикам, скидывал порты и сетчатую майку, а перейдя в зону нормальных, снова одевался.
Передислоцируясь, на тропинку из кустов внезапно выскочил онанист Лафитников и нервно засеменил в дальний угол пляжа.
Не пугайся – рассмеялся Гектор Петрович – это Лафитников по кличке Дрочила. У него тут есть пара коллег по рукоблудству. Они, как дети лейтенанта Шмидта, негласно поделили кусты на сектора и периодически меняются местами. Домовитый брезгливо поморщился. - Онанизм — это секс с человеком, которого действительно любишь - усмехнулся Чайковский. - Знаешь ли ты, Степан, что еще египетские фараоны совершали церемониальную мастурбацию в Нил. А термин «онанизм» происходит от Онана, второго сына Иуды и внука патриарха Иакова, которого, согласно Пятикнижию, настигла божья кара за то, что он уклонялся от обязанностей левиратного союза с вдовой своего старшего брата и изливал семя на землю.
В этот момент собеседники уперлись в небольшую развилку. Направо пойдешь, к геям попадёшь – махнул Чайковский рукой в сторону скопления ухоженных ребят.
- Пойдем лучше налево – напугался Степан.
- Значит туда, где моя жёпис загорает.
В стародавние времена так шутливо называли жен членов союза писателей. Чайковскому было приятно предъявить Степану прекрасно сохранившуюся Андромухину, которая, угнездившись в желтом верблюжьем пледе, читала отрывок из платоновского «Котлована»: «Козлов вынул соринку из своего костяного носа и посмотрел в сторону, точно тоскуя о свободе, но на самом деле ни о чем не тосковал.– Они говорят,– ответил он,– что у меня женщины нету, что я ночью под одеялом сам себя люблю, а днем от пустоты тела жить не гожусь. Они ведь, как говорится, все знают!»
- Муха, прервись на минуточку – попросил Гектор Петрович супружницу. Познакомься, это - поэт Степан Домовитый. Вот, хочет опубликовать свою поэму в нашем «Журнальце».
Взгляд Андромухиной застыл на писуне. Домовитый, засмущавшись, повернулся к Андромухиной полу-боком, отчего его конфуз стал еще более заметен.
- А вещи-то где ваши, Степан? - справилась Андромухина.
- Да какие там вещи. Шорты, майка да сандалеты… Меня у входа на пляж Гектор Петрович встретил и говорит – раздевайся, мол, тут только голяком положено ходить. Сейчас сбегаю, сюда перенесу.
- А как ужё уперли?
Степан шутки не заценил, в ужасе представив, что он будет делать, если действительно упёрли.
- Да вы не бойтесь, я пошутила, такое здесь редко происходит, но если что, я Вам свою шляпку соломенную одолжу, чтобы прикрыться могли, пока до дому пробираться огородами будете.
Домовитый ланью помчался за шортами. Когда он вернулся, променад с Чайковским был продолжен. Солнце по-матерински грело лысеющую макушку витийствовавшего литературного критика.
- Знаешь ли ты, Степан, что одним из приверженцев и, я бы сказал, идеологом нудизма был твой собрат по перу Максимилиан Волошин. Это он основал нудистские пляжи в Крыму. Поощряли нудизм и в первые годы Совдепии. Говорят, с подачи Ленина! Даже Крупская не была против».
Степан представил Крупскую нудисткой и аж поперхнулся.
- Так вот – продолжал Чайковский – «по выходным у Бонч-Бруевича можно было встретить голеньких Троцкого, Каменева и даже Александру Коллонтай! Михаил Булгаков в одном из своих дневников вспоминал, как в Москве 20-х совершенно раздетые граждане с повязками "долой стыд" ездили в громыхающих трамваях. Сталин это поветрие, конечно, решительно прекратил. Думаю, что дело было не в его эстетическом неприятии наготы. Просто, созданный им режим не мог допустить свободу в любом своем проявлении.
А помнишь, как в начале 90-х по телеку показали закрытые архивные кинопленки, где последний русский царь с домочадцами купается в речке нагишом! Потом, поди, опять засекретили!
Сделав круг, они вновь оказались у знакомой развилки.
– Направо пойдешь… - повторно затянул Чайковский.
- Знаю, знаю, - прервал его Степан - наплодились же эти хлопцы за последнее время.
- Ну, не скажи. Содомия существовала всегда. Еще древние греки возвели педерастию в культ, даже своих богов наделив этим пристрастием.
В этот момент мимо них, слегка прихрамывая, в распахнутом шелковом халате прошествовал холеный мужчина лет пятидесяти с манерами иностранца и расслабленным выражением лица.
Итальяшка – почему-то заподозрил Чайковский.
Швед – неодобрительно решил Домовитый. - Наверное, и шнурки не по-нашему завязывает.
Нежданно подул неприятный ветер. Чайковский поежился.
- А теперь, Степан, несколько слов о твоей поэме. Я не буду рассматривать текст через призму морфологии, синтаксиса, фонетики, генезиса, строфики и т.д. Обращу внимание лишь на фактологию и, главное, идеологию. Вот Иосиф у тебя назван столяром, а не плотником. Действительно, на многих средневековых картинах он изображен со столярными инструментами. Есть версия, что он был камнетесом. При Назаретской митрополии Иерусалимского патриархата до сих пор находится якобы его мастерская.
Но это, собственно, и не важно в контексте моих основных претензий. Скажи, за какого хрена ты намекаешь, что Иосиф мог быть не приемным, а настоящим родителем Иисуса. Чего ради акцентируешь внимание на том, что Иисус - еврей. И утверждаешь, что Мария Магдалена приходилась ему женой?! Знаешь, наш «Журналец» сменил спонсоров и соответственно вектор развития. Мы теперь гораздо строже подходим к вопросам веры. Попробуй лучше пописать в стиле Посадовского. Что, кондово ваяет? Конечно, кондово. Зато в идеологическом тренде. А мне с твоими виршами неохота искать приключения на свою жопу.
Увлеченные беседой, неприкрытые литработники не заметили, как сбились в сторону от маршрута и переступили негласную черту, разделявшую нудистов от остального мира. Навстречу им, пошатываясь, в потертом спортивном костюме ковылял жилистый пропитой мужик. На его плече болталась брезентовая сумка, из которой торчал черенок саперной лопатки. Пройдя мимо Чайковского, он вдруг резко развернулся и с криком «УУУУУУ, пидорас!!!» с размаху саданул Гектору Петровичу ногой пониже спины.
«Ай-ай-ай!» - только и сумел жалобливо вскликнуть до смерти перепуганный Чайковский.
- «Аннушкин??!!! - удивленно и одновременно облегченно прохрипел Степан (ведь не проткнет же его саперной лопатой бывший закадычный дружок!).
Пока сильно поддатый Аннушкин разбирался, кто его окликнул, в ситуацию вмешалась откуда ни возьмись появившаяся беззаветная Андромухина. Вот уж, настоящая русская женщина! Прикрыв потерпевшего Чайковского своим еще соблазнительным телом, она прокричала: Чайковский не пидорас! Он мой муж!
Тогда Аннушкин, так и не успев среагировать на Домовитого, попытался сфокусироваться на нежной персиковой коже Андромухиной, её спелых грудях и тщательно возделанном лобке,. Затем он смачно сплюнул и отступил. Мимо него, поигрывая мощными бицепсами, прошагал шерстяной нудист Гиви по кличке «ниже колена». Ему дать пинка Аннушкин не рискнул.
- Это что, твой знакомец? - дождавшись, когда агрессор отойдет на безопасное расстояние, с раздражением и обидой выдавил Чайковский, поглаживая ушибленное место.
- Да так – не стал вдаваться в подробности Степан…
Добравшись, наконец, до своей квартиры, Аннушкин с трудом попал ключом в замочную скважину. Через минуту он панически стучал в дверь проживавшей на той же лестничной площадке соседки: «Томка у тебя??? У нас горе! Барон обосрался!!!»
Бароном звали бубликохвостого беспородного задрыгу, которого хозяин поленился поутру хорошенько выгулять. Томка, чертыхаясь, убрала за псом.
Аннушкин, достав спрятанную за шкафом бутылку вермута «Бамболео», залпом хватанул стакан и, завалившись на диван, с непривычной нежностью полюбил себя, представляя разъяренную и такую манящую Андромухину....
Барон валялся под диваном, грустно положив голову на вонючий шлепанец хозяина.
За что он меня выдрал - тяжело вздохнул пёс.
За что? - думала Раечка, получив письмо, в котором отменялась ее романтическое путешествие по Италии.
У нас сменились планы – писала Люська – Мы с Марио уматываем на две недели на Галапагосу.
Вот Сука! Раечка не знала, что подруга сообщила ей не всю правду и теперь сама мечется с вопросом «за что?»... Марио действительно укатил на эту самую Галапагосу – знать бы еще, где она находится - но только со свежей стервой, и дело шло к тому, что Люське будет дана окончательная отставка.
За что? - вопрошала Волобуева – капитан команды Сергеич грязно обматерил её за решающее проигранное очко.
За что? - размышлял Сушкин - взрослый мир сегодня приоткрылся с новой восхитительной стороны, заполнив смутным предощущением вседозволенности и доселе неизвестными запахами женщин. Он решился завтра подговорить Дрокина оттискать Петрову и Суркову в подъезде за их проросшие на летних каникулах сисочки.
За что такая удача – восторгалась Софья Яковлевна, нежно поглаживая косматую грудь спящего Гиви. В постельке он оказался не таким уж и мощным и даже скорее плохоньким, но именно это вселяло надежду на завязывание длительных отношений. - За что этому Чайковскому досталась такая распрекрасная баба? – злился и одновременно завидовал Домовитый, выпуская колечки сигаретного дыма в форточку.
- За что такое позорище? – продолжал клокотать Гектор Петрович, рутинно проникая в плоть ставшей враз такой желанной для пляжного драчуна и заштатного поэта Андромухиной. – Может, ну его, этот нудистский пляж к лешему. Следующим летом начну ездить на дачу...
С понедельника погода испортилась. Зарядили дожди. Пляжный сезон закончился. Лишь Лафитников до первого снега с непонятной надеждой подолгу бродил по тропинкам Серебряного бора в белом плаще с алой подстёжкой, безжалостно топча падшие побуревшие листья резиновыми сапогами.
***
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС СТЕПАНА ДОМОВИТОГО
«Рахиль проживала в Одессе с бездонными, как медные сковородки тети Аси, комплексами засидевшейся в девках еврейки, густым подбородком, покатыми плечами и мясистыми, как южные помидоры, грудями, с тоской и жжением в оливковых сосках ожидавшими мужской ласки. Не для гурманов, но аппетитна.
Рахиль мечтала о внуке старосты синагоги рубщиков кошерного мяса, носившем белые парусиновые штаны, яркие рубашки, широченный чесучовый пиджак и прюнелевые штиблеты с тупыми носами.
Проходя мимо Рахили, он всегда старался прижаться к ней и щекотнуть полную шею намазанными фиксатуаром усами, пахнувшими голландской сажей и вазелиновым маслом. Без обещания свадьбы она не была готова на близость, за что он прозвал ее суфражисткой. Когда к процессу подключился ее двоюродный дядя, управляющий большого продовольственного магазина на улице Чкалова, которую все по-прежнему называли Дерибасовской, семейное счастье стало почти решенным делом.
Новоиспеченному жениху повезло – перед самой войной он глупо и счастливо убился, ударившись головой о каменный парапет на бульваре Фельдмана.
Оказавшись в Майданеке, Рахиль быстро осунулась, но еще долго оставалась пригодной. Ее и мордатую, с крепкими широкими бедрами, казачку Марусю бесконечными ночами пользовали в бараке пьяные охранники, иногда вознаграждая объедками. Благодаря выносливости к ласкам Рахиль угодила в печь одной из последних. Больше всех повезло ее неродившимся детям…»
- Весьма похвально» – после долгой паузы задумчиво изрек Чайковский – «что ты, Степан, осваиваешь новые формы и перешел на прозаические миниатюры.
Вальяжно развалившись в потрескавшемся от времени кожаном кресле, Гектор Петрович аккуратно лил водку в хрустальные «мальцевские» рюмашки. Домовитый с дивана слюновыделительно созерцал заваленный закусками кривобокий столик, по самому центру которого на голубом блюдце антрацитно дыбилась внушительная горка черной икры.
- Ты не стесняйся, Степа, накладывай икорочку – то - хохотнул Чайковский. - Какую предпочитаешь - осетровую или севрюжью? Ладно, не ссы, это – подкрашенная щучья икра из Ашана, а настоящий Кавиар, я, как и ты, уже тыщу лет не пробовал.
Степан осторожно ковырнул икру ножом, мазнул на хлеб, опрокинул рюмку, закусил и, наконец, решился впериться в висевшую над письменным столом картину. На ней полулежащая обнаженная Андромухина поддразнивала Домовитого ленивым контуром своих широких бедер и аккуратным холмиком Венеры, который она подбривала как-то по особенному, не по современному что ли. Образ довершали пикантная родинкой слева над верхней губой, резко подведенные брови, глаза с полуопущенными веками и стрижка «каре» с прямой челкой. Так сто лет назад, должно быть, выглядели Марлен Дитрих, Мэри Пикфорд и Луиза Брукс...
- Что, хороша? – бахвальски подмигнул Степану Чайковский.
Тот молча сглотнул слюну.
Гектор Петрович любил свой плотно заставленный старомодной мебелью кабинет. Квартира в доме писателей в Лаврушинском переулке досталась ему от родителей. Он часто подшучивал, что эта недвижимость и было тем единственным, за что его полюбила Андромухина…
Пока хозяин квартиры разливал по новой, Степа, соорудив пухлявый копчённистый бутерброд, невзначай прислонил его к лежавшей на краю столика книжке.
- Э, не марай сервелатом библию! – завизжал Чайковский – Это же редчайший экземпляр. Знаешь, сколько за него могут отвалить букинисты!
Во время войны Сталин разрешил издать библию, правда, ограниченным тиражом. А жильца дома писателя Вирта назначил цензором. К счастью, серьезных отклонений от коммунистической идеологии ни в Ветхом, ни в Новом Заветах тот не обнаружил.
Гектор Петрович проверил святую книгу на предмет оставленных жирных пятен и, успокоившись, засунул её в скрипучий секретер «от греха подальше».
- Ладно, давай вернемся к твоей «Истории любви Рахили и внука старосты синагоги рубщиков кошерного мяса». Сразу вспомнилась ветхозаветная Рахиль, любимая жена Иакова и мать Иосифа, и чудесное рождение ею в пожилом возрасте своего сына. Да, написано жёстко и жестоко. Да, это не фильтрованная проза. Да, это бьёт по нервам. Есть человеческая боль. Она в трагическом сарказме. В верно расставленных акцентах. В особой плотности сюжета и всех выразительных средств. Повеяло Бабелем. Помнишь, про изнасилованную дебильную девочку, которой "теперь хлопотать под целым эскадроном". Но скажу честно: твой опус может вызвать бурю самых разных эмоций, как у семитов, так и антисемитов.
Степан кивнул. Он мог бы вслед за лордом Черчиллем повторить, что он не антисемит, поскольку не считает евреев умнее себя. Впрочем, по отношению к Домовитому в той же степени подходило наблюдение Ахматовой - для русской интеллигенции характерен не антисемитизм, но легкая настороженность к еврейству, парадоксально сочетающаяся с уважением к евреям.
Если Степан рабиновичей и недолюбливал, то непублично и совсем чуть-чуть. Чувство легкого раздражения, например, пробуждалось в нем, когда в издательстве отбирали не его стихи, а, скажем, какого-то там Семена Каца.
Домовитый вспомнил, как после выхода на экраны «Подстрочника» он вдрызг разругался с Посадовским.
- «Картавая героиня фильма – изрек Посадовский – на первый взгляд, чрезвычайно мила и обаятельна. Но почему она Родину не пошла защищать? Ведь на момент начала войны ей стукнул двадцать один. Ах, была не обязана? А моей матери было 17, когда она добровольцем ушла на фронт санитаркой.
Ладно, может «подстрочница» на заводе, падая от усталости, снаряды лудила? Нет! Ничегошеньки она не делала. А её муж-естественно-еврей почему на войну не попал? Ах, у него броня была. Ах, в ГИТИСе обучался. Может, у него плоскостопие обнаружили? И потом, посмотри, 98 процентов персонажей книжки - евреи. А что, нормальные русские люди, которые войну выиграли, её не интересовали?
- Ну чего ты несешь?! – возмутился тогда Степан – Соученики главной героини «Подстрочника» - поэты Коган и Багрицкий, погибли на фронте. Они что – не евреи? А Кауфман - Самойлов разве не воевал? Слушай сюда: «А если мне смерть повстречается близко,/Положит с собою в кровать,/Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский/Совсем не привык отступать,/Что я, нахлебавшись смертельного ветра,/Упал не назад, а вперед,/Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра/Вошли в завоеванный счет».
Догадываешься ли ты, что погибший на фронте Городисский тоже был евреем?...
Чайковский тем временем продолжал мусолить еврейскую тему:
- Я много размышлял об удивительном парадоксе. Христиане столетиями преследовали иудеев и одновременно продолжали преклоняться одному из них, даже если считать только по матери. И все новозаветное политбюро состояло из двенадцати апостолов-евреев. Если бы не Святой Павел, который на самом деле был Шаулем, сегодня, может, обрезанной ходила бы вся Европа, и звались все – иудохристиане. Ведь именно он порешил, что брит мила – по-нашему обрезание - не обязательна для неофитов.
И вот еще. Когда после разрушения Иерусалимского Храма Веспасиан заставил иудеев сдавать свои драхмы в Римский Капитолий, те стали выкручиваться - не иудеи мы мол – платить не будем. Римские фискалы, согласно Светонию, раздевали их прямо на глазах прохожих – предъяви причинное место! И куда тут деться… Нацисты, кстати, применяли тот же способ, но в качестве налога брали жизнь…
Разговор был прерван вплывшей в кабинет белой лебедью Андромухиной в небрежно накинутом халатике на голое тело. «Ну что, мальчики, опять под водочку про судьбы мира рассуждаете» – ехидно спросила она. Еврейский вопрос не сильно волновал Муху. Когда-то давно за ней ухаживал один курчавый еврейский юноша, но он слишком сильно зависел от мнения своей мамаши.
- У моей фиалковенчанной Афродиты сися наружу выскочила – добродушно отреагировал Гектор Петрович.
- «Ой, и вправду» – Андромухина сделала вид, что только сейчас обнаружила свое неряшество - «да ладно, ведь мы же теперь все нудисты - чего скрывать-то - весело добавила она. Но халатик все-таки запахнула. Степан с сожалением вздохнул…
А Гектор Петрович задумчиво произнес: Пиши, Степа, прозу. Все равно в России ты не станешь большим поэтом, потому что ты не еврей.
- Как так? – оторопел Домовитый.
- А так! Посмотри на великих – ну все же евреи – и Блок, и Мандельштам, и Пастернак, и Бродский.
- Блок - русский - попытался возразить Степан.
- По воспоминаниям Гиппиус - прервал его Чайковский – в ходе 1-ой мировой Блок призывал «перевешать всех жидов». Но у самого фамилия была какая-то подозрительная, да и батяня у СанСаныча был «Львовичем». Вот у тебя какое отчество?»
- «Иваныч»
- «А знаешь ли ты, что по ашкеназской традиции не принято называть детей в честь живых родственников, а у сефардов – наоборот – очень даже принято. По этой логике ты мог бы быть ашкеназом, а Блок – сефардом.
- Ну, при чем здесь сефарды и ашкеназы? И что, у графа Толстого имя тоже подозрительное?
- «Я слышал, что Израиль – продолжал подзуживать Гектор Петрович – «объявил нашего Пушкина эфиопским евреем. Но по последним данным он - чадский».
- Как Чацкий?
- Не ЧаЦкий, а ЧаДДДДский. Говорят, что предки Пушкина жили на озере Чад…
Квасили допоздна, много, по-русски. Перед уходом Степа приобнял выползшую попрощаться из спальни в коридор Анромухину, которая в ответ загадочно улыбнулась. Хозяин квартиры еле держался на ногах...
Дома Домовитого ждало письмо от двоюродной сестры Наташки из Тамбова.
- Степа, привет! – писала сестренка – Наконец, добралась до местных архивов в поисках нашей родословной. Как водится - есть две новости, одна - обхохочешься, а другая - не знаю даже какая. Слушай сюда - наш земляк Посадовский оказался евреем!!! Его дед – Пинхас Симхович Пургензон до революции держал скобяную лавку на Моршанской.
Степан действительно расхохотался и долго не мог остановиться. Посадовский влип! Домовитый даже представил, как, встретив того в буфете дома литераторов, подколет: Ну что, Пургензон, Лехаим! А ты уверен, что это заведение для тебя достаточно кошерно?
Новость вторая – продолжала Наташка – нашего прадеда по материнской линии звали Натан Шмуэльевич Блох. Зато по отцу вроде все в порядке – пять поколений одних Огурцовых.
Степан приблизился к трюмо и долго всматривался в ставшее вдруг как бы не совсем знакомым изумленное лицо тамбовского мужичка. Затем зачем-то померил линейкой нос и, оттопырив трусы, с недоверием разглядел детородный орган…
«Натан Шмуэльевич Блох, Блох Натан Шмуэльевич» - всю ночь неотвязчиво крутилось в его голове. И еще вспомнился Довлатов: «Знакомьтесь, - гражданским тоном сказал подполковник, - это наши маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин, сержант Чичиашвили, младший сержант Шахмаметьев, ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян... "Перкеле, - задумался Густав, - одни жиды..."
Наутро Степан долго плескался в ванной и безжалостно тер плечи вафельным полотенцем. «Хорошо, что не Сруль Соломонович Судакер – вдруг успокоено произнес он. И еще ему подумалось, что его шансы стать поэтом первой величины за прошедшую ночь значительно подросли… Он судорожно схватил ручку и блокнот и записал: «И как-то вдруг случилась тишина./От нежности смущенная луна/чуть скрашивала скудость обстановки-/кувшин, корзины, старые циновки./Какой-то плотник некую Марию/заботливо за плечи обнимал./Их мир переполнялся эйфорией/и был как раз - и ни велик, ни мал…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПОМИНКИ
Аннушкин опять в чем-то провинился перед ней. Непрерывно пребывая под хмельком, он был виноват всегда.
В субботу, насосавшись в парке пивом, он сторговал у лотошницы декоративную разделочную доску с изображением рыжего кошака в обнимку с пятнистой мини-коровой в окружении ягодных джунглей кустодиевских насыщенных тонов. Дома глупо улыбающийся Аннушкин всучил деревянный сюрприз Томке. С учетом того, что все свои заначки он уже давно тратил исключительно на бухло, это было феноменальное проявление лиризма и теплоты. За последние годы Томке не перепало от него даже занюханного букетика мимоз. А она обожала комнатные растения, обставив цветочными горшками все подоконники. Здесь были и лиловые орхидеи, и бархатистые бегонии, и трогательные колокольчики, и оливковые акалифы, и напоминающие пальмы драцены, и бледно-розовые гортензии, и волосатые астрофитумы…
Аннушкин симпатизировал только кактусам, которые прочно ассоциировались у него с текилой и были весьма неприхотливы. Лет семь назад лишь они и выжили после того, как он остался на хозяйстве на время Томкиного отъезда. Он тогда так провонял квартиру своим «Беломором», что, решив проветрить, распахнул настежь все окна. Стояли злые крещенские морозы.
Томка прорыдала три дня. По весне она снова засадила подоконники цветами. Когда ей пришлось уехать на неделю в другой город к заболевшей тетке, Аннушкину было велено поливать цветы строго по графику. А он решил, что чем обильней, тем лучше, и вновь чуть не заморил Томкины гущи. Еще он усердно орошал в коридоре пыльные искусственные розы…
- Хочешь, на стенку повешу - заискивающе спросил Аннушкин. - Сперва крючок надобно прибить - слабо отреагировала Томка. Затем достала из холодильника телячий язык и стала резать его на обновке, специально используя нарядную сторону. Телячья кровь сочилась на рисованную клубнику, и будто затекала в молочную крынку, которую кот держал в полусогнутой лапе.
Аннушкин больно прикусил собственный, обложенный нездоровым налетом, язык. Ему померещилось, что он и есть тот самый теленок, и захотелось лизнуть хозяйку за руку и попросить прощения...
На похороны Аннушкина Степан не пошел. Если честно, и на поминки не собирался.
Они крепко дружили в детстве, жили в одном дворе, вместе увлеклись Томкой. Томка предпочла породистого Аннушкина, но дружба тогда устояла. А потом Аннушкин, менее заметно для Степы и очень болезненно для Томки, переступил ту грань, когда сильно пьющий превращается в горького пьяницу.
Общение совсем прекратилось, когда Степа переехал в другой район. Аннушкин иногда делал «пьяные» звонки, но Домовитый, раздражаясь, перестал на них отвечать.
На поминки он все-таки явился. Приобняв Томку, почти шепотом пробормотал скупые, ничего не значащие слова. Из вежливости спросил про Дениса. Тот опять был в плавании и на похороны отца не успевал. Наверное, Томка после смерти мужа должна испытать облегчение.
Домовитый чуточку переживал, - а вдруг тогда на пляже Аннушкин все-таки признал его, затем пересказал буффонадную историю Томке.
Помимо какого-то дальнего родственника и нескольких зачумленных соседей на поминки притащились двое собутыльников усопшего. От этой парочки исходил устойчивый запах подъезда, и Степан постарался разместиться подальше. Но в тесной душной комнатке «подальше» не получилось.
За столом солировал тот из алкоголиков, который был постарше и к которому его лопоухий дружок обращался как к Бээфу или БорисФедорычу. Оказалось, что – это производное от бакелитно-фенольного клея, из которого горькие пьяницы со стажем умели приготовлять жуткий суррогат.
Бээф плесканул себе и Флакону (так звали второго пьянчужку) и, как ему показалось, к месту пересказал малопонятный нынешнему поколению анекдот:
- Почему у вас одеколон без этикеток?
- Какая вам разница?
- Это Вам нет разницы, лишь бы продать, а мне на стол ставить!
Затем он продолжил трогательные для себя воспоминания времен популярности плодово-выгодных червивок и одеколона «Серебряное копытце». У него была потрясающая память на все, что связано с выпивкой. Так, он мог безошибочно доложить, что, например, 1 сентября 1983 года они с прорабом отдегустировали только поступивший в продажу новый сорт водки с лаконичной наклейкой, который сперва с чьей-то легкой руки окрестили «первоклассницей», а затем переименовали в «андроповку». Или поведать, что «Охотничья» до подорожания стоила четыре сорок две, а после - шесть двадцать, но зато и выпускалась в трех версиях, доходя по крепости до 56 градусов!
У него был жутко проспиртованный вид, и, принимая во внимание его алкоголическую «выслугу лет», было вообще непонятно, как он еще способен топтать засранные домашними питомцами газоны близлежащего сквера.
«Виновник торжества, простите, поминок (они ведь тоже в каком-то роде – торжество), - эмоционально и по своему трогательно вещал Бээф - окочурился на моих глаза, как ангелочек, греясь на солнышке, в скверике напротив дома, одухотворенным и осчастливленным, успев принять на грудь пол-литры прозрачной как слеза младенца непаленой водки из гастронома. И я бы только мечтал, когда придет мой черед, о таком же чудесном расставании с человечеством в компании близких мне по духу людей».
Когда-то в уже дважды упомянутом сквере еще совсем молодые мамаши Домовитого и Аннушкина вместе выгуливали своих малышей. Степану коляска - еще довоенная, обцарапанная, с низкой посадкой - досталась от соседей. Аннушкина катали в модном высоком «экипаже» Дубненского машзавода, основной продукцией которого являлась авиационная и ракетная техника. Ох, как же Степа когда-то завидовал кожаному, похожему на лётчицкий, шлему своего задушевного дружка. Аннушкин был первым из пацанов с района, у которого появились настоящие американские джинсы. Домовитый довольствовался отечественными «чухасами». Отец Аннушкина занимал высокий пост в профсоюзах, Степа своего вообще не знал. На полученные от предков карманные денежки Аннушкин в кафе угощал девчонок эклерами. Томка досталась ему также легко, как бесплатная путевка в дом отдыха ВЦСПС. Степан по ночам скрежетал от злости зубами.
Домовитому бы встать и, хоть ради Томки, сказать пару искренних теплых слов об усопшем. Но он, погнушавшись компанией, промолчал.
Выставленная на стол бутылка водяры была прикончена в один присест, а красное сухое, которое двое забулдыг пренебрежительно обзывали компотом, их не заинтересовало. Бээф начал настойчиво сверлить Томку желтыми кошачьими глазами – «ну, что, мол, принесешь еще чего выпить, или нам самим бежать за добавой?» Томка вздохнула и выудила из чуланчика еще пару пузырьков.
«Ай, молодца, хозяйка! Ты в случае чего обращайся – как-то неопределенно выразился оживившийся Бээф, хотя было совсем непонятно, по какому поводу Томка могла к нему адресоваться.
Потом самопровозглашенный тамада переключился на Степу. «Ты кто, добрый человек?» Отвечать совсем не хотелось.
- Это же Степа, друг Аннушкина - то ли спасла, то ли усугубила положение помнившая Степу еще маленьким дворничиха Клава. Она сидела за столом рядом с Томкой и нашептывала ей всякую чепуху, типа «мужика тебя надобно работящего подыскать, пока не состарилась, и главное - чтобы не пил». И выразительно поглядывала на Степана.
- Друг – задумчиво протянул Бээф - А чего же я тебя тогда не встречал? Мы с мертвяком последние лет пять как родные были.
- Так он давно с нашего двора съехал – опять ответила за Степана добрая Клава.
Домовитый боковым зрением увидел, что доселе ни на что не реагировавшая Томка напряженно вслушивается в их странную беседу, поглядывая на него бесконечно усталыми, но по-прежнему завораживающими зелеными глазами. Глазами, из которых сегодня не вытекло ни слезинки. Все было выплакано много лет назад.
- Степчик у нас поэт - продолжала возводить оборонительные редуты вокруг Домовитого дворничиха. Степан вспомнил, как она когда-то выгораживала его за разбитое окно в профессорской квартире на третьем этаже.
- Я с одним таким поэтом в дурке сидел – включился в беседу ранее молчавший Флакон, и добавил - А я Есенина уважаю. Был он большим любителем ерша и тоже в психушке отметился.
Есенин почему-то прозвучал у него как «Ясенин», но на это никто не обратил внимания. Флакон, смешно шевеля розовыми, почти прозрачными ушами, которые особенно контрастировали с землисто-сероватым оттенка опухшей рожи, неожиданно хорошо прочитал отрывок из «Чёрного человека» «Ясенина», где « как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь».
- Среди ваших всегда много наших было, бля…» добавил он, но, подметив, что Степан его не догоняет, перетолмачил: среди пейсателей каждый второй спился. «Бля» перевода не требовало и было добавлено автоматически.
Флакон не сильно грешил перед истиной. Введенный Иваном Грозным запрет на употребление алкоголя людьми творческих профессий в исторической перспективе оказался недейственным.
Впрочем, если воспользоваться терминологией ушастого Флакона, то и «у ихних наших тоже много ваших», в смысле – среди «империалистических» писак выпивох тоже хватало. Разница заключалось лишь в том, что спивались они не через водку, а каждый выбирал по душе себе любимый напиток с учетом национальных и прочих предпочтений. Застрелившийся из собственного ружья изобретатель коктейля «Смерть в полдень» Хемингуэй предпочитал махито. Воспевшему эпоху джаза Френсису Скоту Фицджеральду, чтобы упиться в стельку, хватало нескольких глотков можжевелового джина.
Через час находиться среди повеселевших провожающих стало нестерпимо. Степан ушел, не попрощавшись, под очередную цитату из творчества любимого Флаконом Сергея Александровича: « Только, знаешь, пошли их на хер…/Не умру я, мой друг, никогда»!
Дома его ждала привычная Лариска, коньячок и гурманистые деликатесы. Лариска стала расспрашивать про «мероприятие», да как-то все не о том: из чего был гроб (как будто не знала, что Степан на кладбище не ходил) да во что была одета вдова. Тогда Домовитый, импульсивно жахнув кулаком по столу, послал ее к чертовой бабушке. Обиженная Лариска «послалась». Она четыре года ждала от Степана предложение, и ей осточертело растранжиривать себя без понятной перспективы.
Степан, отставив коньяк, извлёк из серванта граненый стакан и непочатую бутылку беленькой. Остограммился. Водяра оказалась противно-теплой, но именно это доставило ему какое-то особенное, извращенное удовольствие. Стоически убрав белужку в холодильник, стал закусывать бородинским хлебом и солеными огурцами, которые в стилистике Аннушкина вылавливал пальцами прямо из пятилитровой банки. Второго граненого стакана у Степана не обнаружилось, поэтому он, выставив на противоположный край стола рюмку на низкой ножке, заполнил её до краев. «Эх, Аннушкин» - тяжко вздохнул Степан и нервно закурил. Потом нашел на столе клочок бумаги и карандаш и почти сходу написал:
«Подметив на поминках друга/под чёрным чувственность вдовы,/подтек над грязною фрамугой,/ непритязательность жратвы,/отсутствие в застольной речи/того, как сгинул человечек,/тоску, убогость интерьеров,/сорт водки, сколы на фужерах,/поддев на вилку иваси,/махнув, брезгливо закусив,/и, поспешив домой к подруге,/камю, лимону и белуге,/вдруг обнаружить на серванте/за книжкой с надписью Сервантес /себя на фото вместе с другом/и без стесненья взвыть белугой…
Про вдову он хотел написать поподробней, но что-то его остановило.
А с фоткой-то как трогательно придумалось – умилился Степан. И еще – наверное, я дрянь…
Белужка в тот вечер пригодилась не только для рифмы. И водка допилась до конца. И сигареты вкусненько искурились, и пьяненькие слезки подсохли. А вот коньяк оказался лишним и попросился наружу. Зато осталось ублаготворение от написанного, рвущего хмельную душу, стишка.
Нужно завтра позвонить Томке и предложить помощь - незапоминающе промелькнуло в голове, после чего Степан провалился в нежность пуховой подушки. Ему приснилась голенькая Андромухина.
***
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ИЗМЕНА
Энергично «приговаривали» очередную бутылку «бодряшки», закусывали белорыбицей и рассуждали о вреде пьянства на фоне пришпандоренного к выцветшим полосатым обоям самодельного плаката с цитатой из доклада Сталина на каком-то съезде ВКП (б): «… два слова об одном из источников резерва — о водке. Есть люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках. Это — грубейшая ошибка, товарищи. Ежели у нас нет займов, ежели мы бедны капиталами, то остается одно. Надо выбирать между кабалой и водкой».
- Еще Геродот отмечал, что наши далекие предки скифы спивались почти поголовно – блеснул эрудицией Чайковский - А в голодные годы соплеменники поедали своих стариков.
- Да – согласился Степан - с закуской в нашей стране всегда были проблемы. Помните анекдот: На Политбюро Горбачев спрашивает:
- Как у нас идет борьба с пьянством?
- Первый этап закончили успешно,- бодро докладывает Лигачев, - закусь ликвидировали!
Чайковский, хмыкнув - «слава богу, сегодня нам есть, чем заесть» - наполнил еще по одной.
- Князь Владимир, Степа, отказал мусульманам при выборе веры из-за бухла. Очень тогда наши баловались брагой и медовухой. А водку к нам завезли генуэзцы лет шестьсот назад. Торговали ею сперва в корчмах, которые были подобием мужских клубов. А бабам, Муха - Цокотуха, пить водку возбранялось.
- А я её и не потребляю. Я ликером Драмбуйе разминаюсь.
Дорогущий ликёр в красивой бутылке с ароматом мускатного ореха, аниса и шафрана Чайковскому притащил в подарок Степан, на коленку которого, отставив рюмочку, как бы случайно облокотилась поддатая хозяйка.
- Ты, смотри, пей аккуратнее, из бабского организма алкоголь выходит на 20% процентов медленнее, чем у мужиков. А знаешь ли ты - продолжил Чайковский - что подавать закуски в кабаках строго запрещалось вплоть до конца девятнадцатого века? А на «вынос» давали не менее ведра. Людям же высоких сословий разрешалось бухать только дома. Вот мы и отдыхаем, Степа, на кухне.
- Ну да, здесь же дешевле, чем в ресторане – резюмировал Степан.
- Вот служил бы ты солдатиком в царской армии, тебе бы каждый день доставалась чарочка! Я читал, что во время русско-японской из-за повального пьянства по случаю призыва несколько раз срывалась мобилизация. А ведь наша пропаганда, Степа, не привирает, когда называет собственный народ самым миролюбивым. Представляешь, если бы все так пили, как мы, то и воевать друг с другом не смогли! В приграничных районах по воронам только бы и лупили из берданок.
Когда Николашка ввел сухой закон - между прочим, впервые в мировой истории - кто его выполнял? Да никто. Вот представь, скажем, 1914-й год…
- 1914 – это секретный код к сейфу полковника Кудасова из «неуловимых» – дурашливо осенился Степан.
- Не перебивай! И подходит, значит, к питейной лавке, что на Гороховой, по недоразумению не призванный на войну твой неадекватный дружок с пляжа, естественно - в рванье облезлом. А его до лавки-то не допускают. Ваш внешний вид, говорят, согласно цареву указу, должен соответствовать «общепринятым моральным нормам». Сморкнется он на приказчика, зайдет за ближайший угол, а там ему за небольшую мзду добренький Цукерман выдаст белоснежную манишку! И дело в шляпе, вернее, в надетом набекрень на хмельную головку пролетарском картузе с надломленным козырьком!
- Схоронили мы Аннушкина на прошлой неделе – прервал Гектора Петровича Домовитый - Допился бедолага.
- Скольких же хороших человеков загубил зеленый змий – растрогался Чайковский, тут же переведя усопшего в разряд «хороших». Он испытал двойственное чувство. С одной стороны, легкое злорадство - обида от незаслуженного поджопника еще не улеглась. С другой, Чайковский был человек не жестокосердный и, как все россияне, особенно сострадал пьяницам.
Андромухина вежливо вздохнула. Она так и не узнала, что стала последней эротической мечтой покойника.
- Помянем любителя огуречного лосьона, борца с пляжными извращенцами, сапера Аннушкина – компенсировал Домовитый свое недельной давности скотское молчание на поминках – Вместо того, чтобы аккуратно пить в интеллигентной компании, да под хорошую закуску не более трех раз в неделю, он перешел на ежедневное потребление пелёнки, и даже пристрастился к жидкости для мытья окон. Простим ему нанесение легких телесных повреждений неуставным оружием уважаемому хозяину этого дома. Синяк на жопе, Гектор Петрович, быстро прошел?
- Проехали, я уже всё позабыл – искренне улыбнулся Чайковский.
Выпили, не чокаясь. Степан почуял, что в своей запоздалой поминальной речи он сфальшивил, выбрал не ту тональность. Его прощальные слова могли показаться даже глумливыми и уж точно ничем не лучше тех, которые были произнесены неделю назад на настоящих поминках Бээфом. С другой стороны, может так и надо говорить о покойнике, который никогда не терпел ни малейшего намека на пафос – с горьковатой иронией и подъебом. Вдруг он сейчас оттуда все слышит и ухмыляется.
Тем временем Чайковский, подняв новый тост за «тфу-тьфу-тьфу – здоровую печень», продолжил экскурс в историю взаимоотношений россиян с бухлом с лейтмотивом: хмельной страной и править легче. «Требование полной трезвости противоречит общепринятому мнению о пользе умеренного потребления горячительных напитков» - процитировал он графа Витте.
Впрочем, Степан слушал невнимательно, поскольку теплая ладошка Андромухиной под столом внезапно нашарила его пробудившийся кукан. Сперва Степан растревожено подумал – может Андромухина просто по пьяни перепутала его с Чайковским, но что-то ему подсказало, что конечным потребителем дразнящих поглаживаний был именно он. Затем он запереживал, не застукает ли их «фалосотворчество» Гектор Петрович. Но стремительно пьянеющий Чайковский ничего не замечал.
- Плесни мне еще рюмашку этой косорыловки. В великие советские времена, когда товарно-денежные отношения были заменены товарно-водочными, у нас существовала самая твердая валюта, не подверженная никаким инфляциям – девальвациям. Сколько брал сантехника за «поменять резиновые прокладки в кране»? Правильно! Бутылку. А биде пришпондорить? Две!
- Ну, биде в те времена почти ни у кого не ставили. А помнишь, Гек, как нам всего за две поллитровки васильковые обои поклеили? – ударилась в воспоминания не перестававшая тишком поглаживать Степу за причинное место Андромухина.
- А перед уходом чуть тебя не изнасиловали.
- Так это ж они не со зла, а по пьяни. Я на них даже ни капельки не обиделась. Пойду-ка я, пописяю – вдруг ликующе оповестила всех Андромухина.
Пока финский фаянсовый унитаз за стеной глухо резонировал звуки тугой струи, Степа сосредоточился на крабовом салате.
- И вы думаете, что закладывали за воротник только от беспробудной жизни? – вернулся к общим рассуждениям Чайковский. – Фигушки! Вся советская элита квасила! Пьянство, Степа, – это наша национальная идея!!! И ежели мы здесь, в Бухляндии за столько веков не спились - значит, все не так уж и плохо?
- Надеюсь, что наши мужики, наконец, перестанут предпочитать водку женскому полу – многозначительно выразила надежду облегчившаяся Андромухина…
На этот момент непропорционально большая, круглая как кочан капусты, голова Чайковского уже неподвижно покоилась на кухонной клеенке, на которой была натуралистически изображена охотничья сценка: свирепые пятнистые собаки терзают коричневого ветвисторогого лося.
Размякшее тельце Гектора Петровича было заботливо перемещено в кабинет, распаковано и уложено на диван. «Спи ужё, моя национальная идея, прошептала Андромухина и по-матерински нежно накрыла посапывающего Гека плешивым пледом…
Продрых бы Чайковский до утра, не было бы никаких проблем. Так нет же. Сполз с диванчика и поковылял на кухню. Трубы горели. Через неплотно прикрытую дверь в спальню он углядел, как поэт Степан Иванович Домовитый вдохновенно петрушит Андромухину в позе раком, которая никак не давалась Гектору Петровичу из-за высоты кровати из массива бука со вставками из натурального ротанга. Точнее, ему в таких случаях приходилось вставать на цыпочки.
Со своего ракурса Чайковский почти не видел Андромухину, только слышал, как она постанывает. Зато был очень хорошо различим крепкий, как орех, угреватый зад Домовитого. В какой-то момент ритмичные движения любовников резко ускорились, вскрики стали порывистыми. По-видимому, участники пьяного грехопадения кончили разом. Чайковскому синхронные оргазмы не давались уже целую вечность.
- Ну, ты Степка, даешь жару – восторженно выдохнула Андромухина и, обессиленная, откинулась на кровать. Гектор Петрович из-за двери долго всматривался в ее сладострастное и одновременно такое родное лицо. Затем мышкой прошмыгнул в кабинет и по-ребячьи зарылся лицом в подушку.
Весь последующий день он был сам не свой. На вопросы бодренькой изменницы отвечал односложно – «да-нет». Она понимающе кивала: - Перебрали вы вчера, ребята. Ты бы Степу позвал, что ли, вечером на опохмел.
Устроить скандал Андромухиной? – размышлял про себя Гектор Петрович.- Фи, какая пошлость. Да ведь после этого еще придется принимать, не пойми, какое решение. Может, лучше набить Степе морду? Так это нужно было делать по горячим следам. К тому же, его соперник - моложе и в разы здоровее. А Чайковский, если честно, был трусоват.
И, вообще, не строить же задним числом из себя бретёра? Гектор Петрович представил, как он достает из фанерованного вишней ящика, изнутри обтянутого зеленым бархатом, дуэльный пистолет от Лепажа и, вытянув губы трубочкой, по-ковбойски дует в вороненый ствол. Рядом суматошатся секунданты – пусть это будут Цукерман и Гиви.
- А я предпочитаю пистолеты Кухенройтера – со знанием дела произносит с утрированным грузинским акцентом Гиви. А Цукерман грассирует Гектору Петровичу в ухо:
- Ну, зачем, Гектор, ты затеял эту дуэлю дурацкую. Ну, растопырилась твоя Андромухина. Эка невидаль. Ты же сам дразнил Степу, как леденцом, на пляже ее телом. И даже развернул обертку. Вот он и воспользовался «гостеприимным гетеризмом» — правом гостя на жену хозяина.
А Чайковский ему в ответ: да, причем тут Андромухина! Стреляюсь я, потому что мне скушно.
И, смахнув с бледно-брусничного фрака пылинку, небрежно бросает взгляд на циферблат оцепоченных «брегетов» и безмятежно произносит: Ну что ж, пора. Степа, стреляй первым.
- Что Вы, Гектор Петрович, только «аprеs Vous» И зачем же Вы поддельные котлы нацепили? Небось, уличная шантрапа втюхала, когда проезжали мимо них на своем ржавом тарантасе отечественного производства.
– Какие хочу, такие и ношу. Давай, Домовитый, пуляй!
И встает в пол-оборота к противнику, чтобы дать ему менее прицела…
Степан, продефилировав к барьеру, стрельнет и уж не промажет. А он, упав, смертельно раненый, приподнимется на одной руке и, как Пушкин, произнесет: Attendez! je me sens assez de force pour tirer mon coup.*
Умирающего свезут в Лаврушинский переулок, и, пока он будет агонизировать на своем любимом диванчике, секунданты на кухне станут пить немецкий доппель-кюммель и готовить жженку, залив в серебряное ведерко в равных пропорциях шампанское и ром и насадив на него сито, в которое поместят круглую белоснежную сахарную голову в ожидании, когда подожженный сахар расплавится и стечет вниз…
Нет, лучше уж отомстить с какой-нибудь шлюшкой, и чтобы сиськи помясистее. И не будет сильно стыдно, если чего не так. Но во сколько сегодня обходятся ****и? Может, попробовать причалить к разведенке Таньке из бухгалтерии? И еще Чайковский твердо решил бросить пить.
*фр. «Подождите, я ощущаю еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел»
***
ГЛАВА ПЯТАЯ. КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ
«Может, все же решить вопрос «по-богемному» – тяжело размышлял Гектор Петрович – «как Брики с Маяковским. Повешу на дверях квартиры в Лаврушинском переулке латунную табличку с надписью: «Чайковские. Домовитый». Муха будет за Лилечку, Степан – за Владимира Владимировича, а я – за Осю, из рогоносца обратившись в раскованного парня.
Говорят, у Лили Брик имелся свой безотказный подход к мужикам - «Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают. И разрешать ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить куда вздумается. Остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье».
А еще Чайковский гаденько припомнил, что, когда Маяковский проживал у Бриков, он оплачивал все их счета. Стихи по определению не могли приносить Степану большого дохода, но он хорошо зарабатывал клепанием статей и телесценариев для мыльных опер.
Пусть он начнет уговаривать эту чувственную блудницу бросить меня, - представлял Гектор Петрович - но Андромухина, конечно, откажется и тут же отправится со мной в спальню заниматься феерическим сексом, заперев на кухне рыдающего и просящегося к нам Домовитого. И вздохнет: Страдать Степе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи. А, ты, Гек, снова пристроишь их в наш «Журналец».
Если честно, еще до того, как Чайковский застукал парочку в собственной спальне, он в эротических фантазиях не раз представлял, как к ним с Мухой присоединяется кто-то третий. Как правило, это были не глянцевые звезды эстрады и кино с обложек модных журналов, как случается у некоторых, а вполне осязаемые подружки жены - конопатая хохотушка Женька, губошлёпистая Клюквина, никогда не носившая нижнего белья экзальтированная Кивина. Но самой экзотической причудой Гектора Петровича оставалась Волобуева.
Иногда для особой пикантности и остроты ощущений в свои эротические выдумки Гектор Петрович допускал и мужиков. Но ведь это были лишь фантазии! В них Чайковский сам назначал себя на любую размачованную роль, и мог делать все что угодно, да хоть бы пребольно ущипнуть за голую ляжку нынешнего соперника.
Никакую табличку на дверь квартиры он, конечно, не повесил. И долго колебался, пытаясь определить, как правильнее себя вести. Если Андромухина будут знать, что он в курсе ее побочной связи и молчит, станет ли это для него еще большим унижением? Захочет ли она уйти от него? По собственному желанию разлучаться с законной супругой Чайковский категорически не желал. Для него это означало бы конец всему: и такому налаженному уютному быту с диетическими куриными котлетами; и вовремя поглаженными рубашками подаренным на юбилей свадьбы электрическим утюгом Бош с функцией вертикального отпаривания; и, хоть давно ставшему рутинным, не частому, но зато бесплатному гигиеничному сексу; и, может, самому главному – привычной и такой приятно возвышающей в собственных глазах роли счастливого обладателя такой красивой, обольстительной, еще не старой и даже скорее цветущей Андромухиной.
В итоге он решил продолжать делать вид, что ничего не произошло. Может, все ограничилось одной пьяной «гастролью»? Но Андромухина так сладка и аромятна, как спелый абрикос. Неужели Степан не захочет повторить?
По некоторым, но лишь косвенным, уликам, мог иметь место «многосерийный» адюльтер. С чего это Степан неформально повысил собственный статус и стал величать Чайковского «Петровичем», снисходительно похлопывая по сутулому плечику? Не потому ли, что у него с Андромухиной все на «вазелине»? С другой стороны, это выглядело вполне естественным после столько совместно выпитого. Или, вот, Муха в присутствии Домовитого неизменно находилась в приподнятом настроении оцененной женщины, но и это ведь ничего не доказывало.
Встречаться им удобнее всего, полагал Чайковский, на холостяцкой квартире Степана. Кто там им может помешать? Лариска была отставлена окончательно. Ведь неспроста Домовитый перестал зазывать Гектора Петровича в свою «берлогу». При этом сам в Лаврушинский зачастил. Впрочем, вел себя целомудренно, хозяйке доставались лишь невинные чмоки-чмоки. Зато Чайковского обнимал чересчур театрально и по-предательски преданно заглядывал в глаза! Мужчины по-прежнему много выпивали вместе и были как бы искренни и дружны. Гектор Петрович несколько раз специально прикидывался пьяненьким, провоцируя Андромухину и Степана на опрометчивые нежности, но явных проявлений новых измен так и не обнаружил.
Бывали дни, когда он совсем, было, успокаивался. Чайковскому начинало казаться, что ему просто приснился дурной сон. Но уже на другой день, услышав безобидную реплику от одного из «адюльтернов», на которую ранее и внимания бы не обратил, тут же припоминал и «ореховый» зад Степана, возвышавшийся в тот роковой вечер над стоявшей в собачьей позе Андромухиной, и ее не с ним разделенные послеоргазменные восторги. Может, в интерьерах Степиного жилья – ярился Гектор Петрович - уже появились и специально приобретенные по такому случаю пушистые домашние тапочки тридцать седьмого размера; и ворсистая зубная щетка средней жесткости, счастливо сожительствующая с потрепанной жесткой щеткой хозяина в одном матовом стаканчике на полке в ванной комнате; и обязательно розовое махровое банное полотенце; и еще более махровый и более розовый женский халат; и всякие скляночки с кремами для лица и мылом для интимных мест; и стоящий на трюмо в спальне подаренный совратителем флакончик её любимых духов от Helena Rubinstein с ароматом кремового ириса, иланг-иланга и магнолии. И в этой самой спальне с плотно задернутыми темно-зелеными гардинами, скрывающими прелюбодеев от всего мира, может прямо сейчас оголённый, как высоковольтный провод, Домовитый умело обслуживает такое гибкое и отзывчивое тело Андромухиной без его, Гектора Петровича, спроса.
Подозрения Чайковского косвенно подтверждались и тем, что сам он был фактически отлучен от плоти законной супруги. Первые недели после случившегося он и не пытался её домогаться. Впрочем, такие интимные паузы давно стали нормой. А чего Вы хотите – попробуйте прожить с одной и той же партнершей более двух десятков лет.
Но в новой ситуации у Чайковского, наверное, от ревности, резко, не по возрасту и состоянию простаты, выросло либидо. Ему все время хотелось, и он еле себя сдерживал. Однажды Андромухина застукала его онанирующим в ванной, но только произнесла невнятное « о-ля-ля».
По прошествии еще нескольких мучительных для Чайковского и, как он полагал, любвеобильных для Андромухиной, дней его робкая попытка, приобняв супругу, запустить руку в заданном направлении была решительно отвергнута. «Извини, у меня мигрень». Затем бесконечно долго длилась менопауза. После так «заныла» спина, что о «секесе» и думать было просто возмутительно. В тот день - кажется, был выходной - она сознательно, как посчитал сам Чайковский, поссорилась с ним из-за какого-то бытового пустячка, чтобы иметь повод вновь не допустить его до своих прелестей, и тут же засобиралась в парикмахерскую, объявив, что после будет до вечера, как она выразилась, «глазеть на витрины». Знаем мы, какого витринного манекена ты будешь обсматривать – мысленно вскипел от чувства мести и сперматоксикоза Гектор Петрович и, не выдержав неопределенности, отправился выслеживать полюбовников возле «обшарпанного» дома Степана (на его крыше была установлена вывеска «фирмы «Шарп»). Не то, чтобы у него был четко разработанный план на счет того, что он будет предпринимать, если все-таки застукает парочку, но и бездействовать он тоже больше не мог.
После смерти родителей помимо квартиры Чайковскому досталась двадцать первая (второй серии) бежевая «Волга» гаражного хранения с увеличенными колесными арками, шестнадцатью прорезями решётки радиатора «акулья пасть» и хромированной фигуркой оленя на капоте. Но добираться до вражеской территории он решил на общественном транспорте, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Ведь на его «Волгу» ностальгически засматривались даже владельцы крутых тачек. Зато перед отправлением «на дело» можно было, не боясь гаишников, позволить себе тяпнуть для храбрости и поднятия настроения.
На улице было «зябковато». Накрапывал позднеосенний дождь, который, по устоявшейся московской традиции последних лет, мог в любой момент перейти в мокрый снег и тут же, мстительно тая на свежеуложенную тротуарную плитку, перемешавшись, как говорили, с радиоактивным реагентом против наледи, превратиться в грязное месиво, беспощадно разъедая по преимуществу импортную кожаную обувь москвичей и гостей столицы.
Когда Чайковский сел в троллейбус, что-то у водилы не заладилось, и он дважды подолгу останавливался и выходил поправлять электрические рога. Когда Гектор Петрович, наконец, добрался до конечного пункта, дождь прекратился. Осмотревшись, новоиспеченный филер решил затаиться за металлическими гаражами, откуда открывался хороший обзор на пустой малосодержательный двор. В доме за освещенными окнами – приближались сумерки - на кухнях неопрятные, раздавшиеся от бессмысленности бытия жены по «юлицезаревски» одномоментно приправляли готовящийся борщ душистым перцем, лавровым листом и чесноком, трепались по телефону с заклятыми подругами и смотрели очередной идиотский сериал, торопливо состряпанный, даже возможно, по сценарию Домовитого. Их пузастые и еще более неряшливые мужья в гостиных цедили пиво, заедали солеными орешками и смачно комментировали матч Ротор-Торпедо. Прыщавые подростки безвозвратно просирали лучшие годы за «стрелялками», а мелкота пялилась на не наши мультики. Наличие нескольких телевизоров на семью в Москве давно стало нормой. «Раньше хоть в деревянные кубики играли» - вспомнив свое счастливое детство, озлился Гектор Петрович.
За гаражами умеренно пахло мочой. Минут двадцать Гектор Петрович в одиночестве переминался с ноги на ногу, от «нечего делать» разглядывая валявшуюся невдалеке возле песочницы в луже в непристойной позе куклу с пластмассовыми и по прихоти заводских технологов чересчур бледными ногами. Местные детсадовцы стянули с нее не только жалкое платьице, но и трусы, не найдя впрочем и на этот раз разгадки, в чем заключается повышенный интерес к отдельным частям тела со стороны взрослых. К ставшей по воле обстоятельств непристойной игрушке подбежал бездомный лохматый кобелюга и, схватив зубами за голову, по своей надобности утащил в подворотню.
Окна квартиры Домовитого по-прежнему оставались безжизненными. И только Гектор Петрович пожалел, что не взял с собой фляжку с армянским коньяком, чтобы можно было согреться, как за его спиной раздался знакомый голос Слоника: «Ты поссать сюда или по другому какому делу?» Слоник был как всегда в компании Расстриги и временно свободного Выкусова. Чайковского в одежде «святая» троица не признала.
На вопрос о своей малой нужде Гектор Петрович не нашел ничего более уместного, чем, утвердительно кивнув, повернуться к компании невпечатляющей спиной и, расстегнув ширинку, встать в характерную мужскую позу. И, только начав выпускать вялотекущую желтую струйку на проржавевшую стенку одного из гаражей, он с ужасом осознал, что в адресованных к нему словах скорее содержалось не приглашение отлить, а возможная угроза – мы тут культурно отдыхаем, а этот хорёк урину перед нашими носами разбрызгивает. Но Слоник среагировал на происходящее спокойно и даже весело:
- О, опять гараж Сирдукова обмочил!
Сирдукова во дворе не любили. Он служил в пенсионном фонде и ездил на самой дорогой машине.
- Кстати, с тебя семьдесят восемь рублей пятьдесят копеек – недобро буркнул Выкусов писающему Чайковскому – А то нам на бутылку не хватает.
Гектор Петрович, стряхнув, убрал пенис на место, затем пошарил в кармане и выудил оттуда к своему удивлению пятисотрублевую купюру. Денежку было жалко, и он испуганно попытался всунуть ее обратно, но не успел, поскольку несказанно обрадовавшийся Выкусов проворно выдрал купюру из рук Гектора Петровича и отправился за водкой. Чайковский проводил его грустным взглядом. Надо сваливать – мудро подсказала ему бздлявая интуиция. Но, вместо того, чтобы ретироваться, он стал мучительно придумывать предлог, который бы не обидел его новых дружков.
Тем временем Слоник и Расстрига продолжили прерванный спор, ни много ни мало, об убийстве старшего Карамазова. Слоник, романа не читавший, но смотревший фильм Пырьева, утверждал, что папашу замочил бульонщик Смердяков, а Расстрига выдвигал неканоническую версию о виновности божьего человека – младшего Алеши Карамазова.
- Старикан-то его еще и хвалил - я тебя, мол, Алешка, и без коньячка люблю! А он, значит, в ответ вон какую подлянку ему сотворил - заявил бывший семинарист. Главным аргументом Расстриги, вероятно, связанным с личной обидой на церковников, был – «уж я знаю, на что они там способны».
А Гектор Петрович вспомнил, что Достоевский планировал продолжение романа, в котором заделавшийся революционером Алеша будет казнен за политическое преступление.
Когда вернулся Выкусов, «забирашку» стремительно разлили по пластиковым стаканчикам, руками разломали на неровные куски буханку хлеба, вскрыли банку с фасолью.
- Ну, за знакомство, - изрек Слоник.
- Так вы же меня знаете, мы на одной полянке в Серебряном бору летом загораем» – на всякий случай подлизывающе напомнил Чайковский.
- Ну, значит ты нам кореш! Будем в следующем сезоне вместе в речку ссать!» - среагировал Слоник. Все, дружно рассмеявшись, выпили, поморщились, закусили. Слоник, вернувшись к почему-то продолжавшему волновать его вопросу о Карамазовых, обратился к Чайковскому: Ну, и кто же грохнул папашу?
Не знаю – ответил Гектор Петрович - «но мне представляется, что участие в преступлении младшего Карамазова маловероятным. Ведь ему было всего 20, и он был еще чист в своих помыслах и поступках. С другой стороны, я понимаю, что его возраст – мало о чем говорит. Герои Достоевского в действительности значительно старше обозначенного биологического возраста. Они сами - часть Достоевского и его трагического жизненного опыта, включившего в себя и отмененную в последнюю минуту казнь, и каторгу. С другой стороны, посмотрите на, может быть, самого светлого героя романа - маленького Илюшу Снегирева, который с перочинным ножичком защищает честь отца. Вон он-то смог бы убить?!?
Чайковский, конечно, совсем не имел в виду, что пацан мог пришить Карамазова – старшего и просто воспользовался полемическим приемом. Но побывавший в зоне для несовершеннолетних Выкусов понял Чайковского буквально:
- То, что мальчишка мог прирезать старика – согласен, очень даже правдоподобно. Но спрос с него не может быть таким же. Малолеткам по тем же статьям меньше дают, а то и вообще не сажают! - выразил он экспертное мнение.
«Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы» – резюмировал дискуссию Выкусов бессмертной телеграфной строкой Остапа Бендера. Это было единственное, что Выкусов знал о семействе Карамазовых из Скотопригоньевска до сегодняшнего дня.
А потом он вдруг прозорливо добавил:
- В любом случае, чую, все случилось из-за бабы. Из-за них все зло и происходит. Вот ты, плешивый, чего тут вынюхиваешь в нашем дворе? Небось, выдру свою дранную выслеживаешь?
Жизнь заставила его стать хорошим психологом.
Гектор Петрович замялся: Ну почему же выдру?
- Потому что ее какой-то козел выдрал! Вот моя хозяйка только попробовала бы изменить! Два года ждала из зоны, сына подращивала. С другой стороны, скажем, дадут мне, не приведи господь, пятнашку. Что ж, ей совсем от интиму отказаться? Пусть уж, только чтобы я не прознал…А хочешь, мы хахелю твоей суки ребра переломаем? Или вот на этой березе повесим?
Хочу – после третьего пластикового стаканчика подло подтвердил Чайковский.
- А я слышал, что у повешенных жмуриков члены встают – встрял Расстрига.
- Не скажу, сам не видал – отрыгнул Выкусов. - А мы и мокрощелку твою враз прикончим - продолжил он навязчиво излагать Чайковскому планы благородного отмщения.
Гектор Петрович представил болтающегося на березе с эрогированной писей Домовитого, а рядом с ним с пером в подреберье истекающую кровью Андромухину и ему стало их жаль. В этот короткий миг просветления он пролепетал: Я хочу домой! …
Выкусов, вытащил из кошелька Геши последние деньги, зато проводил его до остановки. Они не заметили, как во двор въехал серо-голубой Ниссан Домовитого, из которого вылезли счастливые любовники и направились дрючиться.
Ночью Чайковскому приснился кошмар. Его вместе с Достоевским привозят на казнь на Семёновский плац. И он успокаивающе шепчет Федору Михайловичу: «Не бойтесь, я знаю, что это только понарошку. Вас сейчас помилуют и отправят на каторгу, а меня, наверное, отпустят домой к моей Андромухиной.
А классик ему отвечает – «мол, это и не важно. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту».
Тут с гусем под мышкой появляется Гердт-Паниковский в казимировых штанах до колен и синем вицмундире с шитьем на воротнике и обшлагах и оглашает Указ Императора: «Достоевскому за регулярный антисемитизм в премии «Дебют» отказать, а Чайковскому пожаловать нобелевку за цикл статей по глубинному освещению творчества Посадовского. Но поскольку деньги в премиальном фонде закончились, точнее – их рас****или – то выдать натурой победителю рога оленьи за 65 рублей. Все равно они у нас в конторе без дела пылятся. И Остап Ибрагимович разрешил - добавляет хромой нарушитель конвенции.
***
ГЛАВА ШЕСТАЯ. МУХА
Утром доброхоты доложили Домовитому, что вчера во двор приходил странноватый гражданин договариваться с местными синяками, чтобы Степу и его новую охочую - звукоизоляция в доме была хреновой - цацу замочили. Даже аванс оставил. Что за бред – подивился Степан. После недолгих расспросов ему по описанию удалось вычислить, что «заказчиком» был Чайковский. С одной стороны, у Домовитого отлегло от сердца, поскольку от Геши никто не ожидал киллерских сюрпризов. С другой, непонятно, с какой березы тот свалился?
Экстренные консультации с Андромухиной ясности не внесли. Завершив вчерашнее спермопиршество, Степан на своем авто вернул отутюженную милашку в Лаврушинский, где она и обнаружила мирно сопящего на своем кожаном диванчике Чайковского с сильным запахом перегара.
- Что-то Гек стал перебирать в последнее время, а потом хнычет, что у него печень болит - расстроилась она. Проспавшись, непривычно несловоохотливый Чайковский, отказавшись от отвара расторопши пятнистой, зачем-то созвонился с Цукерманом и, пробурчав что-то невнятное, ушел из дому.
Внезапно возникнувший под кухонным столом Чайковского и получивший любострастное продолжение флирт Степу не напрягал, пока он пикантно услаждался прелестями чужой благоверной, которыми еще не успели приесться, без риска возникновения обязательств со своей стороны. А то, что он лгал в глаза Чайковскому, ну да – это, конечно, нехорошо, но так ведь он не по своей инициативе все это затеял. И кто от такого пирожного откажется? И потом, что это Гектор Петрович как собака на сене? И радости плотской от него Андромухиной, поди, никакой. А женщине, может, еще хочется.
Ему было сильно любопытно, продолжает ли она трахаться с Гектором Петровичем. И если у них все-таки случается секс, доводит ли Чайковский ее до оргазма? Наконец, «насколькократно» Степан - и это был ключевой вопрос - лучше как самец?
Однажды Домовитый как бы в шутку даже попытался выспросить Андромухину про это.
- А то! - с вызовом ответила она, влезая в тайно подаренный специально для интимных свиданок розовый халат – совокупляемся, как кролики. Тебе - то что? Или ты жениться на мне собрался?
Степан, нахмурившись, промолчал. Он к своим сорока годам так и не обзавёлся семьей. После неразделенных подростковых страданий по Томке у него приключилась куча постельных интрижек, но он панически боялся серьезных отношений. Как только Степан чуял, что женщина хочет лишить его свободы, тут же делал ноги. Лариска оказалось самой настырной, и почти склонила его к браку. Но карась, как повелось, сорвался с крючка…
У Андромухиной на личном фронте долго случались незаслуженные потрясения. После выпускного её изнасиловали двое уже ставших бывшими одноклассника, одному из которых она симпатизировала и готова была дать сама. Затем она залетела от сына председателя райсобеса. Дело замяли, её понудили сделать аборт, из-за которого она не могла иметь детей. Все местные показывали на нее пальцами с липковатым подтекстом – сама виновата, не надо было в мини-юбке перед парнями ёрзать. Мать отослала ее в дальний город под опеку еще более дальних родственников, где над Мухой «взял шефство» похотливый женатик. Потом за ней приударял один военный, пока не женился на племяннице своего старшего командира.
Андромухина, волею судьбы, очутилась в Кисловодске, где сезонно подрабатывала в местном кинотеатре. А тут – чудо – и Чайковский подкатил на последний сеанс. Он и в молодости не был красавцем, зато велеречив, а главное - москвич. Если распишемся прямо здесь, поеду с тобой – заявила уставшая от неустроенности капельдинерша. Не влюбилась, конечно, повелась на столичную жизнь – так разве можно ее осуждать за это. В местном загсе молодоженов за две бутылки коньяка экстренно зарегистрировали в нарушение существующих инструкций.
Когда мама Чайковского узнала, кого он привез из отпуска, то в отчаянии назвала сынулю идиотом. Папа, в душе позавидовав полученному праву Гека регулярно щупать молодайку за обольстительную жопу, ограничился эпитетом «полудурок». Естественно, в Лаврушинский ее не допустили, но, в конце концов, прописали в квартиру к тетке Чайковского, которая все равно проживала на даче в Переделкино, и определи в «Журналец» делопроизводителем, параллельно пристроив на «заочку» в институт культуры. Мама Гека с годами почти смирились с невесткой, и стала просить внуков, но квартиру рассудительно отписала на сына. Да и с потомством все равно ничего не получалось.
Муха принадлежала к той категории женщин, которые созревают, как вино позднего сбора из ягод винограда, собранных глубокой осенью и тронутых благородной плесенью. По-настоящему расцвела к сорока, вобрав в себя такую сладость, которая могла задурманить любого мужика. Но она умела быть признательной и хранила верность Чайковскому первые годы совместной жизни. Ведь не считать же за измену историю, когда замещавший ее гинекологиню симпатичный доктор сделал ей приятное натруженным пальцем.
Следующая история приключилась значительно позже и тоже совсем случайно.
Хмельная компания обсуждала секскандал Клинтона с Левински. Кто-то шутливо высказал версию еврейского заговора: Говорят, что родной дядя Моники до сих пор работает в Витебске зубным врачом. И чего это он в Израиль не умотал?
- Нет зубным врачам пути -/Слишком много просится./Где на всех зубов найти?/Значит - безработица! – проблеял Чайковский.
- Придется покаяться нашему Блинчику - засмеялась Андромухина – А куда он денется, коль платьишко ей обвафлил. Этот хитрюга-президент, боясь импичмента, теперь ссылается на юристов и утверждает, что у нее были "сексуальные отношения" с ним – ведь она прикасалась губами к его свистульке - а у него с ней – нет...
А потом как-то так само собой получилось, что по пьяни решили играть в «очко» на раздевание. Участвовали исключительно бабы. Быстрее всех «теряла» вещички Андромухина. Наступил момент, когда на ней осталось только французское нижнее белье от "Chantelle" с кружевными оборочками. В эти годы многие дамочки уже могли себе позволить красивые будуарные вещички. Времена тотального дефицита были подзабыты. Кто сейчас вспомнит, как Фурцева открывала в Черемушках фабрику, где на гдр-овском оборудовании шили знаменитые «Анжелики» с застежкой спереди...
Она снова продулась и, к всеобщему удивлению, минуя лифчик, скинула сразу трусики. Мужики захлопали в ладоши. Бабы завистливо притихли. Чайковский глупо захихикал. Андромухина интуитивно ощутила, что Геше приятно, когда на нее пялятся…
Потом развеселившаяся компания танцевала до тех пор, пока возмущенные соседи по площадке не пообещали вызвать милицию. Все ломанулись по лестнице на улицу, а Анромухина с каким-то парнем, похожим на красавчика Костолевского, застряла в лифте между этажами.
- Выпустите нас поскорее. Я боюсь замкнутого пространства – весело закричала она. Пока нежданный кавалер, встав на колени, ласкал ее пьяными губами, она сосредоточенно перечитывала слово из пяти букв, криво нацарапанное пубертатными подростками на стенке лифта.
Но ведь, по Клинтону, это тоже была не совсем измена с её стороны.
Все остальные адюльтеры были того же порядка. Их можно было пересчитать по пальцам, правда - обеих рук. Неужели мы будем её упрекать за это?
По сути, она была скорее хорошая, чем плохая. В общем – нормальная. И я бы не сказал, что «слаба на передок». Главное, что ей всегда удавалось сделать так, чтобы Чайковский, как говориться, «ни ухом, ни рылом», за что он должен был сказать ей огромное спасибо.
Зачем она блудила? Просто, так получалось. Конечно, каждая интрижка имела свою событийную цепочку. Но всех их объединяло то, что они были какими-то случайными, необязательными, что ли. Можно посчитать это за смягчающее обстоятельство, или, напротив, поставить в вину с «отягчающими» – если, мол, с «чуйсвами» и страданиями, то тогда легче и понять, и простить.
А что до истории со Степаном, так здесь вообще все ясно. Ну, сколько ей осталось выглядеть обольстительной? Вот она и ловила последний теплый солнечный лучик, который регулярно высовывался из штанов Домовитого…
Андромухина еще и до того, как стало ясно, что Чайковский что-то пронюхал, понимала, что она должна хоть иногда удовлетворять его вполне законные сексуальные «заявки», либо пойти на размен и упростить ситуацию до двух фигур. Но выбирать не хотелось. Предпочтет она, скажем, более молодого Степу. И что? Перебираться в его обшарпанный дом с вонючим подъездом? Зарабатывает он, вроде, неплохо. А вдруг через три месяца он найдет новую кралю? А ей куда деваться? Обратно в Лаврушинский, где ее, может, уже и не ждут?
Чего ей не хватало в Чайковском? Темперамента в постели? Неожиданности? Романтики? Денег? Щедрости? Внимания? Амбиций? Или всего по совокупности? Так это любая баба, если захочет, выкатит своему мужику не меньший список претензий. Ах, да, еще у них не было детей…
Андромухина не могла утверждать, что не любила Чайковского, но и не могла сказать, что любила. Нет, не так. Она скорее любила его, чем не любила. Она привыкла к нему и заботилась о нем. Чайковский был добрым. Чайковский был умным. Чайковский был отличным рассказчиком. Почти как Радзинский, только выглядел чуть посмешнее. Обладал мягким ласковым язычком. И боготворил ее. Даже вопреки собственной маме. И у него была замечательная квартирка в престижном доме. И раритетная бежевая Волга. И гараж. Кстати, теткина жилплощадь, которая выгодно сдавалась, тоже была оформлена на Гектора Петровича. А вот заработки в «Журнальце» были смехотворными.
Может, правда, давать обоим? Ну, ведь не убудет? Половое соперничество между самцами является частью эволюции только, если приводит в воспроизводству потомства. Здесь речи об этом не шло.
Теперь, когда Чайковский что-то пронюхал, нужно было вырабатывать новую форму поведения. Конечно, можно было перейти в наступление и все отрицать. Ну, возможно, видел их кто-то вместе со Степаном, но это лишь косвенные улики. Андромухина ведь было невдомек, что Гектор Петрович их застукал прямо в собственной спальне.
Чтобы начать контрнаступление, требовалось дождаться его поступков. А Чайковский продолжал бездействовать, и это бесило...
Решили, что Степану временно следует прекратить визиты в Лаврушинский. Нужно было придумать правдоподобный «excuse» - например, что он «уехал» в деревню дописывать новую поэму «Натали в барской усадьбе на фоне пейзан». Но встречаться тайно они, наверное, будут продолжать. Оборвать роман было жалко, вернее, ту её часть, которая происходила в кроватке...
Ладно, сегодня сделаю Геку приятно – решила Анромухина. Но тот вдруг не проявил к ее прелестям ни малейшего интереса.
На следующий день, когда она намеренно попросила его намазать спину увлажняющим кремом, Чайковский почти брезгливо выполнил просьбу и ускакал на кухню жрать жареную навагу. Тогда она улеглась на кровать и стала демонстративно себя поглаживать. Чайковский несколько раз прошнырнул мимо спальни, но, не сдавшись, исчез в недрах кабинета. Стало еще любопытней…
Эта борьба, впрочем, закончилась совсем неожиданно - Андромухина объявила Геку, что с подругой улетает на две недели в Таиланд по очень горящей путевке.
***
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ГЕКТОР И ГЕТЕРА
Пока Андромухина гадала, почему ее чары перестали действовать на Чайковского, у него было свое кино.
Ключи от хазы ему одолжил Цукерман, съехидничав:
- Ну что, пяти минут тебе хватит, Казанова?». И проститутку организовал он же - Она адрес знает. Чисти перышки.
В ожидании гетеры Гектор Петрович обнюхал подмышки и прополоскал рот обнаруженным у Цукермана в ванной зубным хвойным экстрактом. Нездоровый желудок требовал постоянно освежать дыхание.
Когда шлюшка позвонила в дверь, Гектор Петрович долго не открывал, пытаясь тщательно рассмотреть ее через дверной глазок. Впустив, наконец, в комнату, выскочил в коридор и взволнованно набрал Цукермана.
- Цукер, это настоящая проститутка? - шепотом страдальчески спросил Чайковский.
- Самая настоящая – веско подтвердил Цукерман.
- А как у нее с половой гигиеной?
- Не морочь мне голову! Если боишься, натяни на свой щекотун пару гондонов. Или стребуй у нее справку для бассейна.
- Она что, ходит в бассейн? - уважительно спросил Чайковский. А потом подозрительно добавил - Какая-то она не первой свежести. Полкило макияжа на лице.
- Еще с осетриной её сравни – возмутился Цукерман. – Ты что, за такие деньги хотел Лоллобриджиду заполучить? Буфера большие? Как заказывал?
- Но у нее не только вымя, но и все какое-то чересчур объемное.
- Ну и хватай ее за ягодицы и ни о чем не думай» – рявкнул Цукер и бросил трубку.
- Как Вас величать, милая барышня? - с глупейшей (и гнуснейшей) интонацией поинтересовался Гектор Петрович.
- Пусть будет Виолетта. А как мне обращаться к моему брутальному мачо?
- Модест Петрович – представился, зачем-то слегка соврав, Гектор Петрович.
- Как Мусоргский – подивилась продажная женщина – я его в музыкальном училище проходила. - Да, ежели будет желание снять меня на несколько дней в качестве «эскорта» - цена обсуждается отдельно» – на всякий случай сделала она маркетинговый ход.
- Нет-нет-нет, мне не нужен эскорт – ужаснулся Модест, то есть Гектор Петрович. Я завтра отбываю в командировку – извиняюще добавил он.
Разнервничавшемуся Чайковскому путана сперва показалась вульгарной, жирной и даже отвратительной. Но когда она стянула с себя облегающее короткое платье, Гектор Петрович справедливости ради отметил, что без этого аляповатого непропорционально тесного для ее крупного тела наряда выглядела она очень даже фигуристо. Внушительные габариты совсем не портили впечатления, а лишний жирок на животе – а куда от него денешься - лишь добавлял чувственность её облику. Вот с макияжем действительно получился перебор, отчего Виолетта казалось значительно старше, чем была на самом деле.
Под оранжевым бюстгальтером у нее обнаружилась весьма недурная грудь четвертого размера с расширенными слюдяными, чуть оттопыренными сосками, может и не такая упругая, как бывает у юных кокоток, но и совсем не дряблая. Снимая трусики, она непроизвольно сделала не характерный для профессионалок жест, стыдливо прикрыв рукой свою соболетку. Целлюлит, только начинавший проявляться на ее полноватых бедрах, не успев сильно подпортить их и, как легкая паутинка на старинных полотнах, сближал с эпохой Венеры Тициана.
Когда Виолетта, подмывшись, вернулась в спальню, она обнаружила сидящего на краю кровати похожего на нахохлившегося воробья Чайковского, на котором оставались лишь два поношенных носка неопределенного цвета, один из которых, вдобавок, оказался дырявым. Заслуженный нудист жутко комплексовал.
Полчаса кислых страданий закончились ничем.
- У меня раньше всегда получалось – как школота оправдывался Гектор Петрович.
- Еще тот пихарёк - вздохнула проститутка.
Виолетта уже засобиралась уходить, когда Гектор Петрович стал упрашивать ее побыть еще чуток, «просто так», и, поскольку время заказа было оговорено заранее и формально еще не истекло, она задержалась. Тут, неожиданно для обоих и случилась самая задушевная часть встречи. Чайковский угощал Виолетту цимлянским полусладким и шоколадными конфетами. Не хватало только букета белых роз, и можно было бы решить, что у парочки романтическое свидание. Откупоривая шампанское, Чайковский громко хлопнул пробкой в потолок и неуклюже выплескал на девицу треть бутылки. Благо, она была без платья, поэтому ничуть не рассердилась, и даже рассмеялась. Виолетта вообще оказалась весьма смешливой, а это до определенного предела нравится мужикам.
Бокалов в чужой квартире Гектор Петрович сходу не обнаружил, поэтому шампусик потребляли из сиреневых чайных чашек с золотистой каймой.
Сперва заговорили о Модесте Петровиче, поскольку эта была единственная очевидная тема для беседы. Чайковский похвалил его цикл фортепианных пьес «Картинки с выставки» и колоритную «Ночь на Лысой горе», а затем перешел на характеристику неоконченной при жизни композитора «Хованщины»:
- Понимаете, исторической кульминацией сюжета явился спор об истинной вере, состоявшийся в 1682 году в Грановитой палате Московского кремля между царицей Софьей и князем Хованским. Но композитор в своем либретто перемешал эти события с теми, которые случились на семь лет позже и привели к власти Петра.
Память у Гектора Петровича была превосходная. Почти как у Димы Быкова. И это серьезно замусоривало голову.
- К сожалению - продолжил он - «Мусоргский пристрастился к алкоголю еще в юные годы в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, а со временем вообще превратился в хроника и помер от белой горячки в Николаевском военном госпитале под именем «вольнонаёмного денщика ординатора Бертенсона». Вы, милая моя, наверное, видели портрет Модеста Петровича, написанный Репиным буквально за несколько дней до кончины композитора. Будете в следующий раз в Третьяковке, приглядитесь, насколько на нем точно передана трогательно-детская и одновременно печально-предсмертная улыбка композитора.
Виолетта слушала Гектора Петровича, раскрыв рот. Она показалось Чайковскому необычно образованной для своей специальности. По крайней мере, упоминание «могучей кучки» не вызывало у нее ни смеха, ни недоумения.
- А я Чайковского больше люблю - продолжила Виолетта музыкальную тему. Гектор Петрович вздрогнул. Что ж, стали обсуждать творчество очередного гения. Не обошли вниманием и интимную сторону его жизни.
- Вы же знаете, что Чайковский – был… – начала строить фразу собеседница – и Гектор Петрович даже зажмурился в ожидании того самого слова, которое было произнесено в его адрес на пляже в последние летние выходные. Но она продолжила – «гомосексуалистом». В таком окончании фраза прозвучала более уважительно и корректно по отношению к великому композитору, хотя одновременно и забавнее, поскольку после «гомос» вместо привычного для нашего слуха «э» у нее шло смягченное «е». У дамы полусвета было очевидно немосковское произношение, что, впрочем, весьма типично для шлюх, обслуживающих жителей нашей столицы.
- Конечно, мне хорошо известен сей факт. Петр Ильич (Чайковский непроизвольно старался упоминать знаменитого однофамильца лишь по имени отчеству), например, свою Шестую симфонию посвятил племяннику и одновременно интимному партнеру Бобу Давыдову. А какие нежнейшие письма он писал своим молодым друзьям! Умер же по глупому случаю, по нынешним меркам совсем не старым - в 53 года, испив некипяченой воды в одном из ресторанов Петербурга, после чего заболел холерой...
Опорожнив две бутылки шампанского, собеседники настолько расслабились, что внезапно перешли на частные темы.
Чайковский хотел было поинтересоваться, как Виолетта пришла в профессию, но припомнив советский анекдот, в котором валютная проститутка на аналогичный вопрос коротко отвечает «повезло», - счел его неуместным. Впрочем, собеседница сама оказалась неисправимой болтушкой и, вопреки устоявшимся правилам общения с клиентами, доверительно пересказала почти всю свою биографию.
Во-первых, Виолетта оказалась Полиной. Ее мать была родом с Полтавщины, из Села Весёлый Подол, что расположено на правом берегу речки Хорол в том месте, где в нее впадает речушка Кривая Руда. Или наоборот Хорол впадает в эту самую Кривую Руду - Полина этого точно не помнила. «Да, имейте в виду - «Веселых Подолов» на Украине целых шесть штук – развеселилась она.
Вся её родня когда-то трудилась на веселоподолянском сахарном заводе. Однако за сахарной жизнью маманя подалась сначала в Мариуполь, а затем волей случая оказалась в Каменце-Подольском, подарившем миру таких знаменитостей, как основатель хасидского движения в иудаизме Бааль Шем Тов, международный гроссмейстер Штейн, футболист Капличный, который «играет головой отлично», писатель Веллер и Аркаша Укупник.
Семейная легенда гласила, что появление на свет Полины было напрямую связано с пребыванием в городе съемочной группы «Д’Артаньяна и трех мушкетёров».
«Неужели, пока доснимали осаду Ла-Рошели, Портос отметился – подивился Чайковский, соотнеся габариты главных героев фильма с размерами Полины…
В общем, росла она без отца. В положенный срок была зачислена в детский садик, где выучила свою первую кричалку – «помни дружок, открывая тетрадь, - Ленин учился на круглую пять", затем в школу, где даже успела погордиться пионерским алым галстуком, который топорщился над выпирающими из под школьной формы необычно рано сформировавшимися сисяндрами, приводившими уже тогда в состояние нервического беспокойства даже старшеклассников.
Еще в школьные годы Полина с упоением занималась музыкой – спасибо мамке, за то, что вовремя отдала ее в музыкальное училище.
Преподаватель по фортепьяно Соломония Абрамовна уговорила Полину поступать в киевскую консерваторию, между прочим, имени Чайковского. Ну, не в московскую же, которая стала заграницей.
Полина в консерваторию не прошла. Год перебивалась в Киеве, снова поступала, потом еще. Какой-то замдекана, пообещав протекцию, отодрал и, естественно, кинул. В общем, через три года вернулась Полина к мамане обрюхаченная. Та поплакала-поплакала, да дело житейское. Родившуюся девочку назвала Верочкой. Выживать было крайне затруднительно, денег не хватало. Подружка Оксанка, ускакавшая завоевывать Москву, зазывала – «будешь работать в ресторане аккомпаниатором». О последующих событиях Полина распространяться не стала…
Гектор Петрович в поисках, чего бы дербануть ещё, вопреки строжайшим предписаниям хозяина квартиры «не заходить в гостиную, тем более, вместе с ночной бабочкой, именно так и поступил, там и обнаружив бутылку дорогого французского коньяка, а также «рояль в кустах». Да-да, самый настоящий, цвета слоновой кости, саксонский кабинетный рояль Bechstein. А «в кустах» - потому что рядом с роскошным инструментом стояли две здоровущие кадки с фикусами Бенджамина с овальными глянцевыми листьями. Полина, восторженно ахнув, медленно приблизилась к роялю, осторожно приподняла крышку, уселась на банкетку и, проверяя, насколько точно настроен инструмент, прошлась аккордами по клавиатуре.
- Передай Цукерману, что нужно бы вызвать настройщика.
Чайковский решил, что она сейчас сбацает что-то типа «Мурки», но Полина неожиданно исполнила «Осеннюю песню» из «Времен года», а затем добила его равномерными басовыми аккордами из третьей части второй Шопеновской сонаты - по-нашему - похоронного марша.
«Не будем унывать, Нестор Петрович» - то ли в шутку, то ли случайно вновь переиначила имя Чайковского Полина (разве этих клиентов всех упомнишь) и в завершении импровизированного концерта бодренько исполнила фрагмент сладострастного матчиша, кажется, Гершвина…
На прощанье Полина как-то совсем по-домашнему облобызала сильно размякшего Чайковского в пухленькие губки и уж совсем нежданно отказалась брать деньги из его потной ладошки. Но провожать себя не позволила, тем боле, что ей предстоял визит к очередному опостылому клиенту.
- Хорошо, что зонтик с собой взяла – пробормотала озаботившаяся проститутка.
- Бросайте лучше свою работу - сказал ей на прощанье Чайковский. - А я Вам помогу устроиться по сладкозвучной линии.
Когда музыкально одаренная шалава, наконец, ушла, он, подойдя к окну, долго разглядывал, как на бульваре жгли осенние листья. Как там, у Юрия Левитанского: «А листья будут падать, будут падать,/и ровный звук, таящийся в листве,/напомнит о прямом своем родстве/с известною шопеновской сонатой./И тем не мене, листья будут жечь./Но дождик уже реже будет течь,/и листья будут медленней кружиться,/пока бульвар и вовсе обнажится…
Ночью Гектору Петровичу приснилось, будто он гостит у Репина в Пенатах. Разгуливая по аллеям парка в темно-зеленом халате с бордовым воротником, он забредает в беседку «Храм Озириса и Изиды», где его и настигает хозяин усадьбы:
- Сейчас я Вас рисовать буду, а картинку назовём «Сон, вызванный полётом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения».
- Позвольте, – пытается возразить ему Чайковский – ведь картину с таким названием создал Дали через полтора десятка лет после Вашей кончины. И потом, чего же Вы на своем знаменитом полотне «Славянские композиторы» нас не пририсовали?!? (это у Гектора Петровича произошло раздвоение личности и он, как бы представляя интересы сразу обоих обделенных вниманием Репина композиторов - Мусоргского и Чайковского – высказался от их «общего» лица) – Глинка, понимаешь, там есть, Римский-Корсаков - тоже, сидящий на стуле Даргомыжский присутствует, даже братьев Рубинштейнов намалевали, хотя какие они славянские, - а нас позабыли!
- Так это вы, друзья, – не придавая значения обидному «намалевали» и почесав репу, отвечает Илья Ефимович, сразу и Мусоргскому, и Чайковскому (композитору) в лице Гектора Петровича – у Коли Рубинштейна и спросите. Это он списки на увековечивание составлял».
***
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВЫХОДНОЙ
Неужели я как мальчишка увлекся публичной женщиной – сам на себя удивлялся Чайковский. Получив от Цукермана заслуженных «звездюлей» за выжранный без спросу коллекционный коньяк, он долго выпытывал у него информацию о Полине. После расплывчатых ответов Чайковский спросил его в лоб: Та с ней спал?
- Ну что ты – ответил Цукерман, чтобы сделать ему приятное.
Когда Гектор Петрович, дозвонившись до своей новой пассии, пригласил её в Третьяковку, она долго не могла понять формат мероприятия. Еще сразу после встречи с этим чудаком она сильно пожалела, что наговорила ему всякой чепухи и, как дура, отказалась от денег. Он, что, теперь думает, что она и дальше будет давать ему бесплатно? Уразумев, что Гектор Петрович питает глупые надежды по поводу «романтичности» их отношений, она твердо дала ему отлуп. Но через неделю он с дрожью в голосе поинтересовался, во что обойдется «арендовать» ее на ближайшее воскресенье.
- Вот это другой разговор – согласилась Полина, - но я должна буду освободиться до 7 вечера.
Услышав заломленную цену, Гектор Петрович пришел в легкий трепет, но не отступил.
В условленный час он на свой «Волге» заехал за ней в Люблино. Ночью выпал первый непорочный снег. В мохнатой шубке раскрасневшаяся от мороза Полина была бесподобна. Сегодня она почти не использовала макияж. Только глазки подкрасила. Плюхнувшись на переднее сиденье, гетера сонно зевнула – ведь она привыкла работать в ночную смену.
- Вот, возьмите – протянул ей Чайковский деньги - пересчитайте.
Он почему–то продолжал обращаться к ней на «Вы».
- Да что уж, это лишнее - Полина удовлетворенно засунула деньги в сумочку. Пока клиент не расплатится, всегда испытываешь некоторое беспокойство. Хотя от Гектора трудно было ожидать подлянки.
Олень на капоте, указывая дорогу, весело засверкал на солнце. Беседа не клеилась. Возникшую при первом свидании доверительную атмосферу восстановить было непросто. Чайковский долго крутил тумблер, пока через шипение не послышалось: «Когда горят огнем витрины/ На старых улицах Москвы/ Нетрудно встретить этого мужчину/ Небесной красоты…»
- Под эту песню мы в 91-м познакомились с Анромухиной - «отминорился» Гектор Петрович, вспомнив, как фланировал с молоденькой Мухой по Курортному проспекту до здания Октябрьских нарзанных ванн на 60 кабин.
- Лучше всего в прошлое нас возвращает музыка - дипломатично поддержала беседу сонная Полина. Она даже припомнила, как маленькой девочкой впервые услышала по телевизору исполнение этого шлягера на концерте «Песня 1991», где победителей щедро награждали спортивными костюмами…
В Третьяковке сперва, конечно, пошли глазеть на Мусоргского. Гектор Петрович, вдохновленный окружавшими его шедеврами, постепенно «раскочегарился».
- А вот это одна из самых известных картин Репина – указал он на полотно «Иван Грозный убивает своего сына». – «Вроде, во всех учебниках никто даже не оспаривал того факта, что он охреначил сынулю посохом по башке. А ведь не было этого! Учеными не обнаружено никаких механических повреждений на останках царевича. Зато доказано, что он, как и многие другие представители царской семьи того времени, был отравлен сулемой.
Полине «лжеисторическое» полотно не показалось. Слишком мрачное. Только темно-бордовый ковер с восточным орнаментом красивый. Зато пришлась по душе Репинская "Стрекоза", на которой была изображена сидящая на перекладине штакетника в зелено-голубом платьице, кожаных ботинках и шляпке дочь художника Вера. Девочка и в правду чем-то напоминала стрекозу и была щемяще похожа на оставленную в Подолье дочурку. На Рождество Полина обязательно поедет домой с мешком гостинцев! И привезет Верочке ноты с произведениями Чайковского. У нее отличные способности к музицированию.
Перемещаясь по знакомым с детства залам, Чайковский приостанавливался возле особо нравившихся ему полотен и давал комментарии.
Возле Перовской «Утопленницы» он поведал, что однажды нанятая учителем Перова натурщицей проститутка, узнав, что она стала прообразом Богородицы, разрыдалась: Да разве можно с такой грешницы, как я, писать лик святой»? Некоторое время спустя Перов, работая уже над своей картиной и «просматривая» в покойницкой мертвых женщин в поисках точности восприятия, обнаружил ту самую путану, умершую буквально накануне от чахотки.
- Гектор, давай что-нибудь чуть повеселей – взмолилась Полина.
- Можно и повеселей – ответил Чайковский и повел ее любоваться на Кустодиевскую лубочную «Красавицу»:
- Изображение обнаженной натуры встречается в русской живописи не часто. А Вам нравится?
Полина утвердительно кивнула. У нее дома было такое же розовое атласное одеяло, из под которого на картине вылуплялась разомлевшая от сна и символизируя представление простого народа об абсолютном счастье пышнотелая купчиха.
- Вот парадокс - последние полтора десятка лет своей жизни – а он не прожил и пятидесяти – Кустодиев был прикован к инвалидному креслу и вынужден был писать картины лежа. Так вот, самые жизнерадостные он создал именно в этот период. Например, «русскую Венеру» и «Купчиха за чаем». Кстати как насчет того, чтобы и нам побаловаться чайком у меня дома?
Полина разочаровано вздохнула, восприняв это как призыв возвращаться к «станку».
В раздевалке они столкнулись со знакомыми Гектора – рыхлым искусствоведом Голубковым и его тощей, как жердь, супругой Зинаидой Валерьевной, на голове которой возвышалась прическа в стиле «начесанное гнездо».
«Это Полина, известная пианистка с Украины» – не моргнув глазом, представил свою даму Чайковский.
Поджав узкие напомаженные губки, Зинаида Валерьевна неодобрительно оглядела Полину с ног до головы и на всякий случай задала ей несколько наводящих «музыкальных» вопросов. Полина экзамен выдержала.
- Как твоя очаровашка Андромухина? – специально громогласно проартикулировала Зинаида Валерьевна.
- Я ее в тропики сослал – зачем-то приврал Чайковский, ведь он не был ни духовным вдохновителем, ни спонсором этой поездки. Он вообще подозревал, что Андромухина ускакала туда вместе со своим нынешним ухажером.
- Понятно – многозначительно хмыкнула Зинаида Валерьевна и, заметив, как Голубков пялится на особо выдающиеся части тела украинской дивы, злобно прошипела ему «слюни-то подбери» и, цепко захватив за рукав, решительно уволокла смотреть графику Бенуа.
Выйдя из Третьяковки, Полина с удивлением узнала, что дом Чайковского находится в том же переулке прямо напротив Галереи. Подойдя к черному мраморно крыльцу, Чайковский на какое-то мгновение засомневался, правильно ли он делает, что ведет её к себе домой? Ведь соседи обязательно донесут Андромухиной о грудастой визитерше. А, может, так даже будет лучше. Пусть узнает, что мы квиты.
В квартире гостью поразило огромное количество книжных полок. Ее клиенты, кроме журнала «Флирт», ничего не читали.
На кухонном столе обитали блестящий электрический самовар, блюдце с маковыми сушками и два старинных подстаканника.
- В поезда стырил?! – пошутила Полина.
- Что Вы, - возразил слегка обидевшийся Чайковский – это еще от родителей, мельхиоровые, с глубоким серебрением.
Затем, достав хлеб и колбасу, он попытался соорудить бутерброды в стиле «папа может».
- Давай помогу – вдохнула Полина и порезала «любительскую» на ажурные кусочки.
- Представляете, Полина, в этом построенном в духе раннего сталинского ампира доме проживали Пришвин, Паустовский, Эренбург, Федин, Чивилихин, Казакевич, Ильф с Петровым - ну, в смысле конечно в разных квартирах. А Булгаков, которому отказали в праве здесь жить, описал дом как «Драмлит» в «Мастере и Маргарите». Во дворе тут когда-то можно было запросто встретить бухого Олешу или выносившего помойное ведро будущего нобелевского лауреата Пастернака, который посвятил этому дому целое стихотворение. Помните - «Дом высился, как каланча»?
Полина стиха, конечно, не помнила, вернее и не знала, как и большую часть перечисленных фамилий советских писателей. Она хорошо разбиралась только в композиторах, которых проходила в училище.
Чайковский снова перешел на личное и стал расспрашивать Полину про Верочку – как учится, любит ли сладкое, похожа ли на свою очаровательную маму. Полина снова расслабилась и даже похвалилась дочкиной фоткой.
Тогда Чайковский повел ее в кабинет показывать пыльные семейные фотоальбомы. «Посмотрите, вот мои мама и папа – правда, импозантные? Вот этот карапуз без портков – это я, этот – тоже я, только в первом классе. Вот я - студент на картошке. Вот в Кисловодске с Андромухиной. Представляете, у меня до нее не было ни одной женщины. И во время нашего замужества я ей никогда не изменял. Если не считать Вас, так у нас ничего с Вами и не получилось.
Даже стыдно как-то. Вот, парадокс, девственность и верность у нас переместились в область порока.
- Как же ты обходился-то? - подивилась Полина.
- С другой стороны, в старые времена, например, в Шотландии, половые сношения до официального брака были чуть ли не обязательны, и мужчины вообще предпочитали жениться на женщинах с детьми.
В этот момент в коридоре зазвонил телефон.
Наверное, Андромухина с курорта проявилась – с опаской взял трубку Чайковский. Сейчас спросит меня – ну и чем ты там занимаешься? А я ей в ответ: Да вот, привел шикарную проститутку. Показываю ей наши семейные фото. Хвастаюсь тобой. Сейчас, наверное, завалимся в нашу любимую кроватку, где ты совсем недавно развлекалась с Домовитым»…
Это оказался Цукерман, пригласивший Гектора Петровича на открытие собственной бани.
Когда Чайковский вернулся в кабинет, Полина сладко спала на диване, подложив под голову декоративную подушку с изображением райских птиц…
Когда она проснулась, то долго не могла сообразить, где находится. Чайковского она обнаружила на кухне, задумчиво смотрящим в окно. На улице было совсем темно.
- Опять чай будем пить – обрадовался Гектор Петрович.
- С преогромным удовольствием – улыбнулась Андромухина. А варенье есть?
- Малиновое.
И тут из сказочного настенного домика, украшенного еловыми шишками, выскочила кукушка. Восемь часов вечера... А Полина, помимо прочего, сегодня забыла мобильник...
Они пулей выскочили из подъезда и помчались к машине Чайковского. - Прогреть бы надо – попробовал было заскулить Гектор Петрович.
- Гони быстрее – зарычала Полина.
Чайковский попытался расспросить, что произошло, однако Полина не отвечала и только злилась на этого толстенького смешного человечка. Доехав до места, она, не прощаясь, громко громыхнула дверью и прошмыгнула в подъезд ближайшего дома.
Чайковский был подавлен. Уже, было, собравшись уезжать, он обнаружил на заднем сиденье забытую Полиной сумочку и выскочил из машины. Дверь подъезда была оборудована кодовым замком. Гектор Петрович несколько раз тщетно подергал дверь, которая вдруг распахнулась. Из подъезда выскочила перепуганная старушонка с кошелкой и, пробормотав – не ходи туда - засеменила прочь. Чайковский протиснулся в дверь и увидел, как в пролете между этажами спортивного вида мужик в черной куртке и вязаной шапочке с остервенением бьёт Полину по лицу.
- Не надо Жоржик» – умоляла его рыдающая Полина – мне же завтра с клиентами общаться».
- На, получай» – грохотал Жоржик. – Тебя наш лучший клиент прождал целый час, тварь подзаборная!
Не смейте бить женщину – с удивлением услышал свой голос Чайковский.
Мужик нервно повернул голову, но, профессионально оценив тщедушного Чайковского, тут же успокоился.
- Брысь – сказал он ему как дворовому коту.
Но Гектор Петрович продолжая испуганно бормотать что-то невнятное, нелепо и, как ему представлялось, по-боксерски выставил вперед щупленькие ручонки, торчавшие из-под болгарской коричневой дубленки, приобретенной по случаю еще в далекие семидесятые. Если бы не эта глупая «комедь», Жоржик, возможно, не стал бы больше обращать внимание на придурошного шибзика. Но он был боксером-разрядником, переквалифицировавшимся в сутенеры, и воспринял смешные жесты Чайковского как открытый вызов. Бывший спортсмен сделал несколько быстрых шагов вниз по лестнице в сторону Чайковского, но внезапно поскользнулся и всем телом грохнулся об каменный пол.
- Тикай – закричал Чайковский, и Полина импульсивно, не понимая, куда и зачем ей нужно «тикать», бросилась прочь из подъезда вослед Гектору Петровичу.
Они успели «оседлать» тачку и даже отъехать на несколько десятков метров по набережной, стремительно набирая ход, но разъяренный сутенер, выскочив на улицу, выхватил из куртки пистолет и бешено, наугад, сделал несколько выстрелов в сторону удаляющейся машины. Две пули попали в правое заднее колесо, Волга на скользкой дороге пошла юзом и, проломив заграждение, рухнула в речку…
***
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. В БАНЕ
Первым, если не считать Цукермана, в баню приперся Лафитников со здоровенной тыквенной мочалкой и идиотской просьбой: «Цукер, спинку потрёшь?»
- Еще чего захотел. Пусть тебе Волобуева трет - ощетинился Цукерман. А потом ошарашил своего гостя новостью:
- А Гектор – то наш в речку чебурахнулся на машине и утонул. За французский коньяк со мной так и не успел рассчитаться, да ладно, прощаю.
И житейски подумал про себя: Хорошо, что я ему на прошлой неделе денег в долг не дал. С Андромухиной требовать расплаты было бы как-то не очень удобно. Хотя, смотря в какой форме – начал нехорошо фантазировать «банный магнат».
- Господи, кто же на речку в такую погоду ездит - подивился Лафитников. – На рыбалку что ли? А автомобиль удалось достать?
- Про машину ничего сказать не могу, а вот спутница его – того, тоже погибла.
- Какая спутница? Андромухина?
- Да нет, одна наша общая знакомая – деликатно вывернулся Цукерман – А Андромухина и знать, поди, ничего не знает – она ведь в Таиланде отдыхает.
Следующим подвалил Слоник, которого Цукерман хотел сделать в заведении охранником. Слоник был зван на церемонию открытия на жестких условиях – прибыть без дружков и трезвым. Если первый пункт Слоник, скрепя сердцем, выполнил, то оставшийся - лишь наполовину. Его нельзя было назвать сильно пьяным, но и сложно было утверждать, что он, безусловно, трезвый. Хоть гибэдэдэшника с трубочкой вызывай.
Узнав, что Чайковский отбросил коньки, он тут же запричитал, что «всухую» нельзя поминать.
- А ты сюда на поминки пришел или на открытие культурно-досугового объекта»?! – вскипятился Цукерман.
- Я, конечно, согласен, что в бане много пить вредно, но как-то будет не по-людски, если мы по рюмке не пропустим за упокой души убиенного.
Цукурман, поколебавшись, согласился.
- Но только чтоб по одной – строго указал он Слонику, который ликующе помчался в магазин.
В баню шумно ввалились Гиви и исступлённо молодящаяся Софья Яковлевна.
- Слышали, а Чайковский-то разбился и утонул – завел Цукерман уже знакомую пластинку.
- Так разбился или утонул? – стал уточнять дотошный Гиви.
- И то, и другое. Сперва на «Волге» протаранил ограждение набережной, затем не смог выбраться из машины.
- Волга впала в Яузу – совсем не к месту скаламбурил Лафитников.
- Пьяным был?
- Да что ты! Ему колеса из волыны продырявили.
- Кто?
- Да сутенер один. Жоржик.
- Зачем?
- Гек с проституткой от него сбежал.
- Какой проституткой?
- Тебе что, имя назвать или подробно описать ее прелести?
- Ну, опиши.
- А Андромухина? Андромухина-то где?
- Со своим хахалем в Паттайе кувыркается!
- Вот, сучка драная!
- А я б в Паттайю не поехала. Говорят, людно там очень и грязновато. Лучше в Хуахин.
- А еще лучше на французскую Ривьеру. На собственную виллу.
- Да где ж её взять, виллу-то? Мы же нефтью не приторговываем. И взяток нам никто не предлагает.
- А жаль.
Народ все подваливал. Пришла Волобуева в компании волейболистов. Неожиданно приперлась Раечка, да еще со своей заграничной Люськой.
Полный аншлаг - радовался Цукерман, подсчитывая будущие барыши. Назавтра он позвал в баню ментов. Предстоящий сабантуй должен был пройти с участием профессионалок. Нужно было умаслить представителей доблестных силовых структур и обговорить правила игры. А впрочем, чего там обсуждать. Все и так известно. Жаль, что Полину уже нельзя вызвать. Майору Дрыкину она бы точно понравилась.
Каждому вновь прибывшему трагическая история с гибелью Чайковского пересказывалась в живых красках, обрастая новыми фантастическими подробностями.
По одной версии, Гектор геройски погиб, преследуя с не менее геройской продажной женщиной, вставшей на путь перевоспитания, банду не то сутенеров, не то наркодиллеров. По другой - Гектора с гетерой «заказала» Андромухина, боявшаяся из-за своей измены потерять просторную квартиру в Лаврушинском и для алиби улетевшая куда подальше.
Одной рюмочкой дело, безусловно, не ограничилось. Когда выпили по третьей за упокой Гешиной души, Цукерман попытался, было, обуздать пьянство, - не дай бог, потом все передерутся, а ему отвечать, и приглашенных назавтра полицейских придется призывать досрочно - но Слоник решительно возразил:
– Гектора помянули, а потаскушку разве не жалко? За нее тоже нужно тяпнуть.
Все согласились.
- А, делайте что хотите – махнул рукой Цукерман.
Пили за родителей Чайковского, за родителей Полины, за обоих усопших, будто они были молодожены, за несчастную вдову – ведь, по сути «хорошая она баба», а деток не родила - как же теперь ей будет одиноко. Наконец, за друзей покойника, то есть за себя.
- А мне Гектор тайно симпатизировал – сняв с мощного бедра прилипший березовый лист, вдруг кокетливо созналась Волобуева. - То есть - поправилась она после небольшой паузы - симпатизировал он мне явно. Уж очень это было на пляже заметно.
- И мне – воскликнула Раечка, вспомнив, как увеличивался хоботок у Гектора Петровича, когда тот задерживал свой взгляд на красивой линии её груди.
- Мне кажется, что он был жутким ловеласом. Настоящий Дон Жуан – вымолвила одна из волейболисток, но не Волобуева.
В разговоре выяснилось, что Чайковский «явно» и публично симпатизировал практически всем представительницам женской половины нудистского сообщества.
Даже одна из щуплых мамзелей нерешительно пискнула – «и мне». Прозвучало это примерно так же, как знаменитая фраза одного мальчики после пропажи Тома Сойера: А меня Сойер однажды побил.
- Может, он с тобой еще и «чпокался» – усмехнулась Раечка.
- Может, и «чпокался» – с вызовом ответила уязвленная мамзель. Все женщины с некоей ревностью посмотрели на нее. Дело было не том, что кто-то желал интима с Гектором Петровичем, пока он был живой, но в ареоле посмертных легенд.
Потом вспоминали, как «Геша» – все стали фамильярно его так называть - интересно рассказывал про всякие умные вещи, какой он был трогательный и смешной, и конечно гротескную историю с поджопником в последний летний выходной.
Чайковского искренне жалели. Могучая Волобуева даже по-бабски всплакнула.
Впрочем, постепенно разговор о трагическом происшествии стал утихать. Культурно отдыхающие разбились на группки по интересам. Гиви, который, оказалось, прекрасно готовил, причем не только кавказские блюда, вкусно рассказывал, как на прошлых выходных приготовлял польский бигос: шваркал в чугунную сковородку нашинкованную капусту, тушил на медленном огне, добавлял кусочки краковской колбасы и индюшачьих сосисок, поливал красным вином, облагораживал пряностями и нарезанным черносливом. «Приходите к нам в гости в следующие выходные, я вам такой шашлык сделаю! – пригласил он мамзелей. Софья Яковлевна недовольно хмыкнула.
Волобуева и Слоник, взявшись за руки, дружно сиганули в бассейн, сотворив «девятый вал Айвазовского».
- Харе брызгаться – недовольно проворчала Люська, боясь попортить макияж. Получив окончательную отставку от Марио, она вернулась в Москву и теперь зализывала раны в поисках новой жертвы. В этой компании, после богатенького иностранчика, ловить было нечего. Разве что, попробовать окрутить Цукермана? Говорят, у него и квартирка весьма приличная, и антикварными музыкальными инструментами он приторговывает.
– Вы когда-нибудь бывали на Галапагосе? – обратилась она к нему - Говорят, там по пляжу ползают слоновые черепахи весом в полтонны.
-А еще морские игуаны и голубоногие олуши – среагировал Слоник.
- Угу, тогда уж «подкустовые выползни» и «бразильские двузубые чернопопики» - припомнила некоторых как бы спасенных как бы животных из «Как бы радио» Раечка.
- Да нет же, я серьезно. Я когда-то дружил с одной «географиней» очкастой с параллельного курса - объяснил наличие глубоких познаний фауны дальнего зарубежья Слоник.
И тут все стали обсуждать недавно вышедший на экраны страны фильм «Географ глобус пропил».
- Молодец Хабенский, что втюрившуюся в него малолетку не попортил. Он бы потом всю жизнь себе этого не простил – высказался Лафитников.
- А вот то, что он не перефакал всех подружек, которые сами его в постель затаскивали, тем более что собственная жена в открытую загуляла – это как-то странно и неестественно - ввернула Раечка. Ей в фильме был близок образ Киры, созданный женой Валерия Тодоровского, на месте которой она с удовольствием хотела бы очутиться.
- Наверное, потому что он свою изменницу все равно продолжал любить – грустно подметила Волобуева. – И еще из Хабенского мог бы получиться классный учитель. Я вот своего ему бы доверила. Волобуева была матерью – одиночкой, и её крупный Вовка терроризировал весь третий «Б».
- А ведь я пединститут окончил – вдруг опечалился Слоник. – У меня бы никакой Градусов не забаловал. Знаешь, Цукер, не пойду я к тебе в охранники. Я в школу вернусь. Буду детишек обучать через козла перескакивать и правильно на маты падать.
- И то верно – обрадовалась Волобуева. Только пить тебе надо бросить. И компанию дружков сменить. Хочешь, я возьму над тобой шефство?
Потом Волобуева со Слоником пошли в парилку, и там сразу не стало хватать место для остальных.
Последним припозднившимся посетителем оказался Одиссеев, прискакавший в баню «без жены, без детей». Выслушав уже приевшуюся и посему пересказанную безо всякого энтузиазма истории о трагическую конце Чайковского, он, покрутив пальцем у виска – «вы что, мол, здесь все офонарели что ли?» – объявил Гектора живее всех живых.
- Как? - хором ахнули отдыхающие.
- А вот так! Чайковский лежит в больнице. У меня там Одиссеева на соседнем этаже с аппендицитом, вернее уже без оного.
- Есть повод выпить – радостно просунули свои сизоватые хари в двери бани верные собутыльники Слоника Выкусов и Расстрига. Волобуева нешуточно погрозила им кулаком.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. В БОЛЬНИЧКЕ
Когда «Волга» проломила ограждение набережной, Чайковский потерял сознание, сильно ударившись головой о переднюю стойку. Упав в Яузу, автомобиль некоторое время оставался на плаву, ведь закрытые окна препятствовали быстрому проникновению воды. У Полины началась паника, усиленная ночной теменью. Вместо того чтобы постараться как можно быстрее выбраться наружу, она стала трясти за плечо окровавленного Чайковского, безуспешно пытаясь помочь ему очухаться. А время неумолимо уплывало. Тогда Полина попробовала открыть дверь со своей – пассажирской стороны, но ее, как назло, заклинило. Противоположная - водительская находилась наполовину под водой и также не поддавалась. Женщине удалось, покрутив ручку, открыть окно, куда тут же хлынул водяной поток, и она сделала попытку вытолкать Гектора наружу. Но в дубленке в проем окна он не пролазил. Тогда, содрав её с Чайковского, она из-за всех сил надавила дверь ногой и неимоверным усилием выпихнула его из машины. Сама выбраться из кабины Полина уже не успела. Жалко лисью шубку – мелькнула последняя мысль – совсем от влаги испортится. Нет, все-таки последней была – что же теперь будет с Верочкой?
Гектору повезло. Случайный безрассудный прохожий, бескорыстно сиганув в Яузу, вытащил его на берег.
Очнулся он в больнице. Первое, что увидел Гектор Петрович, приоткрыв правый глаз – левый был обмотан плотной марлевой повязкой - лицо того самого лощеного «иностранца» с пляжа из последнего летнего выходного. Только в тот раз он был в дорогом терракотовом халате, а сегодня в белом с вышитым красным крестике на наружном кармане.
- Ну что же, везунчик Вы мой, ведь все могло быть значительно хуже. Легко отделались. Ущерб вашему организму ограничился отбитой грудной клеткой, травмой головы, сотрясением мозга и проблемой с левым глазом – как будто с удовольствием перечислял оказавшийся доктором Ждынкиным. - Зато кости целы. А вот Ваша спутница - Полина Валентиновна Святая – утопла. Судя по всему, она радикально посодействовала Вашему всплытию. А себя спасти не смогла.
Ждынкин был травматологом и привык рубить правду-матку без сантиментов.
- Какая святая? – не сразу сообразил Чайковский.
- Вы что не знали, кого везли в машине? При ней и паспорт обнаружили, хоть он и размок весь. А фамилия действительно необычная.
- Нет, почему же, знал. Она случайно стала женщиной по вызову. Это я её убил.
- Не говорите глупостей. К Вашему огромному счастью, видеокамеры всё зафиксировали. А то бы еще и в тюрьму загремели. Да, мы никак не можем отыскать Ваших родственников.
- Моя жена Андромухина - в Таиланде. Я не знаю, как с ней связаться. У нее роуминг, наверное, не работает. Да, может, и не стоит».
- Ну и ладненько. Вы, голубчик, выздоравливайте. Медсестры у нас ласковые, внимательные. И таблеточками накормят, и укольчик сделают. Вот соседи по палате у вас не кондиционные, конечно, - сбавил голос Ждынкин - да уж, какие есть.
Когда доктор вышел из палаты, Чайковский повернул голову и обсмотрел лежавших на соседних койках пациентов.
Бомжи подзаборные – гадливо угадал он.
Чудило одноглазое – в отместку отомстили они.
- Ну, что, браток – чуть слышно выдавил из себя тот, что лежал возле окна у приоткрытой форточки и выглядел похеровей, если вообще можно сравнивать качество двух сильно подгнивших кабачков. - Говорят, ты герой?
- Убийца я. Понимаете, жила-была в уютном Каменце-Подольском ясная девочка Поля, маму радовала, бегала с хорошими мальчиками по Старопочтовому спуску к речке купаться, разучивала красивые гаммы с Соломонией Абрамовной. А потом запуталась она. Дочку родила непонятно от кого. А как ее прокормишь – то? Вот и стала в Москве телом своим торговать. А тут я на ее беду... И из-за меня она и погибла. Подумаешь, отколошматил бы ее этот гаденыш, зато жива бы осталась.
И от пришедшего, наконец, осознания, что замечательной Полина больше нет, что ее тело в этот самый момент разлагается в мертвецкой, Чайковский разрыдался.
- Эй, реветь мужикам не положено – участливо вступил в разговор тот, что лежал возле входа - Бээф, может сестричку на помощь позовем?
-Если он разревется, весь медперсонал сам сбежится. Ты ему водички из графина плескани.
- Так лучше б не водички, а водочки. И нам с тобой заодно. Слышь, утопленник, а у тебя денежки водятся? А то мы бы сейчас кого-нибудь из «ходячих» подговорили в гастроном за чекушкой сбегать.
- Кроме больничной полосатой пижамы - ничего нет. К тому же, я бросил пить. Со вчерашнего дня.
Ну, это ты зря. Сразу бросать вредно. Постепенно надо - неодобрительно фыркнул Флакон.
- А нам с тобой, Флаконище, уже поздно» – простонал Бээф - Как же мы вчера «траванулись».. Уж насколько я привычный ко всему, а тут блевал три часа подряд. Спасибо Ждынкину, опять откачал. Говорит – все, финиш. Скоро подохну. А он дело свое знает - пугать не будет. Я к нему третий раз попадаю и, наверное, последний. А меня на небесах Аннушкин поджидает.
При упоминании Аннушкина Чайковский вздрогнул…
Всю ночь Бээф бредил про какие-то «Три топора», которые припрятал в гараже за лысой резиной в августе 91-го. Флакон несколько раз, кряхтя, сползал со своей койки и заботливо поправлял ему несвежую простынь.
На следующий день Чайковскому нанес дружеский визитом Цукерман.
- Спасибо тебе, Цукер, за мандарины – растрогался Гектор Петрович - можно я и «сопалатников» угощу? А за тот французский коньяк я расплачусь сразу, как выпишусь из больницы.
При упоминании коньяка у дремлющего Флакона заинтересованно зашевелились розовые уши.
- Да не нужно ничего возвращать – буркнул Цукерман, вспомнив, как он публично простил Петровичу эту самую бутылку.
- Вчера Одиссеев забежал и сознался, что вы меня похоронили – беззлобно укорил Чайковский.
- Значит, тыщу лет еще проживешь – оправдался Цукерман. – Это я непроверенную информацию разнес от подружки Виолетты. Хочешь, познакомлю! У нее такая пышная филейная часть. Знаешь, как она вчера ментов в бане взбодрила.
На предложение Цукермана Чайковский не проявил никакого энтузиазма.
- Я понимаю, тебе сперва подлечиться надо.
Следующей гостьей оказалась та из мамзелей, которую теперь никто не называл иначе, как «Имне». Она притаранила домашние пирожки и так интимно прижималась к Гектору, будто и вправду между ними что-то уже было. Или обязательно будет.
Затем подоспели Гиви с Софьей Яковлевной и шашлыком в большой кастрюле, завернутой в толстое одеяло.
Все участники банных поминок считали своим долгом реабилитироваться. Когда пришли Волобуева со Слоником, Флакон, интуитивно распознав «своего», снова попытался завести речь о спиртяге, но Волобуева так придавила его к пролежанному матрасу, что он надолго притих.
Приходил распирающийся от гордости Лафитников, представьте себе, с Раечкой, которая совершенно случайно узнала, что он, оказывается, получил немалое наследство. Это была ее страшной тайной, которую она теперь тщательно скрывала от Люськи.
Когда Чайковскому было разрешено выходить в коридор, его посетил следователь, удовлетворенно поведавший ему, что сутенер Жоржик, ударившись в бега, погиб под поездом под Рязанью, осиротив двух маленьких девочек.
Как же он мог заниматься сутенерством – подивился Чайковский.
Следующим днем Гектора Петровича ждал сюрприз. Когда он продрал правый глаз после послеобеденного сна, то обнаружил подле себя загоревшую Андромухину.
- Не ждал?
- Как говаривал Альбер Камю - «раз я знаю, что ты придешь, я могу тебя ждать сколько угодно» - уклончиво отбился высокообразованный больной.
- А еще он говаривал: «Как жить, не имея нескольких серьезных причин для отчаяния!» - продолжила словестную дуэль Муха. - Вот оставишь мужика без присмотра, таких делов натворит. А ты, оказывается, тетенек разных от сутенёров спасаешь. Но я, правда, не удивлена твоему геройству. Как утверждал создатель Винни Пуха: «Если однажды меня не окажется рядом с тобой, запомни: ты храбрее, чем подозреваешь, сильнее, чем кажешься, и умнее, чем ты думаешь. И еще кое-что – я всегда буду с тобой, даже если меня не будет рядом».
- Никакой я не герой. Это получилось случайно.
- А я утром прилетела, в квартире – кавардак, тебя нет, а соседи говорят – Гектор – в больнице. Когда повязку с глаза снимут, мой адмирал Нельсон?
- Нельсон – фыркнул как конь Чайковский - не был одноглазым и никогда не носил черную повязку. И даже не пытайся сравнить меня с Кутузовым. С ним примерно такая же история, хотя он и был косым на один глаз из-за двух серьезных ранений. Как мы легко покупаемся на исторически мифы.
- А шахматист-любитель из «12-и стульев»? – подыграла ему Анромухина.
- Еще вспомни пирата Билли Бонса – с грустью добавил Чайковский. Вот отпишу на тебя всю собственность и поселюсь у моря в трактире «Адмирал Бенбоу», где буду целыми днями посасывать Scotch с привкусом буковой стружки и торфа и утешать жен местных рыбаков. Или, как автор поэмы «Москва — Петушки», завербуюсь лаборантом в какую-нибудь дальнюю экспедиции по борьбе с окрылённым кровососущим гнусом.
- А что у тебя там за книжка возле подушки?
- Перечитываю «Камеру обскура» Набокова. Вот отгадай, про кого это написано: «круглота форм, толстый задок и гладкое темя, прекрасный крап, а главное – неуловимое прелестное – смешное нечто, фантастическая, но весьма определенная жизненность»...
- Если крап поменять на храп, это вылитый ты!
- Это описание морской свинки Чипи. А про храп вот тебе новость из вчерашней газеты: некий америкашка из Висконсии позвонил в полицию и, признавшись, что накануне был изрядно выпившим и ничего не помнит, потребовал выгнать из своей кровати незнакомую храпящую бабу.
- Надеюсь, в мое отсутствие с тобой ничего такого не происходило? - хитро прищурилась на него Андромухина.
- Эка невидаль. У меня таких историй почти на каждый день – подал признаки жизни из-под одеяла Флакон.
- А что до книжки, то я как раз дошел до места, когда ослепший рогоносец нескладно пытается застрелить изменницу, и в результате сам получает смертельную пулю в бочину - продолжил Чайковский, не обращая внимания не реплику Флакона.
- Я отлично помню этот сюжет, Гек, ведь благодаря тебе я стала весьма начитанной дамой. И беременной! Если тебе интересно, ребеночек был зачат в самом конце августа.
Но ведь тогда Домовитый точно не при чем! – ликующе пронеслось в голове новоиспеченного отца.
- Ну, ты попал, мужик – снова хрюкнул со своей койки Флакон, после чего Чайковский швырнулся в него казенной тапочкой.
- Я люблю тебя, Марго – лапидарно выразил он свои чувства.
Ведь Андромухину звали Маргаритой.
В ночь перед выпиской Гектора Петровича, как будто не желая больше беспокоить соседей, по-тихому помер Бээф. Сонные санитары в застиранных комбинезонах мышиного цвета увезли жмурика на дребезжащей каталке, а привыкшая ко всему нянечка проворно перестелила белье, готовясь к приему нового пациента.
Чайковский горестно повздыхал:
- Держись, Флакон, у тебя еще все впереди. А хочешь, я четвертушку пригоню, друга помянешь.
- Не нужно - вдруг отрешенно ответил ему большой любитель «Ясенина», размазывая слезы по опухшей роже. И начал что-то глухо бормотать себе под нос. К своему огромному удивлению, Чайковский признал «Местоимения» Льва Лосева: «Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной./Душа живет под форточкой отдельно...»
Голос Флакона постепенно окреп, и по палате отчетливо разнеслось: «Чем я, больной, так неприятен мне, /так это тем, что он такой неряха:/на морде пятна супа, пятна страха/и пятна черт чего на простыне…
Затем, декламатор, привстав с постели, взволнованно продолжил: Еще толчками что-то в нас течет,/когда лежим с озябшими ногами,/и все, что мы за жизнь свою налгали,/теперь нам предъявляет длинный счет./Но странно и свободно ты живешь /под форточкой, где ветка, снег и птица,/следя, как умирает эта ложь, /как больно ей и как она боится»…
В кабинете Ждынкина из старомодной радиолы звучал тёплый, переливчатый тембр Вадима Козина «Когда простым и нежным взором/Ласкаешь ты меня, мой друг...».
Расспросив Чайковского о самочувствии, доктор нежно погладил его по руке: Голубчик мой, до новых встреч.
- Я к Вам еще не скоро надеюсь попасть – испуганно одернул руку Чайковский.
- Да я имел в виду Серебряный бор, дорогой мой Гектор Петрович.
***
ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ. ИСКУШЕНИЕ
Чайковский с черной «пиратской» повязкой на лице помогал пополневшей Анромухиной наряжать новогоднюю елку игрушками, которые он еще в раннем детстве нанизывал на пушистые ёлкины лапы вместе с мамой. Особенно дороги ему были "чипполиновые" персонажи – девочка Редиска, служанка Земляничка, юный Вишенка, толстый синьор Помидор, принц Лимон и луковый мальчишка собственной персоной. Краска на игрушках местами пооблезла, но все равно – Гек твердо верил, что настанет день, когда его повзрослевший сын – Петр Гекторович Чайковский - будет цеплять вместе с шаловливыми внучатами эти самые фигурки на колючие ветки. Так рождаются семейные традиции, которым нельзя изменить.
- Муха, поедем летом в Кисловодск, - расфантазировался Гектор Петрович – остановимся в санаторий имени Горького. Нет, лучше в «Красных камнях». И обязательно сходим в кинематограф.
После Паттайи Андромухиной не очень хотелось в Кисловодск.
-Во-первых, мне сперва нужно родить – радостно рассмеялась она - Во-вторых, кто же с таким крохой путешествует. Да, забыла тебе доложить - сегодня звонила Буролисицина и сообщила, что договорилась о прослушивании для Верочки в музыкальной школе при Московской консерватории.
До Нового года, который сулил им новое счастье, оставалось три часа. Андромухина отправилась на кухню рубить салаты к праздничному столу. В десять к ним забежали поздравить накоротке проживавшие в том же доме Голубковы с коробкой шоколадных конфет, которую знатному искусствоведу вручили в Союзе писателей как члену Правления. Чайковский, получивший точно такую коробку, но только как член ревизионной Комиссии, проявив дипломатичность, порылся в кабинете и принес Голубкову фривольный настенный календарь на следующий год, а Зинаиде Валерьевне - свежий номер «Журнальца» со своим новым рассказом «Наш дурачок Ники». Пока Голубков разглядывал изображенных на календаре телочек, Зинаида Валерьевна трещала, как швейная машинка:
- Какой ты молодец, Гектор, что начал писать прозу. А то всё других критиковал. Говорят, Федя Бондарчук сильно хвалил твоего «Дурачка» и хочет писать по нему сценарий в стиле прошлогоднего «Шпиона».
Голубков ждал, что Гектор, по заведенной традиции, позовёт его в кабинет пропустить по рюмочке, но тот объяснил, что он больше не пьет.
- Язва, что ли - участливо и немного расстроенно спросил Голубков и почему-то посмотрел на Зинаиду Валерьевну.
Она ему и ответила за Чайковского:
- Геша - молодец. Ему здоровье необходимо, чтобы детёныша подращивать. А ты, Голубков, только пузо свое ненасытное растишь.
Когда незваные гости отступили, по телефону позвонил Цукерман с последней новостью: Домовитому еврейское счастье подвалило. Прямо мексиканский сериал! Оказывается сын Томки морячок Дениска от него. Новоиспеченный папаша, говорят, собрался жениться на Томке, а в качестве свадебного подарка подарил ей шею.
Как шею? – встала в стойку Андромухина.
- Ну, вы, бабы в этом лучше разбираетесь. Какие-то гиалоуроновые инъекции для омоложения.
Мне, скупердяй, никаких инъекций не предлагал – отметила про себя Андромухина и внимательно рассмотрела свою шею в антикварном трюмо. Ладно, пока сойдет. Но после рождения Петеньки она обязательно займется собственным апгрейдом.
Андромухина не виделась со Степаном со времени своего отъезда в Таиланд. С одной стороны, она была даже рада, что Степа, обретая семейный статус, «обнулял» их недавние шашни. Но легкая ревность по отношению к Томке, про которую они с Чайковским много слышали, но которую до сих пор не видели, шипящей ядовитой змейкой шевельнулась в женской груди.
Когда Андромухина, наведя последний лоск на праздничном столе, осторожно выудила из духовки жареного гуся с яблоками, раздался звонок в дверь.
Кого это еще черти носят – удивился Чайковский и пошел открывать.
За дверью стоял глупо улыбающийся Домовитый с бутылкой шампанского и огромной перевязанной розовой ленточкой коробкой с «Наполеоном» в сопровождении миловидной женщины средних лет, в глазах которой проглядывалась некая чертовщинка.
- Поздравляем! - дико заорал Домовитый, пытаясь таким образом предвосхитить момент возникновения возможной неловкости.
Не дожидаясь приглашения, он подтолкнул спутницу в сторону прихожей.
- Ну, заходи, Степан Иваныч - после небольшой паузы взял себя в руки Чайковский, пытаясь подобрать правильную интонацию. – Как я понимаю, твою спутницу зовут Тамарой?
- Томкой ее зовут. Томкой! А это Гектор Петрович и Муха!
«Гектор» - подправил Домовитого Чайковский и протянул Томке руку. То же проделала Андромухина, пытаясь на глазок определить состояние нынешней шеи новой «старой» избранницы Степана. До или после чудодейственных инъекций явилась гостья? Надо будет обязательно расспросить. А, может, лучше лазерные процедуры? Кстати, знает ли Томка, что еще совсем недавно у Степана был амур с Андромухиной?
Все устремились к праздничному столу.
- К гусю картошка или гречка будет? - нахально спросил хозяйку Степан.
- Гречка.
- Под водочку?
Гектор Петрович хотел было снова заявить, что он больше не пьет, но только безвольно махнул рукой и достал из серванта графин с вишневой наливкой.
-Разливай – поддержала его в этом Андромухина. – Только мне совсем чуть-чуть. Я же все-таки беременная.
А Вы? – спросила она Томку.
- Я пока не знаю - ответила Томка. Было не понятно – имела ли она в виду, что не ведает, беременна ли она не сей момент, либо не определилась, будет ли пить предложенную наливку.
- Товарищи, не называйте, пожалуйста, Томку на «Вы - взмолился Степан. – она же свойская баба.
Все согласились и поскорее выпили, чтобы почувствовать себя каждый в своей тарелке. С хорошей закуской.
- Ой - вскрикнула теперь уже Андромухина. Открывайте скорее шампанское. Сейчас куранты начнут отсчитывать.
Пока Президент беззвучно подводил итоги уходящего года и обозначал перспективы на будущее – Чайковский убавил звук на телевизионном пульте – Домовитый под общий галдеж вскрыл шампанское и разлил по бокалам.
Наступил Новый год. Спиртное расслабляюще подействовало на всех четверых. Домовитый стал юморно вспоминать школьные байки про себя, Аннушкина и Томку. Затем быстро нашедшие общий язык бабы защебетали о своем, а мужички, как в старые добрые времена, заумничали. Обсуждали последний, наделавший большой шум в лирунете стих Чайковского «Пружинный матрац Мандельштама». Да-да, оказывается Гектор Петрович тоже писал стихи. В основу произведения была положена история, случившаяся в конце 1933 года, когда Мандельштамам чудом удалось «попасть» в только отстроенный в Нащокинском переулке писательский кооператив. Они так боялись остаться без нового жилья, что супруга Осипа Надежда, проведя всю ночь перед заселением возле подъезда в обнимку с пружинный матрацем, утром дотащила его по лестнице аж до пятого этажа. Жильца нельзя было выгнать, если в спорной квартире уже находилась его кровать. В этой квартирке Мандельштаму довелось прожить всего несколько месяцев. Самый большой спор вызвало уместность использования по отношению к супруге Осипа Эмильевича производного «Мандельштамиха».
- Давай разберемся спокойно. У зайца - верная зайчиха, у слона - слониха. Любящая и преданная «Мандельштамиха» хочет поскорее обустроить для любимого мужа гнездо, которого у них до сих пор не было и в котором тот сможет, наконец, (как она надеялась) свободно творить - объяснил свою позицию Гектор Петрович.
- Сравнение названия вида животных с именем собственным человека не выдерживает никакой критики – возражал Домовитый. Мандельштамиха - не самка вида животного мандельштам.
- Да кто, собственно, доказал, что Мандельштам - не есть уникальный биологический вид? - контраргументировал Гектор Петрович.
-Ну, не знаю – уже не так уверенно атаковал его Степан – как то это чересчур по-панибратски звучит по отношению к великим.
- А что, неужели ты думаешь, что о «великих» можно говорить только с придыханием. И вообще кого считать гением?
Помнишь ли ты, как от Льва Толстого доставалось и Данте, и Мильтону, и Шекспиру. А В живописи его не устраивали ни Рафаэль, ни Микеланджело, в музыке — Бах и Бетховен, Вагнер и Берлиоз. Всех и не перечислишь.
- И кого же теперь вычеркивать из жизни? Шекспира или Толстого?
- Вот именно. И если бы Толстой был исключением. Согласно Бунину, Достоевский был "прескверным писателем", а Гоголь – «лубочным писателем». А как он чихвостил Александра Блока!
- Зато Бунину любой кобель позавидовал бы - причмокнул Домовитый- жил он с любовницей и женой на вилле во Франции шведской семьей. Затем к ним присоединился один писака, а Бунинская любовница заделалась лесбиянкой и притащила на виллу еще одну вертихвостку…
- Идемте пить чай с тортом, мальчики – прервала мечтания Степана Андромухина.
Гектор уселся на свое любимое место во главе стола. Напротив него в дальнем углу расположился Домовитый. Справа – Андромухина, слева – Томка.
Когда Гектор Петрович сделал первый глоток горячего жасминового чая, он почувствовал, как чья-то нога деликатно потёрлась об его хозяйство. Андромухина балует, подивился Гектор. Но она сидела в пол - оборота к Степану в такой позе, что вытянуть ногу в его сторону ей было бы не очень сподручно. Неужели, Томка? Нет, Андромухина?! Томка!? По лицам обеих претенденток нельзя было ничего понять.
Ну, не Степан же это, в конце концов. Да он бы и не достал. И, вообще, это же полный идиотизм.
Тогда Чайковский как бы ненароком опустил голову и, быстро приподняв уголок скатерти, обнаружил элегантную ступню, одетую в серый шерстяной носок.
Он и не заметил, как Домовитый сделав сходное движение, заглянув под скатерть на другой стороне стола…
И как-то вдруг случилась тишина.
От нежности смущенная луна
чуть скрашивала скудость обстановки –
кувшин, корзины, старые циновки.
И некий плотник некую Марию
заботливо за плечи обнимал,
и мир переполнялся эйфорией,
и был им впору – ни велик ни мал!
Первым советским наркомом иностранных дел стал Лев Давидович Бронштейн. Псевдоним Троцкий у него появился совершенно случайно. Еще в 1902 году он позаимствовал фамилию у надзирателя одесской тюрьмы Троцкого при побеге из ссылки, вписав её в свой фальшивый паспорт. Троцкий бредил мировой революцией и полагал, что очень скоро Народный комиссариат иностранных дел станет никому не нужным. Известны его слова: «Дело мое маленькое - опубликовать тайные договоры и закрыть лавочку...»
В конце 1917 года Троцкий на переговорах в Брест-Литовске выдвинет лозунг: "Войну прекращаем, армию демобилизуем, но мира не подписываем". А в марте 1918 года он переквалифицируется в военные комиссары.
Анекдот:
«Троцкий обижался на Ленина за то, что вождь называл его политической проституткой, а подарки к 8 марта почему-то не дарил…».
***
1 января 1961 года был деноминирован советский рубль. Десять старых рублей теперь соответствовали одному новому. «Медяки» достоинством одна, две и три копейки продолжали хождение без изменения стоимости. Кто-то на этом неплохо заработал. В том же году КПСС провозгласила начало "эпохи развернутого строительства коммунизма". Тело Сталина по решению XXII съезда КПСС тайно убрали из Мавзолея и захоронили у Кремлёвской стены. Гагарин слетал в космос. В стране был выпущен первый бытовой стереофонический магнитофон «Яуза-10». На антарктической станции врач-хирург Рогозов, проявив героические черты русского характера, выполнил сам себе операцию по поводу острого аппендицита. Владимир Высоцкий откликнулся на этот удивительный поступок песенкой: «Пока вы здесь в ванночке с кафелем/ Моетесь, нежитесь, греетесь,/
В холоде сам себе скальпелем/ Он вырезает аппендикс…./ Вы водочку здесь буздыряете/ Большими-большими глотками,/ А он себя шьёт — понимаете?/
Большими-большими стежками…»
А в США новым президентом стал Джон Кеннеди. Через несколько дней после выписки из психиатрической клиники из любимого ружья застрелился Хемингуэй. В самом центре Европы в рекордно короткие сроки была возведена «берлинская» стена. Её протяженность составляла сто пятьдесят километров. Логику восточногерманских властей можно было понять: только за 1961 год из Восточной Германии через Западный Берлин сбежало более 200 тысяч граждан ГДР.
Для моих родителей, думаю, все эти события имели вторичный характер. Ведь 29 января в одном из московских роддомов у них появился я, совершив свой первый, и, надеюсь, единственный в жизни подвиг. Родился я семимесячным. С тех пор всё время куда-то спешу, понимая, что мой ритм жизни катастрофически не совпадает с общепринятым. Моё время летит быстрее, а взрослею я медленнее. Это мой парадокс. Моя тайна. Возможно, я был бы относительно интересен Эйнштейну. Или Эйзенштейну.
На моё позднее взросление повлияли стерильные условия, созданные родителями для меня (и моего старшего брата Андрея) в беззаботном детстве. Впрочем, это не главное. Ведь Андрей совсем другой. Дело только во мне самом, а не в обстоятельствах. Это моя гипотеза, самобичевание с самооправданием.
С родителями нам повезло. Для мамы мы до сих пор – главный смысл её жизни. В нашем детстве она, как фокусник, поддерживала в нас иллюзию того, что большинства проблем в жизни (по крайней мере, в бытовом её проявлении) не существует. Сама того не желая, она растила барчуков, за которых всё делают другие. Вытирают попы. Соскребают с унитаза ёршиком прилипшее дерьмо. Стирают, подметают в доме, моют посуду. Прибивают гвозди, наконец. Впрочем, наш папа также до сих пор освобождён от многих бытовых забот. В моём случае это способствовало тому, что мой сказочный детский мир долго не рассыпался. А то, что он наполнен не только добрыми персонажами, мне никто не рассказывал.
Всё это могло кончиться не самым лучшим образом. К счастью, иллюзии не превратились в галлюцинации. Мамина забота в основном была направлена на устройство быта. Серьёзного промывания мозгов ни она, ни папа никогда нам не устраивали. Хотя и принадлежали к тому поколению, для которого «идеологические клизмы» были естественным и весьма распространенным способом развлечения. Впрочем, на них повлияли и послесталинская оттепель, и пребывание в длительных загранкомандировках, в которых они провели в общей сложности около двадцати лет.
Моё поколение считается более инфантильным по сравнению с «ихним». «Вот мы в вашем возрасте…» – это любимая фраза многих «предков» (мои никогда так нас не попрекали). Думаю, что наши деды своих детей также считали инфантильнее себя. До них жили ещё более серьезные люди. Самыми же основательными являлись наши доисторические пращуры. А наши детки – просто детский сад. Человечество семимильными шагами идет к полной «инфантилизации». Может, это и хорошо. Весь мир скоро погрузится в волшебный мир детства. Окружающие начнут лучше понимать меня…
Мне возразят: молодежь сегодня становится более циничной и жестокой. Одно другого не исключает. Безжалостные взрослые дети.
По гамбургскому счёту, человек за последние столетия не сильно изменился. Это другой парадокс. Мы меняемся и не меняемся. Всё те же страсти и страстишки.
***
Мои родители – одногодки, 1931 года рождения (в этом же году родились Горбачёв и Ельцин.) Мама - апрельская, а папа – декабрьский, что даёт маме основание утверждать, что она в семье старшая.
На пятнадцатый год революции страна уже второй год жила по «советскому революционному календарю» (по так называемой «непрерывке»). В календаре было 12 месяцев по 30 дней в каждом. Неделя состояла из пяти. Трудящихся разделили на пять групп, названных по цветам (розовый, жёлтый, красный, фиолетовый, зелёный). Каждая группа имела свой выходной день, которых выходило больше, чем раньше. Однако новый календарь не пользовался популярностью. Он серьезно усложнял личную жизнь. Выходные у мужа и жены часто не совпадали. Эксперимент был частично отменен уже в декабре 1931 года. Зато на долгие десятилетия прижились введённые для промышленных рабочих трудовые книжки. Это значительно затруднило их переход с одного предприятия на другое. Был образован "Дальстрой", положивший начало промышленному освоению северных территорий и созданию в этом регионе многочисленных исправительно-трудовых лагерей.
***
После Троцкого наркомом иностранных дел стал Георгий Васильевич Чичерин. В это же время наркомат переводится из Петрограда в Москву. Его численность составляла чуть более 300 человек. Впрочем, очень скоро она перевалила за тысячу.
Из дипломатов «старого режима» почти никто служить большевикам не согласился. С 1921 года наркомат стал располагаться на Кузнечном мосту, рядом с «Лубянкой». Именно тогда «чекистов» в наркомате стали именовать «соседями».
Выходец из дворянской семьи, Чичерин был прекрасно образован, владел иностранными языками, написал книжку о Моцарте. С конца двадцатых годов, будучи тяжело больным, он два года провёл за границей на лечении, а в 1930 году был отправлен в отставку. Со Сталиным у него была взаимная неприязнь. Иосиф Виссарионович не забыл, что в 1921 году Чичерин опубликовал в «Правде» статью «Против тезисов Сталина» по национальному вопросу.
***
Мой папа – Володя - родился в подмосковном селе Черкизово. Его отец, мой дед, Иван Васильевич Шведов, был простым работягой, прошёл через финскую кампанию и погиб во время боев зимой 1941 года под Москвой.
Папина мама, Анна Николаевна, была медсестрой, а после войны «переквалифицировалась» в дворничихи. За что получила в районе Сокольников служебную полуподвальную клетушку на себя и на своих троих детей.
Папа - из поколения «не успевших» на войну. Он до сих пор жутко завидует тем, кто прошёл через фронт. Впрочем, он тоже «немножко успел». В сорок первом вместе с одним из двоюродных братьев палил из охотничьего ружья в сторону фашистов, засевших недалеко от их села. С каждым годом рассказ об этих событиях обрастает в папиных рассказах геройскими подробностями.
Я тоже в детстве жалел, что не родился лет на пятьдесят пораньше. Моё поколение было воспитано на военной тематике. Не случайно мы всё время играли в «войнушку».
"Я мечтал в счастливом детстве оказаться на войне,/пострелять по глупым фрицам. Той войны давно уж нет./И над фразой насмехался «лишь бы не было войны»…/А попал бы – обосрался? Я не знаю, пацаны… "
***
Чичерин хотел видеть своим преемником Куйбышева. Но его сменил его первый заместитель по наркомату Макс Моисеевич Валлах (Партийный псевдоним - Максим Максимович Литвинов). Говорили, что он люто ненавидел Чичерина, называя его гомосексуалистом и ненормальным. Литвинов был единственным высокопоставленным советским руководителем, у кого была иностранная жена.
Репрессии 30-х годов не обошли наркомат стороной. Около сорока процентов сотрудников был репрессированы. Среди руководящего состава эта цифра была значительно выше. Дипломаты боялись возвращаться из командировок домой. Находившиеся в Москве – отказывались посещать иностранные посольства, опасаясь возможных обвинений в шпионской деятельности. По имеющимся воспоминаниям, Литвинов пытался отстоять своих ближайших сотрудников, впрочем, безуспешно.
Из мемуаров зав. отделом печати НКИД Евгения Александровича Гнедина, арестованного в 1939 году: "Берия… приказал мне лечь на пол…Они избивали меня дубинками по обнаженному телу… Я кричал, — и не только от боли, но наивно предполагая, что мои громкие вопли в кабинете наркома, близ приёмной, могут побудить палачей сократить операцию. Но они остановились только когда устали… "
Были и те, кто пытался сопротивляться, например герой революции и гражданской войны Фёдор Раскольников (Ильин). Летом 1939 года его сместили с поста посла СССР в Болгарии и объявили «врагом народа». В «открытом письме Сталину» Раскольников обвинил «кровавого» Иосифа в организации массового террора.
В 1939 году Литвинова заменили Молотовым, который одновременно оставался главой советского правительства. Считалось, что Литвинов, будучи евреем, становился неподходящей фигурой на посту наркома из-за начавшейся подготовки пакта с Гитлером. Вернут «в строй» его только после начала войны. Он будет назначен послом в США и пробудет в Вашингтоне до 1943 года. По воспоминаниям Эренбурга, Литвинов последние годы своей жизни «спал с пистолетом под подушкой» в ожидании ареста. В 1951 году он погибнет в автокатастрофе. По утверждению Микояна, которое приводится в книжке переводчика Сталина Валентина Бережкова, катастрофа не была случайной.
***
После восьмого класса папа ездил в Батуми поступать в «мореходку», но по глупому стечению обстоятельств зачислен в училище не был. Затем подавал документы в лётное училище, однако сильно заболел и не смог прийти на последний экзамен.
В это время в Москве и некоторых других крупных городах появляются первые стиляги. Папа стилягой не был. Ведь стиляжничество возникло в семьях представителей советской элиты, что, кстати, её очень точно характеризует. Как и любую элиту вообще. Это важно с точки зрения понимания и последующих исторических катаклизмов.
Могла ли советская власть прижать к ногтю этих «чуваков» и «чувих», одетых не в «совпаршив» (так издевались над «совпошивом»), а в яркие, порой нелепые одежды. Стиляги не нарушали никаких законов и не занимались политикой. Их не за что было сажать и уголовно наказывать. Зато они подпадали под определение «безродных космополитов». «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст». Технология охоты на стиляг красочно описана в фильме Валерия Тодоровского «Стиляги». Но парадокс, вернее, закономерность - травля стиляг способствовала их популяризации. Им стали подражать ребята из простых семей. Ведь элите всегда подражают, особенно молодые. Пусть элита не зазнаётся. Верх и низ общества - сообщающиеся сосуды. Тот же джаз изначально пришёл из бедных негритянских кварталов.
Такое развитие событий фактически поставило советскую власть в тупик. Режим отступил на полшажка назад. Постепенно многие запретные плоды были легализованы, а стиляги… повзрослели. Стиляжничество стало уходить в прошлое, но ему на смену уже спешили новые молодёжные течения – битломаны и хиппи. Это уже ближе к моему поколению.
***
Окончив школу с серебряной медалью, папа совершенно случайно, как говорится, «за компанию» с кем-то из приятелей, пошёл поступать в МГИМО. И у него получилось! Не знаю статистики, но могу предполагать, что в те времена «без блата» поступить в институт международных отношений было легче, чем в «моё» время.
Институт был основан в 1944 года на базе преобразования созданного годом ранее международного факультета МГУ. С папиным курсом случилась нетипичная история, когда выяснилось, что будущих международников «перепроизвели». Возможно, это было связано с произошедшим в 1954 году слиянием МГИМО и Института востоковедения. Часть папиных сокурсников перевели в другие вузы, курс учился дополнительный год, а в дипломах помимо основной специальности - «международник» - была указана и факультативная - преподаватель иностранного языка. Рассказывают, что ребята с курса даже устраивали что-то типа митинга протеста.
После смерти Сталина люди стали потихонечку избавляться от тотального ощущения страха. В 1956 году на двадцатом съезде КПСС Хрущев зачитает доклад с осуждением культа личности Сталина. Характерно, что официально текст доклада будет опубликован только в 1989 году.
Но режим был еще зубаст. В том же году советскими войсками было жестоко подавлено венгерское восстание. Маршалу Жукову «за подавление венгерского фашистского мятежа» вручили четвёртую звезду Героя Советского Союза, а председателю КГБ СССР Ивану Серову - орден Кутузова 1-й степени.
***
В 1939 году наркомом становится Вячеслав Михайлович Скрябин (Молотов). Оказывается, он был не первым, кто использовал этот партийный псевдоним. Его «обошёл» известный «коммерциально-одарённый революционер» Александр Парвус. (Парвус – тоже псевдоним Израиля Лазаревича Гельфанда).
На протяжении длительного времени Молотов был второй по значимости фигурой после Сталина, что не помешало аресту жены Молотова - Полины Жемчужиной. Когда вопрос об её аресте обсуждался в Политбюро, Молотов не произнёс ни одного слова в её защиту.
Вот фрагмент выступления Вячеслава Михайловича на сессии Верховного Совета СССР по пакту «Молотова-Риббентропа": "Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это -дело политических взглядов. Но любой человек поймёт, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за "уничтожение гитлеризма...».
22 июня 1941 года именно Молотов, а не Сталин, трусливо сбежавший на свою дачу, выступил по радио с сообщением о начале войны. Как ближайший соратник Сталина, Молотов несёт личную ответственность за организацию в стране террора. В конце 1940-х годов он сам попадёт в опалу и лишится поста министра иностранных дел (в марте 1946 года наркомат был преобразован в Министерство). Смерть Сталина спасла Молотова от возможных репрессий. С 1953 по 1956 год он вновь - министр иностранных дел. Проиграв борьбу с Хрущёвым, в начале 60-х он будет отправлен в окончательную отставку. Тогда же его исключат из партии, в которой он будет «по-тихому» восстановлен в 1984 при болезном Черненко. Умрёт Вячеслав Михайлович в 1986 году. Его похоронят на Новодевичьем кладбище.
***
Сдав экстерном госэкзамены, отец отбыл во Вьетнам. Там, в советском посольстве в Ханое, началась его дипломатическая карьера. Во Вьетнаме произошло также самое главное событие в нашей с братиком жизни - папа встретил нашу маму, Галю Звонову.
Мамин роман с МИДом начался ещё с довоенного времени. Её отец, второй мой дед, перед самой войной был переведён из аппарата ЦК в Наркоминдел и готовился к работе в нашем посольстве в Берлине. Но началась война. Он, как и многие наркоминделовцы, ушёл ополченцем на фронт и осенью 1941 года погиб.
Во время войны мама и бабушка были в эвакуации. Сначала они жили под Казанью в Верхнем Услоне. По маминым рассказам, местные жители принимали их неприветливо и даже враждебно. Чуть позже бабушку переведут на работу в Наркоминдел в Куйбышев. Вернувшись из эвакуации в Москву, бабушка с мамой жили в коммуналке. Мало у кого в то время были отдельные квартиры. У маминой детской подруги Тани Дорофеевой папа, как секретарь парткома ЗИЛа, еще до войны получил от завода квартиру. Во время войны он погиб на фронте. Когда после эвакуации его семья вернулась в Москву, квартира была занята. Хорошо ещё, что им дали комнату в коммуналке.
***
С 1949 по 1953 годы пост министра иностранных дел занимал Андрей (Анджей) Януарьевич Вышинский. Вышинский, по национальности поляк, являлся родственником польского кардинала Стефана Вышинского. Со Сталиным познакомился в самом начале прошлого века в тюрьме. После февральской революции Вышинский, будучи начальником милиции Замоскворецкого района, подписал приказ по району об аресте Ленина. В 1930-е годы он - генеральный прокурор и официальный обвинитель на политических процессах. Заключённые именовали его «Андрей Ягуарьевич». После смерти Сталина его назначат постоянным представителем СССР при ООН. На этом посту Вышинский вскоре умрёт от сердечного приступа. Наверное, не переживёт известия о начале реабилитации осуждённых при Сталине.
***
После окончания пединститута мама по обязательному распределению была направлена на работу в одну из новосибирских школ. Когда она очень неспешно прибыла в Новосибирск, выяснилось, что вакансий для преподавателя французского языка уже нет. В итоге мама стала работать в МГУ. Затем её двоюродный дядя, назначенный руководителем геологической экспедиции во Вьетнам, взял её с собой в качестве переводчицы. Геологи исследовали местные урановые месторождения.
Свадьбу родители сыграли прямо в посольстве. Мамина работа с геологами подошла к концу. Она окончательно переквалифицировалась в жену советского дипломата. Из ярких вьетнамских воспоминаний родителей - папино выступление от имени советской молодёжи на съезде молодёжи вьетнамской (прислать специального представителя из Москвы то ли не успели, то ли не захотели); и мамино участие во встрече с приезжавшим во Вьетнам Климентом Ворошиловым (сохранилась фотка, на которой мама приветственно протягивает ему руку). Еще мама любит рассказывать, что её вьетнамская зарплата существенно превышала тогдашнюю папину.
Рожать моего брата мама уезжала в Москву. Андрей, конечно, не помнит Вьетнама, поскольку был слишком мал. На сохранившихся фотографиях он гуляет с местной няней и играет с шустренькой обезьянкой. Пройдёт ещё немного времени, и место обезьянки на фотографиях рядом с ним займу я. Эту произойдет уже по возвращению родителей в Москву, где папа продолжит работу в МИДе. Министром тогда был уже Андрей Андреевич Громыко.
***
На дипломатическую работу Громыко был направлен по партнабору в 1939 году одновременно с моим дедом. В отличие от многих тогдашних высших партийных руководителей, был хорошо образован. Громыко был работоспособен, обладал блестящей памятью. Переводить Андрея Андреевича было непросто. Он очень внимательно слушал переводчика, мог его при необходимости и поправить. А ещё он был очень теплолюбив и даже в жару надевал кальсоны. В ходе одной из сессий генассамблеи ООН у Громыко из-за этого случился тепловой удар.
На посту Министра Громыко пробудет более 28 лет.. Все пометки на бумагах он делал синим карандашом. Наверное, подражал Сталину.
Говорят, что внуки и правнуки Громыко были рождены в США, автоматически став гражданами Америки.
Анекдот:
«Вчера Министр иностранных дел Громыко принял английского посла за французского и имел с ним продолжительную беседу…».
Конечно, Андрей Андреевич не мог перепутать послов.
***
Зарплата младшего и среднего дипсостава в Центральном аппарате была очень скромной. Никаких привилегий у отца не было. Единственное, что ему бесплатно «перепало» в министерском пошивочном ателье на Кузнецком мосту, было серое форменное пальто с каракулевым воротником и такая же каракулевая шапка. Раздавались складские запасы, образовавшиеся за предыдущее десятилетие. Дипломатическая форма, введённая в 1943 году для сотрудников НКИД, в 1954 году была отменена. На радость военным. Теперь им больше не приходилось отдавать на улице честь каким-то непонятным «генералам». Ведь даже у дипломатических советников второго ранга погоны очень напоминали генеральские. Они были без просветов, с вышитой звездочкой и увенчивались металлической золоченой эмблемой в виде двух скрещённых пальмовых ветвей. У послов погоны были похожи на маршальские.
Папа в новом пальто стал ходить на службу в высотку на «Смоленке». На выступающих крыльях здания была высечена дата - 1951 год, хотя окончательно завершили строительство первой сталинской высотки в 1953-м. Вмонтированный в фасад советский герб олицетворял величие сталинской эпохи. А на самом верху виднелась башенка, которую якобы собственноручно начертал на проекте сам товарищ Сталин.
Мама тем временем сидела дома с маленьким Андрюшей. В кинотеатрах показывали «Балладу о солдате» Чухрая и «Судьбу человека» Бондарчука. Хрущёв публично грозил американцам показать «кузькину мать». В 1964 году его сменил Брежнев.
Анекдот:
«Космонавты, запущенные в космос при Хрущёве, а вернувшиеся при Брежневе, рапортовали:
- Готовы выполнить задание любого советского правительства!»
***
Одно из первых моих воспоминаний – я лежу на казавшейся мне огромной задней спинке красного матерчатого дивана и смотрю в экран маленького чёрно-белого телевизора с водяной линзой. Наша семья, включая бабушку, занимала две комнаты коммунальной квартиры в «сталинском» кирпичном доме на Ленинском проспекте. В 1965 году бабушку насмерть сбил велосипедист, когда она переводила нас с братом через дорогу. Ей было всего пятьдесят шесть лет. Очень рано от болезни умерла и другая моя бабушка. В 1966 году мы переехали в Новые Черёмушки в панельную девятиэтажку. А потом папу назначили вторым секретарём советского посольства в Париже.
Во французскую столицу мы уезжали с Белорусского вокзала. Из всего состава до Парижа добиралось два международных вагона. Остальные ехали до Бреста или до Варшавы. В каждом купе уютно «плюшевели» бордовые спальные полки. Под откидывающимся кверху маленьким квадратным столиком находился умывальник. В середине вагона два купе были «спарены» - между ними находилась узкая туалетная комната. Этим купе обычно пользовались дипкурьеры. Дорога до Парижа занимала около двух с половиной суток. Парижский поезд отправлялся под вечер. Пока пассажиры смачно поглощали взятые в дорогу припасы, проводник разносил горячий чай в блестящих металлических подстаканниках и раздавал завернутый в специальную упаковку сахар-рафинад. Неизрасходованный сахар пассажиры обязательно забирали с собой.
Справившись с кусками жареной курицы, бутербродами с колбасой и пупырчатыми огурцами, попутчики расползались по полкам в тревожном ожидании границы. Выезд за «бугор» являлся самой сладкой и желанной привилегией того времени, которой почти ни у кого не было. Идеологически выдержанных учёных и писателей иногда выпускали на международные конференции под строгим присмотром сопровождающих. Зарубежные гастроли в Венгрию становились для артистов главным событием в их жизни. Робкие, малочисленные туристы после строжайшего отбора посещали страны «соцсодружества». Курица не птица, Болгария не заграница. Или Монголия. Ущербные командированные из «простых» министерств угрюмо пересчитывали суточные. Были еще внешторговцы. Но они ездили за границу по обычным служебным паспортам. Советские дипломаты выезжали вальяжно, с чувством личного превосходства. Их приятно грела иллюзия собственной исключительности.
Зелёненький дипломатический паспорт был родственником волшебной палочки. Иностранные пограничники не имели права досматривать наши вещи. Советские «погранцы» тоже, как правило, своих дипломатов не «шмонали», хотя и имели на это право. Наш дипломатический иммунитет действовал только за границей. Для выезда за «кордон» требовалась «выездная» виза от «компетентных органов».
Лёжа на верхней полке, я страшно завидовал нашему пузатому проводнику. Мне тоже хотелось важно расхаживать по перрону в форменной фуражке с лаковым козырьком и командовать пассажирами.
***
Наутро мы прибыли в Брест. У вагонов в течение нескольких часов меняли колеса – из-за разной ширины между рельсами. (Так, кстати, вернее – некстати - делается и сегодня, почти через сорок пять лет после моего первого международного путешествия. Правда, нам обещают, что скоро начнётся внедрение системы, позволяющей переходить с европейского на российский стандарт ширины колеи без смены колёс).
Пассажиры могли во время «переобувания» вагонов в технической зоне оставаться в своих купе. Но тогда им не дозволялось выйти наружу. Остальные путешественники разгуливали по перрону, выходили в город, а самые расторопные успевали на такси съездить в легендарную Брестскую крепость и вернуться назад. Таковых находились единицы. А вдруг опоздаешь на поезд и не попадешь «туда»?
За Брестом начиналась Польша. После пересечения советской границы лица путников расслаблялись и веселели. Детская память цепко фиксировала иностранные, пока что непривычные ландшафты. Вид нищих советских деревушек сменялся на более зажиточные польские. Чем дальше на Запад, тем очевидней становился местный достаток. Мелькавшие перед глазами дома становились более добротными, поля более ухоженными, местные жители выглядели мордастее и сытнее. Разве закончившаяся два десятилетия назад война могла служить оправданием нашей нищете? Ведь Польша тоже была разрушена. И Германия, которую мы проезжали вслед за Польшей. И почему это восточногерманские «картинки с полей» выглядели много скромнее западногерманских? А российские села не шли ни в какое сравнение ни с теми, ни с другими?
Взрослые должны были это понимать, конечно, лучше нас, детей. Особенно те, кто был хорошо образован и провёл немало лет за границей. Но многие советские дипломаты не хотели верить глазам своим. В своей книге «Хороший Сталин» Виктор Ерофеев описал это на примере своего отца, Владимира Ивановича Ерофеева. Он, конечно, постарше моего папы. К тому же на него оказал воздействие магнетизм Иосифа Сталина, чьим личным переводчиком он являлся. Они долгие десятилетия служили с моим отцом в одном министерстве, а в 70 –е годы одновременно работали во Франции, только мой отец в Посольстве, а Ерофеев-старший – в ЮНЕСКО. На них давили жёсткие идеологические клише. Страх сталинской эпохи ещё не окончательно рассеялся. Впрочем, под влиянием длительного пребывания за границей мидовцы, как правило, становились носителями более либерального мировоззрения, чем представители основной массы советской политической элиты. Они в большей степени были сориентированы на западные ценности.
Рассматривая в окно поезда пробегающую перед глазами западную Европу, папа мог бы в оправдание сказать: «У нас уже не сталинский режим. Культ личности осуждён. Мы теперь строим социализм «с человеческим лицом». (Через два года попытка создать «социализм с человеческим лицом» в Чехословакии закончится вводом в страну более 300 тысяч человек и около 7 тысяч танков стран Варшавского договора). Однако некоторые иллюзии по поводу того, куда мы движемся, тогда ещё у многих не рассеялись.
Были, однако, и те, для кого уже давно никаких иллюзий не существовало. В феврале 1966 года в Москве закончился суд над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. За свои публикации Даниэль был приговорен к пяти годам лагерей, а Синявский к семи с формулировкой за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Нашлось немало советских писателей, открыто протестовавших против их осуждения. После освобождения в 1973 году Синявский переедет во Францию.
В этом же году в «Новом мире» было набраны первые главы романа Александра Солженицына «Раковый корпус». Но власти испугались и наложили на него запрет.
Режим не сильно рассчитывал на иллюзии. Он всегда умело использовал и кнут, и пряник. Своих бойцов внешнеполитического фронта режим подкупал. Я имею в виду, в первую очередь, не материальные блага, которые подбрасывались режимом советской элите еще с 20-годов. В условиях тотального дефицита изобретались спецпайки и спецбуфеты. Предоставлялись квартиры в добротных ведомственных домах. Красные ковровые дорожки угодливо стелились под номенклатурными ногами в широких коридорах спецполиклиник. Добрые и ласковые врачи четвёртого главного управления Минздрава выписывали направления в лучшие санатории. Система привилегий для элиты была чётко продумана. Каждый знал, сколько и чего ему положено.
Справедливости ради отмечу, что советские дипломаты получали доступ к привилегиям только по достижении очень высокой, «генеральской» должности – посла за границей или завотделом в центральном аппарате. Младший и средний дипсостав всего этого был лишён и довольствовался очень скромными ведомственными подмосковными дачами. Уже в семидесятые годы по Щёлковскому шоссе был построен мидовский пансионат «Дружба» и перестроен дом отдыха «Юность».
Советских дипломатов режим подкупал своим доверием. Он давал им хорошее образование и, главное, выпускал за «кордон» (хотя и там отслеживал своим зорким оком). Любой из них мог «остаться» (что немаловажно, вместе с жёнами и детьми). Невозвращенца в те времена Запад бы принял «на ура», устроив шумное политическое шоу с раздеванием: «Советский дипломат бросил вызов тираническому режиму!» А ведь почти никто из мидовцев не «остался». Насколько мне известно, таких случаев – единицы. Разве они могли подвести правящий режим, который многими отождествлялся с любимой страной?
Дети советских дипломатов чувствовали это несоответствие интуитивно, подсознательно. «Скажите, чьи это такие прекрасные леса и поля? – спросили высунувшиеся из окна кареты придворные. «Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса – раздалось в ответ». Нам ещё долго будут внушать, что западноевропейские «карабасы» плохие и уж точно гораздо хуже наших. Дети не любят пафоса и легко распознают фальшь.
Когда мы стали постарше, система уже нам оказала доверие, приняв в МГИМО и определив на работу в МИД. Но устаревшие идеологические догмы не срабатывали. Наши взаимоотношения с режимом всё больше начинали походить на откровенный подкуп. Нам мало, наверное, предложили. Система уже была не в состоянии удовлетворять разросшиеся аппетиты своей элиты.
Анекдот про армянское радио:
Нас спрашивают: « При капитализме человек эксплуатирует человека. А что при социализме?
Отвечаем: При социализме - наоборот.
***
В Париже нас поселили в посольском доме на «Женераль Аппер» в коммуналке. Условия проживания младшего и среднего дипсостава были очень скромными. Уже потом, с учётом повышения в должности до первого секретаря и двух маленьких детей, отцу дали трёхкомнатную служебную квартиру в новом посольском доме на "Декамп". Квартира совсем не соответствовала привычным московским стандартам. Она была с двумя туалетами и огромным балконом, на котором мы с братом умудрялись кататься на роликах.
Первые месяцы пребывания в Париже по выходным мы, как чёртики, скакали по туристическим местам. «Лютеция Паризиориум» - так когда-то называлось поселение кельтского племени паризиев. Начали мы, естественно, с символа города - Эйфелевой башни, воздвигнутой, как временная выставка в честь Всемирной ярмарки 1889 года.
Традиционный туристический набор хорошо известен. Сите и гранд бульвары. Люксембургский сад и Монмартр. Набережные Сены и мост Александра Третьего. И, конечно, Елисейские поля. Кто не знает – от слова элизиум. Я их тогда называл «елисеевскими». Помню, что особое впечатление на меня произвели химеры, установленные на верхней площадке Собора Парижской Богоматери. Они мне показались устрашающими и даже привиделись во сне.
Из любопытства мы посетили «блошиный» рынок. Это были ещё те времена, когда парижские антиквары каждую субботу с карманными фонариками с самого раннего утра рылись в кучах старья, вываленного из фургончиков парижскими старьёвщиками. Теперь «блошиный рынок» уже не тот. Он больше интересен оптовикам. А от старого хлама в Европе научились избавляться более простым способом. Один раз в году жители могут вынести на улицу ненужные вещи, которые городские службы затем вывозят на свалку. Я наблюдал несколько лет назад, как это происходило на улицах Будапешта. В такой день туристы чувствуют себя не очень уютно.
Восторги от парижских красот быстро поутихли. Всё стало привычным и обыденным. По выходным мы с Андреем вместо Лувра требовали от родителей поход в детский парк аттракционов в Булонском лесу. Или в киношку на встречу с диснеевскими «Бемби», «Пиноккио» и «Золушкой».
Под Рождество я обожал гулять по центральным улицам города. Нарядные витрины магазинов заманивали на распродажи. По сравнению с Москвой это был потребительский рай.
Меня сразу отдали во французский детский сад. За мелкую провинность воспитательница мадемуазель Щину (я ее прозвал «Щинухой») могла ударить линейкой по рукам. Французские детсадовцы встретили меня настороженно. Русский мальчик был для них экзотикой. Пытались дразниться. «Ты кто?» - спрашивали меня. «Же сюи рус» – отвечал я под громкий хохот детсадовцев. Приходилось вступать в драку. Во время домашнего «разбора полетов» мне объяснили, что нужно было говорить «же сюи рюс» (я – русский). А я, говорил «рус», что означало «рыжий». Из-за моих драк родителей вызвали к директору. Но, с учётом нашего дипломатического статуса, скандал замяли. Меня больше не дразнили. Зато я очень быстро заговорил по-французски. Я даже сны стал видеть на французском языке.
На занятиях мы учились читать и писать. От перьевой ручки, которую нужно было макать в чернильницу, в моей тетрадке расплывались огромные бесформенные кляксы. За хорошие ответы нам вручали разноцветные карточки (бон пуэны). Собрал десять карточек, получай в подарок картинку. Что давали за десять картинок, не помню. У меня столько никогда не набиралось. Тогда я ещё не знал, что Том Сойер выменивал себе такие поощрительные картинки (в книге – «разноцветные билетики» разного «достоинства») на мраморные шарики, дохлых кошек и прочую пакость.
На переменках мы играли во внутреннем дворике в «шарики» (billes). Один из участников садился прямо на асфальт и устанавливал возле себя солдатика. Другой должен был сбить его стеклянным шариком. Попал - забирай и шарик, и солдатика. Промазал - шарик доставался противнику.
Красивые французские игрушки были самым ярким доказательством преимущества капитализма над социализмом. Какие у нас с братом появились машинки! У них открывались дверцы и капот. А наборы «Лего»! На Новый год родители положили мне под елочку блестящий револьвер с пистонами и костюм ковбоя (я говорил - ковбойца). Он до сих пор хранится в одном из маминых шкафов!
В Деда мороза я, впрочем, не верил. Я рано понял, что, если детишки просят Санта- Клауса прислать им братика, он сперва попросит отправить ему ихнюю маму. Да, и братик у меня уже был. Пер-Ноэля мне сполна заменял мой добрый папа.
Конечно, шестилетний мальчик не сопоставлял «ихний» капитализм с нашим социализмом. Сравнение шло не по идеологическому, а по географическому признаку. «Здесь, у нас, в Париже и там, у нас, в Москве». И Москва, и Париж для меня были своими.
В самом начале 1968 года мы с родителями оказались в Гренобле, где проходили очередные зимние олимпийские игры. Я восторгался Рагулиным, размазывавшим соперников по бортам (канадцы называли его «большой Раг»). Блистали Людмила Белоусова и Олег Протопопов. В неофициальном командном зачёте советские олимпийцы оказались вторыми.
В мае в парижских университетах начались студенческие волнения. Участники событий называли себя «новыми левыми». Кого здесь только не было: троцкисты, маоисты, марксисты-ленинцы. Особенно выделялись анархисты. Тех, кто откровенно иронизировал над всеми вышеперечисленными, было не меньше. Самым знаменитым лозунгом стал «запрещать запрещается» (Il est interdit d’interdire). Но были и такие: «будем жестокими» или «под булыжниками мостовой - пляж!».
Когда к студентам подключились профсоюзы, волнения переросли во всеобщую забастовку. В ней приняло участие десять миллионов человек. Бастовали все подряд. Рабочие крупных заводов, архитекторы и юристы, почтальоны и физики-ядерщики. На самоуправление переходили больницы. Группа литераторов захватила офис общества писателей, где на полном серьезе обсуждался вопрос о «статусе писателя в социалистическом обществе». Стриптизерши из «Фоли Бержер» требовали повышения оплаты и права заключения коллективных договоров. Крупнейшие политические партии Франции проводили митинги.
Нам с братом все это брожения доставляли одни неудобства. Гулять было запрещено. На улицах возле домов скапливались огромные мусорные свалки. Затем к их уборке подключили армейские подразделения. Отец приходил с работы поздно. Посольство строчило телеграммы в Центр с информацией о положении дел, давая политические прогнозы. Мама нервничала. Вдруг все эти события приведут к победе французских коммунистов. Тогда, наверное, наших всех наградят. С другой стороны, жить в Париже станет опасно и неуютно. А вдруг из магазинов исчезнут свежий жамбон, фуа гра и прочая вкуснятина…
Сами французские коммунисты не очень верили в успех, продолжая считать, что революция во Франции невозможна до тех пор, пока СССР не догонит Западную Европу по уровню жизни. К счастью для Франции, в этом они оказались правы.
Де Голлю удалось справиться с ситуацией. Забастовщики добились уступок по размерам зарплаты и правам профсоюзов. Франция успокоилась. Мама перестала волноваться. Мы снова стали кататься на роликах на «Трокадеро». Ролики тогда были "двухрядные". Крепились они к ботинкам с помощью кожаных ремешков и были раздвижными, что позволяло приспособить их под любой размер.
На «Трокадеро» «слонялись» заезжие негры (в те времена слово «негр» было еще политкорректно). В Париж они бежали в поисках хорошей жизни, спасаясь от жизни нехорошей у себя на родине. Многие находились во Франции нелегально. Негры расстилали на асфальте верблюжьи пледы, на которые высыпали африканские безделушки – деревянные фигурки слонов, красочные амулеты, кожаные ремешки и металлические браслеты. При виде полиции они сгребали свой нехитрый скарб и давали стрекача.
Большая часть «грязных» рабочих мест – мусорщиков и подметальщиков улиц - доставалась не им, а арабам из бывших французских колоний. Постепенная «интернационализация» Парижа, как и всей Франции, приведёт через несколько десятилетий к серьезным этническим волнениям.
***
Летом посольских детишек отправляли в самый настоящий пионерский лагерь в Мант, в пятидесяти километрах от Парижа. Это была старая, огороженная каменным забором усадьба с просторной территорией в несколько га. Рядом с «хозяйским» домом, отданным в распоряжение пионеров, находилась приспособленная под жильё бывшая конюшня. Кроме двух узких кроватей и умывальника в крохотных комнатках без окон ничего не умещалось. Здесь в весенне-летний сезон советские «колонисты» останавливались на выходные.
От Центральных ворот к «хозяйскому» дому вела широкая дорога. Справа от нее «плешневела» здоровенная поляна. На ней находилось футбольное поле, но могло угнездиться еще штуки четыре. Поляну обрамляла жиденькая полоска леса. Слева от дороги располагался тот самый черешневый сад, с которым связал свои первые эротические фантазии Виктор Ерофеев в уже упомянутой книжке «Хороший Сталин». У меня тоже в Манте были плотские фантазии. Но я не буду повествовать о них, потому что эту книжку прочитает моя мама. А я не хочу её огорчать.
В пионерском лагере каждое утро начиналось с линейки. Звучал горн. В небо взмывался красный флажок. Дети дружно отдавали пионерский салют, плотно завтракали в столовой и неслись на поляну гонять в футбол. После обеда был тихий час, а по вечерам на стареньком кинопроекторе нам показывали советские фильмы. Выбор фильмов был невелик, поэтому мы смотрели один и тот же фильм по нескольку раз. Чаще всего показывали «Чапаева». С третьего или четвёртого раза мы стали забегать в кинозал только для просмотра любимых эпизодов.
В этом же году во время отпуска мы совершили первый морской круиз. Похожий на тот, который в те же годы совершают герои Никулина и Миронова из «Бриллиантовой руки» Гайдая. (На самом деле все «заграничные кадры» «Бриллиантовой руки» снимались в старой части Баку). Этот фильм стал для меня одним из самых любимых. На машине мы добрались до Марселя, где пересели на морской лайнер. В нашем распоряжении была четырёхместная каюта на одной из нижних палуб. Более комфортабельную каюту родители себе позволить не могли. А так получалось не слишком дорого. Часть расходов брало на себя государство. Из стоимости морских билетов вычиталась стоимость железнодорожных билетов по маршруту «Париж – Москва», которые посольству всё равно пришлось бы приобретать для отпускников.
До Одессы мы плыли неделю, делая остановки в крупных портах. В Италии нас возили смотреть разрушенные Помпеи. Слушая рассказ про извержение вулкана, я с опаской поглядывал на Везувий. Мне захотелось поскорее вернуться на корабль. На древних развалинах Афин я откровенно зевал, а мой братик – потел. До определенного возраста мама одевала нас совершенно одинаково. Андрею это не нравилось. Когда с меня снимали кофту, он решительно отказывался, утверждая, что ему холодно. Он думал, что так он будет меньше на меня похож.
В Стамбуле прилипчивые уличные торговцы всучили нам кучу ненужных восточных безделушек. Тапочки с заостренными, поднятыми вверх носами, турецкие красные войлочные фески, кривой, украшенный яркими камнями, ятаган. На следующий год похожий лайнер повезёт нас из Ленинграда в Гавр через Финляндию, Швецию, Данию и Англию.
В сентябре я пошёл в первый класс. Детей в классах было немного. К 7-му ноября нас ритуально повезли на улицу Мари-Роз в музей – квартиру Ленина, принадлежавшую Французской компартии. Музей состоял из рабочего кабинета со спальным уголком и коморки для тещи. Главный поток посетителей формировался из прибывавших в Париж советских делегаций. Побывали здесь и Брежнев с Горбачевым. Для детей эти визиты не представляли никакого интереса. Если музей еще жив, кто теперь туда ходит?
Приближалось 8 марта. На уроке труда нам предложили вышить на носовых платочках что-нибудь торжественное для наших мам. Я криво вышил очертания бутылки и слово «водка». Воспитательница долго и заразительно смеялась, а маме было очень неловко. А вдруг все подумают, что у меня родители – пьяницы.
Родители выпивали крайне редко. Когда к ним приходили гости, на стол выставлялась пузатая бутылка, внутри которой под прозрачной колбочкой умещалась маленькая «заводная» игрушечная балерина в коротеньком платьице. Мама маленьким ключиком подкручивала заводной механизм, и балерина под музыку начинала танцевать.
В следующем году Андрей, окончив начальную школу, должен по существовавшим правилам быть «этапирован» в Москву. Но приглядывать за ним в Москве было некому, поэтому родителям разрешили оставить его при себе. Курс за пятый класс он осваивал заочно. Его домашние задания родители отправляли в Москву.
***
Впрочем, довольно скоро мы сами оказались в Москве. Шёл 1970 год. В СССР переписывали население. Академик Сахаров основал «московский комитет прав человека». Мао Цзэдун обвинил советское руководство в установлении в стране «фашистского диктаторского режима». Сэр Пол Маккартни объявил о распаде группы «Биттлз». Японский писатель Юкио Мисима совершил ритуальное самоубийство из-за утраты страной и армией самурайского духа. Мне тогда об этом ничего не было известно. Зато я знал, что сборная Бразилии по футболу в третий раз стала чемпионом мира.
В Москве папе предложили работу в аппарате ЦК КПСС в должности инструктора отдела загранкадров. От такого не отказывались. Он сразу сделался номенклатурным работником. Мы стали потихоньку приобщаться к существовавшей системе привилегий. К поликлинике на Сивцевом вражке. К подмосковные дачам в Нагорном. К льготным путевкам в южные санатории. К поездкам на выходные в уютные пансионаты. С работы папа приносил продуктовые наборы. Но главным бонусом его перехода на работу в аппарат ЦК стала новая квартира в одном из трёх кирпичных «цИковских» корпусов на Университетском проспекте. В более "козырных" домах - в самом центре - папе квартиру не предлагали. В соответствии с занимаемой должностью. Из окна гостиной нашей новой «трёшки» с одиннадцатого этажа открывался потрясающий вид на Москву. В соседней от нас квартире жил будущий прораб перестройки, творец термина "агрессивно-послушное большинство" Юрий Афанасьев.
Папина зарплата, насколько я помню, тогда составляла 360 рублей. Слышал, что у кандидата в члены Политбюро она равнялась пятистам. Конечно, по советским понятиям, это было прилично. Но для высшей партийной верхушки зарплата была второстепенным вопросом. Они-то уже давно жили при коммунизме.
Папа, будучи ещё относительно молодым человеком, особенно по понятиям советской номенклатуры, достиг той карьерной ступеньки, которой вполне бы хватило на всю оставшуюся жизнь. Сам он рассматривал работу в аппарате ЦК как временную. Работа в МИДе была ему значительно интереснее. По вечерам после работы он писал диссертацию.
Пока мы жили в Черёмушках, нас определили в 41 спецшколу на проспекте Вернадского. До школы приходилось добираться в переполненных автобусах. Поспевать за братом, который сильно вытянулся и был на голову выше меня, было нелегко. Приходилось передвигаться вприпрыжку.
В этой школе я проучился совсем недолго. На одной из сохранившихся фоток я стою на Красной площади с красным галстуком, только что повязанным мне одним из кремлёвских курсантов . Стать пионером мне очень хотелось, но не по идеологическим соображениям. Я по-прежнему выглядел моложе своего возраста. После тридцати пяти мне это стало нравиться. К сожалению, этот недостаток, ставший на определенном жизненном этапе достоинством, уже давно позади. А в детстве сильно бил по самолюбию. Красный галстук фиксировал мою возрастную планку. То же самое произойдёт, когда через несколько лет я буду вступать в комсомол. Красненький значок на груди кричал: этому мальчишке уже исполнилось четырнадцать лет! Впрочем, без членства в ВЛКСМ нельзя было поступить в МГИМО.
После переезда в новую квартиру меня перевели в 75-ю спецшколу, находившуюся по соседству. Андрей остался доучиваться в старой. Основным моим увлечением тех лет стал спорт. Я играл в гандбол в секции при городском дворце пионеров. А всё свободное время гонял мяч во дворе со знакомыми мальчишками. Учёба меня интересовала не сильно. Хотя «формально» учился я неплохо. Без троек.
***
В 1973 году в ходе обмена партийных документов билет под номером один был выписан Ленину, под номером два - Брежневу. Членами Политбюро стали Андропов, Гречко и Громыко. Скончался маршал Семён Будённый. Самые «продвинутые» и блатные на виниле слушали привезённый с запада только что вышедший альбом «Обратная сторона луны» (The Dark Side of the Moon) группы Pink Floyd. В конце записи легендарной пластинки звучит голос лифтёра студии на Эбби-роуд, говорящего: "У Луны нет тёмной стороны, вообще-то она вся тёмная".
Подавляющему большинству населения страны было не до Pink Floyd. По вечерам все напряженно затихало у экранов телевизоров, переживая «семнадцать мгновений весны" Тихонова.
Анекдот:
Мюллер говорит Штирлицу: "Завтра коммунистический субботник. Явка обязательна". Штирлиц отвечает "Есть". Поняв, что провалился, пишет рапорт: "Я, штандартенфюрер фон Штирлиц, на самом деле являюсь советским разведчиком». Мюллер звонит Шелленбергу: "Вальтер, зайдите, посмотрите, что Ваши люди придумывают, чтобы на субботники не ходить".
В этом же году в мире случился первый энергетический кризис. ОПЕК в связи с очередным арабо-израильским конфликтом снизил объёмы добычи нефти. За один день цена на нефть поднялась с трёх долларов за баррель до пяти. В следующем году она вырастет до двенадцати. Экспорт нефти на Запад из Советского Союза был увеличен, что принесло нашей стране существенный доход. И положило начало зависимости от нефтедолларов.
А в Чили к власти пришел генерал Пиночет. Он убил президента Альенде и арестовал главу местных коммунистов Луиса Корвалана. Об этом знали тысячи советских школьников, писавших гневные письма с требованиями его освободить. Корвалан станет нам, как родной. «Отпустите Луиса с карнавала» – шутили тогда в народе. Через три года Корвалан приедет в Москву. Его обменяют на диссидента Буковского. Позднее чилийскому коммунисту изменят внешность и, справив новые документы, снова зашлют в Чили для продолжения революционной борьбы.
Помимо Корвалана, советские дети будут переживать и за других деятелей международного рабочего движения. Помню, как я завывал на очередном конкурсе политической песни: «Хулиана Гримау с нами не стало/ это видели тучи/ камни слыхали/ камни слыхали». Кто такой этот таинственный Гримау с таким неприличным именем, нам было неведомо.
Когда в 1963 году, после расстрела Гримау франкистами, в ЦК будет принято решение назвать одну из улиц Москвы его именем, в Моссовет позвонят из горкома и с тревогой поинтересуются, будет ли в названии улицы присутствовать помимо фамилии и имя испанского патриота. Так и появилась у нас улица Гримау. А сколько шуток и анекдотов ходило по поводу сапожника Никола Сакко и торговца рыбой Бартоломео Ванцетти, которых в начале двадцатых годов прошлого столетия казнили в США на электрическом стуле, обвинив в убийстве двух кассиров обувной фабрики. В их честь в СССР переименовывали фабрики, улицы и сухогрузы.
****
Итак, в 1973 году мы вновь направлялись (возвращались) в Париж, правда, уже без Андрея. Тот же суматошный вокзал. Тот же счастливый для нас поезд с бордовыми плюшевыми полками. Всё тот же чай в подстаканниках с советской символикой. Даже проводник был таким же толстобрюхим. Советских проводниц на международных рейсах я тогда не встречал.
Привокзальная шутка:
Купи 13 пирожков и собери кошку.
Папа был назначен на выборную должность секретаря парткома советских учреждений во Франции. Мы снова стали жить в уже знакомом доме на «Фезандери», только в квартире этажом выше. Всё было знакомо и привычно. Шестнадцатый арандисман оставался таким же «чинно-буржуазным». Продавщица из угловой булочной за прошедшие годы заметно поправилась. Ей это шло. Она стала выглядеть аппетитнее. Когда она наклонялась, чтобы протянуть мне хрустящий французский багет, я, затаив дыхание, заглядывал в её глубокое декольте. Мамзель чувствовала мой взгляд и загадочно улыбалась. Ей нравилось меня поддразнивать. А мне нравилось ходить за хлебом.
Мой возрастающий интерес к женскому полу совпал с окончательной победой в начавшейся еще в 60-е годы сексуальной революции. (Её волна накроет СССР значительно позже). Секс не просто перестал быть запретной темой. Он стал супермодным. Мини-юбки сводили Елисейские поля с ума. Да что там мини-юбки! В 1974 году на Елисейских полях появится афиша с обнажённой, сидящей в плетеном кресле Сильвией Кристель. Она проведёт здесь целых тринадцать лет!
По воспоминаниям главной героини фильма «Эмманюэль», во время заключительной съёмки сцены секса на пляже, тайская полиция арестовала всю съёмочную группу. Скандал удалось замять. Во Франции фильм сочли «порнографией». Когда он всё-таки вышел в прокат, в парижские кинотеатры выстроились гигантские очереди. Детей младше 18 лет на «Эмманюэль» не пускали.
Париж 70-х раскрепостил нравы парижан. Вернее, их нравы раскрепостили Париж. Город стал ярче. Изменились силуэты машин. Вместо угловатых Пежо-404 улицы теперь рассекали более спортивные «пятьсот четвёртые» (на такой ездил отец). Знаменитая «лягушка», на которой гоняют герои «Фантомаса», постепенно становится экзотикой. Реже на дорогах стал попадаться и другой шедевр «Ситроена» - «де шво» – «гадкий утенок» или «зонтик на колесах». У автомобильчика была хитрая подвеска. Говорят, на нём можно было по вспаханному полю перевезти корзинку куриных яиц и не побить ни одного яйца. Мотор у "2CV" был с воздушным охлаждением. Когда в 1984 году будет объявлено об окончании производства «гадкого утенка», спрос на машину резко возрастёт.
Еще одна «изюминка» 70-х - кассетные видеомагнитофоны. А массовый выпуск дешёвых электронных часов чуть не приведёт к банкротству швейцарской часовой промышленности.
Изменится и архитектурный облик французской столицы. К построенным в духе современной архитектурной эстетики еще в 60-е Дому радио и зданию ЮНЕСКО в 70-е добавятся пять небоскребов в Ля Дефанс. К югу от Люксембургского парка «заторчит» башня Монпарнас. Откроется городская скоростная железная дорога. Еще через несколько лет парижские туристы начнут разевать рты на Центр искусства Помпиду. Все технические «внутренности» здания, включая арматурные соединения и трубопроводы, выкрасят в разные цвета и вынесут прямо на фасад.
***
За три года нашего отсутствия советская «колония» в Париже существенно разрослась. Одних советников в посольстве стало около дюжины. В районе Булонского леса достраивался здоровенный комплекс советского посольства. В Манте возвели новый жилой корпус с более комфортабельными номерами, а также открытый бассейн и теннисный корт. Ещё там соорудили радиорубку, по которой транслировали бодрую музыку во время празднования Первомая. «Миша Иванов, иди дай горн», - громогласно призывала радиорубка моего одноклассника перед каждым обедом и отбоем в самый ответственный момент наших футбольных сражений. «Почему Вы не можете записать его «дудение» на магнитофон», - возмущенно спрашивал я нашу директрису. «Не положено», - отвечала она. Горнил Мишка неважно, но другие вообще не умели.
Школу при посольстве сделали восьмилеткой. Это давало мне возможность находиться в Париже ещё три года. Москва неохотно соглашалась на «прибавление» классов. Это означало дополнительные финансовые расходы. Но главное заключалось в другом. Подростков было сложнее контролировать. Мало ли чего мы могли натворить в империалистическом окружении. С учётом нашего полового созревания. Но процесс перерастания начальных школ при крупных посольствах в восьмилетки, а кое-где и в десятилетки, был необратим. Высокопоставленные дедушки в Москве пробивали решение об открытии очередного класса для своих внуков. Советская элита не давала себя в обиду.
Многочисленнее становились и классы. Помимо детей посольских, в школе учились торгпредские и юнесковские, военноатташатские, морфлотовские и аэрофлотовские. Те, кто жил в городе, ощущал себя вольготнее. Детям, проживавшим в здании Посольства, было запрещено выходить за территорию без сопровождения взрослых. На «Фезандери» консьержка строго за нами не следила, но сын секретаря парткома не мог открыто нарушать установленные правила. Я действовал хитрее. Мы шли гулять вместе с моим одноклассником Максом Журавлёвым в сопровождении его мамы, а она тут же отпускала нас на все четыре стороны. На этих прогулках мы начали покуривать.
В классе я делил последнее место «по росту» с будущим мужем Тамары Гвердцители Серёжей Амбатьелло.
В 1975 году я свалился с дерева. Вернее, мы слетели с него, затеяв неосторожную возню, вместе с Резиком Мшвениерадзе в черешневом саду. Резик сильно порезал руку, а у меня на этот раз вроде всё обошлось. Травмы я получал регулярно. Не успело забыться падение с дерева, как со мной случилось новое ЧП. Убегая на переменке от Лёхи Лазарева во внутреннем дворике школы, я сильно трахнулся башкой об асфальт. Лёхин папа работал в ЮНЕСКО. У сотрудников международных организаций зарплаты были существенно выше посольских. «Разница» должна была в «добровольно-принудительном порядке» сдаваться советскими сотрудниками в кассу посольства. Такая ситуация будет продолжаться вплоть до начала 90-х. Один знакомый рассказывал мне, что бухгалтерия посольства вычитала из его зарплаты «амортизационные» за квартиру, которая к посольству не имела никакого отношения, и за пользование лифтом, которого в его доме просто не было.
Когда в посольский «кооператив» с родины завозился дефицитный товар (например, вяленая вобла в круглых металлических банках или солёненькая селёдочка), стоявшие в очереди посольские шутливо покрикивали: «юнескам» селедки не давать!
Среди советских «колонистов» было немало разведчиков. Это был большой «секрет Полишинеля». Их знали даже дети. Быстро вычисляли засланных казачков и французы. Это было несложно. Нужно было только проследить за тем, кто на какой машине ездит (у разведчиков они были круче), с кем дружит и общается. Так же вычисляли и «ихних» шпионов в Москве.
***
В 1976 году я по возрасту был отправлен доучиваться в Москву. По Парижу я скучал. Зато в Москве получил почти безграничную свободу. Любить «родаков» в подростковом возрасте лучше на расстоянии. Я отрастил длиннющие волосы и носил широченные «клёши».
Мама регулярно присылала нам длинные письма и модные шмотки. Письма читала опекавшая нас двоюродная бабушка Лида. Она готовила еду, убиралась в квартире и ни во что не вмешивалась. Поэтому мы с ней сильно сдружились. Сейчас ей девяносто восемь лет. Она живет "за границей" - в Риге.
С братом мы соблюдали дружественный нейтралитет. Он стал студентом (отгадайте какого вуза) и считал, что наши интересы не могли пересекаться.
К счастью, мое приволье не привело к большим неприятностям. Помню, наша школьная компания пила портвейн в подъезде под треньканье гитары и стенания: «А ты опять сегодня не пришла…». Когда мы рванули в универмаг «Москва» за «добавкой», мой одноклассник незаметно сунул пузырь за пазуху и, пока я стоял возле кассы, проскользнул на улицу. Если бы нас повязали, возможно, в МГИМО я бы не поступил.
В следующем году в СССР был утверждён новый текст гимна СССР (из него, наконец, исчезло упоминание о Сталине) и принята новая Конституция. Согласно статье шестой, КПСС объявлялась «руководящей и направляющей силой советского общества». Конституция стала глянцевой обложкой дряхлеющего режима. Обветшалость была особенно заметна по членам Политбюро. Летом Францию посетил Брежнев. Фотография из семейного архива – отец помогает престарелому Генсеку выйти из «членовоза» во дворе посольства. Газеты позже напишут, что в ходе визита западным спецслужбам удалось узнать всё о состоянии здоровья Леонида Ильича, сделав анализ его экскрементов.
Леонид Ильич, наверное, со мной сговорился. Я тем же летом тоже оказался в Париже на своих последних школьных каникулах. Но мои какашки французских разведчиков не заинтересовали.
У моего приятеля Вовки Брежнева (однофамильца) примерно в эти же годы отец был посланником в Китае. Оставаясь за посла, он, конфузя чиновников, направлял в центр телеграммы за подписью «Брежнев». Ему быстро подыскали другую работу.
Анекдот:
«Брежнев собирается лечь на операцию по расширению грудной клетки - не хватает места для орденов».
Мой интерес к спорту стал постепенно трансформироваться в спортивный интерес к женскому полу. И наши девчонки за год подросли. Помните: если молоденькой девушке говорят "как ты за лето повзрослела", это означает, что её сиськи стали больше.
Отдыхая в Довиле на посольской вилле, я впервые очутился на диком нудистском пляже. Голые тётки не обращали на меня никакого внимания. Дяденьки, к счастью, тоже. Большие солнцезащитные очки не смогли скрыть моего горячего любопытства.
Попал я и на «Эмманюэль». Я по-прежнему выглядел моложе даже своих шестнадцати. Но у меня, как у члена семьи дипломата, был «зелёненький» паспорт. И в нем – о чудо! - не была проставлена дата моего рождения. Как такое могло случиться, не знаю. И почему это не создало проблем на границе. С таким паспортом меня не могли не пустить на сеанс. Фильм мне понравился. Очень…
***
Девочки в московской школе мне благоволили. Они знали, что я буду поступать в МГИМО. В десятом классе мой одноклассник Макс Аммосов влюбился в Таньку Пономарёву. Она училась в девятом и тоже мне нравилась. Я честно признался Максиму, что пригласил её в кино. Пусть, мол, сама решает.
В кино нас не пустили (фильм был «детям до шестнадцати»). Вернее, её пустили, а меня нет. Вредная билетёрша сказала, не дорос. Роман не задался. Пару лет назад, зарегистрировавшись на «одноклассниках», из любопытства заглянул на Танькину страничку.
Максима шутливо дразнили «евреем – эскимосом» (его папа – еврей, а мама - родом из Якутии.) Подозреваю, что он был назван в честь якутского большевика Максима Кировича Аммосова.
Уже много лет Максим – лидер московского отделения миссии «Евреи за Иисуса». Насколько мне известно, большинство официальных христианских и еврейских организаций не симпатизируют этой миссии.
У каждого своя дорога к Богу. Большинство из нас продолжает шагать в другую сторону. Или это только так кажется. Нас воспитали атеистами. Мы к этому привыкли.
***
Мне наняли репетиторов из МГИМО. Только за одно занятие родители платили по десять – пятнадцать рублей. По тем временам это были очень приличные "бабки". Помимо натаскивания по предметам, репетиторы обеспечивали более гладкое прохождение вступительных экзаменов. Сочинение при поступлении писалось "анонимно". «Посвящённые» передавали по эстафете его первую фразу, записанную на листочке. Но это была лишь подстраховка. Главное было - попасть в "ректорский" список. С этим у меня могли возникнуть непредвиденные сложности. Папа под окончание своей командировки поцапался с зятем Громыко (он же - бывший зять Серго Орджоникидже), который в то время был нашим представителем в ЮНЕСКО. По возвращению отца в Москву, его отказались брать обратно в аппарат ЦК, да и в МИДе долго не знали, как сделать так, чтобы и папу не обидеть, и не вызвать раздражение родственника Андрея Андреевича. Тогда папу отправили на год учиться в Дипакадемию. Когда все улеглось, его назначили заместителем Генерального секретаря МИДа, и очень скоро, присвоив ранг Чрезвычайного и полномочного посланника, отправили руководить нашей партийной организацией в Италии.
Когда перед выпускными школьными экзаменами выяснилось, что мне светит лишняя четвёрка в аттестате (для «пятёрочного» их должно было быть не более четырёх), мама, захватив пару флаконов французских духов и ворох цветастых платков, отправилась в школу. Четвёрок в моем аттестате оказалось ровно столько, сколько было нужно.
Когда я принёс документы в приемную комиссию, меня спросили, почему я поступаю на факультет Международных отношений. «Иди, юноша, лучше на экономический. Поверь, у тебя там будут совсем другие перспективы». Прислушайся я к тому совету, закапывал бы сейчас на грядке очередной миллион. Если серьёзно, я потом жалел, что не пошёл на журналистику.
На экзаменах в МГИМО я набрал максимальные двадцать пять балов. Зять Громыко про меня даже не вспомнил.
Последние две недели августа я провёл в компании таких же, как я, молодых оболтусов в мидовском пансионате "Дружба", где случился мой первый подростковый секс. Не с оболтусом, естественно, а такой же юной «оболтусихой». Через несколько лет у меня здесь приключится коротенький роман с замужней.
Самым известным из поступивших в МГИМО в 1978 году был внук генсека Андрей Брежнев. Познакомились мы с ним случайно. В начале августа вместе с группкой новоиспечённых студентов я перетаскивал с этажа на этаж парты в здании на Метростроевской. В нашу компанию попал и Андрей. Будучи наивным мальчиком, я сделал ему «стальной зажим». Обычная щенячья возня на школьной переменке. Андрей оказался не злопамятным. Впрочем, наши отношения не переросли даже в приятельские.
Смерть дедушки в 1982 году застала Андрея в Англии, где он проходил стажировку по линии Министерства внешней торговли. В одночасье он перестал быть самым главным мальчиком Советского Союза. Правда, если бы не крутые перемены, ему бы на всю жизнь сохранили многие привилегии. После института Андрея определили на работу в Министерство внешней торговли, где его отец, Юрий Брежнев, числился заместителем министра. Однако очень скоро перевели в МИД - сразу на должность атташе. Но и здесь надолго он не задержался. У меня есть подозрение, что Брежнев никогда не знал моей фамилии. Ему это было ни к чему.
Одновременно со мной в МГИМО (только на экономический факультет) поступил и нынешний олигарх Володя Потанин. Мы с ним состояли в Совете отличников МГИМО. Была, представьте, и такая бесполезная структура! Когда в Институте открылась секция карате (кто помнит, карате очень долго было под полузапретом), Володя тренировался особняком от нас. Он был «крутым», имел какой-то «пояс», полученный ещё в школьные годы, кажется, в Японии. Ещё Потанин здорово играл в футбол. Говорят, теперь он стал виртуозным игроком в домино.
Работая в МИДе, я периодически встречал Потанина на первом этаже в столовке, которая была общей для дипломатов и «торгашей». Комплексный обед тогда стоил шестьдесят копеек. С пивом обходилось дороже.
Еще один «мэошник» - будущая (и уже бывшая) правая рука Жириновского - Лёша Митрофанов, мой «однопалатник» по детскому санаторию им. Герцена. В школьном сочинении на тему «Как я провёл лето» я когда-то написал, как мы с Лёшей принимали в почётные пионеры ветеранов. Я твёрдо знал, какие летние воспоминания будут оценены на пятёрку.
Среди «знаменитостей» упомяну также главу «Деловой России» Бориса Титова. А с нашего факультета самым известным стал Коля Спасский, успевший поработать в должности российского посла в Италии и заместителя секретаря Совбеза России. Ещё с нами учился чех Игорь Кеблушек, неожиданно для всех ставший мистером Иксом в фильме "Принцесса цирка".
Наш факультет международных отношений являлся основным поставщиком молодняка в МИД. Он был разбит на два "отделения" - "западное", где преподавали основные европейские языки, и "восточное", где учили все остальные. На «западном» обучаться считалось «козырнее».
На курс было зачислено сто двадцать человек. Сто - советские студенты, остальные - ребята из соцстран. Подозреваю, что у них был схожий механизм отбора в МГИМО. Как тогда острили, существуют три вида извращённой любви: любовь мужчины к мужчине, женщины к женщине и социалистической страны к социалистической стране.
На нашем курсе обучалось всего несколько девочек. Большая часть невест обреталась на МЭО. Или на вечёрке, куда попала дочка папиного однокурсника и моя одноклассница Оля. Мой папа предположил, что её не взяли на дневной из-за «пятой» графы. Евреи, конечно, учились в МГИМО. Возможно, для поступления в институт еврея требовалось более высокое служебное положение его родителей, чем у «нееврея». Входной ценз серьезно повышался и по половому признаку абитуриента. Будь Оля русским мальчиком, учиться бы ей на "дневном". Родись я еврейской девочкой, боюсь, не поступил бы совсем.
Анекдот:
Трамвай едет по Ленинграду. Кондуктор объявляет остановки.
- Площадь Урицкого!
- Бывшая Дворцовая, - вздыхает старый еврей.
- Улица Гоголя!
- Бывшая Малая Морская.
- Проспект 25 Октября!
- Бывший Невский.
- Замолчите, наконец, товарищ еврей, бывшая жидовская морда!
Таких, как я (номенклатурных детишек сотрудников аппарата ЦК, Совмина, КГБ, МИДа, МВТ, Минобороны), в МГИМО было большинство. Мы давно знали друг друга, вместе "мотали срок" в школах при посольствах, жили в одних ведомственных домах, совместно отдыхали в пионерских лагерях: «не мир тесен, а прослойка узкая». Мы были из одного инкубатора, из одного класса номенклатуры. Жизнь для нас уже удалась. Учиться было не напряжно. Главное - не запускать иностранные языки.
По совету родителей я выбрал датский язык. У них была своя логика: «Будет любимый сынуля до пенсии болтаться по странам Скандинавии. Спокойные сытые страны. Сытая спокойная жизнь...». Через год многие мои ровесники отправятся в Афган.
Мне было всё равно, какому языку отдать предпочтение. Конечно, лучше бы - французскому. Его и зубрить не нужно. На первых занятиях преподаватели подтрунивали надо мной: "почему не шведский?"… На датском языке я говорил в последний раз в 1986 году.
Языки стран соцсодружества достались "производственникам". Среди них тоже встречались номенклатурные дети, родителям которых с первого захода не хватило административного ресурса.
Мой студенческий друг Витя Кириллов учил румынский. Когда он на пятом курсе оказался на практике в советском посольстве в Бухаресте, страна времён Чаушеску произвела на него гнетущее впечатление. К тому же Витю поселили – не поверите - в посольской котельной. Со своим жилищным вопросом он дошёл до посла. Посол Витю послал. Витя в отместку послал Румынию, отказавшись от распределения в Бухарест.
Среди студентов был принят сверхироничный стиль общения. С постоянными дружескими подколками. Чужие, попадая в нашу компанию, не всегда это просекали. Случались и обиды. Помню, в какой-то момент станут очень модными обращение «коржик» и фразочка: «всё фигня, кроме пчёл… пчёлы, впрочем, тоже фигня».
Выпивали мы изрядно, мало отличаясь от студентов других вузов. Пьянство было модным стилем жизни. Уже как бы не пороком, а национальной идеей. А на бытовом уровне в советской России товарно-денежные отношения давно были подменены товарно-водочными. Водочные традиции уходили в глубь столетий. На Руси вплоть до конца девятнадцатого века в кабаках строго запрещалось подавать закуски. «На вынос» давали не менее ведра водки. Екатерина II прямо признавалась, что "пьяным государством и править легче". В ежедневный рацион нижних чинов русской армии и флота непременно входила чарка водки. Во время русско-японской войны из-за повального пьянства по случаю призыва несколько раз срывалась мобилизация.
Анекдот:
Осень, холодно, сыро. Заходит в рюмочную оборванный алкаш и просит налить похмелиться. Буфетчица жалеет его:
- Вы бы себе хоть ботинки новые купили.
- На хрена, здоровье дороже!
Чаще всего мы «гульбарили» на квартире «финика» Серёжи Лагойского (финик – потому что учил финский). Его родители тоже были в «загранке». Он жил на «Соколе» вместе с братом Андреем и фокстерьером Стенчиком. Серёжин брат в те годы увлекался йогой. Спал он на полу, не обращая на нас никакого внимания. Сон у него был крепким. А пёс гостей любил. Обычно кто-то из подвыпивших гостей обязательно доставал с полки небольшого засушенного крокодила, и фокстерьер с радостным визгом вцеплялся в морду рептилии. Серёга не приветствовал эту забаву. Он грустно разглядывал следы от зубов собаки на покусанной морде крокодила и задумчиво произносил: «Ладно. Мама с папой еще не скоро приедут».
Однажды я вдребезги разбил последнюю бутылочку водки. Пожонглировать решил, понимаешь! Стенчик удивлённо выпустил крокодила из своей пасти. От тягостной тишины пробудился Андрей… спасибо, ребята! Наша дружба прошла и через такое. Впрочем, не все дружеские отношения выдержали испытание временем. И разными смешными обстоятельствами.
Как-то в пятницу сразу после занятий мы завалились к Ване Сухий. В костюмах и при галстуках (обязательная форма одежды в Институте). Вечеринка затянулась… Воскресным утром мы в пижонских импортных пиджачках отправились собирать картошку в подмосковные поля. Галстуки мы, конечно, сняли. Но однокурсники всё равно оборжались. Местные – те вообще с ума посходили.
Летом после первого курса мы в стройотряде возводили новый комплекс зданий МГИМО. После задорного пятиминутного инструктажа прораба (отменно освоившего принцип: «русский язык без мата превращается в доклад») нам присвоили квалификацию бетонщиков то ли второго, то ли третьего разряда. Удивительно, но комплекс до сих пор стоит.
Не успели мы забыть про стройотряд, как на месяц были отправлены на картошку. Без бесплатной рабсилы советское сельское хозяйство загибалось. С ней - тоже. Этот месяц почему-то запомнился мне переделанными строчками популярного в том сезоне пугачевского хита: «Я так хочу/ я всё лето не кончала».
Следующим летом я устроился переводчиком в Артек. Кто не знает, в международную смену «наших» пионеров «разбавляли» детишками коммунистов из всех стран мира. Это был коммунизЬм! Правда, детки датских коммунистов удивлялись, зачем их всё время заставляют ходить строем. И почему на танцы, которые официально назывались «массовкой», нужно надевать пионерскую форму. Что не помешало им сантиментально рыдать вместе с другими артековцами перед расставанием. Всплакнула и переводчица с английского. У неё была внушительная грудь. Только деревянный топчан на пляже оказался жестковат.
Через год лазурная артековская сказка повторилась. Картинки с «выставки»: мелкие кампучийские детки до полусмерти дубасят друг друга мокрыми полотенцами с крепкими завязанными узлами (видать, правление свергнутого Пол Пота отразилось на детской психике). А их взрослые сопровождающие дотемна режутся на пляже в «дурака», тщательно занося результаты каждого кона в замусоленную тетрадку. Руководитель конголезской делегации, затаившись в тени, с жалостью разглядывает распластанных под палящим солнцем белых человечков. «Зачем вы загораете?», – вопрошает его удивлённый взор.
Румынским сопровождающим было не до загара. Они пытались пристроить два чемодана «левых» кроссовок, привезённых из Бухареста. Мы с Витькой Кирилловым с ними дружили. Они нас угощали домашней самогонкой.
Сирийские «пионеры» долго не могли освоить унитаз, который увидели в Артеке первый раз в своей жизни. Садились они на него лицом к стенке. А переводчики с утра опохмелялись крымским портвейном.
После окончания смены поезд увёз теперь уже переводчицу с испанского в Киев… Кто тогда мог подумать, что через десять лет Украина станет заграницей.
***
После четвёртого курса нас отправили на военные месячные сборы. Больше это напоминало пионерский лагерь. По вечерам нам разрешали смотреть трансляции из Испании чемпионата мира по футболу. В военной форме старого образца с широченными шароварами мы были похожи на партизан. Жили в палатках. В нашей обретал студент по фамилии Паулюс. Все смеялись: Паулюс дошёл до Волги.
Местным военным стало не до смеха, когда на присягу к "детишкам" на своих персональных черных «Волгах» понаехали папы-генералы. А к некоторым счастливцам в качестве гостинцев пожаловали девчонки. Ко мне - моя тогдашняя любовь Анька Клочкова.
Я предложил ей руку и сердце. Но она предпочла автогонщика. И правильно сделала…
Был на сборах и Андрей Брежнев. Его, учитывая дедушкины заслуги перед страной, определили письмоносцем. Поэтому он не жил, как все мы, в палатках, а где-то в офицерской зоне. Почти сразу после принятия воинской присяги он слинял домой.
По соседству с нами проходили сборы студенты-медики. Мы им читали нудные лекции о международном положении. Они в отместку рассказывали о мочеполовых инфекциях.
Ещё нам устроили военные учения. Меня посадили в глубокий окоп. Дождавшись, когда надо мной проедет танк, я выскочил наверх и с криком «ура» запульнул в него деревянную гранату.
Потом я стрелял по мишени из автомата.
Анекдот:
«После пяти неудачных попыток грузинский биатлонист зарезал мишень ножом».
Вернувшись из лагерей, мы дружно рванули в Парк культуры, где, упившись пива, ходили строем по дорожкам, распугивая отдыхающих, и горланили: «Белая гвардия, черный барон/ снова готовят нам царский трон».
Когда я это вспоминаю, начинаю снисходительнее смотреть на шалости своих вроде бы уже взрослых деток.
***
На пятом курсе большая часть студентов разъехалась на практику по посольствам. Я же оказался в Отделе скандинавских стран МИДа. В шутку наш датско-исландский сектор величали «дамско-исламский».
Отдел считался блатным. Конечно, громкую карьеру лучше было делать в отделе США или первом европейском. А тут вроде на отшибе, хотя и очень уютном. Впрочем, бывший Российский посол в США, а ныне зам. руководителя аппарата правительства России Юрий Ушаков когда-то работал в Дании. Два замминистра - Володя Титов и Серёжа Рябков – тоже "скандинависты". В соседней от меня комнате перед своим отъездом в Финляндию стажировался будущий первый вице-премьер Сергей Иванов.
А я буквально на следующий день после начала практики в коридоре 7-го этажа столкнулся с Громыко. Он очень ровным голосом произнес «здравствуйте» и пожал мне руку. Его приветствие было похоже на прощание с уходящей эпохой. «Ты, небось, после этого три недели правую руку не мыл», – острили коллеги.
У завотделом в кабинете стоял телефон правительственной связи. Спецсвязь была ещё одной привилегией советской номенклатуры. Ещё в двадцатые годы по требованию Ленина для обеспечения секретности разговоров в Кремле установили специальную автоматическую станцию без обслуживания телефонистками. По мемуарам бывшего личного секретаря Сталина Бориса Бажанова, станцию монтировал чешский коммунист Каннер. Сконструировал он и контрольный пост, при помощи которого можно было включаться в любую линию. Затем это приспособление окажется в кабинете Сталина. А Каннера, обвинив в шпионаже, расстреляют.
Со временем систему модернизировали. Большие начальники брали трубки АТС-1 сами, а по АТС-2 соединялись через секретаря. Существовала ещё и высокочастотная связь (ВЧ) для оперативной связи с другими регионами. По количеству спецтелефонов на рабочем столе определялась степень влиятельности хозяина кабинета. Если «вертушки» отключали – значит, чиновник попал в опалу.
В начале 90-х у меня, как у ответственного сотрудника аппарата правительства России, тоже появилась своя «вертушка». Полистав справочник абонентов, под благовидным предлогом я обзвонил нескольких «знакомцев». «Запиши на всякий случай номер моей «кремлёвки», – заканчивал я небрежно нашу беседу. Ещё по своему служебному удостоверению-«вездеходу» я мог свободно заходить практически во все государственные учреждения. Даже в отдельные рабочие зоны Кремля.
Номенклатурные атрибуты власти пьянили.
***
Большинство браков были «внутриклановыми». Мой первый не стал исключением. Маша училась на том же факультете, только была на три года младше. Мы прожили вместе около трёх лет. Я был совсем не готов к супружеству. Предполагаю, что Машка тоже. Что не помешало нам тут же пойти по второму кругу, который также не оказался последним. Её второй брак снова был «династийным». У Маши – уникальные детородно-лингвистические способности. У неё пятеро детей, и она свободно говорит на пяти иностранных языках. Круглая отличница.
Я же женился на девчонке из Новосибирска, тем самым нарушив правила игры, принятые в мидовской корпорации. Лада - стилист на телевидении. Несколько лет назад музыкальный клип Игоря Германа с её участием «А ты чудачка с глазами карими» крутили по телеку.
С Ладой мы прожили семнадцать лет. У нас двое сыновей – Ваня и Миша.
«Твои слёзки похожи на капли дождя./Кап-кап-кап - подставляйте ладошки,/И ведёрко, и лейку, и ложку,/И пустое грибное лукошко.../А потом хохотать, хохотать, хохотать/И кататься на папиной шее,/И на кухне из лейки щенка поливать -/Пусть щенок подрастает быстрее.»
Это стихотворение я написал для своего младшего сына – Мики. А вот это – для моей самой последней жены Наташки:
«Он ужасно давно проживает с одной толстушкой -/Хохотушкой… Ты скажешь – какой- то смешной простушкой./Для него же – конечно, красавицей-королевой./Он за нею не видит даже соседку, что слева/От мусоропровода. Рыжую ( моложе его лет на тридцать./Слава Богу, он никогда не слышал, как она матерится.)/У него болит поясница. И кран протекает на кухне.
Он всё ждёт, что припрётся сантехник и снимет в прихожей туфли.../И мечтает, что все вдруг станут интеллигентами…/А она бахвалится формами, перманентом и/Лечит волосы какой- то дрянью… аромат - убийственный…/Он всё равно называет её своею единственной».
Это, конечно, «лирический стёб». Наташка никакая не толстушка. А даже – наоборот. И перманентом, по её рассказам, в первый и в последний раз пользовалась в восьмом классе. Тогда это считалось круто. Но последняя строчка – точно про неё. Или про меня.
***
Институт я закончил с отличием. На вручении дипломов выяснилось, что в моей красной «корочке» перепутали отчество. Пришлось выписывать новый.
Сперва меня распределили на работу в советское посольство в Бельгии (в Дании не было свободных вакансий). Отец в это время находился в Италии, а братик - во Франции. Поэтому «компетентные» органы «рекомендовали» оставить меня на родине. Заложником. Решение по командировке, вероятно, можно было продавить. Прецеденты были. Но Машке предстояло еще три года обучаться в институте и все решили, что так даже лучше. Куда спешить-то?
Я стал референтом уже знакомого мне Отдела скандинавских стран, где проходил практику. С учётом двадцатипроцентной надбавки за знание двух иностранных языков мой заработок составлял 160 рублей.
А «заложничество» моё растянется на семь лет. Папу из Рима переведут в Касабланку на должность Генерального консула. Андрей, ненадолго завернув в Москву, снова укатит в Париж. Я неплохо продвигался по служебной лесенке, вовремя обмывая очередные должности и дипломатические ранги. Когда меня переведут в Управление международных организаций, появятся «короткие» командировки. Так, я попаду на какую-то международную конференцию в ГДР. Из советских участников вспоминается известный политолог Сергей Караганов. По завершению конференции от имени политбюро СЕПГ был устроен торжественный фуршет. Вся гедеэровская партийная верхушка во главе с Эрихом Хоннекером выстроилась в ряд, а мы по-очереди жали ихние дряблые ручонки. Хоннекер, продолжая цепляться за власть, не приветствовал горбачевскую перестройку. Буквально через несколько лет вместе с берлинской стеной рухнет и возглавляемый им режим. Не поможет и запоздало-суетливая замена Хоннекера на более молодого и прагматичного руководителя.
Два месяца я «просижу» в Нью-Йорке на генассамблее ООН, откуда привезу домой «видик», «мыльницу» (здоровенный двухкассетный магнитофон) и рыжую дублёнку с «Яшкин стрит». Видели бы вы сцену отлёта спецрейса с советской делегацией в Москву! Лайнер был перегружен барахлом и не хотел взлетать. Часть коробок с вещами пришлось выкидывать прямо на взлётное поле.
«Заложника» шмотками по-прежнему снабжали родители. Без них получилось бы, как у Пушкина в черновой рукописи "Евгения Онегина ": ...И одевался — но уже/ не как в местечке Париже". Мои сокурсники, работавшие за границей, к этому времени обзавелись кооперативными квартирами и тачками. Это было несправедливо!
«…у них куры денег не клюют, а у нас на водку не хватает…»
Владимир Высоцкий
***
Работая в МИДе, я почти каждое лето подрабатывал переводчиком-сопровождающим делегаций датских коммунистов, приезжавших на отдых по линии международного отдела ЦК. Несколько раз попал вместе с гостями и в знаменитую «сотую секцию» ГУМа. Когда в стране объявили антиалкогольную кампанию, очередной прибывшей на отдых группе датчан не повезло. Первый день датских коммунистов в сочинском санатории ещё поили. А на следующий пришла запретительная антиалкогольная инструкция. Отдых наших коммунистических друзей был подпорчен. Теперь им приходилось отовариваться в местной «Берёзке». На халяву было бы слаще.
Однажды меня «общественно» нагрузили - направили подменным вожатым в мидовский пионерский лагерь. Было весело. По вечерам вожатый Александр Ф. Скляр - будущая рок звезда – устраивал импровизированные концерты. Тогда он тоже ещё числился сотрудником МИДа.
***
Восемь или даже девять сотрудников «дамско-исламского» сектора умещались в одной небольшой комнате. Для работы хватило бы и трёх. Служба была не пыльная. (Я не обобщаю). От скуки все подкалывали друг друга. Однажды мы с Лёней Анисимовым разыграли моего визави Петю Воронова. Лёня позвонил Пете из соседней комнаты и, представившись капитаном милиции, рассказал ужасно правдоподобную историю об ограблении газетного киоска на первом этаже МИДа.
«У нас есть улика, – изгалялся Леня, - преступник оставил в киоске свою шапку-пирожок, на подкладке которой проступает чернильная надпись: Воронов О.П.».
«Но я Воронов П.О., - возмущался Петруха. «А Вам случайно не знаком Воронов с инициалами О.П.?» – настаивал псевдомилиционер.
- У меня сын - Воронов О.П., – сердился Пётр. «Вот видите», - с паузой зловеще произносил Лёня.
«Моему сыну недавно исполнился год», – закричал Петька. «Вам придётся дать показания», - произнёс мой сообщник и бросил трубку.
Мы мурыжили Петю два дня, а потом раскололись… А из-за своего карапуза Пётр схлопотал выговор за утерю служебного удостоверения. Потом он отыскал его в детском ночном горшке.
Помимо розыгрышей, мы иногда работали. Составлялись какие-то справки, писались обзоры на ежеквартальные отчёты наших посольств, согласовывались текущие оперативные вопросы. После встреч с иностранцами необходимо было обязательно сделать запись беседы.
Право первичного осмотра поступавших к нам датских и исландских газет принадлежало "компетентным" органам. На особенно "зловредные" статьи ставился специальный штамп, означавший, что их нужно аккуратно вырезать ножничками и уничтожить. Кто, кроме двух сидящих в этой комнате специалистов, сможет прочитать статью на исландском? – смеялся мой коллега–«ислановед».
Когда умрёт Брежнев, мне поручат переводить письмо соболезнования от Королевы Дании. Пройдёт чуть более года, и я вновь буду разглядывать подпись Маргарет II под текстом, написанным в связи с кончиной Андропова.
Анекдот:
Радиокомментатор на похоронах Андропова:
- Всё Политбюро в полном составе идёт к могиле!
А вскоре придёт ещё одна королевская депеша в связи со смертью Черненко. Письма почти дословно повторялись.
Анекдот:
Сотрудников построили в колонну, чтобы повести на ноябрьскую демонстрацию. Рабиновичу поручают нести портрет Черненко.
- Что вы, товарищи! - отнекивается Рабинович, - я нёс портрет Брежнева - и он скончался; я нёс портрет Андропова - и он тоже вскоре умер...
- Товарищ Рабинович, у вас золотые руки!
Все интуитивно ожидали перемен.
***
В марте 1985 года Генеральным Секретарём станет Горбачёв. Будет принято решение о выводе советских войск из Афганистана. Академику Сахарову разрешат вернуться в Москву из ссылки. За ним освободят 140 диссидентов. Прекратится глушение «Голоса Америки». Как грибы, начнут появляться частные предприятия. Процесс пошёл!
Анекдот:
Заходит Горбачев в баню. Все моющиеся отпрянули в сторону, прикрылись шайками.
- Да что вы, товарищи? Это же я, Михаил Сергеевич, такой же мужик, как и вы!
- Как, а Раиса Максимовна разве не с Вами?
Перестройка затронет и МИД. Громыко переместят на формальный пост Председателя Президиума Верховного Совета, а Министром сделают Шеварднадзе.
Поменяют часть послов и руководителей Центрального аппарата. Изменится структура министерства. Я окажусь в отделе неправительственных организаций. Однажды к нам пожаловал тогда ещё мало кому известный Жириновский. «У Горбачёва есть дипломатический паспорт, а у меня нет, – с ходу заявил Владимир Вольфович. - Дайте! Я ведь тоже руководитель партии, только либерально-демократической». Паспорт ему тогда, конечно, не выписали.
В 1989 году отец вернулся из Касабланки в Москву. В МИДе в полном разгаре была борьба с «семейственностью», как всегда, показушная - с назначением нескольких козлов отпущения. Заместитель Министра по кадрам прочитает папе нудную нотацию: «Ну, как же Вы допустили, что Ваши детки работают вместе с Вами в одном Министерстве? Вот если бы Вы трудились в ЦК, Совмине, а лучше всего – в КГБ, то тогда семейственности и не было бы». Папа хотел возразить, что «допустил» в МИД своих детей не он, а отдел кадров, но спорить не стал. Работу ему всё же предоставили, но на «отшибе». Он стал заместителем заведующего отделом, занимающимся научной организацией труда. Мне же намекнули, чтобы о командировке в приличное посольство я и не мечтал.
Отношение к Шеварднадзе со стороны дипломатов было смешанное. Нашлось немало обиженных. Получившие новые высокие назначения его поддерживали. Кто-то хвалил за либеральные воззрения. Кто-то бухтел, что он не профессионал. Говорили о неоправданных уступках Западу. Таковых навскидку было большинство.
В декабре 1990 года Эдуард Амвросиевич уйдёт в отставку «в знак протеста против надвигающейся диктатуры», а затем выйдет из рядов КПСС. Место Министра на очень короткий срок займёт Александр Бессмертных.
Мы с Шевардназе будто сговорились. Я в конце 1990 года одним из первых уволился из МИДа. И вышел из партии. Вернее, не встал на учёт в партийную организацию по месту жительства. Без шума и скандала. ( Марк Захаров публично сожжёт свой партбилет.) Когда к нам домой позвонят из райкома и поинтересуются, куда я запропастился, мама на всякий случай ответит, что я отбыл в длительную командировку.
В начале 1991 года через отца своего однокурсника я договорюсь о встрече с Шеварднадзе. Вместе со мной на неё пойдёт будущий председатель партии любителей пива Дима Шестаков. Эдуард Амвросиевич примет нас в маленьком особнячке за МИДом. Он будет в строгом костюме и замызганных грязью зимних ботиках на меху.
Анекдот:
Два чопорных дипломата на заднем сидении такси делятся последними новостями:
- Представляешь, был вчера на приёме у французского посла, так я там так опозорился… разговариваю с ним, и вдруг замечаю, что он как-то странно на меня смотрит. Потом выяснилось - у меня платочек в кармане был высунут на четыре миллиметра выше, чем принято.
- А я намедни на званом обеде у английского посла видел, как жена испанского военного атташе перепутала вилочку для улиток с вилочкой для фруктов. Ну, просто ужас.
Таксист заёрзал – мужики, ничего, что я к Вам спиной сижу?
Мы предложили Шеварднадзе возглавить параллельные мероприятия неправительственных организаций в рамках Московского совещания Конференции по человеческому измерению СБСЕ. Он расспрашивал нас о предполагавшемся формате, но наше предложение вежливо отклонил. Как потом стало ясно, Эдуард Амвросиевич не хотел делать резких движений, поскольку надеялся на то, что Горбачёв призовёт его обратно. Что и случилось в ноябре 1991 года, когда он вновь возглавил МИД (называвшийся в то время Министерством внешних сношений). В декабре 1991 Шеварднадзе был одним из первых среди руководителей СССР, кто признал Беловежские соглашения.
***
Перестройка в СССР была связана с внутренними факторами глубочайшего системного кризиса. Отставание от развитых стран становилось всё очевиднее, особенно в сфере технологий. Уровень жизни никак не сопоставлялся с «буржуйским». Простой народ раздражали привилегии высшего эшелона власти. Бесило взяточничество среди чиновников. Злила глупая цензура. Людям хотелось свободно выезжать за границу. Этими настроениями и воспользовалась часть советской элиты.
У элиты в любом обществе формируется собственное мировоззрение. Как правило, оно не совпадает с официальной идеологией. Во времена Сталина единство политической элиты достигалось простым и очень эффективным способом – массовыми политическими репрессиями. После Сталина в стране формируется «номенклатурная» система правления. Элита, во избежание повторения массовых репрессий, не могла позволить единственному лидеру или одной политической группировке монополизировать власть. Рассредоточение власти в Москве привело к цепной реакции на местах.
Кончилось это тем, что представители советской элиты решили разжиться. За счёт такой богатенькой страны. Рамки существовавшей системы хозяйствования становились тесны. Пришлось поменять социально-политическую формацию, в частности, ценой развала СССР. Зато многие представители элиты сумели конвертировать свои властные полномочия в реальные материальные активы. Естественно, с правом наследования. Так что для большей части советской верхушки это была погоня не за общечеловеческими ценностями, а за баблом.
А вот мидовцам в этом процессе не «свезло». Им ничего не досталось, у них не было материальных активов, которые можно было прибрать к рукам. Не то, что у их более преуспевших соседей по высотке на Смоленке, работавших в МВТ и замкнувших на себя совместно с директорами предприятий экспортно-импортные потоки страны.
С бедных дипломатов в одночасье, как пёстрые перья, послетали главные признаки их исключительности. Говорю об этом безо всякого злорадства. Мои чувства имеют привкус ностальгии.
В глазах общества, да и в своих собственных, дипломаты перестали быть «белой костью». Эксклюзивная привилегия – выезд за железный занавес - стала доступна обычному занюханному туристу. (Куда ушли те времена, когда простые советские девчонки, рассматривая мои фотки на фоне заграничных достопримечательностей, думали, что я почти Бог). Зарплата сотрудников посольств, скромная по западным меркам, но весьма заманчивая по советским, в сравнении с теми деньгами, которые стали зарабатывать бизнесмены и наёмные менеджеры в России в новых условиях, стала казаться смехотворной. Инвалютные «Березки» позакрывались за ненадобностью. Запретили и другие льготы для работавших за границей (например, после трёхлетнего пребывания за рубежом можно было беспошлинно ввезти автомобиль. Папа воспользовался этим правом один раз).
Накрылся и тот маленький полулегальный дипломатический бизнес предыдущих десятилетий, когда дипломаты ввозили из-за бугра всякую всячину для перепродажи. Магнитофоны и телевизоры, дублёнки и мотки шерсти, золотые украшения и часы, парички и пёстрые зонтики. Каждый крутился в меру своей предприимчивости. Кстати, про этот бизнес знали все, включая чекистов, которые приглядывали за дипломатами. Но они ведь и сами приторговывали. Система смотрела на эти шалости сквозь пальцы.
Наверное, и из-за потери своей исключительности, в девяностые годы многие дипломаты стали покидать МИД. Кто-то погнался за большущей деньгой. Кто-то нашёл в жизни другой интерес. Кто-то вернулся.
Когда я ушёл из МИДа, на меня смотрели, как на идиота. Впрочем, были и другие версии: Что мои уши продул ветер перемен; Захотелось попробовать чего-нибудь остренького; Денег посшибать и по карманам пораспихивать. Кто-то считал, что обиделся я на систему, сделавшую меня невыездным.
У меня же была «своя дорога, своё индийское кино". В конце 1990 года в баре пресс-центра МИДа я увидел за одним из столиков однокурсника своего брата Лёшу Подберёзкина. «Скучно что-то мне в МИДе стало», - пожалился я будущему кандидату в Президенты страны. «Так переходи ко мне в Российско-американский университет», – сказал Алексей и протянул свою свежеотпечатанную визитку. Я про университет ничего не знал, но тут же согласился. На следующий день я напомнил Подберёзкину о нашем разговоре. Он был весьма удивлён, но возражать не стал. Уже буквально через неделю я знакомился с новыми сослуживцами.
***
Так закончился мой роман с МИДом. А для моих родителей он продолжается. (Там по-прежнему работает Андрей). Папу часто приглашают на ветеранские мероприятия. Мама при посещении мидовской поликлиники очень гордится тем, что её медицинская карточка, еще довоенного издания, может быть, даже самая древняя. Артефакт ушедшей эпохи.
«Проснулся. Поплескался в ванне./Смахнул листок календаря./И вроде прожит день не зря.../Вот только надо б съездить к маме.»
Мама, правда, всё реже и реже, спрашивает меня по телефону: «А может, сынок, тебе вернуться в МИД? Там такой коллектив хороший. И с обедами проблем не будет». Я отшучиваюсь и говорю, что согласился бы только на солидную должность в ЮНЕСКО. Или, на крайний случай, готов поехать послом в какую-нибудь очень маленькую, уютную страну с хорошим климатом. Ведь Чингиз Айтматов в своё время служил советско-российским послом в Люксембурге. Работая в начале 90-х в аппарате Правительства, я звонил послу Айтматову с просьбой приютить меня в здании советского посольства на период служебной командировки. Айтматов не возражал. Я, конечно, не Айтматов. Но и страну пребывания можно выбрать поскромнее.
А недавно мне приснился сон. Сам министр иностранных дел связался со мной по телефону и… предложил сыграть в теннис. Но про работу не сказал ни слова.
Тащи чухонца в околоток,
Неву назвавшего болотом.*
Нева она и есть Нева,
с имперским шлейфом мотовства,
торс закорсеченных красоток,
и прошлый след от ведовства…
Морской залив целуя в губы,
весной приветствуя в яхт-клубах
нетерпеливых моряков,
их потчуя вдовой Клико;
зимой катая в лисьих шубах
в санях мордатых барчуков…
А рядом три сестрицы Невки
собой торгуют, будто девки:
и рестораны-поплавки,
и живорыбные садки…
пока двуглавый спит на древке,
бросают сети рыбаки.
Одна из Невок здесь навечно
себя связала с Чёрной речкой…
А вот Лебяжия канавка
и Мойка с Пряжкой - всё чернавки,
и, как поместная дворянка,
забыв про «безымянный Ерик»,
гордясь собой, течет Фонтанка,
стройнит бока гранитный берег…
Когда-нибудь во флигельке
там горько заживёт Горенко,
и чудом избежит застенка,
и сочинит свою нетленку.
Евтерпа с ней накоротке,
Но модной станет Мельпомена…
Там в чижик-пыжиковой форме
студенты пьют, не зная нормы.
Мундир зелён, зато каков
желток петлиц и обшлагов!!!
…
Там Летний Сад…напротив - пристань,
скрипит кораблик неказистый.
Оттуда к домику Петра
отчалят лодыри с утра
в часовню с образом святым:
«Не будь ты, боженька, скупым
и помоги пройти экзамен-
ты ж видишь, мы не можем сами».**
«К Спасителю за две копейки!"-
кричит матросик со скамейки.
И поправляет поп скуфейку.
Всех переправят в два захода...
В Крещенье крест опустят в воду
сквозь ледяные кружева,
чтоб «иорданилась» Нева!***
* «Нева» (финск.) - болото.
**Существовала дореволюционная традиция вымаливать в часовне, что возле домика Петра, оценки на экзаменах.
***"За литейным мостом 6 января по старому стилю праздновалось Крещенье. Во льду против Зимнего дворца вырубалась майна, над ней сооружалась часовня... Это сооружение и называлось Иорданью...После обедни во дворце высшее духовенство выходило на Иордань служить молебен с водосвятием по традиции с петровских времен. На лед выходила и царская семья. Высший служитель опускал крест в воду… По представлению верующих, вода в Неве мгновенно становилась святой, и все по очереди подходили испить ее, несмотря на то, что санитарная инспекция уже тогда запретила пить сырую невскую воду ввиду ее загрязнения сточными водами...." Засосов Д.А., Пызин В.И. «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов»
«Не описать волшебной красоты
с весенним солнцем…» Лев Мей «Я с нею никогда не говорил»
«Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой
мы стояли точно в клетке золотистой…» Аполлон Майков «Под дождем»
Ну, вот и май. Глумится первый ливень
над сушей, что была одной шестой.
Я от дождинок сделался слезливей,
а, может, наслаждаясь красотой.
Мелькнула, словно парус, мини-юбка.
наверно, нам сегодня по пути...
Мне б к туфлям-лодочкам спасательною шлюпкой
По руслам луж тихонько подгрести...
Уговорю ее на самоволку,
пока нам корчит рожицы гроза.
А на девчонке мокрая футболка,
А у меня - безумные глаза.
Под мейским солнцем теплой рыжей масти,
под золотистым майковским дождем,
как встарь, к Отчизне заражаюсь страстью
воздушно-капельным путем!
О СЕБЕ
Тутауз (трактат о птицах)
О мудрости твердят: она бесценна,
Но за нее гроша не платит мир.
Авиценна (Абу Али ибн Сина)
А в парке по утрам - фратерните.
Вот лужа, будто зеркало без рамы,
(ей плитка новая заместо амальгамы)
спортсмена отражает буквой Д
и небо в цвет московского Динамо…
Бегу себе трусцовою ленцой.
Мамаши кислородят карапузов.
Ждет перемен в транзисторе В. Цой.
Собачка гложет корку от арбуза.
Вороны заклевали беляши -
останки от вчерашнего "подстолья",
которые отбросили бомжи
с осенним настроением бемольим.
Податься бы сердешным на юга,
вдруг обратившись в путинские стерхи.
Но президенту это на фига?
И не видать ему наверно сверху,
как под опекой доброго мента
на лавочке дырявит вены нарик,
как, прохрипев привычно «от винта»
и замусолив импортный чинарик,
алкаш на миг забудет про цирроз,
пока в канаве враз не околеет…
как, обуздавши бензопылесос,
гоняет стайки листьев по аллее
туркмен-таджик-узбек – нам всё равно.
Ему-то нет. Мешает идентичность.
Он тоже был советским. Но давно.
а это даже помнить неприлично.
Ему бы, позабывши про свои
обиды, В ЦДЛ читать со сцены
диваны Алишера Навои
или "трактат о птицах" Авиценны.
***
Камасутра летом
"Она надевает чулки, и наступает осень"
И. Бродский
Только снимешь плащ, как вокруг наступает лето.
И цветёт пионом ларек с охлажденным пивом.
В портмоне Ашота ручьями текут монеты
за шашлык-машлык. И поддато струят в крапиву
мужики. Жжёт, зараза, да дальше идтить лениво…
Дама скинет платье, и тотчас настанет вечер.
И забудешь всё, растворившись в её массиве,
Про детей, жену, отчего-то больную печень,
Вроде, шёл домой, но идти было так лениво…
Как трусы надел, так опять оживает утро.
Телефон молчит. В интернете зато гугливо.
И бредешь к ларьку, позабывши про Камасутру.
Что б жене солгать? Отчего-то и врать лениво…
***
Смена вех
Шелушится старый Кремль.
Медный колокол в тиши
Спит. Жую, как сладкий крем
Воздух… в парке ни души.
На скамейке рыжий кот
Греет свой пушистый хвост.
В луже лист как желтый плот.
На осине замер дрозд.
Зонт раскрыт борщевика,
Дремлет бархатный левкой.
Мягкой ватой облака
Обложили мой покой.
Белка замерла в дупле.
Снится ей лесной орех.
Мимо нас на помеле
Пролетает новый век.
О СЕБЕ
Родился еле-еле, да как смог.
Корыто, хедер, лавка с бакалеей
и полная пригоршня синагог,
и две пригоршни праведных евреев.
И столько же в кармане у отца
засахаренных груш, пропахших рыбой,
в субботу - пол тарелки холодца,
а в будни гречка, хлеб да кочерыга.
Достатка не было, как не было похвал.
Но он, наверно, сверху был ведомым,
и рисовал, и рисовал, и рисовал,
переживая войны и погромы.
Потом пришел огромнейший успех,
которого хватило бы не всех,
а снились Белла , Витебск, постный ужин,
отец и детством пахнувшие груши.
КОСТЕ ЧИСТЯКОВУ
На тесной кухне пышная хозяйка
с соседкой о(б)суждают мужиков,
один из представителей которых,
( по совместительству - хозяйкин муж),
тоскуя по портвейну, жрет пельмени.
Соседка, капнув маслом на халат,
пятно посыпала щепоткой соли
и хлебным мякишем мазюкает по птице
китайской, распластавшейся по шёлку.
Да так мазюкает, что, как бы ненароком,
расслабив ставший лишним поясок,
явила миру две тугие груди.
Мужчина, вдруг воскликнув «равиоли»,
решил, что он сегодня точно выпьет…
Соседка запахнулась не спеша
и загадала, что случится завтра:
хозяйка съэлектричится на дачу,
а этот прикроватный дурачок
споткнется об ее половичок…
но и хозяйка будет не в накладе,
у ней на даче тоже есть сосед.
Он ждет её на солнечной веранде,
обшитой вкусно пахнущей вагонкой.
Он повернет её лицом к окну.
Лениво наблюдая, как в саду
пес удобряет дымчатые флоксы,
взлелеянные местной благоверной,
развеяться свалившей на курорт,
хозяйка загадает – к Рождеству
подарит ей он лунные сережки…
О СЕБЕ
Шатаясь по разрушенным шато,
заделался крутым катароведом...
Пытаясь виски сочетать с Бордо,
почти вознесся в Монтсегюре следом
за альбигойцами на тот кусочек неба,
который виден справа за горой,
но вознестись не дозволяла вера
в законы тяготения и счёт
из ресторана …
О СЕБЕ
А женщина была еще свежа
и намекала, что она свободна
на эту ночь, что русло полноводно…
но мне недоставало куража…
Она, как мячик выкатив бедро,
обозначала, что совсем не против,
чтоб я метнул в нее свой меткий дротик,
а я стеснялся, как на партбюро…
Ведь я давно неметок и несвеж
и, если честно, не совсем свободен…
не убежденный, что глубоководен,
склоняюсь на дрочительный падеж…
но, соблазнившись на чужие сласти,
я зарядил ее с казенной части…
О СЕБЕ ЗДЕСЬ
А ты стареешь как-то не спеша.
Нет-нет! – «стареешь» здесь неприменимо.
Начну я снова:
марочные вина
ведь це́нны не цветастостью наклеек,
а выдержкой и качеством хранения
в дубовых обожженных рейнских бочках,
насыщенным и благородным вкусом,
и, что важнее, долгим послевкусием.
Я это утверждаю, несмотря,
верней – разглядывая милые морщинки,
что разбрелись вокруг лазурных глаз.
Твой сомелье…
И, вроде бы, пока ещё мужик,
хоть признаки теряю половые -
первичные, вторичные… любые,
из всех достоинств сохранив язык.
Ещё, наверно, мог бы быть любим
едрёным и ласкучим женским полом.
Да сам себя давно стесняюсь голым.
Медсёстры признают нестроевым.
И, вроде бы, ещё пока живой,
коль ежедневно ноет поясница.
Как здорово, что вновь успел жениться,
переместившись в тыл с передовой.
Но долетают и сюда снаряды
и иногда ложатся рядом…
ПРО СЕБЯ: ЗДЕСЬ
«Но тут я на стекло плесну воды,
и женщина взойдет на подоконник»
Юрий Левитанский «Как изобразить весну»
Пусть в окна бьет весенний яркий свет,
а барышне пусть будет двадцать лет,
и будет она щедро-аппетитна,
и тысячи желаний источать,
а груди будут в стороны торчать,
как груши,
фаршированные брынзой.
И зеркало начнет отображать,
Как молодость упругая
сочится.
Затем пускай девчонка
огорчится,
прыщ обнаружив в месте,
где ему
совсем сегодня не должно быть места,
которое должно быть интересно
всем женихам
(не мне же одному).
Но к черту прыщ…
любуется
собой
здоровая, счастливая,
нагая,
еще пока и не подозревая,
что скоро возле глаз,
иль над губой
отыщет с грустью первую морщинку,
под шарфом станет укрывать ложбинку
меж сникших двух окружностей
своих,
И вниз сместились уголки у рта...
Но ведь пока
преступно-молода,
И, возвращаясь затемно домой,
пресытившись желанной «взрослой» встречей,
глядит на звезды юный человечек,
бесстыже-незатейливо-смешной.
И взгляд ее, скользнув по темным окнам,
споткнётся на единственном
окне,
чуть освещенном приглушенным светом –
с зеленым абажуром в глубине
мансарды, с любопытством обнаружив,
конечно,
хрупкий женских силуэт…
Та женщина не любит яркий свет…
Лишь полумрак способен передать
богатство цветовой
нюансировки…
Та женщина не смотрится
в трюмо
Она старуха. И уже давно…
как древняя морщинистая фреска
работы Джотто из Капеллы Барди…
Пора прощаться,
только больше не с кем...
О СЕБЕ: ЗДЕСЬ
Рахиль проживала в Одессе с бездонными, как медные сковородки тети Аси, комплексами засидевшейся в девках еврейки, густым подбородком, покатыми плечами и мясистыми, как южные помидоры, грудями, с тоской и жжением в оливковых сосках ожидавшими мужской ласки.
Не для гурманов, но аппетитна.
Рахиль мечтала о внуке старосты синагоги рубщиков кошерного мяса, носившем белые парусиновые штаны, яркие рубашки, широченный чесучовый пиджак и прюнелевые штиблеты с тупыми носами.
Проходя мимо Рахили, он всегда старался прижаться к ней и щекотнуть полную шею намазанными фиксатуаром усами, пахнувшими голландской сажей и вазелиновым маслом. Без обещания свадьбы она не была готова на близость, за что он прозвал ее суфражисткой. Когда к процессу подключился ее двоюродный дядя, управляющий большого продовольственного магазина на Дерибасовской, семейное счастье стало почти решенным делом.
Новоиспеченному жениху повезло – перед самой войной он глупо и счастливо убился, ударившись головой о каменный парапет на бульваре Фельдмана.
Оказавшись в Майданеке, Рахиль быстро осунулась, но еще долго оставалась пригодной. Ее и мордатую, с крепкими широкими бедрами казачку Марусю бесконечными ночами пользовали в бараке пьяные охранники, иногда вознаграждая объедками. Благодаря выносливости к ласкам Рахиль угодила в печь одной из последних.
Больше всех повезло ее неродившимся детям.
О СЕБЕ:
ЗДЕСЬ
«Белой пешкой с шахматной доски
кролем заплываю за буйки,
чтобы баттерфляя и скользя
превратиться в смуглого ферзя…» Александр Маркин
Избавившись от твида и джерси,
из бледной пешки - в смуглые ферзи,
где кто-то добрый, как на клетчатой доске,
фигурки женские расставил на песке…
Нет, разложил… и я здесь разложусь
И тем горжусь, ну, в общем, не стыжусь …
И, сделав левый ход морским коньком,
я холостым прикинусь окуньком…
Пора домой, где дети ждут давно,
где мужики играют в домино
под тихий плеск дешевого вина,
в фольге как в стразиках блестит сырок «Волна»,
а в вобле чудится русалочья спина…
Нам говорят: мы не враги испанцам,
опять католики и, вроде бы, должны
смиренно преклонять свои колени
перед Филиппом. Этот властный Габсбург
с надменной оттопыренной губой
еще покажет всем «еретикам»
всю силу католического мщенья.
Я слышал, он большой ценитель Босха.
Наверно, хочет лучше разглядеть
рельефы местности своей грядущей ссылки.
Наш «сюзерен» безумно любопытен:
он занавешивать нам запрещает окна –
бедняге всюду видится измена!
Теперь его солдаты наблюдают,
как мы обедаем, сморкаемся, пьём ром,
поглаживаем ляжки наших женщин
и впрок плодим фрисландских кальвинят.
Что ж до измен… Что одному нож в спину,
другому будет исполненьем долга.
Нас скоро призовет Вильгельм Оранский,
чтоб отомстить за пролитую кровь.
Что делать, если даже христиане
не научились обходиться без убийств.
Ну ладно бы в колониях туземцев
жечь на кострах – так это ж для смягченья
их местных нравов.
Но когда своих
по вере братьев перестанем мучить?...
Помпеи. 79 год от Р. Х.
Марк, всё готово к твоему приезду.
Подобрана глазастая служанка,
с домашней птицы срочно щиплют пух
и перья мягкие для личной гигиены.
Закуплено хиосское вино
в больших пузатых глиняных сосудах.
Ты будешь спать в моей библиотеке
и просыпаться, глядя на Восток,
там легче переносится жара
и очень много утреннего света
для чтения творений Каллимаха,
любителя ехидно посмеяться
над нашими богами, что роднит
его со мной.
А правду ли твердят,
Что, мол, Веспасиан, нас покидая
в поместьях реатинских, попросил
себя поставить строго вертикально?
Да здравствует теперь великий Тит,
жестокий усмиритель Иудеи!
По мне, так лучше здесь пересидеть,
вдали от Рима, эту смену власти.
Конечно, не повысят, но зато
укоротить соблазна будет меньше...
Да, если разминёмся мы в Помпеях,
– там Плиний ждет меня – то ненадолго.
А ты, Марк, не скучай.
И не плутай,
коль ночью соберешься в лупанарий,
чтоб насладиться обществом гетеры,
на мостовой найди цветную стрелку –
искусно выписанный мастерами фаллос.
Туда я сам захаживал не раз
в остроконечном cuculus nocturnus.
Теперь уже, наверно, не пойду.
А как вернусь, усядемся в саду,
смешав вино из амфоры с водою,
и наболтаемся на тыщу лет вперед,
любуясь на божественный Везувий.
Мечтала вилка о карьере камертона,
чтоб уважали форте пьяные певцы -
басы, фальцеты и густые баритоны…
Но ей мешали лишние зубцы…
Зато была приближена к еде.
А злость срывала на сковороде...
Диван - столп холостого мирозданья.
Пригоден и для сна и для свиданья,
просмотра старой почты и газет…
Встаешь лишь, чтобы посетить клозет
и добрести до кухонных щедрот.
Два огурца, бутылка, банка шпрот.
А после на диване посмолить
и между двух затяжек уяснить,
что прав был, не женившись, Подколесин…
мир без жены чудесно равновесен!
РЫБНЫЙ ДЕНЬ
Он пришел, как обычно, в четверг со своими ключами.
«Рыбный день, – про себя прошептала она, – нескончаем».
Что ключи-то... пускала его уж скорей по привычке.
А привычка, кажись, пострашней самой ловкой отмычки.
Раньше сохла, жалела. Затем будто просто оглохла,
раздвигая красивые ноги, как шторы на окнах,
запуская в себя этот сбившийся с курса кораблик.
Сколько дур, как она, наступало на эти же грабли.
Он застрял до утра. Ведь жена задержалась на даче.
(Эта ночь для мужчинки не стала большущей удачей).
И с рассветом ушел. Ох, уж эти самцы-бандерлоги.
А она раздвигала оконные шторы, как ноги.
***
ФРОНТОВЫЕ ЗАМЕТКИ
«…Она достала чашку со стола
и выплеснула в рот остатки чая…» И. Бродский «Дебют»
Ввалившись в дом в помятом pardessus,
с геройским взором, будто был на фронте,
и буркнув несъедобное: «пардоньте»,
потребовал сметану к карасю…
Она, поняв, что он был у другой,
но будучи привязанной деньгами,
брезгливо дернув нижнею губой,
ритмично заработала ногами.
И глядя на постылый потолок,
его коня потрогав за уздечку,
как будто отдавала продналог
в мечтах о бриллиантовом колечке.
И в ванной смыв обильные грехи,
перед трюмо бродила с чашкой кофе,
разглядывая с грустью женский профиль…
Какие ж тут бывали женихи…
***
БЕССТЫЖЕЕ
Упрятав нос в бесстыжий подорожник,
Ты отдалась полуденному солнцу.
На этом диком подмосковном пляже
Ты белым чайкам кажешься русалкой,
Небритому, хмельному рыбаку -
Костлявою чудачкой городской,
Что и смотреть то не на что. Ну вот,
И не смотри. По мне, ты слаще,
Чем сочная натурщица с Таити.
Забыв про буйство экзотических цветов,
Гоген бы рисовал до исступленья
Твои торчащие янтарные соски.
Я завожусь от легкого касанья
Пропахшей лугом бархатистой кожи.
И я не одинок. Веселый муравей
Уже вскарабкался по маленькой ступне.
Мы с ним готовим тайный план захвата.
Жара сегодня нас не остановит…
Ленивая излучина реки
Лишь повторяет контур твоих бедер
***
А Я ПОДГЛЯДЫВАЛ ЗА НЕЙ
«…И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне». Иван Бунин
Запрятав, будто в алтаре,
свой сон в пушистые ресницы,
она лежала на ковре,
подставив взгляду ягодицы.
А я подглядывал за ней
за приоткрытой занавеской,
и распалялся всё сильней -
она ж была чужой невестой.
Но я был лишним. Был вовне
по уважительной причине:
стояла жизнь её во сне,
как в посеребренном кувшине.
Она была так хороша,
и не хотела пробуждаться.
А я смотрел, едва дыша,
чтоб красоте не расплескаться.
***
ПРОЩАЛЬНЫЙ УРОК ЭРОТИКИ
Ну, отлюблю. Но ты же, в самом деле,
Не ароматная узбекская халва,
Чтобы тобою услаждаться каждый вечер
С чайком-с. К тому же, может статься,
Что и халва однажды надоест.
Теперь возьму и полюблю турецкий кофе
С французскими пирожными...а ты....
А ты люби того, кого захочешь,
Но только, уж, пожалуй, не из тех,
С кем я дружил когда-то, чтобы вдруг
Не встретиться случайно на пирушке.
А, впрочем, можешь и с приятелем каким.
Ты будешь в новом красном узком платье,
И как всегда без нижнего белья,
Не провоцируя. Ты просто так живешь…
Привет-привет…и угнездишься в кресле.
И хочется, отставив чашку кофе,
Присесть на полусогнутых, косясь
Туда, где я бывал безумно счастлив…
Я кофе, впрочем, с детства не терплю.
Мне чай с халвой узбекской много слаще.
***
ТЕАРАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
В культурном храме дел невпроворот…
Отелло молча душит Дездемону.
Она – c начальством больше не живёт,
чем затрудняет выбросы гормонов.
Свои проблемы крупный режиссер
невольно переносит и на сцену…
Актер массовки - франт и бузотер -
портвейн вскрывает, как тугие вены,
и плещет красным на старинный стол,
накрытый (как покойник) в костюмерной…
Но впрочем режиссер не холостой
и день закончит на жене примерно,
как будто подключив автопилот…
А мы на закусь хрумкаем галеты…
Ну, за театр! Он точно не помрет,
хотя б - из-за наличия буфета.
***
ОСЕННЕ-ЭРОТИЧЕСКОЕ
«Хорошо бы собаку купить» Иван Бунин
Осень с ветром согрешила
И позирует раздетой.
Как наряд из крепдешина
лист, поизносившись летом,
распластался на тропинке,
весь измазан рыжей краской.
Я ж мечтаю о блондинке,
правда, с некоей опаской...
Мне чего-то одиноко,
без жены и без прислужки.
Может это выйти боком…
Заведу себе подружку
и ,отдавшись на поруки,
побреду по мокрым кочкам…
ждать весны, когда набухнут,
как соски, на липах почки.
***
ПОСЛЕ УРОКА ФИЗКУЛЬТУРЫ
Петрова, излучая атлетизм,
не надевала лифчика под форму.
А ей вменили антисоветизм.
На взгляд мальчишек - очень даже спорно.
А форма…формы были о - го- го!
Они понравились нам всем до одного,
благодаря проявленной смекалке,
строителям и женской раздевалке.
Петрова, точно зная - пацаны
отколупали часть перегородки -
И зырят на подросшие холмы,-
напялила на голову пилотку
и - что совсем уже не хорошо -
Зачем-то повязала красный галстук
и прыгала по полу нагишом…
Физрук сказал бы: получился заступ.
А после состоялся педсовет.
Она была наказана сурово
и заработала плохой авторитет…
И плакала от зависти Суркова.
***
НИЧЕЙНАЯ ДАМА
Она, проснувшись однажды утром,
решилась вновь стать ничейной дамой...
Еще не зная - он очень мудро
уже к другой перевез пижаму…
***
Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ (Н.Ш.)
Он ужасно давно проживает с одной толстушкой-
Хохотушкой… Ты скажешь – какой- то смешной простушкой.
Для него же – конечно, красавицей - королевой.
Он за нею не видит даже соседку, что слева
От мусоропровода. Рыжую ( моложе его лет на тридцать.
Слава Богу, он никогда не слышал, как она матерится.)
У него болит поясница. И кран протекает на кухне.
Он все ждет, что припрется сантехник и снимет в прихожей туфли...
И мечтает, что все вдруг станут интеллигентами…
А она бахвалится формами, перманентом и
Лечит волосы какой- то дрянью… аромат - убийственный…
Он все равно называет ее своею единственной.
***
Эротика – по сути лишь игра.
Здесь всё зависит от воображенья.
Как эротична плотная чадра!
как возбуждают плавные движенья
чудесного, наверное, бедра!
Но, может, будет лишним обнаженье?
А вдруг там обнаружишь целлюлит
(ты все-таки не доктор Айболит).
А вдруг она увидит твой живот.
И огорченно приоткроет рот.
***
НЕ РЕВНУЙ
За окном - осенние пожарища,
ну, а Бог устроил постирушки.
Не ревнуй, медсестры мне - товарищи.
И, уж точно, больше - не подружки.
Доктор что-то лжет на тарабарщине.
В зеркале - чудак зеленолицый.
Будто отрабатывают барщину
Ставшие постылыми вещицы:
старая латунная таблетница,
тепленькая грелка в цвет пижамы...
За окном луна влюбленно целится
В банку краснозвездного бальзама.
***
О СЕБЕ: ЗДЕСЬ
Петрова, излучая атлетизм,
не надевала лифчика под форму.
А ей вменили антисоветизм.
На взгляд мальчишек — очень даже спорно.
А форма…формы были о-го-го!
Они понравились нам всем до одного,
благодаря проявленной смекалке,
строителям и женской раздевалке.
Петрова, точно зная - пацаны
отколупали часть перегородки
и зырят на подросшие «холмы» -
напялила на голову пилотку,
и - что совсем уже не хорошо -
зачем-то повязала красный галстук,
и прыгала по полу нагишом.
Физрук вздохнул бы: получился заступ.
А после состоялся педсовет.
Она была наказана сурово
и заработала плохой авторитет.
И плакала от зависти Суркова.
Голландия расплющивает мозг.
Патлатые туристы курят травку.
Каналы опоясывают город,
дробя его на мелкие кусочки
голландской суши и равняя с морем.
Почти Венеция, но, жаль, без гондольеров
и без гондол, зато торчат кондомы
всех форм и даже вкусов из витрин
перед кварталом красных фонарей.
В окне, раздвинув ноги, дремлет ****,
простите, член большого профсоюза
(и с каждого клиента в госказну
тут подоходный платится налог).
Вдали маячит приходская церковь,
и слышно, как божественный орган
звучит предвечной музыкой для Бога...
Во фразе: «Этот добрый человек,
поверивший, что он вершитель судеб,
почистив зубы и надев сюртук,
и тенью прошмыгнувший мимо Мойки,
зайдя к процентщице как будто мимоходом,
убив топориком противную старуху,
и там еще кого-то, это ль важно,
затем раскаялся», – возможно, тридцать слов
весьма правдивы, и одно лишь ложно.
Какое? Прокуратор Иудеи
однажды тоже добрым назван был
тем, кто не должен, вроде, ошибаться.
Знать, доброта не поддается счету.
А вот деталь: герой наш чистил зубы,
воспользовавшись веткой сальвадора,
дубовой кисточкой, а может быть, щетиной, –
нам не важна в предложенном контексте.
Зато топорик — главная улика,
конечно, если рассмотреть сюжет
со стороны радетелей за жертвы.
Здесь самое правдивое – «убил».
Смени словечко, скажем, на «пугнул» –
и нету драмы, только хулиганство.
Но нужно ли, чтоб все остались живы?
И лужа крови очень даже кстати.
«Раскаялся» – быть может, в этом ключ
и главная сюжетная разгадка
любой истории, случившейся с тобой,
со мной, с соседом или с той красоткой,
что, загуляв, убить решила плод,
себе солгавши – здесь ему не место.
Но вдруг она Пульхéрией зовется,
а тот, кто не родится, – Родион.
Но ведь тогда, не даст соврать старуха,
она права.
Она, проснувшись однажды утром,
решилась вновь стать ничейной дамой...
Еще не зная - он очень мудро
уже к другой перевез пижаму…
Холст дрожит как юнец красногубый …
вот айсбайль – младший брат ледоруба,
только с меньшим изгибом у клюва...
бьет фонтаном из темечка клюква...
Словно кисть - рукоять альпенштока-
истекает гранатовым соком.
Разлетаются брызги лимонки!
(а при взрыве цвет кажется звонким).
Фон расчерчен следами тачанки.
Все герои играют в молчанку...
«Слово «возраст», конечно, женского рода…» Владлен Дозорцев
Жизнь когда-то казалась мосластой и большеротой,
как смешная соседка. Дым в доме стоял коромыслом.
Слово «возраст», должно быть, вообще не имеет рода,
а в родительном падеже – не имеет смысла.
В «обвинительном» – мол, не так прожил – наверно тоже...
не сумел, не успел не добился... с какого хрена…
сколько пропил – ты сможешь понять по небритой роже,
что осталось – придется гадать по исколотым венам.
Всё что смог издать, уместилось в книжонке тощей…
Ожидая всего полстроки в телеграфной ленте,
отнесись к лаконизму такому чуть-чуть попроще,
угнездившись с тире – между датами на постаменте.
Я прискакал в ближайший к богу ЖЭК,
но был обед. Сантехник не работал.
А дождь все лил. Была ему охота
повысить уровень морей, озер и рек
И доказать тем самым нужность флота…
Все мужики по жизни моряки,
когда хотят к бабёночке причалить,
и, чтоб ее не сразу опечалить,
снимают перед спальней башмаки…
Я ж мусор выносить возьмусь едва ли
в конце романа, впрочем, и в начале…
и снова не добравшись до венца-
прости, меня чего-то укачало-
и даже не простившись у причала,
плыву к другой я стилем шельмеца…
С подарком в плавках - в виде леденца-
(пока еще не выглядит мочалом)…
А как состарюсь, так возьму перо
и совершу над похотью победу
с историей про дождь, и про того,
кто все - таки приперся в ЖЭК с обеда
и запаял небесное ведро...
а я помчался к ней - позвать в кино,
а может в парк пить теплое вино,
но встретил там нетрезвого соседа…
На снегу, присыпанном песочком,
(хоть спасибо, что не реагент)
веткой чертишь: «я хочу цветочков»…
Ох, уж этот женский контингент.
Я ж, приняв совсем мужскую позу,
за сугробом молча покурю,
представляя веточку мимозы,
что весной тебе не подарю...
Сорит ночь темнотой и тишиной...
Не слышно даже комаров и мух,
а у луны сегодня выходной.
Мерещится, что ты и слеп, и глух...
И только грустный вздох неуставной,
женой нелепо выстраданный вслух,
нарушил мне такую тишину…
наверно, объявляет мне войну…
«кофе варится в турке…» Дмитрий Сорокин
В турке варится кофий. Ему горячо. Ну а мне не до шуток. Ненавижу свой профиль. Примерзкий крючок. И анфас тоже жуток. Говорила maman: твой papa был носат и слегка некрасивым. И сама не шарман…да и бабкин фасад… но я стану счастливым.
И женюсь на такой, на которой женюсь, и детей нарожаем. Вознесусь над судьбой. Сам себе помолюсь. Я себя уважаю! Обожаю свой профиль (а что скажешь ты?) и смуглявеньких деток. И свой утренний кофий… и в поле цветы самых разных расцветок.
В культурном храме дел невпроворот.
Отелло молча душит Дездемону.
Она c начальством больше не живёт,
чем затрудняет выбросы гормонов.
Свои проблемы крупный режиссер
невольно переносит и на сцену.
Актер массовки – франт и бузотёр –
портвейн вскрывает, как тугие вены,
и плещет красным на старинный стол,
накрытый, как на праздник, в костюмерной.
Но, впрочем, режиссер не холостой
и на жене закончит день примерно,
переключивши свой автопилот.
А мы подъемлем чарку под галеты:
– Ну, за театр! Он точно не помрёт,
хотя б из-за наличия буфета!
«Времена не выбирают,
в них живут и умирают…» Александр Кушнер
Глухие? И слепые! и немые!
Зато мерещится - как будто тишь да гладь...
зато свои, а вовсе не чужие…
зато ещё хоть могут осязать...
а если скажешь – только истязать -
так истязали злее и в другие
недобрые лихие времена…
Прожить свои решишься ли в России,
пока так величается страна?
«Хорошо бы собаку купить» Иван Бунин
Осень с ветром согрешила
И позирует раздетой.
Как наряд из крепдешина
лист, поизносившись летом,
распластался на тропинке,
весь измазан рыжей краской.
Я ж мечтаю о блондинке,
правда, с некоей опаской...
Мне чего-то одиноко,
без жены и без прислужки.
Может это выйти боком…
Заведу себе подружку
и ,отдавшись на поруки,
побреду по мокрым кочкам…
ждать весны, когда набухнут,
как соски, на липах почки.
"...Тихое шуршанье
темноту лакающей воды..." Лев Скрынник
Светило скрылось за рекою,
да припозднилася луна,
как будто спрятал за щекою
её... Создатель? Сатана?
Земля похожа на лекало,
а небо на кусок холста.
И речка темноту лакала...
да нет же - речку темнота.
И поглощались даже тени.
Лишь только воздух не допит -
каких-то сказочных растений
витают запахи в степи.
Ты тянешь этот вкус ноздрями,
как через трубочку коктейль.
А надо брать его горстями
и будто ложкой есть кисель…
И, загадав, чего захочешь,
отдаться этой темноте,
и ждать, когда с рассветом кочет
тебя застанет в наготе…
На черемуховых дужках
сладко дремлет кузовок.
Cрок, когда рожать пастушке,
пересчитывает Бог,
и пуховые подушки
(перьевые, чур, не в счёт).
А приданое годами
собиралось… за трудами
счастье быстро подрастёт…
И в мрачной столовой, где запахи лака
смешались с фруктовыми, я возжелал
какой-то бельгийской еды…и со смаком,
на стул взгромоздившись, её поглощал…
Стенные часы воровали минуты…
Внезапно, из кухни протиснулась в дверь
служанка… с таким ароматом шукрута…
её никогда не забуду теперь…
Как бархат нежна аппетитная щечка,
Как персик вкусна и желанна, как ночка.
От страстных предчувствий припухла губа…
И будто случайно ко мне прислонилась.
И как бы в объятья мои напросилась…
И что же с того, что немного ряба…
Arthur Rimbaud
La Maline
Dans la salle а manger brune, que parfumait
Une odeur de vernis et de fruits, а mon aise
Je ramassais un plat de je ne sais quel mets
Belge, et je m'epatais dans mon immense chaise.
En mangeant, j'ecoutais l'horloge, – heureux et coi.
La cuisine s'ouvrit avec une bouffee,
Et la servante vint, je ne sais pas pourquoi,
Fichu moitie defait, malinement coiffee
Et, tout en promenant son petit doigt tremblant
Sur sa joue, un velours de peche rose et blanc,
En faisant, de sa levre enfantine, une moue,
Elle arrangeait les plats, pres de moi, pour m'aiser ;
– Puis, comme ca, – bien sur pour avoir un baiser, –
Tout bas: "Sens donc, j'ai pris une froid sur la joue..."
Charleroi, octobre 70
На сайте «одноклассников»
сотрет года как ластиком
пузатая компьютерная мышь.
Устав от одиночества,
забыв про имяотчество,
ты с фоткой Ивановой согрешишь…
Отгородив наш мир от остального,
Я проведу полоску по песку,
Пока волна под видом отступного
Уносит твой купальник к водяному,
Я прикасаюсь к твоему соску,
мечтая стать огромным осьминогом
и обнимать тебя со всех сторон,
и наслаждаться долгим эпилогом
под жарким солнцем и под взглядом бога,
забыв про ожидающий перрон.
Зеленцов Кротков Ивашнев
Три пиита пьют на пляже, чтобы капало с усов. Кто здесь лысый, кто – вальяжен, кто похож на Клемансо? По песку, как по бумажке чертят сладкие слова. Кто – про чёрные какашки, кто про лики божества! Эрудированный мальчик льет на репу пальмолив. Доставай скорей стаканчик, я, ребята, не брезглив. Будем пить портвейн по кругу, ну тогда уж из горла, уступив закуску другу за победу мастерства. Вот усатый вспоминает, что ему за пятьдесят. Кто-то в воду заползая, хочет то , чего нельзя. (за поруганным сугробом я без устали слежу, только раз еще попробуй, подбегу и откушу). Жизнь курортная бухая, вобла рвется на куски! Вам девчонок не хватает, вот и пьете от тоски. Ведь в штанах у Вас не студень, щас Вам станет горячо…Пусть у первой пахнут груди рыбой, морем, алычой…Чтобы были ляжки ножек шелковисты у другой. И без прыщиков на коже, попка выгнута дугой...А у третьей чтобы губы были слаще анаши… Размечтались, душегубы, мальчиши-кибальчиши. Полежите-ка на пляже дружной шведскою семьей. Только, чтобы без марьяжа, жизнь не стало западней. Западня – от слова запад, нравы портятся от них. Мотыльки летят на запах и заканчивают в стих.
«…И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне». Иван Бунин
Запрятав, будто в алтаре,
свой сон в пушистые ресницы,
она лежала на ковре,
подставив взгляду ягодицы.
А я подглядывал за ней
за приоткрытой занавеской,
и распалялся всё сильней -
она ж была чужой невестой.
Но я был лишним. Был вовне
по уважительной причине:
стояла жизнь её во сне,
как в посеребренном кувшине.
Она была так хороша,
и не хотела пробуждаться.
А я смотрел, едва дыша,
чтоб красоте не расплескаться.
Альфреду Гревэну
Совсем сойдешь с ума от этих платьев,
Глазея на девиц по сторонам…
Пленяет то, что не доступно нам,
Пока не обнаружится в кровати.
Наряды женщин плавно проплывают
Как лодочки по речке-мостовой,
А , может, облака перед грозой.
И плоть кипит, дрожит, изнемогая,
Утянутая розовым корсетом,
Шнурками, лентами, ажурным пояском.
Ах, подглядеть бы хоть одним глазком…
И пуговки – как яркие кометы.
Вон тот костюм изображает строгость.
А этот обещает жаркий миг.
Два ангельских крыла под ним? Но лик…
Распутен. А под этим - недотрога...
Вот платьишко округлой томной пташки
Меня незамедлительно пленит.
Но, интересно, что же мне сулит
Сутана прехорошенькой монашки?
А платья тех замужних распрелестниц?
Распознавать до одури готов
Желания у девственниц и вдов,
Разглядывая юбки возле лестниц,
Весь окружен вуалевым дурманом….
Чем меньше думать о моралите,
Тем глубже и пикантней декольте,
А ты уподобляешься вулкану.
А вот наряд вечерний в полумраке
Кичится посеребренной парчой,
Шлейф хищно выгибается змеёй,
Коварно приготовившись к атаке.
А темной ночью по дорожкам бродит
В одежде траурной, а, может, и с клюкой…
Надеюсь это точно не за мной
Ведь к ней я не испытываю вроде
Влечения…но вот во время бала,
Где торжествует похотливый взгляд,
Представьте черный траурный наряд,
и бусы из ярчайшего коралла…
Но, впрочем, дело вовсе не в наряде,
А в том, что представляется под ним…
В штанине мой дружок и господин
Пока ещё находится в засаде.
А Alfred Grйvin.
Ф ma pauvre sagesse, en vain tu te dйrobes
Au fluide rфdeur, вcre et mystйrieux
Que, pour magnйtiser le passant curieux,
L’Inconnu fйminin promиne sous les robes !
Les robes ! oщ circule et s’est insinuйe
La vie йpidermique avec tous ses frissons,
Et qui, sur les trottoirs comme entre les buissons,
Passent avec des airs de barque et de nuйe !
Elles ont tout : corsage oщ pleurent les longs voiles,
Jupe oщ jasent des nids de volants emperlйs,
Rubans papillonneurs et boutons ciselйs
Qui luisent comme autant de petites йtoiles.
[ 64 ]
Si l'une me dйnonce une luxure infвme,
Une autre me rйvиle un corps qui se dйfend ;
Et pour mon Sil subtil une robe d’enfant
Trahit des ailes d’ange et des rondeurs de femme.
La robe attйnuant la pointe ou la courbure
Hallucine dйjа mes prunelles de lynx,
Mais je me sens troublй comme en face du Sphinx
Devant le bloc pieux de la robe de bure.
J’aime а les rencontrer partout, vieilles et neuves,
Au bas d’un escalier, au fond d’un corridor ;
J’aime ces longs habits que fйminise encor
L’exquise austйritй des vierges et des veuves.
Avec cette adhйrence intime de l’йcorce
Qui calque le contour et le linйament,
Le corsage йchancrй plaque hermйtiquement,
Dйlicieux maillot d’un admirable torse.
La longue robe errant dans la lumiиre bleue,
Froide et collante avec sa traоne de velours,
Sur les tapis muets, йtouffeurs des pas lourds,
A l'air d’un grand serpent tout debout sur sa queue.
Et par un crйpuscule oщ le vent noir sanglote,
Plus d’une, tout au fond du lointain frissonnant,
Semble raser la terre ainsi qu’un revenant
Tragiquement drapй dans son linceul qui flotte.
[ 65 ]
J’ai souvent le dйsir fantastique et morose,
Dans ces bals oщ le vice allume son coup d’Sil,
De voir entrer soudain une robe de deuil,
Comme un brouillard d’йbиne au milieu d’un ciel rose.
Mais je contemplerais, а genoux et mains jointes,
Ces corselets d’amour exactement remplis
Oщ, derriиre la gaze aux lumineux replis,
La gorge tentatrice embusque ses deux pointes !
Когда в семье не без урода, то обязательно поют.
Ведь за такое время года не только пишут, но и пьют." Александр Ивашнев "Себе на 38"
Такая, знать, у нас порода. Посс…шь - мерещится салют.
Как оторвешься от народа, так обязательно побьют.
Припрешься к девушке с подарком, а к ночи станешь инвалид.
Менты найдут с утра под аркой. И пригласят работать в МИД.
Забудешь цвет и запах сосен в руках с тропическим зонтом,
С температурой 38 , с мартышкой с бежевым хвостом.
Аборигенка оголится. Совсем сорвало тормоза.
Я научу ее молиться . Она упряма как коза,
И вся её родня - засланцы. Готовят мерзкое рагу.
Я здесь устроюсь иностранцем. Мне б шлем из пробки, я смогу
Скакать с макаками вприпрыжку за кучей свежих овощей,
Читать ей вечерами книжки и обходиться без вещей.
Вот так, потливый дурачина, я проживу немало лет.
И с чунгачанговой мальвиной создам пленительный дуэт,
Лелея свой любимый пестик, в бунгало лежа на боку,
Терзая душеньку из мести - она ж не может на скаку
Коня какого-нибудь Клодта остановить. Не тот обряд,
Не местный. Только обормотов рожает - смуглых октябрят…
Но у меня своя дорога, свое индийское кино.
Налей, чувырло, в глотку грога, сыграй мне Грига на фоно.
Ведь, я имел в столице хазу и на завод брел по гудку.
И не проспал, поверь, ни разу. Вставал по третьему глотку.
Глупее нету, впрочем, позы, чем душу бабой ворошить.
Забуду враз про эти грезы, останусь здесь поэтом жить.
А захочу, сварганю повесть, или роман. Там потроши
теля замучит дико совесть, а справедливые бомжи…
одно движение ногами - и зло навек истреблено!
И так - со всякими врагами… пошли, ребята, пить вино…
Артюр Рембо Мечты на зиму
Для неё
Зима. А в розовом вагоне
В углу, на голубых подушках,
Где страсть вьет гнездышко, в истоме
Ждет поцелуй моя подружка.
Закрой глаза, нам дела нету,
как ночь гримасничает в окнах.
пусть страшный демон канет в Лету,
а волки чёрные издохнут.
И вдруг по щечке пробежала
от поцелуя дрожь… до шейки
твоей пугливым паучком.
Найди его – ты прошептала,
Но не спеши, мой ворожейка,
Ловя его своим сачком...
Артюр Arthur Rimbaud
Reve pour l'hiver
*** A Elle
L'hiver, nous irons dans un petit wagon rose
Avec des coussins bleus.
Nous serons bien. Un nid de baisers fous repose
Dans chaque coin moelleux.
Tu fermeras l'oeil, pour ne point voir, par la glace,
Grimacer les ombres des soirs,
Ces monstruosites hargneuses, populace
De demons noirs et de loups noirs.
Puis tu te sentiras la joue egratignee...
Un petit baiser, comme une folle araignee,
Te courra par le cou...
Et tu me diras: "Cherche!" en inclinant la tete,
Et nous prendrons du temps a trouver cette bete
Qui voyage beaucoup...
***
Франсуа Коппе, Октябрьское утро
Чудесной утренней зарею
Окрашен наш осенний сад.
В обнимку с тусклой пеленою
пришел последний листопад.
Летит дубовый лист неспешно
желтково-медный... Визави
его - как будто ныне грешный -
кленовый... вымазан в крови.
От листьев вся аллея в метках.
И оголились напрочь ветки,
почти что сдавшись пред зимой.
А свет струится из тумана.
И веришь в чудо, без обмана -
снег начал падать золотой!
***
Franсois Coppеe
Matin d'Octobre
C'est l'heure exquise et matinale
Que rougit un soleil soudain.
A travers la brume automnale
Tombent les feuilles du jardin.
Leur chute est lente. Ou peut les suivre
Du regard en reconnaissant
Le chene a sa feuille de cuivre,
L'erable a sa feuille de sang.
Les dernieres, les plus rouillees,
Tombent des branches depouillees:
Mais ce n'est pas l'hiver encor.
Une blonde lumiere arrose
La nature, et, dans l'air tout rose,
On croirait qu'il neige de l'or.
***
В парке. Жак Превер
Какое летоисчисление
Способно уместить тот миг,
Что в поцелуе нас настиг…
Какое вечное мгновение...
Мы в декорациях зари,
В парижском парке Монсури
зимой...на сказочной Земле
летим , как в звездном корабле.
***
Jacques Prevert
Le jardin
Des milliers et des milliers d'anneеs
Nе sаurаient suffire
Pour dirе
Lа pеtitе sеcondе d'еtеrnitе
Ou tu m'а еmbrаssе
Ou jе t'аi еmbrаssеe
Un mаtin dаns lа lumiеrе dе l'hiver
Аu pаrc Montsouris а Pаris
А Pаris
Sur lа terrе
Lа tеrrе qui est un astre
________________________________________
Жорж Роденбах J'entre dans ton amour comme dans une eglise.
Вхожу в тебя я, как в ворота храма.
Там голубая пелена и фимиам.
Взгляд тщетно тянется к зеркальным небесам…
но сердце видит через амальгаму.
Тебя ли я люблю. И разве страсти
Должны и могут в храме обитать?
Боготворить тебя? Ты мне не мать!
И в чьей теперь находимся мы власти?
Так к чёрту, к чёрту алтари и девы…
Свеча сгорает в легкой тишине.
Он знает…в той зеркальной вышине…
Что я тебе Адам, а ты мне – Ева!
Georges Rodenbach
J'entre dans ton amour comme dans une eglise
Ou flotte un voile bleu de silence et d'encens :
Je ne sais si mes yeux se trompent, mais je sens
Des visions de ciel ou mon coeur s'angelise.
Est-ce bien toi que j'aime ou bien est-ce l'amour ?
Est-ce la cathedrale ou plutot la madone ?
Qu'importe ! Si mon coeur remue s'abandonne
Et vibre avec la cloche au sommet de la tour !
Qu'importent les autels et qu'importent les vierges,
Si je sens la, parmi la paix du soir tombe,
Un peu de toi qui chante aux orgues du jube,
Quelque chose de moi qui brule dans les cierges.
"Вдруг - ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну, абсолютно ничего!" Георгий Иванов
- Ты помнишь капитана Иванова?
- Что сгинул вместе со своей страной?
Прости, не помню … только вороного
коня, что в поле рухнул подо мной.
- Ты помнишь наши славные походы?
Атаки с криком «шашки наголо»!
- Бесславные? В какие это годы?
Ты знаешь, я не помню ничего.
С кем воевали и за что сражались…
Менялся почему-то цвет знамен…
- Меня-то вспомнишь?
- Нет, уже едва ли,
Наверно, ты из будущих времен.
- Хоть голод помнишь?
- Голод помню точно.
Еще, какой сырой была земля.
И звезды, как мерцающие точки,
Прощальное жужжание шмеля…
- Ну как же, капитана Иванова…
Мы с ним еще играли в подкидного…
И в Барбизоновке писать
пролитым под трамваем маслом
картины, будучи согласным,
что не известен адресат.
Не все шпалеры – гобелены,
Не все орлы летят в Орли.
Я замер в шаге от измены:
сменять Неву на запах Сены
и виды Спаса на Крови
на нашу даму из Пари,
забывшись в брюхе Ситроена
за чьей-то девственной фатой…
себя побаловав игристым,
отмонелизиться в густой
толпе измученных туристов,
ценить экзистенциалистов,
неповторимость бытия,
зеркальное второе Я,
и эти глупые промессы…
Париж, конечно, стоит мессы,
Но, только, если веришь в бога
И значит, есть, кого предать,
и вставить вместо эпилога:
я так любил чужую мать….
«Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали греческую церковь…» Иосиф Бродский , Остановка в пустыне
Когда-то петербуржцы понимали
под Ленинградом старый Петербург,
тот, настоящий, славящий Петра.
(Теперь нас прославляет Петя Налич),
а город - то опять переиначен,
и в памяти лишь группа "Ленинград"…)
Так, если Бобика переназвать Барбосом,
Со временем начнет он откликаться
На это новое и странное «Бар-боооос!»
Хоть будет помнить, что он точно Бобик...
Да ладно, делай, что душе угодно,
но не забудь про кость и почеши
за рыжим ухом…псу же все равно,
Как обзовут хозяина соседи:
Илья Петрович, или Петр Ильич.
Его одно по запаху узнает.
Вот так и я, как престарелый пёс
фильтрую эти запахи эпохи…
Зайдешь в подъезд, и чуешь Ленинград,
и знаешь - этот город твой навеки...
где мелким оптом поставляют президентов…
А что до греков...греки молодцы,
в футбольных побывали чемпионах...
быть может, в наше время стадион
важнее, чем разрушенная церковь…
«Говорящая птица, говорят ты умна…» Александр Маркин
Говорливая птица, что наша страна,
всё курлычит о чем-то… да цель не видна.
Клетку тряпкой накроешь, и сам замолчишь.
Кляп, наверное, лучший фетиш.
И узреешь в конце, в свете прожитых лет,
Как неровно на небе движенье планет.
Их гоняет в пространстве бичом Крысобой.
Путь наверх искривился дугой.
Он любому бродяге развяжет язык,
и ручищей прихватит за подлый кадык.
Кто не знал, что он враг, тут же это поймет.
И в подвале готов пулемет.
А когда-то палач доверялся гвоздям,
Убедительней как-то молились вождям.
У тех рост был повыше…и крепче шишак…
Говорил так издохший ишак.
Знаешь, славить вождей - это тоже ведь труд.
Правда, он все равно не спасает от смут.
Чем тираны страшней, тем она горячей.
Помолись о своем палаче.
"И вечер на тебя немного укорочен,
И ленточки твои заплетены в «Максим»..." Эдуард Учаров, "Анка"
У Анки грудь опять томится по мужчинам.
Ласкает ей соски неистовый «Максим».
У них разнится взгляд на способы кончины.
Но, знаешь, аргумент его неотразим.
Эротика – по сути лишь игра.
Здесь всё зависит от воображенья.
Как эротична плотная чадра!
как возбуждают плавные движенья
чудесного, наверное, бедра!
Но, может, будет лишним обнаженье?
А вдруг там обнаружишь целлюлит
(ты все-таки не доктор Айболит).
А вдруг она увидит твой живот.
И огорченно приоткроет рот.
А солдатику снится девчонка
и чужие глухие шаги.
За больничкой – погост да церквёнка.
Пусть забудет, что он без ноги,
собираясь куда-то в дорогу,
перестанет кричать без причин,
неумело помолится Богу
и простит всех здоровых мужчин.
Тень думает, что я ее двойник.
Как отгадать, кто к роднику приник?
Чьи губы жадно чмокают от жажды…
И даже если мы умрем однажды,
то я замру… и тень моя замрет…
Она ж твердит, что все наоборот.
Мы с ней привыкли повторять себя.
И где же тут первичность бытия?
Когда я с женщиной, она - с другой,
такой же соблазнительной, нагой…
целуем и ласкаем этих дам…
то чья кого щекочит борода?
Один из нас отбрасывает тень...
Но на кого записывать детей?
МШ
Поля желтоглазы. Послушен игреневый конь,
а рядом гарцует румяный молоденький грум.
За взгляд, за такой оттаскать бы его за чупрун.
Он мальчик красивый и «пользует» о-де-колонь.
Ах, лучше б сбежать с сорванцом на большой сеновал,
а после купаться в пруду и ловить карасей.
И пусть кучер Прошка к утру смастерит карусель.
Мы завтра устроим в усадьбе торжественный бал.
Конь ржет, грум целуется, речка куда-то бежит.
И взглядом хмельным провожает нас добрый мужик.
Как челядь встречает! Дворовые девки поют.
Толстуха-кухарка готовит стерляжью уху.
А кучер её, очевидно, склоняет к греху,
а папинька пьет на террасе с полковником брют.
Еще до обеда попросят себе коньяку
и будут хлестать до приезда сановных гостей,
да в карты играть, не всегда различая мастей.
И сколько таких вечеров да на ихнем веку.
Лакеи в ливреях, Шампань, как на всяком балу,
княгиня Ланская опять потеряла чулки,
а Прошка с кухаркой в чулане все ж стали близки.
И что эти сестры хотели куда-то в Москву?
***
Это я с Парашкой грубый!
Дочь хозяйки дразнит грумом,
Заставляет плавать нагишом.
Что ли руки целовать ей?
Или сразу лезть под платье?
Шёлк, наверно… и под шёлком шёлк.
Только дразнит, не впускает.
Пес за стогом вяло лает.
Ты же думай – пан, или пропал.
Веселятся в сене блохи.
Кони ржут в чертополохе.
Гости собираются на бал.
Ну, чего вы посъезжались
И как мухи разжужжались?
А полковник – точно крупный шмель!
Продолжается веселье.
Прошка спит под каруселью,
А кухарка варит бешамель.
И налим, и щучьи щечки.
И наливка под грибочки,
И такой-сякой деликатес.
Расстегайчик из зайчаток,
И жаркое из утяток,
И ходить неслышно — политес!
Всё княгиня приставала.
Что ж ей — офицеров мало?
А взглянуть — так не лицо, а лик.
Гордость есть и у холопа.
Впрочем, мы же не в Европах!
Видно, конюх — это экзотик!
Жаль, что всё ж я не конюший!
А кто знает, было б лучше?
Я своё и конюхом отгрёб.
Были ягодки-малинки,
Да уж скоро и пожинки,
И весь год хранить последний сноп.
Солнце село за рекою.
Вся Россия спит в покое.
Как во сне я барина люблю!
Вот прошью сапожки дратвой,
Дотяну до новой жатвы
И грехи к Успенью отмолю.
***
Побудка начинается с горнистов.
Мы встали раньше первых петухов.
Маневры эскадрона в поле чистом,
Учебная седловка без вьюков.
И как назло — не просто ливень — вёдра!
И шквальный ветер! Нет, брат, не пищи!
Да, верно, приторочены на сёдлах
Для офицеров тёплые плащи.
Но нижние чины-то без шинелей.
И, значит, должно тяготы без слов
Делить на равных в ледяной купели
Одиннадцать разэтаких часов.
Но после — Офицерское Собранье,
И водку разливает вестовой.
И ты с каким-то чудным замираньем
Поймешь на третьей чарке — да, живой!
Запили после польским пивом пенным.
Корнет Смирнофф привел двух юных дам —
Софи и Дашу.
Что сказать? Сирены
И шаловливы, ах, не по годам!
На смотр приехал кто-то из столицы
изрядно пьяный, дивный аппетит!
Шитье особенное — в две петлицы —
Воротничок мундира золотит.
И будто зеркала — два голенища.
Наверно, зашивали на ноге.
(Ах, без парадов служба — скукотища).
На утро ж - трезв, как в чистом четверге.
Весь эскадрон глядит на генерала.
Махнет ручонкой: «Слава импера-а-а-а...!»
Вина, конечно, снова будет мало.
Зато Софи вчера была щедра!
***
Вы вспомнили, полковник, сапоги.
Ах, как они блестели на парадах.
Без них военный, будто без ноги,
Как замок без красивого фасада.
А кожу подбирали под фасон.
Налей-ка мне немножечко мадеры
И принеси на блюдечке лимон.
Ну-с, выпьем и пройдёмся по пленэру!
Так вот, полковник, я про сапоги.
Надеть-то их — сплошная заморочка.
Вы помните, используя крюки,
пока нога упрется до носочка.
Снимать сапог — тут целый ритуал.
Денщик дощечку к каблуку приладит...
Смотрите, к нам подъехал генерал.
Его мы встретим на террасе сзади.
Так вот, как ногу кверху не тащи,
Дык, всё равно застрянет в голенище,
Как в кабаке подвыпивший ямщик,
Пока до дна не высосет винище!
На оттоманку плюхнешься, и что ж,
Денщик - за ногу и к тебе спиною.
А ты другую в задницу упрешь,
Как раньше Бонапарту под Москвою.
Ведь у меня денщик был - как бочок,
Ну с этаким огромным задним местом.
И вот потянет он за каблучок,
а ты его пихаешь, будто тесто
И - раааз - летит в пространство с сапогом!
И плюхается носом прямо на пол!
И вертится, брат, этаким волчком.
Так я от смеха и рыдал, и плакал.
А он и сам дурашливо смеется...
Не всем такая Родина дается.
***
Шампань на завтрак , это же по-царски,
Додумались ещё при Лизавете.
Сама пила, как целый полк гусарский,
И нам не грех! А что там на буфете?
Чай, осетрина? Очень под наливку!
Да и опята тоже будут к месту.
А это что – заморская оливка?
Поди, с грибками ей не будет тесно!
Вот рыжик — этот лучший для засола.
Еловый — тот темнее, чем сосновый,
В цвет дедова придворного камзола.
Ох, важен был! И мордою багровый!
А рыжик, рыжик — с целую копейку.
Голубчик, мне вина еще налей-ка!
А у французов в моде шампиньоны.
Ты разтегай с визигой кушай, сударь,
А то возьми свиные медальоны,
И вот ещё хорош балтийский угорь,
Дымком пахучим в печке доведенный.
Курячий суп с нежнейшею лапшою,
Нет, лучше суп «а ля императриксы».
Поешь – а после отдохни душою!
И не нужны ни танцы, ни журфиксы.
Морской кокот, паштет из оленины,
Пельмень зырянский, вкусом вдохновенный!
Потом, княгиня, сладостные вина
И шоколаты прямиком из Вены!
К рассвету приготовленные булки,
Шербет малиновый и мед гречишный.
Чай, аппетит проснулся от прогулки,
Да и ликёр не станет к чаю лишним.
А заскучаешь – водочки от скуки!
Так ели деды.
Чем же хуже внуки?!
***
Ну, слава Богу, всё в порядке!
Ковры, портьеры из атласа,
Цветы тропические в кадке,
И челядь носит ананасы,
Клубнику, торты, марципаны
И горкой грозди винограда!
Вода душистая в фонтанах.
Румяный юнкер, как с парада,
Готов сражаться за невесту,
(Ох, от невест и так уж тесно!)
Начнутся танцы – с менуэта.
Скользя по гладкому паркету,
Плывут навстречу чинно пары.
Звучат торжественно фанфары.
А после будут контрдансы.
Присесть изящно в реверансе.
Дождемся вальса.
Вот поручик
Легонько прикоснулся к ручке
И ножкой так шикарно – шарк:
«Прошу вас! Граф Борисов Марк».
Хорош, как бог! Сыграем в фанты?
Я в платье шелковом – от Ворна,
И отражает бриллианты
Улиткой гнутая валторна.
Maman танцует с милым другом,
И изумруды полукругом
На шее, как глаза котят,
Чуть-чуть испуганно блестят.
Вот князь Ланской. Косоворотка,
Хоть пьян, но твёрдая походка,
И весь по моде «а ля-рюс»,
И крутит свой длиннющий ус.
Жена в манто из чернобурки
Вся раскраснелась от мазурки.
И рубенсовы телеса
Сулят Ланскому небеса!
В углу grande mere одна скучает,
Парсуна впалый бюст венчает,
Где вензель древнего царя,
как снег былого декабря.
Сама из фрейлин, помнит много,
От царской спальни до острога,
А синью дышащий сапфир,
Что подарил её кумир,
Ей светит памятью былого.
Наследство ж (бабка нездорова)
Оставит нам наверняка.
Там денег хватит на века,
Хоть трать всем царством-королевством!
Maman глупа. Papa угрюм.
Уж лучше мой красавчик-грум!
И не пора ль расстаться с детством...
***
Поля желтоглазы. Послушен игреневый конь.
А рядом гарцует румяный молоденький грум.
За взгляд, за такой оттаскать бы его за чупрун.
Он мальчик красивый и пользует «о-де-колонь».
А лучше б сбежать с сорванцом на большой сеновал,
а после купаться в пруду и ловить карасей.
И пусть кучер Федор к утру смастерит карусель.
Мы завтра устроим в усадьбе торжественный бал.
Конь ржет, грум целуется, речка куда-то бежит.
И взглядом хмельным провожает нас добрый мужик.
Как челядь встречает. Дворовые девки поют.
Толстуха-кухарка готовит стерляжью уху.
А кучер её очевидно склоняет к греху...
а папинька пьет на терассе с полковником брют.
Но после разминки попросят себе коньяку
и будут хлестать - до приезда сановных гостей,
и в карты играть, не всегда различая мастей.
Так сколько таких вечеров, да на ихнем веку...
Лакеи в ливреях разносят шампань на балу.
Княгиня Ланская порвала под утро чулки.
А кучер с кухаркой в чулане все ж стали близки...
и чё эти сестры хотели куда-то в Москву?
часть 2
она же была бесподобно игривой
кауровой дивой с роскошною гривой...
а он всё мечтал: "пусть уж светло-гнедая...
да нет, мне нужна совершенно другая -
форелевой масти в вишневую гречку,
чтоб с ней горцевать по тропинке на речку..."
а сам оказался лишь мерином сивым...
ужасно занудным, хоть очень правдивым!
Спасибо Цеткин Кларе
И Коминтерну тоже!
Сегодня не ударю
Я женщину по роже.
Даниэль Коган
Женщинам. Поздравительное
Вот Вам другая песня,
надрывна, но шикарна...
Сначала Клара Эйснер
дружила с дочкой Карла
и с маленькою Розой,
дюймовочкою Розой,
решительною Розой Люксембург.
У ней был Ося Цеткин.
(У Клары, не у Розы)...
потом родились детки...
был голод...были слезы...
вдруг Осипа не стало
любимого не стало...
Зато осталась Роза Люксембург.
Затем стал очень юный
художник ей супругом..
но вскоре, в душу плюнув,
сбежал с одной подругой...
А Кларин сын нежданно,
ну, вот - совсем нежданно
сошелся с этой Розой Люксембург.
Сначала Клара с Розой,
конечно, раздружились...
но сын ушел от Розы-
обиды позабылись...
Возникла солидарность,
такая солидарность
У Клары Цеткин с Розой Люксембург!!!
В ленивом провансальском городке
мужчины местные в пыли бросали були,
а я с перно́ анисовым в руке
сидел в бистро от них невдалеке,
и думалось с обидой мне: фигули,
хреновей, что ли, наши мужики?
Борясь за честь спортивную державы,
мы тоже можем, скажем, в городки.
Сам граф Толстой не брезговал забавой
метнуть дубинкой в бабушку в окошке,
вспугнув яснополяновскую кошку!
Не родила, поскольку не хотела…
а то бы рос весёленький сынок.
В анкете в строчке «дети» лишь пробелы…
Такой невинный вроде некролог…
Ты задирала нос (он рос - крючком),
я злился: «вот была бы ты курносой,
то согласилась сразу, без вопросов…
ты ж ускользала черным паучком…
И над моим смеялась пятачком:
не тянет он на полуримский профиль,
да и анфас – нечищеный картофель…
мол, и общайся с репчатым лучком...
и задирала юбку для других…
у тех нашлись весомей аргументы,
помимо подростковых комплиментов,
чтоб миловаться возле мастерских…
И в тесноте вздымался мой стручок…
я представлял себя твоим валетом
за дверью с офигевшим шпингалетом,
зрачком дырявя старенький толчок…
Вот я подрос и сделался синьор,
и защитил, возможно, даже диссер,
купил роллс-ройс, бинокль и красный глиссер,
И стал красив, как толстый помидор.
Но до сих пор мечтаю, будто псих,
обцеловать тебя у мастерских.
ты сладко каялась...для сладкого греха
нужна, наверно, сладкая молитва.
А я мечтал участвовать в грешке
из озорства, но только вместе с богом.
Он возжелал тебя, но не хотел
сознаться в том перед самим собою...
наутро же - простил и пожалел...
затем на кухне ел зеленый виноград,
а косточки выплевывал в тарелку.
Уйти, ты знаешь, в общем-то легко,
когда заменишь водкой молоко
и вдруг поймешь,что сам себе не нужен.
Но это всё, конечно, впереди.
А ты еще не носишь бигуди
и предлагаешь мне себя на ужин...
Гнездо на стуле свила юбка-клёш...
А в плоть нырнешь - как в омут попадешь.
Воображенье просит новых зрелищ...
Твой танец - изощреннейший стриптиз.
А цвет лица, как у мадам Матисс...
Когда-нибудь ты тоже одряблеешь...
Но прежде, все же, постарею я...
Пока напьюсь тобой, как из ручья...
А хочешь, поцелуем «офранцужу».
Я знаю...после станет так легко.
Кто вспомнит, чьей вдовой была Клико…
как обходилась по ночам без мужа...
Прислушайся, какая тишина! –
звенящая! И лишь твое дыханье
рождает звуки и полутона,
и хочется лепешек и вина
и скрипки позабытой трепыханье
в руках, забывших, как её ласкать.
И безнадежно закартавит муза:
прими жида, охранник, за француза.
Его печали – не моя тоска.
Вдруг зачирикал глупый воробей,
и, будто спали, пробудились гнусы.
Поймать бы пару сизых голубей.
Они нежней, сытнее и жирней.
детишки тоже были толстопузы,
но перемёрли. Здесь они обуза.
Жизнь тут строга, обрядна, и честна
в сравненье с довоенной круговертью.
В концлагерь глупо ворвалась весна.
Так надышись плутовкой допьяна
и помечтай о быстрой, легкой смерти.
Я в зеркале себя не узнаю…
Какой-то седенький облезлый старикашка…
Давай сыграем, зеркало, вничью.
Отобрази мне детскую мордашку.
А зеркало меня не узнает.
Ему бы пялиться на молодых красоток,
Пока еще без складочек живот
И ножки стройны даже без колготок.
Но мы не знаем, долог ли наш век.
Давно пришла в негодность амальгама.
Пора вставать на финишный забег…
Сгодится, может, антиквару рама...
Эта азбука появилась благодаря энергии, которой Ася Сапир «подзарядила» многих наших авторов.
***
Буква А
АИСТ
Аист Азбуку принес.
Буквы учим? Не вопрос!
***
Буква Б
Буква Б Брюхата...Буква Б в фуражке...
С Бабушкой рисуем Букву на Бумажке!
***
Буква В
Буква В, как Мариванна, -
Как подушка у дивана…
Удивительно мягка...
И округлые бока…
***
Буква Г. Гарнир
Греет мама пять сосисок…
Эх, Гарнир бы из ирисок!!!
***
Буква Д
По тропинке, по дорожке,
Как изба на курьих ножках,
Буква Д трусит. Похоже
Дождь догнать её не сможет!"
***
Буквы Е и Ё
Е и Ё – как гребешки
В двух косичках Марики.
Над каким же ангелки
Привязали шарики?
***
Буква Ж
Я принес домой жука.
У него блестят бока.
Лапки в стороны торчат.
А родители ворчат.
Он похож на букву Ж...
Пусть живет, но в гараже.
***
Буква З
Две Змейки выгнулись друг к другу-
Распался бабушкин браслет
на два блестящих полукруга-
и стал похож на букву З...
***
Буквы И и Й
Буква И, надев беретку,
навестить пошла соседку,
став с ней полностью похожей.
Отличить никто не сможет!
***
Буква К. Колобок
Колобок сказал ежу
хочешь, фокус покажу?
Кеды на ноги надел
и на небо улетел!
***
Буква Л.
Л - как крыша шаЛаша.
Любит мама маЛыша!
***
Буква М. Мёд
Мёд принес в берлогу папа…
МёдоМ Мажет Мишка лапу.
***
Буква Н
-Если букву Н поставить
На другую букву Н,
И потом еще прибавить
Сто мильонов эти Н,
Выйдет лесенка крутая.
Не пугайся вышины!
Лезь, со звездами болтая,
Прям до самой до луны!
***
Буква О
-Ой, смотри, какой кружок!
-Это буква О, дружок!
***
Буква П. Загадка: переставь правильно слова:
Приглашает Попугай
Пингвинёнка:
………………-«Прилетай!
Будем в Африке дружить.
И над джунглями кружить".
- "Ты уж, лучше, Попугай,
К нам на льдину Приплывай!"
***
Буква Р. Рычалка.
Кто в корзинке там спросонок
Р-Р-Р-Р-Р… на нас рычит? Котенок!
Испугались? Ну, не очень!
Слышим «мяу» и хохочем!
***
Буква С
Освещая луг и лес,
Полумесяц буквой С
Между звездами завис.
Мы же звали его вниз.
Отказался он не зря.
Он там вместо фонаря.
***
Буква Т. Меняем на букву Т первые буквы в словах!
Мы в слова с сестрой играли.
Буквы первые меняли.
Вот, к примеру, слово «Волк».
Поменяли? Вышел «Толк».
А потом у слова «Трактор»
«Т» сменили. Вышел – «Врактор»!
***
Буква У
Утка учит трех Утят
плавать в речке…не хотят.
В гости ждУт Утят малыш...
и компьютерная мышь!
***
Буква Ф
Вдруг пронзила круг стрела.
Завертелась, как юла.
Превратилась в букву эФ...
С Феей кружит в вальсе эльФ.
***
Буква Х
Глянь: Хохочет буква Х.
Целый день одни "Ха-Ха"!
Не ХоХочет, а Хрипит...
Повторяет алфавит!
***
Буква Ц
Царевич и Цыпленок
***
Царевич с Царевной спросили Царя:
"А можно ли Царствовать без букваря?"
"Наверное, можно" - ответил им Царь.-
"Но Вы всё равно изучайте букварь!!!"
***
Цыпленок
Цыпленок у речки в кроссовках ходил.
«Спортсмен!» – удивленно сказал крокодил.
***
Буква Ч
На пруду в кругу друзей
Мы ловили карасей!
Буквой Ч блестит крюЧок…
Снится рыбке червяЧок!
***
Буква Ш. Швабра
Швабра спряталась за Ширмой,
Испугавшись грязи жирной.
Что ж, нажалуемся маме?
Или уберемся сами?
***
Буква Щ
Буква Ш пришила хвостик
и пошла, смягчившись, в гости.
***
Ъ и Ь знаки
Папа - тверд, как твердый знак...
если я порву гамак,
или двойку получу,
с папой спорить не хочу...
Ну, а мама - мягкий знак
и простит за просто так...
***
Буква Ы
Туфли, бабочка и фрак...
Трость в руке ...и мягкий знак
(как галантен и пригож)
стал на букву Ы похож...
***
Буква Э
Буква Э раскрыла пасть,
жадно высунув язык.
Хочет на меня напасть…
Или просит колбасы?
***
Буква Ю
Юнга плыл на самый Юг…
Там жара и нету вьЮг…
А доплыл... ну что за виды -
всюду льдины Антарктиды!
"В карту глянуть что-ли лень" -
Проворчал большой тЮлень!
***
Буква Я
Я родился! Я тут главный!
...но... наверно... после мамы...
«…сельский колокол бьет, расщепляя в тоске безрассудной
это vremechko.net и его pokolenie.com
на отдельные судьбы.», Олег Горшков vremechko.net
Знаешь, vremechko.net непохоже на времечко. ру.
Счастье вмиг растворяется в сером бездушном пространстве…
Переждать непогоду, забившись навечно в нору
поколения вру, получив там второе гражданство.
Отказавшись от первого. Будет тепло и темно.
Но зато без царей в голове и без веерных казней.
Здесь одна только цель - раздобыть подешевле вино,
вспоминая, какой был при жизни шутник и проказник.
Нет, и это забыть. И не слышать, как колокол бьет.
Не про нас этот звон. А про избранность – всё это враки.
Хоть спасибо за то, что нас помнит еще воронье,
Да скучает охранник в сыром опустевшем бараке.
Форте пьяный в бистро задружился со скрипкиной.
Слюни бешено капали в блюдо с улитками.
Антре ну: женский смех и портвейн будоражили.
Ускользая, она прошептала - " адажио".
Ниcходящие гаммы затихли под свитером...
Скрипнул ключ припозднившегося композитора.
Пусть жена прощебечет диезные гадости...
Завтра будут минор и похмельные радости.
За окном - осенние пожарища,
ну, а Бог устроил постирушки.
Не ревнуй, медсестры мне - товарищи.
И, уж точно, больше - не подружки.
Доктор что-то лжет на тарабарщине.
В зеркале - чудак зеленолицый.
Будто отрабатывают барщину
Ставшие постылыми вещицы:
старая латунная таблетница,
тепленькая грелка в цвет пижамы...
За окном луна влюбленно целится
В банку краснозвездного бальзама.
Объявление:
«Зализываю раны
и, как кофе, растворяю горе.
Пахну счастьем, южным солнцем и кальяном.
Приезжай, скучаю!»
Подпись:
Море.
Все греки любят грецкие орехи,
чья скорлупа похожа на античность.
Для них века - как прочные доспехи.
Тут каждый – историческая личность.
А мы грустим под гречневую кашу.
Рассол употребляем огуречный.
Всё делимся на наших и ненаших.
Но рюмку опрокидываем в вечность.
***
Идет поэт – качается,
Быкует и козлит.
Как колбаса, кончается
Во рту его санскрит.
Шелушится старый Кремль.
Медный колокол в тиши
Спит. Жую, как сладкий крем
Воздух… в парке ни души.
На скамейке рыжий кот
Греет свой пушистый хвост.
В луже лист как желтый плот.
На осине замер дрозд.
Зонт раскрыт борщевика,
Дремлет бархатный левкой.
Мягкой ватой облака
Обложили мой покой.
Белка замерла в дупле.
Снится ей лесной орех.
Мимо нас на помеле
Пролетает новый век.
Распух анфас. Утяжелился профиль.
И по утрам не помогает кофий.
Зато бодрит привычный звон в ушах.
Видать, звонарь с утра раздухарился,
а я опять таблеткой откупился.
Мы со здоровьем нынче «на ножах».
Но иногда идем на «мировую»…
Подсуживаю сам себе «штрафную».
И жить готов до третьей мировой!
Да нет, шучу - её, кажись, не будет…
И «докторская» ждет давно на блюде.
А я звоню подруге боевой.
Назавтра боль отлупит по затылку.
И доктор выдаст грустную ухмылку.
А мне его ухмылки ни к чему.
Успеть сходить в последнюю атаку
И возвратиться вовремя в Итаку,
найдя себя по старому клейму.
"Проста моя осенняя тоска..." Лада Миллер про любовь
Прости меня, осенняя тоска,
За то, что я общался свысока.
Как странно - Я испытываю муки.
Я думал, что живу с тобой со скуки.
Ведь жить со скуки – правда, не грешно?
Конечно, так не прорастет зерно.
Но ведь, зато, не больно от разлуки.
Живем, не зная сами, что творим.
Стереть тебя, как будто старый грим?
Пусть отраженье служит амальгаме.
Найдется, кто накормит пирогами.
Но почему не весел домовой.
Грозит в углу веревкой бельевой
И топает в бессилии ногами.
А я вдруг стал несносным ворчуном.
И не спасает бегство в гастроном.
И рушатся мужские пьедесталы.
Не пишутся лихие мадригалы…
Да, в гастрономе встретил двойника.
Он был слегка похож на дурака…
Тоска осенняя над городом витала.
Пять вечеров. Любшин играет ретро.
Он настоящий франт. Шапо из фетра.
Хотя уже не молодой разведчик,
но у экранов тысячи сердечек
советских женщин заставляет биться.
На Гурченко обязан он жениться.
А Штирлиц - на радистке с чемоданом.
С младенцами? отправим к партизанам!
Ну а жена? Поди, враз не разлюбит?
Ведь он на нашей! Разве мы не люди?
А с Центром пусть общается по аське.
И к юбилею форму разукрасьте!
Ведь были мы на каждом километре,
танкисты с героической собакой,
и каждый был готов бежать в атаку,
но молодежь про это нет, не петрит.
А, может, мы не петрим в молодежи,
с чего у них есть прыщики на коже?
Будь проще - говорил собаке Павлов.
Касается ли это бронтозавров?
Мы воспитаем лучших патриотов
среди богатых русских киприотов.
Оффшорами пусть делятся с народом.
По бартеру одарим корнеплодом.
Несётся глобус в лузу от борта.
На дне мензурки плавают окурки.
И кофе убегает прочь из турки,
Как турки от суворовской каурки,
Не наши отдавая города.
Тем самым отличась от татарвы,
Что растворилась в добром русском мате,
И понаделав общей детворы…
в российском эмирато-халифате,
Осталась с нами как бы до поры…
Он ударит - скажу: ты прости, сынок,
что ответить тебе по мужски не смог...
По небритой щеке ничто не течет -
видно, слезы Бог выдавал под отчёт...
Где бы взять их ещё... из чужой казны...
Наши дети нам ничего не должны...
Земфирой посеребрено дождит
эфир, и в унисон басит окрошка
кефиром, как рассерженный Главлит,
знать, не к обеду получилась ложка.
В боку свербит, ой, мамочки, болит!
Сейчас примчат врачи на старых дрожках...
Надеюсь, это не перитонит...
В больничке есть ковровая дорожка…
На журавлиных ножках медсестра-
Она так аппетитна и шустра-
Помоет и побреет всё, что нужно...
Под впечатленьем острого ножа
Распухнут чувства, будто на дрожжах,
И очень глупо вылезут наружно!
***
Аппассионато
Шкодливый луч проказника-заката
На небе будто штопал облака
Над ржавой крышей райвоенкомата,
В кармин окрасив лик призывника.
А медсестра совсем без маскхалата
Под впечатленьем длинного смычка
Вздымала грудь …ох…аппассионато.
А Бог глядел на это вполглазка!
О СЕБЕ
Восточный порт. Жара прёт напролом.
И даже пальцем шевельнуть - облом.
Я по имперски грязно сквернословлю.
Лет …дцать… меня царьки здесь на ура
так принимали с ночи до утра!
Теперь благоволят работорговле.
Империя с названьем «на хрена»
была затем совсем отменена.
Сказали – от неё не будет проку.
Оставили лишь липовый лубок,
Побрили и раскрасили лобок,
Молиться стали новому пророку.
Пока страна катилася с горы,
они повылезали из норы
в малиновых ненашенских камзолах.
И для одних настала лепота,
а для других, конечно, срамота.
Шептался кто-то - всё из-за ермолок.
По мне: что был дурдом, что есть дурдом.
Стоял столбом - поставили углом.
Такое, значит, вышло наказанье.
Пускай ни тех, ни этих не винят.
Бранить других - такая, брат, фигня…
Хоть делай, хоть не делай обрезанье...
Подкожно ощущается хана.
С похмелья своя рожа не видна.
Не в нашу пользу получилось сальдо.
Как славно замереть на самом дне:
Глубоковато, но ведь в тишине,
без толкотни... и собственного скальпа.
Дворовый пес не может без двора...
Не научился жить в антимирах -
не всё порой зависит от усердья.
Когда пройдет под окнами с клюкой,
любой из нас окажется нагой.
С утра глазею на чужие верфи...
«Мне восемь лет. На Гомельском вокзале
бухой носильщик катит чемодан»…
Дмитрий Сорокин «Мне восемь лет»
Мне в восемь лет известно так немного:
Ну, что носильщик должен быть бухой,
Что есть орехи можно с шелухой,
А мент в момент становится глухой
И слеповат, когда он должен в оба
Смотреть туда, куда смотреть нельзя
Детишкам и слегка нервозным дамам.
Где бьют по почкам - выживет упрямый.
Ты знаешь, кровь на вкус бывает пряной.
В чужих карманах ловкие скользят
Ручонки. Ты похож, брат, на волчонка.
Вокзал – он школа жизни для щенят.
Я как-то спас весёлого галчонка.
Ах, кто бы пожалел теперь меня,
Такого взрослого наивного ребенка.
Для неё
Зима. А в розовом вагоне
В углу, на голубых подушках,
Где страсть вьет гнездышко, в истоме
Ждет поцелуй моя подружка.
Закрой глаза, нам дела нету,
как ночь гримасничает в окнах.
пусть страшный демон канет в Лету,
а волки чёрные издохнут.
И вдруг по щечке пробежала
от поцелуя дрожь… до шейки
твоей пугливым паучком.
Найди его – ты прошептала,
Но не спеши, мой ворожейка,
Ловя его своим сачком...
Артюр Arthur Rimbaud
Reve pour l'hiver
*** A Elle
L'hiver, nous irons dans un petit wagon rose
Avec des coussins bleus.
Nous serons bien. Un nid de baisers fous repose
Dans chaque coin moelleux.
Tu fermeras l'oeil, pour ne point voir, par la glace,
Grimacer les ombres des soirs,
Ces monstruosites hargneuses, populace
De demons noirs et de loups noirs.
Puis tu te sentiras la joue egratignee...
Un petit baiser, comme une folle araignee,
Te courra par le cou...
Et tu me diras: "Cherche!" en inclinant la tete,
Et nous prendrons du temps a trouver cette bete
Qui voyage beaucoup...
***
Сонет "Корнет"
Буржуйке cкормить "Илиаду" Гомера,
ноты, стул венский от "Братьев Тонет" -
с веерной спинкой. Осталась ли вера,
если Вы верили, милый корнет?
Ну, не в царя же, должна ведь быть мера!
Может, в отчизну времен эполет?
В Бога...немножечко... Как пахнет серой!
Верьте в погибель и в свой пистолет.
Он уж заряжен... и даже начищен.
Кто бы из сада принес спелых вишен
и граммов сто коньячку на рябине...
Чтобы мозги разлетались по небу
с мыслью последнею: в давке за хлебом
он был намедни представлен княгине...
***
Сонет "Англетер"
На мольберте - подрамник с холстом,
А натурщица - жуткая вредина -
С приоткрытым позирует ртом,
Будто выдать секретные сведенья
Хочет... дразнит заросшим кустом.
Я ж в полнейшем, но мудром неведеньи:
Мне за ломберным сдохнуть столом,
Или всё-таки так, за обеденным.
Злая моль забралась в шифоньер
На этюд очхороших манер,
Вспомнив о Жан-Батисте Мольере,
Жрет батистовый свежий платок...
Протянуть ещё лет бы пяток
И закончить себя в "Англетере".
***
Пражское адьё...
После пива туристы отель превратили в бордель.
Взгромоздившись на кралю, не мни из себя элиту.
Перед тем, как потащишь хмельную подружку в постель,
рассмотри витражи, что в соборе Святого Вита.
Ты умеешь молиться?.. Испуганно всхлипнула дверь.
Посмотри, как до блеска натерта ручка витая.
Не твоими руками? А, может, грехами? Проверь.
Знай, после причастия всегда идет запятая.
Аптеку помнишь – разорилась.
Фонарь краснеет за бордель.
Названье улицы сменилось.
А ночь похожа на форель,
Что бьет хвостом о сковородку:
Живую – прямо на огонь.
Слеза, как по каналу лодка,
Плывет из сердца на ладонь.
Ну, отлюблю. Но ты же, в самом деле,
не ароматная узбекская халва,
тобой чтоб услаждаться каждый вечер
с чайком-с. К тому же, может статься,
что и халва однажды надоест.
Теперь возьму и полюблю турецкий кофе
с французскими пирожными. А ты....
А ты люби того, кого захочешь,
но только, уж пожалуй, не из тех,
с кем я дружил когда-то, чтобы вдруг
не встретиться случайно на пирушке.
А, впрочем, можешь и с приятелем каким...
Ты будешь в раздевающемся платье
и, как всегда, без нижнего белья,
не провоцируя. Ты просто так живешь.
Привет-привет…и угнездишься в кресле.
И хочется, отставив чашку кофе,
присесть на полусогнутых, косясь
туда, где я бывал безумно счастлив…
Я кофе, впрочем, с детства не терплю.
Мне чай с халвой узбекской много слаще.
Две встречные пули друг другу кивнули
Вальяжно… небрежно… приветливо.
Одна полетела на запах пачули
Другая, как будто, до ветру.
А та, что неслась на восток, про погоду
Успела спросить на «ненашем».
А та, что на запад, про женскую моду,
Застежки и лацкан на «рашен»
А та, что неслась на восток, не расслышав,
Поморщилась: « что там за Кацман»?
А та, что на запад, взяла чуть повыше,
Дырявя грудину германца.
Две встречные пули на память моргнули.
А та, что ушла на восток,
Пропахшему потом (откуда пачули?)
Солдату пробила висок.
***
Я мечтал в счастливом детстве оказаться на войне,
пострелять по глупым фрицам…той войны давно уж нет.
И над фразой потешался: «лишь бы не было войны».
А попал бы – обосрался? Я не знаю, пацаны…Что до опасности, ждущей меня на чужбине,
это для воина так – щекотание нервов.
Силуэт с копьем нарисуй на большом кувшине...
Пусть наш сын входит в дом врага только самым первым.
Вот где таится угроза – расслабленность духа.
Оттого так внезапно разваливаются империи.
А полет стрелы обостряет лишь чуткость слуха…
Привезти тебе из похода красивой материи?
Фрагменты снов, сложившихся в кроссворд,
из клубных вечеринок, виски, скачек,
сигар кубинских, лошадиных морд
и обещаний миловидной прачки,
как будто шепчущей - ну что же Вы, Милорд,
нетерпеливы, словно глупый мальчик.
Пускай сперва уедет на курорт,
уж мы тогда… а глаз открыл - на даче.
Жена как псом командует – апорт,
строгать, копать - мой старый, верный мачо.
И теща в шляпке по последней моде
чего - то полет в нашем огороде…
Мы продлеваем, нет, уже не страсть,
А только то, что от нее осталось.
Что удалось у прошлого украсть…
Обиды, раздражение, усталость.
Любовь – ты знаешь - глупая привычка.
Привычка растворять себя в другом.
Кто я тебе? Жена? Алкоголичка?
Тогда ты мой … ты мой ямайский ром.
Мой майский жук. Мой крест. Мой третий Рим.
Моя вина... вино. Мой терпкий херес.
Моя Массандра. Ты - мой остров Крым.
А я, дружочек, твой шотландский вереск.
Смотри - бокаловидные цветки
Уж отцвели. Уже не медоносят.
А ласки так скупы и так редки.
Пускай тебя любовница попросит
Свою любовь морщинками обмерить…
Что я теперь … ненужная вещица.
Я как монахиня, что перестала верить...
Но буду продолжать молиться.
Ты теперь парижанка. Конечно, уже научилась
Говорить в нос, грассировать, красиво отражаться в витринах
Бутиков. Пить кассис. Совсем не полагаться на милость.
Больше всего ценить комфорт. И ездить на роскошных машинах.
По утрам лениво размазывать по круассану вишневый джем.
Нравиться местным Жанам. Ведь ты всегда ловко умела
Сотворить подле себя шумный мужской полухор - полугарем.
Дело даже не в красоте твоего гибкого тела,
А в каком-то странном, маняще-чарующем смешении
Беззащитности, утонченности стервы и нежности.
Для тебя мужики являлись только забавной мишенью.
Жаль, что в этой окрошке не осталось места для верности.
А знаешь, у нас на бульварном кольце этой зимой
Расцвели золотые фонарики. Манят кафешантаны.
(А мы раньше ходили не дальше ближайшей пивной).
Да… еще в Москве теперь продают жареные каштаны.
Покупаю их только за тем, чтобы лишний раз помянуть тебя,
Хотя они мне не кажутся особенно вкусными.
Но зато это недорого, и их можно жевать не сходя
С подножки трамвая, представляя, что ешь лангустов.
А глупая…. глупая память возвращает меня в тот вечер.
Я никак не мог расстегнуть нелепую брошь на блузке.
Ты сначала была чопорна и строга как Маргарет Тетчер.
Но тебя растопил портвейн. И мой поцелуй французский.
Он давно проживает с толстушкой – такой хохотушкой!
Ты скажешь – какой-то смешною простушкой.
Для него же, конечно, красавицей-королевой.
Он за нею не видит даже соседку, что слева
от мусоропровода, рыжую, моложе его лет на тридцать
(слава Богу, он никогда не слышал, как она матерится).
У него болит поясница.
И кран протекает на кухне.
Он всё ждет, что припрется сантехник и снимет в прихожей туфли.
И мечтает, что все вдруг станут интеллигентами.
А она бахвалится формами, перманентом и
лечит волосы какой-то дрянью.
Аромат – убийственный...
Он все равно называет её своею единственной.
Для женщины измена - как театр.
Важны костюмы, постановка света,
Размер букета, цвет кабриолета,
Каким парфюмом пахнет гладиатор.
А мужику неверность - как с утра
Отбыть... ну скажем так… в командировку.
Бычки в томате, шпроты, поллитровка...
Попутчица, купе...еt сеtera...
Ну как же звать...которая... вчера…
Пятница ведь всегда приятнее понедельника,
Если ты только не изображаешь бездельника -
Отпускника. Лучше бы, конечно, на знойном юге,
На расстоянии крыла самолета от вьюги
И изумленного взгляда от шоколадных женщин,
Похожих на ящерок, повылезавших из трещин,
Чтоб погреться на раскаленных камнях на солнышке…
Нет, скорей - на забавных птиц, распустивших перышки.
А пока ты жуешь ломтик хлеба из местной пекарни,
Они смотрят туда, где сидят мускулистые парни…
И как будто доносится смех твоего физрука
из такого далекого детства… Черт с ними. Рука
Ласкает бутылку холодного светлого пива.
Ожидаешь закатное небо, время отлива.
Вся жизнь городка отражается в окнах таверны.
Как же ты обгорел. Как же ты постарел, наверно…
Понедельник наступит в четверг, а быть может, в среду.
С самолета поспеешь к любимой жене, к обеду
И узнаешь, что внуки на даче. На солнце - затмение.
Пес погрыз твой резиновый коврик. Пришло Воскресение.
Или двадцать вторая буква русского алфавита
Фарватер, Фьорд, Фельдмаршал, Фляжка
Флагшток, Фок-мачта и Фуражка
Фрегаты, Флигель - адъютанты
Французы ( Фсе такие Франты).
Фаты во Фраках, Фармазоны,
Фрондеры, Фрицы, Фанфароны.
Фартуна, Фишки, Флешь - руаяли
(Ах, вспомнил - там еще стреляли).
Палил в честь бала Фальконет.
И нас позвали на Фуршет.
Фарфор, Фаянс и блеск Фужеров.
Ямайский ром для Флибустьеров.
Форель, Фуа-гра. От Фавероли-
до Фрикаделек и Фасоли.
И провансальская капуста
(Хоть не на Фэ, но очень вкусно).
Орешки - как их там – Фисташки.
Вокруг – забавные мордашки.
И виски вместо Файф-о-клока.
Усы длиннющие у кока.
Фазаны, Факелы, Фонтаны!
А Фейерверки! Фортепиано!
Вся наша жизнь- Фата-Моргана!
Играли Флейты и Фаготы...
Фламенко, Фуэте, Фокстроты.
Гостей снесло от Френч- канкана
(Меня – от доброго стакана.)
Эй, братец, лучше сбацай мурку…
Какая чудная Фигурка...
Ой, Фрекен, Фрау, Фея, Фифа
Смотрите, вон какие риФы!
Ну да, я есть чертоФски пьяный.
Нет, я не граФ Фанфан-тюльпанов.
Не эФиоп я , нет, не Пушкин.
И не полковник Фон Индюшкинг.
Меня Вы, леди, нихт Ферштейн...
Гони, извозчик, в Лихтенштейн...
За сим прощаюсь.
Франкенштейн...
Еще юна. Уже желанна
И хочет поскорей влюбиться…
А после первого романа
Боль в повтореньи растворится…
Еще стройна. Еще желанна
И снова жаждет быть любимой…
А, может, после ресторана
Пойдем ко мне? Ну, значит – мимо…
Еще жива. Уже румяна
Не помогают. Серебрится
Под краской локон. Глупо, странно,
Что жизнь не сможет повториться
В других нарядах, в тех же лицах…
Рассуждать о войне, развалившись в кожаном кресле,
Много приятнее, чем окапываться на месте
Сраженья, где стреляют сразу и в сердце, и в спину,
Где кому - то снесут башку, а кому - половину…
Ты промаешься там животом, тошнотой, отрыжкой.
Там придется запомнить, как пахнут свои подмышки
И чужие…а ранят, так сможешь попасть в больничку
И отнЯтой рукой приласкать в ночи медсестричку…
Возвратиться домой к позабывшей себя невесте…
И упрямо молчать о войне, развалившись в кресле…
листаю Ленина а думаю о Бродском…
картавый век состарился и помер
смотри дружище инвентарный номер
к ступне приляпан может быть двадцатый
а для кого-то пятьдесят восьмой
или тринадцатый кто право разберет
вернее кто имеет это право
вести отсчет в космических брюмерах
в испуганные души прихожан
вселяя новую и жгучую надежду
на лучший мир спасите наши души
спасти себя ты сможешь только сам
вручив себе властительный ярлык
на вечное храненье и княженье
взимая дань прижИтыми годами
чахоткою куницей черной «с дыма»
пуская дым горчащих сигарет
колечками в трехмерное пространство
в котором верю через девятьсот
и тридцать три пропахших потом года
на тайном спиритическом сеансе
услышу снова этот тихий голос…
гудит вселенная как полунОчный зуммер…
двадцатый век скукожился и умер…
2007 год
Если все позади. Даже собственный тост на поминках
За тебя, за предавших друзей и за верность врагов.
Если запах мой помнит лишь пес, да забытый за спинкой
кресла старого теплый халат… если сумме углов
Этой спальни сложиться никак не дано в бесконечность
нашей близости, нежности, щедрости. Если тебя
Я бы смог удержать. Нет, скорей позабыть.Нет - сберечь, но
Так случилось, родная, прощай. Я простил, уходя.
Если капает кровь, то пусть лучше на белую скатерть.
Как понять, что из яви, а что - из запутанных снов.
Для бродяги размер подаянья важнее, чем паперть…
А забвенье бывает достойней восторженных слов...
Мой мозг безумно перенаселен
Твоими образами…
Желтый мегаполис…
Извилины-проулки буквой Ж
Переплелись в адреналиновом дурмане…
Желание.
Жуировать.
Жара...
Да-да, была Жара. Так много солнца
Бывает только в отпуске у моря.
Как и раздетых незнакомых Женщин,
Мечтающих о встрече с Депардье,
Или, хотя бы, с будущим супругом…
Жеманство.
Жухлый.
Желчность.
Jalousie…
Как часто скороспелая Женитьба
Становится печальным завершением
Романа, но никак не продолженьем...
Желтофиоль.
Жизель…
И твой Живот
(Не то, что мой) притягивал ловцов
Нетерпеливого курортного сезона,
Маня на чувственный, беспечный танец…
Хозяйка маленькой задрипанной таверны
(Она же повар и разносчица еды)
Решительно соскребывала с рыбин
Чешуйчато-соленые доспехи.
Им в море плавать бы, беседуя о вечном.
А тут придется в полном неглиже
Попасть на сковородку...
И тебе
Доспехи расстегнуть придет черед -
Короткую юбчонку, яркий лифчик.
И скидывать с малюсенькой ноги
Вьетнамский тапочек. Другой уже утерян
При входе в номер…
Отпуск завершен.
Ты улетела к мужу в Севастополь.
А я - домой. И все бы ничего...
Но не забыть - нежнейшая слезинка
Жемчужиной катилась по щеке
При расставании. Вот только не припомню,
По чьей…
Благоухал Жасмин…
Снова празднуем два Рождества
«В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка…» И. Бродский
Снова празднуем два Рождества.
А торговля согласна на третье.
Ей бы всё подавай торжества,
чтоб участвовать в праздничной смете.
А в продмаге толпится народ,
возле касс – поезда из тележек.
Прихожанин берет антрекот,
атеист к водке пачку пельмешек.
Всем по-прежнему хочется есть,
да и выпить, особенно в праздник.
И благой почитается весть,
будто цены снижает лабазник...
Знай, мужской шовинизм - к двум дырявым карманам,
А короткая юбка – к коротким романам.
Миг зачатья детей - к торжеству хоровода.
Храп в постели – к побегу, что значит - к разводу.
Наша долгая жизнь – к убыванию страсти,
К смене старых привычек, аллюра и масти.
Моя память свелась к трем словам на открытке.
Два из них позабыл в торопливой попытке
Уличить красоту и узор твоих кружев,
Растворить свою боль в высыхающей луже,
Безнадежно перину в ночи теребя,
Выдыхая последнее слово – ТЕБЯ.
Я чертовски устал. И крутое бедро
Незнакомки с веслом в летнем парке
Только злит. Как и вечная давка в метро.
Как презрительный рык иномарки
На прохожих, таких же уставших, как я
От погони за потной копейкой.
Вот возьму - напрягусь, прикуплю "жигуля"
И женюсь на богатой еврейке.
МИКЕ
- Поиграем в рифмы?
- Ну, давай.
Вот скажи мне рифму к слову чай.
- Папа, чай рифмуется с халвой,
наш дедуля - с лысой головой,
с Ванькой - преогромный бутерброд,
а с машиной – сломанный капот
(мама говорит – который год!)
- Вот послушай рифму: речка – печка.
- Речка, пап, рифмуется с дощечкой.
Печка – не хвостатый крокодил,
в речке плавать ей не хватит сил.
Это ты – пузатенький атлет.
- Подрастай, мой маленький поэт.
МИКЕ
- Папа, ну какой же ты смешной.
Ты скажи мне, где зимуют драки?
- Раки, а не драки, мой родной.
Впрочем, раки тоже забияки.
А зимуют раки как когда.
В речке подо льдом в уютных норках,
Дома в морозилке.
- Ха-ха-ха!
-С устрицей, прикрывшей сонно створки.
Как медведь зимой сопит в берлоге,
Так и раки в это время спят.
-Папа, а когда ж они свистят?
И куда у рыб девались ноги?
Теснятся церкви возле прихожан,
которые теснятся возле храмов,
что до́лжно означать единство взглядов
на этот плоский черепаший мир.
Мой милый брат, пишу тебе в тоске
по нашей изумительной Тоскане.
Что там Флоренция? По-прежнему грозит
рукою Медичи зарвавшейся Сиене?
Ты ж все, поди, рисуешь для двора
прекрасных дам в красивейших нарядах.
Надев бургундский бархатный камзол,
вчера сходил на праздничную мессу.
На улице, скажу тебе, вонища.
Наверное, и через триста лет
здесь будет также гнилостно и смрадно.
Длиннющие носы моих ботинок
морщинятся от бесконечных луж,
куда босой бесстыжий римский плебс
так щедро добавляет нечистоты.
Ещё пожалуюсь: вчера во время мессы
украден был мой толстый кошелек.
Пиастр, два талера и несколько дублонов.
Пригоршня медяков совсем не в счет.
Уж лучше б я раздал ту мелочь нищим.
Ну кто же ходит с полным кошельком
на мессу? – скажешь ты, – и будешь прав.
И ежели тебя не обкрадут,
так Ватикан заставит поделиться.
Давно хотел спросить тебя, Лоренцо,
как поживает храбрый Галилей?
Всё, верно, спорит с тенью Птолемея.
Здесь шепчут, будто будет отлучен
от церкви он за вредные идеи.
Но, знаешь, я подумал, ведь корабль
на горизонте видится сперва
как точка – лишь потом приметен парус,
затем весь корпус. Может быть, Земля
имеет форму шара?
Говорят,
что эллины про это знали точно.
Да, странен, непонятен этот мир.
Познать его не хватит нашей жизни...
***
Г.Ш.
Проснулся. Поплескался в ванне.
Смахнул листок календаря.
И, вроде, прожит день не зря...
Вот только надо б съездить к маме.
ИВАН ЗЕЛЕНЦОВ
Письмо на салфетке
Ах, какая в Москве пурга - гуще плова в кафе у Зины! Так и тянет сказать: «Ага, значит, есть ещё в мире зимы!» От осадков зазор в тисках меж землёю и небом уже. Зданье - маленький батискаф в океанской пучине стужи. За стеклом уплывают от пешеходов снежинки-рыбки... Странный всё-таки здесь народ: ветер, лёд - а у них улыбки. Хоть Останкинской башни шпиль из сугроба торчи, как спица, - этим людям неведом штиль. Им спокойствие и не снится.
Я такой же. Один пиджак, много слов и немного славы. Дарлинг, Вы, от меня сбежав за Ла-Манш, несомненно, правы. Как супруг? Не ревнив ли он? Выдаёт ли на шоппинг money? Расcкажите про Альбион - он для русской души туманен. Знаю-знаю, овсянка, смог, чай в пакетиках, Темза в Челси, бридж, мосты, Абрамович, грог, скачки, "Гиннес". Сказать по чести, я бы тоже рванул туда, встретил Вас, пободался с мужем, но, пускай результат труда не окупит, я всё же нужен здесь... Простите, что был весьма с Вами холоден, что излишне оскорбил белизну письма кровью (смятой в ладони вишни). Только холод внутри и спас в эти годы меня от тленья. Хорошо - вдалеке от Вас и глобального потепленья. Пусть Господь Вас хранит, в графе "прегрешенья" стерев отметки, от морозов и строк, в кафе мной оставленных на салфетке.
АЛЕКСАНДР ШВЕДОВ
ОТВЕТ ИЗ ЛОНДОНА
Ведь ты всегда был чуточку пижон…
Прислать письмо на скомканной салфетке,
Впорхнувшей, будто желтый махаон,
В пространство нашей парковой беседки,
Где я всегда просматриваю почту.
Был Five o'clock. Благоухал Eаrl Grey.
Вишнево-ироническая точка,
Раздавшись кляксой, точно скарабей,
Ползла по строчке «пободался б с мужем» -
В мой адрес хлестко брошенный укор
(Через Ламанш и что там – снег и стужу?)
Ну что ж, к барьеру. С двух шагов. В упор.
Конечно, если ты, Мин Херц, не сдрейфишь
Направить свой дуэльный пистолет
На женщину. Чужую. Суку. Гейшу.
Которую ты знаешь тыщу лет…
Мой муж все тот же. Он самоуверен…
Три дюжины шикарных пиджаков…
Он не болтлив, но очень неумерен
В еде. А что касается рогов…
Я не люблю его. Давно б рассталась.
Но он привязан к сыну. Твоему.
Хоть знает, что чужой. Ему воздАлось -
Наш сын его боготворит, чему
По - матерински бесконечно рада.
И ты, дружочек, право не лукавь,
Что, мол, не знал…такая вот шарада.
А от грехов ты сам себя избавь.
Он был, наверно, швед. Или датчанин.
У нас была единственная встреча.
Я погружала женское отчаянье
В его льняные волосы и плечи.
В совсем чужие, импортные губы.
Дрожь унижала сердце и коленки.
Мой викинг был ни ласковый, ни грубый.
Так доктор лечит зубы пациентке...
Я распрощалась с томным бабьим летом.
Теперь в моих ногах сопит собака.
Мы с ней живем одни под старым пледом
С любимыми стихами Пастернака.
Борис, пасьянсы, письма от подружки,
Пустые сериалы о бандитах.
А на очках давно погнулись дужки...
Ты знаешь, Карлсон был весьма упитан.
Он был, конечно, швед. Или датчанин -
Я ни бельмеса в их заморской речи.
И это ОН тогда в мужском отчаянии
Ласкал мне грудь и худенькие плечи.
Ах да, еще немножечко о плотском -
Я Пастернаку изменяю с Бродским.
- Что ж ты, папа, с нами не живешь.
Ведь теперь другого мужика
Нам искать...
- Ну все, сынок, пока.
- В воскресенье снова к нам придешь?
-Ой, смотри, два голубя сидят
И крадется кошка. Кышь - кышь - кышь.
- Принеси мне мультик про утят,
А еще - компьютерную мышь.
- Да , мой милый, буду очень рад.
Знай, тебя не перестал любить.
- Почему же, папка, в зоосад
Нам теперь нельзя одним ходить?
Мышь от Эзопа родила пригорок.
Пусть ввысь летят крылатые слова
и сложатся в тринадцать оговорок,
и пряжей распускается молва.
Ревет белуга в звездную жилетку -
Так хочется немножко пострадать.
А ржавый Ундервуд скрипит кареткой...
поэт раздухорился - не унять.
Ну что, застрял на рифме к слову пакля?
Тогда, брат, под пиита не коси.
Пиши пером гусиным просто - «вракля».
Оно уже прижилось на Руси.
Как хороша развесистая клюква,
но только вкус немножко подкачал.
Текст пригнан плотно - буковка на букве.
Пора, ребята, вызывать врача.
Дары волхвов сменяю на данайцев…
Лошадка так троянцев подвела.
А наш Мазай спасает глупых зайцев
ударом удивленного весла.
Зачем, скажи, выкидывать коленце,
когда оно сгодится на запчасть.
Ведь мы еще покажем этим немцам,
где может кавалерия пропасть.
Я любил яркие, цветные рубашки.
Ты их стирала, гладила, молча вешала
На мужские сутулые плечики.
Я был чем-то вроде садовой ромашки.
Любишь – не любишь. И какого - то лешего
Слюни пускал на чужие пестики
И на прочие плотские аксессуары.
Ты ж увлекалась японскими оригАми,
Кружением красных рыбок Матисса,
Восхищалась пленэром Огюста Ренуара,
Занималась детьми, нашим домом, цветами,
Ухаживала за своим нарциссом…
Ты застала меня с Катей или с Олей
И сказала «прощай»… Я - перекати-поле.
Моя вина соразмерна твоей боли.
Крым захвачен, на Ниццу нет денег,
В Таиланд не пускает жена.
Говорит, мол, какого рожна…
Вместо пальмы березовый веник
Шелестит в деревенской парной,
А в предбаннике – полный графинчик,
И как солнце - оранжевый лифчик,
Позабытый соседкой весной.
Мике
Твои слезки похожи на капли дождя.
Кап-кап-кап- подставляйте ладошки,
И ведерко, и лейку, и ложку,
И пустое грибное лукошко...
А потом хохотать, хохотать, хохотать
И кататься на папиной шее,
И на кухне из лейки щенка поливать -
Пусть щенок подрастает быстрее.
Ввалившись в дом в помятом pardessus,
с геройским взором, будто был на фронте,
и буркнув несъедобное: «пардоньте»,
потребовал сметану к карасю…
Она, поняв, что он был у другой,
но будучи привязанной деньгами,
брезгливо дернув нижнею губой,
ритмично заработала ногами.
И глядя на постылый потолок,
его коня потрогав за уздечку,
как будто отдавала продналог
в мечтах о бриллиантовом колечке.
И в ванной смыв обильные грехи,
перед трюмо бродила с чашкой кофе,
разглядывая с грустью женский профиль…
Какие ж тут бывали женихи…
Н.Ш.
Упрятав нос в бесстыжий подорожник,
ты отдалась полуденному солнцу.
На этом диком подмосковном пляже
ты белым чайкам кажешься русалкой,
небритому, хмельному рыбаку –
костлявою чудачкой городской,
что и смотреть-то не на что. Ну вот
и не смотри... По мне – ты слаще,
чем сочная натурщица с Таити.
Забыв про буйство экзотических цветов,
Гоген бы рисовал до исступленья
твои торчащие янтарные соски.
Я завожусь от легкого касанья
пропахшей лугом бархатистой кожи.
И я не одинок. Веселый муравей
уже вскарабкался по маленькой ступне.
Мы с ним готовим тайный план захвата.
Жара сегодня нас не остановит.
Ленивая излучина реки
лишь повторяет контур твоих бёдер...
А в тарелке синьоры Марселы
Вилка ловко справляется с пиццей.
Пахнет рыбой, вином, моццареллой
И парным молоком буйволицы.
Две маслины, спасаясь от зноя,
Прячут спинки в листочках тимьяна.
Под столом чуть касаюсь рукою
Влажных бедер…Какой же я пьяный…
В предвкушении пышного тела,
Зрелых ласк и дежурных объятий,
На веранде пляшу тарантеллу.
На партнерше зеленое платье,
У запястья браслет из стекляшек,
В старомодном простом медальоне -
Фотография парня в тельняшке,
Что мечтает о собственном доме.
А в постели синьоры Марселы
Сны мелькают как яркие блики.
В них целует моряк из Марселя
Твои губы со вкусом брусники.
Боясь остыть от близости с тобой,
С самим с собой измучившись в измене,
В фантазиях о нежности с другой,
Я брежу о чарующем гареме
С ковром бухарским, розовым диваном,
Упругой кожей юной одалиски,
Вишневым дымным привкусом кальяна,
Что с точки зренья фаталиста
Неотвратимо, в смысле, коль случится,
Расслабься, а затем иди молиться.
Изысканный паштет из Перигора
Не бегает за истинным гурманом...
С таким роскошным, аппетитным телом
Она всегда найдет себе мужчину.
И мужа, и любовника, и друга.
Мне лучше это знать. Скажу яснее:
Высокий ей не надобен каблук,
Стройнее чтоб казались эти ноги.
А я… А мне сегодня остается,
Накинув плащ, идти по мостовой,
Смешавшись со спешащими людьми,
Среди смешных китайских мандаринов
И продавцов каштанами в мечтах
Бессовестно сорить ее вниманьем,
И лить в тратториях бессмысленные слезы.
Ведь, все равно, вощенный пол не знает
Кто подметает влажные опилки.
Ты цаплей белой дремлешь на приемах
С цветной коктейльной трубочкой в руке.
Ты моногамна. Любишь водоемы
И акварельных рыбок на холсте.
Ты водишься с лиловой орхидеей,
Багульником и нежным камышом,
Признавшими тебя своею феей
За то,что ты, купаясь нагишом,
Приворожила сына водяного
На тридцать восемь с половиной лет,
Присвоив бедолаге чин ручного
С врученьем пары пыльных эполет.
Из пестрой юбки сделаем шатер,
Из тапочек - часы с песочным ходом.
Персидским притворившийся ковер –
А лучше бы круизным пароходом –
Нас унесет к тем яблочным мирам,
Где Ева бродит, облачившись в бронзу.
Мы нашу вазу превратим в колчан,
Заблудшую к нам в дом случайно розу,
Заколдовав, запустим бумерангом
В гербарий, где забытый талисман
Благоухает флердоранж и манго
И страстью изумленных персиян.
Твои ступни в моих больших ладонях
Гнездятся будто глупые птенцы.
Ты вся дрожишь в испуге и истоме,
Звенят - звенят браслеты - бубенцы.
Ключицы – вилочки для бежевых улиток
Цепляют бусы за серебряную нить,
Оберегающие разноцветной свитой
Твою невинность в устремлении продлить
Наивное девичье ожиданье
С томленьем, любопытством и стыдом…
Ты точно вспомнишь это состоянье,
Когда уйдет на первое свиданье
Родная дочь. Все сбудется потом.
Когда я наслаждаюсь твоим телом
В гармонии со старенькой тахтой,
Седой, слегка пузатенький, смешной,
Смотрюсь двусмысленным пробелом
В твоем любовном сытом дневнике.
А мне б хотелось дивной, стройной строчкой,
Верблюжьим, караванным многоточьем,
Небесным плугом в звездной борозде.
Я научусь тебя угадывать в пространстве
Воспоминаний и невысказанных слов,
Поверх иллюзий, в шелковом убранстве,
На черно – белой кинопленке снов,
Где мы с тобой однажды заблудились
В волнистых очертаниях морей
И незаметно как - то обратились
В два паруса волшебных кораблей,
Когда – то сотканных из собственных теней.
Она у зеркала творила красоту,
Из сонной женщины лепила совершенство,
В помаде скрыв ночную наготу
Губ чувственных, припухших от блаженства.
Ракушечная выгнутость ресниц
Переливалась нежным перламутром,
Маня ныряльщиков за жемчугом. Цариц
Морских узнаешь по повадкам даже утром.